Часть V ОТКУДА ВЕТЕР ДУЕТ (ЛЕТО 1503 — ОСЕНЬ 1504)
36
Рим, 1 августа 1503 года
ЧЕЗАРЕ
Изматывающий липкий жар. Ужасное пекло. Дьявольское лето… Адский город.
Ставни наглухо закрыты — от насекомых. Они роились звенящими тучами. Летели с западных болот. Со зловонного Тибра. Приносили болезни, приносили смерть.
Вчера умер мой кузен, толстяк Ланзол. Помните его? Он был с нами на последнем ужине Джованни.
По всему Риму умирали люди, но никого из них не убили по моему приказу. Вернее, почти никого. Несколько трупов висели на мосту Сант-Анджело. Преступники, враги, изменники. Их гниющие безглазые лица застыли в безмолвном крике. НЕЛЬЗЯ ГНЕВИТЬ БОРДЖИА.
Целую ночь в темной комнатенке я изучал карты, строил планы. Отправлял курьеров, читал рапорты. Вымогал деньги из посланников. Подкупал кардиналов. Обозревая человеческую шахматную доску, тщательно обдумывал следующий ход.
Но вот забрезжил рассвет. Я устало потер глаза, размял ноги и открыл ставни. Прохладный ветер, серебристое небо.
Я отпустил Агапито и вызвал свою свиту. Мы поехали к холмам. В леса. Мы устроили охоту с леопардами, а потом вернулись в Рим — в проклятое зловоние и испепеляющий жар солнца.
Я навестил мою любовницу. Мы порезвились в ее закрытом ставнями будуаре. Достигнув оргазма, она уснула в изнеможении. А я поехал обратно в свою темную келью.
Снаружи доносился колокольный звон, пробило полдень — слишком жарко, чтобы шевелиться, слишком жарко, чтобы думать. Поэтому я улегся на кровать и закрыл глаза.
И во сне мне привиделась прохладная горная вершина.
5 августа 1503 года
Запах кожи и бархата. Нас нещадно трясло. За окном кареты плавились городские улицы. Небеса в кровавом зареве.
— Откроем окно. Здесь чертовски жарко.
— Нельзя, Чезаре! — воскликнул мой отец.
— Почему нельзя?
— Комары, — он вздрогнул от отвращения. — Нам нельзя рисковать.
— По-моему, лучше уж умереть от малярии, чем задохнуться в этом трясучем гробу.
Перестук копыт замедлился. Городской вид за окном обрел четкость. Лошади начали подъем на Монте-Марио.
— Пожалуйста, Чезаре, потерпи. Мы скоро приедем. Выше, в холмах, будет прохладнее.
Нас пригласили ужинать в кардинальскую виллу к Адриано Корнето — одному из моих ставленников. Одной из моих пешек.
Это прощальная трапеза. В мою честь. Завтра я уезжаю в Романью. Там мы немного подождем. Если через несколько дней испанцы завладеют Гаэтой, то я вторгнусь во Флоренцию. В ином случае я присоединюсь к французам, и мы отправимся на юг сражаться с испанцами. А потом Луи преподнесет мне Флоренцию в подарок.
Если выпадет орел, я выиграю; выпадет решка — все равно выиграю. В результате я окажусь на пике величия.
Но мой отец почему-то продолжает нервничать.
— Что будет, если я умру? — упорно вопрошал он.
— Вы же не испытываете желания уйти из жизни.
— Нет, но вдруг она сама пожелает покинуть меня. Август фатален для толстяков. И для римских пап… Чезаре, тебе следует все продумать.
— Да все уже подготовлено.
— Но если ты уедешь в Романью…
— Я же говорил вам: в Риме останется пять тысяч моих солдат. Ими руководит Микелотто. Если вы умрете, они запечатают город. Микелотто прижмет кардиналов. И они выберут Папой нашего ставленника — марионеточного Папу. Моей власти ничего не грозит.
— А как ты поступишь с делла Ровере?
— О нем позаботятся.
— Не надо недооценивать его, Чезаре. Он умен и хитер. Опасный тип.
— Он — мертвец, — ответил я. — Успокойтесь.
— Я не могу успокоиться, Чезаре, — его голос задрожал от волнения.
Я заглянул в его глаза — надежда и гордость, слезная тоска по молодости. Сентиментальный старый шельмец.
— Если, сын мой, ты потеряешь власть после всего, что мы совершили ради нее… после всех наших жертв…
Я пристально взглянул на него. В его глазах — призрак Джованни. Отвернувшись, я выглянул в окно. Кровавые небеса, вьющиеся по склону виноградные лозы.
— Вот мы и приехали, — заметил я.
Наконец-то можно вновь свободно вздохнуть…
Ужин в кардинальском винограднике.
Я попивал вино. Закусывал. Прислушивался к подвывающим голосам гостей. Слушал звенящий писк комаров.
— Не могли бы вы, кардинал, передать мне соль? — попросил кто-то.
На мгновение мне привиделся сидящий напротив Джованни. На другом ужине, в другом винограднике… полгода тому назад. В памяти всплыло лицо Джованни на открытых похоронных дрогах. Рана на горле хорошо зашита. Я закрыл глаза, прогоняя воспоминания.
— С вами все в порядке, ваше сиятельство?
Я открыл глаза:
— Да, все прекрасно.
— Как вам понравилось угощение, дон Чезаре? — спросил кардинал.
— Все восхитительно, — солгал я.
На самом деле от этих изысканных блюд дурно пахло. Их вкус портила излишняя горечь. Но я не стал откровенничать — ведь кардиналу отведена роль моей проходной пешки. Необходимо покорить его моим обаянием. Он должен исполнять любые мои желания.
И вообще, возможно, я стал слишком привередлив в еде. Возможно, просто у меня самого горчит во рту. Я окинул взглядом гостей — все ели, выпивали, смеялись и болтали. Мой отец забыл обо всех беспокойствах: на его коленях — миловидная юная блудница.
Увы, очевидно, угощение ни при чем. Мне горько от собственных мыслей… воспоминаний. Пропади пропадом воспоминания. Пропади пропадом прошлое. Пропади пропадом призрак Джованни. Нам всем приходилось приносить жертвы ради величия рода.
Я смыл вкус горечи парой кубков вина.
Небеса потемнели — почернели. Город растворился во мраке, исчез и виноградник. Звезды изливали на землю холодное сияние.
Воздев глаза к небесам, я увидел свою судьбу, начертанную в созвездиях. Судьбу, подобную Александру — владыке мира, умершему в тридцать два года.
Мне осталось жить лишь четыре года! Я сжал кулаки. Хотелось бы, чтобы это случилось завтра. Хотелось бы уже выйти на последнюю прямую…
Спокойствие. Терпение. Победа близка.
Я выпил еще вина. Прислушался к подвывающим голосам гостей. Слушал звенящий писк комаров.
Шею пронзила острая, как игла, боль. Хлопком ладони я раздавил кровососа. Мои руки обагрились кровью — почти черной в отблесках свечей.
Вытерев ладони скатертью, я тут же забыл об убитом комаре. Я пролил так много крови… может ли повредить мне такая малость?
Рим, 1 августа 1503 года ЧЕЗАРЕ
Изматывающий липкий жар. Ужасное пекло. Дьявольское лето… Адский город.
Ставни наглухо закрыты — от насекомых. Они роились звенящими тучами. Летели с западных болот. Со зловонного Тибра. Приносили болезни, приносили смерть.
Вчера умер мой кузен, толстяк Ланзол. Помните его? Он был с нами на последнем ужине Джованни.
По всему Риму умирали люди, но никого из них не убили по моему приказу. Вернее, почти никого. Несколько трупов висели на мосту Сант-Анджело. Преступники, враги, изменники. Их гниющие безглазые лица застыли в безмолвном крике. НЕЛЬЗЯ ГНЕВИТЬ БОРДЖИА.
Целую ночь в темной комнатенке я изучал карты, строил планы. Отправлял курьеров, читал рапорты. Вымогал деньги из посланников. Подкупал кардиналов. Обозревая человеческую шахматную доску, тщательно обдумывал следующий ход.
Но вот забрезжил рассвет. Я устало потер глаза, размял ноги и открыл ставни. Прохладный ветер, серебристое небо.
Я отпустил Агапито и вызвал свою свиту. Мы поехали к холмам. В леса. Мы устроили охоту с леопардами, а потом вернулись в Рим — в проклятое зловоние и испепеляющий жар солнца.
Я навестил мою любовницу. Мы порезвились в ее закрытом ставнями будуаре. Достигнув оргазма, она уснула в изнеможении. А я поехал обратно в свою темную келью.
Снаружи доносился колокольный звон, пробило полдень — слишком жарко, чтобы шевелиться, слишком жарко, чтобы думать. Поэтому я улегся на кровать и закрыл глаза.
И во сне мне привиделась прохладная горная вершина.
5 августа 1503 года
Запах кожи и бархата. Нас нещадно трясло. За окном кареты плавились городские улицы. Небеса в кровавом зареве.
— Откроем окно. Здесь чертовски жарко.
— Нельзя, Чезаре! — воскликнул мой отец.
— Почему нельзя?
— Комары, — он вздрогнул от отвращения. — Нам нельзя рисковать.
— По-моему, лучше уж умереть от малярии, чем задохнуться в этом трясучем гробу.
Перестук копыт замедлился. Городской вид за окном обрел четкость. Лошади начали подъем на Монте-Марио.
— Пожалуйста, Чезаре, потерпи. Мы скоро приедем. Выше, в холмах, будет прохладнее.
Нас пригласили ужинать в кардинальскую виллу к Адриано Корнето — одному из моих ставленников. Одной из моих пешек.
Это прощальная трапеза. В мою честь. Завтра я уезжаю в Романью. Там мы немного подождем. Если через несколько дней испанцы завладеют Гаэтой, то я вторгнусь во Флоренцию. В ином случае я присоединюсь к французам, и мы отправимся на юг сражаться с испанцами. А потом Луи преподнесет мне Флоренцию в подарок.
Если выпадет орел, я выиграю; выпадет решка — все равно выиграю. В результате я окажусь на пике величия.
Но мой отец почему-то продолжает нервничать.
— Что будет, если я умру? — упорно вопрошал он.
— Вы же не испытываете желания уйти из жизни.
— Нет, но вдруг она сама пожелает покинуть меня. Август фатален для толстяков. И для римских пап… Чезаре, тебе следует все продумать.
— Да все уже подготовлено.
— Но если ты уедешь в Романью…
— Я же говорил вам: в Риме останется пять тысяч моих солдат. Ими руководит Микелотто. Если вы умрете, они запечатают город. Микелотто прижмет кардиналов. И они выберут Папой нашего ставленника — марионеточного Папу. Моей власти ничего не грозит.
— А как ты поступишь с делла Ровере?
— О нем позаботятся.
— Не надо недооценивать его, Чезаре. Он умен и хитер. Опасный тип.
— Он — мертвец, — ответил я. — Успокойтесь.
— Я не могу успокоиться, Чезаре, — его голос задрожал от волнения.
Я заглянул в его глаза — надежда и гордость, слезная тоска по молодости. Сентиментальный старый шельмец.
— Если, сын мой, ты потеряешь власть после всего, что мы совершили ради нее… после всех наших жертв…
Я пристально взглянул на него. В его глазах — призрак Джованни. Отвернувшись, я выглянул в окно. Кровавые небеса, вьющиеся по склону виноградные лозы.
— Вот мы и приехали, — заметил я.
Наконец-то можно вновь свободно вздохнуть…
Ужин в кардинальском винограднике.
Я попивал вино. Закусывал. Прислушивался к подвывающим голосам гостей. Слушал звенящий писк комаров.
— Не могли бы вы, кардинал, передать мне соль? — попросил кто-то.
На мгновение мне привиделся сидящий напротив Джованни. На другом ужине, в другом винограднике… полгода тому назад. В памяти всплыло лицо Джованни на открытых похоронных дрогах. Рана на горле хорошо зашита. Я закрыл глаза, прогоняя воспоминания.
— С вами все в порядке, ваше сиятельство?
Я открыл глаза:
— Да, все прекрасно.
— Как вам понравилось угощение, дон Чезаре? — спросил кардинал.
— Все восхитительно, — солгал я.
На самом деле от этих изысканных блюд дурно пахло. Их вкус портила излишняя горечь. Но я не стал откровенничать — ведь кардиналу отведена роль моей проходной пешки. Необходимо покорить его моим обаянием. Он должен исполнять любые мои желания.
И вообще, возможно, я стал слишком привередлив в еде. Возможно, просто у меня самого горчит во рту. Я окинул взглядом гостей — все ели, выпивали, смеялись и болтали. Мой отец забыл обо всех беспокойствах: на его коленях — миловидная юная блудница.
Увы, очевидно, угощение ни при чем. Мне горько от собственных мыслей… воспоминаний. Пропади пропадом воспоминания. Пропади пропадом прошлое. Пропади пропадом призрак Джованни. Нам всем приходилось приносить жертвы ради величия рода.
Я смыл вкус горечи парой кубков вина.
Небеса потемнели — почернели. Город растворился во мраке, исчез и виноградник. Звезды изливали на землю холодное сияние.
Воздев глаза к небесам, я увидел свою судьбу, начертанную в созвездиях. Судьбу, подобную Александру — владыке мира, умершему в тридцать два года.
Мне осталось жить лишь четыре года! Я сжал кулаки. Хотелось бы, чтобы это случилось завтра. Хотелось бы уже выйти на последнюю прямую…
Спокойствие. Терпение. Победа близка.
Я выпил еще вина. Прислушался к подвывающим голосам гостей. Слушал звенящий писк комаров.
Шею пронзила острая, как игла, боль. Хлопком ладони я раздавил кровососа. Мои руки обагрились кровью — почти черной в отблесках свечей.
Вытерев ладони скатертью, я тут же забыл об убитом комаре. Я пролил так много крови… может ли повредить мне такая малость?
37
Флоренция, 7 августа 1503 года
ЛЕОНАРДО
Как сладок вкус свободы. Отсутствие страха подобно ощущению холодной воды на языке измученного жаждой человека. Начался один из тех редких периодов моей жизни, когда в ясных небесах мне почти ежедневно виделись горные вершины счастья. Между нами с Салаи воцарились мир и согласие… проект отвода русла Арно в данное время плавно продвигался вперед… Лука Пачиоли открывал мне новые тайны математики… и я начал писать портрет молодой флорентийской дамы, Лизы дель Джокондо, что доставляло мне неземное удовольствие.
Я обещал, что верну вас к жизни, и я…
Сегодня вечером я собирался повидать Никколо. Мы договорились посидеть за вином в одной таверне по соседству с Синьорией — ему хотелось обсудить со мной важный новый заказ. Шел восьмой час вечера, но когда я открыл дверь мастерской, улица встретила меня жарой и таким ослепительным солнечным сиянием, что мне пришлось вернуться и достать из ящика стола специальные темные очки, изготовленные раньше этим летом. Я нацепил их на нос и вышел на улицу; расплавленное сияние умиротворилось до туманного осеннего сумрака. Сама идея защитных очков, как вы помните, пришла мне в голову прошлым летом в Чезене. Тогда у меня мелькнула мысль о том, что можно использовать витражные стекла собора для получения такого же, как в церкви, рассеянного мягкого света. Я заказал стекольщику пару слабо выпуклых стекол — линз янтарного цвета, — а Томмазо вставил их в сделанную им оправу. В итоге желтизна не уменьшила, а усилила яркость солнечных лучей, поэтому я стал пробовать другие оттенки. По-моему, лучше всего защищал глаза темно-коричневый цвет.
Разумеется, мое появление в темных очках привлекало взгляды, вызывало шуточки и смех невежественных обывателей, но иного никто и не ожидал. Как говорит Никколо, большинство людей боятся всего нового — им спокойней прятаться в тени прошлого, чем смело противостоять ослепительному будущему.
Выйдя на Пьяцца делла Синьория, я увидел моего друга, сидящего в одиночестве, за уличным столиком под тенистым навесом. Он улыбнулся. Обычной улыбкой — сдержанно-приветливой, ироничной, но искренней.
— Вам уже говорили, Леонардо, что у вас весьма зловещий вид в этих… м-м-м… — он помычал, подбирая слово для моих очков.
— Я называю их солнечными очками.
— Неплохая идея. Хотя не думаю, что они станут популярными.
— Меня лично они вполне устраивают, — сказал я, пожав плечами.
— Ну, тогда все в порядке.
Мы обнялись, и Никколо заказал вина, хлеба и оливок. А потом, по его обыкновению, перешел прямо к делу.
— Леонардо, не желаете ли вы написать фреску на одной из стен Большого зала?
— В принципе, идея заманчива. Какова тема? Она уже выбрана?
— Не совсем; ясно только, что там требуется героическая батальная сцена. Одна из прославленных побед Флоренции могла бы вдохновлять нас на подвиги. Я понимаю, что это не самое ваше любимое занятие, но когда обсуждалась тема фрески, кто-то упомянул ваше имя… а насколько я помнил, вам нужна работа…
— Деньги, Никколо, — с улыбкой поправил я. — Работы мне с лихвой хватит до конца жизни, а вот в деньгах я нуждаюсь.
Со времени возвращения во Флоренцию я уже снял со счета в Санта-Мария-Нуова пятьдесят дукатов, а заработал пока сущие пустяки. Порой мне грезился кошель дукатов, оставленный мной на столе Валентинуа, — мне снилось, что я все-таки взял их, и я просыпался с радостным облегчением. Но потом осознавал, что это случилось только во сне.
— Полагаю, эта работа будет хорошо оплачиваться, — смущенно произнес Никколо. — Ведь речь идет об украшении Синьории, поэтому…
Огромная батальная сцена на стене Большого приемного зала во дворце флорентийского правительства… да, изумительная перспектива. Война на подобных фресках обычно выглядит божественно живописной и добродетельной. Но я-то узнал, как выглядит война на самом деле, какие чувства она порождает. Если бы я мог изобразить то зверство, тот страх… тот затаенный ужас… Вот такое творение действительно могло бы пережить века, не скрываясь на стене монастырской трапезной, а гордо красуясь в Палаццо делла Синьория. Я глянул на возвышающееся перед нами величественное здание — на его зубчатые стены и арки, башню с часами, которые быстро отсчитывали убывающее время оставшейся мне жизни…
— А будет ли мне позволено изобразить батальную сцену по своему усмотрению, без всякого вмешательства?
— Безусловно… как только вы набросаете эскиз выбранной темы. Так, значит, вас заинтересовал наш заказ? — В голосе Макиавелли прозвучало удивление.
— Да, Никколо, заинтересовал.
НИККОЛО
Выпив еще по кружке вина, мы с Леонардо поговорили о проекте Арно. Он проходил медленно, как обычно бывало во Флоренции. Но тем не менее продвигался вперед, и имелись некоторые надежды на то, что все получится так, как мы спланировали. А пока меня порадовало уже то, что Леонардо согласился написать фреску в Большом зале. У него появятся деньги, а я благодаря его согласию приобрету больше влияния в Синьории. Ведь, в конце концов, Леонардо считается самым знаменитым художником Флоренции. Я заметил, что люди всегда начинают поглядывать на меня с легким благоговением, когда я упоминаю о моем друге Леонардо.
Около восьми часов мы допили вино, распрощались, и я побрел домой. По пути я беспечно насвистывал: возвращение в лоно семьи больше не досаждало мне так, как раньше. У малышки Примераны прорезались все зубки, ее больше не мучили колики, она перестала бояться отца или еще чего-то, что заставляло ее безумно орать каждый вечер по два часа кряду, и вообще девчушка выросла очаровательной. А вот Мариетта… ну, она опять в тягости (мне ли не знать). Ее живот округлился, щеки порозовели, и она стала на редкость понятлива, нежна и сговорчива. Давно минули те времена, когда она угрожала прибить меня кухонной утварью.
Я вошел в дом, и они обе обняли меня; Мариетта обхватила мой торс, а Примерана — колени. Взяв дочь на руки, я поцеловал жену и спросил, как они провели день. Мариетта рассказывала мне обо всем — с одуряющей дотошностью. Утомившись слушать, я начинал думать о работе. Когда же Мариетта интересовалась моими делами, все происходило точно так же. Я рассказывал ей о Пизе и проекте Арно; о мессере Антонио и новой государственной политике; о действиях Валентинуа и Папы, о войне в Неаполе. Она согласно кивала; я видел, как она старается сосредоточиться на моих словах, понять их смысл, но в итоге умственные усилия становились для нее непомерными, и она начинала просто улыбаться… а вскоре тихо выходила на кухню присмотреть за приготовлением ужина.
Когда обе мои любимицы укладывались спать, я поднимался в свой кабинет, чтобы немного поработать над своим последним шедевром. Это всего лишь короткий рассказ — своего рода аналитическая история, — и я не думаю, что ее когда-нибудь опубликуют, но мне она доставляет удовольствие. Я назвал сей трактат «Описание методов, примененных герцогом Валентинуа для убийства Вителлодзо Вителли, Оливеротто да Фермо и других». В приступе вдохновения я настрочил его за один вечер и с тех пор лишь шлифую стиль, редактирую абзацы и добавляю (или убавляю) знаки пунктуации.
Перед отходом ко сну я вновь перечитывал написанное. Получался почти народный роман, где Чезаре Борджиа играл роль главного героя. Может, мне стоило бы отправить ему экземпляр?
Окрестности Рима
ДОРОТЕЯ
Наш монастырь расположился на холме в городских окрестностях, его небольшой двор затеняли кроны трех старых смоковниц, но даже под ними дневная жара была невыносима. Поэтому много времени между заутреней и вечерней я проводила в часовне, в основном в молитвах и уборке, а в огороде трудилась только по утрам и вечерам.
Как ни удивительно, но мне понравилось заниматься садоводством. Я рыхлила и поливала землю, собирала овощи — сейчас как раз поспели роскошные помидоры, — относила их на кухню в деревянных ящиках. Мне поручили такую работу, поскольку я самая молодая из здешних сестер.
Вам хочется узнать о наших монашках? В общем, подобралась любопытная компания. Одни деспотичны, другие назойливо любезны; одни набожны, другие себялюбивы; одни жизнерадостны, другие тоскливы; одни жестоки, другие добры; все точно так же, полагаю, как в любом другом наугад выбранном людском сообществе, за исключением того, что у нас живут только женщины. Никаких мужчин. Никто не смотрел на меня как на богиню или куртизанку; никто не доводил до исступленного восторга и не причинял смертельных мучений.
Жизнь среди женщин текла безмятежно и… увы, немного скучно. Несомненно, Никколо и Чезаре воображали, что я сойду с ума, удалившись от рискованных приключений и увлечений, но они ошибались. Я рада, что выжила в том мрачном и глубочайшем двухлетнем безумии, — и равно рада, что оно отошло в прошлое. Теперь с безопасного расстояния я способна философски поразмыслить над ним.
Что же касается Леонардо… то он навсегда останется в моем сердце. Больше мне нечего добавить.
Флоренция, 7 августа 1503 года ЛЕОНАРДО
Как сладок вкус свободы. Отсутствие страха подобно ощущению холодной воды на языке измученного жаждой человека. Начался один из тех редких периодов моей жизни, когда в ясных небесах мне почти ежедневно виделись горные вершины счастья. Между нами с Салаи воцарились мир и согласие… проект отвода русла Арно в данное время плавно продвигался вперед… Лука Пачиоли открывал мне новые тайны математики… и я начал писать портрет молодой флорентийской дамы, Лизы дель Джокондо, что доставляло мне неземное удовольствие.
Я обещал, что верну вас к жизни, и я…
Сегодня вечером я собирался повидать Никколо. Мы договорились посидеть за вином в одной таверне по соседству с Синьорией — ему хотелось обсудить со мной важный новый заказ. Шел восьмой час вечера, но когда я открыл дверь мастерской, улица встретила меня жарой и таким ослепительным солнечным сиянием, что мне пришлось вернуться и достать из ящика стола специальные темные очки, изготовленные раньше этим летом. Я нацепил их на нос и вышел на улицу; расплавленное сияние умиротворилось до туманного осеннего сумрака. Сама идея защитных очков, как вы помните, пришла мне в голову прошлым летом в Чезене. Тогда у меня мелькнула мысль о том, что можно использовать витражные стекла собора для получения такого же, как в церкви, рассеянного мягкого света. Я заказал стекольщику пару слабо выпуклых стекол — линз янтарного цвета, — а Томмазо вставил их в сделанную им оправу. В итоге желтизна не уменьшила, а усилила яркость солнечных лучей, поэтому я стал пробовать другие оттенки. По-моему, лучше всего защищал глаза темно-коричневый цвет.
Разумеется, мое появление в темных очках привлекало взгляды, вызывало шуточки и смех невежественных обывателей, но иного никто и не ожидал. Как говорит Никколо, большинство людей боятся всего нового — им спокойней прятаться в тени прошлого, чем смело противостоять ослепительному будущему.
Выйдя на Пьяцца делла Синьория, я увидел моего друга, сидящего в одиночестве, за уличным столиком под тенистым навесом. Он улыбнулся. Обычной улыбкой — сдержанно-приветливой, ироничной, но искренней.
— Вам уже говорили, Леонардо, что у вас весьма зловещий вид в этих… м-м-м… — он помычал, подбирая слово для моих очков.
— Я называю их солнечными очками.
— Неплохая идея. Хотя не думаю, что они станут популярными.
— Меня лично они вполне устраивают, — сказал я, пожав плечами.
— Ну, тогда все в порядке.
Мы обнялись, и Никколо заказал вина, хлеба и оливок. А потом, по его обыкновению, перешел прямо к делу.
— Леонардо, не желаете ли вы написать фреску на одной из стен Большого зала?
— В принципе, идея заманчива. Какова тема? Она уже выбрана?
— Не совсем; ясно только, что там требуется героическая батальная сцена. Одна из прославленных побед Флоренции могла бы вдохновлять нас на подвиги. Я понимаю, что это не самое ваше любимое занятие, но когда обсуждалась тема фрески, кто-то упомянул ваше имя… а насколько я помнил, вам нужна работа…
— Деньги, Никколо, — с улыбкой поправил я. — Работы мне с лихвой хватит до конца жизни, а вот в деньгах я нуждаюсь.
Со времени возвращения во Флоренцию я уже снял со счета в Санта-Мария-Нуова пятьдесят дукатов, а заработал пока сущие пустяки. Порой мне грезился кошель дукатов, оставленный мной на столе Валентинуа, — мне снилось, что я все-таки взял их, и я просыпался с радостным облегчением. Но потом осознавал, что это случилось только во сне.
— Полагаю, эта работа будет хорошо оплачиваться, — смущенно произнес Никколо. — Ведь речь идет об украшении Синьории, поэтому…
Огромная батальная сцена на стене Большого приемного зала во дворце флорентийского правительства… да, изумительная перспектива. Война на подобных фресках обычно выглядит божественно живописной и добродетельной. Но я-то узнал, как выглядит война на самом деле, какие чувства она порождает. Если бы я мог изобразить то зверство, тот страх… тот затаенный ужас… Вот такое творение действительно могло бы пережить века, не скрываясь на стене монастырской трапезной, а гордо красуясь в Палаццо делла Синьория. Я глянул на возвышающееся перед нами величественное здание — на его зубчатые стены и арки, башню с часами, которые быстро отсчитывали убывающее время оставшейся мне жизни…
— А будет ли мне позволено изобразить батальную сцену по своему усмотрению, без всякого вмешательства?
— Безусловно… как только вы набросаете эскиз выбранной темы. Так, значит, вас заинтересовал наш заказ? — В голосе Макиавелли прозвучало удивление.
— Да, Никколо, заинтересовал.
НИККОЛО
Выпив еще по кружке вина, мы с Леонардо поговорили о проекте Арно. Он проходил медленно, как обычно бывало во Флоренции. Но тем не менее продвигался вперед, и имелись некоторые надежды на то, что все получится так, как мы спланировали. А пока меня порадовало уже то, что Леонардо согласился написать фреску в Большом зале. У него появятся деньги, а я благодаря его согласию приобрету больше влияния в Синьории. Ведь, в конце концов, Леонардо считается самым знаменитым художником Флоренции. Я заметил, что люди всегда начинают поглядывать на меня с легким благоговением, когда я упоминаю о моем друге Леонардо.
Около восьми часов мы допили вино, распрощались, и я побрел домой. По пути я беспечно насвистывал: возвращение в лоно семьи больше не досаждало мне так, как раньше. У малышки Примераны прорезались все зубки, ее больше не мучили колики, она перестала бояться отца или еще чего-то, что заставляло ее безумно орать каждый вечер по два часа кряду, и вообще девчушка выросла очаровательной. А вот Мариетта… ну, она опять в тягости (мне ли не знать). Ее живот округлился, щеки порозовели, и она стала на редкость понятлива, нежна и сговорчива. Давно минули те времена, когда она угрожала прибить меня кухонной утварью.
Я вошел в дом, и они обе обняли меня; Мариетта обхватила мой торс, а Примерана — колени. Взяв дочь на руки, я поцеловал жену и спросил, как они провели день. Мариетта рассказывала мне обо всем — с одуряющей дотошностью. Утомившись слушать, я начинал думать о работе. Когда же Мариетта интересовалась моими делами, все происходило точно так же. Я рассказывал ей о Пизе и проекте Арно; о мессере Антонио и новой государственной политике; о действиях Валентинуа и Папы, о войне в Неаполе. Она согласно кивала; я видел, как она старается сосредоточиться на моих словах, понять их смысл, но в итоге умственные усилия становились для нее непомерными, и она начинала просто улыбаться… а вскоре тихо выходила на кухню присмотреть за приготовлением ужина.
Когда обе мои любимицы укладывались спать, я поднимался в свой кабинет, чтобы немного поработать над своим последним шедевром. Это всего лишь короткий рассказ — своего рода аналитическая история, — и я не думаю, что ее когда-нибудь опубликуют, но мне она доставляет удовольствие. Я назвал сей трактат «Описание методов, примененных герцогом Валентинуа для убийства Вителлодзо Вителли, Оливеротто да Фермо и других». В приступе вдохновения я настрочил его за один вечер и с тех пор лишь шлифую стиль, редактирую абзацы и добавляю (или убавляю) знаки пунктуации.
Перед отходом ко сну я вновь перечитывал написанное. Получался почти народный роман, где Чезаре Борджиа играл роль главного героя. Может, мне стоило бы отправить ему экземпляр?
Окрестности Рима ДОРОТЕЯ
Наш монастырь расположился на холме в городских окрестностях, его небольшой двор затеняли кроны трех старых смоковниц, но даже под ними дневная жара была невыносима. Поэтому много времени между заутреней и вечерней я проводила в часовне, в основном в молитвах и уборке, а в огороде трудилась только по утрам и вечерам.
Как ни удивительно, но мне понравилось заниматься садоводством. Я рыхлила и поливала землю, собирала овощи — сейчас как раз поспели роскошные помидоры, — относила их на кухню в деревянных ящиках. Мне поручили такую работу, поскольку я самая молодая из здешних сестер.
Вам хочется узнать о наших монашках? В общем, подобралась любопытная компания. Одни деспотичны, другие назойливо любезны; одни набожны, другие себялюбивы; одни жизнерадостны, другие тоскливы; одни жестоки, другие добры; все точно так же, полагаю, как в любом другом наугад выбранном людском сообществе, за исключением того, что у нас живут только женщины. Никаких мужчин. Никто не смотрел на меня как на богиню или куртизанку; никто не доводил до исступленного восторга и не причинял смертельных мучений.
Жизнь среди женщин текла безмятежно и… увы, немного скучно. Несомненно, Никколо и Чезаре воображали, что я сойду с ума, удалившись от рискованных приключений и увлечений, но они ошибались. Я рада, что выжила в том мрачном и глубочайшем двухлетнем безумии, — и равно рада, что оно отошло в прошлое. Теперь с безопасного расстояния я способна философски поразмыслить над ним.
Что же касается Леонардо… то он навсегда останется в моем сердце. Больше мне нечего добавить.
38
Рим, 12 августа 1503 года
ЧЕЗАРЕ
Изматывающий липкий жар. Ужасное пекло. Но терзало меня ВНУТРЕННЕЕ пламя. Глубокая темная ночь дышала прохладой. А сам я горел огнем.
Мой отец тоже заболел. Его лихорадило с самого утра, поэтому я знал, чего ждать. И все-таки мучительная острота боли потрясла меня.
Казалось, кровь закипала в жилах. Меня нещадно трясло. Трясло так, что я невольно стучал зубами. По бороде стекала горькая слюна. Потом началась рвота.
Меня будто растянули на дыбе. И на груди бесновался десяток прыгающих мужчин. А внутренности мои, казалось, пронзала дюжина острейших клинков.
Я заблевал всю постель. Заблевал весь пол. Заблевал весь полог. Заблевал все стены. Рвотные массы окрашивались моей кровью. Из меня извергалась черная желчь.
В конце концов на меня навалилась такая слабость, что я был не в силах подняться на ноги. Меня перенесли на чистую кровать, укрыли одеялами мое дрожащее тело, напоили меня водой и накормили пилюлями. Я погрузился в сон.
Мне снилось, что я умираю.
18 августа 1503 года
Дни сливались в бредовом тумане. Волны жара сменялись волнами ужаса. Простыни промокли от пота, с ним ушли остатки моих сил. Я полностью обезвожен, пуст даже мочевой пузырь. Я ничего не пил и не ел.
Мне снилась Лукреция — мы с сестрой на нашей горной вершине. Мы слились в экстазе. Она припала ко мне. С ее уст срывалось мое имя. Веки Лукреции опущены.
Вдруг она открыла глаза — и раздался истошный ВОПЛЬ. Она смотрела мне за спину. Она смотрела мимо меня. Она кричала как безумная, истошным голосом.
Я дал ей пощечину.
— Что случилось? — вскричал я. — В чем дело?
Но Лукреция продолжала кричать, отталкивая меня. Она отползла в сторону. Я видел ее обнаженное тело. Оно покраснело от крови.
Я почувствовал, как увлажнилась моя спина. Из меня извергалась теплая густая слизь. Мне стало страшно. Меня охватило отвращение. Я сполз на землю и взглянул на наше любовное ложе…
Мертвые младенцы. Мертвые люди. Их лица белы и безглазы, подобны карнавальным маскам. Их рты застыли в безмолвном крике. Джованни, Рамиро и Вителлодзо.
С нашего ложа струилась кровь. Земля подо мной начала сотрясаться. Кровавые ручьи бежали по горным склонам. Земля содрогалась.
Гора рушилась. Мир почернел, и я…
Холодный озноб. Смертельная дрожь. Мне нечем дышать. Я задыхаюсь. Грудь сдавлена, сердце съежилось от ХОЛОДА.
Вокруг меня — лица лекарей. Их губы скорбно изогнуты, глаза печальны.
— ПРОКЛЯТЬЕ! СПАСАЙТЕ ЖЕ МЕНЯ! — взревел я. — Я все потеряю! Мне нельзя сейчас болеть. Я не могу сейчас умереть. Власть была в моих руках, но она ускользает у меня между пальцев! Спасите же меня, спасите, пока не стало слишком…
Но они не слышали ни слова. Мой голос превратился в срывающийся шепот. Меня вытянули из масляного сосуда. Меня вытащили из ледяной ванны. Я чувствовал, как уплываю… мои глаза взлетели к потолку. И вновь я провалился в беспокойный сон, бредовые видения…
Гора рухнула. Вместо горной вершины — груда обломков. Погибло все, за что я боролся все эти годы.
Я остался в одиночестве. Мир погрузился во мрак. Обломки скал скрывают мертвецов. Я похоронен заживо.
Внутри меня зародилась ярость. Я обнажил огромный меч… и принялся прорубать дорогу. Прорубаться через скалы. Прорубаться через трупы. Пробивать спасительный путь… к свету.
Я прорезался через земные толщи, рубил наотмашь. Летели головы, хлестала кровь. Крошились ноги, руки и сердца. Скалы рассыпались пылью. Скалы превращались в огненные вулканы.
Но вот я заметил одну голову, скатившуюся с плеч от взмаха моего меча. Сталь окрасилась свежей кровью. Новый труп. Я подошел ближе, вгляделся в черты лица… Старческое лицо с отвисшим подбородком — я узнал его и…
— …умер, мой господин.
Знакомый голос. Я открыл глаза. Темноту прорезало живое пламя свечей. Их отблески на потолке. Изуродованное шрамом лицо.
Микелотто.
Я пытался говорить, но получалось лишь хриплое шипение. Кто умер?
— Папа умер, мой господин. Ваш отец отошел с миром.
Мир рухнул, все погрузилось во тьму и… НЕТ!
Я пытался произнести хоть слово… но изо рта вырывался лишь тихий хрип.
— Что нам следует предпринять? Мой господин, мы ждем ваших приказов.
Я должен вновь обрести способность говорить. Еще четыре года, и тогда… владыка мира. Тогда можно и умереть, но не сейчас. Я не хочу… мне нельзя сдаваться. Черт меня побери, ГОВОРИ ЖЕ!
— За-пе-чатайте… покои…
Слабый дух жизни затрепетал в моей гортани.
Микелотто склонился ближе, к самому моему лицу:
— Я не слышу вас, мой господин. Извините. Что вы сказали?
— Запечатайте покои, — мой голос немного окреп.
Микелотто кивнул.
— Заберите все сокровища. Спрячьте. Ищите везде. Никому ни слова… о его смерти… пока его покои не опустеют.
Окрестности Пизы, 23 августа 1503 года
ЛЕОНАРДО
Мы прибыли в Рильоне, расположенный в излучине Арно, милях в четырех от Пизы. Я выбрался из кареты и потянулся, разминая спину и ноги. Вслед за мной вылезли Томмазо, Салаи и Никколо. Нас официально приветствовал некий капитан Гаудиччи, представительный усач с орлиным носом и отменной военной выправкой.
— В ясные дни, — сказал он, махнув рукой на восток, — у нас здесь отличный наблюдательный пост, врага видно издалека.
Я кивнул. Не представляю, зачем он высказал нам такую мысль; может, просто пытался завязать разговор? Оставив его реплику без комментариев, я молча протянул ему письмо от гонфалоньера, которое он внимательно — очень медленно — прочел, потом аккуратно сложил и вернул мне. В учтивом и любезном выражении его лица я заметил оттенок смутной подозрительности; почему, видимо удивлялся он, армейские средства должны тратиться на легкомысленный проект, придуманный каким-то художником и бумагомаракой? Поэтому, нацепив маску Надменного Гения, я потребовал предоставить нам возможность провести инспекцию фортификаций и речного русла.
Избранная мной тактика принесла хорошие плоды. После того как его начальное изумление стерлось, капитан дружелюбно ответил на мой повелительный тон. Исполнение приказов являлось для него делом естественным и понятным. Нам показали всю интересующую нас территорию, большую часть которой я отразил в своих записях и набросках.
В моих силах подправить замысел Господа — придать законченное совершенство замечательному творению Природы…
Мы пообедали в тихой и славной деревенской таверне. Несколько раз я просил капитана не использовать при обращении ко мне слово «господин», и наш усач наконец достаточно успокоился, чтобы высказать свои сомнения по поводу нового проекта. Его речь прозвучала исключительно логично и разумно, и я с радостью объяснил ему, почему в конечном итоге любые сомнения окажутся неуместными и почему изменение направления русла Арно в данном конкретном месте избавит армию Флоренции от бесплодной и дорогостоящей войны. К концу обеденной трапезы мы с капитаном уже обращались Друг к другу запросто, по имени, и на прощание он пообещал, что напишет гонфалоньеру о своем полном согласии с нашим проектом.
После его ухода Салаи облегченно вздохнул.
— На редкость напыщенное ничтожество! — проворчал он.
Никколо поднял свой стакан и сказал:
— Браво, Леонардо! Вы великолепно укротили его.
— Благодарю, Никколо, но, в сущности, это не составило труда. Нам попался умный капитан.
— Но ограниченный. И вы проделали удивительную работу по расширению границ его ума.
— И теперь нам придется проделать не менее славную работу по отводу речного русла. Вы уверены, что Синьория не будет ставить палки в колеса моим планам?
— В отношении Синьории, — после минутного раздумья заметил он, — никогда и ни в чем нельзя быть полностью уверенным. Лично я уверен лишь, что гонфалоньер доверяет вашим заключениям.
— Реки являются могущественными творениями, — сказал я, надеясь убедить моего друга в необходимости точно следовать моим указаниям, не пытаясь сэкономить деньги по мелочам. — С ними нужно обращаться с величайшей осторожностью. Мы должны мягко уговорить Арно изменить ее нынешнее русло, не пытаясь направить ее грубо или насильно.
— Значит, река подобна женщине? — шутливо спросил Никколо.
— А мне казалось, — рассмеявшись, заметил я, — что вы как раз склонны применять с женщинами тактику насилия. Видимо, мне вспомнилось, как вы по этому поводу восхищались обращением герцога Валентинуа с госпожой Фортуной.
— Верно подмечено, — улыбнулся Никколо. — Но как вы сами тогда возразили мне… если Фортуна принадлежит к женскому полу, то женщины капризны… и вот капризная Фортуна изменила бедняге Валентинуа самым жестоким образом.
— Да… вы имеете в виду его болезнь?
Сорвать с него маску, открыв…
— Не только болезнь, но и ее своевременность. Ведь его отец умер, когда он сам находился на краю могилы. Разумеется, такое совпадение не могло быть случайным.
…Ужас…
— Вы подразумеваете, что их отравили?
— Возможно. Как бы то ни было, кризис у герцога, говорят, миновал, и у него появился шанс на выздоровление. Хотя он еще очень слаб и мечется в бреду. И в результате его противники получили преимущества и начали отвоевывать города, покоренные им в Романье. Гвидобальдо уже вновь завладел Урбино; Джанпаоло Бальони ведет войска на Перуджу; и ожидается, что к концу недели семейство Вителли вернет себе Читта-ди-Кастелло.
— В считаные дни многолетние труды пошли насмарку, — пробормотал я.
— Мне думалось, что вы не испытываете никакой симпатии к герцогу, — сказал Никколо, бросив на меня пристальный изумленный взгляд.
— Я не испытываю никакой симпатии к его методам, но восхищаюсь размахом его честолюбивых замыслов. Всегда грустно видеть, как превращаются в пыль человеческие мечты.
— Я не стал бы пока списывать герцога со счетов, — возразил Никколо. — По-моему, у него в рукаве еще может прятаться несколько тузов.
Рим, 12 августа 1503 года ЧЕЗАРЕ
Изматывающий липкий жар. Ужасное пекло. Но терзало меня ВНУТРЕННЕЕ пламя. Глубокая темная ночь дышала прохладой. А сам я горел огнем.
Мой отец тоже заболел. Его лихорадило с самого утра, поэтому я знал, чего ждать. И все-таки мучительная острота боли потрясла меня.
Казалось, кровь закипала в жилах. Меня нещадно трясло. Трясло так, что я невольно стучал зубами. По бороде стекала горькая слюна. Потом началась рвота.
Меня будто растянули на дыбе. И на груди бесновался десяток прыгающих мужчин. А внутренности мои, казалось, пронзала дюжина острейших клинков.
Я заблевал всю постель. Заблевал весь пол. Заблевал весь полог. Заблевал все стены. Рвотные массы окрашивались моей кровью. Из меня извергалась черная желчь.
В конце концов на меня навалилась такая слабость, что я был не в силах подняться на ноги. Меня перенесли на чистую кровать, укрыли одеялами мое дрожащее тело, напоили меня водой и накормили пилюлями. Я погрузился в сон.
Мне снилось, что я умираю.
18 августа 1503 года
Дни сливались в бредовом тумане. Волны жара сменялись волнами ужаса. Простыни промокли от пота, с ним ушли остатки моих сил. Я полностью обезвожен, пуст даже мочевой пузырь. Я ничего не пил и не ел.
Мне снилась Лукреция — мы с сестрой на нашей горной вершине. Мы слились в экстазе. Она припала ко мне. С ее уст срывалось мое имя. Веки Лукреции опущены.
Вдруг она открыла глаза — и раздался истошный ВОПЛЬ. Она смотрела мне за спину. Она смотрела мимо меня. Она кричала как безумная, истошным голосом.
Я дал ей пощечину.
— Что случилось? — вскричал я. — В чем дело?
Но Лукреция продолжала кричать, отталкивая меня. Она отползла в сторону. Я видел ее обнаженное тело. Оно покраснело от крови.
Я почувствовал, как увлажнилась моя спина. Из меня извергалась теплая густая слизь. Мне стало страшно. Меня охватило отвращение. Я сполз на землю и взглянул на наше любовное ложе…
Мертвые младенцы. Мертвые люди. Их лица белы и безглазы, подобны карнавальным маскам. Их рты застыли в безмолвном крике. Джованни, Рамиро и Вителлодзо.
С нашего ложа струилась кровь. Земля подо мной начала сотрясаться. Кровавые ручьи бежали по горным склонам. Земля содрогалась.
Гора рушилась. Мир почернел, и я…
Холодный озноб. Смертельная дрожь. Мне нечем дышать. Я задыхаюсь. Грудь сдавлена, сердце съежилось от ХОЛОДА.
Вокруг меня — лица лекарей. Их губы скорбно изогнуты, глаза печальны.
— ПРОКЛЯТЬЕ! СПАСАЙТЕ ЖЕ МЕНЯ! — взревел я. — Я все потеряю! Мне нельзя сейчас болеть. Я не могу сейчас умереть. Власть была в моих руках, но она ускользает у меня между пальцев! Спасите же меня, спасите, пока не стало слишком…
Но они не слышали ни слова. Мой голос превратился в срывающийся шепот. Меня вытянули из масляного сосуда. Меня вытащили из ледяной ванны. Я чувствовал, как уплываю… мои глаза взлетели к потолку. И вновь я провалился в беспокойный сон, бредовые видения…
Гора рухнула. Вместо горной вершины — груда обломков. Погибло все, за что я боролся все эти годы.
Я остался в одиночестве. Мир погрузился во мрак. Обломки скал скрывают мертвецов. Я похоронен заживо.
Внутри меня зародилась ярость. Я обнажил огромный меч… и принялся прорубать дорогу. Прорубаться через скалы. Прорубаться через трупы. Пробивать спасительный путь… к свету.
Я прорезался через земные толщи, рубил наотмашь. Летели головы, хлестала кровь. Крошились ноги, руки и сердца. Скалы рассыпались пылью. Скалы превращались в огненные вулканы.
Но вот я заметил одну голову, скатившуюся с плеч от взмаха моего меча. Сталь окрасилась свежей кровью. Новый труп. Я подошел ближе, вгляделся в черты лица… Старческое лицо с отвисшим подбородком — я узнал его и…
— …умер, мой господин.
Знакомый голос. Я открыл глаза. Темноту прорезало живое пламя свечей. Их отблески на потолке. Изуродованное шрамом лицо.
Микелотто.
Я пытался говорить, но получалось лишь хриплое шипение. Кто умер?
— Папа умер, мой господин. Ваш отец отошел с миром.
Мир рухнул, все погрузилось во тьму и… НЕТ!
Я пытался произнести хоть слово… но изо рта вырывался лишь тихий хрип.
— Что нам следует предпринять? Мой господин, мы ждем ваших приказов.
Я должен вновь обрести способность говорить. Еще четыре года, и тогда… владыка мира. Тогда можно и умереть, но не сейчас. Я не хочу… мне нельзя сдаваться. Черт меня побери, ГОВОРИ ЖЕ!
— За-пе-чатайте… покои…
Слабый дух жизни затрепетал в моей гортани.
Микелотто склонился ближе, к самому моему лицу:
— Я не слышу вас, мой господин. Извините. Что вы сказали?
— Запечатайте покои, — мой голос немного окреп.
Микелотто кивнул.
— Заберите все сокровища. Спрячьте. Ищите везде. Никому ни слова… о его смерти… пока его покои не опустеют.
Окрестности Пизы, 23 августа 1503 года ЛЕОНАРДО
Мы прибыли в Рильоне, расположенный в излучине Арно, милях в четырех от Пизы. Я выбрался из кареты и потянулся, разминая спину и ноги. Вслед за мной вылезли Томмазо, Салаи и Никколо. Нас официально приветствовал некий капитан Гаудиччи, представительный усач с орлиным носом и отменной военной выправкой.
— В ясные дни, — сказал он, махнув рукой на восток, — у нас здесь отличный наблюдательный пост, врага видно издалека.
Я кивнул. Не представляю, зачем он высказал нам такую мысль; может, просто пытался завязать разговор? Оставив его реплику без комментариев, я молча протянул ему письмо от гонфалоньера, которое он внимательно — очень медленно — прочел, потом аккуратно сложил и вернул мне. В учтивом и любезном выражении его лица я заметил оттенок смутной подозрительности; почему, видимо удивлялся он, армейские средства должны тратиться на легкомысленный проект, придуманный каким-то художником и бумагомаракой? Поэтому, нацепив маску Надменного Гения, я потребовал предоставить нам возможность провести инспекцию фортификаций и речного русла.
Избранная мной тактика принесла хорошие плоды. После того как его начальное изумление стерлось, капитан дружелюбно ответил на мой повелительный тон. Исполнение приказов являлось для него делом естественным и понятным. Нам показали всю интересующую нас территорию, большую часть которой я отразил в своих записях и набросках.
В моих силах подправить замысел Господа — придать законченное совершенство замечательному творению Природы…
Мы пообедали в тихой и славной деревенской таверне. Несколько раз я просил капитана не использовать при обращении ко мне слово «господин», и наш усач наконец достаточно успокоился, чтобы высказать свои сомнения по поводу нового проекта. Его речь прозвучала исключительно логично и разумно, и я с радостью объяснил ему, почему в конечном итоге любые сомнения окажутся неуместными и почему изменение направления русла Арно в данном конкретном месте избавит армию Флоренции от бесплодной и дорогостоящей войны. К концу обеденной трапезы мы с капитаном уже обращались Друг к другу запросто, по имени, и на прощание он пообещал, что напишет гонфалоньеру о своем полном согласии с нашим проектом.
После его ухода Салаи облегченно вздохнул.
— На редкость напыщенное ничтожество! — проворчал он.
Никколо поднял свой стакан и сказал:
— Браво, Леонардо! Вы великолепно укротили его.
— Благодарю, Никколо, но, в сущности, это не составило труда. Нам попался умный капитан.
— Но ограниченный. И вы проделали удивительную работу по расширению границ его ума.
— И теперь нам придется проделать не менее славную работу по отводу речного русла. Вы уверены, что Синьория не будет ставить палки в колеса моим планам?
— В отношении Синьории, — после минутного раздумья заметил он, — никогда и ни в чем нельзя быть полностью уверенным. Лично я уверен лишь, что гонфалоньер доверяет вашим заключениям.
— Реки являются могущественными творениями, — сказал я, надеясь убедить моего друга в необходимости точно следовать моим указаниям, не пытаясь сэкономить деньги по мелочам. — С ними нужно обращаться с величайшей осторожностью. Мы должны мягко уговорить Арно изменить ее нынешнее русло, не пытаясь направить ее грубо или насильно.
— Значит, река подобна женщине? — шутливо спросил Никколо.
— А мне казалось, — рассмеявшись, заметил я, — что вы как раз склонны применять с женщинами тактику насилия. Видимо, мне вспомнилось, как вы по этому поводу восхищались обращением герцога Валентинуа с госпожой Фортуной.
— Верно подмечено, — улыбнулся Никколо. — Но как вы сами тогда возразили мне… если Фортуна принадлежит к женскому полу, то женщины капризны… и вот капризная Фортуна изменила бедняге Валентинуа самым жестоким образом.
— Да… вы имеете в виду его болезнь?
Сорвать с него маску, открыв…
— Не только болезнь, но и ее своевременность. Ведь его отец умер, когда он сам находился на краю могилы. Разумеется, такое совпадение не могло быть случайным.
…Ужас…
— Вы подразумеваете, что их отравили?
— Возможно. Как бы то ни было, кризис у герцога, говорят, миновал, и у него появился шанс на выздоровление. Хотя он еще очень слаб и мечется в бреду. И в результате его противники получили преимущества и начали отвоевывать города, покоренные им в Романье. Гвидобальдо уже вновь завладел Урбино; Джанпаоло Бальони ведет войска на Перуджу; и ожидается, что к концу недели семейство Вителли вернет себе Читта-ди-Кастелло.
— В считаные дни многолетние труды пошли насмарку, — пробормотал я.
— Мне думалось, что вы не испытываете никакой симпатии к герцогу, — сказал Никколо, бросив на меня пристальный изумленный взгляд.
— Я не испытываю никакой симпатии к его методам, но восхищаюсь размахом его честолюбивых замыслов. Всегда грустно видеть, как превращаются в пыль человеческие мечты.
— Я не стал бы пока списывать герцога со счетов, — возразил Никколо. — По-моему, у него в рукаве еще может прятаться несколько тузов.
39
Рим, 27 октября 1503 года
НИККОЛО
В Рим я прибыл в сумерках, и его улицы показались мне страницами, испещренными чернильными кляксами. Меня охватило трепетное волнение: наконец я оказался в центре самой великолепной империи, когда-либо существовавшей в земных пределах… Но когда я сообщил кучеру, что хочу сойти и немного прогуляться до моей гостиницы, он глянул на меня как на сумасшедшего.
— Вы не пройдете и полпути, господин, как вас уже разденут, ограбят, убьют и четвертуют… А может, еще и изнасилуют, если вам не повезет.
По его словам, после кончины Папы Александра город пребывал в состоянии полной анархии.
— Раньше люди боялись молодого Борджиа и его шпионов. А теперь боятся всех тех злодеев, которые раньше боялись молодого Борджиа и его шпионов.
Я повнимательнее пригляделся к темным боковым улочкам, замеченным мною чуть раньше из каретного окна, и мне показалось, что я уловил там угрожающее движение каких-то теней; услышал крики боли и свирепой ярости оттуда, откуда прежде слышались мне лишь крики уличных торговцев и людской смех. Забравшись обратно в карету, я покрепче закрыл дверцу.
— И в довершение всех несчастий, — крикнул мне кучер, когда наш экипаж бодро покатился вперед, — в город вернулась проклятая чума! Нет, господин, будь я на вашем месте, то вообще не покидал бы гостиницы до отъезда из этого ада.
Однако мой гостиничный номер никак не походил на то гнездышко, откуда не захотелось бы вылететь. Сама гостиница находилась в приличном квартале — неподалеку от Ватикана и замка Сант-Анджело, где сейчас проживал герцог Валентинуа, — но, по сути, представляла собой тесное, грязное и жутко дорогое отхожее место. Кровать изобиловала блохами, а по стенам ползали полчища тараканов; и стоило мне притихнуть на пару секунд, как с пола начинала доноситься возня бегающих крыс. Кроме того, мне предстояло выполнить массу поручений — встретиться с нужными людьми, посетить разные учреждения и собрать сведения.
Меня прислали сюда для изучения обстановки на папских выборах. Преемник Александра Папа Пий III заправлял в Ватикане меньше месяца и теперь уже покинул земную юдоль, дабы лично встретиться со своим бывшим владыкой. Поговаривали, конечно, что его отравили, и такая версия его смерти не относилась к сфере невозможного, но он был, по правде говоря, очень болезненным старичком, и выбрали-то его главным образом для того, чтобы настоящие кандидаты имели достаточно времени для подготовки к своим выборным кампаниям. Поэтому именно грядущие выборы являются одним из важнейших событий; они определят будущее нашей страны — и возможно (кто знает?), также и мое собственное будущее.
Я начал с посещения кардинала Содерини — моего старого друга Франческо, — и он снабдил меня самыми свежими слухами и рекомендательными письмами к делла Ровере, Риарио и другим. Позже я нанес визит кардиналу Амбуазу и кардиналу Асканио Сфорца. К десяти часам, вернувшись в гостиницу, я попытался осмыслить полученные сведения. Герцог Валентинуа, по общему мнению, имел сильную позицию. Он уже оправился после болезни, и любому из кандидатов для успеха в выборах придется заручиться его поддержкой. Удивляло, однако, что наиболее успешным кандидатом называли кардинала делла Ровере. Букмекеры рассчитывали сделать на нем тридцать процентов ставок. Но, конечно, последние два обстоятельства противоречили друг другу: если будущему Папе необходима поддержка герцога, то делла Ровере никак не может быть избран, поскольку Чезаре лишь в состоянии безумия способен поддержать своего старейшего и опаснейшего врага. Я расстроенно покачал головой — полная бессмыслица во всех отношениях.
Около полуночи я задул свечу и настороженно лег в кровать — и сразу почувствовал, как блохи принялись грызть мне ноги, и услышал, как зацокали когти крыс, начавших маршировать по грубым деревянным половицам. Я закрыл глаза и представил себе Мариетту. Она безутешно рыдала, провожая меня в дорогу. Но мое желание увидеть Рим было слишком велико, поэтому я даже не пытался отказаться от порученного мне задания. Через неделю-другую жена должна разродиться нашим вторым ребенком. Я молил Фортуну послать мне сына, здорового жизнеспособного наследника. Да, и, разумеется, я молился о том, чтобы моя жена тоже выжила.
Засыпая, я думал о Валентинуа.
29 октября 1503 года
ЧЕЗАРЕ
Зал в Ватикане. Дымящий камин. Шелест дождя. Мы сидели за столом. Преданные мне кардиналы — и один мой заклятый враг.
Кардинал делла Ровере — старый пернатый хищник. Седая шевелюра, ястребиные глаза. Он улыбался мне. Источал любезность и обаяние — так же, как и я. Он проницателен и опасен, но и мне этих качеств не занимать.
Почему мы собрались вместе? Потому что нужны друг другу. Он нуждается в моих голосах — голосах этих одиннадцати кардиналов. А мне нужно заручиться поддержкой… будущего Папы. И делла Ровере, видимо, может победить на выборах. Если я не помешаю ему.
Он подкупил всех, кого надо, — должно быть, ухлопал на это целое состояние.
— Господа, я готов заплатить за ваши голоса, — заявил он, обращаясь к моим кардиналам. — По пятнадцать тысяч дукатов каждому.
Они вытаращили глаза. Я прикинул общую сумму. В конклаве всего тридцать семь кардиналов. Даже мой отец не выложил такой БАСНОСЛОВНОЙ суммы за папскую тиару.
— Вы необычайно щедры, — заметил я. — Но они не отдадут за вас голоса, если мы с вами не договоримся.
Мой враг любезно улыбнулся и согласно кивнул. Мой враг сказал:
— Я вполне осознаю, Чезаре, каким могуществом вы располагаете. И вы также должны осознавать размеры моего влияния.
Я улыбнулся. Согласно кивнул.
— Объединив усилия, — продолжил он, — мы сможем вершить судьбу Рима… судьбу Церкви. Если же мы останемся противниками, то начнется хаос. Бессмысленное разрушение. Гражданская война. А это выгодно венецианцам… но не вам и не мне.
Я опять кивнул. Он нашел верные слова.
— Так давайте же станем друзьями. Давайте забудем прошлые разногласия. Мы же разумные люди, Чезаре. У нас с вами не такие горячие головы, как у Вителлодзо. Нас интересует власть, а не месть.
— Мне не хотелось бы закончить, как Вителлодзо.
Мой враг улыбнулся:
— Поистине. Кстати я должен признаться, что восхищен вашим хитроумием. Вы провели превосходную партию — мастерская работа.
— Что вы гарантируете мне, если я дам согласие на поддержку вашей кандидатуры?
— А какие гарантии вам нужны?
— Я хочу быть утвержденным в звании главнокомандующего войсками Папской области.
— Безусловно. Никто лучше вас не справится с таким делом. В свою очередь, однако, вам придется подчиняться моим приказам. Вы будете папским воином… ваша власть будет ограничена.
— Разумеется, — я согласно кивнул и улыбнулся. — Я также хочу сохранить завоеванные мной в Романье города.
Молчание. Мой враг задумчиво нахмурился. Потом — медленно — кивнул.
— Почему бы и нет, — сказал он. — До тех пор пока они подчиняются папской власти, вы можете править ими по собственному усмотрению. Вы захотите, конечно, получить войска и деньги, необходимые для того, чтобы отвоевать их обратно у ваших врагов.
Я вздохнул свободнее. Договориться с ним оказалось легче, чем я смел надеяться. Возможно, даже подозрительно легко.
— Какие у меня гарантии того, что вы сдержите ваши обещания?
— Мое слово — лучшая гарантия. Вы можете спросить любого, Чезаре. Мне уже почти шестьдесят лет, и я ни разу в жизни не нарушил своего обещания. Более того, вопрос скорее в том, какие у меня гарантии, что ВЫ сдержите ВАШИ обещания?
Я кивнул. Он опять нашел верные слова. У этого кардинала репутация честного человека. А я таковой похвастать не могу.
— Что вы предлагаете?
— Поклянитесь мне, Чезаре… жизнью вашей сестры.
Лукреция — моя единственная любовь в этом мире. Я кивнул.
— Клянусь жизнью моей сестры Лукреции, — произнес я с мрачным видом, — что сдержу мои обещания.
Но за спиной я скрестил пальцы. Такая клятва ничего не значит без Бога… а его не существует.
Мой враг кивнул:
— Отлично. Итак, вы обеспечите мне поддержку на выборах?
— Обеспечу.
Лица кардиналов озарились сияющими улыбками — по пятнадцать тысяч дукатов за каждую. Просиял и делла Ровере — улыбкой будущего Папы. Я тоже улыбнулся, представив восстановление моей империи. Полнейшее довольство и согласие.
Я покинул Ватикан. Вернулся в замок. В мою темную келью, где углубился в размышления над человеческой шахматной доской.
Да… проклятье, ДА. Недавно мне пришлось уступить. Повсюду мне виделись одни поражения. Мои города украли, меня лишили завоеванного могущества. А теперь… полагаю, я только что сделал выигрышный ход.
31 октября 1503 года
НИККОЛО
Стояла уже глубокая ночь, но я бодрствовал. Сегодня вечером кардинальский конклав должен определить личность нового Папы. Согласно букмекерам, их выбор известен заранее, но… неужели герцог действительно поддержит делла Ровере? Мне это казалось невероятным. Однако я пока не виделся с Борджиа. Сейчас он не мог позволить себе тратить на меня время. Зато вчера я видел делла Ровере, и он выглядел так, словно только что роскошно пообедал — или овладел знойной красоткой. В его случае — вероятнее первое.
Я ходил по комнате взад-вперед — звуки моих шагов держали крыс в страхе — и лениво покусывал салями, обдумывая все возможные перестановки и последствия. Вдруг с улицы донесся решительный стук в дверь, и я бросился вниз, чтобы открыть ее. Но опередивший меня домовладелец уже впустил папского курьера. На темной улице под моросящим дождем мокли два десятка вооруженных гвардейцев.
— Я вижу, что вы захватили с собой компанию друзей.
— Сегодня из Тибра вытащили четырнадцать трупов, — с мрачной усмешкой ответил курьер, — и я не горю желанием к ним присоединиться.
Я пригласил курьера подняться в мою комнату, угостил кружкой вина и выслушал доставленные им новости. Пока нет никаких официальных данных, но, как он узнал из самых компетентных источников, завтра кардинала делла Ровере назовут новым Папой.
— Выбор практически единогласный. Он будет править под именем Юлий Второй.
— Как же ему удалось добиться такого единогласия? — спросил я.
— Он заплатил кучу денег и надавал столько же обещаний. Слишком много обещаний… как-то не верится, что он сдержит их все.
6 ноября 1503 года
ЧЕЗАРЕ
Мои покои великолепны. Интерьеры сплошь отделаны золотом и бархатом. Так почему же возникло ощущение, словно меня заперли в клетке? Я мерил шагами зал. Поглядывал в окна — за ними дождь, хмурые небеса. Ожидание… размышления…
Папа правил уже почти неделю, однако не торопился выполнять свои обещания. Меня пока так и не утвердили главнокомандующим войсками Церкви. И Романья пока не принадлежит мне.
Неужели он солгал? Мог ли он обмануть меня? Нет… это невозможно. Первая консистория соберется девятого числа. Тогда-то Папа и сделает меня главнокомандующим.
Спокойствие. Терпение. Победа близка.
А потом я отправлюсь в Романью. Заберу обратно мои города. Снова стану победоносным Цезарем. Вспомним судьбу Иль Моро… Власть — это состояние души. Никогда не сдаваться — всегда верить.
Да… я должен верить.
Но внутренний голос упорно нашептывал сомнения. Почему эти покои кажутся мне клеткой? Почему венецианский посланник не явился по моему вызову? Почему Папа избегает со мной встреч?
Я расхаживал по залу. Глазел в окна. Ворчал на слуг. Кричал на посланников. Я подобен чудовищу, запертому в клетке зверинца.
Агапито постучал в дверь, вошел. Его взгляд устремлен куда-то за мою спину. Вид у него какой-то нервный и суетливый.
— Мой господин, вас хочет видеть флорентийский посланник.
Вошел Макиавелли. Он принес мне новости… плохие новости. Венецианцы уже на подступах к Фаэнце. Комендант замка Имолы сдал крепость.
Он выдал мне все это с легкой улыбкой. Неужели он издевается надо мной? Смеется над моим позорным провалом?
Макиавелли спросил, что я намерен предпринять. По его словам, Флорентийская Синьория обеспокоена. Венецианцы — их враги. Складывается опасная ситуация, и тому подобное, и все такое прочее.
Я разозлился. Сам не знаю почему.
— Вы явились сюда просить о покровительстве? — вскричал я. — Вы полагаете, что мне следует помочь Флоренции? Проклятая Флоренция… вы всегда были моими врагами. И я не обвиняю венецианцев… Я обвиняю ВАС. С сотней людей вы могли бы обеспечить безопасность этих городов, но вы не способны побеспокоиться даже о такой малости.
Улыбочка сползла с его лица, в глазах я заметил потрясение и страх.
— Значит, Имола потеряна? — взревел я. — Ну и черт с ней… Я не буду набирать войска. Я не собираюсь больше рисковать, возвращая утраченное. Больше вы меня не одурачите вашими намеренными двусмысленностями. ВСЕ получит Венеция. Пусть забирает все мои города. А я посмотрю, как погибнет ваша республика! Вот тогда настанет мой черед посмеяться!
Я заглянул в глаза посланника — страх растаял, появилось что-то новое. Я пригляделся повнимательнее. Что же это? Я заметил… скуку. Заметил — насмешливый прищур.
Макиавелли, еще недавно вы преклонялись передо мной. А теперь заявляетесь сюда и насмешливо щурите ваши проклятые глаза? Теперь вы торчите здесь, подавляя зевоту?
Я могу РАЗДАВИТЬ вас, жалкий червяк. Могу уничтожить вас, хилый флорентиец. Я буду насиловать ваших женщин и пить из ваших рек. Я разрушу ваши здания и сожгу поля.
— Вы слышите меня? Слышите? Разрази вас гром, вы слышите меня?
НИККОЛО
Увы, ваша светлость, я слышал и отлично понимал вас. К несчастью для нас обоих.
Мне стоило неимоверных усилий не рассмеяться в лицо Борджиа, пока он орал на меня, но при этом я невольно испытывал грусть и даже горькое разочарование. Неужели передо мной тот же самый человек — тот великолепный правитель, чей вид и острый, невозмутимый ум так поражали меня в Урбино и Имоле, в Чезене и Сенигаллии? Что, черт возьми, могло с ним случиться? На лице его противоестественная бледность; он выглядел изможденным, похожим на скелет, обтянутый кожей скелет. Но меня встревожило не его физическое состояние. Прежде герцог Валентинуа никогда не делился своими планами; теперь же он заявлял (громко и неоднократно), что намерен сделать то, что попросту не в его силах. Такое впечатление, что прежнего герцога убили и заменили его плохим актером.
Не желая зря тратить время в такой скучной и подавляюще унылой компании, а также не желая получить затрещину (что казалось в ходе нашего общения все более вероятным), я решил смягчить гнев герцога мягкими обнадеживающими замечаниями. Мало-помалу он успокоился. Когда я наконец избавился от этой аудиенции, мне показалось, что она длилась тысячу лет.
Флоренция, 8 ноября 1503 года
ЛЕОНАРДО
Я проснулся рано, разбуженный монотонными голосами монахов. Умывшись, надушился, оделся и вышел прогуляться до пекарни по еще сумеречным улицам. На перекрестке я миновал уродливую святую гробницу. Прошел мимо двух болтающих в полумраке проституток. Оставил позади пьяницу, извергавшего содержимое своего желудка на чьем-то пороге. И вновь мне представился город моей мечты, возведенный на месте узких, извилистых и темных улиц нашего реального города. Но сегодня эти картины не вызвали у меня отчаяния или сожаления. У меня возникло ощущение, что все еще возможно… словно одной силой воли я мог действительно построить город, прежде существовавший лишь на моих эскизах.
Замысел творца превратился в замысел Господа.
Я отдал тесто пекарю, и он сунул его в печь. Я наблюдал, как тесто поднимается, покрывается корочкой, начинает золотиться; я вдохнул источаемый хлебом аромат, пробудивший чувство голода… и потом, завернув его в салфетку, чтобы не обжечься, отправился домой. Устроившись за столом в большом зале, я завтракал в одиночестве, не считая урчащей кошки, тершейся у моих ног, и одновременно размышлял над зарисовками в моей тетради. Они выглядели славно — устрашающе и прекрасно.
Безудержная вихревая спираль убийственной воронки…
Завершив завтрак, я вновь вымыл и надушил руки, достал пастель и начал рисовать. Время пролетало незаметно. Я любил такое занятие, такое полное погружение в творчество, но жутко даже подумать, как быстро проносились дни, пока я в упоении трудился над двумя картинами — заказом для Большого зала и…
Ее лицо заполняло мое сознание…
Отложив мелки, я опять направился в спальню. Портрет ее стоял на мольберте в углу рядом с моей кроватью. Его я видел последним, ложась по ночам спать, и первым, просыпаясь по утрам. Женское лицо. Я вглядывался вновь в те глаза и губы, в реки и расщелины памятных видов, что темнели вдали за ее спиной синеватыми осенними красками дымчато-размытой перспективы грядущих потерь… Год тому назад в Имоле. Сорок лет тому назад в Винчи. Размышления о прошлом порождало во мне своеобразное головокружение.
Достав из кармана плоское зеркало, я прикладываю его к краю холста и изучаю отражение. Так лучше всего можно заметить мои собственные ошибки и недостатки. Отраженное, перевернутое изображение выглядит как чужая работа. Я оценивающе вглядываюсь в нее и осознаю, что в ней не так. Что там не совсем верно. Пока еще чего-то не хватает.
Для понимания тайны той улыбки…
Из-за толстых монастырских стен голоса доносились до меня тихим шелестом, подобным дыханию ветра. Воздух в комнате пропитался запахами масляных красок, скипидара и лаванды. Я смешал краски на палитре. Выбрал кисть. Подошел к картине, нанес светлые мазки на небо… сгустил тени… поменял очертание ее губ… Полностью погружаясь в картину, я сам словно переставал существовать в реальности, душа сбрасывала физические оковы… парила свободно. Мир за пределами холста исчезал со всеми его тревогами, страхами и сомнениями, и я пребывал в некоем остановленном мгновении, в мире оживленной памяти. Я дышал с ней одним воздухом, проникался ее запахом, поглаживал ее кожу, чувствовал ее тепло. Она улыбалась мне.
Отступив на шаг от картины, я вдруг начал вновь осознавать существование моего тела, земное притяжение, спящую на моей кровати кошку, паутину, поблескивавшую под потолком, послеполуденный солнечный свет, окрасивший стены красновато-рыжей палитрой. Вздохнув, пришел в себя. Возвратился в «реальный» мир.
Заказчик (муж мадонны Лизы, которая якобы являлась объектом моей картины) нашел меня здесь несколько дней назад. Он размахивал своим контрактом, требовал отдать его заказ. Я успокоил его, дав обещания, потом отправился повидать Салаи. Мой помощник сейчас делал копию этой картины — более достоверную, больше похожую на саму даму и меньше — на мои воспоминания, на мои навязчивые сны. А новую, «памятную» картину я сохраню для себя. Не думаю, что мне вообще захочется ее продать.
Я обещал, что верну тебя к жизни, и…
Пройдя в другой конец комнаты, я закрыл глаза. Я позволил воспоминаниям затуманиться, слиться воедино и ожить под моими веками. Доротея в момент прощания. Матушка во времена моего детства. Любовь, божественность, таинство жизни.
…И моя воля…
Я открыл глаза.
Рим, 27 октября 1503 года НИККОЛО
В Рим я прибыл в сумерках, и его улицы показались мне страницами, испещренными чернильными кляксами. Меня охватило трепетное волнение: наконец я оказался в центре самой великолепной империи, когда-либо существовавшей в земных пределах… Но когда я сообщил кучеру, что хочу сойти и немного прогуляться до моей гостиницы, он глянул на меня как на сумасшедшего.
— Вы не пройдете и полпути, господин, как вас уже разденут, ограбят, убьют и четвертуют… А может, еще и изнасилуют, если вам не повезет.
По его словам, после кончины Папы Александра город пребывал в состоянии полной анархии.
— Раньше люди боялись молодого Борджиа и его шпионов. А теперь боятся всех тех злодеев, которые раньше боялись молодого Борджиа и его шпионов.
Я повнимательнее пригляделся к темным боковым улочкам, замеченным мною чуть раньше из каретного окна, и мне показалось, что я уловил там угрожающее движение каких-то теней; услышал крики боли и свирепой ярости оттуда, откуда прежде слышались мне лишь крики уличных торговцев и людской смех. Забравшись обратно в карету, я покрепче закрыл дверцу.
— И в довершение всех несчастий, — крикнул мне кучер, когда наш экипаж бодро покатился вперед, — в город вернулась проклятая чума! Нет, господин, будь я на вашем месте, то вообще не покидал бы гостиницы до отъезда из этого ада.
Однако мой гостиничный номер никак не походил на то гнездышко, откуда не захотелось бы вылететь. Сама гостиница находилась в приличном квартале — неподалеку от Ватикана и замка Сант-Анджело, где сейчас проживал герцог Валентинуа, — но, по сути, представляла собой тесное, грязное и жутко дорогое отхожее место. Кровать изобиловала блохами, а по стенам ползали полчища тараканов; и стоило мне притихнуть на пару секунд, как с пола начинала доноситься возня бегающих крыс. Кроме того, мне предстояло выполнить массу поручений — встретиться с нужными людьми, посетить разные учреждения и собрать сведения.
Меня прислали сюда для изучения обстановки на папских выборах. Преемник Александра Папа Пий III заправлял в Ватикане меньше месяца и теперь уже покинул земную юдоль, дабы лично встретиться со своим бывшим владыкой. Поговаривали, конечно, что его отравили, и такая версия его смерти не относилась к сфере невозможного, но он был, по правде говоря, очень болезненным старичком, и выбрали-то его главным образом для того, чтобы настоящие кандидаты имели достаточно времени для подготовки к своим выборным кампаниям. Поэтому именно грядущие выборы являются одним из важнейших событий; они определят будущее нашей страны — и возможно (кто знает?), также и мое собственное будущее.
Я начал с посещения кардинала Содерини — моего старого друга Франческо, — и он снабдил меня самыми свежими слухами и рекомендательными письмами к делла Ровере, Риарио и другим. Позже я нанес визит кардиналу Амбуазу и кардиналу Асканио Сфорца. К десяти часам, вернувшись в гостиницу, я попытался осмыслить полученные сведения. Герцог Валентинуа, по общему мнению, имел сильную позицию. Он уже оправился после болезни, и любому из кандидатов для успеха в выборах придется заручиться его поддержкой. Удивляло, однако, что наиболее успешным кандидатом называли кардинала делла Ровере. Букмекеры рассчитывали сделать на нем тридцать процентов ставок. Но, конечно, последние два обстоятельства противоречили друг другу: если будущему Папе необходима поддержка герцога, то делла Ровере никак не может быть избран, поскольку Чезаре лишь в состоянии безумия способен поддержать своего старейшего и опаснейшего врага. Я расстроенно покачал головой — полная бессмыслица во всех отношениях.
Около полуночи я задул свечу и настороженно лег в кровать — и сразу почувствовал, как блохи принялись грызть мне ноги, и услышал, как зацокали когти крыс, начавших маршировать по грубым деревянным половицам. Я закрыл глаза и представил себе Мариетту. Она безутешно рыдала, провожая меня в дорогу. Но мое желание увидеть Рим было слишком велико, поэтому я даже не пытался отказаться от порученного мне задания. Через неделю-другую жена должна разродиться нашим вторым ребенком. Я молил Фортуну послать мне сына, здорового жизнеспособного наследника. Да, и, разумеется, я молился о том, чтобы моя жена тоже выжила.
Засыпая, я думал о Валентинуа.
29 октября 1503 года ЧЕЗАРЕ
Зал в Ватикане. Дымящий камин. Шелест дождя. Мы сидели за столом. Преданные мне кардиналы — и один мой заклятый враг.
Кардинал делла Ровере — старый пернатый хищник. Седая шевелюра, ястребиные глаза. Он улыбался мне. Источал любезность и обаяние — так же, как и я. Он проницателен и опасен, но и мне этих качеств не занимать.
Почему мы собрались вместе? Потому что нужны друг другу. Он нуждается в моих голосах — голосах этих одиннадцати кардиналов. А мне нужно заручиться поддержкой… будущего Папы. И делла Ровере, видимо, может победить на выборах. Если я не помешаю ему.
Он подкупил всех, кого надо, — должно быть, ухлопал на это целое состояние.
— Господа, я готов заплатить за ваши голоса, — заявил он, обращаясь к моим кардиналам. — По пятнадцать тысяч дукатов каждому.
Они вытаращили глаза. Я прикинул общую сумму. В конклаве всего тридцать семь кардиналов. Даже мой отец не выложил такой БАСНОСЛОВНОЙ суммы за папскую тиару.
— Вы необычайно щедры, — заметил я. — Но они не отдадут за вас голоса, если мы с вами не договоримся.
Мой враг любезно улыбнулся и согласно кивнул. Мой враг сказал:
— Я вполне осознаю, Чезаре, каким могуществом вы располагаете. И вы также должны осознавать размеры моего влияния.
Я улыбнулся. Согласно кивнул.
— Объединив усилия, — продолжил он, — мы сможем вершить судьбу Рима… судьбу Церкви. Если же мы останемся противниками, то начнется хаос. Бессмысленное разрушение. Гражданская война. А это выгодно венецианцам… но не вам и не мне.
Я опять кивнул. Он нашел верные слова.
— Так давайте же станем друзьями. Давайте забудем прошлые разногласия. Мы же разумные люди, Чезаре. У нас с вами не такие горячие головы, как у Вителлодзо. Нас интересует власть, а не месть.
— Мне не хотелось бы закончить, как Вителлодзо.
Мой враг улыбнулся:
— Поистине. Кстати я должен признаться, что восхищен вашим хитроумием. Вы провели превосходную партию — мастерская работа.
— Что вы гарантируете мне, если я дам согласие на поддержку вашей кандидатуры?
— А какие гарантии вам нужны?
— Я хочу быть утвержденным в звании главнокомандующего войсками Папской области.
— Безусловно. Никто лучше вас не справится с таким делом. В свою очередь, однако, вам придется подчиняться моим приказам. Вы будете папским воином… ваша власть будет ограничена.
— Разумеется, — я согласно кивнул и улыбнулся. — Я также хочу сохранить завоеванные мной в Романье города.
Молчание. Мой враг задумчиво нахмурился. Потом — медленно — кивнул.
— Почему бы и нет, — сказал он. — До тех пор пока они подчиняются папской власти, вы можете править ими по собственному усмотрению. Вы захотите, конечно, получить войска и деньги, необходимые для того, чтобы отвоевать их обратно у ваших врагов.
Я вздохнул свободнее. Договориться с ним оказалось легче, чем я смел надеяться. Возможно, даже подозрительно легко.
— Какие у меня гарантии того, что вы сдержите ваши обещания?
— Мое слово — лучшая гарантия. Вы можете спросить любого, Чезаре. Мне уже почти шестьдесят лет, и я ни разу в жизни не нарушил своего обещания. Более того, вопрос скорее в том, какие у меня гарантии, что ВЫ сдержите ВАШИ обещания?
Я кивнул. Он опять нашел верные слова. У этого кардинала репутация честного человека. А я таковой похвастать не могу.
— Что вы предлагаете?
— Поклянитесь мне, Чезаре… жизнью вашей сестры.
Лукреция — моя единственная любовь в этом мире. Я кивнул.
— Клянусь жизнью моей сестры Лукреции, — произнес я с мрачным видом, — что сдержу мои обещания.
Но за спиной я скрестил пальцы. Такая клятва ничего не значит без Бога… а его не существует.
Мой враг кивнул:
— Отлично. Итак, вы обеспечите мне поддержку на выборах?
— Обеспечу.
Лица кардиналов озарились сияющими улыбками — по пятнадцать тысяч дукатов за каждую. Просиял и делла Ровере — улыбкой будущего Папы. Я тоже улыбнулся, представив восстановление моей империи. Полнейшее довольство и согласие.
Я покинул Ватикан. Вернулся в замок. В мою темную келью, где углубился в размышления над человеческой шахматной доской.
Да… проклятье, ДА. Недавно мне пришлось уступить. Повсюду мне виделись одни поражения. Мои города украли, меня лишили завоеванного могущества. А теперь… полагаю, я только что сделал выигрышный ход.
31 октября 1503 года НИККОЛО
Стояла уже глубокая ночь, но я бодрствовал. Сегодня вечером кардинальский конклав должен определить личность нового Папы. Согласно букмекерам, их выбор известен заранее, но… неужели герцог действительно поддержит делла Ровере? Мне это казалось невероятным. Однако я пока не виделся с Борджиа. Сейчас он не мог позволить себе тратить на меня время. Зато вчера я видел делла Ровере, и он выглядел так, словно только что роскошно пообедал — или овладел знойной красоткой. В его случае — вероятнее первое.
Я ходил по комнате взад-вперед — звуки моих шагов держали крыс в страхе — и лениво покусывал салями, обдумывая все возможные перестановки и последствия. Вдруг с улицы донесся решительный стук в дверь, и я бросился вниз, чтобы открыть ее. Но опередивший меня домовладелец уже впустил папского курьера. На темной улице под моросящим дождем мокли два десятка вооруженных гвардейцев.
— Я вижу, что вы захватили с собой компанию друзей.
— Сегодня из Тибра вытащили четырнадцать трупов, — с мрачной усмешкой ответил курьер, — и я не горю желанием к ним присоединиться.
Я пригласил курьера подняться в мою комнату, угостил кружкой вина и выслушал доставленные им новости. Пока нет никаких официальных данных, но, как он узнал из самых компетентных источников, завтра кардинала делла Ровере назовут новым Папой.
— Выбор практически единогласный. Он будет править под именем Юлий Второй.
— Как же ему удалось добиться такого единогласия? — спросил я.
— Он заплатил кучу денег и надавал столько же обещаний. Слишком много обещаний… как-то не верится, что он сдержит их все.
6 ноября 1503 года ЧЕЗАРЕ
Мои покои великолепны. Интерьеры сплошь отделаны золотом и бархатом. Так почему же возникло ощущение, словно меня заперли в клетке? Я мерил шагами зал. Поглядывал в окна — за ними дождь, хмурые небеса. Ожидание… размышления…
Папа правил уже почти неделю, однако не торопился выполнять свои обещания. Меня пока так и не утвердили главнокомандующим войсками Церкви. И Романья пока не принадлежит мне.
Неужели он солгал? Мог ли он обмануть меня? Нет… это невозможно. Первая консистория соберется девятого числа. Тогда-то Папа и сделает меня главнокомандующим.
Спокойствие. Терпение. Победа близка.
А потом я отправлюсь в Романью. Заберу обратно мои города. Снова стану победоносным Цезарем. Вспомним судьбу Иль Моро… Власть — это состояние души. Никогда не сдаваться — всегда верить.
Да… я должен верить.
Но внутренний голос упорно нашептывал сомнения. Почему эти покои кажутся мне клеткой? Почему венецианский посланник не явился по моему вызову? Почему Папа избегает со мной встреч?
Я расхаживал по залу. Глазел в окна. Ворчал на слуг. Кричал на посланников. Я подобен чудовищу, запертому в клетке зверинца.
Агапито постучал в дверь, вошел. Его взгляд устремлен куда-то за мою спину. Вид у него какой-то нервный и суетливый.
— Мой господин, вас хочет видеть флорентийский посланник.
Вошел Макиавелли. Он принес мне новости… плохие новости. Венецианцы уже на подступах к Фаэнце. Комендант замка Имолы сдал крепость.
Он выдал мне все это с легкой улыбкой. Неужели он издевается надо мной? Смеется над моим позорным провалом?
Макиавелли спросил, что я намерен предпринять. По его словам, Флорентийская Синьория обеспокоена. Венецианцы — их враги. Складывается опасная ситуация, и тому подобное, и все такое прочее.
Я разозлился. Сам не знаю почему.
— Вы явились сюда просить о покровительстве? — вскричал я. — Вы полагаете, что мне следует помочь Флоренции? Проклятая Флоренция… вы всегда были моими врагами. И я не обвиняю венецианцев… Я обвиняю ВАС. С сотней людей вы могли бы обеспечить безопасность этих городов, но вы не способны побеспокоиться даже о такой малости.
Улыбочка сползла с его лица, в глазах я заметил потрясение и страх.
— Значит, Имола потеряна? — взревел я. — Ну и черт с ней… Я не буду набирать войска. Я не собираюсь больше рисковать, возвращая утраченное. Больше вы меня не одурачите вашими намеренными двусмысленностями. ВСЕ получит Венеция. Пусть забирает все мои города. А я посмотрю, как погибнет ваша республика! Вот тогда настанет мой черед посмеяться!
Я заглянул в глаза посланника — страх растаял, появилось что-то новое. Я пригляделся повнимательнее. Что же это? Я заметил… скуку. Заметил — насмешливый прищур.
Макиавелли, еще недавно вы преклонялись передо мной. А теперь заявляетесь сюда и насмешливо щурите ваши проклятые глаза? Теперь вы торчите здесь, подавляя зевоту?
Я могу РАЗДАВИТЬ вас, жалкий червяк. Могу уничтожить вас, хилый флорентиец. Я буду насиловать ваших женщин и пить из ваших рек. Я разрушу ваши здания и сожгу поля.
— Вы слышите меня? Слышите? Разрази вас гром, вы слышите меня?
НИККОЛО
Увы, ваша светлость, я слышал и отлично понимал вас. К несчастью для нас обоих.
Мне стоило неимоверных усилий не рассмеяться в лицо Борджиа, пока он орал на меня, но при этом я невольно испытывал грусть и даже горькое разочарование. Неужели передо мной тот же самый человек — тот великолепный правитель, чей вид и острый, невозмутимый ум так поражали меня в Урбино и Имоле, в Чезене и Сенигаллии? Что, черт возьми, могло с ним случиться? На лице его противоестественная бледность; он выглядел изможденным, похожим на скелет, обтянутый кожей скелет. Но меня встревожило не его физическое состояние. Прежде герцог Валентинуа никогда не делился своими планами; теперь же он заявлял (громко и неоднократно), что намерен сделать то, что попросту не в его силах. Такое впечатление, что прежнего герцога убили и заменили его плохим актером.
Не желая зря тратить время в такой скучной и подавляюще унылой компании, а также не желая получить затрещину (что казалось в ходе нашего общения все более вероятным), я решил смягчить гнев герцога мягкими обнадеживающими замечаниями. Мало-помалу он успокоился. Когда я наконец избавился от этой аудиенции, мне показалось, что она длилась тысячу лет.
Флоренция, 8 ноября 1503 года ЛЕОНАРДО
Я проснулся рано, разбуженный монотонными голосами монахов. Умывшись, надушился, оделся и вышел прогуляться до пекарни по еще сумеречным улицам. На перекрестке я миновал уродливую святую гробницу. Прошел мимо двух болтающих в полумраке проституток. Оставил позади пьяницу, извергавшего содержимое своего желудка на чьем-то пороге. И вновь мне представился город моей мечты, возведенный на месте узких, извилистых и темных улиц нашего реального города. Но сегодня эти картины не вызвали у меня отчаяния или сожаления. У меня возникло ощущение, что все еще возможно… словно одной силой воли я мог действительно построить город, прежде существовавший лишь на моих эскизах.
Замысел творца превратился в замысел Господа.
Я отдал тесто пекарю, и он сунул его в печь. Я наблюдал, как тесто поднимается, покрывается корочкой, начинает золотиться; я вдохнул источаемый хлебом аромат, пробудивший чувство голода… и потом, завернув его в салфетку, чтобы не обжечься, отправился домой. Устроившись за столом в большом зале, я завтракал в одиночестве, не считая урчащей кошки, тершейся у моих ног, и одновременно размышлял над зарисовками в моей тетради. Они выглядели славно — устрашающе и прекрасно.
Безудержная вихревая спираль убийственной воронки…
Завершив завтрак, я вновь вымыл и надушил руки, достал пастель и начал рисовать. Время пролетало незаметно. Я любил такое занятие, такое полное погружение в творчество, но жутко даже подумать, как быстро проносились дни, пока я в упоении трудился над двумя картинами — заказом для Большого зала и…
Ее лицо заполняло мое сознание…
Отложив мелки, я опять направился в спальню. Портрет ее стоял на мольберте в углу рядом с моей кроватью. Его я видел последним, ложась по ночам спать, и первым, просыпаясь по утрам. Женское лицо. Я вглядывался вновь в те глаза и губы, в реки и расщелины памятных видов, что темнели вдали за ее спиной синеватыми осенними красками дымчато-размытой перспективы грядущих потерь… Год тому назад в Имоле. Сорок лет тому назад в Винчи. Размышления о прошлом порождало во мне своеобразное головокружение.
Достав из кармана плоское зеркало, я прикладываю его к краю холста и изучаю отражение. Так лучше всего можно заметить мои собственные ошибки и недостатки. Отраженное, перевернутое изображение выглядит как чужая работа. Я оценивающе вглядываюсь в нее и осознаю, что в ней не так. Что там не совсем верно. Пока еще чего-то не хватает.
Для понимания тайны той улыбки…
Из-за толстых монастырских стен голоса доносились до меня тихим шелестом, подобным дыханию ветра. Воздух в комнате пропитался запахами масляных красок, скипидара и лаванды. Я смешал краски на палитре. Выбрал кисть. Подошел к картине, нанес светлые мазки на небо… сгустил тени… поменял очертание ее губ… Полностью погружаясь в картину, я сам словно переставал существовать в реальности, душа сбрасывала физические оковы… парила свободно. Мир за пределами холста исчезал со всеми его тревогами, страхами и сомнениями, и я пребывал в некоем остановленном мгновении, в мире оживленной памяти. Я дышал с ней одним воздухом, проникался ее запахом, поглаживал ее кожу, чувствовал ее тепло. Она улыбалась мне.
Отступив на шаг от картины, я вдруг начал вновь осознавать существование моего тела, земное притяжение, спящую на моей кровати кошку, паутину, поблескивавшую под потолком, послеполуденный солнечный свет, окрасивший стены красновато-рыжей палитрой. Вздохнув, пришел в себя. Возвратился в «реальный» мир.
Заказчик (муж мадонны Лизы, которая якобы являлась объектом моей картины) нашел меня здесь несколько дней назад. Он размахивал своим контрактом, требовал отдать его заказ. Я успокоил его, дав обещания, потом отправился повидать Салаи. Мой помощник сейчас делал копию этой картины — более достоверную, больше похожую на саму даму и меньше — на мои воспоминания, на мои навязчивые сны. А новую, «памятную» картину я сохраню для себя. Не думаю, что мне вообще захочется ее продать.
Я обещал, что верну тебя к жизни, и…
Пройдя в другой конец комнаты, я закрыл глаза. Я позволил воспоминаниям затуманиться, слиться воедино и ожить под моими веками. Доротея в момент прощания. Матушка во времена моего детства. Любовь, божественность, таинство жизни.
…И моя воля…
Я открыл глаза.
40
Рим, 13 ноября 1503 года
НИККОЛО
— Сын, Франческо! У меня родился сын! Мы назовем его Бернардо, в честь моего отца. Надеюсь, я смогу стать хорошим отцом для Бернардо, таким, каким отец был для меня. А нет ли у вас желания стать крестным отцом моего отпрыска?
К моему удивлению, кардинал заключил меня в такие медвежьи объятия, что на время я потерял способность дышать. С силищей, какую я и не подозревал в нем, он поднял меня в воздух, а когда вернул на грешную землю и отпустил, то я узрел в его глазах слезы радости.
— Никколо, это будет для меня огромной честью, — заявил он охрипшим от волнения голосом. — Стать крестным отцом вашего первого сына… какая чудесная новость! Мы должны это отпраздновать!
За трапезой мы одолели три бутылки самого лучшего салернского вина из запасов кардинала, обсуждая тему отцов и сыновей. В итоге, разговор неизбежно коснулся политики, и я рассказал Франческо о моей последней — вчерашней — встрече с герцогом Валентинуа. К моему изумлению, герцог сам извинился за свое поведение во время нашей предыдущей встречи. Потом он завел разговор о том, что надо смотреть в будущее, не грустя о прошлом, и изложил свои планы относительно союза с Флоренцией для быстрейшего выдворения венецианцев из Романьи. Это была вполне убедительная копия прежнего герцога, и все же у меня остались кое-какие сомнения. Прежний Чезаре — настоящий Чезаре — обладал глазами леопарда, страстными и целеустремленными; а глаза этого человека скорее напоминали глаза безумца, столь же легко и бесцельно менявшие выражение доброты и жестокости, как ясное небо, омрачаемое внезапно налетевшими тучами.
Франческо, видимо, не удивило мое описание.
— Никколо, он уже далеко не тот человек, с которым мы познакомились в Урбино. Он стал нерешительным, подозрительным и психически неуравновешенным.
— Он говорил, что это последствия его долгой болезни.
— Может, и так. Или просто дело в том, что он слишком привык к щедрым улыбкам госпожи Фортуны и никак не оправится от нанесенного ею недавно удара. Скажу вам откровенно, я совсем не уверен, что герцог вообще способен покинуть свои уютные апартаменты, не говоря уж о том, чтобы отвоевать свои города в Романье.
После ужина я распрощался с Франческо и нанял нескольких солдат для сопровождения моей кареты до одного особнячка в центре города. Именно там жила Анджелина. Миловидная юная грешница; с недавних пор я навещал ее каждые пару дней — от бесконечной осенней сырости башка, как говорится, пухла, а денежки таяли, — но с удовольствием заглядывал бы к ней ежедневно, если бы мог себе это позволить. Я трясся в темном экипаже — колеса непристойно грохотали по булыжным мостовым — и, с радостью думая о моем новорожденном сыне, мечтал о соблазнительном белом теле Анджелины.
И вот карета остановилась. Я распахнул дверцу и выпрыгнул на улицу. Оказавшись на твердой земле, услышал слова одного из солдат:
— Ужасная досада.
В наступившей тишине раздался детский кашель и звуки тихой музыки. Я направился к двери Анджелины и вдруг, разглядев ее в факельном свете, испуганно замер. На деревянной панели был намалеван большой красный крест.
— Сочувствую вам, господин, — произнес кто-то за моей спиной.
О боже!
Колотя кулаком в дверь, я крикнул:
— Анджелина! Жива хоть она или мертва?
Но мне никто не ответил.
О боже, умоляю, спаси и сохрани.
Мне вспомнилось, как я целовал, обнимал и ласкал ее, как мы сливались в экстазе всего три дня тому назад. Была ли она больна уже тогда?
О боже, о боже, о боже…
Меня уже подстерегала смерть. А я так ничего и не успел добиться в жизни. Никогда уже не встретить мне настоящую любовь. Никогда мне не обрести настоящего могущества, и мое имя так и не будет вписано на страницы истории. Мне суждено умереть: никому толком не известный тридцатичетырехлетний посланник затерялся в этом безобразном потускневшем городе; таков будет мой конец… безвозвратный конец.
Вернувшись в карету, я запер дверцу на засов. Мне представилось мягкое белое тело Анджелины, покрытое нарывающими темными бубонами. Сердце заколотилось с такой силой, что меня начало подташнивать. Мулы тащили карету по грязному мраку римских улиц, а я тихо плакал, обхватив руками голову.
Рим, 17 ноября 1503 года
ЧЕЗАРЕ
Я распахнул ставни. Во мраке клубились облачка. Насмешливо прищурив глаза, я взирал на этот мир — огромный и незримый, еще не покоренный. Мне вспомнились детские мечты — я хотел стать Цезарем. Хотел стать Александром. А вместо этого сейчас вынужден маяться от безделья в золоченой римской клетке. Вынужден ждать, надеяться и медленно умирать со скуки. Тратить понапрасну время. Мои таланты растрачивались попусту, медленно чахли и усыхали.
Прибыл курьер из Флоренции. Я слушал его, черт побери, затаив дыхание. Но их ответ отрицателен. Нудные и бесстрастные пустые речи, но никаких гарантий безопасности, никаких соглашений.
Я всадил кулак в стену. Мой возмущенный крик затих во мраке. Я послал за моим любимым посланником.
Макиавелли явился, и я обрушил на него свой гнев. Выплеснул свой гнев на Флоренцию.
— Вы ВНОВЬ подвели меня, — взревел я. — Но больше я не допущу такого. Я заключу соглашение с Венецией. Да, я подпишу договор с самим дьяволом. Я сделаю все возможное, чтобы уничтожить вашу республику.
Я изверг весь свой гнев и злость. Вышагивал взад-вперед и рычал как зверь в клетке.
Но, прямо взглянув на него, я не увидел в его глазах никакого страха. Не заметил даже скуки или насмешки. В них читалась жалость. Проклятая ЖАЛОСТЬ!
Макиавелли чертовски умен и сообразителен, я всегда знал это. Но сейчас его сообразительность просто невыносима. Он разгадал все мои тайны. Мои тайные слабости. Мои секретные связи. Ему удалось найти бреши в моей маске.
Наконец я перестал бушевать. Макиавелли ответил мне — все той же нудной пустопорожней чепухой. Тянул время. Водил меня за нос. Щекотал мои нервы тонкими клинками остроумия. Точно так же как поступал недавно я со всеми этими благородными, влиятельными и взбешенными горлопанами.
Неужели я обескровлен, обречен на медленную смерть? Разве судьбоносный меч уже занесен над моей головой?
Я отпустил Макиавелли и вызвал Агапито.
— Завтра мы уезжаем, — сообщил я ему. — Все мы. Направимся в Романью.
— Каков же ваш план, мой господин? — нахмурив брови, спросил Агапито.
— К дьяволу планы. Я не знаю, что буду делать. Но я ДОЛЖЕН уехать отсюда. Разве вы не понимаете, Агапито? Такая жизнь сводит меня с ума. И больше никаких вопросов, черт побери; делайте, что велено.
— Простите, мой господин, — со вздохом произнес Агапито, не отрывая глаз от пола. — Я передам ваши приказы, но не поеду с вами. Я больше не хочу служить вам, ваша светлость.
Et tu, Agapito?[44] Я промолчал. Он поклонился и вышел.
Я не стал бить кулаком стену. Не стал кричать во мрак. Вглядываясь в огромный незримый мир, я уже знал, что никогда не покорю его. Мне никогда не стать Цезарем. Не стать Александром.
Все мои мечты рассыпались прахом.
25 ноября 1503 года
НИККОЛО
Утро началось просто великолепно. Впереди нас ждал редкий солнечный день в Риме, и когда я тщательно обследовал свое обнаженное тело в свете, проникающем из открытого окна, то не обнаружил ни одного черного бубона. Прошло уже больше десяти дней с тех пор, как я увидел красный крест на двери Анджелины, но я по-прежнему чист. Я здоров и буду жить!
Я отправился в Ватикан, и меня встретили новостями о том, что Чезаре Борджиа, который покинул Рим всего неделю тому назад, арестован папскими войсками за отказ сдать свои города в Романье. После этого до меня доходили разные слухи: что он плакал, когда его, закованного в цепи, вели на корабль; что Папа собирается обезглавить его на площади Святого Петра.
Все вокруг смеялись и шутили, обсуждая судьбу герцога; я смеялся вместе со всеми, но это веселье не затрагивало мою душу. Я возлагал на Валентинуа огромные надежды. Кто еще обладал достаточной силой, чтобы выгнать из Италии чужеземцев и создать у нас единое государство? Кто еще мог бы предложить Никколо Макиавелли тот влиятельный статус, которого тот так страстно желал и вполне заслуживал? Герцог превратился в бледную тень своего же былого величия, и ничто не в силах теперь спасти его; но это не означало, что я не могу сожалеть об утраченных возможностях.
Целое утро я усердно трудился, сочиняя петиции кардиналам и отчеты для Синьории, а во второй половине дня, как и предложил Франческо, мы отправились на прогулку.
— Никколо, вы здесь уже почти месяц, а до сих пор не видели развалин древнего города. Это просто возмутительно для такого любителя истории, как вы.
В общем, мы отправились взглянуть на Колизей и Большой цирк[45], осмотрели также громадные ванны терм Диоклетиана. Мы вспоминали Цицерона и Цезаря, Брута и Августа. Потом Франческо вернулся в Ватикан, оставив меня в одиночестве на заросшей травой площади вблизи Форума, где я пожевал жареных каштанов под холодным солнцем и поглядел на представление, устроенное наряженными в тоги лютнистами — они исполняли, скорее всего, песни Древнего Рима. Однако даже здесь, даже касаясь тех самых камней, к которым прикасались пальцы древних римлян, даже видя пейзажи, которые видели их глаза, я по-прежнему не ощущал подлинной связи с прошлым. Оно не ощущалось мной как некая реальность. Они не воспринимались как реальные личности. Разумом я понимал, что они были такими же людьми, как мы, с такими же страстями, с такими же земными проблемами, надеждами и страхами. Мне хотелось понять, как они жили, что чувствовал каждый из них. Мне хотелось постичь ход их мыслей, но… ощущал я лишь камни; видел лишь луга и холмы. И додумался я лишь до одного: я живу здесь и сейчас, а то славное прошлое уже не существует в нашей реальности.
И все-таки… история говорит с нами. Обычно она что-то нашептывает: слишком тихо для обычного уха и на непонятном языке. Если бы мы только сумели понять ее слова, нам открылась бы глубочайшая мудрость…
Затаив дыхание, я пристально вглядывался в развалины древнего Форума.
История, я весь внимание. Поговори со мной.
И опять она что-то шепчет, упорно и настойчиво. И опять, черт побери, я не понимаю ни слова.
Дожевав каштаны, я собрал вещички и побрел обратно в гостиницу. До свидания, история, поболтаем с тобой позже.
5 декабря 1503 года
ЧЕЗАРЕ
Звон цепей и зловоние. Гвардейцы связали мне руки. По тускло освещенному коридору меня повели из Ватикана в замок.
Мы остановились возле какого-то окна. Стражники подтолкнули меня к оконному проему. Возможно, подумал я, сейчас меня сбросят вниз, и я разобьюсь насмерть, упав на камни площади Святого Петра.
Но они не стали этого делать, а просто заставили меня смотреть в узкий оконный проем.
— Его святейшество сказал, что вы захотите взглянуть на это.
Я нахмурился. Пригляделся. На площади какая-то процессия. Кардиналы и священники. Монахи и толпы народа. А в центре — римский епископ собственной персоной. Делла Ровере — мой враг и предатель.
Я закрыл глаза. Отпрянул от окна. Стражник прижал меч к моему горлу:
— Он хотел, чтобы ты СМОТРЕЛ, дьявольское отродье!
Я открыл глаза. Эта проклятая коронация… Папа Юлий II… Он использовал меня. Одурачил. Обманул и предал. Даже его имя издевалось надо мной. Оно словно заявляло: «Настоящим Цезарем стал я, а не ты».
Я наблюдал. Священник держал золотой пастырский посох, привязывая к нему льняную кудель. А потом поджег ее. Лен сгорал. Он превращался в пепел.
— Pater sancte, sic transit gloria mundi, — нараспев произнес священник.
Понятно… Святой отец, так проходит слава мирская.
Стражники поволокли меня обратно. Они грубо втолкнули меня в отвратительное адское зловоние. Они бросили меня в темной каморке. Заперли дверь. Они плевали на пол и хохотали.
— Погляди-ка теперь на себя… великий Чезаре Борджиа.
Я размышлял над человеческой шахматной доской, изыскивая возможность, несмотря ни на что, поставить чертов мат.
Я думал о моей сестре — мне не суждено больше увидеть ее.
Я думал о моем отце — умершем и гниющем в могиле.
Я думал о моей империи — падальщики растаскивали ее на части.
Я думал о приснившейся мне горе — разрушенной до основания и покрытой трупами.
Я думал о моем враге — о тиаре на его голове.
Я думал о себе — о чудовище в клетке.
Так проходит слава мирская…
Рим, 13 ноября 1503 года НИККОЛО
— Сын, Франческо! У меня родился сын! Мы назовем его Бернардо, в честь моего отца. Надеюсь, я смогу стать хорошим отцом для Бернардо, таким, каким отец был для меня. А нет ли у вас желания стать крестным отцом моего отпрыска?
К моему удивлению, кардинал заключил меня в такие медвежьи объятия, что на время я потерял способность дышать. С силищей, какую я и не подозревал в нем, он поднял меня в воздух, а когда вернул на грешную землю и отпустил, то я узрел в его глазах слезы радости.
— Никколо, это будет для меня огромной честью, — заявил он охрипшим от волнения голосом. — Стать крестным отцом вашего первого сына… какая чудесная новость! Мы должны это отпраздновать!
За трапезой мы одолели три бутылки самого лучшего салернского вина из запасов кардинала, обсуждая тему отцов и сыновей. В итоге, разговор неизбежно коснулся политики, и я рассказал Франческо о моей последней — вчерашней — встрече с герцогом Валентинуа. К моему изумлению, герцог сам извинился за свое поведение во время нашей предыдущей встречи. Потом он завел разговор о том, что надо смотреть в будущее, не грустя о прошлом, и изложил свои планы относительно союза с Флоренцией для быстрейшего выдворения венецианцев из Романьи. Это была вполне убедительная копия прежнего герцога, и все же у меня остались кое-какие сомнения. Прежний Чезаре — настоящий Чезаре — обладал глазами леопарда, страстными и целеустремленными; а глаза этого человека скорее напоминали глаза безумца, столь же легко и бесцельно менявшие выражение доброты и жестокости, как ясное небо, омрачаемое внезапно налетевшими тучами.
Франческо, видимо, не удивило мое описание.
— Никколо, он уже далеко не тот человек, с которым мы познакомились в Урбино. Он стал нерешительным, подозрительным и психически неуравновешенным.
— Он говорил, что это последствия его долгой болезни.
— Может, и так. Или просто дело в том, что он слишком привык к щедрым улыбкам госпожи Фортуны и никак не оправится от нанесенного ею недавно удара. Скажу вам откровенно, я совсем не уверен, что герцог вообще способен покинуть свои уютные апартаменты, не говоря уж о том, чтобы отвоевать свои города в Романье.
После ужина я распрощался с Франческо и нанял нескольких солдат для сопровождения моей кареты до одного особнячка в центре города. Именно там жила Анджелина. Миловидная юная грешница; с недавних пор я навещал ее каждые пару дней — от бесконечной осенней сырости башка, как говорится, пухла, а денежки таяли, — но с удовольствием заглядывал бы к ней ежедневно, если бы мог себе это позволить. Я трясся в темном экипаже — колеса непристойно грохотали по булыжным мостовым — и, с радостью думая о моем новорожденном сыне, мечтал о соблазнительном белом теле Анджелины.
И вот карета остановилась. Я распахнул дверцу и выпрыгнул на улицу. Оказавшись на твердой земле, услышал слова одного из солдат:
— Ужасная досада.
В наступившей тишине раздался детский кашель и звуки тихой музыки. Я направился к двери Анджелины и вдруг, разглядев ее в факельном свете, испуганно замер. На деревянной панели был намалеван большой красный крест.
— Сочувствую вам, господин, — произнес кто-то за моей спиной.
О боже!
Колотя кулаком в дверь, я крикнул:
— Анджелина! Жива хоть она или мертва?
Но мне никто не ответил.
О боже, умоляю, спаси и сохрани.
Мне вспомнилось, как я целовал, обнимал и ласкал ее, как мы сливались в экстазе всего три дня тому назад. Была ли она больна уже тогда?
О боже, о боже, о боже…
Меня уже подстерегала смерть. А я так ничего и не успел добиться в жизни. Никогда уже не встретить мне настоящую любовь. Никогда мне не обрести настоящего могущества, и мое имя так и не будет вписано на страницы истории. Мне суждено умереть: никому толком не известный тридцатичетырехлетний посланник затерялся в этом безобразном потускневшем городе; таков будет мой конец… безвозвратный конец.
Вернувшись в карету, я запер дверцу на засов. Мне представилось мягкое белое тело Анджелины, покрытое нарывающими темными бубонами. Сердце заколотилось с такой силой, что меня начало подташнивать. Мулы тащили карету по грязному мраку римских улиц, а я тихо плакал, обхватив руками голову.
Рим, 17 ноября 1503 года ЧЕЗАРЕ
Я распахнул ставни. Во мраке клубились облачка. Насмешливо прищурив глаза, я взирал на этот мир — огромный и незримый, еще не покоренный. Мне вспомнились детские мечты — я хотел стать Цезарем. Хотел стать Александром. А вместо этого сейчас вынужден маяться от безделья в золоченой римской клетке. Вынужден ждать, надеяться и медленно умирать со скуки. Тратить понапрасну время. Мои таланты растрачивались попусту, медленно чахли и усыхали.
Прибыл курьер из Флоренции. Я слушал его, черт побери, затаив дыхание. Но их ответ отрицателен. Нудные и бесстрастные пустые речи, но никаких гарантий безопасности, никаких соглашений.
Я всадил кулак в стену. Мой возмущенный крик затих во мраке. Я послал за моим любимым посланником.
Макиавелли явился, и я обрушил на него свой гнев. Выплеснул свой гнев на Флоренцию.
— Вы ВНОВЬ подвели меня, — взревел я. — Но больше я не допущу такого. Я заключу соглашение с Венецией. Да, я подпишу договор с самим дьяволом. Я сделаю все возможное, чтобы уничтожить вашу республику.
Я изверг весь свой гнев и злость. Вышагивал взад-вперед и рычал как зверь в клетке.
Но, прямо взглянув на него, я не увидел в его глазах никакого страха. Не заметил даже скуки или насмешки. В них читалась жалость. Проклятая ЖАЛОСТЬ!
Макиавелли чертовски умен и сообразителен, я всегда знал это. Но сейчас его сообразительность просто невыносима. Он разгадал все мои тайны. Мои тайные слабости. Мои секретные связи. Ему удалось найти бреши в моей маске.
Наконец я перестал бушевать. Макиавелли ответил мне — все той же нудной пустопорожней чепухой. Тянул время. Водил меня за нос. Щекотал мои нервы тонкими клинками остроумия. Точно так же как поступал недавно я со всеми этими благородными, влиятельными и взбешенными горлопанами.
Неужели я обескровлен, обречен на медленную смерть? Разве судьбоносный меч уже занесен над моей головой?
Я отпустил Макиавелли и вызвал Агапито.
— Завтра мы уезжаем, — сообщил я ему. — Все мы. Направимся в Романью.
— Каков же ваш план, мой господин? — нахмурив брови, спросил Агапито.
— К дьяволу планы. Я не знаю, что буду делать. Но я ДОЛЖЕН уехать отсюда. Разве вы не понимаете, Агапито? Такая жизнь сводит меня с ума. И больше никаких вопросов, черт побери; делайте, что велено.
— Простите, мой господин, — со вздохом произнес Агапито, не отрывая глаз от пола. — Я передам ваши приказы, но не поеду с вами. Я больше не хочу служить вам, ваша светлость.
Et tu, Agapito?[44] Я промолчал. Он поклонился и вышел.
Я не стал бить кулаком стену. Не стал кричать во мрак. Вглядываясь в огромный незримый мир, я уже знал, что никогда не покорю его. Мне никогда не стать Цезарем. Не стать Александром.
Все мои мечты рассыпались прахом.
25 ноября 1503 года НИККОЛО
Утро началось просто великолепно. Впереди нас ждал редкий солнечный день в Риме, и когда я тщательно обследовал свое обнаженное тело в свете, проникающем из открытого окна, то не обнаружил ни одного черного бубона. Прошло уже больше десяти дней с тех пор, как я увидел красный крест на двери Анджелины, но я по-прежнему чист. Я здоров и буду жить!
Я отправился в Ватикан, и меня встретили новостями о том, что Чезаре Борджиа, который покинул Рим всего неделю тому назад, арестован папскими войсками за отказ сдать свои города в Романье. После этого до меня доходили разные слухи: что он плакал, когда его, закованного в цепи, вели на корабль; что Папа собирается обезглавить его на площади Святого Петра.
Все вокруг смеялись и шутили, обсуждая судьбу герцога; я смеялся вместе со всеми, но это веселье не затрагивало мою душу. Я возлагал на Валентинуа огромные надежды. Кто еще обладал достаточной силой, чтобы выгнать из Италии чужеземцев и создать у нас единое государство? Кто еще мог бы предложить Никколо Макиавелли тот влиятельный статус, которого тот так страстно желал и вполне заслуживал? Герцог превратился в бледную тень своего же былого величия, и ничто не в силах теперь спасти его; но это не означало, что я не могу сожалеть об утраченных возможностях.
Целое утро я усердно трудился, сочиняя петиции кардиналам и отчеты для Синьории, а во второй половине дня, как и предложил Франческо, мы отправились на прогулку.
— Никколо, вы здесь уже почти месяц, а до сих пор не видели развалин древнего города. Это просто возмутительно для такого любителя истории, как вы.
В общем, мы отправились взглянуть на Колизей и Большой цирк[45], осмотрели также громадные ванны терм Диоклетиана. Мы вспоминали Цицерона и Цезаря, Брута и Августа. Потом Франческо вернулся в Ватикан, оставив меня в одиночестве на заросшей травой площади вблизи Форума, где я пожевал жареных каштанов под холодным солнцем и поглядел на представление, устроенное наряженными в тоги лютнистами — они исполняли, скорее всего, песни Древнего Рима. Однако даже здесь, даже касаясь тех самых камней, к которым прикасались пальцы древних римлян, даже видя пейзажи, которые видели их глаза, я по-прежнему не ощущал подлинной связи с прошлым. Оно не ощущалось мной как некая реальность. Они не воспринимались как реальные личности. Разумом я понимал, что они были такими же людьми, как мы, с такими же страстями, с такими же земными проблемами, надеждами и страхами. Мне хотелось понять, как они жили, что чувствовал каждый из них. Мне хотелось постичь ход их мыслей, но… ощущал я лишь камни; видел лишь луга и холмы. И додумался я лишь до одного: я живу здесь и сейчас, а то славное прошлое уже не существует в нашей реальности.
И все-таки… история говорит с нами. Обычно она что-то нашептывает: слишком тихо для обычного уха и на непонятном языке. Если бы мы только сумели понять ее слова, нам открылась бы глубочайшая мудрость…
Затаив дыхание, я пристально вглядывался в развалины древнего Форума.
История, я весь внимание. Поговори со мной.
И опять она что-то шепчет, упорно и настойчиво. И опять, черт побери, я не понимаю ни слова.
Дожевав каштаны, я собрал вещички и побрел обратно в гостиницу. До свидания, история, поболтаем с тобой позже.
5 декабря 1503 года ЧЕЗАРЕ
Звон цепей и зловоние. Гвардейцы связали мне руки. По тускло освещенному коридору меня повели из Ватикана в замок.
Мы остановились возле какого-то окна. Стражники подтолкнули меня к оконному проему. Возможно, подумал я, сейчас меня сбросят вниз, и я разобьюсь насмерть, упав на камни площади Святого Петра.
Но они не стали этого делать, а просто заставили меня смотреть в узкий оконный проем.
— Его святейшество сказал, что вы захотите взглянуть на это.
Я нахмурился. Пригляделся. На площади какая-то процессия. Кардиналы и священники. Монахи и толпы народа. А в центре — римский епископ собственной персоной. Делла Ровере — мой враг и предатель.
Я закрыл глаза. Отпрянул от окна. Стражник прижал меч к моему горлу:
— Он хотел, чтобы ты СМОТРЕЛ, дьявольское отродье!
Я открыл глаза. Эта проклятая коронация… Папа Юлий II… Он использовал меня. Одурачил. Обманул и предал. Даже его имя издевалось надо мной. Оно словно заявляло: «Настоящим Цезарем стал я, а не ты».
Я наблюдал. Священник держал золотой пастырский посох, привязывая к нему льняную кудель. А потом поджег ее. Лен сгорал. Он превращался в пепел.
— Pater sancte, sic transit gloria mundi, — нараспев произнес священник.
Понятно… Святой отец, так проходит слава мирская.
Стражники поволокли меня обратно. Они грубо втолкнули меня в отвратительное адское зловоние. Они бросили меня в темной каморке. Заперли дверь. Они плевали на пол и хохотали.
— Погляди-ка теперь на себя… великий Чезаре Борджиа.
Я размышлял над человеческой шахматной доской, изыскивая возможность, несмотря ни на что, поставить чертов мат.
Я думал о моей сестре — мне не суждено больше увидеть ее.
Я думал о моем отце — умершем и гниющем в могиле.
Я думал о моей империи — падальщики растаскивали ее на части.
Я думал о приснившейся мне горе — разрушенной до основания и покрытой трупами.
Я думал о моем враге — о тиаре на его голове.
Я думал о себе — о чудовище в клетке.
Так проходит слава мирская…
41
Окрестности Рима, 1 января — 29 апреля 1504 года
ДОРОТЕЯ
Начался второй год моей праведной жизни. Небо сегодня низкое и серое, дует холодный ветер. Утром к нам зашел торговец шелком и рассказал новости о герцоге. Вероятно, его задушил и бросил в Тибр по приказу Папы дон Микелотто. Все в монастыре сочли, что такова Божья кара, и я, безусловно, не спорила с ними. Прошлое я предпочитала сохранять в тайне. Но в глубине души мне жаль Чезаре. Я не забыла о том, как много боли он причинил мне и другим людям, но сегодня вечером я помолюсь о спасении его души.
Последние три дня беспрерывные сильные дожди не выпускали нас из монастырских стен. Нынче утром сестра Роберта прошептала мне на ухо, что ей известен мой секрет. Я промолчала, но она, должно быть, заметила, как я покраснела. Откуда она могла узнать? Кто мог рассказать ей? Она хитра и бессердечна, и мне становится страшно при мысли о том, как она может воспользоваться этим знанием.
Сегодня ненадолго выглянуло солнце, и я трудилась в огороде. Физическая нагрузка полезна. И помогает забыть о тревогах.
Днем нас навестил епископ, и один из его слуг сообщил нашим сестрам на кухне, что на самом деле герцог не умер. По-видимому, он содержится в тюрьме замка Святого Ангела, но поговаривают, что его могут освободить. Как глупо, подумалось мне, что я молилась за его душу.
Сестра Роберта не сводила с меня глаз во время вечерни, а потом уже во дворе прошипела:
— Должно быть, вы счастливы, узнав, что ваш любовник жив!
И теперь, думая о ее словах, я испытываю стеснение в груди.
Наконец появились первые признаки весны — бутоны на яблонях и воздух по вечерам душистый и почти теплый.
Сегодня ко мне приехала удивительная гостья! Моя подруга Стефания. Мы сидели в моей келье и разговаривали. Как же приятно было увидеть и обнять ее! Мне казалось, что я больше никогда о ней не услышу. Стефания вышла замуж за своего военного и, видимо, жила вполне счастливо. Она выглядела гораздо старше, чем мне помнилось, хотя со времени нашего расставания прошло всего полтора года. Неужели я тоже так быстро постарела? Мы спокойно болтали, но потом она заявила, что у нее есть для меня сообщение от одного человека. Должна признать, что сердце у меня екнуло при мысли, что моя подруга имеет в виду Леонардо. Но когда я спросила, от кого же, она сказала:
— От вашего мужа. Он хочет, чтобы вы переехали жить к нему в Венецию.
Я испытала потрясение. Чувства мои пришли в смятение.
Проходя по коридорам, я заметила, что вслед мне несутся смех и перешептывание. Неужели сестра Роберта выдала мою тайну? Это невыносимо.
Один из слуг моего мужа доставил мне от него письмо. Длинное послание, в основном состоящее из общих фраз, но в конце он высказался более откровенно:
«Моя дорогая Доротея, я понимаю, что вам не хочется ни думать, ни говорить о том, что происходило с вами по вине этого чудовища, но должны ли вы расплачиваться за это, навеки уйдя от мирской жизни? Я полюбил вас с первой нашей встречи и очень хотел бы видеть вас моей женой. Вы еще молоды. И я верю, что, став моей женой, вы вновь обретете способность радоваться жизни. Друзья советуют мне забыть вас и выбрать другую жену, но меня такая перспектива не привлекает. Мне нужны именно вы. Не желаете ли вы приехать в Венецию, стать моей спутницей и выносить наших детей? Может быть, плодотворная жизнь станет лучшим бальзамом для ваших былых ран…»
Размышления о моем муже… Имею ли я право называть его моим мужем? Уже множество раз я перечитала его письмо. Размышления о «плодотворной жизни»…
Я получила сегодня анонимную записку, ее подсунули мне под дверь. Я сразу ее сожгла, даже не осознав толком, что в ней говорилось, — мне бросились в глаза лишь два слова: «БОРДЖИА» и «ШЛЮХА». Мне тошно даже думать об этом. Возможно, настала пора покинуть это место.
Опять вдруг повалил снег. Как странно, ведь только вчера было так тепло. Я решила, что вечером отправлю письмо моему мужу. И еще напишу Дожу Венеции, спросив его, сможет ли он защитить меня в случае необходимости. Не окажется ли ловушкой послание от моего мужа? Может, втайне он хочет наказать меня за грехи, которые, как он воображает, я совершила с герцогом?
Он написал:
«Доротея, никто здесь не сомневается в вашей невинности и не подозревает ни в каких грехах; все лишь сознают, каким несчастьям вы подвергались после похищения этим жестоким тираном. Если же хоть кто-то из моих подчиненных посмеет обидеть вас дурным намеком, то обещаю, что он тут же будет с позором изгнан. Доротея, пожалуйста, приезжайте. Без вас мой дом подобен бесплодной пустыне».
Приняв решение, я сообщила о нем матери-настоятельнице. На следующей неделе я собираюсь покинуть монастырь и вернуться к моему мужу. Он встретит меня в Фаэнце, и оттуда мы вместе отправимся в Венецию. Я испытала облегчение: больше сестра Роберта не будет меня мучить.
Однако я продолжала очень нервничать, думая о будущем.
После полудня карета довезла меня до Фаэнцы. К моему изумлению, на площади собралась толпа ликующих людей. Мой муж вышел и приветствовал меня, а я с трудом его узнала. Мне помнилось, что на портрете он выглядел очень старым, но полагаю, лишь потому, что сама я была слишком молода, когда увидела его. Сейчас он показался мне вполне красивым и бодрым господином среднего возраста. И главное — он выглядел добрым.
Прямо на площади, завладев моими руками, он говорил мне, как счастлив наконец вновь видеть меня. Но мое внимание вдруг привлекло мелькнувшее в толпе лицо мужчины с длинными, тронутыми сединой волосами и глубокими мудрыми глазами. Мое сердце екнуло. Неужели это он? Леонардо? Но тут я услышала очередной вопрос моего мужа, и мне пришлось взглянуть на него, чтобы ответить, а когда я повторно бросила взгляд в толпу, то привидевшееся мне лицо уже исчезло.
Флоренция, 13 июля 1504 года
ЛЕОНАРДО
День выдался безветренный и знойный, я брел по улицам, чувствуя, как щекочут мои виски капельки проступившего пота. Меня еще сопровождал запах лаванды, которой я касался чуть раньше, но он не смог полностью заглушить зловоние, доносившееся от расположившейся на берегу реки скотобойни. Тишину нарушал лишь перезвон колоколов собора и более отдаленной церкви Санта-Кроче, пробивших час дня. Площадь словно вымерла, только вяло двигались мухи. Летом после полудня Флоренция производила впечатление пустого, спаленного солнцем города. На закате улицы вновь оживали, люди ужинали, выпивали, гуляли и общались, но пока вокруг царила кладбищенская тишина.
Ах, отец, как мне жаль, что не…
Я постучал в дверь дома, и открывший ее Никколо сердечно обнял меня. Я похлопал его по плечу. Наши глаза встретились.
— Леонардо, — сказал он, проницательно посмотрев на меня, — у вас все в порядке?
Глянув ему через плечо, я увидел в столовой нескольких гостей, они выпивали и смеялись. Среди них я узнал лишь лицо сослуживца Никколо, Агостино. Никколо заметил мой взгляд.
— У меня собрались несколько друзей, — пояснил он, — и я хотел бы представить вас. Если вы, конечно, окажете…
— Умер мой отец, — сказал я, поскольку только эти слова вертелись у меня на языке. И сейчас только они крутились в моей голове.
— О, нет! Я вам очень сочувствую. Когда? Как?
— В среду утром, — ответил я. — Или нет… в четверг. В общем, не знаю… последние дни все смешались. В такую жару, вы понимаете…
— Мой отец умер четыре года тому назад, — понимающе заметил Никколо. — Он был для меня лучшим другом, и мне по-прежнему его не хватает. Мне говорили, что самым тяжким в смерти родителя является более пронзительное осознание собственной смертности… поскольку, как вы понимаете, нас уже никто не защищает. Но мне горше всего оттого, что просто уже никогда не доведется с ним поговорить.
На глаза навернулись слезы. Отвернувшись, я уперся взглядом в стену прихожей.
— Я завидую вам, Никколо. Мы с моим отцом никогда не были так близки. Видимо, я вечно… вечно разочаровывал его… — Я прочистил горло. — У меня оставалась надежда, что когда-нибудь я еще смогу доказать… увы, теперь уже слишком поздно.
Макиавелли мягко обнял меня за плечи:
— Давайте-ка поднимемся в мой кабинет. Там мы немного выпьем и спокойно поговорим.
— Мне не хотелось бы портить вам вечер. Может, я зайду как-нибудь в другой…
— Глупости, — он не дал мне договорить. — Пойдемте со мной, Леонардо. Мы тихо посидим, выпьем… а потом уж вы решите, хочется ли вам остаться с нами отужинать.
Мы прошли в его кабинет. Я сделал вид, что восхищен библиотекой. Заметил среди книг и мой собственный потерянный экземпляр «Жизнеописаний» Плутарха и тут же вспомнил свой кабинет в Имольском замке. Как же давно, кажется, все это было…
— Когда похороны? — спросил он, передав мне бокал с прозрачным напитком.
Я выпил его одним глотком — вкус горький и резкий, — но вскоре почувствовал разлившийся по гортани и груди приятный жар, странное головокружение и приятную легкость в мыслях. Никколо вновь наполнил мой бокал.
— Похороны были сегодня, — ответил я. — Сегодня утром.
— Неужели все…
— Мой отец не включил меня в завещание. Даже не упомянул обо мне, — продолжил я.
Никколо пристально глянул на меня.
— Я был незаконнорожденным… по-моему, я говорил вам об этом…
— Да, — он овладел собой. — Да-да, вы говорили мне… в Имоле. А вы собираетесь оспаривать его завещание?
Я скривился — горькой, как вкус налитого мне Никколо вина, улыбкой.
— Нет, едва ли…
— Но, вероятно, вы могли бы выиграть дело. У меня есть один друг, который…
— К чему мне тратить попусту время и деньги? Да и, говоря серьезно, такая тяжба мне ни к чему. Мне не нужны его книги или земли. Только его…
Порой ты приводишь меня в отчаяние…
Чтобы заполнить неловкую паузу, я отхлебнул еще прозрачного напитка и спросил:
— Как называется ваше вино?
— Вода жизни. Его изготавливают мои родственники. Есть одна винокурня в наших краях — в Сант-Андреа округа Перкуссина.
Теплая пьяная волна разлилась по всему моему телу, снимая напряжение, смывая печаль. Мне вспомнилась жизнь в Винчи.
— Вам следовало бы отдохнуть там, Никколо… сбежать от городского летнего зноя.
— Но я как раз только что вернулся. А Мариетта и дети остались там, с моей сестрой и ее семейством. Сам я выдерживаю на природе не больше двух или трех дней, потом начинаю слегка сходить с ума. Да и гонфалоньер настаивает на моем присутствии в городе… Кстати, я кое-что вспомнил! Вчера мне сообщили добрую новость… Содерини определенно намерен скорее провести в жизнь ваш речной проект. В следующем месяце Синьория должна будет принять решение, и он уверен, что мы выиграем. Все будет хорошо, работы начнутся без промедления.
— Да, отличная новость, — согласился я. — А они будут следовать всем моим рекомендациям относительно…
Его лицо помрачнело, улыбка растаяла:
— В общем, по-моему, они считают, что цена исходного проекта непомерно высока. И воплотить его в жизнь можно только в том случае, если им, как вы понимаете, удастся снизить цену.
— Значит, они намерены срезать углы…
— Всего лишь легкие сокращения, Леонардо. Кое-где… Не затрагивающие главного.
— От множества легких царапин можно истечь кровью и умереть.
Темные воды сомкнулись, и весь мир погрузился во мрак…
— Хотите еще выпить? — предложил Никколо.
— Нет, — я накрыл рукой бокал. — Спасибо, Никколо, однако, по-моему, мне лучше сейчас отправиться домой. В таком удрученном состоянии я мог бы только испортить настроение вашим гостям.
Мы обнялись у двери.
— Я искренне сочувствую вашей утрате, Леонардо.
— Благодарю вас, друг мой.
— И не расстраивайтесь из-за речного проекта. Я уверен, что в результате все будет хорошо.
— Да, возможно. И знаете, ваши слова об отцовской смерти… о том, что она срывает покровы с завершения нашей собственной жизни и мы острее осознаем собственную смертность…
— Да?
— Я понимаю вас… Но также еще чувствую… Мог ли кто-то вообще предположить, что кончина отца может возыметь положительное воздействие?
— Освобождение от опеки и связанные с ним возможности?
— Да… что-то в таком роде.
— Да, я слышал нечто подобное. Но как я уже упомянул, мне лично не хватает моего старика. Мне хотелось бы, чтобы он был здесь, с нами… сегодня. Он мог бы внести свою лепту в общее веселье. А неужели… вы чувствуете освобождение?
— Да, возможно… По крайней мере, я думаю, что мог бы стать свободнее… В ближайшем будущем.
Окрестности Рима, 1 января — 29 апреля 1504 года ДОРОТЕЯ
Начался второй год моей праведной жизни. Небо сегодня низкое и серое, дует холодный ветер. Утром к нам зашел торговец шелком и рассказал новости о герцоге. Вероятно, его задушил и бросил в Тибр по приказу Папы дон Микелотто. Все в монастыре сочли, что такова Божья кара, и я, безусловно, не спорила с ними. Прошлое я предпочитала сохранять в тайне. Но в глубине души мне жаль Чезаре. Я не забыла о том, как много боли он причинил мне и другим людям, но сегодня вечером я помолюсь о спасении его души.
Последние три дня беспрерывные сильные дожди не выпускали нас из монастырских стен. Нынче утром сестра Роберта прошептала мне на ухо, что ей известен мой секрет. Я промолчала, но она, должно быть, заметила, как я покраснела. Откуда она могла узнать? Кто мог рассказать ей? Она хитра и бессердечна, и мне становится страшно при мысли о том, как она может воспользоваться этим знанием.
Сегодня ненадолго выглянуло солнце, и я трудилась в огороде. Физическая нагрузка полезна. И помогает забыть о тревогах.
Днем нас навестил епископ, и один из его слуг сообщил нашим сестрам на кухне, что на самом деле герцог не умер. По-видимому, он содержится в тюрьме замка Святого Ангела, но поговаривают, что его могут освободить. Как глупо, подумалось мне, что я молилась за его душу.
Сестра Роберта не сводила с меня глаз во время вечерни, а потом уже во дворе прошипела:
— Должно быть, вы счастливы, узнав, что ваш любовник жив!
И теперь, думая о ее словах, я испытываю стеснение в груди.
Наконец появились первые признаки весны — бутоны на яблонях и воздух по вечерам душистый и почти теплый.
Сегодня ко мне приехала удивительная гостья! Моя подруга Стефания. Мы сидели в моей келье и разговаривали. Как же приятно было увидеть и обнять ее! Мне казалось, что я больше никогда о ней не услышу. Стефания вышла замуж за своего военного и, видимо, жила вполне счастливо. Она выглядела гораздо старше, чем мне помнилось, хотя со времени нашего расставания прошло всего полтора года. Неужели я тоже так быстро постарела? Мы спокойно болтали, но потом она заявила, что у нее есть для меня сообщение от одного человека. Должна признать, что сердце у меня екнуло при мысли, что моя подруга имеет в виду Леонардо. Но когда я спросила, от кого же, она сказала:
— От вашего мужа. Он хочет, чтобы вы переехали жить к нему в Венецию.
Я испытала потрясение. Чувства мои пришли в смятение.
Проходя по коридорам, я заметила, что вслед мне несутся смех и перешептывание. Неужели сестра Роберта выдала мою тайну? Это невыносимо.
Один из слуг моего мужа доставил мне от него письмо. Длинное послание, в основном состоящее из общих фраз, но в конце он высказался более откровенно:
«Моя дорогая Доротея, я понимаю, что вам не хочется ни думать, ни говорить о том, что происходило с вами по вине этого чудовища, но должны ли вы расплачиваться за это, навеки уйдя от мирской жизни? Я полюбил вас с первой нашей встречи и очень хотел бы видеть вас моей женой. Вы еще молоды. И я верю, что, став моей женой, вы вновь обретете способность радоваться жизни. Друзья советуют мне забыть вас и выбрать другую жену, но меня такая перспектива не привлекает. Мне нужны именно вы. Не желаете ли вы приехать в Венецию, стать моей спутницей и выносить наших детей? Может быть, плодотворная жизнь станет лучшим бальзамом для ваших былых ран…»
Размышления о моем муже… Имею ли я право называть его моим мужем? Уже множество раз я перечитала его письмо. Размышления о «плодотворной жизни»…
Я получила сегодня анонимную записку, ее подсунули мне под дверь. Я сразу ее сожгла, даже не осознав толком, что в ней говорилось, — мне бросились в глаза лишь два слова: «БОРДЖИА» и «ШЛЮХА». Мне тошно даже думать об этом. Возможно, настала пора покинуть это место.
Опять вдруг повалил снег. Как странно, ведь только вчера было так тепло. Я решила, что вечером отправлю письмо моему мужу. И еще напишу Дожу Венеции, спросив его, сможет ли он защитить меня в случае необходимости. Не окажется ли ловушкой послание от моего мужа? Может, втайне он хочет наказать меня за грехи, которые, как он воображает, я совершила с герцогом?
Он написал:
«Доротея, никто здесь не сомневается в вашей невинности и не подозревает ни в каких грехах; все лишь сознают, каким несчастьям вы подвергались после похищения этим жестоким тираном. Если же хоть кто-то из моих подчиненных посмеет обидеть вас дурным намеком, то обещаю, что он тут же будет с позором изгнан. Доротея, пожалуйста, приезжайте. Без вас мой дом подобен бесплодной пустыне».
Приняв решение, я сообщила о нем матери-настоятельнице. На следующей неделе я собираюсь покинуть монастырь и вернуться к моему мужу. Он встретит меня в Фаэнце, и оттуда мы вместе отправимся в Венецию. Я испытала облегчение: больше сестра Роберта не будет меня мучить.
Однако я продолжала очень нервничать, думая о будущем.
После полудня карета довезла меня до Фаэнцы. К моему изумлению, на площади собралась толпа ликующих людей. Мой муж вышел и приветствовал меня, а я с трудом его узнала. Мне помнилось, что на портрете он выглядел очень старым, но полагаю, лишь потому, что сама я была слишком молода, когда увидела его. Сейчас он показался мне вполне красивым и бодрым господином среднего возраста. И главное — он выглядел добрым.
Прямо на площади, завладев моими руками, он говорил мне, как счастлив наконец вновь видеть меня. Но мое внимание вдруг привлекло мелькнувшее в толпе лицо мужчины с длинными, тронутыми сединой волосами и глубокими мудрыми глазами. Мое сердце екнуло. Неужели это он? Леонардо? Но тут я услышала очередной вопрос моего мужа, и мне пришлось взглянуть на него, чтобы ответить, а когда я повторно бросила взгляд в толпу, то привидевшееся мне лицо уже исчезло.
Флоренция, 13 июля 1504 года ЛЕОНАРДО
День выдался безветренный и знойный, я брел по улицам, чувствуя, как щекочут мои виски капельки проступившего пота. Меня еще сопровождал запах лаванды, которой я касался чуть раньше, но он не смог полностью заглушить зловоние, доносившееся от расположившейся на берегу реки скотобойни. Тишину нарушал лишь перезвон колоколов собора и более отдаленной церкви Санта-Кроче, пробивших час дня. Площадь словно вымерла, только вяло двигались мухи. Летом после полудня Флоренция производила впечатление пустого, спаленного солнцем города. На закате улицы вновь оживали, люди ужинали, выпивали, гуляли и общались, но пока вокруг царила кладбищенская тишина.
Ах, отец, как мне жаль, что не…
Я постучал в дверь дома, и открывший ее Никколо сердечно обнял меня. Я похлопал его по плечу. Наши глаза встретились.
— Леонардо, — сказал он, проницательно посмотрев на меня, — у вас все в порядке?
Глянув ему через плечо, я увидел в столовой нескольких гостей, они выпивали и смеялись. Среди них я узнал лишь лицо сослуживца Никколо, Агостино. Никколо заметил мой взгляд.
— У меня собрались несколько друзей, — пояснил он, — и я хотел бы представить вас. Если вы, конечно, окажете…
— Умер мой отец, — сказал я, поскольку только эти слова вертелись у меня на языке. И сейчас только они крутились в моей голове.
— О, нет! Я вам очень сочувствую. Когда? Как?
— В среду утром, — ответил я. — Или нет… в четверг. В общем, не знаю… последние дни все смешались. В такую жару, вы понимаете…
— Мой отец умер четыре года тому назад, — понимающе заметил Никколо. — Он был для меня лучшим другом, и мне по-прежнему его не хватает. Мне говорили, что самым тяжким в смерти родителя является более пронзительное осознание собственной смертности… поскольку, как вы понимаете, нас уже никто не защищает. Но мне горше всего оттого, что просто уже никогда не доведется с ним поговорить.
На глаза навернулись слезы. Отвернувшись, я уперся взглядом в стену прихожей.
— Я завидую вам, Никколо. Мы с моим отцом никогда не были так близки. Видимо, я вечно… вечно разочаровывал его… — Я прочистил горло. — У меня оставалась надежда, что когда-нибудь я еще смогу доказать… увы, теперь уже слишком поздно.
Макиавелли мягко обнял меня за плечи:
— Давайте-ка поднимемся в мой кабинет. Там мы немного выпьем и спокойно поговорим.
— Мне не хотелось бы портить вам вечер. Может, я зайду как-нибудь в другой…
— Глупости, — он не дал мне договорить. — Пойдемте со мной, Леонардо. Мы тихо посидим, выпьем… а потом уж вы решите, хочется ли вам остаться с нами отужинать.
Мы прошли в его кабинет. Я сделал вид, что восхищен библиотекой. Заметил среди книг и мой собственный потерянный экземпляр «Жизнеописаний» Плутарха и тут же вспомнил свой кабинет в Имольском замке. Как же давно, кажется, все это было…
— Когда похороны? — спросил он, передав мне бокал с прозрачным напитком.
Я выпил его одним глотком — вкус горький и резкий, — но вскоре почувствовал разлившийся по гортани и груди приятный жар, странное головокружение и приятную легкость в мыслях. Никколо вновь наполнил мой бокал.
— Похороны были сегодня, — ответил я. — Сегодня утром.
— Неужели все…
— Мой отец не включил меня в завещание. Даже не упомянул обо мне, — продолжил я.
Никколо пристально глянул на меня.
— Я был незаконнорожденным… по-моему, я говорил вам об этом…
— Да, — он овладел собой. — Да-да, вы говорили мне… в Имоле. А вы собираетесь оспаривать его завещание?
Я скривился — горькой, как вкус налитого мне Никколо вина, улыбкой.
— Нет, едва ли…
— Но, вероятно, вы могли бы выиграть дело. У меня есть один друг, который…
— К чему мне тратить попусту время и деньги? Да и, говоря серьезно, такая тяжба мне ни к чему. Мне не нужны его книги или земли. Только его…
Порой ты приводишь меня в отчаяние…
Чтобы заполнить неловкую паузу, я отхлебнул еще прозрачного напитка и спросил:
— Как называется ваше вино?
— Вода жизни. Его изготавливают мои родственники. Есть одна винокурня в наших краях — в Сант-Андреа округа Перкуссина.
Теплая пьяная волна разлилась по всему моему телу, снимая напряжение, смывая печаль. Мне вспомнилась жизнь в Винчи.
— Вам следовало бы отдохнуть там, Никколо… сбежать от городского летнего зноя.
— Но я как раз только что вернулся. А Мариетта и дети остались там, с моей сестрой и ее семейством. Сам я выдерживаю на природе не больше двух или трех дней, потом начинаю слегка сходить с ума. Да и гонфалоньер настаивает на моем присутствии в городе… Кстати, я кое-что вспомнил! Вчера мне сообщили добрую новость… Содерини определенно намерен скорее провести в жизнь ваш речной проект. В следующем месяце Синьория должна будет принять решение, и он уверен, что мы выиграем. Все будет хорошо, работы начнутся без промедления.
— Да, отличная новость, — согласился я. — А они будут следовать всем моим рекомендациям относительно…
Его лицо помрачнело, улыбка растаяла:
— В общем, по-моему, они считают, что цена исходного проекта непомерно высока. И воплотить его в жизнь можно только в том случае, если им, как вы понимаете, удастся снизить цену.
— Значит, они намерены срезать углы…
— Всего лишь легкие сокращения, Леонардо. Кое-где… Не затрагивающие главного.
— От множества легких царапин можно истечь кровью и умереть.
Темные воды сомкнулись, и весь мир погрузился во мрак…
— Хотите еще выпить? — предложил Никколо.
— Нет, — я накрыл рукой бокал. — Спасибо, Никколо, однако, по-моему, мне лучше сейчас отправиться домой. В таком удрученном состоянии я мог бы только испортить настроение вашим гостям.
Мы обнялись у двери.
— Я искренне сочувствую вашей утрате, Леонардо.
— Благодарю вас, друг мой.
— И не расстраивайтесь из-за речного проекта. Я уверен, что в результате все будет хорошо.
— Да, возможно. И знаете, ваши слова об отцовской смерти… о том, что она срывает покровы с завершения нашей собственной жизни и мы острее осознаем собственную смертность…
— Да?
— Я понимаю вас… Но также еще чувствую… Мог ли кто-то вообще предположить, что кончина отца может возыметь положительное воздействие?
— Освобождение от опеки и связанные с ним возможности?
— Да… что-то в таком роде.
— Да, я слышал нечто подобное. Но как я уже упомянул, мне лично не хватает моего старика. Мне хотелось бы, чтобы он был здесь, с нами… сегодня. Он мог бы внести свою лепту в общее веселье. А неужели… вы чувствуете освобождение?
— Да, возможно… По крайней мере, я думаю, что мог бы стать свободнее… В ближайшем будущем.
42
Флоренция, 2 октября 1504 года
НИККОЛО
Спасаясь от проливного дождя, мы с Бьяджо заскочили в «Три царя», заказали эль и соленые орешки. Но сегодня вечером с нами не было Агостино, да и сами мы не собирались веселиться и гулять по борделям. Мы зашли сюда по делу. Зашли обсудить речной проект.
Бьяджо служил своеобразным связующим звеном между мной, представляющим Совет Десяти по военным делам, и Коломбино, главным инженером-гидравликом, который курировал проект Арно. На днях Коломбино прислал мне письмо, подробно описав свои успехи (или отсутствие таковых) и грядущие планы, а вчера вечером я показал его Леонардо. Боже мой, в какую он пришел ярость! Он заявил, что Коломбино ни черта не смыслит в этом деле и что весь проект обречен на неудачу, если мы будем продолжать действовать подобными дурацкими методами. Я попросил его написать, какие огрехи он видит в отчете Коломбино, и он — с явным трудом сделал это в обычной для нас манере, то есть начеркал комментарии слева направо, чтобы их можно было прочесть без помощи зеркала. Он высказал свои замечания (часть из них далека от дружелюбных или тактичных) по каждому пункту отчета Коломбино; и именно этот с трудом созданный документ я передал Бьяджо. А теперь он изучал его в отблесках трактирного светильника, сперва задумчиво хмурясь и кривя губы, а потом потрясенно качая головой и горько усмехаясь.
— Ну и что ты думаешь? — спросил я. — Лично я доверяю цифрам Леонардо. Во-первых, он сам задумал этот проект и очень тщательно проделал все необходимые расчеты.
— Я и не сомневаюсь, — ответил Бьяджо. — Но у нас нет никаких возможностей для проведения всех предложенных им изменений.
— Но он сказал, что без этого ничего не получится.
— Значит, не получится.
— Бьяджо… — начал было я, пристально взглянув на него.
— Никколо, мы уже угрохали на ваш проект семь тысяч дукатов. У меня давно зародилось дурное предчувствие, учитывая, что гонфалоньер упорно просил меня снизить цену. И замечания твоего друга лишь подтверждают мои самые худшие опасения.
— Но… — меня охватило смятение, — вы же не говорили, что нам следует попросту отказаться от проекта.
Он так вперился в свою пивную кружку, словно пытался прочесть будущее по осадку на ее дне.
— Я не знаю, Никколо. От моего решения тут ничего не зависит. Но я уверен, что Содерини ни за что не даст денег на то, о чем просит здесь Леонардо. Не даст, потому что не может. Казна Синьории пуста. Мы не можем даже заплатить уже нанятым рабочим: не важно, сколько их там — четыре или пять сотен.
— А новый налог? — предложил я.
— Ты издеваешься?! Тогда начнется бунт. И нас всех повесят.
Я вздохнул, сознавая правоту Бьяджо, и прислушался к шуму дождя, который с новой силой забарабанил по крыше таверны. Завсегдатаи начали кашлять и ворчать: плохо работала вытяжка, и дым густыми облаками плыл по залу.
— Погода тоже не облегчает положения, — добавил Бьяджо, с какой-то беспомощностью.
— Но если проект закончится неудачей…
— …Сальвиати сотрет нас в порошок. Да, я понимаю.
Я потер пальцами виски. Аламанно Сальвиати дожидается удобного случая отомстить мне с тех самых пор, как провалился его заговор в Имоле по обвинению меня в предательстве; теперь у него появится отличный повод. Я наблюдал за своим другом, пока он с безнадежным видом перечитывал записки Леонардо.
— Так что же мы можем сделать? — спросил я.
Бьяджо пожал плечами; он поднял руки, а уголки его рта опустились. Выразительная пантомима, означающая во Флоренции: черт побери, если бы я знал.
Стены таверны содрогнулись от могучего удара грома; Господь отверз хляби небесные и презрительно низверг потоки ангельской урины на нашу площадь. Бьяджо допил пиво и накинул плащ:
— Ладно, не знаю, как ты, Никколо, но я, пожалуй, побегу домой, пока Флоренция не превратилась в Венецию.
Венеция, 3 октября 1504 года
ДОРОТЕЯ
Дождь уныло барабанил в окно, и я взглянула на протекавший под домом канал; мимо бесшумно проплыл одинокий гондольер, черный на фоне свинцово-серой воды.
— Еще одну партию, моя милая? — спросила моя золовка. — Или вы слишком устали?
Я улыбнулась. Еще только шесть часов вечера, и даже в моем нынешнем положении я не думала, что можно в такую рань отправиться в кровать. Поглаживая округлившийся живот, я вновь села за карточный столик и глянула на выпавшие мне карты. И вот в этот самый обычный, банальный и на редкость скучный момент меня вдруг пронзила потрясающая мысль — как же я счастлива!
Помню, как в юности — всего три или четыре года тому назад, хотя теперь кажется, что эта была совершенно другая жизнь, — я твердила, что никогда не буду попусту тратить время на карточные игры в роскошно обставленных гостиных. И однако теперь моя жизнь в основном проходит в таких развлечениях, а я не испытываю по этому поводу ни малейшего разочарования. По-моему, в той, другой жизни я не догадывалась, как быстро утрачивает новизну возбуждение; как тесно могут быть связаны разочарование и облегчение. Но главное, я не могла представить одного потрясающего ощущения: мягких пинков и шевелений во мне новой жизни. Я знаю о своей беременности уже более четырех месяцев — наш ребенок должен родиться в начале следующего года, — и однако каждое утро, независимо от обстоятельств, с изумлением изучаю формы своего тела, размышляя о том, что произошло со мной и что случится в скором будущем.
На прошлой неделе я получила письмо от Стефании; она спрашивала, не боюсь ли я. Она тоже ждала ребенка, и между строк ее каллиграфически написанного письма я прочла, что ее ужасали родовые муки и возможность смерти. Рассуждая логически, я должна бы ощущать то же самое, но это совсем не так. Даже не знаю почему… У меня просто такое чувство, что все будет хорошо.
Поразительно, какую любовь можно испытывать к созданию, которого в некотором смысле еще даже не существует. Да, моя любовь к этому будущему ребенку огромна, безгранична, как океан; какой же великой она станет, когда я, наконец, увижу и прижму к груди моего малыша; когда он будет плакать или улыбаться и болтать со мной? Никто, кого так любят, по-моему, не может умереть; и никто, испытывающий такую любовь, не может погибнуть.
Я взяла карты, изучила их и сложила в нужном порядке. Мельком глянула на лица сидевших за столом игроков. Из камина доносился сладковатый дым кедровых поленьев. Я прислушалась к шелесту дождя за окном. Мне хотелось, чтобы мой муж скорее вернулся со службы и легко поцеловал меня в щеку. Я вспомнила смутное прошлое — Леонардо, Никколо и Чезаре, замки, войска и бальные залы — и издала умиротворенный вздох.
Моя золовка вдруг бросила на меня проницательный взгляд:
— Ну как, моя милая, хорошие карты?
Чинчилья, Испания
ЧЕЗАРЕ
Через бойницу я видел, как кружили в небесах и камнем падали вниз соколы. Внизу бойницы — серая равнина, вверху — серое небо.
Я слышал только ветер. Звук дыхания Господа. Наблюдает ли Он за мной?
ЭГЕЙ! Ты следишь за мной? Что молчишь? Ну и черт с Тобой. Бог, Фортуна, судьба или удача — ты прежде была моей подругой. А теперь ты предала меня. Уничтожила меня. Ты, шельма, бросила меня здесь гнить.
Я вышагивал по темной и тесной камере. Сидел на одном-единственном стуле. Лежал на унылой койке. Взгляд на мир открывала мне одна-единственная бойница. Меня обслуживал один слуга. И посещал один-единственный призрак. Мой покойный брат Джованни. Целыми днями и ночами он стоял передо мной и смотрел. Нынешнее испытание мне выпало за его убийство.
Я смело отвечал ему взглядом. Пропади ты пропадом, Джованни. Я не испытывал никакого сожаления, никаких угрызений совести. Он мешался у меня под ногами… поэтому я устранил его. Нам всем приходилось чем-то жертвовать ради семьи.
Стук в дверь. Вошел слуга.
— Мой господин, прибыл один из ваших сундуков, — сообщил он.
Он затащил его в мою келью. Я отпустил его взмахом руки, и он удалился. Я отпер сундук, поднял крышку.
Внутри никакого золота. Ни денег, ни драгоценностей. Ни бумаг, ни ядов, ни мечей, никакого оружия. Ничего ценного.
Внутри одно барахло. Шелковые мантии и меховые плащи. Пара расплющенных шляп. Дурацкие бархатные занавеси. И множество карнавальных масок.
Я вспомнил — подарок прислала Изабелла д’Эсте. Маркиза Мантуи приветствовала герцога Валентинуа — после его триумфальной победы в Сенигаллии. 1 января 1503 года… Прошло меньше двух лет.
В то время я не придавал значения столь мелкой победе. Полагал, что это только начало… Но сейчас, оглядываясь назад, сознаю, что это был зенит моей славы. Та самая горная вершина.
Я вытащил маски, разложил их на холодном каменном полу. На меня смотрело множество белых лиц. Веселые или печальные, злые или добрые — все они белые, мертвые маски.
Я видел Вителлодзо. Видел Оливеротто. Видел Донну Паоло. Я видел предателя Рамиро. Видел Джованни.
Я окинул взглядом все эти личины… и вот узрел мою собственную. Вот она… моя маска смерти.
Я закрыл лицо новой маской. Представил, что уже умер, что меня забыли. Я затаил дыхание. Слушал дыхание Бога.
ОН извечно среди нас. ОН вечен, а я сгнию и исчезну…
Какие же чувства я испытывал? Взгляд в зеркало — в мои собственные глаза. Что же я видел? Страх и отвращение. Ненависть и гнев. ОТКРЫТЫЙ ВЫЗОВ.
Я сорвал маску с лица и швырнул ее в бойницу. Посмотрел, как она летит, подобно белому соколу. Следил, как она падала, тускло поблескивая и исчезая в серой бездне.
Плевать мне на призраков. Плевать на судьбу. Плевать на тебя, Фортуна. Плевать на удачу. И плевать на Тебя, Бог… я еще не умер.
Флоренция, 4 октября 1504 года
ЛЕОНАРДО
Мне не спалось. Дождь барабанил по крыше, через щели в ставнях мелькали вспышки молний (их блики играли в изножье моей кровати, на занавешенном мольберте, на пустой птичьей клетке с открытой дверцей) с призрачной назойливостью. «Вот, что от тебя осталось, — казалось, вещала гроза. — Вот какова твоя жизнь. Взгляни на нее… взгляни на себя».
Да, мне не спалось, но я ощущал себя спящим человеком. Громовые раскаты грохотали, точно скатывающиеся по ступеням громадные бочки, потоки дождевой воды струились по стенам моей спальни. Когда гроза закончится, надо будет нанять строителя, чтобы заделал дыры в крыше. Из-под кровати доносились завывания перепуганной кошки. Я попытался успокоить ее, опустил руку, чтобы погладить по макушке, но она лишь зашипела и заползла дальше в темный угол.
Я решил встать и чем-нибудь заняться. Зажег светильник. Выпил воды. Захватив лампу, вышел в большую мастерскую и, забравшись на помост, принялся разглядывать детали закрепленного на стене эскиза. Насколько я мог заметить, здесь струям дождевой воды не удалось размыть очертания изображенной на бумаге картины. Я присмотрелся к центральной батальной сцене — искаженные страданиями лица, застывшие в полете лошадиные копыта, — а потом спустился с помоста. В уме я уже закончил заказанную картину. После завершения этого эскиза я собирался перенести его на стену Большого зала, создать там героическую фреску, способную пережить века, вдохновляя городские власти примером славного прошлого Флоренции. Однако такой труд казался мне бессмысленным и скучным занятием — ведь перед тем как начать, мне придется еще жутко долго заниматься зачисткой огромной стены.
Благородное отражение, рабское исполнение…
Я накинул подаренный мне герцогом Валентинуа меховой плащ, погасил лампу и направился к уличной двери. Мне пришлось поднатужиться, чтобы открыть ее, но за мной она захлопнулась с такой дикой силой, что едва не прищемила мне пальцы. Я запер дверь и, затаив дыхание, повернулся к разъярившейся грозовой стихии. В бок мне задувал штормовой ветер, он ревел в ушах, мешал дышать и выжимал из глаз слезы. Моя одежда промокла еще до того, как я пересек площадь. Под ногами струились извилистые дождевые ручьи, замедляющиеся слева и убыстряющиеся справа. Каким-то образом мне удалось преодолеть эти бурные черные потоки и добраться до речного берега.
Там никого не было — ни проституток, ни воров, ни ночной стражи. Гроза очистила город от любых опасностей. Крепко держась за ствол дерева, я вглядывался в темные воды Арно, которые бурлили и вскипали океанскими волнами. Прерывистые вспышки молний позволили мне увидеть, как вздымаются валы, сливаясь в форму диковинной колокольни. Я видел, как они рассыпаются в пенных брызгах и вновь взмывают на невиданную высоту. У меня перехватило дыхание. Такой потрясающей красоты мне еще наблюдать не приходилось. Изображенная мной баталия вдруг показалась мне ничтожной и бессмысленной. Вот она, истинная ярость первобытной стихии. Природа возвышается над человеческим родом. И именно ее должен я покорить, именно ей бросить вызов.
Озариться блистающим светом… взглянуть в глаза Богу…
Вдоволь налюбовавшись на бушующую реку, я устремился в обратный путь, с трудом преодолевая неистовый натиск грозового ливня, и, добравшись в итоге до дома, с облегчением распахнул дверь в спасительный приют. Я запер грозу на улице и с благодарностью вдохнул безмятежный сухой воздух. Должно быть, я сошел с ума. Какой дурак пойдет гулять в такую жуткую ночь? Но впервые за много лет я почувствовал себя необычайно оживленным и бодрым.
К рассвету гроза начала стихать, мое сердце наконец успокоилось, и я уснул. Впервые после той зимы в Имоле мне приснилось, что я летаю. Странно, каким реальным бывает это ощущение. Я чувствовал дыхание ветра под моими крыльями. Я видел пролетающую подо мной тень моего же распростертого тела, она плыла над озерами и лугами.
Окрестности Пизы, 5 октября 1504 года
НИККОЛО
Около полудня наша карета прикатила в Рильоне. Мы спустились на землю, и нас встретил капитан Гуидиччи. Он выглядел не таким дружелюбным, как в нашу первую встречу — больше года тому назад, — после того как медоточивые речи Леонардо побудили его одобрить проект Арно. Теперь наши планы рухнули. А капитан, должно быть, считал нас шарлатанами; наверняка он был уверен, что мы были виноваты во всех тех разрушениях и безумном хаосе, что породила затопленная водой равнина. С натянутым видом он показал нам разрушенные плотины, размытые рвы и затопленные фермы. Ему не пришлось упоминать о вздувшихся плавающих трупах или о мрачных солдатах, которым приходилось на наших глазах вылавливать их и оттаскивать на носилках.
Леонардо безмолвствовал. Казалось, он все еще не оправился от потрясения. Он не вымолвил ни слова с тех пор, как я сообщил ему — с момента нашего спешного выезда из Флоренции нынче утром, — что в этом наводнении погибли восемьдесят человек. Люди находились в лодках, охранявших каналы от пизанцев.
Я сказал капитану Гуидиччи то же самое, что говорил Леонардо, пока мы ехали сюда. Это не наша вина. Мы дали ясные и точные рекомендации, но их не выполнили. Капитан Гуидиччи выглядел смущенным; он не выдвинул никаких возражений. Мы спустились к реке, наши башмаки и штаны быстро пропитались вонючей жидкой грязью, и Леонардо, исследуя разрушенные каналы, бурчал себе под нос:
— Кошмар, нет даже половины расчетной глубины! Скорее всего, этот болван думал, что если он выкопает две мелкие канавы, то в сумме получит то же самое, что один глубокий канал? Такой вывод мог сделать лишь слабоумный, но…
К концу инспектирования мы еле переставляли ноги и пребывали в страшном оцепенении. Холодно простившись с капитаном, мы с Леонардо направились обсохнуть и подкрепиться в ту же самую таверну, где так радостно выпивали и закусывали прошлым летом. Владелец узнал нас и смерил сердитым взглядом. Я принялся объяснять ему, что в случившихся несчастьях нет нашей вины, но вскоре понял, что лишь попусту сотрясаю воздух. Наша вина или не наша, нам придется взять этот грех на себя. В любом случае, мне по крайней мере. Вчера гонфалоньер сообщил, что кого-то придется сделать козлом отпущения, и его уклончивые взгляды и речи подсказали, что им сделают меня.
Безутешно ковыряясь в своем фасолевом салате, Леонардо процитировал мысль Аристотеля: «Человек заслуживает хвалы или осуждения только в зависимости от того, вольно или невольно он совершил тот или иной поступок…»[46]
— К сожалению, — заметил я, — наш мир не так мудр, как тот великий философ.
— Вы потеряете работу, Никколо?
— Да. Как минимум на пару недель. Пока, как говорится, гроза не затихнет.
— И что вы намерены делать?
— Ну, отдохну в родовом гнездышке на природе. Масса свежего воздуха, знаете ли… проведу время с Мариеттой и детьми. А возможно, и напишу поэму; мою великую эпопею об истории Флоренции.
— Великую эпопею… за пару недель?
— В общем, говоря об истории Флоренции, я имел в виду лишь последние десять лет. Не стоит ставить слишком высокие цели.
— Не стоит? — Он задумчиво посмотрел в окно. — Да… возможно, не стоит. Но все-таки…
— Леонардо, я говорил только о себе. А что намерены делать вы?
— Ах, в данное время я… тружусь над одним проектом.
— Вы подразумеваете нечто новенькое, а не написание фрески?
— Да. Вы обещаете, Никколо, что никому не скажете?
— Конечно.
— Я собираюсь взлететь, — тихо произнес он, устремив взгляд на свои руки.
Я рассмеялся, но вдруг осознал, что он не шутит:
— Взлететь в небо?
— Да, как птица.
— С… крыльями?
— Именно так. Долгие годы я изучал загадку полета, но теперь, по-моему, нашел ее решение. Понимаете… ведь, в сущности, птицу можно представить как механизм, работающий по определенным математическим законам. И человек способен воспроизвести такой механизм со всеми его движениями, но не такой же большой мощности. Нашему рукотворному механизму будет не хватать духа птицы, и именно этот дух должен научиться воспроизводить человек.
— А удалось ли уже человеку взлететь? — спросил я, пристально глядя на него.
— Пока нет, насколько мне известно. Хотя многие пытались. Только в прошлом году Джованни Баттиста Данти разбился, слетев с церковной крыши в Перудже. Но, полагаю, он лишь рабски подражал строению птицы. Поскольку в словах «летать как птица» содержится лишь половина правды. На самом деле такой полет сравним скорее с движением летучей мыши. Крылья нам нужны не оперенные, а перепончатые…
Леонардо продолжал рассуждать с самым серьезным видом, и его утренняя печаль и сознание вины забылись, начисто смытые волной нового воодушевления, а я недоверчиво поглядывал на него. Как мне вообще удалось подружиться с таким человеком? Он исключителен, уникален. И равно возможно, что он совершенно обезумел.
Закончив обед, мы расплатились с владельцем таверны и направились обратно к нашей карете. Внезапно меня посетила одна мучительно тревожная и грустная мысль. Я подумал о том, что, возможно, вижу моего друга в последний раз. Подумал, не улетит ли он навсегда из моей жизни…
— Леонардо, надеюсь, вы намерены закончить фреску? Гонфалоньер никогда не простит мне, если мой уважаемый друг подведет нас второй раз.
Он улыбнулся: странной, непостижимой улыбкой.
— Да, это также входит в мои намерения. Но, как мы оба понимаем, Никколо, наши планы порой легко путает судьба. Два года назад, когда мы с вами познакомились в Имоле, кто мог бы подумать, что пути провидения приведут нас сюда? Кто мог бы подумать, что Доротея будет счастлива, выйдя замуж за своего венецианского капитана, или что герцог со всеми его богатствами и влиятельными связями и замыслами будет, беспомощный и забытый, томиться в испанской тюрьме?
Я кивнул — он говорил правду.
Леонардо глянул в серое небо, грозно и таинственно несущее над нами вихревые облака.
— Мы строим планы. Мы лелеем мечты. Боремся с врагами. Любим друзей. Нас сжигают сильные страсти и желания. Но, в сущности, мы подобны пепельной пыли… и, согласитесь, небесный ветер способен занести нас в непредсказуемые сферы…
Флоренция, 2 октября 1504 года НИККОЛО
Спасаясь от проливного дождя, мы с Бьяджо заскочили в «Три царя», заказали эль и соленые орешки. Но сегодня вечером с нами не было Агостино, да и сами мы не собирались веселиться и гулять по борделям. Мы зашли сюда по делу. Зашли обсудить речной проект.
Бьяджо служил своеобразным связующим звеном между мной, представляющим Совет Десяти по военным делам, и Коломбино, главным инженером-гидравликом, который курировал проект Арно. На днях Коломбино прислал мне письмо, подробно описав свои успехи (или отсутствие таковых) и грядущие планы, а вчера вечером я показал его Леонардо. Боже мой, в какую он пришел ярость! Он заявил, что Коломбино ни черта не смыслит в этом деле и что весь проект обречен на неудачу, если мы будем продолжать действовать подобными дурацкими методами. Я попросил его написать, какие огрехи он видит в отчете Коломбино, и он — с явным трудом сделал это в обычной для нас манере, то есть начеркал комментарии слева направо, чтобы их можно было прочесть без помощи зеркала. Он высказал свои замечания (часть из них далека от дружелюбных или тактичных) по каждому пункту отчета Коломбино; и именно этот с трудом созданный документ я передал Бьяджо. А теперь он изучал его в отблесках трактирного светильника, сперва задумчиво хмурясь и кривя губы, а потом потрясенно качая головой и горько усмехаясь.
— Ну и что ты думаешь? — спросил я. — Лично я доверяю цифрам Леонардо. Во-первых, он сам задумал этот проект и очень тщательно проделал все необходимые расчеты.
— Я и не сомневаюсь, — ответил Бьяджо. — Но у нас нет никаких возможностей для проведения всех предложенных им изменений.
— Но он сказал, что без этого ничего не получится.
— Значит, не получится.
— Бьяджо… — начал было я, пристально взглянув на него.
— Никколо, мы уже угрохали на ваш проект семь тысяч дукатов. У меня давно зародилось дурное предчувствие, учитывая, что гонфалоньер упорно просил меня снизить цену. И замечания твоего друга лишь подтверждают мои самые худшие опасения.
— Но… — меня охватило смятение, — вы же не говорили, что нам следует попросту отказаться от проекта.
Он так вперился в свою пивную кружку, словно пытался прочесть будущее по осадку на ее дне.
— Я не знаю, Никколо. От моего решения тут ничего не зависит. Но я уверен, что Содерини ни за что не даст денег на то, о чем просит здесь Леонардо. Не даст, потому что не может. Казна Синьории пуста. Мы не можем даже заплатить уже нанятым рабочим: не важно, сколько их там — четыре или пять сотен.
— А новый налог? — предложил я.
— Ты издеваешься?! Тогда начнется бунт. И нас всех повесят.
Я вздохнул, сознавая правоту Бьяджо, и прислушался к шуму дождя, который с новой силой забарабанил по крыше таверны. Завсегдатаи начали кашлять и ворчать: плохо работала вытяжка, и дым густыми облаками плыл по залу.
— Погода тоже не облегчает положения, — добавил Бьяджо, с какой-то беспомощностью.
— Но если проект закончится неудачей…
— …Сальвиати сотрет нас в порошок. Да, я понимаю.
Я потер пальцами виски. Аламанно Сальвиати дожидается удобного случая отомстить мне с тех самых пор, как провалился его заговор в Имоле по обвинению меня в предательстве; теперь у него появится отличный повод. Я наблюдал за своим другом, пока он с безнадежным видом перечитывал записки Леонардо.
— Так что же мы можем сделать? — спросил я.
Бьяджо пожал плечами; он поднял руки, а уголки его рта опустились. Выразительная пантомима, означающая во Флоренции: черт побери, если бы я знал.
Стены таверны содрогнулись от могучего удара грома; Господь отверз хляби небесные и презрительно низверг потоки ангельской урины на нашу площадь. Бьяджо допил пиво и накинул плащ:
— Ладно, не знаю, как ты, Никколо, но я, пожалуй, побегу домой, пока Флоренция не превратилась в Венецию.
Венеция, 3 октября 1504 года ДОРОТЕЯ
Дождь уныло барабанил в окно, и я взглянула на протекавший под домом канал; мимо бесшумно проплыл одинокий гондольер, черный на фоне свинцово-серой воды.
— Еще одну партию, моя милая? — спросила моя золовка. — Или вы слишком устали?
Я улыбнулась. Еще только шесть часов вечера, и даже в моем нынешнем положении я не думала, что можно в такую рань отправиться в кровать. Поглаживая округлившийся живот, я вновь села за карточный столик и глянула на выпавшие мне карты. И вот в этот самый обычный, банальный и на редкость скучный момент меня вдруг пронзила потрясающая мысль — как же я счастлива!
Помню, как в юности — всего три или четыре года тому назад, хотя теперь кажется, что эта была совершенно другая жизнь, — я твердила, что никогда не буду попусту тратить время на карточные игры в роскошно обставленных гостиных. И однако теперь моя жизнь в основном проходит в таких развлечениях, а я не испытываю по этому поводу ни малейшего разочарования. По-моему, в той, другой жизни я не догадывалась, как быстро утрачивает новизну возбуждение; как тесно могут быть связаны разочарование и облегчение. Но главное, я не могла представить одного потрясающего ощущения: мягких пинков и шевелений во мне новой жизни. Я знаю о своей беременности уже более четырех месяцев — наш ребенок должен родиться в начале следующего года, — и однако каждое утро, независимо от обстоятельств, с изумлением изучаю формы своего тела, размышляя о том, что произошло со мной и что случится в скором будущем.
На прошлой неделе я получила письмо от Стефании; она спрашивала, не боюсь ли я. Она тоже ждала ребенка, и между строк ее каллиграфически написанного письма я прочла, что ее ужасали родовые муки и возможность смерти. Рассуждая логически, я должна бы ощущать то же самое, но это совсем не так. Даже не знаю почему… У меня просто такое чувство, что все будет хорошо.
Поразительно, какую любовь можно испытывать к созданию, которого в некотором смысле еще даже не существует. Да, моя любовь к этому будущему ребенку огромна, безгранична, как океан; какой же великой она станет, когда я, наконец, увижу и прижму к груди моего малыша; когда он будет плакать или улыбаться и болтать со мной? Никто, кого так любят, по-моему, не может умереть; и никто, испытывающий такую любовь, не может погибнуть.
Я взяла карты, изучила их и сложила в нужном порядке. Мельком глянула на лица сидевших за столом игроков. Из камина доносился сладковатый дым кедровых поленьев. Я прислушалась к шелесту дождя за окном. Мне хотелось, чтобы мой муж скорее вернулся со службы и легко поцеловал меня в щеку. Я вспомнила смутное прошлое — Леонардо, Никколо и Чезаре, замки, войска и бальные залы — и издала умиротворенный вздох.
Моя золовка вдруг бросила на меня проницательный взгляд:
— Ну как, моя милая, хорошие карты?
Чинчилья, Испания ЧЕЗАРЕ
Через бойницу я видел, как кружили в небесах и камнем падали вниз соколы. Внизу бойницы — серая равнина, вверху — серое небо.
Я слышал только ветер. Звук дыхания Господа. Наблюдает ли Он за мной?
ЭГЕЙ! Ты следишь за мной? Что молчишь? Ну и черт с Тобой. Бог, Фортуна, судьба или удача — ты прежде была моей подругой. А теперь ты предала меня. Уничтожила меня. Ты, шельма, бросила меня здесь гнить.
Я вышагивал по темной и тесной камере. Сидел на одном-единственном стуле. Лежал на унылой койке. Взгляд на мир открывала мне одна-единственная бойница. Меня обслуживал один слуга. И посещал один-единственный призрак. Мой покойный брат Джованни. Целыми днями и ночами он стоял передо мной и смотрел. Нынешнее испытание мне выпало за его убийство.
Я смело отвечал ему взглядом. Пропади ты пропадом, Джованни. Я не испытывал никакого сожаления, никаких угрызений совести. Он мешался у меня под ногами… поэтому я устранил его. Нам всем приходилось чем-то жертвовать ради семьи.
Стук в дверь. Вошел слуга.
— Мой господин, прибыл один из ваших сундуков, — сообщил он.
Он затащил его в мою келью. Я отпустил его взмахом руки, и он удалился. Я отпер сундук, поднял крышку.
Внутри никакого золота. Ни денег, ни драгоценностей. Ни бумаг, ни ядов, ни мечей, никакого оружия. Ничего ценного.
Внутри одно барахло. Шелковые мантии и меховые плащи. Пара расплющенных шляп. Дурацкие бархатные занавеси. И множество карнавальных масок.
Я вспомнил — подарок прислала Изабелла д’Эсте. Маркиза Мантуи приветствовала герцога Валентинуа — после его триумфальной победы в Сенигаллии. 1 января 1503 года… Прошло меньше двух лет.
В то время я не придавал значения столь мелкой победе. Полагал, что это только начало… Но сейчас, оглядываясь назад, сознаю, что это был зенит моей славы. Та самая горная вершина.
Я вытащил маски, разложил их на холодном каменном полу. На меня смотрело множество белых лиц. Веселые или печальные, злые или добрые — все они белые, мертвые маски.
Я видел Вителлодзо. Видел Оливеротто. Видел Донну Паоло. Я видел предателя Рамиро. Видел Джованни.
Я окинул взглядом все эти личины… и вот узрел мою собственную. Вот она… моя маска смерти.
Я закрыл лицо новой маской. Представил, что уже умер, что меня забыли. Я затаил дыхание. Слушал дыхание Бога.
ОН извечно среди нас. ОН вечен, а я сгнию и исчезну…
Какие же чувства я испытывал? Взгляд в зеркало — в мои собственные глаза. Что же я видел? Страх и отвращение. Ненависть и гнев. ОТКРЫТЫЙ ВЫЗОВ.
Я сорвал маску с лица и швырнул ее в бойницу. Посмотрел, как она летит, подобно белому соколу. Следил, как она падала, тускло поблескивая и исчезая в серой бездне.
Плевать мне на призраков. Плевать на судьбу. Плевать на тебя, Фортуна. Плевать на удачу. И плевать на Тебя, Бог… я еще не умер.
Флоренция, 4 октября 1504 года ЛЕОНАРДО
Мне не спалось. Дождь барабанил по крыше, через щели в ставнях мелькали вспышки молний (их блики играли в изножье моей кровати, на занавешенном мольберте, на пустой птичьей клетке с открытой дверцей) с призрачной назойливостью. «Вот, что от тебя осталось, — казалось, вещала гроза. — Вот какова твоя жизнь. Взгляни на нее… взгляни на себя».
Да, мне не спалось, но я ощущал себя спящим человеком. Громовые раскаты грохотали, точно скатывающиеся по ступеням громадные бочки, потоки дождевой воды струились по стенам моей спальни. Когда гроза закончится, надо будет нанять строителя, чтобы заделал дыры в крыше. Из-под кровати доносились завывания перепуганной кошки. Я попытался успокоить ее, опустил руку, чтобы погладить по макушке, но она лишь зашипела и заползла дальше в темный угол.
Я решил встать и чем-нибудь заняться. Зажег светильник. Выпил воды. Захватив лампу, вышел в большую мастерскую и, забравшись на помост, принялся разглядывать детали закрепленного на стене эскиза. Насколько я мог заметить, здесь струям дождевой воды не удалось размыть очертания изображенной на бумаге картины. Я присмотрелся к центральной батальной сцене — искаженные страданиями лица, застывшие в полете лошадиные копыта, — а потом спустился с помоста. В уме я уже закончил заказанную картину. После завершения этого эскиза я собирался перенести его на стену Большого зала, создать там героическую фреску, способную пережить века, вдохновляя городские власти примером славного прошлого Флоренции. Однако такой труд казался мне бессмысленным и скучным занятием — ведь перед тем как начать, мне придется еще жутко долго заниматься зачисткой огромной стены.
Благородное отражение, рабское исполнение…
Я накинул подаренный мне герцогом Валентинуа меховой плащ, погасил лампу и направился к уличной двери. Мне пришлось поднатужиться, чтобы открыть ее, но за мной она захлопнулась с такой дикой силой, что едва не прищемила мне пальцы. Я запер дверь и, затаив дыхание, повернулся к разъярившейся грозовой стихии. В бок мне задувал штормовой ветер, он ревел в ушах, мешал дышать и выжимал из глаз слезы. Моя одежда промокла еще до того, как я пересек площадь. Под ногами струились извилистые дождевые ручьи, замедляющиеся слева и убыстряющиеся справа. Каким-то образом мне удалось преодолеть эти бурные черные потоки и добраться до речного берега.
Там никого не было — ни проституток, ни воров, ни ночной стражи. Гроза очистила город от любых опасностей. Крепко держась за ствол дерева, я вглядывался в темные воды Арно, которые бурлили и вскипали океанскими волнами. Прерывистые вспышки молний позволили мне увидеть, как вздымаются валы, сливаясь в форму диковинной колокольни. Я видел, как они рассыпаются в пенных брызгах и вновь взмывают на невиданную высоту. У меня перехватило дыхание. Такой потрясающей красоты мне еще наблюдать не приходилось. Изображенная мной баталия вдруг показалась мне ничтожной и бессмысленной. Вот она, истинная ярость первобытной стихии. Природа возвышается над человеческим родом. И именно ее должен я покорить, именно ей бросить вызов.
Озариться блистающим светом… взглянуть в глаза Богу…
Вдоволь налюбовавшись на бушующую реку, я устремился в обратный путь, с трудом преодолевая неистовый натиск грозового ливня, и, добравшись в итоге до дома, с облегчением распахнул дверь в спасительный приют. Я запер грозу на улице и с благодарностью вдохнул безмятежный сухой воздух. Должно быть, я сошел с ума. Какой дурак пойдет гулять в такую жуткую ночь? Но впервые за много лет я почувствовал себя необычайно оживленным и бодрым.
К рассвету гроза начала стихать, мое сердце наконец успокоилось, и я уснул. Впервые после той зимы в Имоле мне приснилось, что я летаю. Странно, каким реальным бывает это ощущение. Я чувствовал дыхание ветра под моими крыльями. Я видел пролетающую подо мной тень моего же распростертого тела, она плыла над озерами и лугами.
Окрестности Пизы, 5 октября 1504 года НИККОЛО
Около полудня наша карета прикатила в Рильоне. Мы спустились на землю, и нас встретил капитан Гуидиччи. Он выглядел не таким дружелюбным, как в нашу первую встречу — больше года тому назад, — после того как медоточивые речи Леонардо побудили его одобрить проект Арно. Теперь наши планы рухнули. А капитан, должно быть, считал нас шарлатанами; наверняка он был уверен, что мы были виноваты во всех тех разрушениях и безумном хаосе, что породила затопленная водой равнина. С натянутым видом он показал нам разрушенные плотины, размытые рвы и затопленные фермы. Ему не пришлось упоминать о вздувшихся плавающих трупах или о мрачных солдатах, которым приходилось на наших глазах вылавливать их и оттаскивать на носилках.
Леонардо безмолвствовал. Казалось, он все еще не оправился от потрясения. Он не вымолвил ни слова с тех пор, как я сообщил ему — с момента нашего спешного выезда из Флоренции нынче утром, — что в этом наводнении погибли восемьдесят человек. Люди находились в лодках, охранявших каналы от пизанцев.
Я сказал капитану Гуидиччи то же самое, что говорил Леонардо, пока мы ехали сюда. Это не наша вина. Мы дали ясные и точные рекомендации, но их не выполнили. Капитан Гуидиччи выглядел смущенным; он не выдвинул никаких возражений. Мы спустились к реке, наши башмаки и штаны быстро пропитались вонючей жидкой грязью, и Леонардо, исследуя разрушенные каналы, бурчал себе под нос:
— Кошмар, нет даже половины расчетной глубины! Скорее всего, этот болван думал, что если он выкопает две мелкие канавы, то в сумме получит то же самое, что один глубокий канал? Такой вывод мог сделать лишь слабоумный, но…
К концу инспектирования мы еле переставляли ноги и пребывали в страшном оцепенении. Холодно простившись с капитаном, мы с Леонардо направились обсохнуть и подкрепиться в ту же самую таверну, где так радостно выпивали и закусывали прошлым летом. Владелец узнал нас и смерил сердитым взглядом. Я принялся объяснять ему, что в случившихся несчастьях нет нашей вины, но вскоре понял, что лишь попусту сотрясаю воздух. Наша вина или не наша, нам придется взять этот грех на себя. В любом случае, мне по крайней мере. Вчера гонфалоньер сообщил, что кого-то придется сделать козлом отпущения, и его уклончивые взгляды и речи подсказали, что им сделают меня.
Безутешно ковыряясь в своем фасолевом салате, Леонардо процитировал мысль Аристотеля: «Человек заслуживает хвалы или осуждения только в зависимости от того, вольно или невольно он совершил тот или иной поступок…»[46]
— К сожалению, — заметил я, — наш мир не так мудр, как тот великий философ.
— Вы потеряете работу, Никколо?
— Да. Как минимум на пару недель. Пока, как говорится, гроза не затихнет.
— И что вы намерены делать?
— Ну, отдохну в родовом гнездышке на природе. Масса свежего воздуха, знаете ли… проведу время с Мариеттой и детьми. А возможно, и напишу поэму; мою великую эпопею об истории Флоренции.
— Великую эпопею… за пару недель?
— В общем, говоря об истории Флоренции, я имел в виду лишь последние десять лет. Не стоит ставить слишком высокие цели.
— Не стоит? — Он задумчиво посмотрел в окно. — Да… возможно, не стоит. Но все-таки…
— Леонардо, я говорил только о себе. А что намерены делать вы?
— Ах, в данное время я… тружусь над одним проектом.
— Вы подразумеваете нечто новенькое, а не написание фрески?
— Да. Вы обещаете, Никколо, что никому не скажете?
— Конечно.
— Я собираюсь взлететь, — тихо произнес он, устремив взгляд на свои руки.
Я рассмеялся, но вдруг осознал, что он не шутит:
— Взлететь в небо?
— Да, как птица.
— С… крыльями?
— Именно так. Долгие годы я изучал загадку полета, но теперь, по-моему, нашел ее решение. Понимаете… ведь, в сущности, птицу можно представить как механизм, работающий по определенным математическим законам. И человек способен воспроизвести такой механизм со всеми его движениями, но не такой же большой мощности. Нашему рукотворному механизму будет не хватать духа птицы, и именно этот дух должен научиться воспроизводить человек.
— А удалось ли уже человеку взлететь? — спросил я, пристально глядя на него.
— Пока нет, насколько мне известно. Хотя многие пытались. Только в прошлом году Джованни Баттиста Данти разбился, слетев с церковной крыши в Перудже. Но, полагаю, он лишь рабски подражал строению птицы. Поскольку в словах «летать как птица» содержится лишь половина правды. На самом деле такой полет сравним скорее с движением летучей мыши. Крылья нам нужны не оперенные, а перепончатые…
Леонардо продолжал рассуждать с самым серьезным видом, и его утренняя печаль и сознание вины забылись, начисто смытые волной нового воодушевления, а я недоверчиво поглядывал на него. Как мне вообще удалось подружиться с таким человеком? Он исключителен, уникален. И равно возможно, что он совершенно обезумел.
Закончив обед, мы расплатились с владельцем таверны и направились обратно к нашей карете. Внезапно меня посетила одна мучительно тревожная и грустная мысль. Я подумал о том, что, возможно, вижу моего друга в последний раз. Подумал, не улетит ли он навсегда из моей жизни…
— Леонардо, надеюсь, вы намерены закончить фреску? Гонфалоньер никогда не простит мне, если мой уважаемый друг подведет нас второй раз.
Он улыбнулся: странной, непостижимой улыбкой.
— Да, это также входит в мои намерения. Но, как мы оба понимаем, Никколо, наши планы порой легко путает судьба. Два года назад, когда мы с вами познакомились в Имоле, кто мог бы подумать, что пути провидения приведут нас сюда? Кто мог бы подумать, что Доротея будет счастлива, выйдя замуж за своего венецианского капитана, или что герцог со всеми его богатствами и влиятельными связями и замыслами будет, беспомощный и забытый, томиться в испанской тюрьме?
Я кивнул — он говорил правду.
Леонардо глянул в серое небо, грозно и таинственно несущее над нами вихревые облака.
— Мы строим планы. Мы лелеем мечты. Боремся с врагами. Любим друзей. Нас сжигают сильные страсти и желания. Но, в сущности, мы подобны пепельной пыли… и, согласитесь, небесный ветер способен занести нас в непредсказуемые сферы…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги