Дарующие Смерть, Коварство и Любовь

Флоренция, 1 августа 1499 года НИККОЛО

Я трудился в Палаццо делла Синьория уже больше года, но впечатление новизны еще не стерлось. Я по-прежнему испытывал легкий трепет, приближаясь к этой высокой темной башне, входя в просторный прохладный вестибюль, поднимаясь по каменным лестницам. Мне выпало родиться в доме, где лестницы круты, узки, темны и скрипучи: скрипели деревянные ступени, смердел спертый воздух, и любой звук, отражаясь от стен, множился в тесных помещениях. Могущество, осознанное теперь, представлялось мне в виде широких и пологих, ярко освещенных ступеней лестницы: власти сопутствует почти полная тишина, в которой я поднимался вверх, вдыхая лишенный запахов воздух.

И в то же время у меня возникло ощущение, что именно здесь предназначенное мне в жизни место. Год тому назад я еще так здесь всего боялся, что не смел приходить в этот дворец в запыленной и потной одежде. Но нынче днем мне уже не до церемоний, у меня появилась масса спешных дел; мое присутствие стало крайне необходимым. Я отсутствовал несколько недель: ездил в Форли, вел деловые переговоры со знаменитой Катериной Сфорца. Впечатляющая дама, должен признать; обладает мужским умом и отвагой, но помимо того, и мягкими полными губами, и пышным белым бюстом. Она заигрывала со мной — но только ради того, чтобы получить желаемое от Флоренции. Я действовал так же, стремясь добиться от нее того, что нужно самому городу. В итоге получилась патовая ситуация, но играли мы с наслаждением.

Я поднялся по трем лестничным маршам и пробежался по коридору; впереди меня ожидали еще три лестничных марша и очередной коридор. На последних двух пролетах мои легкие хрипло посвистывают, и я прохожу через зал Лилий[14], где мой начальник мессер Антонио разглагольствует со свойственной ему напыщенностью. Мое рабочее место находится непосредственно за стеной этого зала: тесная комнатенка с небольшим окном.

— Привет, Агостино. Привет, Бьяджо.

Они подняли головы от столов, и их унылые лица осветились радостью.

— Никколо! — одновременно завопили друзья детства.

Они оторвали задницы от стульев, мы обнялись. Они поведали, как сильно скучали без меня; как дерьмово вел себя мессер Антонио в мое отсутствие. Я вручил Бьяджо заказанный им портрет Катерины Сфорца, и он с гордостью повесил его на стену:

— Разве она не великолепна? А как она тебе показалась в реальной жизни?

— Великолепна, — признал я. — Ладно, какие новости о войне?

— Все идет хорошо, — ответил Бьяджо, не отводя глаз от портрета. — Ситуация начинает разогреваться, и я полагаю, что капитан Паоло Вителли вскоре захватит Пизу и окончательно утвердит славу Флоренции.

— Никогда не доверяй наемникам, — машинально пробормотал я.

— Нам отлично известны твои принципы, Никколо, но на него не поступило пока никаких жалоб. Мы заплатили ему и его брату Вителлодзо двенадцать тысяч дукатов, и сегодня они получили подкрепление. В ближайшие пару недель крепость Стампаче падет, и после этого Пиза будет нашей.

— Ладно, хотя я лично сомневаюсь в честности этого Вителли, но в общем у нас есть хороший повод для пирушки. Не сходить ли нам в «Три царя»? Я расскажу вам, что Катерина Сфорца носит под юбками…

Агостино рассмеялся, а Бьяджо потрясенно разинул рот, его глаза стали как блюдца.

Окрестности Пизы, 10 августа 1499 года ВИТЕЛЛОДЗО

Моя артиллерия сделала свое дело. Теперь брешь в городской стене достаточно велика, чтобы в нее проехала шестерка лошадей. Наша пехота с легкостью проведет атаку с мечами и пиками.

Однако в такой новости нет ничего хорошего. Возможно, простые обыватели думают, что я хочу обеспечить нашим войскам быструю и легкую победу над врагом. Но эти люди наивны и ничего не смыслят в военной стратегии. Определим это так: если мы победим сегодня, то кто заплатит нам завтра? А можно и иначе — пизанцы платят нам приличную сумму, чтобы мы не захватывали их город.

Проклиная жару, я стащил с головы шлем и направился к палатке, где обедал мой брат Паоло.

— Присаживайся, Вителлодзо, — сказал он, предложив мне куриную ножку.

— Паоло, — удрученно произнес я, покачав головой, — я только что наблюдал за сражением…

— Оно идет хорошо?

— Слишком хорошо. Мы теряем контроль над войсками. Эти молодые флорентийские рекруты… они просто свихнулись на понятиях чести и гордости, а уж их отвага…

Едва не подавившись, Паоло выплюнул кусок мяса.

— Неужели они вошли в Пизу?

— Пока нет. Но это случится очень скоро, если мы что-нибудь не придумаем.

— Командуй отступление.

— Я уже отдал приказ.

— А они не подчинились?

— Выйди и погляди сам.

Он вскочил и, призвав пажа, велел помочь ему надеть доспехи. Полностью облачившись в броню, поднялся вместе со мной на вершину холма и глянул вниз на сражающихся солдат в красно-черных мундирах.

— Лошадей, живо! — вскричал Паоло. — Вызови наших офицеров. Нам придется самим руководить отступлением.

Через несколько мгновений мы уже спустились с холма и врезались в вихревой центр битвы. Она проходила в обычной беспорядочной манере. От полуразрушенных стен поднимались густые облака порохового дыма и пыли. С земли раздавались редкие ружейные выстрелы, а из бойниц зубчатых стен вылетали стрелы. Короче, ситуация сложилась чертовски опасная. Я знал, о чем говорю. Мои младшие братья, Джанни и Камилло, оба потеряли жизнь в таких бессмысленных перестрелках. Порой я сомневался, стоила ли их жизнь заплаченных нам денег. Но как еще мы намерены добывать средства к существованию? Если мы хоть немного повысим налоги горожанам Чита-ди-Кастелло, то поимеем мятежи и восстания. А они гораздо опаснее обычной войны.

— Отзовите же этих распетушившихся флорентийских свиней! Убрать с поля боя весь их тупоголовый деревенский сброд! — кричал Паоло офицерам, проезжая по рядам наших разгоряченных войск. Он лупил по шлемам своим мечом и орал зычным командным голосом. Я делал то же самое.

Один из наших знаменосцев имел дерзость возразить мне:

— Но мы уже побеждаем! Мы захватили церковь! Город будет наш, если мы сейчас поднажмем, у нас же есть все преимущества! Почему вы говорите нам отступать?

Я медленно вернулся туда, где стояла его лошадь во главе колонны. Люди за его спиной выглядели разозленными и мятежными.

— Сними шлем, солдат. Покажи свое лицо.

Он исполнил мой приказ. На меня глянуло юное безбородое лицо. Я приставил меч к его горлу. Он не дернулся.

— Никогда не противоречь и не обсуждай приказы старших офицеров, — я посильнее надавил концом меча на его шею. Кожа поддалась, и его лицо побледнело. — Ты понял меня?

— Да, мессер… — его голос звучал тихо, но в нем до сих пор сквозило неприкрытое возмущение.

Я усилил давление острия: капельки крови побежали по шее.

— Громче!

— Да, мессер. Я понял. Виноват, мессер.

Я убрал меч:

— Отлично. Если это случится еще раз, я отрежу твою чертову башку. А теперь прикажи своим людям отступить!

К закату все наши отряды вернулись в лагерь. Мы видели, как пизанцы латают бреши своих укреплений. Мы слышали, как ропщут наши воины вокруг костров.

— Очевидно, что все случившееся дойдет до Флоренции, — сказал я. — И, вероятно, они обвинят нас в трусости.

— Те малодушные бумагомараки! — вскричал Паоло. — Что, черт побери, они понимают в военной стратегии?

— Разумеется, ни черта. Но возможно, нам следует объяснить им наше решение. Напиши донесение в Синьорию…

— У тебя что, нет гордости, братец?

Я вспыхнул:

— Конечно есть, Паоло. Но я…

— Вот уж поистине Господне наказание! В том дворце не осталось благородной крови. Там засели торговцы и волокитчики. И писать им донесение? Да плевал я на всю Флорентийскую синьорию!

Я опустил голову:

— Извини, Паоло. Ты прав, конечно. Я… я не знаю, о чем думал.

Он приблизился и крепко обнял меня:

— Мы, Вителли, принадлежим к славному роду кондотьеров.[15] Не забывай этого, брат. В нас больше благородства.

Флоренция, 26 сентября 1499 года НИККОЛО

Миновала полночь, и я остался во дворце один. Я торчал на службе с раннего утра и физически испытывал крайнюю усталость; но ум мой бодрствовал, пребывая в необычайном волнении. И сейчас здесь, за моим столом, при свете единственной свечи мне оставалось написать одно письмо.

Последние шесть недель мне ежедневно приходилось писать или диктовать письма — ободряющие, убеждающие, предупреждающие, выражающие нашу обеспокоенность, наше разочарование, наше нетерпение. Но ничего по-прежнему не изменилось. Самым последним оправданием послужила вспышка малярии в лагере, которая якобы делает невозможной нашу атаку. Все в Синьории уже устали от братьев Вителли. Пришла пора положить конец их оправданиям и лживым сообщениям.

Обмакнув кончик пера в чернила, я начал покрывать лист бумаги своим самым изящным почерком. Это особое послание не предназначалось для глаз Паоло и Вителлодзо Вителли. Если наши уполномоченные выполнят задание с благоразумной осторожностью и тонкостью, которых я требовал от них, то Вителли догадаются о содержании этого письма, когда будет слишком поздно.

Я подписал письмо, высушил чернила, сложил бумагу и запечатал ее восковой официальной печатью Флорентийской республики. Подумав о сделанном, вздохнул с облегчением, удовлетворением и без малейшего трепета. Я вписал свое имя в скрижали истории. И доказал, что перо в определенных ситуациях может быть могущественнее меча.

Заключительная фраза моего письма являлась смертным приговором.

Окрестности Пизы, 28 сентября 1499 года ВИТЕЛЛОДЗО

Я лежал бодрствуя, с закрытыми глазами, и прислушивался к дождю, чьи капли точно камни лупили по палатке. Я испытывал слабость и истощение. Неужели и меня свалила малярия? Сотни уже умерли от лихорадки, и еще больше лежали больными. Я размышлял, не следовало ли нам позволить в августе молодым флорентийцам захватить Пизу. Тогда мы обошлись бы гораздо меньшими потерями, и нам больше не пришлось бы разбираться с их треклятой Синьорией.

Из-за палаточного полога донеслись голоса. Открыв глаза, я приподнялся с кровати и увидел влетевшего внутрь стражника.

— Что там такое?

— Господин, извините за вторжение, но… — Он перевел дух и тяжело вздохнул. — Ваш брат, лорд Паоло, арестован и…

— Арестован?! Но как? Кто посмел?

— Флорентийский посланник пригласил его на завтрак этим утром…

— Я знаю. Меня тоже приглашали. Но я что-то приболел, поэтому…

— А когда завтрак закончился, они заявили, что хотят обсудить с ним более секретные дела. Поэтому он отпустил своих адъютантов и…

Я в отчаянии прикрыл веки:

— Проклятые обманщики!

Если они казнят его… я выясню имена всех виновных в этом решении и лично убью их. Одного за другим. Они будут умирать медленно. Мучительно.

— Верно, мой господин, но теперь они идут… к вам. Я бежал всю дорогу, чтобы предупредить вас, но вы должны поторопиться. Они вот-вот будут здесь.

Да… пожалуй, надо спасать шкуру. Если меня тоже арестуют, то кто тогда отомстит за Паоло? Тогда с Вителли будет покончено: никого не останется, кроме женщин и детей. Наши враги уничтожат даже и детей, захватят Читта-ди-Кастелло… Необходимо бежать. Но как?

— Умоляю, надо спешить, господин! Они будут здесь с минуты на минуту.

Я пристально взглянул на бледное, искаженное ужасом лицо стражника. Думай, Вителлодзо… думай! И тут меня осенило. Идея, конечно, была позорной, но иного выхода я не видел:

— Раздевайся и ложись в мою постель. Закройся с головой и изображай меня как можно дольше. Расскажи им, как тяжко ты болен. Когда они наконец откроют твое лицо, ты скажешь им, кто ты на самом деле и что я заставил тебя пойти на этот обман. Не сомневаюсь, что они сохранят тебе жизнь.

Стражник понял меня еще до того, как я закончил речь. К тому времени, когда я переоделся в его мундир, он уже стонал в койке. Покинув палатку, я быстро направился к краю лагеря, нещадно поливаемый дождем.

Флоренция, 1 октября 1499 года НИККОЛО

Я стоял на крыше дворца и, облокотившись на зубчатый парапет, смотрел вниз на площадь. В вечерних сумерках там колыхалась темная масса людей. Я также и слышал их: горожане ликовали и глумились точно так же, как в мае прошлого года, когда казнили Савонаролу. Бьяджо хлопнул меня по плечу:

— Пора.

Я отвернулся от стены и глянул в другую сторону. Из башенной темницы палач вывел вверх по лестнице на крышу лишившегося доверия командира. Наряд Паоло Вителли отличался изысканной роскошью; на лице его застыло выражение благородного презрения. Небо за ним по цвету походило на кровоподтек.

Вчера предателя пытали, но он ни в чем не признался. Колеблющиеся предложили отложить казнь, продолжить расследование, но большинство быстро заткнули им рот. Я гордился нами — наконец мы научились действовать решительно. Как я сказал прошлым вечером в Синьории, эта казнь станет своеобразным посланием: даже знаменитый военачальник в Италии не сможет безнаказанно обманывать Флорентийскую республику.

Вителли побрили и вставили в рот кляп; оторванный воротник его платья болтался на спине, обнажив крепкую мощную шею. Его заставили опуститься на колени. Священник отпустил ему грехи, и Вителли кивнул. Затем он смерил нас всех долгим обвиняющим взглядом. Я смело встретил его обвинение, излучая, как мне казалось, суровое благочестие. Он стал предателем и заслужил суровый приговор.

И вот его грудь пригнули и привязали к плахе. Палач взмахнул топором. Тяжелая сталь опустилась, нанеся сокрушительный удар. Кровь брызнула из жил, но голова так и не отделилась от шеи. Один из priori[16] хлопнулся в обморок: братья опустили его на пол, смочили ему лицо водой. Топор поднялся вновь и опять опустился; на сей раз голова скатилась на помост. Я вздохнул с облегчением. Палач сделал пару шагов и поднял упавшую голову. Один из стражников держал наготове пику, и палач насадил на ее острие окровавленную шею. По бокам от него встали еще два стражника с горящими факелами, и собравшаяся толпа увидела триумфально поднятую на пике голову преступника. На площади поднялся одобрительный рев.

Я повернулся к Бьяджо и Агустино:

— Не томитесь ли вы жаждой?

Немного позже в таверне ко мне подошли незнакомцы и, похлопав по спине, сказали:

— Молодчина! Прекрасно сделано!

Они говорили о ловушке, с помощью которой мы захватили Паоло: приглашение на завтрак, тихий арест. Это было, как я уже не раз говорил, искусно выполненное дельце.

Я поднял бокал и выпил.

— Я рад, что наш план сработал. Хотя, к сожалению, посланцы позволили сбежать его брату, Вителлодзо. Когда-нибудь мы можем пожалеть об этом.

Милан, 7 октября 1499 года ЛЕОНАРДО

Я видел их приближение с верхней площадки моего сада. Я поднялся сюда с восходом солнца, но тогда они еще казались лишь слабым, размытым маревом на горизонте. Сейчас их строй напоминал гигантскую гусеницу, ползущую к городу по обрамленной лугами дороге. К полудню они будут под нашими стенами. Французские войска во главе с королем Луи.[17]

Я сделал все возможное, чтобы защитить себя и моих близких от худшего, что может произойти. Я опустошил, оставив лишь пару монет, денежную шкатулку в мастерской, завернул ее содержимое в небольшие бумажные пакеты и спрятал их в разных местах. Я укрепил замки на дверях моего скромного жилища, мастерской и остальных помещений Палаццо Веккьо. Также укрепил и засовы садовых ворот, хотя едва ли они остановят солдат, нацеленных на грабеж и разбой. Теперь оставалось лишь положиться на благосклонность Фортуны.

А возможно, их король предложит мне нечто интересное…

Наконец я заставил себя отвернуться от приближающейся армии. Уж лучше насладиться в последние часы моим садом, чем тратить время на беспокойство о том, что может с ним случиться. Это был, по иронии судьбы, подарок герцога. За все те шестнадцать лет, что я провел в Милане, Иль Моро[18] так и не стал самым надежным из моих покровителей, но за этот подарок я готов простить ему почти все. Я написал для него «Тайную вечерю», и в благодарность он наделил меня участком цветущей земли — тремя акрами этого райского сада.

Пребывание в саду, как обычно, успокоило меня. Вдоль виноградника я прогулялся до моста. Урожай собрали и выдавили сок лишь на прошлой неделе, теперь он бродит в бочках за домом. Листва вишневых деревьев окрасилась багрянцем. И до меня доносился запах умирающих листьев, горевших где-то вдали, — сладкий, грустный запах окончания лета.

Иль Моро сбежал месяц тому назад. Его бравады хватило лишь на смелые разговоры о смертельной схватке, после коих в начале сентября одной темной ночкой герцог Милана просто уехал… оставив замок пустым, а город — беззащитным.

В монастыре Санта-Мария делле Грацие начали бить колокола. Я запер дверь дома. Не знаю, какие чувства во мне превалировали: надежда или страх. Мне уже сорок семь лет, и я прожил в этом городе большую часть моей сознательной жизни. Я не просил перемен, но их не избежать. И тем не менее не обязательно, что они таят в себе угрозу. Возможно, они откроют передо мной новые пути. Возможно, король…

Я прошелся по людным, шумным улицам к дворцу и поднялся под крышу. Меня сопровождали Салаи и Томмазо. К нам присоединились еще некоторые слуги. Мы сидели, пили вино и закусывали хрустящими вафлями, но вскоре услышали нарастающий рокот толпы. Поднявшись, я увидел, что гигантская гусеница превратилась в бабочку, колеблющееся ослепительно-многоцветное создание поблескивало в лучах осеннего солнца.

Король оказался высоким, неброско одетым мужчиной, более красивым, чем его предшественник. Мона Маргерита, наша домоправительница, заметила едущих за ним венецианцев и крепко выругалась на их счет. Но мои взоры привлек молодой воин на прекрасной белой лошади, находившийся рядом с королем.

— Кто это там, справа от Луи?

— Уж не сынок ли нашего понтифика? — ответил Томмазо. — Герцог Валентинуа.

Салаи усмехнулся:

— Человек с самой дурной репутацией, если правда составляет лишь половину тех слухов, что я о нем слышал…

Глупо ухмыляющиеся рты шептунов и сплетников…

— Не вижу разумных причин для правдивости слухов, — резко заявил я. — Судя по моему опыту, сплетни зачастую являются результатом зависти их разносчика, а не порочности вызвавшего их человека.

По сравнению с королем Валентинуа выглядел более высоким и широкоплечим, и упряжь его лошади смотрелась куда богаче. А уж само животное под ним было поистине великолепным — белая, отливающая серебром кобыла. Сняв с ремня записную книжицу, я быстро набросал лошадиную гриву, морду и передние ноги.

Салаи прошептал Томмазо за моей спиной:

— Говорят еще, он убил родного брата. А уж о том, чем он занимается с сестрой…

Томмазо тронул меня за локоть:

— Ох, мастер…

Его взволнованный голос звучал печально.

Повернув голову, я взглянул на него:

— Что с тобой?

Он показал на глиняного Коня в дальнем конце площади. Часть французских лучников решили использовать памятник в качестве тренировочной мишени. Их летящие дугой стрелы, снижаясь, вонзались в запеченную глиняную плоть. Не так уж много нужно, чтобы разрушить ее. Хватит и сотни дырок, чтобы дожди постепенно довершили разрушение статуи.

— Мы можем заявить протест, — предложил Томмазо. — У них нет никакого права…

— Нет смысла, Томмазо. Они лишь приближают неизбежное.

Расписался в пыли…

Горько вздохнув, я отвернулся.

ЧЕЗАРЕ

Я коснулся рукоятки меча. Да, теперь я солдат. Я занял место Джованни. Командую папскими войсками. Еду рядом с королем Франции во главе победоносного войска. Скоро мое положение неизбежно превзойдет сан кардинала.

Мы осматривали Милан как путешественники, как путешественники с мечами. Огромный вычурный Собор — похож на свадебный торт. Уродливый кроваво-красный замок — неприступный, как и говорили. Смешно смотреть на его мощные стены. Бесконечные зубчатые укрепления. Пушки, рвы. Непобедимая крепость… и завоевана с необычайной легкостью.

Сфорца бежал около месяца тому назад. Почему? Потому, что понял, что проиграет. Почему? Потому, что народ перестал верить ему. Почему? Потому, что он сам перестал в себя верить.

Урок — власть держится не на оружии или крепостях. Она держится на людской вере. Тонкости человеческой души… Стоит тебе перестать верить — и твои подданные также теряют веру. И твои союзники. И твои враги. И таким образом твое могущество разрушается… камни рассыпаются в пыль.

Заключение — всегда верить. Никогда не сдаваться.

ВИТЕЛЛОДЗО

Когда стемнело, я отправился повидать Чезаре Борджиа в его дворцовой гостиной и простерся пред его ногами. Омерзительное унижение — но что мне оставалось делать? Я встречался с ним раньше… но тогда он был ребенком. Я подумал даже, что он высокомерное отродье. И, разумеется, его кровь почти так же благородна, как вода в сточной канаве. Но нельзя не считаться с той данностью, что он — папский отпрыск и фаворит короля… к тому же, по тайным сведениям, положил глаз на Флоренцию.

Вот он, решающий довод: если меня возьмут на службу в его войска, то будет отличный шанс войти в этот город в составе армии победителей. Моя артиллерия способна уничтожить стены Флоренции и знаменитые здания. А я смогу исполнить свой личный зарок.

К моему удивлению, Борджиа поднял меня с пола. Я взглянул прямо на него. Он выше меня, но я крепче и сильнее. Я победил бы его в поединке. Держу пари, он также понял это.

Борджиа обнял меня:

— Вы известны как величайший командир и знаток артиллерийского искусства в Италии, и я почту за честь привлечь вас в ряды моих войск.

Затем он назвал сумму, ожидающую меня, и число людей, которое он хочет для меня набрать. Я пребывал в ошеломлении. Он предложил мне вдвое больше того, что когда-либо платили за службу. Должно быть, имеет больше денег, чем разума.

— Благодарю вас, мой господин, — сказал я. — Клянусь, что буду служить вам верой и правдой.

— Я в этом не сомневаюсь, — проговорил он. — Едва взглянув в ваши глаза, я понял, что вы человек чести.

ЧЕЗАРЕ

В его глазах — тщеславие и ненависть. В его глазах — глупость и предательство.

Но я не выдал своих истинных мыслей. Вителлодзо безнравственный обманщик, но хороший воин. Я сумею его использовать.

Я собирал армию. Лучшую армию в Италии. Скоро я лично буду завоевывать города. Я создам свою собственную империю. Имола, Форли, Фаэнца, Чезена… А потом, в один прекрасный день, возможно, настанет черед Флоренции.

Я улыбнулся Вителлодзо и сказал:

— Покажите-ка мне, что лежит в кармане вашего плаща.

Он покраснел и замялся. Ему невдомек, как я догадался о его тайне.

— Вы так трепетно касались его, — пояснил я, — что, должно быть, там лежит нечто весьма для вас драгоценное.

Его глаза полыхнули гордым огнем. Он вытащил сложенный листок бумаги и протянул мне. Я развернул его и прочел:

— Имена людей, коих вы считаете виновными в смерти вашего брата?

Вителлодзо кивнул.

— А почему один уже вычеркнут?

— Был заколот в сердце по моему приказу в прошлом месяце, мой господин.

Я улыбнулся. Надо держать этого Вителлодзо под строгим присмотром.

На следующее утро путешествие продолжилось. Мы посетили конюшни герцога Милана. Безусловно, божественно красивые конюшни. На стенах фрески с лошадьми — в натуральную величину, застывшие в сценах кормления или бега трусцой. Факельный свет поблескивал на их спинах.

Далее — монастырская трапезная. По-спартански узкая и маленькая, и не так роскошна, как лошадиные конюшни. Там, однако, нам довелось лицезреть «Тайную вечерю», созданную Леонардо да Винчи.

Все разговоры велись исключительно шепотом. Король начал восхищаться — высказал изумление. Потом ему сообщили, что он смотрел не в ту сторону и восхищался не той фреской. Он пожал плечами, развернулся, и все повторилось вновь.

Этот король глуп. Я не много смыслю в искусстве — но я понимаю, каково превосходство истинного творчества. Если эти две фрески начнут сражаться, то это будет кровавая резня. Войско менее талантливого художника погибнет, истекая кровью. А развалины его крепости скроет черный дым.

Леонардо представился королю. Пожилой мужчина, изящен и тактичен. Его окружало почтительное молчание. Лишь тихий шепоток доносил слово «гений».

— Мы желаем, — заявил король, — увезти эту фреску во Францию.

Все лица осветились льстивыми улыбками.

— Но она написана на стене монастыря, ваше величество.

— Нас это не волнует. Мы заплатим любую цену. Мы должны иметь ее.

— Но, ваше величество, это невозможно.

— Нет, возможно, — говорит Леонардо. Его голос тих и спокоен. — Ее можно перевезти. Но при этом фреска будет повреждена.

— А мне кажется, что здесь ей самое место, — заметил я. — Она идеально вписывается в эту трапезную. В любом другом помещении она потеряет часть своего очарования.

Художник посмотрел на меня. Пытливо. С благодарностью. Склонил голову.

— Прекрасно, — разочарованно вздохнув, сказал король. — Тогда, может быть, вы, Леонардо да Винчи, поедете с нами во Францию? Королева хотела бы познакомиться с вами. Вы можете поработать для нас, возможно, напишете наши портреты. И портреты наших лошадей для конюшни. А также создадите новую «Тайную вечерю» — в одной из наших столовых.

Художник поклонился — преклонил колено. Заявил, что не заслуживает такой чести. Но в любом случае сейчас он никак не может покинуть Милан — здесь у него слишком много проектов. Он умолял его величество простить его.

Король выглядит пораженным. Какой-то художник посмел отказать ему! Я заинтригован.

Вспомнил имевшиеся у меня сведения. Леонардо да Винчи. Сорока семи лет. Внебрачный сын нотариуса. По молодости обвинялся во Флоренции в содомском грехе, но обвинение сняли. Художник, скульптор, музыкант. Но помимо прочего, архитектор, ученый и изобретатель. Если бы мне удалось соблазнить его…

— Ваше величество, вместо себя я могу порекомендовать вам Андреа Соларио, — предложил Леонардо. — Одного из моих самых талантливых учеников. Именно он расписывал герцогские конюшни, кои привели вас в такое восхищение.

— О, неужели?! — детский восторг на королевском лице. — Да, это порадовало бы нас. — Улыбку сменили надутые губы. — И все-таки королева будет разочарована… ей хотелось именно вас, а не вашего ученика.

— Возможно, вы позволите мне написать что-либо для вашего величества здесь, тогда моя работа отправится с вами во Францию.

— Да, — король задумчиво хмурится, кивает. — Да… славная идея. Де Линьи… будь добр, обсуди детали.

Граф де Линьи отвел маэстро в сторонку. Король вновь обратил взор к фреске. Изобразил восхищение. Затем хлопнул в ладоши:

— Должно быть, нам пора отобедать.

ЛЕОНАРДО

Я сунул составленный договор в карман и простился с графом де Линьи, который последовал к выходу за королевской компанией. Почему я отказал королю? Просто он слишком небрежно высказал свою просьбу. У меня сразу возникло ощущение, что к тому времени, когда я доберусь до французского двора, он и вовсе забудет о моем существовании. И к тому же он печально знаменит своей скупостью. И все же это было очень странное решение, учитывая, что сейчас у меня нет никаких заказчиков или покровителей, нет и привязанности к определенному жилью. Порой я удивляю самого себя.

Я уже собирался покинуть монастырь, когда вдруг увидел его — того молодого всадника, который ехал вчера рядом с королем. Именно он посмел сказать королю, что мою «Тайную вечерю» следует оставить там, где она написана. Чезаре Борджиа — герцог Валентинуа. Человек редкостно дурной репутации… Однако если правда, что натура проявляется на людских лицах, то этот Борджиа должен обладать благородством и честью. Его нос как у Салаи — чисто греческий, никакой ложбинки подо лбом. Тонкие губы, высокие скулы, молочно-бледная кожа, лишь слегка подпорченная «французской болезнью». Его черный бархатный наряд отделан пурпурными полосами шелка — испанская мрачность не в моем вкусе, но ему она вполне к лицу. Черную бархатную шляпу украшают рубины размером с вишню. А его руки с удивительно длинными, как я отметил, пальцами выглядели в черных лайковых перчатках очень изящными.

Он представился, и когда я склонился, чтобы поцеловать его ноги, он остановил мой порыв и расцеловал меня в обе щеки. Всеподавляющий аромат мускуса.

— Маэстро, вы слишком великий человек, чтобы целовать мои ноги. — Он вновь подвел меня к «Тайной вечере». — Удивительно. Я никогда не видел ничего подобного. Глядя на фреску, я вижу не плоское изображение, но настоящий стол с живыми, сидящими за ним людьми.

Я глянул на свою работу, но увидел лишь крошечные изъяны да крошки краски на полу под ней. Меня удивило, что никто больше ничего не сказал… Неужели я единственный замечаю огрехи?

— Благодарю вас, ваше превосходительство. Вы угадали мое изначальное намерение — поселить Христа и его учеников в этой скромной трапезной.

Мы подошли совсем близко, и он присмотрелся к деталям:

— Сверхъестественно. Такое впечатление, что я могу наклониться и взять ту солонку.

Я улыбнулся:

— Благодарю вас за посредничество перед королем… Боюсь, что если бы он решил перевезти эту фреску во Францию, то к концу пути от нее вообще ничего не осталось бы.

Он взглянул на меня, и я мгновенно заметил в его глазах понимание:

— Да… это хрупкое творение. Я также видел вчера вашего Коня. Страшный позор в том, что невежественные лучники сделали с памятником.

— Его должны были отлить в бронзе. Но у герцога закончились деньги, и он использовал нашу бронзу для отливки пушек.

— Несмотря на всемирную славу, какую мог принести ему такой памятник… — Борджиа мягко усмехнулся. — К сожалению, однако, большинство правителей предпочитают оборонительное оружие монументам, когда дело доходит до непосредственного выбора.

— Разумеется, — признался я, — я понимаю его резоны. Я лишь боюсь…

— …что сохранность всех ваших шедевров будет недолговечной? Да. Это зависит, безусловно, от материала произведений. Я слышал о письме, что вы написали Иль Моро, предлагая свои услуги в качестве военного инженера.

Рот мой невольно открылся, но я удержал вертящиеся на языке слова. Как же он узнал об этом? То письмо было написано семнадцать лет тому назад, еще до того, как я перебрался в Милан.

Похоже, он прочел мои мысли и продолжил, склонившись ко мне:

— Маэстро Леонардо, я имею шпионов повсюду. Должен иметь… дабы завоевать и удержать власть. — Его зеленые глаза сверкнули. — Aut Caesar aut nihil[19] — таков мой девиз.

Быть либо Цезарем, либо ничем. Изрядные амбиции.

— Вы хотите творить чудеса, — предположил я.

— Точно! — он ухмыльнулся. — Хочу творить чудеса. Разве можно стремиться к менее возвышенной цели?

— Мой отец сказал бы, что если понизить планку ожиданий, то с большей вероятностью можно достичь поставленной цели.

— Да, мой отец мог бы, вероятно, сказать то же самое.

— Но ваш отец, мой господин, стал Папой… а мой остался простым нотариусом.

— Что делает ваше восхождение к славе еще более впечатляющим.

Я взглянул на него с внезапным невероятным пониманием. Какой странный поворот принял наш разговор.

— Мое восхождение к славе?

— Вы только что отказались от приглашения его христианнейшего Величества. А между тем многие лорды и принцы не посмели бы даже подумать о таком.

— Вы полагаете, мой господин, я совершил ошибку?

— Нет. Я полагаю, что вас ждет великое будущее. Возможно, нас двоих ждет великое будущее…

Нас двоих?

Борджиа процитировал на латыни какого-то древнего автора: «Александр и Аристотель учились друг у друга». Я посмотрел ему в глаза. Он взял меня за руки:

— Какое удовольствие и честь для меня познакомиться с вами, маэстро Леонардо.

Я начал говорить ему про то, какое удовольствие и честь для меня знакомство с ним, но он оборвал меня:

— Я должен идти… иначе короля удивит мое отсутствие. Я дам о себе знать. Не знаю точно, когда именно, но так оно и будет. Когда я буду в состоянии сделать вам предложение, от которого вы не сможете отказаться.

Когда я вышел из трапезной, герцог Валентинуа уже сидел верхом на лошади. На том превосходном животном с отливом цвета слоновой кости. Он махнул мне рукой на прощание, и лошадь легкой трусцой направилась к монастырским воротам.

— Возможно, ваше превосходительство, мне придется покинуть Милан, — повысив голос, произнес я. — Если…

— Не беспокойтесь, — откликнулся он. — Я найду вас. — Лошадь пустилась рысью. — Я пришлю вам особый знак.

Имола, 28 ноября 1499 года ЧЕЗАРЕ

Сквозь забрало — серое марево. В моих ушах — барабанная дробь дождевых капель по металлу.

Я снял шлем. Оглянулся. За мной — десятитысячное войско. Наемники — гасконцы и швейцарцы. Множество итальянцев под командованием Вителлодзо.

Я проехал по залитым дождем улицам. Мимо ликующих горожан. Их глаза озарены светом благодарности. Я избавил их от жестокой тирании. Они ее ненавидели, поэтому приветствовали меня с любовью.

Тиранию олицетворяла Катерина Сфорца. Поразительная Амазонка. Кровожадная полногрудая самка. Я пока не знаком с ней… но знал, какие истории о ней рассказывали.

История первая. Оборона замка — осаждающая армия угрожала ее детям. «Давайте, убейте их! — воскликнула она, потом задрала юбки, обнажив женское естество, и заявила: — Глядите, у меня имеется кузница для отливки новых отпрысков».

История вторая. Ее второго мужа зарезали прямо у нее на глазах. Она привела солдат в тот квартал, где жили убийцы, и приказала убить всех живущих там. Женщин. Детей. Стариков. Всех до единого. И намеренно задержавшись, лично убедилась, что не осталось даже раненых.

О ней ходило множество историй… но суть их уже понятна.

Народ сдал город, однако замок мне придется взять самому. Эта Амазонка заперлась внутри. Она-то так просто не сдастся.

Ликование сменилось воплями. Благодарные взгляды стали испуганными. Я оглянулся: что же случилось?

Проклятые швейцарцы. Надругательство и разбой. Поджоги и разрушение. Насилие и убийства.

Я призвал французских офицеров. Они беспомощно пожали плечами:

— Мы не в силах управиться со швейцарцами.

Тогда я воззвал к Вителлодзо. Он также покачал головой:

— Солдаты есть солдаты. Пусть себе порезвятся.

— Нет! — взревел я. — Вы обязаны управиться со своими войсками. Иначе сами ответите за их преступления.

Я приказал вызвать командира швейцарцев. Приказ прошел по офицерскому составу сверху донизу. И вернулся обратно — швейцарский командир занимался тем же. Надругательством и разбоем. Поджогами и разрушением. Насилием и убийством.

Никогда больше я не буду доверять наемникам. Поднявшись в седле, я зычно крикнул:

— Если я выживу и буду вашим господином, то клянусь, что восполню вам все потери!

Но никто уже не слушал. Люди бросились врассыпную. Слышались истошные вопли. Горожане рыдали, истекали кровью и умирали.

И вдруг — громоподобный грохот. Все застыли. Повернувшись, я увидел полуразрушенный дом. Над головой просвистело сокрушительное пушечное ядро. Пролетело над главной улицей. Амазонка начала нас обстреливать.

Я нацепил шлем. В моих ушах — барабанная дробь дождя по металлу. Сквозь забрало — темная громада замка.

5 декабря 1499 года

Целая неделя бомбардировки — и едва заметная брешь. Твердыня замка непробиваема. Воля Амазонки тверда. С такой чертовой скоростью нам придется проторчать здесь до самого Рождества. Но у меня нет столько времени. Необходимо быстро провести захват.

Я отправился к Вителлодзо. Он сидел в своей палатке и завтракал.

— Есть ли способ ускорить взятие?

— Нет, если не будет подкрепления, мой господин. Новых орудий. Более мощных пушек.

— Они на подходе. Я говорил вам. Но между тем…

— Вы могли бы попытаться начать с ней переговоры.

— Вы полагаете, что она склонна к разговорам?

— Сомневаюсь. Но кто знает… Может, они там дохнут от голода.

— М-да. Вы правы. Стоит попробовать.

После полудня поступило сообщение. Амазонка согласна на переговоры.

— Вы должны прийти к подъемному мосту, — сообщил посланник. — Ее превосходительство встретит вас там. Таким образом, ваши переговоры пройдут в полной секретности.

Я призадумался. Мне вспомнилась третья история. Мой отец послал Амазонке письмо. В нем говорилось, что она задолжала церкви деньги: «Платеж запаздывает. Мой сын приедет забрать его». Она присылает ответ, написанный на саване. В этот саван завернут труп. Труп жертвы чумы. Ее «ответ» перехватили, посланцев подвергли пыткам. Они во всем признались. Мой отец выжил. Но мораль ясна — Амазонке нельзя доверять.

Доспехи пришлось снять. Я облачился в черный бархатный камзол, но под него надел прочную кольчугу. И на случай спрятал кинжал в рукаве.

Направился к мосту. Адъютанты пошли следом. Махнул им рукой, и они отступили. Со скрипом опустился подъемный мост.

Под решеткой стояла Амазонка. В платье алого шелка. Ее глаза сверкали. Грудь вздымалась. Мне захотелось коснуться ее. Захотелось сдавить руками ее горло. Захотелось…

Подъемный мост лег на землю. Я отвесил Амазонке поклон. Она ответила реверансом. Она одна — насколько я вижу. Сделав шаг вперед, она вступила на мост. Я повторил ее движение. Моя нога скользнула по бревну. Бревно зашаталось. Я услышал лязг металла. Скрежет шестеренок. Что за…

— Это ловушка! — раздался чей-то крик. Моя правая нога взлетела в воздух. Я отпрыгнул, приземлился на спину прямо в слякотную грязь. Черный бархат испачкан. Мой плащ насквозь промок.

— Ты поторопился, болван!

Мост спешно подняли, и он с лязгом закрылся. Еще пара шагов — и я был бы в ловушке. По ее милости. Был бы мертвецом.

Меня окружила охрана. Они сдвинули щиты, приняв на себя пять стрел. Меня увели подальше от ворот.

Я отправился повидать Рамиро да Лорку. Моего управляющего. Бородатого толстяка. С жестоким, циничным изгибом губ, со взглядом грешника. С раннего детства я знаком с ним. Раньше он любил жутко пугать меня. Теперь он страшно пугает других для меня.

Я обращаюсь к нему по-испански:

— Сделайте общенародное объявление. Назначим цену за ее голову. Двадцать тысяч дукатов, если ее доставят живой.

Рамиро кивнул. Кровожадная усмешка:

— А если мертвой?

Мне хочется коснуться ее. Хочется сдавить руками ее горло. Хочется…

— Десять тысяч.

17 декабря 1499 года

Я поднял командирский жезл — и опустил его. Тишина взорвалась ревом. Наемники хлынули в брешь.

Жуткий хаос. Дым и кровь. Вопли людей и лязг стали. Воздух полон стрел.

Я закрыл голову шлемом. Пришпорив лошадь, направил ее вперед. По заполнившим ров бревнам. По трупам. Через замковый двор. Сквозь едкий тошнотворный запах пороха, смешанного с кровью. В сад с пылающими фруктовыми деревьями.

Войдя в башню, я нашел Амазонку в черном шелковом облачении под серебряными доспехами. Ее выпуклости скрывал стальной нагрудник. На розовом лице выражение гордости. С двух сторон ее держали стражники.

Шепот Рамиро: «Мой господин, мы нашли ее на пороховых складах. Она пыталась взорвать их. К счастью, подмок фитиль».

Я не выказывал гнева и приказал стражникам отпустить ее превосходительство. Вручил ей пухлый кошель дукатов. Произнес изысканное приветствие. Любезно попросил подождать моего визита во дворце.

В ее глазах — ярость и ненависть. Но на губах самая учтивая улыбка — снисходительная милость.

Я сделал знак Рамиро. Он проводил Амазонку в мою комнату. С крыши цитадели я обозрел завоеванную крепость. Кровь и дым. Пожары и крики. Горы трупов, развалины стен.

Я облизнул губы. Веселье только началось.

Ее лицо в неровных отблесках свечей, уже равнодушное и припудренное. Слуги убрали остатки ужина. Я отпустил их до утра. Запер дверь. Воздух пропитан ее безмолвным страхом. Пора приступать к игре.

Я выразил восхищение ее красотой и смелостью. Плавно перешел к учтивой беседе. Я уже завоевал ее… а теперь должен очаровать.

Глаза Амазонки пристально смотрели на меня. Судили. Оценивали. Я начал поглаживать ее руку. Высказал похвалу ее мягкой холеной коже.

Постепенно ненависть, ярость и страх побледнели в ее глазах. Их вытеснило желание. Я увидел в них и обещание наслаждения.

Я позволил проявиться в глазах и собственному желанию. Само желание реально. Правда, природа его двойственна. Так же как и у нее, очевидно.

Мне хотелось прикоснуться к ней. Хотелось сдавить руками ее горло. Хотелось…

Она отплатила за мое восхищение той же монетой. Также плавно перешла к учтивой беседе:

— Если бы, мой господин, мне позволили выбрать, какой мужчина завоюет меня…

— Боюсь, вы стремитесь завоевать меня второй раз…

— Вы так же искусны в речах и игре взглядов, как и в артиллерии…

Брешь открылась. Большие пушки заряжены.

Мы танцевали под музыку тишины в тускло освещенном свечами полумраке. Наши ароматы смешались — мой мускус, ее розовая вода. Радовали обоняние и запахи тающего пчелиного воска, и горящих в камине кипарисовых поленьев. Наши губы сблизились… дыхание переплелось.

Я заглянул в ее глаза и увидел ее расчет. Она думала, что если я соблазнюсь ее прелестями и потеряю голову, то она обретет свободу. Она уже видела себя герцогиней Валентинуа — и в будущем королевой Италии. Ну а что же потом — нож мне в спину? Мое могущество у ее ног. Все это понятно — все ее мечты, ее алчность. Ее жалкие иллюзии. Увы, Амазонка не знала меня.

Мы поцеловались.

— Да… — страстно простонала она.

Я раздел ее, медленно. Пробежал пальцами по ее обнаженному телу.

— Подожди, — прошептала Амазонка.

Она нацепила маску скромницы. Строила из себя недотрогу. Приложила ладонь к моей груди… пытаясь остановить меня. Я обхватил ее запястье. Завел ее руку за спину. И держал ее там.

— А-ах, — простонала она.

Я поглаживал ее спину. Ласкал ягодицы. Мягко проник в ущелье между ними. Медленно.

— Не-ет, — выдохнула Амазонка.

Она поймала мою руку, пытаясь меня остановить. Я завел за спину и вторую руку Амазонки. Теперь ее запястья зажаты в моей руке. Я почувствовал биение чужого пульса.

Я вновь начал ласкать ее. Она застонала от вожделения. Ее колени поднялись, спина прогнулась.

— Пожалуйста, — прошептали ее губы.

Брешь пробита, крепость взята.

Я дотянулся до стола. Взял шелковый шарф. Согнул ее тело, притягивая ее руки к ногам. Вот они уже зажаты между ее лодыжек.

— Да, да… — пролепетала она.

Я связал ее лодыжки и запястья.

— О-о-о, — выдохнула она.

Она связана и теперь похожа на индюшку, ее ягодицы разведены. Я сбросил одежду. Подошел ближе. Пушка заряжена.

Стон: «Не так!»

— Именно так, — прошептал я.

Узкое отверстие расширилось. Мышцы сжались. Я завоевал эту стерву. Пробил ее оборону. Кровавые капли на белом шелке. Крики сменились тишиной.

Я начал одеваться. Она зарыдала. Ее голос исполнен мольбы:

— Развяжи меня… пожалуйста, Чезаре. — Она — сама нежность. Расчетливая нежность.

Я запер за собой дверь. Тихо рассмеялся. В коридор донесся ее вопль:

— Ты, ублюдок! Вернись! УБЛЮДОК! Освободи меня!

22 декабря 1499 года

Дым свечей и скрип пера. Вечер в моем кабинете. В мерцающих отблесках передо мной — лица моих слуг, офицеров, секретарей и шпионов.

— Когда мы отправимся дальше, вы останетесь здесь, — сообщил я Рамиро. — Вы останетесь править Имолой. Я хочу, чтобы вы навели тут порядок, укрепили правосудие, дисциплину — любыми необходимыми средствами. Вы понимаете?

Он кивнул, улыбаясь:

— Да, мой господин.

Я отпустил его.

Следующий — Пинзоне, мой главный шпион. Прищуренный взгляд под темными сальными волосами.

— Вы будете работать с Рамиро да Лорка. В его подчинении. Держитесь рядом с ним. Следите за ним внимательно. Слушайте все. Записывайте. Докладывайте мне. Понятно?

— Да, мой господин.

Я отпустил его.

Следующий — Агапито, мой секретарь.

— Я хочу, чтобы вы сочинили одно ходатайство. Оно должно быть написано от имени одного из горожан. Адресуйте его…

Неожиданно с улицы донесся громкий шум. Удары кулаков по дереву. Брови Агапито удивленно поднялись. Я выглянул в окно — улицу заполнили солдаты. Пьяные и бунтующие. Проклятые швейцарцы.

Мы спустились по лестнице. Дверь открылась. Их командир заявил, что они хотят увеличения жалованья. Если я откажу им, то они уйдут. Чертовы наемники.

Но сейчас у меня нет выхода. Во дворце пятьдесят гвардейцев — на улице пять тысяч солдат. Я пообещал лучше кормить их и выдать более щедрое жалованье. В итоге они убрались.

Вдали начались вопли, появились клубы дыма. Вечернее небо вспыхнуло оранжевым заревом пламени. Я заставлю их поплатиться за это.

Я вызвал Микелотто. Моего самого преданного оруженосца. Изуродованное шрамом лицо, сломанный нос. Ладони размером с обеденную тарелку, кулаки как кувалды.

Я настрочил короткие письма французскому генералу и Вителлодзо. Скрутил эти послания и вложил их в могучие лапы Микелотто:

— Передайте им, чтобы срочно прибыли ко мне. Надо, чтобы к рассвету они подготовились к выходу на площадь.

Он понимающе кивнул и удалился.

— Это может быть интересно, — задумчиво произнес я, поворачиваясь к Агапито.

23 декабря 1499 года

Туманный зимний свет. Пустая рыночная площадь покрыта инеем. Я выехал вперед верхом на лошади. Передо мной пять тысяч пеших швейцарцев. Вокруг них — две тысячи французов. Их, в свою очередь, окружает большая итальянская кавалерия. Зрители — горожане Имолы. Испуганные. Отчаявшиеся.

Швейцарцы загудели, выкрикивая свои требования. Им хотелось больше денег. И хотелось немедленно. А если они не получат их — то сожгут дотла весь город.

Меня не тревожил вопрос денег, но бунт недопустим. Я должен показать швейцарцам, на чьей стороне сила. Должен проучить этих проклятых наемников.

Они продолжали скандировать. Стучали копьями. Их лица красны от гнева.

Я ответил им холодным жестким взглядом. В моих руках командирский жезл. Я опустил его, подавая условный сигнал. Тысяча французских лучников нацелили стрелы на швейцарцев.

Те заткнулись.

— А теперь послушайте меня, — грозно взревел я.

Мой громкий голос могли слышать все собравшиеся на площади. Не только французы. Не только кавалерия. Но и горожане Имолы, свесившиеся из окон или прятавшиеся за дверями домов.

— Вам будет заплачено, когда мы достигнем Чезены, и не ранее того. Если я решу продолжать пользоваться вашими услугами, то вы будете получать более высокое жалованье, которое мы оговорили вчера вечером с вашим командиром. Но предупреждаю вас: я больше не потерплю никаких бунтов. Если вы не согласны на мои условия, я отдам приказ лучникам атаковать вас. А также прикажу бить во все городские колокола. Здесь проживают двадцать тысяч горожан. Я дам им возможность отомстить вам за все совершенные против них преступления. Вы думаете, что они безоружны? Не стоит так глупо заблуждаться! У них есть кухонные ножи, есть топоры. У них есть косы и ломы. Они разорвут вас на куски и осквернят ваши останки. И они сделают это с гордостью и бесстрашием — потому что это ИХ город.

Я помедлил, обвел взглядом окна домов. Тишина. И через мгновение — ликующий рев. Угрожающие и радостные крики людей, прославляющие мое имя. Прославляющие их гордый город, призывающие к мести швейцарцам. Тем самым швейцарцам, от которых они в панике разбегались месяц тому назад. Могущество слова!

Я улыбнулся. Саднящая боль в горле. Руки предательски задрожали.

Я устремил пристальный взгляд на командира швейцарцев. Вопросительно поднял брови. Он согласно кивнул и процедил сквозь зубы:

— Все будет так, как вы приказали.

Флоренция, 26 декабря 1499 года НИККОЛО

Переходя через Понте Веккьо, я услышал, как забрехали в боковых улочках бродячие собаки. Полночь уже миновала. Под мостом тихо журчала Арно. Пальцы мои замерзли, несмотря на кожаные перчатки. Моя голова нашпигована месивом сведений и цифр. Запах чернил начал преследовать меня. Я быстро прошел мимо нищих и бродяг, спавших на виа Питти. Возможно, река сегодня ночью все-таки замерзнет? Возможно, все эти люди умрут? Их смерть, по крайней мере, облегчит жизнь городскому управлению: меньше ртов кормить; больше хлеба для оставшихся в живых.

Я с облегчением достиг дверей нашего дома. Едва я вступил в прихожую, как спасительное тепло обволокло меня. Жар огня и запах подогретого вина. Мой отец, должно быть, опять занемог. Я зашел к нему в спальню: точно, он лежит, натянув одеяла до самого носа.

— Надеюсь, на сей раз тебя подкосила не чума, папа?

Он рассмеялся, закашлялся.

— Ты еще можешь шутить, Никколо, но, по правде говоря, последние дни я неважно себя чувствую. Боюсь, что для меня этот год будет последним.

— Ох, перестань! Ты еще, наверное, меня переживешь!

— Боже избави, — машинально пробурчал он. — Хорошо ли прошел день?

Я согрел руки над огнем.

— Безумная пропасть дел, как обычно. Говорят, через несколько дней герцог Валентинуа возьмет Форли.

— Ох, бедная Катерина! Она была великолепной женщиной в своем роде. Интересно, что с ней будет?

— Я уверен, что она сумеет постоять за себя. Вероятно, к этому самому моменту она уже прибрала к своим изящным ручкам воинственного герцога.

— Верно, уж ты-то знаешь, о чем говоришь!

Мы оба рассмеялись.

— Может, мне приготовить легкий ужин? Насколько я понимаю, Тотто уже спит?

— Я не сплю, — донесся тихий голос из угла спальни.

Я взглянул туда: да, вот и он — мой младший братец; устроился на стуле, ловко скрестив по-турецки ноги.

— Нам следует, Тотто, использовать твои шпионские таланты.

По его лицу скользнула тень улыбки:

— Не хочешь ли сыграть партию в шахматы после ужина?

— С удовольствием! Я придумал новую стратегию, чтобы тебя победить.

— Мне казалось, ты был безумно занят на службе?

— А я использую шахматную стратегию для решения наших политических проблем. Герцог Валентинуа, как твоя королева, медленно подбирается к моему королю, который, в сущности, олицетворяет Флоренцию. Как же мне помешать ему? Как лучше перехитрить тебя?

— Королевы не медлят, Никколо. При желании они действуют молниеносно.

— Зато медлит Флорентийская республика, — проворчал я. — Она колеблется и хитрит. Ведет пустые разговоры и тянет время. Делает все, что в ее власти, чтобы избежать использования этой самой власти для реальных действий.

— Ах, — воскликнул отец, — значит, тебя по-прежнему огорчает медлительность нашей Синьории?

— Насколько я понимаю, ужин придется готовить мне, — буркнул Тотто. — Как только вы начинаете говорить о политике, то начисто забываете о земных делах.

После приготовленного Тотто ужина — как обычно, простого, согревающего и сытного — отец задремал, а я проиграл своему брату в шахматы. Три раза подряд. Что за тайна в этой игре? Мне нравилась ее сущность, но всегда казалось, что в ней недостает какой-то важной составляющей.

— Тотто, почему у меня так плохо получается? Я чувствую, что просто должен освоить эту игру.

— Во всем виноваты твои блестящие по проницательности анализы вечно меняющейся политической ситуации и твой с трудом заработанный опыт ведения государственных дел.

— Да, пришлось потрудиться…

— Шахматы отличаются от жизни, Никколо, — с улыбкой заметил он. — Это всего лишь настольная игра. Я играю в нее чаще тебя, поэтому у меня и получается лучше. Знаешь, я ведь стал членом шахматного клуба.

— Наверное, ты один из лучших игроков, Тотто?

— Нет, один из худших. Но я не расстраиваюсь. Выигрыш или проигрыш не важен для меня: это лишь приятное времяпрепровождение. Жизнь кажется порой такой длинной. Я не знаю, чем еще могу заняться.

Я присмотрелся к брату. На редкость спокойный, почти глупый на вид увалень. Неужели мы с ним принадлежим к одному роду? Он аккуратно расставил фигуры:

— Может, еще одну партию?

Я перевел взгляд на черно-белую доску, на стройные ряды резных деревянных фигурок и заявил:

— Я все понял. Я знаю, чего не хватает этой игре.

— Чего же?

— Удачи!

Он с сомнением поглядел на меня.

— Я не шучу, Тотто. Фортуна, так много решающая в жизни, в шахматах не имеет никакого значения. Если бы шахматы были подобны жизни, то один игрок мог бы начать игру с гораздо большим войском, а другой — мог бы во время игры задействовать новую дружественную армию. Потом, к примеру, белым пешкам следовало бы перейти на сторону черных, а черный слон мог бы начать тайно выбивать свои же фигуры. И затем, в тот момент когда уже одна сторона близка к достижению шаха и мата, должна быть подброшена монета. Если выпадает решка, то игроки меняются местами. И играть следовало бы на свежем воздухе, чтобы ветер мог слегка передвинуть фигуры… Да, такая игра походила бы на настоящую жизнь! Как ты считаешь, не изменить ли нам правила?

10 мая 1500 года ЛЕОНАРДО

Мы с отцом не виделись лет двадцать, и я не могу описать странное чувство отчужденности, возникшее у меня сейчас при встрече с ним. Ему уже семьдесят четыре года, но он изменился меньше, чем я ожидал, — немного больше сгорбился, пожалуй, и полысел, но все такая же железная сила в глазах, выправке, голосе. На заднем плане мелькала его четвертая жена, Лукреция — она на полвека его моложе, но выглядит изнуренной, преждевременно состарившейся. Очевидно, его мрачное уныние по-прежнему действовало иссушающе.

Мы беседовали за обедом. Все в спешке — в два часа он должен вновь открыть свою контору. И в опоздании исключительно моя вина.

Я не знал, на что надеялся, — на чувство триумфа? На проявление родительской гордости? В любом случае реальность не оправдала надежд. Вероятно, я самый знаменитый художник в Италии, но отец все еще умудряется заставлять меня чувствовать себя мелким неудачником — точно мне вновь четырнадцать лет. Вечно он видел во всем одни недостатки, копался в них — и с новой силой обрушивал на них зло своего сарказма и недовольства.

Мы вспомнили памятник Коню.

— Очередной незаконченный шедевр, — ехидно бросил он и начал с жестокой обстоятельностью описывать его разрушение, смакуя подробности, словно только так и можно, если верить его словам, извлечь урок из истории.

Говорят, коршун, видя, что его птенцы стали слишком толстыми, начинает из зависти выклевывать им бока…

Мы поговорили о «Тайной вечере» и о короле Франции, и отец заявил, что было глупостью отказаться от королевского предложения. Он поинтересовался моими заказами и возмущенно всплеснул руками, узнав, что сейчас у меня нет важных заказов — или, по крайней мере, тех, что мне хотелось бы исполнить.

— Отец, поймите, я устал от кистей.

— Тебе следует выжать все возможное из твоего нынешнего положения. Ты сейчас весьма популярен. Слава дама изменчивая, сам понимаешь. На будущий год она выберет кого-то другого, и копилка твоих сбережений опять оскудеет.

— Но если заказы мешают мне проводить эксперименты… — со вздохом произнес я.

— Твои эксперименты! — презрительно восклицает он. — У тебя нет никакой деловой хватки. Никакого здравого смысла.

Мне хочется творить чудеса, отец…

Порой ты приводишь меня в отчаяние…

Я сменил тему разговора. Мы поговорили о Милане. Согласно последним новостям, туда вернулись французы. Захватили Иль Моро и бросили его в тюрьму. Он потерял свое положение, состояние и свободу и не завершил ни один из своих проектов…

Без пяти два со стола все убрали, а мой отец, повязывая шарф, спросил:

— Как бишь звали того архитектора из Феррары… по-моему, вы с ним дружили…

— Джакомо Андреа? Мы по-прежнему дружим. Он мой старый верный друг. Но почему вы вспомнили о нем?

Мне вспомнилось наше расставание. Я уезжал из Милана, а он решил там остаться. Полагал, что новое правительство обеспечит его работой.

— Французы казнили его несколько дней тому назад. Повесили, выпотрошили и четвертовали.

Я потрясенно взглянул на отца. Мой рот невольно открылся, но я не в силах был вымолвить ни слова.

— Мне пора на работу. Слуги проводят тебя. И пожалуйста, когда надумаешь навестить меня в следующий раз, постарайся прийти вовремя.

11 мая 1500 года НИККОЛО

Что ж, вы повеселились напоследок, не так ли, отец? Вы всегда настаивали, что положение ваше серьезно, и в итоге оказались правы. Сколько раз вы твердили мне, чтобы я не доверял докторам. Отныне так и будет. Каждый раз, начиная кашлять или чувствовать жар, я буду поступать как вы — просто отлеживаться в постели. И буду думать о вас, говорить с вами в любой удобный момент. Ведь вы были для меня больше чем просто родителем — вы были моим лучшим другом.

Я уже пьян, а в доме бардак. Повсюду пустые кубки, на полу хлебные крошки; оплывшие свечи на скатерти. Я так много смеялся и плакал, что у меня заболели глаза и начало сводить скулы. И все равно это была славная компания: вы порадовались бы вместе с нами, отец. Все пришли. Мы выпили безумно много вина, съели гору лепешек и всё вспоминали ваши истории, вспоминали всё, что вы делали или говорили. Временами я буквально чувствовал, что вы здесь, вместе с нами, в этой комнате, сидите незаметно в уголке и посмеиваетесь.

Последние несколько лет мне удавалось проводить с вами ужасно мало времени; как же глубоко я сейчас сожалею об этом. Я вечно бывал чертовски занят, слишком воодушевлен и измотан моей службой. Вы гордились мной, я знаю, но мне хотелось бы ежедневно выделять время, чтобы беседовать с вами обо всем на свете. У меня такое чувство, будто в полотне моей жизни образовалась громадная дыра. Я помню каждую вашу шутку, каждый ваш совет; помню галлоны выпитого нами вина, моменты тишины на рыбалке или теплым зимним днем. Как странно остаться в этом доме без вас, лишь в компании Тотто.

Я взял несколько кубков и отнес их на кухню. Похоже, мне действительно пора отправляться в кровать. Тем более что Тотто упорно твердил мне, что сам справится с уборкой; и правда, он более приспособлен к домашним делам, чем я. И также правда, что завтра, еще до рассвета, я должен уехать из дома и отправиться в Пизу, где мне предстоит встретиться с уполномоченными военными послами, чтобы обсудить сложившееся положение. Эта война проходит неудачно. Я не раз говорил Совету Десяти, что нам нужно собрать наше собственное ополчение, а не полагаться только на наемников, но они неизменно отвечали, что не могут пойти на такой «политически рискованный шаг». Их беспокоит, что кто-то в Синьории воспользуется нашим ополчением для устройства военного переворота. Честно, отец, я иногда задумываюсь: неужели моя идея действительно плоха? По крайней мере, наша милиция положила бы конец бессмысленным обсуждениям, бесконечным колебаниям и бесхребетной политике нейтралитета…

Тотто, как заботливая старушка, уговорил меня лечь спать.

— Все в порядке, все в порядке, — пробормотал я и удалился, захватив с собой полкубка вина и вашу любимую «Историю Рима». Этот экземпляр я сам забрал у печатника пропасть лет тому назад. Вы помните?

Я зажег в спальне светильник и, не раздеваясь, опустился на кровать. Еще около часа я продолжал читать и вспоминать, потягивая вино. Потом вдруг глянул на потолочную паутину, набросившую тень на уроки Второй Пунической войны, и неожиданно новая идея пришла мне в голову. Может, мне следует жениться? Прежде мне не хотелось обременять себя семейными узами, но теперь… не знаю, мне кажется, я стал старше, и перспектива дружеских трапез, регулярных любовных отношений и уютного очага теперь выглядела для меня соблазнительно умиротворяющей. У меня ведь даже накопилось приданое, около тысячи дукатов. И если немного повезет, то жена будет более интересным собеседником, чем Тотто. Как вы думаете, отец? Хорошая идея, правда? Вернувшись из Пизы, я займусь поисками невесты.

Винчи, 14 мая 1500 года ЛЕОНАРДО

Я откинулся на спинку стула. За столом воцарилось молчание — приятное, не напряженное. Мы только что отобедали с моим дядей Франческо. Как и отец, он, в сущности, не изменился, только стал больше похож на самого себя. Отросшая борода приобрела пепельный оттенок, но от него, как прежде, пахло травами и землей. Проводя массу времени на природе наедине с собой, он привык к спокойному молчанию. Дядя встал, чтобы убрать со стола, а я прислушался к пению ветра в каминной трубе; к потрескиванию дров в очаге, охваченных язычками пламени.

— Леонардо, чем ты сегодня собираешься заняться? — крикнул он из кухни.

— Собираюсь повидать матушку.

Раздался звон разбившейся тарелки.

— Франческо? — Я вскочил и бросился в кухню.

Он стоял бледный, с пустыми руками.

— Что такое? Что случилось?

— Разве ты не получил мое письмо? Я отправил его на твой миланский адрес.

Черный вихрь закрутился в моей голове:

— Нет. А что в нем говорилось?

— Мне очень жаль, Леонардо… твоя матушка умерла.

Спокойный сердечный взгляд Катарины, любящая улыбка… мама, мне так не хватает вас, и я…

— Но вы говорили… в прошлом ноябре… вы говорили, что ей стало лучше…

— Так и было. Она пошла на поправку. Но потом болезнь вернулась. Она умерла в феврале.

Я опустился на стул, испытав внезапную слабость, и Франческо дал мне кружку вина.

— Меня не было двадцать лет, Франческо… и я не думал, что несколько лишних месяцев могут иметь столь большое значение. Мне хотелось приехать без предупреждения, сделать ей сюрприз…

Я удрученно покачал головой. Облегчающие слезы не увлажнили моих глаз. Я выглянул в кухонное окно.

— По крайней мере, кончился дождь. Я могу сходить к ней… ее похоронили в Кампо-Дзеппи?

— Да, во дворе деревенской церкви.

— Пойду почту ее память. Положу цветов на могилу.

— Может, ты не откажешься от компании?

Мне удалось выдавить улыбку. Если бы это спросил кто-то другой, я отказался бы.

— Да… спасибо, Франческо. Дружеская компания мне не помешает.

Мы идем по той самой тропе, по которой я сотни раз бродил в детстве. Сейчас тропу развезло от дождя, и пейзаж выглядел более однообразным и скудным, чем мне помнилось. Небо хмурилось синевато-серыми тучами. Мы долго молчали, и я погрузился в воспоминания… Как-то в детстве я бежал по этой тропе весенним утром; должно быть, мне было лет восемь или девять. Я тащил бутыль с маслом — подарок моей матушке от бабушки с дедушкой. Она недавно родила моего сводного брата. Я так радовался, думая о нашей скорой встрече, что пустился бегом по оливковой роще — той же самой оливковой роще, по которой идем теперь и мы с Франческо. Должно быть, я поскользнулся или оступился, и бутыль выпала из рук.

Стекло разбилось вдребезги, и масло впитывалось в землю…

Не помню, дошел ли я вообще в тот день до дома матушки. Мне запомнилось лишь ужасное чувство вины, и такое же я испытывал сейчас. Вечно я опаздывал к ней — так и не смог отдать ей сыновний долг. Плохой сын. Простите меня, мама.

На ее могилу положили небольшой камень округлой формы. На нем грубо высечены ее имя и даты рождения и кончины. Ничего больше — никакой эпитафии, никаких благодарностей от любящих детей или мужа. В сущности, она была лишь бедной деревенской девушкой, забеременевшей от местного нотариуса, а позже вышедшей замуж за рабочего, который нещадно бил ее. Как дитя любви, я стал ее любимым ребенком. Светом ее жизни, как она призналась мне однажды.

Никто больше в моей жизни не любил меня так, как она, — и никогда больше никто не полюбит меня так беззаветно…

Я положил на могилу букетик полевых цветов, нарванных тут же около памятного камня, и постоял немного, глядя на камень, под которым ее похоронили. Я пытался вспомнить ее лицо. Всплывали в памяти глаза, губы и волосы, но почему-то они не складывались в целостный образ, одновременно я видел лишь отдельные ее черты.

Лицо мне приятно холодил легкий ветерок. На траву под ногами легла тень, словно на нее пролили оливковое масло, — моя тень. Вокруг контура этой тени трава трепетала удивительно полной, прекрасной жизнью. Вдалеке по оливковой роще прокатывались яркие пестрые волны — это ветер играл в кронах, подставляя небесам нижнюю сторону листьев, которая всегда бледнее их верхней стороны. Ближе к нам над многоцветным луговым ковром пролетал тот же ласковый ветерок — и порывисто возвращался, чтобы насладиться красотой разноцветных волн. Я вздохнул полной грудью, едва не рассмеявшись при виде такой невероятно прекрасной картины. А ведь мы воспринимаем все это как должное! Опустившись на колени, я поднял глаза к небесам. Сероватая мгла прояснялась, обнажая лазурные шрамы. На востоке я заметил облако, подобное громадной горе, испещренной расщелинами сияющего света. Я тряхнул головой — если нарисовать эту облачную гору, то разве кто-нибудь поверит, что она написана с натуры, что такой мимолетный образ действительно существовал? Заявят, что это аллегория Господнего света. Но нет необходимости всячески почитать Бога и восхвалять Его в священных книгах, чтобы стать свидетелем чудес. Природа дарит нам их ежедневно. Нужно лишь, о несчастные смертные, открыть ваши глаза!

Увы, моя матушка умерла — ее красивая плоть стала пищей для червей. Но душа не подвержена тлению — гниению тела. Я верю, что душа бессмертна… но она обитает в теле, подобно воздуху в органных трубах. Когда трубка ломается, воздух перестает выходить из нее, порождая чудную музыку. Значит, когда плоть умирает, душа перестает петь. Ее молчание вечно. Однако Лукреций писал, что ничто не исчезает бесследно…

Я открыл книжицу, как обычно, висевшую у меня на поясе, и быстро набросал волосы моей матушки, ее глаза, контуры улыбки. Оценив получившийся эскиз, я увидел его словно отраженным в зеркале. Изображение было пока не совсем верным, но воспоминания оживут. Я уверен, они оживут.

Я обернулся к Франческо.

— Что случилось? — спросил он. — У тебя такой вид, будто ты только что увидел ангела!

— Я хочу написать ее, — ответил я. — Мне хочется обессмертить ее черты. Хочется вернуть мою матушку к жизни.

Имола, 12 февраля 1501 года ЧЕЗАРЕ

Вечер во дворце. Я диктовал, Агапито записывал. Я подписывал, Агапито ставил печати. Конные курьеры увезли мои послания в ночь.

Я отправил письма моему отцу с требованием денег. Он считал, что я трачу слишком много, и он не в состоянии найти новые средства от продажи благословений и продажи кардинальских шапок. Причем вдобавок у нас будет больше преданных Борджиа кардиналов.

— Необходимо укрепить мои замки, — сказал я Агапито. — Кто у нас разбирается в военных укреплениях?

— Леонардо да Винчи, как известно, — ответил Агапито. — Флорентийский художник, вы познакомились с ним в Милане.

Да. Мне запомнились его глаза, его аура. Запомнилось, как лихо он отказал Луи. Художник, скульптор, музыкант. Да еще архитектор, ученый, изобретатель и военный инженер. Если бы мне удалось привлечь его…

— Пошли ему знак нашего особого расположения, — велел я Агапито. — Пора сделать ему предложение, от которого он не сможет отказаться.

В три часа ночи я встретился с дожидающимися аудиенции посланниками. Первый из Венеции. Мессер Маненти, напыщенный болван. Он передал мне прошение его правительства…

Молодая благородная дама Доротея Караччиоло… Отправляется завтра в Венецию… По моей территории…

Я милостиво распорядился выделить вооруженную охрану. Для сопровождения дамы. Дабы обеспечить ее безопасность.

Ее имя навевает особые воспоминания.

— Разумеется. Вы можете заверить ваше правительство. Все будет в порядке.

После ухода посланника я вызвал Диего, одного из моих камергеров. Испанца, моего верного друга. Он явился, приглаживая волосы, застегивая пуговицы.

— Похоже, Диего, я оторвал вас от приятного занятия?

Он усмехнулся. Преклонил колено. Поцеловал мне руку:

— Чем могу служить, ваше великолепие?

— Напомни мне имя той женщины, с которой вы развлекались в Урбино. Помнится, вы говорили, что она чертовски хороша…

— Доротея? О да, она подлинное сокровище. Причем малютка любвеобильна и страстна. Тогда ее как раз просватали за какого-то старого хрыча из Венеции, и она жутко злилась по этому поводу. Я же рассказывал вам, как она…

— Да, рассказывал, — с улыбкой бросил я. — Вы свободны.

Он почтительно поклонился, озадаченно глянув на меня.

Но ничего не спросил. Не его ума это дело. А моего…

Окрестности Чезены, 13 февраля 1501 года ДОРОТЕЯ

Окна нашего экипажа занавесила ночная тьма, и я дремала, убаюканная его мерным покачиванием, когда вдруг снаружи раздался крик. Я подняла голову и прислушалась. Стефания, расположившись на сиденье передо мной, мирно посапывала с открытым ртом. Похоже, она совершенно выпала из земного мира.

Я рада, что она поехала со мной. По крайней мере, хоть какое-то утешение. В сущности, мое единственное утешение. Это замужество ужасало меня. По закону я уже его жена: Караччиоло, пожилой офицер, якобы влюбившийся в меня с нашей первой встречи в Урбино, но его лицо совсем не запечатлелось в моей памяти. (Мне показали портрет: седовласый, с военной выправкой мужчина. Его бледное тонкое лицо выражало исключительное самомнение. Он казался смертельным занудой!) Мой отец организовал венчание, заявив, что это для меня удачная партия. И, несомненно, меня ждет богатая и безопасная жизнь. Но как же не хочется тратить ограниченное время моей жизни, играя в карты и задыхаясь от разочарования и скуки в шикарно обставленных душных гостиных в окружении людей, слишком тупых даже для поддержания благопристойной беседы. Мне хочется жить…

Что там происходит? Очередной вопль. Я опять прислушалась, все мое тело напряглось, и я тихо вскрикнула, услышав звуки, похожие на свист и удар арбалетной стрелы. Наш экипаж содрогнулся, лошади прибавили шагу, и внезапно мир за деревянными стенами ожил, наполнившись мужскими возмущенными, угрожающими и испуганными голосами.

Стефания уже очнулась; ее лицо тускло маячило в лунном свете, глаза испуганно расширились:

— Что там происходит, моя госпожа?

— Не знаю, Стефания.

Всего пару месяцев назад она называла меня Доротеей, и мы вместе веселились. Мы были лучшими подругами; а теперь она стала моей придворной дамой.

Опять какой-то шум — крики и лязг металла, — и лошади, замедлив бег, остановились.

Тишина. Мы переглянулись. Мое сердце отчаянно забилось под слоями простеганного шелкового облачения. Три удара в дверцу — тихие, ровные, решительные, — дверца распахнулась, и в экипаж заглянул мужчина в маске, держа в руке фонарь.

— Доротея Караччиоло? — В голосе его слышался испанский акцент, рука, скрытая перчаткой, казалась громадной. По его щеке к шее наискосок спускался широкий синевато-багровый шрам.

— Да, — напряженно ответила я. — Кто вы такой? Чего вы хотите?

Он склонился ближе к нам и, обдав меня чесночным запахом, заявил:

— Не пытайтесь узнать, моя госпожа. Вы в надежных руках, а скоро попадете в куда более изысканное общество, где вас ожидают с горячим желанием.

Дверца вновь закрылась. Экипаж тронулся. Выглянув в окно, я увидела четырех всадников с поблескивающими у пояса мечами. Из другого окна я заметила еще четверых сопровождающих.

Спустя какое-то время карета вновь остановилась. Дверца открылась, и нам помогли спуститься на землю. Нас окружили мужчины в масках. Я не посмела спросить, что случилось с нашим эскортом. В полном молчании нас препроводили к ближайшему фермерскому дому. Он стоял особняком; вокруг простирались лишь бесконечные поля. Темные окна дома закрывали глухие ставни. Один из мужчин плечом толкнул входную дверь. Далее, насколько я поняла, он разбудил живших там обитателей, их сонные лица окаменели от страха, а один из мужчин в маске повелительно произнес:

— Разведите огонь! И приготовьте нам легкий ужин! Да поживей шевелитесь, и вам не причинят вреда!

Нас усадили за грубо сколоченный деревянный стол. Мне дали тарелку с едой. Я отказалась, сославшись на то, что не голодна. Украшенный шрамом испанец сказал, что я должна поесть:

— Мой господин не желает, чтобы у вас случился голодный обморок. Ему хочется, чтобы вас доставили в хорошем состоянии.

— Ваш господин… кто же он? — мой голос невольно задрожал.

— Довольно вопросов, моя госпожа. Не пытайтесь узнать больше.

Нас со Стефанией уложили спать на одном соломенном тюфяке рядом со старой фермершей.

— Не кажется ли вам, — прошептала мне Стефания, — что это дело рук… герцога Валентинуа?

Герцог Валентинуа печально известен на редкость дурной репутацией. Когда я жила при дворе в Мантуе, маркиза отзывалась о нем с ужасом и постоянно посылала к нему шпионов, нагружая их подарками и льстивыми надушенными письмами. В Урбино герцогиня Елизавета говорила о нем с отвращением, но при том не скрывала невероятного почтения. Он слыл самым красивым мужчиной в Италии, а также самым жестоким и хитрым. Стефании он снился все прошлое лето. Иногда она просыпалась в испарине и говорила: «Я видела очередной кошмар». Как ни странно, у меня создалось стойкое впечатление, что она втайне наслаждалась теми кошмарами.

Мне вспомнилась вчерашняя вечерняя молитва — я просила Бога избавить меня от скучных семейных уз. Хотя, конечно, я не имела в виду ничего подобного.

Предостережение на будущее: будь осторожна в своих желаниях, Доротея.

14 февраля 1501 года ЧЕЗАРЕ

Лицо со шрамом маячило в полумраке. Микелотто тихо кашлянул. Я поднял голову:

— Итак?

— Она здесь, мой господин. Ожидает вас в зеленой гостиной.

— Ну и как она выглядит?

— Я готов забрать ее, если вам она не глянется.

Я усмехнулся, выдал ему кошель золотых дукатов и отпустил с миром.

— Надеюсь, она того стоит, — покосившись на меня, заметил Агапито.

— Я не обеднею от нескольких дукатов.

— Вы понимаете, что я имею в виду. Зачем вы затеяли это, мой господин?

— Просто захотелось, Агапито.

— Это неразумно. Вы рискнули вашим союзом с Венецией, возможно даже добрыми отношениями с Францией, ради удовлетворения прихоти.

— Венеция мне больше не нужна. В том-то и дело… Я сам достиг могущества. К дьяволу Венецию.

— А если король переметнется на их сторону? Ему-то как раз, в отличие от вас, нужна Венеция.

— Во мне он нуждается больше. В любом случае я тут ни при чем. Неужели пропала Доротея Караччиоло? Ведь мы дали ей надежный эскорт для проезда по нашим землям. Вряд ли меня можно обвинять в том, что приключилось с ней в Венеции.

— Можно, так оно и будет, мой господин. Но вам это и так известно. Да ладно… — Он пожал плечами, явно успокаиваясь. — Можете наконец пойти и насладиться вашим трофеем. А я сам все здесь закончу.

Я направился в зеленую гостиную. Стражники в коридоре встречали меня поклонами. Я отпустил стоявших у двери часовых и вошел в гостиную.

Она стояла у окна. Я заметил, как она вздрогнула. Ее волосы в беспорядке, платье испачкано и разорвано. Она притворялась, что смотрит в темноту… но следила за моим отражением.

— Добрый вечер, моя госпожа.

— Как посмели вы задержать меня?

Она повернулась. Большие темные глаза. Белые груди размером со средний кулак. Если бы еще она была блондинкой, я счел бы ее совершенством.

— Разумеется, потому, что я смел и бесстрашен.

— Мой супруг — пехотный командир Венеции, и мне…

Я направился к ней. Присел на край стола. Спокойно снял перчатки — сначала левую, потом правую.

— Диего говорил мне, что вы красивы. Он многое порассказал о вашей натуре.

Белые щеки вспыхнули румянцем. Белые пальцы переплелись. Она смущенно крутила обручальное кольцо:

— Меня возмущают ваши намеки. Ваши действия преступны, и я требую встречи…

— …с представителем венецианского правительства? Один из них заявится сюда утром, уверяю вас. И вы, разумеется, свободно сможете уйти с ним. Если пожелаете…

— Естественно, именно этого я и желаю! Но что вам…

Соскользнув со стола, я приблизился к ней. Заметил, как напряженно бьется жилка на ее тонкой, изящно изогнутой шейке.

Я знаю, чем вы занимались. Я понимаю, чего вам хочется…

— Моя госпожа, вы примете решение завтра утром. А пока… я прикажу принести в вашу комнату кое-какие вещи. Дабы вы могли чувствовать себя более удобно. Если вам еще что-нибудь понадобится, просите без колебаний.

Я опустился на колени. Ее взгляд опустился за мной. Она нахмурилась и судорожно вздохнула.

Глядя на меня, женщины всегда выглядели испуганными. Я говорю о почтенных дамах. И я знал причину. Они желали меня… но сознавали греховность таких желаний. Они были очарованы… но не смели признаться. Они хотели увидеть во мне мерзкое, отталкивающее существо… и не могли. Бедняжки.

Я завладел ее рукой. Кожа подобна нежному шелку. Прижал к своим губам. По ее телу пробежала волна дрожи. От отвращения… или от вожделения?

Я встал. Поклонился. И направился к выходу. Она вновь устремила взгляд в окно. Но что она могла видеть там, во мраке, кроме ее собственного потрясенного отражения?

15 февраля 1501 года ДОРОТЕЯ

О боже, что со мной происходит? Уже вечер, я опьянела, и мое сопротивление слабеет. Последние несколько часов оказались на редкость неожиданными, даже ошеломляющими. Я просто не знаю, что и думать.

Едва он покинул комнату после нашего первого разговора, меня охватило страшное волнение. Я досадовала на себя: этот наглец не только пробудил во мне такое сильное желание, что я еле устояла, но очевидно, что он сам это сознавал. Я старалась выглядеть сердитой и возмущенной, намереваясь обойтись с ним с той холодной надменностью, какой он заслуживал; но после упоминания имени Диего у меня возникло ощущение, будто я стояла перед ним обнаженной. Я возненавидела его за столь очевидную грубость. Но вскоре он покинул меня и начал присылать дары.

Сначала принесли засахаренную айву, прочие сласти и мальвазию; потом пришедший слуга зажег множество свечей, а следом явились четверо музыкантов и, устроившись в уголке, заиграли чудную музыку. Потом служанки причесали мне волосы, припудрили лицо и обработали ногти; другой слуга притащил напольное зеркало в золотой оправе высотой в человеческий рост, а камеристка доставила ворох разнообразных нарядов. Сама она выглядела очаровательно, и платья были великолепны. Я предложила ей присесть за стол и отведать сластей и вина. Потом я отпустила музыкантов, и мы вдвоем начали примерять платья. Я спросила ее о герцоге. Либо она ничего не знала о его пороках, либо была хорошей актрисой. Мне казалось, она говорила искренне, но, очевидно, герцог предвидел, что я могу задавать вопросы, и, соответственно, выбрал преданную ему даму.

И сейчас, однако, жар моего возмущения расхолодился вином, и я невольно признала, что присланные наряды восхитительны. Если бы он вновь заглянул сюда, мне было бы трудно изобразить перед ним гордую неприступность. Но это еще было только начало. Череда слуг продолжала удивлять меня изысканной уличной и домашней обувью, лайковыми перчатками, духами и шелковыми шалями и шарфами. Потом появились три дамы, каждая держала бархатную шкатулку. В первой оказалось жемчужное ожерелье; во второй — пара сережек с рубинами; в третьей — золотое кольцо с бриллиантом.

Но вот, оставшись в одиночестве, я с хмельным восхищением закружилась перед зеркалом: я выглядела как принцесса. Подойдя ближе, я присмотрелась к своему отражению. Мои щеки, как я заметила, горели ярким румянцем. Но я не наносила румян, даже не пощипывала щек: румянец совершенно естественный. Неужели я покраснела от смущения или возбуждения?

Раздался стук в дверь, и в мою комнату вошел бородатый толстяк в алом камзоле. Он представился как Рамиро да Лорка. Я вспомнила его имя, камеристка отзывалась о нем как о плохом человеке; он правил в отсутствие герцога, и многих возмутила его крайняя жестокость. Мне стало жутко от дурного предчувствия, хотя он вел себя с изысканной тактичностью.

Поклонившись, он сказал:

— Моя госпожа, меня послали спросить, предпочитаете вы ужинать в одиночестве или в обществе герцога?

— Я предпочла бы поесть со Стефанией.

— К сожалению, моя госпожа, это невозможно. Но не волнуйтесь, завтра утром вы воссоединитесь с вашей камеристкой.

— Тогда я пообедаю в одиночестве.

— Как пожелаете, моя госпожа, — с поклоном ответил Рамиро и направился к двери.

Я смотрела ему вслед до последнего мгновения, борясь с собственным любопытством, а потом воскликнула:

— Ах, ладно, я буду ужинать с его светлостью.

Повернувшись, он внимательно посмотрел на меня и вновь поклонился. Меня раздосадовало то, что он совсем не удивился.

После его ухода я тут же пожалела о своем решении. Что, если доброта герцога — лишь коварная уловка, использованная, чтобы очаровать меня и открыть ему доступ в мою комнату? Он может овладеть мною силой; вдруг он задушит меня ночью, а мой труп выбросит в реку? О, Доротея, какой же дурочкой ты оказалась…

ЧЕЗАРЕ

Легкий дымок свечей и аромат розовой воды. В отблесках живого огня ее бурно вздымающаяся грудь.

— Моя госпожа, — проворковал я, — простите, если мои люди испугали вас…

Ее губы приоткрылись, но она промолчала.

— Однако, по-моему, больше вас пугает то, что вы растратите вашу молодость в брачном союзе, подобном скорее смертным узам.

Она сидела за столом напротив меня, и я видел, как вспыхнуло ее лицо. Судорожно вздохнув, она отвела глаза.

— Я не стремлюсь овладеть вами, моя госпожа, мне лишь хочется подарить вам свободу.

Она продолжала безмолвствовать. Я видел, как вздымалась ее грудь, как, наверное, колотилось сейчас сердце под ее тонкой кожей.

Я окинул небрежным взглядом расставленные на столе яства и со вздохом заявил:

— У меня вдруг пропал аппетит. — Это не ложь — я позавтракал всего лишь с час тому назад.

Я пристально посмотрел ей в глаза. Она промокнула рот салфеткой:

— Как ни странно, я тоже не голодна.

Я распорядился убрать стол и повелительно отпустил слуг. Отдавая распоряжения, я не сводил с нее взгляда — как, впрочем, и в последовавшей за их уходом долгой тишине.

Она великолепна в новом наряде — легкий, прохладный шелк и теплая плоть.

Я опустился рядом с ней на колени, взял ее за руку. Снял лайковую перчатку. И невольно улыбнулся: на ее пальчике — присланный мной перстень, а не обручальное колечко.

Мои губы нежно коснулись тыльной стороны ее ладони… пробежали по костяшкам пальцев, переходя к их кончикам…

Я обхватил губами кончик ее пальца. Солоноватый привкус ее пота. Открыв рот, она судорожно сглотнула. Отдернула руку. Поднялась с кресла. Прошла к окну. Откашлялась. Задрожала, как листва на ветру.

Я вдохнул теплый ароматный воздух, наслаждаясь этим моментом. Это моя любимая часть игры обольщения. За мгновения до капитуляции, когда завоевание все еще в будущем, а не в прошлом. Когда время исполнено сладкой неопределенности.

Я подошел к ней сзади. Моя тень поднялась по ее платью, по оголенным плечам. Но я не коснулся ее. Не произнес ни слова. Просто замер в ожидании. Молча вздыхая.

Я мог овладеть ею сейчас, но это будет тусклый триумф. Она ведь не просто женщина… она олицетворяла владение Венеции. Подобно Елене Троянской. Запретный плод.

Похищение было дерзким — совращение будет сладким. И еще более сладким, если мне не придется ничего делать. Просто дождаться, когда этот бутон откроется солнцу.

Ее дыхание участилось, начало перемежаться громкими вздохами. Она повернулась, лицо побледнело, взгляд лихорадочно заблестел.

Я сделал шаг ей навстречу:

— Моя госпожа, вам нехорошо?

Она опустила веки, побледнела, начала падать. Мне на руки. Теплая тяжесть, бархатистая кожа. Направившись с ней к кровати, я заметил, как дрогнули и открылись ее темные глаза.

— У вас жар?

Оголенная белая шея, раскрылся цветок алых губ:

— Мне не…

— Надо позвать доктора.

— Нет! — хрипловато воскликнула она. — В этом нет необходимости.

Я озабоченно нахмурился. Коснулся порозовевших округлостей ее щек. Увлажненного жаркого лба.

Ее лицо приблизилось ко мне. Я почувствовал тепло ее дыхания.

— Я боюсь, что вы разболеетесь, миле…

Ее поцелуй не дал мне договорить. Наши губы слились, ее язык был подобен трепетному пламени.

Она обняла меня за шею и увлекла за собой, опускаясь на подушки. Со смехом я наблюдал, как она извивалась подо мной. Порой победы бывали чересчур легки.

Низко склонилась отягощенная фруктами ветвь. Плод настолько созрел, что сам падает вам в руки.

ДОРОТЕЯ

Черная ночь, порожденные бессонницей мысли терзали меня, копошились в мозгу, словно жуки в темноте… я спала с чудовищем… позволила себе сблизиться с убийцей. О чем я думала? Что я наделала? Как я могла, etc. etc?[20] И все-таки это было так естественно, так неотвратимо, это было — ах, почему бы честно не признать? — просто восхитительно.

Голос, запросто отправлявший людей на смерть, восхищался моей красотой; руки, удушившие бессчетное множество жертв, нежно ласкали мое тело; и воля, воспламенившая огненным мечом всю нашу страну, завоевала мою собственную без малейшего усилия. Герцог настолько силен, что это пугало; но поверьте мне, его истинная сила исходила не от тех напряженных и гибких мышц, что так красиво вздымались под его кожей. Она крылась исключительно в его уме, в его натуре.

Половина кровати еще хранила его тепло; он только что выскользнул украдкой, решив, что я уснула. Вероятно, отправился устраивать очередные убийства или наслаждаться другими красотками; однако я вдруг поняла, что меня не слишком волнует ни то, ни другое. Что произошло со мной?

Ах, сейчас я жалею, что так легко сдалась; однако я испугалась, искренне испугалась, что он, отужинав со мной, попросту уйдет, а утром благородно передаст меня в руки венецианского эскорта. И с чем бы тогда я осталась? Скованная узами унылого брака, вечно сожалеющая о той возможности, которой я позволила ускользнуть из моих украшенных кольцами пальцев: подобно грубо разбуженному человеку, которого вырвали из великолепного сна, после чего он тщетно стремится вновь в него погрузиться.

Черная полночь, порожденные бессонницей вопросы. О чем я думала? Как я могла? Что я наделала? Что произошло со мной?

И ответы. Я вообще ни о чем не думала. Легко и почти не колеблясь. Я спасла себя от судьбы, которая хуже смерти. Я начала настоящую жизнь…

ЧЕЗАРЕ

Я пригладил бородку. Застегнул пуговицы. Прислонился к балкону и зевнул.

— Извините, господа, что заставил вас ждать. Но я чертовски устал. Видите ли, ночь прошла в наслаждениях.

Венецианский посол не отрывал пристального взгляда от принесенного им документа. Он огласил написанный там текст. Бумага в его руках дрожала. Дрожал и его голос:

— …оскорбление явно направлено как против важной персоны, так и против всего нашего государства, и вы можете представить, какое чувство породило сие деяние в наших душах, сознавая, что таков первый собранный нами плод, порожденный любовью и нашим уважением к вашей светлости.

— Гм-м. Кто это сочинил? Тут явно слегка хромает грамматика.

Посол промолчал. Агапито отрицательно покачал головой. Маненти продолжал безмолвствовать; его губы посинели.

Я склонился ближе к нему:

— Надеюсь, ваше правительство не подразумевает, что я имею какое-то отношение к… исчезновению этой дамы.

— Мы получили сведения. Нам известно, что это вы.

— У меня, как вы понимаете, нет ни малейшего недостатка в женском обществе, — заявил я, рассмеявшись прямо ему в лицо. — Чего ради стал бы я затрудняться похищением венецианской дамы, учитывая, что любая дама Романьи готова более чем щедро одарить меня своей симпатией?

— Мы получили сведения. Все похитители были испанцами.

— Неужели я единственный в Италии имею испанские корни? Кроме того, совершенно очевидно, что это чьи-то коварные происки. Похоже, кому-то взбрело в голову дискредитировать меня. Одному из наших врагов… дабы посеять раздор между нами. Что же им для этого могло понадобиться? Всего лишь нанять несколько испанцев. Похитить венецианскую даму. Чтобы все выглядело так, будто похищение организовано по моему приказу.

Подмигнув Агапито, я сделал невинное лицо и, развернувшись к Маненти, воздел к нему руки. Взывая к его пониманию.

Он упорно таращился в пол:

— Нам известно, что это были вы.

Я понизил голос и угрожающе прошипел:

— Разве вы имеете право выдвигать столь нелепые обвинения, если у вас нет доказательств?

— Мы найдем доказательства.

— Может, вы желаете обыскать дворец? Прошу вас, пойдемте со мной… Я покажу вам мои спальные покои. Леди, с которой я провел эту ночь, еще спит в моей кровати. Обессилела, бедняжка. Ее зовут, так уж случилось, Доротея. Прошу вас… вы сможете убедиться, эту ли леди вы ищете и…

Я увлек посла к двери. Он вырвался от меня, оправил свой камзол:

— Прошу вас, не оскорбляйте мои умственные способности. А также и добропорядочную даму. Я отлично знаю, что ее не может быть в вашей постели! Я доложу о ваших словах… и о ваших поступках… в Синьории.

И он удалился… не удосужившись даже поклониться на прощание.

Брови Агапито поползли вверх:

— Вот вам и дипломатия…

Флоренция, 3 апреля 1501 года ЛЕОНАРДО

Воспользовавшись услугами собственного запястья, я растушевал теневую штриховку, придавая глубину и объемность рисунку. Любая наука требует точности, но нет никакой причины для того, чтобы анатомический рисунок был некрасив. Я взглянул на половину черепа на моем столе — на срезе челюстной кости, где Томмазо распилил ее по моей просьбе пополам, видны четкие следы зубов — и вновь повернулся к рисунку. По линейке я провел линии вспомогательной сетки. На пересечении линий «a — m» и «c — b»… находится точка сосредоточения органов чувств. По крайней мере, так, кажется, говорил Аристотель. И если источник общего чувства действительно находится здесь, между зонами восприятия внешних образов и памяти, то… данную точку должно считать местонахождением души.

Череп оскалился полуулыбкой… ухмылялся, непостижимый. Нет, нельзя дать ускользнуть его тайне…

Из-за двери моего кабинета донесся громкий шум. Вздохнув, я встал и выглянул в мастерскую. Там царила обычная шумная суета — ученики, заказчики, кошки и курицы. Из лаборатории Томмазо слышен стук молотка по металлу. Но вот общий гомон прорезал четкий голос Салаи («Мастер, тут кое-кто желает вас видеть»), и я заметил на улице, перед входом в мастерскую, странную фигуру. Я направился в ту сторону. Вечернее солнце озарило стоящую у дверей роскошную белую лошадь.

Я пришлю вам особый знак…

Выйдя на улицу, я погладил лошадиную морду и заглянул в ясные угольно-черные глаза животного. Это кобыла Борджиа. Возле нее стоял юноша — парень лет четырнадцати или пятнадцати, с золотыми локонами и ангельским лицом. Мне убедительно напомнили об ангеле, которого я писал для Благовещения, или на самом деле о Салаи в полном расцвете его юности, до того как земной мир испортил его. Внезапно мне подумалось, не выбрали ли этого юношу специально из-за его внешности — странная и тревожная мысль. Я имею шпионов повсюду, маэстро Леонардо. Но я предпочел пока промолчать.

Юноша молча вручил мне письмо, и я вскрыл его. Послание начинается словами: «Дар от Александра великому Аристотелю».

…перо должно дружить с перочинным ножиком, поскольку друг без друга они не принесут много пользы…

Я взглянул на посланца, лицо юноши озарилось сияющей улыбкой.

— Мой господин просит вас, маэстро Леонардо, — произнес юноша, — оказать ему честь, позволив стать вашим покровителем.

Болонья, 29 апреля 1501 года ВИТЕЛЛОДЗО

Моя артиллерия тащилась сзади. Они застряли на грязной дороге, а нам надо спешить. Мне с Паоло Орсини доверили склонить Болонью к соглашению. Мы скакали бок о бок. Молчали, никаких разговоров… между нами не могло быть приятельских отношений. Этого женоподобного негодяя даже собственные солдаты за глаза называли Донна Паоло.

Меня тревожила мысль о красной ранке на моем пенисе. Вчера я виделся с лекарем Борджиа, и он сообщил мне, что это первый симптом «французской болезни». Он пообещал, что через несколько недель все пройдет само собой и я перестану испытывать болезненные ощущения. Но позже начнется вторая стадия, и она будет чертовски болезненна. Увы, не самый утешительный прогноз.

Донна Паоло что-то сказал своим сюсюкающим голоском. Его звучание вызвало у меня желание покончить с собой. Или покончить с ним. Несомненно, он испытывал по отношению ко мне сходные чувства. Мои шпионы донесли, что он называл меня перед своими офицерами тупоголовой скотиной. Подумаешь, какой умник нашелся. Мы с ним слишком разные. И если он считает меня тупым… то тем лучше. В сущности, мы стали союзниками лишь из-за совпадения наших интересов. Донне Паоло хочется вернуть власть его родственникам из рода Медичи, а мне… ну, всем и так известно, чего хочется мне.

Отмщение. Лишь с этой мыслью я поднимался по утрам с постели. Лишь эта мысль поддерживала меня на долгом, изматывающем силы пути. Она питала мои ночные сны и крутилась в голове при свете дня. Я жил только ради мести. Мой мир уже превратился в прах.

Джованни Бентивольо пригласил нас в свой кабинет, где мы с Донной Паоло расположились напротив него за столом. Я поглядывал на двор за окном, пока этот старик читал условия договора, привезенного нами от Борджиа. До меня донесся сладковатый аромат засахаренных груш, которые постоянно посасывал Донна Паоло. Слышал я и сопение Бентивольо.

— Я согласен на эти условия, — заявил старик, положив бумаги на стол. — Но хочу, чтобы вы оба также подписались под ними.

— Почему? — пожав плечами, поинтересовался Донна Паоло.

— Потому что вам я доверяю больше, чем ему. Вы оба принадлежите к благородным родам. Вы оба итальянцы. Известные кондотьеры, и лично вас я давно знаю. А этот Борджиа — иноземный ублюдок. Мерзкий испанский morrano.[21]

Я промолчал. Он прав, конечно, но я не могу поддержать его. Донна Паоло, вернувшись к Борджиа, поведает ему о моих словах.

— Я понимаю, Вителлодзо, — сказал Бентивольо, глядя мне в глаза, — что вы боитесь его. Мы все боимся, поскольку на его стороне играют важные фигуры — король Франции и его святейшество.

Я улыбнулся, но ничего не произнес. У меня нет страха перед Чезаре Борджиа. Один на один я мог бы одолеть его… наверняка. Но этот старик прав относительно его могущественных союзников. Кроме того, Борджиа — умный шельмец. Порой мне казалось, что он читает мои мысли. Хотя, возможно, просто его шпионы читали мои письма?

— Мне также понятно, — продолжил Бентивольо, — что вы намерены использовать его для достижения ваших личных целей, но вам нужно быть осмотрительным, чтобы сам он не использовал вас. Неужели вы не видите, куда это вас приведет?

Он переводил взгляд с меня на Паоло. Уголком глаза я заметил, как дернулся кадык на горле Донны. Бентивольо откинулся на спинку кресла и рассмеялся.

— Я скажу вам, на кого мы похожи… мы, итальянские правители. Мы, как осужденные, сидим в камере и наблюдаем, как его приспешники казнят нас по очереди, одного за другим, но мы слишком малодушны, чтобы высказаться откровенно… ибо не желаем оказаться следующими. Но загвоздка в том, что мы все на очереди. Борджиа уничтожит большинство из нас, если мы не придумаем, как его остановить.

Этот образ тут же захватил меня. Я не мог выкинуть его из головы. Дьявольское наваждение… что, если он прав? Я по-прежнему играл роль молчаливого наблюдателя. Вдыхал запах засахаренных груш и слушал старческое сопение.

Пьяноро, 6 мая 1501 года ДОРОТЕЯ

Я не влюблена. Хоть одно мне стало совершенно ясно. У меня нет иллюзий ни относительно его личности, ни относительно того, кем он считал меня. Моя ценность заключалась в том, что я являлась украденной собственностью. Это не самое романтичное представление, хотя, признаться, оно давало мне власть, которой должны завидовать все другие его любовницы. Я представляла собой тайну. О моих передвижениях и местонахождении известно лишь нескольким избранным слугам. Соответственно до некоторой степени я являлась частью повседневной жизни Чезаре. Ему приходилось вспоминать обо мне хотя бы раз в день.

Практически мы узницы — Стефания и я. И все же, безусловно, я чувствовала себя более свободной, чем в положении жены того живого Cadaver.[22] Мы вели не самую легкую жизнь, то и дело упаковывали и распаковывали вещи; кутались в густые вуали, одевались как служанки; ездили в зашторенных каретах и жили за закрытыми ставнями. Возможно, через полгода или год я сойду с ума от такой походной и тайной жизни и буду молить о нормальном спокойном бытии. Но пока еще я способна находить этот тайный аспект на редкость захватывающим. Мы подолгу скучали, но также жили предвкушением, которое разделяла со мной и Стефания (она тоже завела здесь любовника). А еще нашей жизни присуща комическая сторона. Мы часто громко смеялись, подшучивая друг над другом, ели с золотых тарелок, а потом наряжались селянками для очередного тайного путешествия.

Мы прибыли в Пьяноро вчера вечером, а сегодня утром уже уезжаем. Я мельком увидела в этом городке лишь сумеречные крыши да дальние улицы сквозь щели в ставнях. Однако растущая во мне скука пугает меня меньше, чем растущее в Чезаре пресыщение моими прелестями. Мой уникальный статус давал определенную защиту, но в конечном итоге Чезаре не задумываясь бросит меня. Он не станет душить меня и бросать мой труп в реку, как я когда-то боялась; но если он соберется вернуть меня венецианцам, то я искренне предпочла бы быть задушенной. Мое имя будет опорочено, ведь никто не поверит, что меня так долго держали в плену против моей воли, а я в итоге не поддалась на его обольщение. Нет, идти мне будет некуда. Мосты сожжены.

Полагаю, вы сочтете меня шлюхой, но я не более грешна, чем служанки Венеры в мантуанском дворце[23], и грешу не больше, чем любая венецианская домохозяйка. И уж по меньшей мере, я отношусь к тем куртизанкам, которые выгодно пользуются не только своим телом, но и своим умом. Если бы я щебетала разные глупости Чезаре, как нас воспитали при дворе маркизы, то быстро бы ему прискучила. Понимаете, Чезаре беседовал со мной после любовных утех. Вряд ли он обычно разговаривал с другими любовницами. Поначалу он бывал молчалив со мной. Но теперь, по каким-то причинам, стал более словоохотливым, возможно осознав, что я не передам его слова никому, кроме круга его доверенных лиц. В общем, никому, кроме Стефании, — но кому она может рассказать?

Итак, я не влюблена, содержусь подобно узнице, однако большую часть времени пребываю почти в восторженном состоянии. Почему? Потому, что жила своим умом, мои чувства обостряли опасность. Я расположилась на вершине дерева, на самой тонкой ветви, и панорама, проплывающая и зияющая подо мной — не что иное, как видение грядущей смерти, — напоминала мне одновременно, что я по-настоящему жила.

Барберино, 12 мая 1501 года ЧЕЗАРЕ

Очередной день, очередной дворец. Я восседал на троне. Флорентийский посол преклонил колени у моих ног. Мы находились на земле Флоренции, поэтому не странно ли, что он упал на колени? Не странно, поскольку я имел армию, а Флоренция не имела.

— Чего именно вы хотите, мой господин? — спросил посол.

Кстати, посла звали Пьеро Содерини. И он числился в списке Вителлодзо.

Сам Вителлодзо сидел рядом со мной, пожирая его взглядом и поглаживая рукоятку своего меча. С другой стороны находился Паоло Орсини, его взгляд преисполнен высокомерия. Видимо, оба строили планы убийства Содерини.

— Чего, собственно, я хочу? Я хочу взять на себя condotta.[24] Флоренция слаба. Я беспокоюсь о благополучии вашей республики. На вас могут напасть, и что тогда вы будете делать?

— Мы уже платим изрядную сумму Франции за защиту, ваше превосходительство.

— Но Франция слишком далека. А моя армия практически на вашей земле. Платите мне… скажем… сорок тысяч дукатов в год. И я оставлю здесь пять тысяч солдат. Для защиты.

— Для защиты… от кого?

— От захватчиков типа меня, — с улыбкой ответил я. — От таких захватчиков, как Вителлодзо и Паоло.

— Я сообщу в Синьорию, — помедлив, промямлил он. — Изложу правительству ваши желания. Скоро, мой господин, вас будет ждать ответ.

— Скоро? Вам, флорентийцам, неведомо значение этого слова. Передайте в Синьории: моя армия всего в трех днях пути от ваших стен. Они согласятся на мои требования… или их ждет скорая встреча со смертью.

Посол в страхе удалился. Я вызвал Агапито и поинтересовался у него:

— Как думаете, флорентийцы заплатят?

— Вы сами знаете, что вряд ли, мой господин, — усмехнувшись, ответил он.

Агапито прав. Эти флорентийцы скользкие, как угри. Они любят обещать. Любят тянуть время. Вести бесконечные обсуждения и ждать, пока французы явятся спасать их.

Но нельзя вечно выживать за счет болтовни. Однажды у них иссякнут лживые отговорки. Скоро. И тогда Флоренция будет моей.

ВИТЕЛЛОДЗО

Я умолял Борджиа позволить мне убить его. Я даже, рыдая, упал на колени. Но этот жестокий шельмец наложил решительный запрет.

— Нам невыгодно вредить послу, — заявил он.

Черт побери, он сведет меня с ума! Я взревел, что приведу к стенам Флоренции моих солдат и буду бомбить город, пока горожане не выдадут мне этого подонка Пьеро Содерини, и тогда убью его собственной рукой.

— Если вы попытаетесь атаковать Флоренцию, то не успеете до собственной смерти пожалеть об этом.

— Что, черт побери, вы имеете в виду? — возмутился я.

Он придвинулся ко мне почти вплотную:

— Это значит, что я уничтожу ваши отряды и прикажу Микелотто задушить лично вас. Достаточно ли ясно я выразился?

От возмущения у меня перехватило дух. Я потянулся к рукоятке кинжала. Я мог бы убить этого негодяя здесь и сейчас. Но при первом же движении моей руки за спиной у меня выросла грозная тень. Уголком глаза я увидел Микелотто, испанского головореза герцога. Уродливый подонок со шрамом. Коснись я своего оружия — и всё, мертвец.

Заставив себя успокоиться, я принес Борджиа извинения за дерзость. Поцеловав его ноги, поклялся впредь никогда не оспаривать его приказы. Он кивнул и позволил мне удалиться. Я чувствовал себя побитой собакой. Мой брат Паоло никогда не пошел бы на такое — я все понимал, и мне было жутко стыдно. Но Паоло мертв, а я должен жить, чтобы отомстить его убийцам.

Поэтому пока я вел себя покладисто. Вел себя разумно. Моя ярость крепко заперта на замок в глубине моей души. Но я слежу за моим нанимателем как ястреб.

В общем, я держал рот на замке, а глаза широко открытыми. Только так можно выжить в нашем мире.

ЧЕЗАРЕ

Вителлодзо ушел. Микелотто укоризненно покачал головой:

— Этот негодяй смертельно ненавидит вас, мой господин. Рано или поздно нам придется убить его. А если мы опоздаем, то он убьет вас.

— У него бычья шея, — заметил я.

— А у меня как раз бычья сила в руках, — улыбнулся Микелотто.

Флоренция, 23 сентября 1501 года НИККОЛО

Свадебный пир проходил в моем новом доме, в минуте ходьбы от Палаццо делла Синьория. Я очень радовался этому приобретению, хотя Мариетте, замечу, не понравилось внутреннее убранство. Она смотрела на гобелены с таким видом, будто они повешены специально, чтобы раздражать ее. Но это пустяки, я дам ей денег, и она возрадуется, выбрав новые украшения. Может даже сменить всю мебель, мне все равно. Я равнодушен к среде обитания, а у нее, по меньшей мере, будет чем заняться до появления первого ребенка.

Пир, как обычно в случае таких событий, представлял собой хмельное застолье. Мы зажарили двух гусей, но их оказалось маловато для тридцати едоков, поэтому под конец мы уже закусывали лишь солеными грецкими орехами, но вино лилось рекой. Мы смеялись, пели и плясали, и мне вдруг захотелось, чтобы отец мой мог повеселиться сейчас заодно с нами. Глубокой ночью гости разошлись по домам, а я повел новобрачную в верхнюю спальню.

Прежде мне не доводилось спать с девственницами. Это удивительное испытание. По крайней мере, со шлюхами легче — они знали свое дело, знали, как вызвать у вас веселье и возбуждение. От Мариетты, несмотря на вино, постоянно подливаемое мной на пиру в ее бокал, я дождался лишь нервного напряжения и немигающего застывшего взгляда. Она заставила меня задуть свечи, лишив возможности насладиться видом ее юного и роскошного, возбуждающего чувства тела, но я познавал его на ощупь, как только мне удалось избавить ее от одежд. Я начал целовать ее, и она вдруг крепко обняла меня и, задрожав, сказала:

— О, Никколо, я люблю вас…

Ее признание прозвучало так, словно она собиралась добавить какое-то ограничение своему чувству, однако раздумала.

Я положил ее руку — прохладную, пухлую и крепкую — на мой пенис, и когда она уверенно начала поглаживать его, подумал — отчасти с подозрением, отчасти с облегчением, — Уж не занималась ли она этим прежде. Но едва мои пальцы коснулись ее лона, как она с такой силой сдавила в кулачке мое мужское достоинство, что я взвыл от боли.

— Осторожней! — воскликнул я. — Вы можете вовсе лишить его силы, если будете сжимать так нещадно.

Неожиданно она начала рыдать.

— Мариетта, что случилось?

— Вы кричите на меня! А я так… я так неопытна в этих делах! Никогда прежде я ничем подобным не занималась. И совсем не знаю, что следует делать, а у нас нынче первая брачная ночь, и вот вы уже ругаете меня и…

Ее состояние было близко к истерике, речь стала маловразумительной, а голос срывался на визг, поэтому для возвращения к реальности мне пришлось дать ей пощечину.

— Простите меня, милая, — сказал я, когда она умолкла.

Вероятно, мне повезло, что я не видел в темноте ее лица.

— Но, Мариетта, необходимо успокоиться. Итак, на чем мы остановились?

Каким-то образом я умудрился справиться с супружеской обязанностью. Мариетта, надо признать, почти не помогала мне. Она лежала как холодная мраморная статуя, безмолвная и недвижимая. Поцеловав в заключение ее щеку, я ощутил солоноватый вкус слез. Подумал, что она еще сердится на меня за пощечину, и начал извиняться, но она вновь крепко обняла меня и, всхлипывая, сообщила, какое она сейчас испытывает счастье и облегчение, как сильно она меня любит и какой хорошей женой собирается стать.

Прошло еще несколько часов, включая долгий разговор о гобеленах, прежде чем мне наконец позволили уснуть. Семейная жизнь, как уже заключил я, может оказаться сложным делом.

Пьомбино, 13 октября 1501 года ЛЕОНАРДО

Выйдя на набережную, я увидел зеленоватые тени, отбрасываемые на белые стены корабельными канатами, мачтами и нок-реями. Задумавшись о такой странности цвета, я пришел к выводу, что это вызвано тем, что стена окрашивалась не солнечным светом, а цветом моря, которое плескалось у ее подножия. Я записал этот эффект в голубую книжицу и направился к намывной косе.

Она, согласно донесениям шпиона Борджиа, являлась частью города, крайне нуждавшейся в укреплении. Я огляделся кругом — он прав. Этот земной подъем обеспечивал почти идеальную панораму окрестных земель и морских далей. В нескольких местах взгляд упирался в невысокие холмы. Если бы удалось скопать их, выровнять и построить здесь цитадель, то установленные внутри пушки могли бы держать под прицелом и сушу, и море.

Прогулявшись к каждому из прибрежных холмов, я замерил их высоту, воспользовавшись изобретенными мной в прошлом году очками. Потом измерил шагами их диаметры и зарисовал контуры. Работа так поглотила меня, что я начисто забыл о времени. Но подведенный живот напомнил, что время обеда давно миновало, и я, дойдя до рынка, прикупил козьего сыра, хлеба и вина. Поднявшись на скалу, я разложил на валуне незатейливые припасы и подкрепился в обществе сурово кричащих надо мной ослепительно белых чаек, глядя, как вздымаются и грохочут под порывами ветра волны, разбиваясь о берег кружевной пеной. Мне вспомнились строки Данте:

…И мое сердце взволнованно забилось. Я полной грудью вдохнул влажный морской воздух. Сидя на скале, я набросал план будущей цитадели. Она виделась мне как нечто грандиозное — новый тип крепости, без старых зубчатых стен и башен, без уязвимых выступов или углов, в которые целят пушки… Только плавно изогнутые кольца, концентрические окружности, усложняющие прицельность любого обстрела. Совершенство формы…

Если бы я располагал временем, то разработал бы план всего этого города. Тогда, подобно Богу, я убрал бы те кварталы, что не устраивали меня, и создал бы другие — по моему собственному замыслу. И благодаря власти покровительствующего мне герцога эти переделки и новшества могли воплотиться в жизнь. Земля сия изменится по моему желанию, как глина на гончарном круге. Я воссоздам Природу по образу моему…

Ветер стал холоднее, небо затянулось тучами, поэтому я отправился обратно в свое городское жилье. Главную улицу заполняли торговцы, бойко расхваливающие свои товары на местном диалекте. Жадным взглядом я окинул форель на прилавке торговца рыбой, хотя уже много лет не ел ничего, что могло видеть и чувствовать. Этому принципу научил меня Томмазо, и мне не хотелось пока отказываться от него. Я прошел мимо людей, толпившихся у прилавков с шелковыми и дамасскими тканями и изделиями, и подумал, что надо бы купить в подарок Салаи розовые чулки. Потом я увидел птицелова, торгующего запертыми в клетки птицами. Голубями, горлицами, попугаями. Я купил одну из них — белую голубку — и прямо перед удивленным взором торговца открыл дверцу и выпустил пленницу на свободу. Она взлетела и опустилась на подоконник. Потом, обозрев вдруг открывшиеся перед ней безграничные возможности, поднялась над крышами домов и, полетав над ними, исчезла из виду.

Торговец обозвал меня глупцом — ведь эта домашняя птица быстро погибнет в дикой природе.

— По крайней мере, она умрет свободной, — возразил я, подумав, произнося эти слова, как фальшиво они прозвучали.

Продавец покачал головой с выражением, явно показывающим, что он считает меня дурачком, и попросил вернуть клетку:

— Теперь она вам все равно без надобности.

— Вы надеетесь, что я отдам вам эту клетку? — спросил я. — Чтобы вы заперли в ней другую птицу?

— В общем, да, — иронически усмехнувшись, заявил он, — а для чего же еще ее можно использовать?

Я решил сохранить ее как символ. Пустая клетка с открытой дверцей — символ вновь обретенной свободы. Хотя я не стал ничего объяснять ему. Это могло бы вызвать очередные саркастические замечания. Я просто молча удалился, а люди глазели, как я прохожу мимо них с загадочным видом и с пустой клеткой в руке.

Рим, 3 июня 1502 года ЧЕЗАРЕ

Зима и весна прошли в этой темной комнатенке. Зима и весна прошли в упорных уединенных трудах.

Я проснулся днем. Оделся и причесался. Спросил о новостях — и мне их сообщили. Спросил о деньгах, мне выдали дукаты. Я писал письма, строил планы. Изучил все нужные карты, набрал новых капитанов.

Настало мое время. Величайший год в моей жизни. Этот год способен перевернуть все. Стать моим Рубиконом.[26] Моим Иссом.[27]

Так предсказали звезды, поведал мне астролог. И в любом случае я уже чувствовал струящийся в воздухе фимиам славы. Я буквально ощущал ее… сияние славы согревало мне душу.

Да, зима и весна прошли в детальной проработке планов. Моих тайных замыслов. Моих блестящих замыслов. Пороховая дорога — длинный огнепроводный шнур. И я запалю его. Скоро раздастся… ВЗРЫВ!

Подступил вечер. Я выглянул в укрытый синеватыми тенями двор. Прошелся по комнате. Выглянул в сумеречный сад. Контуры деревьев темнели на фоне темно-лилового неба.

Я выслушал донесения моих шпионов. Прочел их рапорты.

Рапорт из Имолы. Рамиро свирепствует, народ Романьи ненавидит его. Это хорошо. Он подавляет преступность, насаждает дисциплину. А добивается этого тем, что сжигает дома и убивает детей. Восстановление порядка будет моей заслугой… он же возьмет на себя всю вину.

Рапорт от кардиналов. Делла Ровере сбежал в Савону. Он строит козни против нас. Наш опаснейший враг. Он мечтает стать Папой. Мечтает сбросить клан Борджиа. Мы посылали убийц, но опоздали. Очень плохо. Теперь он свободен. И находится в безопасности.

Рапорт из Тосканы. Армия Вителлодзо вышла на подступы к Ареццо. В этом городе его приверженцы спровоцировали бунт. Город восстал против Флоренции. Я назначу Вителлодзо его правителем. Это хорошо. Флоренция придет в смятение, а Вителлодзо обвинят в измене.

Стук в дверь. Явился Микелотто. Он сообщил мне, что получил плохие новости… и хорошие новости.

— Давай сначала плохие, — сказал я.

Он сказал, что Катерина Сфорца свободна. Освобождена из замка Сант-Анджело — согласно приказу Папы. Она прибудет во Флоренцию для спокойной тихой жизни. Ей известно, что если она выступит против нас, то умрет.

— Ох, неладно, — проворчал я. — Нам следовало покончить с ней — для пущей безопасности. Но сейчас поздновато. Переходи к хорошим новостям.

Захвачен один клеветник. Безумец, распространявший дикие измышления на мой счет. Микелотто вырезал ему язык и пришил к его лживому уху — символ клеветника. Этого человека повесили на стене замка Сант-Анджело, где он и умер от горячки — медленно, безмолвно.

Я кивнул. То, что надо. Весть о таком наказании быстро распространится. Распространится и страх. Подобно кровавому ужасу… подобно пожару.

Лучше пусть боятся, чем любят. Порой мне хотелось, чтобы все сложилось по-другому. Чтобы жизнь в Романье стала лучше, чем в Риме. И быть любимым, конечно, приятнее. Ло надежнее сеять страх. А с римлянами это единственный способ. Они высмеивают доброту. Глумятся над правосудием. Страх — единственный понятный им язык.

К счастью для меня, я говорю откровенно.

Окрестности Ареццо, 7 июня 1502 года ЛЕОНАРДО

Ближе к полудню я добрался до остатков лагеря. Основная часть войск уже покинула его. Меня привели в палатку военачальника, самую большую из тех, что еще стояли на склоне холма, и представили Вителлодзо. Этот бородач с бычьей шеей похож на Иуду в моей «Тайной вечере». Выражение его глаз — сначала равнодушное, почти презрительное. Потом ему сообщили мое имя, и его глаза блеснули иным голубым светом — видно, впечатлительная когда-то душа этого юноши покрылась за долгую солдатскую жизнь крепкой и толстой коркой. Его голос оказался удивительно приятным и спокойным:

— Леонардо да Винчи… знакомство с вами для меня большая честь.

Странная магия славы…

Он предложил мне сесть и налил прохладного сладкого вина:

— Это мальвазия из Венеции — волшебный напиток.

Я кивнул и смущенно улыбнулся. Вокруг нас гомонили уходящие в поход воины (слышались громкие приказы, лязг доспехов, топот лошадиных копыт), но Вителлодзо, уже наполовину закованный в броню, казался невосприимчивым к этому шуму. Он выглядел как человек, задумавший почитать интересную книгу, — спокойный, полный радостного предвкушения, как будто был готов посвятить нашей беседе весь отпущенный ему срок земной жизни.

Я сделал глоток вина, которое оказалось изрядно хмельным, и мы начали разговор (не знаю, как всплыла вдруг эта тема) о древних полководцах и античных мудрецах. Разволновавшись, Вителлодзо вскочил, порылся в своих пожитках и вернулся с томиком Ливия.

— Я вот как раз читал прошлой ночью, — сказал он, показав отрывок об осаде Сиракуз, — как Архимед с помощью своих метательных машин сотрясал корабли и спалил их мощными зеркалами, защитив стены своего города от могучей римской армии.

Мизинцем мог он войско уничтожить. (Дали бы ему точку опоры, и он перевернул бы мир…)

Я упомянул, что искал латинский перевод одного математического труда Архимеда, том которого имелся в библиотеке Борго-Сан-Сеполькро. Вителли пылко пообещал мне, что после взятия этого города, которое произойдет очень скоро, он отправит ко мне курьера с этой книгой.

Я принялся благодарить его, но он прервал меня.

— Уверяю вас, что вы гений уровня Архимеда, — заявил он и, не дав мне высказать возражения, продолжил: — Любой командир почел бы за великую честь привлечь такого ученого, как вы, на свою сторону.

Что-то в его поведении смущало меня. Почему он использовал сослагательное наклонение? И почему у него такой жаждущий нервный взгляд? Я ответил, что надеюсь полностью оправдать надежды герцога Валентинуа.

Его взгляд мгновенно омрачился:

— Ах… Валентинуа… — Он скрипнул зубами, а губы его искривились.

Очевидно, кондотьер хотел еще что-то добавить, но передумал и резко сменил тему.

Провожая меня к выходу из палатки, он спросил, знаю ли я «кого-то из данных людей» — и прочитал список имен. Произнося их, он сверкал глазами. Я узнал несколько родовитых фамилий Венеции, но не смог похвастаться личным знакомством с ними. И честно сообщил об этом Вителлодзо. Сверкание в его взгляде погасло так же внезапно, как вспыхнуло, и я вдруг увидел вновь стойкого командира с полуприкрытыми подозрительными и усталыми глазами.

— А кто они такие? — с любопытством спросил я.

— Не важно, — со вздохом произнес он. — Все равно все они скоро будут мертвы.

Понтассьеве, 22 июня 1502 года НИККОЛО

Епископ проворчал, что задница у него уже опять отваливается, и мы остановились на постоялом дворе в центре городка. Заказав кувшин пива, мы вышли с ним на цветущую зеленую поляну, с которой открывался вид на водный поток и луга. В садике никого не было, за исключением пожилого священника, отдыхавшего в тени вишневого дерева.

— Простите, Никколо, — со вздохом произнес епископ, с облегчением опустившись на мягкую землю. — Я понимаю, что вам не терпится поскорее завершить наше путешествие, но я, увы, не так молод, как вы, и мое старое тело не выдерживает вашего темпа.

— Вовсе нет, Франческо, мое терпение безгранично, — солгал я (в начале нашей поездки я называл его «ваше преподобие», но епископ, настроенный на дружеское общение, попросил меня называть его просто по имени.) — Я с удовольствием буду отдыхать в гостиницах каждого проезжаемого нами города. Хотя Синьория и просила нас как можно быстрее добраться до Урбино. Их тревожит поведение Валентинуа. И, возможно, не без причины.

— Да, похоже, он действительно дьявольски хитер. И если он уже захватил Урбино, то мы можем попасть в затруднительное положение. Но, честно говоря, Никколо, я не думаю, что есть какие-то причины для особой спешки. Порой мы несемся как ветер, стремясь попасть в нужное место, а в результате потом долго слоняемся без дела, мучаясь неизвестностью. К нашему прибытию Валентинуа, вероятно, еще только подгонит к стенам свои пушки. Вы же знаете, что Урбино — крепкий орешек. В этом городе отважный, любимый народом герцог и расположение крепости очень выгодное — на вершине холма. В сущности, я скорее предположил бы, что тот лакомый кусочек, на который разинул рот молодой Борджиа, на сей раз окажется ему не по зубам.

Я улыбнулся — Франческо обожал избитые выражения — и сделал большой глоток пива. Отставив кружку, заметил, что к нам приближается пожилой священник. Его покрасневшее лицо выдавало странное волнение.

— Добрый день, господа, — с поклоном приветствовал нас священник. — Не послышалось ли мне, что вы говорили об Урбино?

— Да, верно.

— Что ж, тогда, возможно, вам будет интересно узнать, что я только что оттуда прибыл.

— О, правда? И как там обстояли дела, когда вы уезжали?

И тогда взволнованным, возмущенным голосом человека, коему выпала участь вестника плохих новостей, священник поведал нам, что этот город уже сдался. Видя недоверчивое изумление Франческо, он пояснил, что Борджиа обманом выманил Гвидобальдо из его любимого герцогства с помощью одного присланного с курьером сообщения. В нем он просил противника одолжить ему на время войска, а курьер убедил доверчиво-глупого правителя, что сам Борджиа находится в сотне миль к югу от Урбино. С невиданной скоростью за один ночной переход Борджиа со своими войсками подошел к городу, окружив его с севера, востока и запада. К рассвету вся папская армия торчала под нашими стенами, и Гвидобальдо оставалось лишь бежать, спасая свою жизнь.

Я рассмеялся, оценив крайнюю дерзость такого плана. Франческо же, захлебываясь от ярости, воскликнул:

— Какое вероломство!

— Какой идиотизм! — подхватил я.

Он говорил о Борджиа, а я говорил о Гвидобальдо. Оба мы, естественно, были правы.

Тем не менее разве не лучше, заметил я, для герцога прослыть вероломно обманутым, чем глупо-доверчивым? Мы обсуждали этот вопрос во время нашего заключительного дневного путешествия. Я выиграл тот спор в тот же вечер за ужином, заявив:

— Вероломный предатель в конечном итоге является правителем Романьи, герцогом Валентинуа, правителем Пьомбино, герцогом Урбино, да еще гонфалоньером, командующим папскими войсками. А доверчивый глупец — герцогом без герцогства.

— Увы, — пожав плечами, вздохнул Франческо. — К сожалению, такова реальность.

Он задумчиво помолчал, поглядывая на бокал вина. И по зрелом размышлении заявил, что все равно в загробном мире Господь карает предателей более сурово, чем глупцов.

— Вероятно, это справедливо для загробного мира, — согласился я, — но здесь, на земле, такого еще никогда не бывало.

— Так и договоримся, — произнес Франческо, улыбнувшись служанке, которая принесла нам две дымящиеся тарелки, и добавил: — Buon appetito[28], Никколо!

Подкрепляясь жарким из рубца, я размышлял о том, что же за человек этот Чезаре Борджиа. Может, у него раздвоенный порочный язык? А его дыхание полыхает адским огнем?

Урбино, 24 июня 1502 года

Глубоким вечером, почти в темноте мы прибыли к городским воротам. Со стоном спешившись, Франческо сообщил мне, как крепко будет спать эту ночь после доброго ужина в нашей гостинице.

— Как бревно, Никколо, — повторил он несколько раз. — Я буду спать как бревно.

Однако мы даже не успели завести наших лошадей в конюшню, поскольку к нам подбежал солдат и спросил, не мы ли являемся посланниками Флоренции. Я ответил утвердительно.

— Его светлость уже ожидает вас, — продолжил он. — Пожалуйста, следуйте за мной.

— Но, любезный, мы еще не успели сменить запыленную дорожную одежду, — возразил Франческо. — Не может ли герцог подождать еще полчасика, пока мы почистимся и приведем себя, по крайней мере, в презентабельный вид.

— Мне приказано без промедления проводить вас к нему.

— А как быть с нашими дорожными сумками? И с гостиницей, где мы решили заночевать?

— О ваших вещах позаботятся. Вы проведете ночь во дворце. Итак, прошу вас, следуйте за мной!

Мы с Франческо обменялись взглядами.

— Ладно, — сказал я, припомнив слова самого Франческо. — Это, разумеется, лучше, чем долго слоняться без дела, мучаясь неизвестностью.

Франческо промолчал. На его лице отражалось явное недоумение.

Следуя за солдатом, мы направились по крутой широкой дороге к палаццо Дукале. На полпути Франческо пожаловался, что у него убийственно болят ноги.

— Если вы не поторопитесь, то его светлость убьет вас самих, — обернувшись к нам, грубо прорычал солдат.

Проходя по двору, я подумал, что этот покинутый дворец производит призрачное впечатление, кремовый цвет его стен и башен оживлял лишь яркий лунный свет. Видимо, придворные бывшего правителя в основном также успели убраться подальше. Мы поднялись по двум лестничным пролетам и миновали вслед за нашим конвоиром несколько темных залов. Гулкое эхо разносило звук наших шагов. В итоге мы подошли к закрытым дверям, которые охраняли четыре гвардейца с алебардами, одетые в красные с золотом мундиры и вытянувшиеся по стойке «смирно». Наш проводник сообщил им, кто мы такие, и один из стражников постучал в дверь.

— Да? — ответил низкий и звучный мужской голос.

— Посланники из Венеции, мой господин.

— Пропустите их.

Мы вошли в комнату, сопровождаемые старшим гвардейцем.

— Закройте дверь, солдат, — произнес тот же голос, — и оставайтесь на страже.

Несмотря на тепло летней ночи, Чезаре Борджиа стоял перед горящим камином, и пока мы видели лишь его спину. Спину высокого мужчины, с головы до ног облаченного в черное. Меч, висевший у него на боку, поблескивал, отражая свет пламени.

Обстановка приемной ограничивалась двумя низкими креслами, стоявшими у камина, и огромной незажженной люстрой, подвешенной к высокому потолку. Окна были закрыты ставнями.

За моей спиной с металлическим стуком закрылся дверной засов. В другом конце зала, возле такой же запертой двери, маячил другой стражник. Интересно, мы посланники или узники?

Герцог повернулся к нам, и я впервые увидел его лицо: молодое, с аккуратной ухоженной бородкой, красивое; именно так мне и рассказывали. Но никто не упомянул мне о его взгляде. Я видел такие глаза единственный раз в жизни — в зверинце Флоренции. И те глаза принадлежали леопарду.

— Садитесь, господа, — повелительно произнес Борджиа.

Он не кричал, его низкий голос звучал тихо, спокойно и непринужденно. Он говорил с уверенностью человека, которому нет нужды повышать голос, чтобы быть услышанным.

Мы заняли два вышеупомянутых кресла. Я выбрал то, что стояло подальше от камина. Но сильный жар ощущался даже там. Борджиа неугомонно ходил вокруг нас, поэтому нам приходилось вертеть головами, чтобы держать его в поле зрения. Пока я слышал лишь звук герцогских шагов да надсадное дыхание Франческо. Порой я поглядывал на замершего у двери стражника, он отвечал мне невозмутимым взглядом.

Нарушив неловкое молчание, Франческо начал извиняться за опоздание, объясняя, какие задержки замедлили наше путешествие.

— Достаточно, — прервал его Борджиа. — Наконец вы здесь. К делу.

Очередная пауза. Борджиа остановился. Он возвышался над нами: и нам пришлось задрать головы, чтобы видеть его лицо. Его глаза, горящие и затененные тусклыми отблесками пламени, выглядели демонически. Изумруды на его бархатном берете сверкали в темноте, словно кошачьи глаза. Он слегка наклонился, от него исходил запах мускуса, и я с неудовольствием вдохнул смешанный аромат пота и грязи, исходивший от его одежды. С некоторым волнением я поздравил его от имени Синьории с успешным взятием Урбино.

— О да, — саркастически ответил он. — Не сомневаюсь, что Флоренция в восторге от моего возросшего могущества.

И затем последовала атака. Наша Синьория обманула его в прошлом году! Флоренция нарушила обещания! Ничто не возмущало его больше, чем нарушение договора. Я искоса глянул на Франческо: он вцепился руками в подлокотники, словно человек, пытающийся удержаться на месте под напором ураганного ветра.

Неожиданно тон герцога смягчился, и он сообщил, что желал бы наладить с нами дружеские отношения.

— Если мы подружимся, то я всегда буду к вашим услугам. — Спустя мгновение он резко поднял затянутые в перчатки руки и, всадив кулак в ладонь, склонился к нам. — Если же нет, то мне придется применить для вашего убеждения любые необходимые средства. Поскольку мне известно, что ваш город меня не любит.

Герцог приблизился, пристально посмотрел мне в глаза. Я подавил волнение. Он перевел взгляд на Франческо.

— Вы пытались возбудить смуту против меня как с помощью Папы, так и с помощью короля Франции, — заключил он.

Я отлично понимал, что он говорит о Флоренции, о действиях Синьории, однако невольно чувствовал себя повинным в этих преступлениях.

Изо всех сил я пытался защитить действия Синьории в течение того ужасного прошлого лета, когда Борджиа близко подошел со своими войсками к нашим городским воротам, и мы пообещали выплатить ему сорок тысяч дукатов за то, чтобы нас оставили в покое. Всеми силами я пытался противостоять мрачному настроению герцога и спокойно и четко аргументировать позицию флорентийского правительства в этом споре.

Дискуссия между мной и Борджиа продолжалась довольно долго. Франческо тихо отдувался в своем кресле, его лоб поблескивал от пота. За время спора усталость, вызванная долгой дорогой, растаяла, сменившись своего рода возбужденным оживлением, ощущением близости к власти, реальной власти, и разговора на равных с грозным герцогом; да, пусть ненадолго, но я оказался в центре его внимания… Несколько раз, по-моему, я видел в полумраке, как Борджиа улыбался, отдавая должное моим искусным и красноречивым возражениям. Мы уподобились паре фехтовальщиков, проверяющих крепость защиты друг друга. Он знал, что я не смогу уколоть его, но, вероятно, удивился, что мне удается держать защиту.

А потом я сделал неожиданный выпад. Я заявил, что, в ответ на добросовестность, требуемую им от Флоренции, он сам должен показать нам свои честные намерения, выведя Вителлодзо Вителли и его войска из Ареццо. Герцог замер передо мной, слегка подавшись вперед.

— Не ждите, что я буду делать вам какие-то одолжения, — угрожающе ответил он и, отступив на пару шагов, произнес наши имена, с наслаждением подчеркивая каждый слог. — Франческо Содерини. Никколо Макиавелли, — он многозначительно приподнял брови. — Да, ваши имена не являются для меня тайной.

Мы озадаченно взглянули на него. Это противоречило дипломатическому протоколу. Как посланники, мы представляли правительство Флоренции, и наши имена не имели к делу никакого отношения. Герцог тихо рассмеялся, видя наше недоумение:

— Вителли Вителлодзо повсюду таскает с собой листок бумаги. И в нем записаны пять имен. Имена людей, коих он считает повинными в смерти его брата Паоло. Одно из имен уже зачеркнуто — того человека уже убили по приказу Вителлодзо.

Последовала пауза, во время которой мне показалось, что громкие удары моего сердца разнеслись по залу. Возможно, их мог слышать даже Валентинуа.

— Увы, господа, ваши имена также есть в том списке. Поэтому я предполагаю, что в ваших интересах убедить Синьорию одобрить соглашение со мной.

Он повернулся к нам спиной. Двери открылись, и вызванный гвардеец проводил нас в одну из комнат дворца. В этой просторной комнате также имелся камин, хотя и незажженный, а скудная обстановка включала в себя умывальник, пару тюфяков, набитых соломой, и столик с парой стульев. Наши пожитки мы обнаружили небрежно брошенными в углу.

— Кажется, он уже успел опустошить этот дворец, — шепотом заметил Франческо после ухода стражника.

— Да. По-видимому, в его планы не входит надолго здесь задерживаться.

— Может, французская армия не позволяет ему почивать на лаврах.

Наш разговор прервался. Франческо старательно вымыл лицо и шею в тазу с холодной водой, а я, сняв дорожную одежду, продолжал вспоминать нашу встречу.

— Исключительный человек, — произнес я, невольно высказав свои мысли вслух.

— Безусловно, опасный человек, — подхватил Франческо, поворачиваясь ко мне. — Боюсь, что он способен на все что угодно.

— Да, — согласился я, хотя понимал, что мы испытывали в тот момент разные чувства. Франческо, вероятно, пытался скрыть свой страх, а я делал все возможное, чтобы не показать моего воодушевления.

Подойдя к окну, я открыл ставни. В лунном свете круто взмывали вверх городские крыши и нырял в темноту отвесный склон холма. У меня закружилась голова.

Я закрыл ставни, достал из сумки бумагу, перо и чернила и при свете единственной свечи начал записывать недавно произошедший разговор.

Франческо забрался в постель, посетовав на свои ноющие мышцы, и долгое время единственными слышимыми мной звуками оставались его вздохи, покашливание да скрип моего пера по бумаге.

— Никколо, — вдруг раздался его встревоженный голос, — вы не собираетесь упоминать…

— … персональные угрозы?

— Да.

— Нет.

— Ладно… хорошо.

(Синьория усомнится в наших суждениях, если узнает, что Борджиа пытался угрожать лично нам.)

Епископ вскоре уснул, а я продолжал писать. Когда я перенес на бумагу все, что вспомнил из его слов, то сделал свою личную оценку герцога:

«Этот господин поистине надменен и великолепен, и не существует военной кампании настолько великой, чтобы она не показалась ему мелкой; в стремлении к славе и завоеваниям он никогда не успокоится и не признает усталости или опасности. Он умудряется оказаться в нужном ему месте прежде, чем становится известно, что он покинул другое; солдаты любят его, и он собрал под своими знаменами лучших людей Италии. Эти обстоятельства делают его победоносным и чудовищно опасным, в особенности когда ему сопутствует неизменная Удача…»

Разумеется, напыщенным ничтожествам нашей Синьории хотелось бы услышать совсем иное. Но это правда, а ведь мне и платят за то, чтобы я говорил правду. Чезаре Борджиа опасен для нашей республики, как горящий факел на сеновале.

Я тоже улегся и закрыл глаза, но еще очень долго не мог уснуть. В голове у меня звучал голос герцога, повторявший мое имя, а перед мысленным взором горели его хищные леопардовые глаза.

Урбино, 26 июня 1502 года ДОРОТЕЯ

Не знаю, чувствовала ли я себя счастливой или виноватой, проснувшись в кровати герцогини. Сквозь щели в занавесях полога уже проникали лучи дневного света, поэтому я оставила обнаженного Чезаре в его тревожном сне и, тихо одевшись, выскользнула из спальни.

Как странно вновь оказаться в Урбино! Я жила здесь в детстве года три, и герцогиня всегда была очень добра ко мне; позже, прошлым летом, я приезжала сюда на летние празднества и именно тогда познакомилась с Диего, испанским офицером, с которым я… в общем, остальное вам известно.

Но сейчас здесь так тихо и пустынно — как в сказочном дворце, заколдованном злой колдуньей. В какой бы зал я ни вошла, в памяти возникали гобелены и картины, когда-то украшавшие эти оголенные стены, люстры, когда-то висевшие под лишенными освещения потолками, кресла и кушетки, где мы когда-то отдыхали и флиртовали, выпивали и болтали ночи напролет… Есть нечто бесчеловечно жестокое, почти жуткое в том, как выглядел теперь дворец — словно прекрасная дама с отрубленной палачом головой.

Я спустилась в кухню — такую же пустынную и с холодными печами — и взяла в качестве завтрака несколько черствых галет. Поскольку я находилась на тайном положении, мне, безусловно, не разрешалось входить в столовую, где за столом, некогда предназначенным для избранных принцев и поэтов, герцогинь и кардиналов, теперь трапезничали солдаты и посланники. О, Чезаре, как грустно то, что вы натворили здесь! Почему при завоевании все должно превращаться в прах? Зачем вообще нужны завоевания, если прежде всего не испытываешь никакого удовольствия от их красоты? Но я никогда не задам таких вопросов герцогу. В ответ он может лишь презрительно усмехнуться.

Я присела на мраморный подоконник в бальном зале и, дожевывая печенье, наблюдала, как меняются оттенки света за окном на площади, где в фонтане купались голуби, а рыночные торговцы уже привычно суетились в своих лавках. Я заметила, как грузчики тащили во дворец бочки вина и клетки с недовольно пищащими цыплятами, а какой-то тщедушный всадник, посмотрев из-под руки на дворцовые окна, быстро развернулся и поскакал вниз по склону холма. И среди всей этой банально повседневной суеты я увидела вдруг знакомое лицо — лицо, которое я и не мечтала увидеть здесь и сейчас.

Я узнала знаменитого художника, с которым встретилась позапрошлогодней зимой в Мантуе. Он приезжал туда написать портрет маркизы. Как же его имя?.. Леонардо да Винчи. Точно. Он изменился, постарел, его длинные волосы поседели, на лице появилось больше морщин — но глаза светились прежней мудрой безмятежностью, и его наряд и манеры отличала все та же изысканность. Он ехал на большой гнедой кобыле, а за ним на мулах следовала пара странных на вид слуг. Возрадовавшись, я перебежала на другую сторону зала, чтобы посмотреть, как он въедет в дворцовый двор. Неужели Леонардо работает на Чезаре? Вот одно из завоеваний Борджиа, которое, я уверена, никогда не превратится в прах в его руках.

НИККОЛО

Рано поднявшись, я передал письмо курьеру, который пообещал мне, что уже завтра оно будет в Синьории. Мне самому следовало вернуться во Флоренцию послезавтра. Вследствие чего у меня останется всего два дня на то, чтобы убедить Совет Десяти, ведающий дипломатией и военными делами, а также Совет Восьмидесяти и пятьсот депутатов Большого совета в необходимости заключения союза с герцогом Валентинуа.

Я быстро проглотил завтрак в столовой, вышел во двор и оседлал лошадь. Выехав на площадь, затенил рукой глаза от уже пригревающего и яркого солнца и вновь окинул взглядом величественный замок, в котором впервые лицом к лицу встретился с могуществом в его на редкость раздражающей, обнаженной и концентрированной форме. Мне приходилось разговаривать с королем Франции, а он являлся, безусловно, более могущественной фигурой в политическом смысле, но ничто в его глазах или поведении не предполагало этого; а Борджиа, казалось, буквально источал власть.

Дворцовые окна в большинстве еще закрывали ставни, но в одном открытом окне я заметил лицо молодой женщины — светловолосой и грустной красавицы. Она выглядела как сказочная принцесса, заточенная в высокую башню.

Впрочем, у меня было мало шансов примчаться на лихом коне, чтобы освободить ее. В конце концов, я всего лишь посланник. И должен довольствоваться моей скромной женой и благосклонностью некоторых флорентийских шлюх. И все же в герцогских словах прошлым вечером прозвучало нечто такое — некий намек, возможно даже скрытое между слов обещание, что заставило меня задуматься, останусь ли я на всю мою жизнь простым посланником…

Ладно, хватит мечтать. Пора всерьез подумать о первоочередном деле. К вечеру мне надо добраться в Сан-Густино, если я рассчитываю послезавтра прибыть во Флоренцию.

ЛЕОНАРДО

В замковом дворе нас встретил большой бородатый, свирепого вида испанец в красном плаще, который представился как Рамиро да Лорка, управляющий герцога. Он показал наши апартаменты на третьем этаже. Они включали в себя пять комнат — две большие и три поменьше. Мы решили, что я займу две небольшие комнаты под кабинет и спальню, а в третьей поселятся Салаи и Томмазо. В одной из больших комнат Томмазо устроит свою лабораторию, а пятым залом мы все будем пользоваться как гостиной. Рамиро, похоже, пребывал в недоумении по поводу того, что я не взял себе более просторную комнату, а выделил ее «слуге».

— Томмазо и Салаи не являются моими слугами, — пояснил я. — Они мои ученики и помощники. Да и сам я предпочитаю жить в небольших комнатах, в них мне лучше думается.

Мы втроем провели утро, распаковывая вещи. Я еще выкладывал книги на буфет, когда услышал легкий стук в дверь. Открыв ее, я встретил внимательный взгляд седовласого изящного господина в неброском наряде. В глазах этого обладателя румяных щек и носа картошкой светилась почтительная доброжелательность.

— Имею ли я удовольствие адресоваться к маэстро Леонардо да Винчи?

Я пригласил его в комнату, и он представился как Франческо Содерини, епископ Вольтерры и посланник правительства Флоренции. Эту фамилию я где-то слышал, хотя не вспомнил, где именно и в каких обстоятельствах. И тем не менее клирик и политик… непонятно, чем я заслужил визит столь важной персоны?

Салаи по моей просьбе принес нам вина, и епископ расположился в наиболее удобном кресле.

— Ах, у меня до сих пор ноет все тело! — пожаловался он. — Очень длинна, знаете ли, дорога из Флоренции.

Я согласно кивнул и улыбнулся, ожидая продолжения его речи.

— М-да… значит, сейчас, как я слышал, вы трудитесь на герцога Валентинуа? — тон епископа внезапно стал неприятно фамильярным.

— Верно.

— Могу ли я поинтересоваться, в каком качестве?

— В качестве военного инженера его светлости.

Епископские губы исказила усмешка; голова начала ритмично покачиваться, словно под музыку марширующего духового оркестра.

— Ну конечно… Значит, вы не видите никакого противоречия в данной должности?

— Противоречия?

— Маэстро, если герцог нападет на Флоренцию, на ваш родной город, как он и угрожал только вчера в моем присутствии… что вы испытаете при этом?

Я немного помолчал. Такими вопросами я не задавался…

— Я предпочел бы, чтобы этого не случилось.

— Нет. Мне представляется, что ваши чувства могут быть довольно сложными.

Должен ли я любить Флоренцию? Противоестественно ли отсутствие патриотизма?

— И все же, я надеюсь, что вас достойно вознаградят за любое… — Он откашлялся. — Чувство вины, каковое вы можете испытывать.

Почему я должен любить Флоренцию? Что сделала Флоренция для меня?

Я уже собрался ответить, но епископ упреждающе поднял руку:

— Маэстро, я ни в коей мере не собирался вас обидеть. Не собираюсь читать проповеди… но мне хотелось предложить вам некий способ служения вашей любимой родине, пока вы служите вашему новому покровителю.

— Что вы подразумеваете?

Он подразумевал предложение шпионить за герцогом. Ему хотелось, чтобы я присылал флорентийской Синьории отчеты обо всех моих разговорах с герцогом, поставлял достоверные сведения о чаяниях и намерениях герцога, о его планах и передвижениях. А мне хотелось ответить отказом. Хотелось предложить этому епископу избавить меня от дальнейшего общения с ним.

Шпион, крадущийся во мраке… шпион, двуличье и обман…

Я уже готов был высказаться, но Содерини проворно поднялся с кресла и, подойдя, похлопал меня по плечу. Видимо, он полагал, что дельце сделано, что я согласен на его предложение.

Франческо Содерини… вдруг я вспомнил, где слышал недавно это имя. А он уже открыл дверь и поклонился с самодовольным видом…

— На днях меня спрашивал о вас Вителли Вителлодзо, — заметил я. — Он, кажется, страстно желал с вами познакомиться.

Розовые щеки епископа приобрели оттенок прошлогоднего снега.

Тем же вечером меня пригласили к герцогу. Мне подумалось, что с нашей последней встречи он заметно изменился: исчез бесшабашный юноша, его место занял более суровый и ожесточенный человек. Он похудел, а его борода стала гуще. Не изменились, правда, его обаяние и врожденное изящество, хотя и выглядел он теперь более изысканно.

Словно нацепил маску… подобную той, что приходится носить мне самому…

— Мой господин, вы достигли величия с нашей последней встречи.

— В Милане… да, она мне живо помнится. Величия? Пока нет, Леонардо. Я еще только в начале пути. Как и вы, я мечтаю творить чудеса.

Я невольно улыбнулся. Частенько мне вспоминался тот наш разговор, но я не смел надеяться, что он произвел на герцога такое же впечатление. Его голова, должно быть, до отказа забита планами и завоеваниями, врагами и союзниками, постоянными встречами с самыми разными людьми — и дукатами… Могло ли там еще поместиться точное воспоминание о словах, которыми мы обменялись три года назад в монастырской трапезной?

Он поинтересовался подробностями моих экспедиций, моими планами повышения качества укреплений в Пьомбино и Ареццо и прочими делами. Вежливо выслушав мои ответы, он сообщил, укрепления каких городов, по его мнению, я мог бы еще обследовать. Значит, мои летние странствия уже спланированы.

Позже он показал мне удивительные сокровища этого дворца, начав со знаменитой библиотеки бывшего герцога, где на полках стояли аккуратные ряды книг в бордовых кожаных переплетах с серебряными застежками. Я увидел имена множества древних авторов, труды по ботанике, математике и анатомии, которые сам стремился отыскать много лет.

— Вижу, что вы готовы не вылезать отсюда днями и ночами, — заметил герцог. — Но не волнуйтесь, Леонардо, в ближайшие дни у вас будет время изучить древнюю мудрость.

— Говорят, мой господин, что вы продаете эту библиотеку.

— Не всю. Вы можете выбрать, какие труды вам хотелось бы сохранить.

Я с благодарностью поклонился.

Он показал мне и кабинет Федериго[29], который произвел на меня неожиданно большое впечатление. Доспехи, астрономические и музыкальные инструменты в настенных полках выглядели настолько реальными, что обманывали взгляд, хотя на самом деле их изображения являлись искусной инкрустацией. В тусклом факельном свете было трудно разглядеть детали, но…

— Здесь, мой господин, я тоже мог бы провести несколько дней.

— Но именно здесь работаю я, Леонардо. Хотя вы можете приходить сюда по утрам, пока я сплю. Я договорюсь об этом с Рамиро.

После замечательной экскурсии мы выпили вина в герцогской гостиной, и я показал ему наброски нового оружия, над которым трудился весной, — боевая колесница с ножами и косами, бронированная машина, взрывающееся ядро и поглощающий меч щит. Началась самая приятная часть нашей беседы — мы, словно мальчишки, развлекались с новыми игрушками. Но особенно взволновался герцог, когда я сообщил ему, что Томмазо изготовит образцы этого нового оружия в своей лаборатории.

Разговор наш прервался, но после недолгой паузы его светлость произнес:

— Знаете, Леонардо, у меня сейчас впервые возникло чувство, которого я прежде никогда не испытывал…

Заинтересованно взглянув на него, я заметил, что его опущенный взгляд устремлен либо в пол, либо в пространство.

— В разговорах с большинством людей у меня возникало такое чувство, будто я общаюсь с некоей более низкой формой жизни… так, словно для общения с ними мне достаточно задействовать лишь малую часть моего ума. С вами, однако… — наши глаза встретились, — у меня возникает совсем иное чувство. Мне кажется, что ваш ум не менее, если не более, велик, чем мой. Для меня это является редким и вдохновляющим переживанием.

— Наши чувства взаимны, мой господин.

Он пристально глянул на меня:

— Нет необходимости льстить мне. Я больше уважаю правду.

— Могу заверить вас, что это не просто лесть, — произнес я, придав голосу большую искренность, хотя, по правде говоря, на это высказывание сподвигла меня именно лесть.

Мог ли я искренне считать, что этот юный воин превосходит умом Луку Пачоли[30] или Донато Браманте[31]? Нет, но если бы мне пришлось сказать ему правду, то я подозреваю, что переживание Борджиа порадовало бы его гораздо меньше, чем ему хотелось. Никто не мог бы свысока отнестись к такому человеку, не пожалев об этом впоследствии.

И все-таки под его красивым лбом, несомненно, скрывался живой и пытливый ум. Чезаре Борджиа далеко не глуп, далеко не зауряден. В конечном итоге, однако, я понял, что должен — и буду — всегда льстить ему, никогда не говоря с ним честно, как с равным. Почему? Потому что Чезаре Борджиа не простой человек — он является воплощением власти. И благодаря этой власти он является одновременно и выше, и ниже обычного человека. Более того, я с определенностью чувствовал, что он понимает все это, так же как понимает теперь, что мы никогда не будем разговаривать с полной откровенностью. Как ни странно, я вдруг испытал минутную жалость к нему — к сидящему передо мной безжалостному блестящему завоевателю. Мне подумалось, что он должен ощущать себя страшно одиноким.

Я подавил зевок. Уже поздно. Допив вино, я встал и поклонился в знак благодарности. Герцог улыбнулся, вновь обнял меня, а когда я направился к двери, сказал:

— Полагаю, к вам сегодня заходил гость.

— Да, мой господин, — ответил я, удивленно обернувшись. — Франческо Содерини.

— Он попросил вас шпионить за мной для флорентийского правительства?

Несмотря на мою невинность, сердце заколотилось у меня в груди:

— Верно. Я пытался объяснить ему, что никогда не буду заниматься подобными вещами, но…

— … но он предположил иное?

Я кивнул. Герцог подошел к своему столу и бросил взгляд на какие-то документы.

— А что вы скажете, если я предложу вам воспользоваться его предположением… и сыграть роль двойного агента против Флоренции?

Шпион, крадущийся во мраке… шпион, двуличье и обман…

— Мой господин, я…

Увидев выражение моего лица, Валентинуа разразился смехом:

— Не переживайте, Леонардо. Я никогда не обременю вас таким предложением. Мне просто хотелось увидеть вашу реакцию. Отлично, теперь я знаю, что могу вам доверять. Подумать только — просить гения сыграть роль обычного шпиона… как только такая мысль могла прийти в чью-то голову? Хотя вы, боюсь, могли бы стать опаснейшим шпионом. Но полагаю, ваши интересы лежат совсем в других сферах.

Он усмехнулся, а я покраснел. Меня затопило чувство облегчения. Облегчения и восхищения. Я вдруг осознал, что мне доставляет удовольствие работать для этого внебрачного сына его святейшества, а не для лицемерных святош моей «родины».

Ферминьяно, 21 июля 1502 года ЧЕЗАРЕ

Воздух дышал прохладой. Повеяло освежающим ветерком. Тьму — над восточными холмами — уже пронизывал тусклый свет.

Еще не рассвело. Во дворце Урбино я провел бессонную ночь. Все трудился — писал письма, строил планы. Боролся со страхами. Этот дворец производил впечатление тюрьмы. Опьяняющая жара, бесконечное ожидание.

Как приятно выбраться отсюда! Всего час верховой езды — и мир преобразился. Он наполнен моими придворными. Наполнен моими леопардами — мы отправились на охоту в окрестные холмы.

Время пролетело. Быстро. Мы преследовали, мы убивали дичь. Блаженная беспечность, блаженство прохлады.

Позже мы разделали оленя. Развели костер. Разрезали дичь, насадив на вертел и, поворачивая его, пожарили. Все устроились вокруг костра, перед нами сияло восходящее солнце; мы смеялись, болтали, ели, выпивали. Леопарды уснули.

Счастье. Короткая передышка. А потом…

Опять навалились заботы. Бесконечные тревоги. Страхи одолевали меня, подобно незримым насекомым. Они жужжали, кусались и жалили, я отмахивался от них… проклятье, оставьте меня в покое! Но они возвращались. Кружили, отступали и вновь атаковали. Заботы, тревоги, страхи.

Я разбирался с ними по очереди. Выделял и анализировал. Разделял и властвовал…

Первое — болезнь Лукреции. В Ферраре, на восьмом месяце беременности. Она страдала от жары — и холодного равнодушия окружения. Она беспокоилась за ребенка — я беспокоился за нее.

Моя прекрасная сестра. Мы с ней близки с самого раннего детства. Никто не знал меня лучше, чем она. Никто не любил меня так, как она. Да, я слышал грязные сплетни… но нет, они ложны. Я никогда не поступил бы так с теми, кого люблю.

А сейчас она больна. Лихорадка, кровопускание. Если она умрет, я… мир почернеет для меня, рухнут все мои надежды. Проклятье. Но я ничего не могу сделать. Только ждать и надеяться. Бессилие, поистине ужаснейшее из чувств.

Второе — гнев Людовика. На сей раз я зашел слишком далеко. Забрал чересчур много свободы. Угрожая Флоренции, я оскорбил французского короля. Он намерен вернуться в Италию и по прибытии наказать меня за дерзость. Так говорят. Так сообщает в письмах сам Луи.

Третье — недовольство командиров. Офицеры напуганы. Так доносили мои шпионы. Они осознали грандиозность моих замыслов. Поняли, что я проглочу и их скромные владения. Они почувствовали, как стягивается цепь на их горле. Вителлодзо и Оливеротто. Орсини и Бальони. Выступят ли они против меня? Станут ли эти союзники моими врагами? Да… теперь это лишь вопрос времени.

Четвертое — Флоренция держит меня за дурака. Она тянет время, бесстыдно заговаривает зубы. Она сознает, что Людовик выступит на ее стороне. И знает, что его войска уже в пути. В который раз она отговаривается лживыми посулами. Как раз вчера Содерини читал мне очередное послание. Пустые словеса — фирменное блюдо Синьории. Я обрушил на него свою ярость. Мне стало легче, но делу это не помогло.

Флоренция отказывалась заключать со мной соглашение. Офицеры потеряли дружеское расположение. Франция перестала считать меня союзником.

Итак, у меня нет друзей. Только враги. Но всегда лучше знать своих врагов. А обстановка может и измениться. И обстановка БЕЗУСЛОВНО изменится.

Какой ход мне следует предпринять? Пожертвовать пешку Луи? Перетянуть его обратно на мою сторону? К дьяволу Флоренцию — сделаем ставку на французов. К дьяволу офицеров — они все равно предадут меня. Может, даже уже предали.

Я дам приказ Вителлодзо убраться из Ареццо. Я разозлю его. Заставлю раскрыть карты. Возможно, это порадует Луи и вернет мне его дружбу. Убьем двух зайцев одним ударом.

Да. Таков план действий. Решение принято, страхи уползли. Заботы и тревоги улетучились.

Я жевал оленину, смакуя вкус крови. Бросил леопардам теплые оленьи бочка и взглянул на восточные холмы. Солнце отправилось в дневной путь по небу. Начало пригревать.

Я вернулся в Урбино. Вернулся в его пустынный дворец. И забылся сном в одиночестве темной герцогской спальни.

Мне приснилась Лукреция. В моем сне она умирала.

Чезена, 9 августа 1502 года ЛЕОНАРДО

В дневные часы воздух разогревался до состояния парной бани, а яркий свет резал глаза. Я пробовал носить шляпы с полями разной ширины, но они не защищали от лучей, отраженных от яркоокрашенных стен домов, от светлых булыжников или от глади реки, которую я наносил на карту. Надо придумать, как решить эту проблему. Может, я смогу сделать специальные очки, рассеивающие свет подобно витражам в окнах соборов?

Почему же я чувствую…

Да, днем здесь царила влажная жара, но зато ночью…

Почему же я чувствую себя таким…

Стоя на балконе своей комнаты, я вдыхал ласкающий, словно бархатный, воздух и смотрел в небо, освещенное звездной россыпью — каждая звезда, как я полагал, являлась планетой, подобно нашей Земле или Луне, все они отражали свет Солнца, а оно находилось в центре нашей Вселенной, хотя редко встретишь человека, способного это понять.

Я сбросил всю одежду, но никто меня не видел — горожане давно спали. Из комнаты за спиной с моей кровати донеслось сонное мальчишеское бормотание…

Почему же я чувствую себя таким счастливым?

Да, жажда утолена. Ночью после почти пятилетнего перерыва Салаи забрался ко мне в кровать и поцеловал меня в губы. Три четверти моего существа уже блуждали в царстве Морфея, и долгое время, пока мы целовались и ласкали друг друга, я думал, что все это мне снится. Такие сны нередко посещали меня. Но нет, это была (и есть) явь — его тощая плоть с крепкими мышцами и теплой кровью, с душистыми локонами и увлажненной потом кожей.

Вздохнув, я задумался, почему вновь позволил себе так увлечься. Мне казалось, что все это осталось в прошлом. Меня тревожило, очевидно, не приведет ли наша физическая близость к тем штормам, что так часто бушевали в Милане. Но, несмотря на тревогу, я счастлив. Животная, первобытная радость, физическое возбуждение… они тем более восхитительны, поскольку я почти забыл о таких чувствах.

Сними ненадолго маску, никто тебя сейчас не видит…

Я знал, что теперь долго не усну, но в кои-то веки мне не хотелось ничем заниматься — ни алгебраическими вычислениями, ни геометрическими представлениями. Мне хотелось лишь попросту наслаждаться жизнью. Поэтому я накинул легкий плащ, спустился по лестнице безмолвного дворца и вышел на залитую звездным светом площадь.

Утихли даже насекомые. Слышались лишь журчание и плеск падающей воды в старом фонтане. Но какими громкими казались эти звуки сейчас, когда все окутано тишиной! Я зачарованно прислушивался к разнообразным звуковым оттенкам, порождаемым водой, падающей с разных высот в разные по глубине секторы бассейна. Рождалась музыка. Я уловил гармоничные созвучия нового инструмента.

Мои мысли вдруг сменили направление… Почему Салаи предпочел прийти ко мне в спальню сегодня ночью? Ответ, вероятно, не слишком лестен. Он скучал и чувствовал себя несчастным с тех самых пор, как мы покинули Урбино, — осмотр крепостей не казался ему увлекательным занятием. Он стонал от вида жителей Романьи. Высмеивал их тусклые одежды, их провинциальный говор, их узколобость. Он чувствовал себя одиноким, пойманным в ловушку. А ведь он еще молод, и потребности и желания у него также молоды. И я не винил его — это совершенно естественно. Я лишь надеялся, что он не будет испытывать неловкость или смущение, встретившись со мной завтра.

Но к чему думать о завтрашнем дне. Да тут и думать не о чем. Все это мелочи жизни. Мелочный страх стать прахом, быть преданным забвению… ему противостоит настоящее сиюминутное блаженство. Если бы удалось остановить время — задержать мою жизнь здесь, в этом мгновении, как на картине…

Не знаю, долго ли я пробыл у фонтана, слушая его музыку, вдыхая бархатный воздух… но знаю, что пребывал в счастье.

Сколько раз в жизни я испытывал истинное счастье? Такие мгновения вздымаются как горные пики в туманной долине моего прошлого. Беда в том, что большую часть времени я блуждаю под завесой этого тумана и не могу разглядеть их. Мне видна лишь темная долина, по которой я бреду, — тропа под ногами и зияющая за ней бездна.

Я должен вспомнить те горные пики. Я должен помнить их, не забывать…

Завершив счастливые блуждания, я вернулся во дворец, чтобы лечь рядом с Салаи под москитную сетку. Закрыв глаза, я позволил дыханию, вырывающемуся из его приоткрытого рта, убаюкать меня.

Когда утром я проснулся, он исчез. Его сторона кровати успела остыть.

Флоренция, 11 августа 1502 года НИККОЛО

Мы с Агостино увлеченно шептались, когда плечо мне вдруг сдавила чья-то сильная рука.

— О-ох. Что за… — возмутился я, вскинув голову.

Бьяджо мрачно смотрел в сторону двух мужчин, которые проходили вдоль другой стены вестибюля. Я сразу узнал нашего противного начальника, мессера Антонио, благодаря его смехотворной походке, но мне пришлось прищуриться, чтобы распознать личность его спутника. Когда я все-таки узнал его, то невольно открыл рот. Аламанно Сальвиати — он из кожи вон лез, мечтая стать самым могущественным человеком во Флоренции (а выборы главы правительства — Пожизненного гонфалоньера справедливости — должны состояться в будущем месяце), — приобнял нашего начальника за плечи и о чем-то пылко беседовал с ним. Мы тихо наблюдали за этой парочкой, когда вдруг мессер Антонио посмотрел в мою сторону, нахмурился и что-то сказал Сальвиати. Последний мельком глянул на меня и кивнул в ответ на слова мессера Антонио. А потом оба они удалились вверх по лестнице.

Мы покинули дворец в молчании, и, как только оказались на площади, Бьяджо завопил:

— Вот слезоточивый болван! Да чтоб он подавился своим поганым дерьмом! Так подлизывался к этому Сальвиати, словно готов нас выкинуть на улицу…

— Ты же не знаешь, о чем они говорили, — заметил Агостино.

Бьяджо резко умолк и уставился на него:

— Ты что, шутишь или как? Разве ты не видел, какой взгляд он бросил на Никколо? А нам отлично известно, что именно Сальвиати строил козни в прошлом году, стремясь лишить Никколо должности.

— Это были только слухи, — возразил Агостино. — Ничего ведь не доказано. В любом случае, не стоит забывать, что в первую очередь именно благодаря влиянию Сальвиати Никколо и получил работу.

— Верно, — поддержал я. — Но надо признать, что он, видимо, охладел ко мне в последнее время.

— В последнее время? — усмехнувшись, повторил Бьяджо. — Он охладел сразу, как только ты заявил, что нам следует заключить соглашение с этим мерзавцем Валентинуа. Кстати, о чем, черт возьми, ты думал? Одному только Богу известно, какие поганые мысли нашептал мессер Антонио в его жадное ухо. Поверьте мне, если Сальвиати победит на выборах, то наша троица…

— …пропала? — закончил я. — Да… возможно ты прав, Бьяджо. В таком случае будет мудро поддержать другого влиятельного кандидата.

— Пьеро Содерини? — кивнув, уточнил Агостино. — Хорошая идея. Может, пойдем в «Три царя» и обсудим ее?

Чезена, 12 августа 1502 года ЛЕОНАРДО

Романья прежде всего поразила нас как царство полного идиотизма. В этом, по крайней мере, наше с Салаи мнение совпадало. Я потратил целое утро, разговаривая с тупоголовой стражей замка и безмозглыми чиновниками, чье единственное удовольствие в жизни, казалось, заключалось в том, чтобы помешать мне увидеть то, что было нужно для усовершенствования жалких на вид городских укреплений. Четыре часа ожидания перед закрытыми дверями, подписывания бессмысленных документов, выслушивания бесконечно повторяющихся мелочных доводов… бесплодное занятие.

Наконец жара ослепительного солнца достигла такой силы, что мы не выдержали и все втроем удалились в таверну «Ангел», где мой чертенок тут же уселся за угловой стол, хмурясь и хандря, как четырнадцатилетний подросток, (хотя в том возрасте он был гораздо милее и легче в общении). А мы с Томмазо попытались договориться с подавальщиком, который отказывался признать возможность приготовления пищи без мяса мертвых животных.

— Вы уж лучше закажите просто лаваш, — сказал он, скрестив на груди толстые руки и поглядывая на нас сверху вниз.

Лаваши — а попросту тонкие пресные лепешки — являлись единственным кулинарным коньком Романьи.

— А овощи! Или фрукты! — воскликнул Томмазо. — Должно же у вас быть хоть какое-то разнообразие.

— Мессер, мы не держим сельской пищи, — гордо заявил подавальщик.

— Пожалуй, нам лучше пойти поискать другую таверну, — спокойно произнес я.

Но Томмазо уже разразился бурным смехом и с упрямым ехидством потребовал показать ему кладовую и разрешить лично побеседовать с кухаркой, чтобы выбрать еду по собственному желанию. В конце концов он истощил терпение подавальщика, как вода подтачивает камень, и они вдвоем отправились искать овощи. Салаи, заказавший бифштекс, жевал его молча, уставившись немигающим взглядом в уродливый узор плиточного пола. Он вел себя так с той самой ночи, что мы провели вместе, словно сердился на меня.

Не обращая внимания на его настроение, я начал строчить послание Валентинуа. Я сетовал, что его подчиненные делают мое задание невыполнимым и тратят не только мое время, но и его деньги. Откровенно высказав свое возмущение, я потом немного смягчил его, разбавил «вашими светлостями», изъявлениями почтения и извинениями за то, что «мне приходится по таким пустякам отрывать ваше превосходительство от множества государственных дел». Завершив послание, я увидел, что Салаи убивает ладонью мух. Подавив раздражение, я промолчал.

— Ну вот, все в порядке! — воскликнул Томмазо, победоносно возвращаясь из кухни. — Я пообщался с кухаркой, и она с удовольствием согласилась приготовить нам блюдо из салатных листьев, помидоров, авокадо и мягкого козьего сыра.

Исключительно любезная хозяйка. А вот ее муженек — настоящий упрямый осел.

— Чезена, кажется, полна упрямых ослов, — вяло заметил я.

— Не унывайте, мастер… по крайней мере, мы сможем хорошо подкрепиться. Да, кстати, она еще послала своего сынка к роднику, и он принесет нам холодной воды. Она сказала, что та колодезная вода, которую они подают обычно, сейчас из-за засухи стала буроватой.

Я подписал переписанное набело послание и свернул его в трубочку.

— У кого есть веревочка?

— Молодчина, Томмазо… огромное спасибо! — шутливо воскликнул он. — Что бы я без тебя делал!

— Чертовски признателен, Томмазо. Извини. Но нет ли…

— …веревочки? Конечно. — Вздохнув, он взял свой ранец и выудил оттуда тугой моток пеньковой бечевки и перочинный нож.

А чуть позже, окинув взглядом совершенно несчастное лицо Салаи и мое, сердитое и озабоченное, Тсммазо вызвался лично доставить мои претензии Борджиа.

— Но он же в Милане, — напомнил я.

— Вот и отлично. Я как раз мечтал о дальнем путешествии.

Феррара, 17 августа 1502 года ЧЕЗАРЕ

В ее комнате — запах смерти. Спертый воздух, атмосфера уныния. По стенам блуждают тени горящих свечей. На простынях белеет ее призрачное лицо.

Лекарь выполнил мою просьбу. Он спас Лукрецию. Но ее ребенок родился мертвым. Это хорошо.

Но моя сестра ужасно расстроена. Ее сердце разбито — она не хочет жить. Я должен исцелить ее сердце. Обязан вернуть ей желание жить.

Врач предложил сделать кровопускание. Заявил, что оно необходимо. Но сестра не разрешила — боится бритвы. Мне надо убедить ее стерпеть боль.

Я присел на краешек кровати. Лукреция взглянула на меня и печально улыбнулась.

— Ты пришел, — слабое проявление радости.

— Разумеется, пришел.

— Чезаре, я потеряла ребенка.

— Не надо думать об этом, — сказал я, сжимая ее руку. — Это в прошлом. Ты должна подумать о себе.

— Он был такой крошечный. Такой милый. Его личико было прекрасным. Но он так и не смог вздохнуть. Ни разу.

— У тебя будет еще много других детей.

— А вдруг они…

— Лукреция, тебе необходимо восстановить силы, — я коснулся ее волос, погладил по щеке. — Вот ты придешь в себя, поправишься — и тогда у тебя будут здоровые дети.

— А как ты, Чезаре? У тебя все в порядке?

— Все прекрасно. Всё под контролем. Тебе не стоит беспокоиться обо мне.

— Я знаю. Ты очень сильный.

— Так же, как и ты, малышка. Ты всегда отличалась сильной натурой.

Она улыбнулась. Глаза печальны.

— Сейчас тебе надо собрать все силы. Лекарь хочет пустить тебе кровь.

Я пощекотал ее, она рассмеялась. Услышав этот заранее оговоренный сигнал, врач зашел в спальню.

Я продолжал щекотать ей пятки, она продолжала смеяться. Так мы играли когда-то в детстве. Нежно, но крепко я прижал ее ноги к кровати. Она улыбнулась мне, ожидая пытки. Слезы наполнили ее глаза.

Лекарь сделал разрез. Лукреция закусила губу. Я услышал, как потекла в бутыль ее кровь.

— Молодчина, — похвалил я. — Храбрая девочка.

Лукреция побледнела. Она издала слабый смешок. Я сжал ее руку. Мы надолго умолкли.

Врач перевязал рану и открыл окна; пламя свечей затрепетало на ветру. Потом он покинул комнату, унеся с собой тишину.

— Как твой муж… он хорошо обходится с тобой?

— Да. Он очень добр, Чезаре. Даже после…

Я понимающе кивнул.

— …он был очень добр ко мне. Очень добр.

— Хорошо, — сказал я. — Хорошо… мне не придется убивать его.

— Надолго ли ты приехал, Чезаре? Или тебе нужно сегодня уезжать?

— Нет, я останусь, пока тебе не станет лучше.

— Но удалось ли тебе справиться с проблемами? До меня дошли слухи о твоих капитанах…

— Я же сказал — всё под контролем.

— Но что, если они…

— Лукреция, если ты не прекратишь говорить о моих делах, мне придется принять решительные меры.

— Какие же? — ее брови заинтересованно приподнялись.

— Я призову Микелотто, — пригрозил я. — Он будет гладить твое горло, пока ты не перестанешь говорить вздор.

Она взвизгнула, затем рассмеялась:

— О нет… это даже не смешно!

— Как же ты осмелилась оставаться наедине с тем ужасным и кровожадным злодеем, с Чезаре Борджиа?

— А как ты осмелился оставаться наедине с той грешной, развратной соблазнительницей, с Лукрецией Борджиа?

— Сейчас, скорее всего, нас подслушивают за дверью, — рассмеявшись, предположил я. — Ждут, когда мы начнем прелюбодействовать.

— Или строить козни, замышляя чью-то смерть.

— Придурки. Если бы я мог, то избавился бы от них.

— От кого? — она сонно нахмурила брови, задумываясь.

— От них. От всех. Оставил бы в этом мире только нас с тобой.

Она вздохнула. Коснулась моей руки. Ее голова откинулась на подушки, глаза закрылись. О, Лукреция… увижу ли я тебя вновь?

Чезена, 20 августа 1502 года ЛЕОНАРДО

Бум! Бум! Бум! Миновала полночь, и гроза громыхала и посверкивала где-то на востоке, но слышны вовсе не удары грома. Мы с Салаи опять поссорились, по его щекам текут слезы. Мы оба замерли, словно нас застали на месте преступления. Я прислушался, задержав дыхание, и убедился, что не ослышался — вновь раздался отчаянный гулкий удар в дверь.

— Войдите, — сказал я.

Курьер насквозь промок — от дождя, не от пота. Из-за открытой двери доносился шелест падающих на землю капель. Он вошел — молодой парень с горящими глазами — и опустился передо мной на колени. Потом зачитал послание от герцога Валентинуа. Его светлость выражал глубокое сожаление по поводу того, что моему важному заданию чинятся задержки и препятствия, хотя в оных препонах нет, безусловно, никакой моей вины.

Испытывая ко мне огромную любовь и уважение, его светлость издал документ, который предоставляет мне широкие полномочия во всех его владениях. После чего посланец аккуратно извлек вышеупомянутый документ из внутреннего кармана и высокопарно огласил его.

«Цезарь Борджиа, божьей милостью герцог Валентинуа, правитель Баланса и Романьи, покоритель Адриатики, правитель Пьомбино и etc., гонфалоньер и главнокомандующий войсками Святой римской церкви: всем нашим наместникам, кастелянам, капитанам, чиновникам, командирам, солдатам и подданным, мы повелеваем и предписываем на вечную память, дабы всюду предоставляли они свободный проход и освобождали от всякого официального платежа за него и за его провожатых, дабы дружески принимали и давали осматривать, измерять и тщательно обследовать, по желанию предъявителя сего, нашего любезнейшего приближенного архитектора и инженера Леонардо да Винчи, каковой по нашему поручению должен обследовать укрепления и крепости нашего государства, дабы согласно с его указаниями мы могли своевременно перестроить их…»

Я глянул на Салаи, он вновь повернулся ко мне и слушал посланца, удивленно тараща глаза. Почувствовав мой взгляд, тоже посмотрел на меня. Еле заметная улыбка, едва сдерживаемый смех.

«…и оказывать ему всяческую помощь. И отныне вменяется в обязанность всем другим инженерам согласовывать с ним свои планы и подчиняться его решениям. И да не осмелятся подданные наши действовать иначе, если не желают подвергнуться нашему гневу и…»

Закончив читать, посланец поклонился, вручил мне документ, вежливо отклонил предложенные деньги и удалился. Я пробежал глазами важную бумагу — витиеватый почерк, красная восковая печать с впечатляющим оттиском имени CAESAR. Салаи, подойдя ко мне сзади, приналег на меня грудью, заглядывая мне через плечо.

— Итак, ежели вы покажете мне сей приказ, — прошептал он, — уж не должен ли я буду позволить вам обозревать, измерять и обследовать любые мои части по вашему желанию?

Его рука начала поглаживать мою ногу, и я обернулся:

— О Салаи. Почему мы вечно ссоримся?

Он опустил глаза:

— Не знаю. Извините.

Высокий горный пик взмыл над туманной равниной…

Я поцеловал его в щеку и аккуратно положил документ на стол. Драгоценный документ. Если он магически подействовал даже на Салаи, то уж несомненно подействует на всех прочих.

Ареццо, 21 августа 1502 года ВИТЕЛЛОДЗО

Меня разбудил слуга: прибыл посланец.

— От герцога Валентинуа.

Я оделся и вышел в приемный зал. Там сидел Микелотто. Кровожадный испанский головорез. Увидев меня, он высокомерно прищурил глаза, его широкая желтозубая усмешка — как мерзкий надгробный камень на изуродованном шрамом лице.

Я напрягся. Взялся за рукоятку меча. Оглянулся на моих стражников и велел им обыскать испанца, не спрятал ли тот оружия. Он оказался безоружным. Я велел обыскать зал — за шторами, как и под столом, никого не оказалось. Наблюдая за мной, Микелотто тихо посмеивался.

— Где же ваше послание? — вопросительно произнес я.

В послании мне предписывалось:

— Немедленно покинуть Ареццо. Вывести ваши войска. Ваше присутствие там оскорбляет герцога и короля Франции. В вашем распоряжении двадцать четыре часа… Если завтра к этому времени приказ не будет исполнен, то герцог отправится в Читта-ди-Кастелло. Он захватит ваш родной город, а это не составит ему труда, учитывая, что знатные горожане уже просили его стать их правителем…

Испанский головорез выплевывал слова, точно разговаривал с ничтожным слугой или собакой. Кровь бросилась мне в голову.

— Как смеете вы, — взревел я, — обращаться ко мне с таким презрительным видом? — Вытащил меч. — Я вызываю вас на поединок!

— Никакого поединка не будет, — равнодушно усмехнувшись, заявил Микелотто. — Вы должны понять, что я выражал презрение моего господина. Я всего лишь разговаривал с вами так, как мне приказали.

— Предполагалось, что так будет достигнуто лучшее взаимопонимание?

Он пожал плечами. Вопрос не по адресу.

— Убирайтесь, — прошипел я.

— Передать что-нибудь моему господину?

— Да. Передай ему, пусть катится к черту.

— И это все? — Убийца удивленно приподнял брови.

Я отвернулся к стене. Мне вспомнился мой дворец в Читта-ди-Кастелло. Вспомнились окружавшие его сады. Славные конюшни и псарни. Жена и дети. Представились и враги, смеющиеся над моей опалой.

— Передайте его светлости, — сквозь зубы процедил я, — что я исполню его приказ.

Я проводил взглядом уходящего испанца. Как только он скрылся из виду, я вызвал своих курьеров. Отправил сообщения Оливеротто, Бентивольо, Бальони и Орсини. Я сообщил им, что пора встретиться. Нам необходимо многое обсудить.