Дебри

На розовой ранней лысине Алексея выступили бисеринки пота от усердия. А шея крепкая, красная, тугая, совсем без морщин. По сути, он еще довольно молод. Что у него, что у Володьки одинаково быстрые, нетерпеливые, жадные до работы руки. Иван обратил на это внимание. Работа у них спорится, горит, но глядишь на них, и радости почему-то нет. А хорошая работа, как танец, должна быть красивой. Иван наблюдал не раз за работой мастеров-виртуозов и хорошо это знал.

Володька приладил к огню сковородку с гольянами и начал развешивать вокруг одежду, портянки свои и Федора Михайловича. К огню теперь не подступиться, но ни его, ни Алексея это не смущает. Ивану становится понятно, почему Федор Михайлович таскает за собой в тайгу Володьку, терпит его грубости. Он моложе — раньше встанет, все сделает. Только поэтому. Оба они это знают, а об уважении между ними и речи нет.

К половине седьмого все позавтракали, вскинули за спину мешки и гуськом подались в лес. Туман растаял, обратившись в холодную обильную росу. На траве, кустах столько воды, что они никнут к земле под ее тяжестью. Хоть черпай ладошками и пей. С первых же шагов все вымокли до нитки, хотя и оббивали перед собой траву палками. Вода холодит, одежда липнет к телу. Ужасно неприятное ощущение.

Не прошли путники и двухсот метров, как впереди среди высокого вейника показался барак, завалившийся на один бок.

— Немного и не дошли вчера, — сказал Павел Тимофеевич и пояснил: — Две корейские семьи тут жили. Бывало, на охоту едешь, всегда у них останавливаешься. Огородничали, чумизу, лобу сеяли. Говорят, будто у них где-то плантация корня осталась. Один старик года три здесь крутился, все искал, да так и не нашел. То ли кто другой успел попользоваться, то ли приметы у него неточные были…

— Не врут?

— Кто ж его знает, болтают.

— Вам же эти места хорошо знакомы, взяли бы и поискали.

— Как не искать? Искал, да без толку. Не должно быть, чтобы они далеко от дому плантацию держали, где-то тут, а где? — Павел Тимофеевич развел руками: — Вот уж кому подфартит найти — озолотится человек. Да, — вздохнул он, — жили люди, а сейчас, вишь, все лесом поросло.

Он скинул котомку с плеч, шагнул к бараку.

— Один момент, ребяты. Лет пять назад я тут топор оставлял. Добрый еще топор был, его я возле печки в стену воткнул. Должен быть, если кто не забрал.

Пригнувшись, он шагнул в барак, пошарил там, но вернулся с пустыми руками.

— Нету. Приглянулся кому-то. Вот народ. А по-моему, не тобой положено — не трожь. — Он еще долго кряхтел и сожалел: — Ловкий топорик был, вроде колунчика, теперь таких не делают! В самый бы раз пригодился. Надо же…

Долина Салды сузилась, с двух сторон к ней придвинулись сопки, и речка здесь напоминала обычный горный ручей: шумливый на перекатах, неглубокий. Свалившиеся поперек русла деревья перекрывали ее от одного берега до другого. Травы поднимались буйные — загляденье! Вейник, дудник даурский, чемерица и какалия — самая высокая из трав, с тонким стеблем и треугольными листьями, формой напоминающими широкое лезвие копья, бо́льшими внизу и меньшими к верхушке — соцветию.

— Мать-и-мачеха! — сорвав лист какалии, пояснил Федор Михайлович и протянул его Ивану: человек городской, должен интересоваться. — Вот приложи к щеке: одна сторона теплая — мать, другая холодная — мачеха. Всегда так, в любую погоду.

Среди кустарников попадалась лесная смородина с бледно-розовыми гроздьями ягод, созревающими к осени. Если птицы не расклюют, ягоды висят и зимой, усыхая от морозов.

Рядом с обычной черемухой, развесистой, рослой, которую привычно видеть в Сибири в палисадниках и у воды, росла и черемуха Маака с желтой шелушащейся, как у луковицы, корой и мелкими черными ягодами. Народ зовет ее «медвежьей», потому что зверь любит ее горькие ягоды и не пройдет мимо, чтобы не забраться на верхушку. Там, лакомясь, он заламывает ветки, и дерево выглядит после этого так, словно кто-то устраивал на нем гнездо, да бросил. На такие штуки пускаются не всякие медведи, а белогрудые — гималайские.

На старых ильмах густо росли древесные грибы — ильмовики, похожие по виду на грузди, такие же пластинчатые, сочные, розовато-желтые. Они лепились на стволе шапками. Федор Михайлович набрал их в подол гимнастерки.

— Берите, хорошие грибы, — сказал он остальным. — Идти уже недалеко, там нажарим.

Но никто не пожелал связывать себе руки грибами, когда и так не знаешь, чем отбиваться от комаров и мошки.

На пути попался кедр, толстый и ровный, как колонна, уходящая ввысь, с затеской. Кто-то снял кору, затеска за десятилетия заплыла по краям, и казалось, что на дереве кем-то вырублено углубление в виде креста.

— Похоронили кого-нибудь? — поинтересовался Иван.

— А, ерунда! Кто-то на «конверт» снял кору. Видно, корень нес и решил переложить в новую упаковку. Наш, русский, сымал, — ответил Павел Тимофеевич.

— Откуда знаете!

— А как же! У китайцев, у тех «задиры» прямоугольные, ровные. Корейцы сымают кору снизу вверх, клином. А это русская. Когда я в первый раз здесь появился, она уже была.

— Это сколько же ей лет?

— Считай, полста верных, а может, поболе…

Салду переходили по громадному кедру, сломанному недавней бурей. Рухнул великанище, повалив молодняк и даже взрослую березу, и усеял весь левый берег недозрелыми смолистыми шишками. Хвоя еще не успела пожелтеть, держалась крепко, знать, произошло это с неделю назад.

Разгорелся спор, где устраивать табор: на берегу или в лесу поглубже, возле ключика. Федор Михайлович был за то, чтобы на берегу. Здесь проходит просека, рядом-видна крутобокая сопка, место открытое, приметное, вода и дрова рядом, здесь будет легче сыскать табор при возвращении.

Павел Тимофеевич рвался на корневку и утверждал, что на берегу табор устраивать нельзя: начнись дожди — вода выживет, а там, у ключика, все это нипочем и, главное, на корневку ходить близко. Скрепя сердце Федор Михайлович согласился и пошел дальше, ворча под нос.

Ключик оказался в полукилометре и среди такой чащобы, что видно было только небо, да и то, если задерешь голову кверху.

— Эх, — махнул досадливо рукой Федор Михайлович. — Только ноги зря били. Говорил же, что там лучше.

— Да чем лучше, чего не хватат?

— Старый, всю жизнь по тайге лазаешь, а не понимашь: люди в первый раз сюда пришли, разве найдут в таком месте табор? Заблудятся, где их искать станешь?

— Да где тут блудить?

— Где, где. Забыл, как в прошлом году нас от Салды вел? Тоже вроде бы негде…

Шея Павла Тимофеевича наливалась багровой краснотой. Он вскипел, будто взорвался:

— Ну и черт с вами! Из-за кого-то я должон ноги кажен день бить понапрасну. Как хотите! Ставлю палатку, и все! — Скинув с плеч котомку, он стал корить себя, не переставая при этом размахивать руками: — Дурак, не послушал! Говорила старуха: не ходи, большая компания — каждый наперекор все делать будет, изнервничаешься, а проку не будет…

— Хочешь — оставайся! — непреклонно заявил Федор Михайлович. — Дело твое. Тебе-то все равно, а я людей повел, отвечаю, стало быть.

Он решительно повернул назад, за ним гуськом потянулись остальные. Алексей замешкался было, не зная, примкнуть ли к тем, кто уходит, или остаться. Однако, увидев, что Павел Тимофеевич хоть и ворчит, а продевает руки под лямки, подался за остальными.

Из-за крутобокой сопки выглянуло солнце, пронизало радостным светом густую листву, потянулось к земле тонкими пучками лучей, зажигая на травах, хвое, листве, на каждой былинке алмазную россыпь искрящихся брызг. В этот час на открытом месте день давно в разгаре, травы обсохли, а сюда, к табору, пробились лишь первые лучи.

Миша и Иван облюбовали место для накомарника под развесистым тисом. Все деятельно устраивались, ставили пологи, настилали корье, чтобы сырость от земли не проникала под бок и меньше грязи таскалось за ногами в палатки.

Алексей устраивался более капитально: нарубил жердей и сделал настил на полметра от земли, вроде остожья. Он уже завалил его зелеными ветками и готовился натягивать палатку.

— Пал Тимофеич, попробуем, выдержит нас двоих или нет, — пригласил он. Они улеглись на настил и стали раскачиваться, но тут все их сооружение рухнуло. Со смехом они выбрались из-под веток и начали растаскивать их в стороны, чтобы не мешали.

— Снова да ладом! — говорил Павел Тимофеевич. — Пропал весь твой труд понапрасну.

— Нич-че, Пал Тимофеич, я к топору привычен, в момент переделаю. Вы только, Пал Тимофеич, не таитесь от меня, расскажите, как этот корень искать, что с ним делать. Век буду благодарить и детям закажу.

— Да чего там таить! Найдем, сам поймешь все, невелика хитрость. Были бы ноги.

— Может, оно и так, а все-таки, Пал Тимофеич, у вас опыт, сноровка, знаете, как подойти. Это много значит.

Во второй раз Алексей настелил жерди не на колышки, а прямо на землю, потом принес огромный лист коры — ободрал кедр снизу доверху, насколько смог достать топором. Казалось, будь в его силах, он срубил бы для Павла Тимофеевича дом-пятистенник, а не то что поставил палатку. Любо было смотреть, с какой предупредительностью относился он к своему «старшинке». Не то, что Володька. Тот хотя и делал не меньше, но грубил, не раз вступал в спор и, если вынужден был подчиниться Федору Михайловичу, то долго и шумно возмущался.

Шмаков устроился особняком, подвесив свой полог между деревьями. Он не вмешивался в возникавшие перепалки, больше помалкивал, и было видно, что ему все равно — одному ли искать корень и жить в тайге или с компанией. Смотрел на всех он чуть свысока, с плохо скрытой усмешкой, ни к кому и ни за чем не обращался: все, что нужно в тайге человеку, у него есть.

Покончив с делом, Володька, Шмаков, Федор Михайлович полезли в речку купаться. Ледяная вода казалась им нипочем. Алексей покрутился на берегу в нерешительности, потом тоже разделся. Он входил в воду осторожно, будто по битому стеклу, подрагивая всеми мускулами сильного тела и взвизгивая. Когда стало по пояс, он ухнул и окунулся с головой. И так несколько раз, высоко выпрыгивая при этом из воды.

— Вчера купались, сегодня опять, — завистливо сказал Миша. — Здоровые, черти, — вздохнув, повторил он свое.

— А ты что, хуже? — усмехнулся Иван. — Помнишь, как на Хехцире нас водил? Мы все языки повысовывали, а ты хоть бы что, еще мою котомку нес.

— С ними не равняйся, — вполголоса сказал Миша. — Ты вчера не ужинал, так лег, а я видел: Федор Михайлович панты жрет, режет их, как колбасу, и жрет, а у Шмакова фляга с настойкой женьшеня. Им и ледяная вода нипочем.

— Тебе не дали попробовать?

— Как же, держи карман шире. Этот Шмаков жмот — поискать таких. Слышал же утром, когда ты сахар найти не мог, как он разбухтелся: одному, дескать, лучше, вечно, если компанией, забудут что-нибудь. Сразу от компании отбиваться. Вот посмотришь, отделится, один искать корень станет. Я в человеке эти куркульские замашки за версту чую.

После купания все уселись чаевать. Тут Иван и сам увидел, как Шмаков налил чаю, все приготовил для еды и вдруг полез в свой накомарник пить настойку: через прозрачную ткань все было видно.

Федор Михайлович, тот не таился: достал кусок пантов, отрезал кружок, съел, а остальное опять завернул в газету. Шмаков же чего-то стесняется.

— Думает, у него кто-то просить станет, — буркнул Миша.

— А знаешь, он в прошлом году чуть «дуба» не дал от энцефалита, — сообщил, будто к слову пришлось, Иван. — Он тебе не рассказывал?

— Нет. А что, в самом деле?

— Да. Полгода провалялся, на уколах держали.

— Что ты говоришь! Я бы от одних уколов загнулся.

Почаевав, «старшинки» сразу засобирались, стали торопливо переодеваться, обуваться. Вместе с ними готовились к выходу Володька и Алексей.

— Надо хоть один «вывернуть», почин сделать, — сказал Павел Тимофеевич.

Они ушли налегке, взяв с собой лишь самое необходимое: топор, котелок, чтоб можно было сварить чай, и карабин. Ушли, не сказав и слова, по той тропке, к ключику. Миша, Иван, Шмаков еще посидели, допили чай. Шмаков взглянул на часы: половина двенадцатого. День начинался жаркий, кучевые облака, зародившись над сопками, росли на глазах и, набирая силу, круто лезли в небо.

— Ну что ж, пора и нам! — сказал Шмаков.

— А куда пойдем? — спросил Миша. — Они по своему старому следу, а мы? Ты ведь здесь никогда не ходил.

— У корневщиков такой закон: по следу друг за другом не идти. Они в одну сторону, значит — нам в другую.

Шмаков достал из рюкзака мелкокалиберную винтовку облегченного типа, с обрезанным по самую шейку прикладом, рукавицы из выделанной сохатиной кожи, под фуражку повязал платок. Иван взял котелок, сухари, топор.

— А где твои рукавицы? — спросил Шмаков.

— Зачем? — удивился Иван. — Лето…

— Как же ты будешь заламывать за собой кусты?

— Откуда я мог знать! Никто ничего не говорил…

— Ставь пол-литра, одну, с левой руки, так и быть дам, — смеясь, предложил Миша.

— Спасибо. Попробую обойтись без них.

Неподалеку от табора начиналась крутобокая сопка. Иван лез следом за Шмаковым, цепляясь руками за обомшелые выпирающие камни, за кустарники, за стволы низкорослых дубков, растущих наклонно.

— Вот дубок, — остановившись, чтобы перевести дух, сказал Шмаков и похлопал по корявому стволу. — О таком не споют «Среди долины ровные…»

— Местный, монгольский… — задышливо ответил Иван. — Большой не растет. Двадцать-тридцать сантиметров в толщину и уже с дуплом.

— Все не по-людски, — иронически заметил Миша. — Дуб только на дрова годен, береза и та черная, а не белая, как в приличных лесах. Вон, полюбуйтесь…

По всему косогору, на рухляке, едва прикрытом слоем перегноя, вперемежку с дубом росли даурская береза и лиственница.

Путники одолели самый крутой подъем и присели на скале отдохнуть. Сверху открывался вид на Салду и Канихезу. Хотя вода не проглядывалась, реки угадывались по темным пойменным зарослям, узкими полосами обрамлявшим русло и хорошо заметным среди желтоватой мари, раскинувшейся на километры. Лишь у подножия сопок синели густые леса. Тени от кучевых облаков, тугих, как капустные кочаны, испятнали голубые склоны гор. Дали раскрывались, как город через окно из глубины квартиры — в одном лишь направлении. Что делалось вправо, влево, позади, — все скрывала стена темного, душного, густого леса.

— Вот что, — заговорил Шмаков, — пора и за дело. Прежде всего надо вырезать палки, легкие, но надежные, чтобы можно было раздвигать траву, опереться при случае. Лучше всего из орешника. Кору счищать не нужно, чтобы не скользила в руке.

Он начинал обучение с азов, как учат новобранцев в армии. В заключение Шмаков рассказал, что раньше был такой порядок: идешь корневать в первый раз — самый крупный корень должен отдать своему наставнику.

Когда Шмаков отвернулся, Миша хитро подмигнул Ивану: знаем, мол, эти сказки. А вот не хотел! — и показал кукиш.

Раньше, как правило, корневщик, найдя женьшень, корень выкапывал, а семена засевал. Он знал, что многие семена не взойдут вовсе: у женьшеня слабая всхожесть — процентов шестьдесят-семьдесят, знал, что корень растет медленно, прибывая в год по грамму — полтора, и сам он едва ли воспользуется этими посевами. Но промысел был окутан такой массой всяких предрассудков, что корневщик не мог не выполнять всех заповедей и обрядов. Это было не только суеверием, но и проявлением здравого смысла, заботы о будущем этого промысла, гуманное, человечное отношение к природе: взял — восполни!

Корневщик засевал семена, сдирал с ближайшего кедра кусок коры, чтобы завернуть находку, и уходил. Может быть, из десятков семян проросло одно-два, от них, когда растения повзрослели, отсеялись другие рядом. Может быть, какая-нибудь птица склевала привлекшие ее яркие ягоды, а непереваримые семечки извергла неподалеку, и они тоже проросли. Вот почему, найдя старую затеску, «выжиг» тридцати-пятидесятилетней давности, корневщик будет кружить вокруг да около день, два, неделю. Он знает, что где-то поблизости должен быть корень.

— Затески — это капитал, — повторил свое любимое изречение Шмаков. — Найдете — сразу стучите. Спешить не надо, смотрите хорошо.

Он пошел справа, Миша — слева, Иван — между ними посередине. Идут метрах в десяти-пятнадцати друг от друга, но видятся редко и поэтому пересвистываются, чтобы не отбиться в сторону и не потеряться. В такой чаще это немудрено. Какой лес! — поражался Иван, не в силах наглядеться, запомнить все, что видели глаза.

Под пологом гигантских кедров, лип, бархатов, почти смыкающихся в высоте кронами, растет густой непролазный подлесок. Сквозь заросли лещины порой невозможно протиснуться, так часто стоят ее стебли. На ветках наливаются орехи, по три-пять вместе, каждый в зеленой обертке, покрытой колючим ворсом. Стоит прикоснуться, и десятки мельчайших иголочек впиваются в кожу. Как бурундуки ухитряются вылущивать орешки из такой «одежки», — диву даешься. Но делают они это мастерски, и к зиме ни одного орешка на земле не остается, кроме пустых, которые они тоже очень хорошо угадывают, то ли по запаху, то ли еще по чему.

Заросли лещины — это еще полбеды: ну, идешь, продираешься, не видишь за листвой, куда ступаешь, так не без того. Хуже, когда попадешь в цепкие лапы дикого перца — элеутерококка, колючего, как шиповник, растущего сплошь да рядом. Его пятипальчатые листья очень похожи на листья женьшеня, только чуть покороче и не такие темные, и у Ивана не раз вздрагивало сердце, когда он видел росток с тремя-четырьмя такими листьями: а вдруг женьшень, у которого нет почему-то стрелки с ягодами?

Наклонится, посмотрит, нет — стебель покрыт колючками — перец.

Солнце пробивается сквозь ветвистую, раскачиваемую вверху ветерком преграду, и листва пестрит так, что больно смотреть. Середина дня, а листья кое-где еще мокрые от росы и отражают свет, как зеркальные. Солнечные зайчики вспыхивают и гаснут, создавая слепящую для глаз игру света.

С первых же шагов Иван иззанозил себе руки о колючки и стал заламывать кустарник, перебивая его палкой. Не заламывать нельзя — будешь тогда ходить дважды по одному месту или оставлять неосмотренные участки — огрехи.

Мише не терпится скорее найти корень, и он рыскает по сторонам: Иван слышит, как свист раздается то вблизи, то вдруг издали. Все внимание, все мысли прикованы к одному — увидеть среди зеленого моря-трав и кустарников красную головку женьшеня. Чем дальше, тем сильнее охватывает азарт — найти, найти! Глаза, как у одержимых, прикованы к земле — не оторвать. Завидев красное, Иван бросается туда, но вовремя вспоминает, что растение не убежит, и усилием воли сдерживает нетерпение. Подошел — и тут же горькое разочарование: всего-навсего бузина! Темно-зеленый горьковато пахнущий кустарник с густой листвой и гроздьями мелких красных ягод.

Изредка мелькнет вдруг красная звездочка иного толка, но и это опять не женьшень, а трава с красными ягодами, среди которых вкраплены синие.

Когда Иван показал эту траву Шмакову, тот глубокомысленно нахмурился, подумал и сказал, что это ложный панакс, которых ботаники-де насчитывают несколько десятков видов, а настоящий панакс — женьшень — только один. Вот почему, мол, и найти его так трудно.

На старом кедре нечто вроде затески — угадать трудно, так как наплывы по краям искромсаны топором. За полдня исхожено порядочно, время бы и отдохнуть. Иван, постучал по дереву палкой. Это сигнал — затеска! Тотчас подошел Шмаков, а за ним и Миша. Иван молча указал на кедр.

Шмаков осмотрел дерево, покачал головой:

— Хитрая затеска. Кто-то вырубил, чтобы другим не бросалась в глаза. Частенько так делают.

Эх, сейчас бы броситься на землю, раскинуть руки и ноги, бездумно смотреть в голубое небо, а тело пусть отдыхает. Но земля сырая, камень холодный, а поваленная лесина — на ней можно было бы посидеть — тоже влажная. Старики-корневщики на такой случай всегда носили под поясом сзади, как фартук, барсучью шкурку, чтобы можно было присесть где придется. Корневщики нынешние до таких «мелочей» не доходят.

Минут через пять Иван почувствовал, как от сырости неприятно заныла поясница, и встал, хотя ноги гудели от усталости. Увидев на его лице гримасу, Шмаков рассмеялся:

— Что, неразлучный фронтовой друг — радикулит?

Иван безнадежно махнул рукой: а куда от него денешься?

Шмаков поднялся, затоптал окурок и предложил пошарить вокруг «хитрой затески».

Вечером, чуть живые от усталости, они вернулись на табор в самом прескверном состоянии духа. Когда выходили на поиски, казалось, что стоит пройти в глубь леса, и взору сразу откроется таинственный женьшень. Вот сейчас, может, за следующим кустиком ждет удача. Но проходить бесплодно семь часов и не увидеть его в глаза, тут поневоле потеряешь надежду. Солнце садилось за сопку, расстилая по лесу косые тени, а у Ивана все еще пестрило в глазах, мерещились красные, звездочки.

Компаньоны по корневке все были на месте. Умывались, переодевались в сухое. На полог сверху были брошены небрежной рукой несколько стеблей женьшеня с листьями и ягодами.

— А почему семена не закопали? — спросил Иван.

Федор Михайлович, сидевший под пологом, умытый и свежей, ответил:

— Сколь положено, закопали. Самые крупные. А эти, может, кто возьмет…

— Мало ли что. Положено все высаживать. В инструкции же прямо сказано!..

— Кому и на что это нужно? Через десять-пятнадцать лет, к тому времени как вырасти корню, здесь и леса не будет. Сведут.

Он неторопливо достал лубок с корнями, маленькие аптекарские весы и, добавляя к гирькам мелочь — от копейки до двадцати, принялся взвешивать корни и записывать в маленький блокнотик. Восемь корней потянули на двести сорок граммов. Миша сидел возле него и провожал каждый корешок блестящими жадными глазами.

Иван собрал стебли женьшеня и начал укладывать их в гербарную сетку, тщательно расправляя каждый листок. Директор музея просил не бросать. Разглядывая оставшиеся ягоды, спросил раздумчиво:

— На что эти семена, что с ними делать? Для гербария все равно не сохранишь, почернеют.

— Как на что? — ответил Шмаков. — Их можно высадить, прорастут. У меня в вершине Матая есть небольшая плантация. Все мелкие корни, которые нахожу, тоже высаживаю там. Штук двести уже.

— Найдут, выкопают, спасибо скажут, — усмехнулся Иван. — Вот уж попрыгаешь тогда…

— Не найдут. Так сделано, что никто и не догадается их там искать. Повезло им, — кивнул он в сторону Федора Михайловича. — Что ж, по готовому следу шли, по затескам. Сразу на место.

— И все-таки настоящие корневщики так не поступают. Положено высевать все семена, надо было так и делать. Иначе ж сведут корень за несколько лет. — Ивана все не оставляла мысль, навеянная словами Федора Михайловича. — Ведь Павел Тимофеевич сам рассказывал, как раньше делали, а тут промолчал. Духу не хватило сказать или какая другая причина?

Шмаков пожал плечами:

— Не хотел, видно, портить отношения из-за ерунды. А потом вопрос: сведут не сведут — надо решать не так. Слышал я, что в Приморье целый совхоз по выращиванию корня организовали. Застолбили большой участок тайги, где еще корни водятся, и будут туда подсаживать семена. Вот это да, это по-государственному.

— Но это ж не то, — возразил Иван. — На экспорт идет лишь дикорастущий корень, а выращенный на грядке: цены не имеет. Его везде полно: и в Корее, и в Китае, и в Америке. Что репа, что такой женьшень. Читал я такую притчу: давно известно, что корень поддерживает в человеке молодость, ясность мысли, бодрость. В потухающих глазах зажигается свет, а в угасающем сердце способность любить. Но корень страшно трудно найти, не всем он доступен. И вот объявился человек, который сказал: зачем искать женьшень, неделями бродить по тайге на авось? Ведь все известно, надо посеять его в парниках, приставить к этому сведущего человека, дать сколько нужно удобрений. Чтобы счастье было доступно всем. Так и сделали: посеяли, вырастили, а получилась петрушка, силы целебной не было. Так может получиться и в совхозе.

— В совхозе будет не только плантационный, а тот же дикорастущий, потому что созревать он станет на своих исконных почвах, в естественных условиях. Но самое главное, сейчас ведут испытания экстракта из элеутерококка. Есть надежда, что он заменит в медицине дорогостоящий женьшень и собьет ему цену. Оба эти растения из одного семейства аралиевых. Если женьшень подешевеет, какой смысл его искать? Вот и станет он рядовым растением. Это верная гарантия, что он тогда сохранится.

— Про элеутерококк и я слышал. Но заменитель и есть заменитель. Тут приходится считаться и с моральным фактором: женьшень все знают, в него верят, а что элеутерококк? Когда он без листьев, его от шиповника отличить трудно.

Ивану хотелось высказать мысли, возникшие в связи с виденным, пережитым и этими семенами, которые, как последнее звено, потянули за собой всю цепочку.

— Вот ты говоришь, совхоз — это по-государственному. Ты про Теплое озеро слышал? Недалеко от Хабаровска. Тоже решали вопрос по-государственному: чтобы сохранить амурского лосося — кету, построили рыбозавод. В инкубационных условиях выход мальков из икры во много раз больший, чем из естественных бугров, которые устраивает в озере рыба. Но для этого надо, чтобы к заводу приходила кета. Цель благородная. А вот народ, живущий по реке Бире, этой идеей сразу не проникся. Осень — золотая пора, каждый идет на реку. Снасть нехитрая — бечевка с крючками-тройниками. Вода, как слеза, видно каждый камешек, проходящую рыбу тоже. Дерг эту снасть, дерг, глядишь, есть… Рыбинспекция, охрана по реке шныряет, кого оштрафует, кого усовестит: как, мол, не стыдно! А чего тут, одну-две рыбки поймал… Подумать, так вроде и в самом деле не много, а в результате завод половины икры не заложил. Не допустили производителей до завода, выловили. Пришлось на другой год по реке специальную охрану ставить. Вот так получается, когда думают, что можно решать важные вопросы только административным путем и забывают про людей.

— Судить надо было за это! — сказал Шмаков. — Церемонимся много.

— Судить проще всего. Воспитывать надо. Причем вот с таких, — показал Иван рост в полметра. — Пока, как говорится, поперек лавки укладывается. С детства уважения не привьешь, потом трудно.

На душе у Ивана все равно оставался неприятный осадок: была в словах Федора Михайловича другая, горькая правда, которой он ничего не мог противопоставить, не знал, чем оспорить.

Да, лес не берегут. Разве он сам не видел пустыри и вовсе оголенные склоны сопок у Канихезы — поселка лесозаготовителей? Разве не стоял в раздумье у бараков на Салде, среди зарослей березняка, поднявшегося на месте кедрача? Путешествие по краю для Ивана не в новинку. Повидал он достаточно всего. Вот почему, зная все это, так трудно оспорить слова Федора Михайловича. Не помогут тут и ссылки на Закон о защите природы, на плановые рубки, если на лесосеках не поднимутся через год-два стройные рядки молодых кедров или иных растений, высаженных человеком, если площади сведенных лесов растекаются неудержимо.

Посчастливилось Ивану побывать в Беловежской Пуще. На всю жизнь останутся в памяти величественные золотисто-звонкие сосны, ровные, стройные, с терпким смолистым запахом. Хороши там и темные ельники с шуршащей под ногами хвоей и шишками величиной чуть не с кедровую. Есть там дуб, к которому водят всех экскурсантов, — великан, ровесник крепости Белая Вежа, глядя на который, поражаешься, сколь велики возможности природы.

Пущу любят, туда не прекращается паломничество экскурсантов. Это самоцвет в зеленой одежде Земли, это, наконец, прекрасно организованное хозяйство, где есть чему поучиться и лесникам, и охотоведам.

А разве наши дальневосточные леса хуже? Осматривая Пущу, Иван испытывал двойственное чувство: и зависть, и обиду за свои леса. Ведь таких, как на Дальнем Востоке, нет больше в Советском Союзе. Хороша Пуща, слов нет, но что она, идет ли в какое сравнение с нашими лесами по разнообразию растительности? Да тут на одном гектаре такое обилие пород, что и не перечесть сразу. Причем, что ни пятое дерево, то реликт: бархат, орех, тис… Где еще найдешь такие леса? А кустарники, те не определить и ботанику, если нет под рукой справочника. Но все это — дичь, глухомань, куда человек заглядывает пока только затем, чтобы взять. А взамен ничего. И вот это всего обидней.

Рабочий день установлен твердый: с семи утра до семи вечера. Два дня снуют корневщики, как челноки, взад-вперед по склону сопки, так чтобы ни один квадратный метр леса не остался неосмотренным. И все-таки не везет, и тут хоть пропади.

За два дня одежда Ивана в полный голос заявила о своей ветхости: рукава и полы поношенного пиджачка обросли бахромой, брюки на коленях в дырах, сквозь поредевшую ткань светится тело, сапоги ощерились. По таким колючим кустарникам хороши бы рыцарские латы, да где их взять? Ладно, что догадался про запас положить новые штаны и олочи.

Одно дело, когда просто идешь лесом. Тогда выбираешь, где заросли пореже, а тут приходится ломиться напрямик, потому что надо придерживаться взятого направления, товарищей, чтобы не рвалась цепь из трех человек. Да и как обходить бурелом, чащу, если женьшень зачастую таится под веткой упавшей лесины.

Настроение неважное: надежды, горячая нетерпеливость уже оставили Ивана. «Нет ни черта, — уныло думает он. — Не так-то просто искать этот женьшень…»

Солнце обогревает восточную половину сопки, но к лагерю и на северо-западные склоны, где ведутся поиски, пробьется еще не скоро. Легкий туман окутывает долину Салды, придает мягкие очертания лесным зарослям. Травы, кустарники клонятся под тяжестью росы. Листья вздрагивают от падения капель. Паутина в бисерных брызгах влаги обвисла на растяжках. Озябшая за ночь паучиха виснет серым комком в центре своей сети.

Труден первый шаг, когда на сухую одежду падают холодные брызги, а потом — все равно. Одежда сразу промокает насквозь, будто путники, прежде чем идти, окунались в ледяную Салду.

По крутому склону выбита тропинка, но карабкаться по мокрым камням, скользить по росной траве что-то не по душе, и они с половины, не сговариваясь, берут влево, чтобы обогнуть первую сопочку по склону.

Сопочка вся «заломана», смотреть на ней нечего, путь корневщиков лежит дальше, на следующую. Но не мешает осмотреть сопку по низам: бывает, что женьшень спускается ниже двухсот метров над уровнем моря.

Справа, до самой вершины, стоит кедрач с примесью липы, пихты, клена, бархата. Слева — темный ельник с осиной, с зарослями малины, смородины, бузины. Туда вообще заглядывать нечего: места для женьшеня неподходящие, он не любит такого соседства.

Иван шел средним, выше — Шмаков, ниже продирался чащей Миша. Внезапно Миша замер и подал Ивану сигнал: «Молчи!» Он что-то заметил. Иван просигналил оглянувшемуся Шмакову. Стараясь не шуметь, осторожно отступал Миша.

— Слышите?

В темной чаще ельников кто-то не то ухает, не то ворчит.

— Медведица. Услышала нас, маленьких отводит…

Шмаков достал из-за спины мелкокалиберку, Иван — из рюкзака топор. На душе заскребло: а ну, как ей вздумается прогнать нарушителей покоя, а это разве оружие?

Миша старается казаться веселым, но улыбка у него вымученная, да и говорит он шепотом:

— Пусть уходит. Постоим…

Он охотник, у него опыт. Однажды он бегал от раненого медведя, поэтому знает на практике, как это получается.

Шорохи, ворчание стали удаляться и наконец замерли. Где-то рядом «тенькает» синица-древолаз и тяжелая капель хлопает по листу. Громко, словно ладошкой. Звонкая тишина охватывает лес, незадачливых корчевщиков, совсем затерявшихся в этом бескрайнем зеленом море. Самое страшное для них, если с кем-нибудь случится несчастье: заболеет, напорется на сук, сломает руку или ногу, наткнется внезапно на зверя, и тот с перепугу нападет. Вынести человека по таким дебрям — почти непосильная задача для такой маленькой группы.

Солнце тем временем не стоит на месте. Косые лучи дробились через ветвистый заслон, прочертив в поредевшем тумане прямые светлые полосы. Загорелись алмазным блеском седые от росы травы, вспыхнули мокрые листья липовой поросли, зарумянилась и сразу позолотела красноватая кора кедра, а под ним, у самых корней…

Нет, Иван еще ничему не верит, слишком часто он ошибался на бузине, и, хотя в душе все замерло и прыгнуло от радостного предчувствия, он молча идет к жаркой красной звездочке, на которую упал солнечный лучик и зажег ее, вырвав из окружающей зелени.

У подножия кедра, в полуметре от него, Иван увидел розетку из сочных пятипальчатых листьев и над нею на тонкой стрелке гроздь красных, как коралл, ягод. А рядом еще один, а другой красноголовый красавец прятался за стволом кедра! Иван представил себе, что, не зажгись ягоды под солнечным лучиком, он запросто прошел бы мимо. От такой случайности порой зависит удача. Ему стало зябко от этой мысли. Он потрогал ягоды, листья. Они были сухие, хотя все вокруг блестело от росы, и это показалось Ивану странным. Значит, это действительно женьшень.

Вне себя от охватившей его радости, он застучал палкой по дереву в нарушение всяких правил. Шмаков и Миша вынырнули из чащи почти одновременно.

— Что, затеска?

— Братцы, на всех по корню. Женьшень!

— Так какого же ты черта не кричишь «панцуй!»?

— А разве надо? — все наставления вылетели у него из головы, и лицо, — глупое, растерянное, будто не нашел, а потерял последнее, что у него есть, после чего хоть в гроб ложись. Миша, только что глядевший восхищенно — вот это да! — вдруг расхохотался и стал пожимать Ивану руку, поздравлять с первой находкой.

Шмаков скинул свой заплечный мешок, винтовку, осмотрелся и деловито обошел вокруг кедра. Лицо его оставалось бесстрастным.

— Не топчитесь! — строго предупредил он. — Рядом могут быть еще корни, — и он принялся поучать: — Когда найдешь, надо кричать «панцуй!», а то корень может уйти. Раньше корневщики, найдя крупный корень, вешали на него «замок» — ленточку с монетками…

— И вы в это верите?

— Причем здесь верю — не верю. Я рассказываю, как было. За этим кроется другое: старые корни бывают пустотелыми, как перезрелая редиска. Ну а раньше, по темноте, считали, что корень ушел, оставив одну шкурку, как Василиса Прекрасная из жабьей кожи выходила…

Возле кедра нашлось семь корней, небольших, с четырьмя листьями каждый. Рассказывая, Шмаков быстро выполол вокруг них траву, и корни стояли все на виду.

— Говорят, были счастливцы, которые находили женьшень с шестью и даже с семью листьями на стебле. Но таких не застал даже Арсеньев.

— Нам и такие ладно, — заметил Миша. — Третий день ходим.

Он сидел на корточках и налаживал дымокур, подкладывая в огонь тонкие веточки. Шмаков принялся выкапывать корень, осторожно ощупывая его от шейки и пальцами выбирая камешки и комочки земли. Чтобы ему не мешали, он прогнал своих напарников «прочесывать» лес вокруг находки, уверяя, что поблизости должны быть еще корни.

Удача! Первая находка и пришлась на долю самого неопытного корневщика. «Наверное, я и в самом деле счастливый», — думал Иван, и в нем все пело от радости: «Нашел! Нашел!» Куда подевалось подавленное настроение, вроде перестали болеть исколотые руки, вроде осветился — заиграл всеми красками еще минуту назад затуманенный лес. Буйные папоротники распахнули свои широкие узорчатые листья, уложив их в виде причудливых высоких корзинок. Заискрились листочки леспедецы — держи-корня, сплошь покрытого сине-розовыми цветочками. На медовый его запах прилетела дикая пчела и погрузила хоботок в серединку цветка.

Рядом с леспедецей, по-южному величаво, расцвела аралия, похожая на пальму: прямой без ветвей ствол увенчан широкой, как зонт, зеленой шляпой из причудливых перистых листьев. Каждый лист — это ветка из множества небольших продолговатых листочков, скомпонованных в затейливый узор и сбрасываемых осенью целиком, всей веткой. Из этой розетки-шляпы пышным султаном взметнулись вверх метелки белых соцветий.

Сегодня Иван готов простить аралии ее отвратительные колючки, коварные, сплюснутые, но такие острые, что проходят даже сквозь одежду. Вчера, схватившись невзначай, он больно поранил об нее руку. А может, это даже хорошо, что аралия имеет такую самозащиту. Не будь колючек, глядишь, она давно бы исчезла с земли. Ладно, расти, набирайся сил. Придет заготовитель, выкопает корни, и превратятся они в лекарство.

Забивая запахи трав, хвои, остро, пряно заявил о себе молоденький ясень. Крепыш пробил себе дорогу к свету среди буйного сплетения лиан актинидии, лимонника, дикого винограда. Какое чудесное разнообразие растительности! Оно немо-зелено для тех, кто незнаком с тайгой, для равнодушных, и живо, радостно, как с добрым знакомым, разговаривает с тем, кто любит эту зеленую стихию. Не зря говорят: человек видит и понимает лишь то, что знает.

Нет, Иван не кривил душой, когда, на вопрос, с каким чувством покидает Беловежскую Пущу, ответил: «С чувством тоски по родному краю». Он подразумевал не только город, в котором жил, но и Амур, величественней которого не встречал реки, и леса, всегда возвращавшие ему силы, бодрость, хорошее настроение. Он даже не представляет, что делал бы, не будь леса, когда наваливалась беспричинная тоска.

В кронах деревьев прошелся ветерок, лес отозвался, зашумел, солнечные блестки весело заплясали по кустарникам.

Вокруг находки ни одного корня больше не оказалось. Ивану и Мише надоело бродить без толку, и они подошли к Шмакову. Тот выкапывал третье растение. Мешали корни кедра, лещины, тесно переплетавшиеся между собой, мешали камни, среди которых прошили землю тонкие длинные мочки женьшеня.

Осторожно разгребая землю, Шмаков обнаружил рядом с живым «спящий» корень. Что повлияло — неблагоприятная ли погода или упала на него кедровая шишка, — но только он замер и не дал в этом году зеленого побега. Такую особенность — замирать, иногда на много лет, у женьшеня наблюдают часто. Опытные корневщики утверждают, что примерно пятая часть корней всегда находится в «спящем» состоянии. Корни эти живые, они могут пролежать в земле десять лет и не сгниют, будут лишь ждать благоприятных условий для роста.

Находка попалась не из простых. Шмаков потратил полдня, пока извлек все корни. Всю эту работу он проделал один, никому не доверяя. Иван и Миша сидели в сторонке, пили чай и только посматривали на него. Копать корни может всякий, тут никаких секретов нет, но требуется осторожность, как при граверной работе, иначе оборвешь мочку или повредишь корень, и тогда дело не поправить — он теряет цену. Китайцы-корневщики имели на этот случай костяные лопаточки, но самым лучшим инструментом, самым чувствительным, остаются пальцы, чуткие пальцы человека.

Хотя ему никто не мешал, Шмаков рассерженно шипел:

— Ну чего расселись? Ищите! Видите, на стрелке большого женьшеня ягодка растет обособленно? Она указывает, что в этом направлении есть еще корень. Хотите, на спор…

Компаньоны посмеивались, потому что все облазили вокруг и не верили в силу таких указателей, отходили на тридцать-сорок метров и возвращались.

Когда процедура выкапывания закончилась, Миша сделал лубянку — конверт из коры молодого кедра, — настлал в нее моху, насыпал земли, уложил корни. Сверху опять присыпал землей, прикрыл мохом, увязал. Корень нигде не должен прикасаться к смолистому лубу, иначе он начнет загнивать.

— А семена? — напомнил Иван.

Шмаков выбрал самые крупные, зрелые ягоды, сделал для каждого зернышка лунку, рассадил их и заровнял землей. «Расти, всходи женьшень, чтобы и детям нашим было чего выкапывать!» — такими словами мысленно напутствовал посадку семян Иван. Это была не просто посадка, а продолжение спора с Федором Михайловичем: «Неправда! Будут у нас и леса, и редкие звери будут, и корень жизни!»

На этот раз они вернулись на табор усталые, но довольные. По их лицам все сразу догадались — с находкой!

— Ну как, вывернули? — встретил их вопросом Павел Тимофеевич. — Не напрасно ходили?

— Подфартило маленько.

— А я до сих пор «женихом» — ни одного…

— У нас только Миша «жених», остальные размочили счет.

— Вот видите. Нич-че, обломаете всю сопку, размочит и он.

У костра хлопотали Володька и Алексей. Помимо супа из концентратов, один готовил грибы, другой жарил гольянов. Когда Володька успевает их наловить, трудно сказать. Он будто железный, не устает. Даже Федор Михайлович и тот удивляется.

Однажды он ему сказал:

— Твое счастье, что ты на двадцать лет позже родился, не то быть бы тебе на Соловках.

— Это почему? — поразился Володька такому предсказанию.

— А потому, что туда самых злобных куркулей ссылали. Ты же самого себя не жалеешь, а других, дай тебе волю, ты и вовсе бы в гроб вогнал работой.

Володька долго дулся на него после этого: вот, мол, стараешься, а тебя же еще и облают…

После ужина Шмаков попросил у Федора Михайловича его аптекарские весы и стал взвешивать корни. Двести шестьдесят пять граммов. Не очень богато, но начало есть. Компаньоны, возглавляемые «старшинками», опять нашли больше. Сказывается здесь то обстоятельство, что они ищут на сухих высветленных склонах; там и раньше находили корень, недаром оставлены «задиры».

Компания, возглавляемая Шмаковым, ходит по северо-западным склонам, где больше влаги, гуще заросли, а женьшень, хотя и тенелюбивое растение, но при недостатке света или теснимый травами, элеутерококком замедляет рост и даже замирает — «впадает в спячку», а сами корни, естественно, и тоньше, и поменьше весом.

Возвращаясь с поисков, Шмаков однажды предложил пройти по следам «старшинок». Не искать — времени для этого не оставалось, — а так. Вот тогда они и убедились, что характер растительности там несколько иной. Иван впервые посмотрел, что из себя представляют «выжиги» и «задиры».

Обижаться не приходилось: явились сюда «хвостом», не станут же корневщики-промысловики уступать им свои угодья. Уже темнело, когда любители ледяной купели полезли в речку, с уханьем, гоготом, с визгливыми выкриками. На этот раз Миша соблазнился и тоже стал раздеваться. А Иван подсел к костру. Напротив, на кедровой сухой чурке, сидел Павел Тимофеевич. Погреться у огонька всегда приятно.

Пламя ровное, спокойное, не стреляло искрами, можно было не опасаться за одежду. Под ласковым теплом расслабляются мышцы, уходит усталость, перестают болеть ноги.

Над костром мелькнула бесшумная тень. Проследив за ней взглядом, Иван увидел, как тень спланировала к дереву и слилась с рубчатой серой корой. Но вот нарост шевельнулся и превратился в белочку-летягу, маленького зверька, ведущего сумеречный образ жизни. У белочки поблескивали большие черные глаза. Взбежав чуть повыше, она бросилась вниз в новый полет и исчезла.

— Безобидная тварь, — промолвил Павел Тимофеевич. — Днем не увидишь, прячется по дуплам. Встречал когда такую?

— Приходилось не раз! — Иван ждал еще вопросов, но Павел Тимофеевич задумчиво глядел в огонь и сосал трубку.

— Павел Тимофеевич, что вы будете делать с корнями — сдадите их или на лекарство себе оставите?

— Не знаю. Если удача будет, может, какие и сдам. А в основном для себя. Я ж говорил, сына надо поддержать. А деньги — что! Сегодня они есть, завтра — пропил… На деньги я не жадный. Без них тяжело, но все же я за ними никогда не трясся. Алексей, тот да, тот на деньгу падкий.

— Он что, родственник вам?

— Какое там! Просто случилось выпить вместе, пристал: возьми на промысел. Знаю, что человек он не очень-то, а отказать сил нет, неловко. К тому же сами видели, только на берег — и он навстречу. Пока ничего — обходительный, старательный.

— Вот и получается: чужому человеку отказать сил нету, а родного сына не взяли.

— Это правда. Меньшему моему без женьшеня совсем трудно. Как на лесобирже примяло бревном, так головные боли одолевать стали. Настойка лишь и облегчает. Я уж и сам подумываю, что погорячился малость. Ну, нич-че, привезу корня, уделю и ему. Все ж таки своя кровь, никуда не денешь. Обидят, так вроде и на глаза не надо, а перекипит — и отошло. Дети… Вот вы спрашиваете, буду ли сдавать корни. Правду сказать, так есть такая думка. Деньги-то нужны. Другим манером как заработаешь? Хоть к коммунизму идем, а начнешь припоминать, и вроде получается, что до войны деньги не имели над людьми такой силы, как сейчас. То ли подорожали они, то ли народ более охочий до них стал. Другой раз глянешь в газету — на какие только подлости не пускаются люди, и все из-за них. Конечно, много значит, что обстановка сейчас не та, чем, скажем, в тридцать втором или тридцать третьем году была. Тогда хоть с полным карманом ходи, а без карточки или «бонов» хлеба не купишь, не пообедаешь. А сейчас в город попал — все, что угодно душеньке. Были бы деньги. Мы-то свое отгарцевали, а молодежи, понятно, соблазн.

Павел Тимофеевич пошевелил дровишки, подкатил головни, и огонек, начавший было хиреть, вновь стал набирать силу. Проскочил мимо костра голый Алексей, скрылся в палатке.

— Конечно, — сказал Иван, — деньги сейчас в цене. Материальный стимул: заработал копейку, она тебе кровная. Как ее не ценить?

— Нет, не говори. Тут другое, — не согласился Павел Тимофеевич. — Другое. Я только объяснить не могу, а нутром чувствую. Ведь раньше ее тоже зарабатывать приходилось, не с куста брали… Ну, да ладно, не об этом речь. От нас, промысловиков, государству прямая выгода, так почему мне и не пойти? Нашел корень — если сам не попользуешься, на базар его не понесешь — в заготконтору. По полтора, по два рубля уплатят да столько же, а то и больше государству дохода будет. Я же помню, как раньше: нашел корень — богатство! Много больше, чем сейчас, платили.

— Что-то не слыхал, чтобы раньше корневщики в богатеях ходили, — усмехнулся Иван.

— Конечно, корневщик всю жизнь в тайге, темный, разве он умел своим трудом попользоваться. Другие на его горбу наживались, всякие купцы, перекупщики. А в наше время думать о богатстве вроде бы уже и не принято. Идешь в тайгу, так разумеешь другое: кому-то твой труд, твой пот на пользу пойдут, кто-то свое здоровье на этом лекарстве поправит. Вот ведь что главное. Почему же этого не ценят? У нас как привыкли: пошел в тайгу промышлять, значит — ты за длинным рублем погнался, ты — хапуга, ты — пятое-десятое и чуть ли не вор — казну грабишь. Думают, пошел в тайгу — и греби. Черта с два! Вот вы уже сколь ден ходите, а подфартило вам одному. Тут и судите…

— Согласен, — кивнул Иван. — Без промыслов пока не обойдешься, а писать — пишут, верно. Это, я считаю, от незнания пишут. Слышал что-то, где-то от людей, ну и кроет. А коснись, так не каждого сюда и загонишь. Даже за деньги не пойдет.

— Во-во! В самую точку! — воскликнул Павел Тимофеевич. — Возьми хоть корень, хоть пушнину, хоть лес. Сгниет, сопреет, вороны расклюют, кому польза. А ведь это народное добро. Надо же его кому-то вытаскивать. Так считай и это за труд, не фырчи, не крути носом. Вот был у меня такой случай: жил я с одним по соседству, он и пристал — возьми да возьми. А я в то время здорово наловчился на змее промышлять. Черт с тобой, думаю, поезжай. Тут и случись: начал он змею в яшшик совать, а она возьми выкрутись да цоп его за руку. Как он заорет! Я прибежал, гляжу, а он сапогами ее с грязью месит, у самого глаза вот такие, лица нет. Ну, сумасшедший и только. Оттолкнул я его, посмотрел — ужака. Самый настоящий ужака, безобиднейшая тварь, которую даже полезно вместо кошки к дому приручить. А он его за гадюку, наверное, принял. Успокаивать его, то-се, а он ни в какую: пропаду, домой, и все! Ни черта с ним, конечно, не случилось, зажили царапинки, и все, но о промысле уже и речи не шло. «Чтоб я, говорит, когда к этой твари прикоснулся — ни в жисть!» Вот тебе и промысел, и дармовые деньги. А ведь через мои руки сколько этих самых змей прошло — не счесть, тысячи, наверное…

— О чем речь? — подсел к костру Шмаков.

— Говорим, искать непотерянное — не просто.

— Это женьшень, что ли?

— И женьшень, и вообще…

— Еще бы! Года три назад вот также корневал я, в Приморье дело было. Вышли с табора налегке, ни палатки с собой, ни еды, думали, к вечеру вернемся, да и закружили. Я напарнику говорю — сюда, а он меня в противоположную сторону тянет. Ладно, думаю, веди, посмотрим. Вместо запада семь дней на восток шли. Задождило как раз, ни звезд, ни солнца не видать… По какой-то речке спускаться начали на плоту, пока даже дураку не стало ясно — не туда держим. Семь дней — туда, полторы недели — назад. Одними орехами питались да грибами. Урожай в тот год на кедровую шишку был хороший, сначала лазили за ними, потом падалицу собирать стали. Ослабли, оборвались, засмолились как черти. Когда вышли, меня такое зло взяло. «Что, говорю, туда или не туда шли?» И давай ему вешать…

— А корень нашли? — спросил Павел Тимофеевич.

— В Приморье я всегда найду. Когда на людей набрели, сориентировался я, нашел свой табор, корень в лубянке был прикопан — в сохранности оказался. Друг у меня в военной академии учился, а уже в годах, измотался. Сил, пишет, нету, а впереди еще экзамен. Послал ему корня, так он меня до сих пор благодарит. Как встретимся, так он меня в ресторан и угощать: «Не твой бы, говорит, корень, не дотянул бы я, бросил учебу…»

— Долго вы еще там галдеть собираетесь? — донесся из палатки раздраженный оклик Федора Михайловича. — Ночь уже, когда спать будете?

— Кончаем…

Над потемневшим лесом всходила полная луна. В речке на перекате струилась не вода — переливались блестящие серебряные полтинники.

Иван все еще считал, что у «старшинок» заговорит совесть: что ни день, приносят по двести-триста граммов, а тут всего один удачный день. У них опыт, должны же они что-нибудь подсказать, посоветовать, где лучше искать. Так нет, утром собираются — и ходу, будто не одной компанией ехали, будто не на одном таборе живут. Не вытерпел как-то Иван, спросил Павла Тимофеевича:

— Куда сегодня?

— Дорабатывать, — уклончиво ответил тот и подался. Не хотят говорить, вслед не пойдешь — закон тайги. А куда идти? Уже всю сопку со своей стороны обломали, вроде и куста не осталось, под который бы не заглянули, а фортуна улыбнулась один раз, поманила и отвернулась.

— Жмоты! Крохоборы! — костил «старшинок» Миша, глядя им вслед злыми глазами. — За копейку удавятся.

Ему обиднее всех: Иван нашел целое семейство корней, Шмаков два корня вывернул, а он до сих пор ни одного, хотя избегает за день вдвое против остальных.

— Не бухти! — строго оборвал его Шмаков. — Легкой удачи захотел? Никто за ручку тебя не поведет, не покажет. Искать надо…

— Кто просит показывать? Посоветовать могли бы…

— Это одно и то же, — невозмутимо сказал Шмаков. — Если где и есть у них на примете затески, так для себя, про запас. А посоветовать и я могу: на этой сопке сегодня еще пошарим, не найдем, переходить на другую надо. Вот так-то. Айда!

Гуськом, нехотя, побрели в лес: Шмаков впереди, остальные следом. Сказывался август: с каждым днем прибавлялось мошки, комара. Мошка назойливо лезла в глаза, в рот, в нос, забивалась в рукава и под рубашку, и тело горело, как от ожогов. Остановились, окутали шею платками, намазались репудином — вроде полегчало. Мошка — неспроста. Это к перемене погоды, тут и спрашивать никого не ходи, так ясно. А росы больше, чем обыкновенно. С каждого куста окатывает, словно дождем. Одежонка промокла до нитки с первых же шагов, репудин тут же смыло с рук, с лица, едкая жидкость поползла в глаза, на губы. Не рады, что и намазались.

Шмаков держал путь на вторую сопочку, которая была в одной цепи с первой через небольшую седловинку.

Лес сегодня казался неприветливым, хотя небо было яркое, солнечное. Не снуют по веткам синицы, не «работают» дятлы, не слышно картавого голоса соек. На валежину выскочил бурундук — полосатый зверушка с длинным пушистым хвостиком. Выгнув спинку с пятью черными продольными полосками, тревожно свистнул. Гортанно, резко откликнулась где-то жаба. А день еще ясный, это хорошо видно, когда посмотришь вверх, в прогалки между древесными кронами. Но часу не прошло, как поплыли над сопками облака, хоть и кучевые, а какие-то ленивые, замутненные. По всему заметно, побаловала корневщиков хорошая погодка несколько дней — и довольно.

Идя цепью, корневщики прочесывали «ходом» пройденные уже не однажды места. И не напрасно: под защитой осины, у самого комля, среди замшелых камней Шмаков нашел маленький корешок. Женьшень был настолько слаб, что на нем и ягоды не созрели: среди зеленых — одна красненькая, как искорка.

Подивившись такому незавидному соседству различных по характеру растений, Шмаков стал выкапывать корень, а Иван и Миша решили тем временем обежать вокруг.

Они удалились дальше, чем рассчитывали, потому что очутились на седловине, где сопки стыковались одна с другой. Все кусты были беспорядочно обломаны, обкусаны. Шагов через тридцать корневщики увидели у подножия большого кедра копну травы, кустарника, веток — еще зеленых и уже порыжелых от времени. Миша схватил Ивана за руку и придержал. В тот же миг копна резко колыхнулась, и что-то с шумом ринулось наутек.

— Свинья с поросятами, — сказал Миша.

Иван уже и сам догадался, что они набрели на свежую берлогу — гайно диких кабанов. Свинья неделю две назад облюбовала это место и устроила здесь лежку для себя и поросят.

— Пойдем дальше или вернемся назад? — спросил Иван.

Миша махнул рукой: «назад!», и они подались к. Шмакову, придерживаясь гребня сопки, где едва намечалась какая-то тропка. Впереди послышались чьи-то голоса, перед корневщиками показались два парня, оба в лыжных костюмах, с одним ружьем на двоих и небольшой поклажей в вещевых мешках.

— Что, тоже корнюете? — поинтересовался Миша, когда те, немного растерявшись от неожиданной встречи, сдержанно ответили на приветствие.

— Нет, мы геологи, — ответил тот, что выглядел постарше и был покрупнее. — По маршруту идем.

Ивану показалось, что он уже где-то встречал их, но где?

И почему они так неохотно разговаривали? Ведь те, кто подолгу находятся в тайге, обычно рады встречам с людьми.

Ссутулившись, парни торопливо уходили дальше. Когда они скрылись, Миша кивнул:

— Видал? «Геологи»!

— А ты сомневаешься?

— Ты что? — Миша удивленно глянул на Ивана. — Забыл? Или не узнал? Мы же их встречали перед поселком Канихезой.

— То-то мне показалось, что я их где-то видел.

— А я этого толстомордого сразу узнал. Значит, подались по нашим следам. Как бы на таборе чего не слямзили…

Шмаков только услышал о встрече с парнями, сразу забеспокоился:

— Бегаете, орете! Разве так делают? Любой за три версты узнает, что ходим здесь, ищем…

— Ищем — не воруем, — резонно заметил Миша. — Что нам до других. Пусть знают на здоровье.

— На каких нарвешься. А то придут ночью, перестреляют, и концы в воду.

— Ну уж, не те времена!

— Много ты понимаешь! — сердился Шмаков. — Лес это тебе не город. Пропали, и с концом. Не люди, так зверь набежать может, покалечит.

— Наоборот, услышит, убежит! — дух противоречия обуял Мишу. — Зверь человека всегда боится.

— Какой боится, а какой сам его ищет. Бродит, вынюхивает, на кого бы напасть… Сколько хожу, никогда с такой безалаберной компанией не сталкивался.

Офицер запаса, он превыше всего ценил в любом деле порядок и тишину, а тут доходит до прямого неповиновения.

Чем выше поднималось солнце, тем большая духота обволакивала лес и без того влажный. Может, это духота делает людей такими раздражительными? Тяжело. Мешок даже с незначительной поклажей горячим утюгом давит спину. Это еще хорошо, что маленькая находка и встреча взбодрили корневщиков, развеяли их плохое настроение. Странное дело, лес будто повеселел. Иван знал, что это обман. Лес тот же, ведь не могли же за час-полтора расцвести аралии, это глаз стал немного любопытней.

Иван задержался у тиса — могучего реликтового дерева с прореженной, как у пихты, хвоей, не образующей густой тени. Хвоинки у тиса чуть пошире пихтовых и разобраны на две стороны, как пробор человека на голове. Ветви устремлены вверх, но не все, нижние клонятся до земли. Ствол, как колонна, с продольными вмятинами, кора коричневая, словно дерево подсушено, и на нем сохранился только луб. Иван долго рассматривал это редкое дерево, гадая, сколько может быть лет такому гиганту — восемьсот, тысяча? Ведь тис в десятилетнем возрасте по величине уступает годичному ростку пихты.

Неподалеку от тиса другой реликт — амурский бархат с толстой рубчатой мягкой пробковой корой. Кто-то подрезал кору у комля, и дерево неминуемо засохнет. Бархат — полезное дерево, к зиме он покрывается гроздьями черных, как агат, ягод, которые держатся чуть ли не до весны, если птицы не склюют. В августе ягоды только буреют. Мебельщики ценят бархат за текстуру — красивый рисунок и тон древесины, пчеловоды — за нектар с целебными свойствами; ко всему этому бархат — пробконос и очень привлекателен. Как много в лесу диковинок!

Миша подошел, похлопал дерево, сказал:

— Кородер подрезал!

— Едва ли, — качнул головой Шмаков. — Кто ему мешал снять кору по правилам, чтобы не загубить дерево? Просто у кого-то чесались руки, вот и окольцевал…

— Лесное хулиганство, — сказал Иван. — Шел подлый человек лесом и напакостил.

Миша — старший егерь заказника, ему тоже знакомо лицо подлого человека, подлого по отношению к зверю, птице, природе заказника.

— Морду бить надо за такие дела! — говорит он.

Здесь кончались владения «старшинок», можно было идти, не опасаясь, что окажутся на их следу, и корневщики стали огибать сопку с южной стороны. Наверху — скалистые останцы. Вокруг них, по каменистым россыпям — заросли малины, бузины, аралии, непроходимые сплетения лиан актинидии, виноградника, шатром накрывшие свою опору — кустарники.

Чтобы немного отдохнуть, подышать прохладным воздухом, Миша полез на останец, за ним остальные. На высоте приятно посидеть, нет-нет да потянет ветерком, будто поглядит прохладной ладошкой и отгонит надоедливую мошкару. Внизу этого не чувствуешь.

Со скалы открывался вид на окрестные сопки. Одна цепь за другой, как синие морские волны, поднимались они вдали. Когда смотришь сверху — все понятно: там сопка, там — другая, между ними ключик, в другой стороне долина Салды. А спустился со скалы, и ничего не видишь, как в мешке, и куда идешь — непонятно.

У подножия скалы стоят кедры. Сверху видно, как густо обсыпаны их макушки шишками; они торчат кверху по три-пять штук, как растопыренные пальцы. Будь в руках шест, до ближних можно бы дотянуться и сбить. Ведь орешки уже образовались, и хотя шишки облиты смолой, все равно ими можно полакомиться. Поглядывая на них, корневщики грызли сухари и вздыхали: молочные орешки вкусны.

— Вот собака, что делает! Поглядите! — внезапно указал Миша на кедр, стоявший внизу на некотором удалении.

На верхушке среди ветвей шевельнулось что-то черное. Медведь! Оказывается, гималайский медведь с белым передничком на груди уже лакомится орехами, не ждет, пока они дозреют и станут падать. Забрался на сорокаметровый кедр, откусывает ветки с шишками и укладывает их под себя.

Миша торопливо шарил вокруг, пытаясь оторвать плитку камня, чтобы швырнуть в этого разбойника, но тот уже заметил на скале людей и скрылся.

Корневщики спустились со скалы, подошли к дереву; на котором сидел медведь. На красноватой коре следы острых когтей, а метрах в семи от земли в стволе темнело отверстие — свежий пролом.

Шмаков обстукал кедр — пустотелый. Медведь выбрал неплохое дерево: в середине дупло, добрая будет берлога на зиму, а пока на верхушке есть чего перекусить. Но до зимы еще далеко, и заляжет ли здесь медведь — неизвестно. Одна из веток свалилась на землю вместе с шишками. Как раз по шишке на брата. Спасибо и на этом.

Часа в четыре дня, когда корневщики потеряли всякую надежду и просто по инерции брели «развернутым строем», Миша заорал, как сумасшедший:

— Панцуй, панцуй, панцуй! — и стал хохотать.

— Панцуй, так чего орешь? — сердито сказал Иван, но когда подошел ближе и увидел несколько красноголовых красавцев, стоящих тесной семейкой, тут же расцеловал Михаила. — Вот это находка! Шмаков, посмотри, какие крупные…

Растения все как одно — рослые, сочные, с темно-зелеными листьями и фиолетовыми ворсистыми стеблями. На стрелках грозди крупных, как соевые бобы, ягод. Все, кроме одного, имели по четыре пятипальчатых листа.

Да разве можно было не радоваться: все эта дни Миша ходил, как неприкаянный, выбегает за день больше остальных, а удачи нет и нет.

Под самым крупным растением сидела отвратительная бородавчатая серая жаба.

— Вот она, королева! — сказал Миша и стал осторожно прутиком подталкивать жабу в сторонку. — Охраняла сокровище. Давай, давай отсюда, красавица.

Жаба, лениво переваливаясь на кривых ножках, поволокла свое раздутое, как пузырь, туловище в траву.

— Надо же, — удивлялся Миша, — сидит не под папоротником, не где-нибудь, а именно под женьшенем. Умница!

— Случайность! — буркнул Шмаков, но тут же признался: — Впрочем, черт его знает, почему они устраиваются именно под женьшенем. Я тоже встречал не раз. Может, потому, что женьшень всегда сухой?

Он оглядел найденные растения, снял котомку и прогнал Ивана и Мишу искать еще. Те не сопротивлялись: держась друг от друга метрах в пяти, они стали прочесывать кустарники вокруг.

— Знаешь, загадывал на себя, на жену, на дочку, — рассказывал Миша, — все несчастливые. Загадал на егеря — работает со мной один — повезло.

Человека будто подменили: лицо радостное, глаза лучатся, словно с первой находкой весь переродился. Иван смотрел на товарища, и жалость шевельнулась в душе. Счастлив, сияет, а в глаза бросается и другое: как здорово вымотали его поиски! Щеки ввалились, нос выпятился, скулы заострились, из-под расстегнутого воротника куртки выпирают ключицы, одежда виснет, как на колу. Худоба! Когда Миша оборачивался спиной, Иван видел острые лопатки.

Внезапно на ум ему приходит, что и сам он выглядит не лучше, а может, много хуже, потому что Миша моложе, он легче переносит тяготы, да и больше привычен к суровой таежной жизни. Сейчас весело, но если по-честному, то Иван устал здорово, и с удовольствием бросил бы поиски. Пусть ищет тот, кто в этих корнях нуждается, а с него хватит. Бывает, что иному человеку и полезно за неделю-полторы сбросить килограммов пятнадцать весу, а у Ивана они не лишние. Нет, вид у него совсем не бравый, это определенно. Одежда разваливается, на брюках уже негде да и незачем ставить заплатки, сапоги — дай бог дотянуть в них до табора. Но самое главное — руки. Они вспухли от множества заноз, исколоты, все в мелких подкожных нарывах. Миша добровольно уступил ему рукавицу с левой руки, но она мало помогает — все, за что ни возьмись, колючее. Заноз хватит вытаскивать до Нового года.

К тому же Иван чувствовал общее недомогание, видимо, прилег потный на землю, застудился, и теперь у него на виске вскочил чирей. Ощущение такое, будто кожу прихватили бельевой прищепкой и тянут. Нет, сбор женьшеня совсем не веселое занятие.

На пути попался громадный поваленный бурей кедр. Ствол успел обрасти за многие годы пластом моха, как шубой, и на нем, словно на крепостном валу часовые, поднялась молодая поросль клена. Корневщики присели отдохнуть. Стояла такая тишина, что даже пиньканье синицы обращало на себя внимание.

— Ну что, пойдем? — спросил Иван, когда они немного отдохнули.

— Да, — согласился Миша. — Тут, по-моему, корнями больше и не пахнет. Интересно, что он там выкопал…

Шмакова они заметили издали по белому платку, которым он окутал шею. Он уже выкопал пять корней. Все они были примерно одинаковые, от тридцати до пятидесяти граммов. По форме их нельзя было причислить к сорту «экстра», который оплачивался по пять рублей за грамм, но ко второму классу подходили бесспорно. По инструкции, к первому классу относятся крупные корни, у которых есть ясно выраженная кольцовка на теле, а само туловище пропорциональное и расходится внизу на два отростка — ноги. Трудно сказать, имеет ли форма корня какое-нибудь влияние на его свойства, но китайская медицина придает ей первостепенное значение, отсюда и наши заготовители придерживаются общих правил при определении сортности.

Шмакова допекала мошка, он фыркал и косо посматривал на своих компаньонов, ждал, когда они уйдут, чтобы не мешали ему копать. Миша развел вблизи него дымокур, а Иван, чтобы подольше посидеть, спросил:

— А как отличить настоящий корень от ложного? Если не в тайге его нашел, где он с листьями, а, скажем, с рук его берешь? Ведь похожих корней очень много.

— Раньше делали так, — ответил Шмаков, утирая потный лоб рукавом и распрямляя спину, — брали под язык кусочек корня и шли, предположим, три-четыре километра. Если корень настоящий, человек не чувствовал при этом усталости.

— Здорово придумано!

— А теперь, чтобы люди не обманывались, делают еще проще: и продавать корни, и покупать их с рук запрещено.

— Вот как?

— Да, вот так! — зло сказал Шмаков. — А теперь проваливайте! Видите на лещине узловатую ветку? Вот куда она смотрит, в той стороне должен быть корень. Верная примета. Ищите и без корня не возвращайтесь.

Иван и Миша переглянулись и пошли. Ох, уж этот старый корневщик! Заданное веткой направление вывело их на крутой косогор с небольшим скалистым выступом, на котором зимой, наверное, отстаивались изюбры, спасаясь от волков. Они взобрались на скалу. Бесспорно, в этом направлении где-то растет женьшень и не один, но где…

Белесая мгла затянула все небо, солнце еле проглядывало сквозь плотные высокослоистые облака. Все предвещало скорый дождь. Миша качнул камень, лежащий на самом выступе, предложил:

— Столкнем? Чуть держится, еще на голову кому свалится.

Иван не прочь был подурачиться и согласился. Вдвоем они навалились на камень, поднатужились. Камень качнулся раз-другой и сорвался вниз с тридцатиметровой высоты. Как напроказившие, компаньоны поплелись назад.

— Что там гремело? — встретил их вопросом Шмаков.

— Так, сорвался камень.

— Я вижу, вам еще в рюшки играть надо, а не корневать.

Иван усмехнулся, подумав, что такому человеку, как Шмаков, наверное, очень трудно жить на свете с несерьезными людьми.

Дождь начался ночью, исподтишка, но вскоре шепот листвы выдал его. Иван выглянул из-под накомарника. В черной тьме ночи ярко светилась принесенная на дрова гнилушка. Холодный голубоватый огонь стурился от каждой щепочки, им было облито все корневище. Живые холодные искры носились в воздухе, но это уже светляки.

Лес притих, насторожился. Рядом стонал и хрипел во сне Миша. Он так много курит махорки, что Ивану порой кажется, будто в груди у него что-то булькает и вот-вот оборвется. Он перевернул товарища на бок, поудобнее, и тот замолчал. Сразу стало тише.

Но сон улетучился от Ивана. Неясные шорохи окружали табор, сближались, обступали палатку. В них чудилась и мягкая поступь зверя, и чей-то шепот, и шелест крыльев — широких, пружинящих. Неясность тревожила, будоражила память, и та услужливо воскрешала самое заветное, далекое, казавшееся забытым…

Как-то внезапно и остро его охватило беспокойство. Впервые за полторы недели он с тревогой подумал, что, пока скитается в поисках корня, дома мог кто-нибудь из детей заболеть и его бедной Насте прибавилось забот: к беспокойству о муже-бродяге хлопоты по уходу за больным ребенком. А он-то…

«Нет, не надо думать о плохом», — сказал он себе и стал вспоминать все хорошее, что было в их совместной жизни. Все, от первого знакомства до дня, когда он назвал ее своей женой, происходило у них при каких-то необычных обстоятельствах. Может, потому, что война, опасности придавали их чувствам особую окраску, глубину? Даже сейчас, спустя почти два десятка лет, он не может вспоминать об их первой встрече без улыбки.

Он приехал в корпус с лекцией о проведенной операции, но собрать офицеров не удалось: гитлеровцы короткими налетами прощупывали оборону, и командиры не могли оставить сваи подразделения. Он уже садился в машину, чтобы ехать обратно, когда к нему подошел оперативный дежурный и попросил подвезти до штаба армии разведчика. Каково же было его удивление, когда он увидел почти девчонку-лейтенанта. По-строевому, четко откозыряв ему, майору, она назвала свою фамилию.

Иван мог ехать в кабине, но сел в кузов. Девушка держалась замкнуто, отвечала «да — нет» и отчужденно смотрела в сторону. Разговорились позднее, когда оставили машину и пошли пешком. Разговор зашел о боях. Незадолго перед этим на литовских полях произошло крупное танковое сражение: гитлеровцы бросили в контрнаступление свои танковые соединения, и на полях оставались подбитые и сожженные «тигры», «пантеры» да и наших машин немалое число. В разгар лета, среди хлебов, под кудрявыми ракитами, горбились черные громады, мертвые, обожженные, зияли воронки от авиабомб, сорванная с крыш черепица устилала землю.

Попутчица несла в руках округлившийся потертый портфель: видно, втиснула в него все свое имущество. Идти предстояло изрядно, Иван хотел взять у нее портфель из рук, но она не позволила.

«Боитесь, что украду? — смеясь спросил он. — А в портфеле военная тайна». Она смутилась: «Не боюсь, но…» — и передала ему ношу. Когда разговор стал более доверительный, она сообщила, что ее вызвали в разведотдел, а зачем — убей — не представляет.

Иван знал офицеров этого отдела и довел спутницу до самого места, чтобы ей не пришлось никого расспрашивать.

В течение пяти дней, пока она не получила назначения, Иван встречался с ней в свободные от службы часы. Стояли удивительно голубые ночи, теплые, напоенные ароматами трав и созревающих хлебов. Что особенно врезалось в память, так это могучие ветлы с рубчатой темной корой и плакучими, поникшими чуть не до земли ветвями, озаренные огромным сияющим диском луны. При малейшем дуновении ветерка листва на них переливалась, как текучее серебро… И еще каштаны. Их много росло по обочинам дорог, на них уже зрели плоды, и они всегда оставались темными, недвижными, не отзываясь на игру света. Кажется, доведись снова поехать в Литву, он нашел бы и деревню Иодайцы, и фольварк, в котором располагался разведотдел, и даже ветлу, под которой он ожидал ее на свидание.

Такие ночи — считанные в жизни человека, а у него, отдавшего все молодые годы войне, — тем более. Может, поэтому так дороги воспоминания. Лейтенанта — теперь он звал ее Настенькой — направили служить в запасной полк. Только тут понял он, сколько треволнений несет с собой это святое чувство. Он писал ей длинные и, наверное, несуразные письма, тосковал, когда подолгу не удавалось свидеться, ждал почтальона, как бога. Жизнь его приобрела значимость. Будущее ему представлялось долгой и интересной дорогой: иди и иди, и с каждым шагом перед тобой будут открываться чудеса.

А потом были зимние тяжелые бои по прорыву укрепленных рубежей в Восточной Пруссии, слякоть и смертельная усталость, такая, что даже на опасность порой не хватало сил реагировать. Теперь Настенька тревожилась за него: жив ли, не попал ли под осколки, не нарвался ли на засаду?

Ей не приходилось заблуждаться относительно того, где и что делает Иван, она хорошо знала, что офицеры штаба не сидят в наступлении в укрытиях.

Но все шло хорошо. Уже попахивало весной и близкой победой, когда гитлеровцы, прижатые к побережью на Земландском полуострове, неожиданно перешли в контрнаступление, чтобы соединиться с гарнизоном Кенигсберга. Гвардейцы, теснимые противником, несли большие потери. И тут, в самую эту коловерть, неожиданно направили Настю: в дивизии, где она до этого служила, требовался срочно командир разведвзвода, и вспомнили про нее.

Иван, как узнал, тут же, на ночь глядя, умчался за ней на мотоцикле. Трудно найти человека, если каждый дом забит людьми до отказа, если ночь, а все размещались, где кто сумел, устали до предела и никто ничего толком не знал. Лишь перед утром он случайно нашел Настю. Его счастье, что она еще не успела принять взвод. Он за рукав, упирающуюся, — как же уйти самовольно! — вывел ее из дома, и они пошагали обратно. Они шли до штаба армии целый день. Было слякотно, туманно, по сторонам высились уродливые с обрезанными кронами ветлы, тянулись унылые, однообразные до тошноты поселки: красные кирпичные стены, красная черепица, черные проемы окон. На серых унылых полях не на чем было задержаться взгляду. А за спиной грохотала артиллерийская глухая пальба. Такое ведь не забывается.

Настя беспокоилась: попадет за самовольный уход из дивизии. Правда, она еще не успела сдать направления, но все-таки… Иван утешал, как мог, хотя и сам тревожился.

Он обо всем откровенно доложил своему начальнику штаба, полагая, что тот подойдет не формально к решению их судьбы, а по-человечески. Тот, пытливо сверля их взглядом, спросил, серьезно ли это у них? Конечно! Иван готов был поклясться чем угодно, что это серьезно, навсегда. Тот пожевал губами, раздумывая, потом вызвал командира запасного полка к телефону, Иван знал его: высокий, седой как лунь полковник.

— Что же вы, — сказал он ему, — направили на передовую командира учебного взвода… — он назвал фамилию Насти. — Мужчин разве недостает?

Что отвечал полковник, Иван мог только догадываться, но зато слова начальника штаба запомнил хорошо:

— Мало ли что у вас ее затребовали. Надо же понимать обстановку: конец войны, а она — женщина. Впредь без моего распоряжения никуда из полка ее не направлять. Она не только за себя, но и за своих будущих детей отвоевала…

Иван не знал, доживет ли до конца войны, но был рад, что для его Насти ратная служба кончилась. Два дня она прожила у него, и он ходил хмельной от счастья. Ординарец отдела — щупленький солдат с перебитой рукой — где-то раздобыл сковородку и нажарил им картофеля с трофейной ветчиной. Это был их свадебный обед. Не было ни поздравлений, ни тостов, но этот день так и остался для него незабываемым. Тогда казалось невероятным, что он когда-нибудь оставит Настю по своей воле хотя бы на день. А вот оставляет на недели.

Иван усмехнулся: время, как вода голыши, сглаживает остроту чувств. Как приходит лето, нападает на него тоска по лесной тишине, по глотку ключевой воды, манят к себе голубые сопки. Кажется, без этого не жить. Змея, меняя кожу, забивается в камни, в тесноту, а какая нужда гонит его в глушь? Или это простая необходимость в душевной разрядке, в отдыхе? «Нет, тут что-то еще, — думает он. — Ведь неспроста уходили раньше люди в землепроходцы. Не ради наживы и новых земель только… Ерунда, — отмахнулся он. — Хорошо, что Настя, как это ни назови, понимает и хоть скрепя сердце, но отпускает».

Шорох дождя, как поток быстролетящих дней. Кажется, вот оно, прошлое — рядом, а его отделяют уже почти двадцать лет.

На миг ему представляется земля, будто с высоты полета на ТУ-114. Среди бурых массивов пахоты — жалкие островки леса. Пыльные вихри гуляют над полями, засухи чередуются с проливными дождями, влагообмен земли нарушен, капризы климата не поддаются прогнозам…

Но что-то в душе Ивана протестует против такого видения: нет, нет, нет! Так не должно быть, так не будет. Сейчас даже простые, не искушенные в науке люди видят и понимают, сколь гибельно для природы, а в конечном счете для человечества бездумное хозяйничанье, забвение обязанностей по восстановлению лесов, плодородия почвы, по защите водоемов от загрязнения. Народ все строже станет призывать к порядку хозяйственников, которые не желают считаться с интересами общества, всерьез возьмется за лесопосадки. Ведь лес — это устойчивый, ровный климат, чистая вода, это урожай на полях, это одежда, это здоровье человека, его радость, его счастье.

Разные мысли приходят в голову, когда тебя обнимает темная ночь, а шорох дождя гонит сон и тревожит душу.

Поиски женьшеня в дождливую погоду окончательно доконали Ивана: вся левая сторона лица у него распухла так сильно, что глаз не открывается, а каждый шаг отзывается в голове ударом молотка.

Он решил не ходить на поиски. Вместе с ним остался на таборе Павел Тимофеевич. Ему тоже что-то занедужилось.

Солнце заглянуло на опустевший табор, подсушило росу, пригрело палатку. За время поисков Иван отвык от его тепла, потому что в лесу между солнцем и землей всегда зеленая преграда из ветвей и листвы и внизу тень или, в лучшем случае, пляшущая игра солнечных пятен.

Иван вылез из накомарника, поправил раскатившиеся головешки в костре и, когда огонек потянулся, расправил рыжие лапки, подвесил котелок с водой: надо же и почаевать! К огоньку подсел Павел Тимофеевич, пожаловался на боли в груди: устал человек от ежедневных напряженных поисков, потянуло старика на отдых. С жалоб на недомогание разговор перекинулся на причины — конечно же, во всем виноваты фронтовые невзгоды, ранения, контузии. Если вдуматься, так диву даешься, сколько может вынести человек. Иван и сам пережил немало, прошел путь от рядового до офицера штаба крупного соединения, но, слушая Павла Тимофеевича, невольно проникся к нему уважением: вот уж кому досталось так досталось!

Пользуясь возникшим между ними доверием, Иван спросил:

— Павел Тимофеевич, как же так: вот вы говорили, какие раньше законы у корневщиков были. Выкопал корень — семена засей. А сами приносите семена. Зачем?

— Я не приношу, это они. Зачем, сам не пойму! — старик пожал плечами. — Говорят, нужны. Может, дома где высадят. А мне они ни к чему. О плантации раньше надо было думать, а сейчас разве дождешься, пока они вырастут…

— Но ведь так же нельзя.

— Разве я им указ? — он вдруг хитро посмотрел на Ивана: — Ты делай, как я. Пока те с корнем возятся, я все крупные зернышки повыскублю и в карман. А потом идешь и где только земелька помягче, получше, втыкаешь по одному-два. А ссориться из-за ерунды тоже не следоват. Тайга…

У Ивана еще свежи в памяти ночные раздумья.

— Эх, Павел Тимофеевич, за природу сейчас драться надо, в полный голос к совести людей взывать, а вы — «втихомолку зернышки повыскублю». Вспомните, как на фронте, — грудью на пулеметы…

— За то и по соплям получали, когда грудью, — с усмешкой сказал Павел Тимофеевич. — Вспомните и вы, где грудью-то перли? Там, где командир либо дурак, либо трус перед начальством. На него накричат, вот он и готов всех положить, лишь бы самому чистеньким остаться. Не больно хитрая штука — грудью… Опять же там по одну сторону враг, по другую — свой. А сейчас? Попробуй, разбери. Промеж нас люди ходят, одним воздухом дышат. Взять того же директора леспромхоза: выполняет план, значит — уважаемый человек, в депутатах ходит, а что он половину тайги на повал, на гниль пустил, чтобы эти свои кубометры вытащить, об том спросу нет. Взять бы да посмотреть, что у него и а делянах делается, да и сказать: какой же ты защитник трудящего человека, если народное добро не бережешь… Не смотрят еще у нас в корень! — он махнул рукой: — Пущай теперь молодые воюют, им жить. А с меня этих драк хватит.

— Да, бойцы мы с вами уже никудышные. Я даже спорить не могу — завожусь. Иной раз видишь несправедливость, тут бы и вцепиться, а потом и подумаешь: не хватит выдержки, не по зубам. Да, обидно. Ну кому, как не молодежи, взяться за охрану природы, а у них это до ума еще не доходит.

— Писать, говорить надо чаще, вы же люди грамотные. Сами знаете, капля и та камень долбит. А бойцы мы какие — нервы ни к черту, истрепались. Потому и молчишь, потому, бывает, и водочки в другой раз переложишь.

Потом они долго сидели, греясь в лучах жаркого солнца, довольные чаем, хорошей погодой, выдавшимся, для них отдыхом. Когда стало припекать, Павел Тимофеевич взял леску, срезал ореховое удилище и отправился ловить гольянов. Иван полез в свою «берлогу» отлеживаться.

Первым с корневки вернулся Федор Михайлович. Он пришел не в духе и сразу стал ворчать, что на таборе нет порядка, что посуда не мыта, что из-за этого собирается муха и, будь он на охоте, немедленно ушел бы от таких компаньонов.

— Больной называется, — ворчал он на Павла Тимофеевича, — полбанки сгущенного молока уплел.

Он пинком отшвырнул консервную банку и сел разуваться. Иван догадался, что за все время у него впервые выдался невезучий день, а тут еще распоролась олоча. Ну как тут не возьмет зло! Обувь для тайги — самое неразрешимое дело. Сапоги кирзовые тяжелы, а в резиновых «горят» ноги, ботинки слишком недолговечны. Охотники вынуждены шить обувь самодельную — кто какую умеет: обычно это кожаные олочи — мягкие лапти.

Федор Михайлович уселся на чурку, достал шило, дратву и, все еще негодуя, приступил к ремонту олочи.

В семь часов подошли Шмаков и Миша, оба веселые.

— А где же ваши компаньоны? — спросил Шмаков.

— Черт их знает, убежали куда-то! — сердито ответил Федор Михайлович, не прекращая работы. — Отбились.

Алексей и Володька пришли на табор, когда солнце утонуло за темную кудлатую сопку, усталые, грязные, потные.

— Решили махнуть подальше, — рассказывал Володька. — Километров за десять учесали, уже думали возвращаться, и вдруг корень, потом семья… Выкапывать толком некогда было, выворачивали вместе с дерном, на руках отряхивали. Один крупный попался, на пять листов.

Федор Михайлович достал свои аптекарские весы, собрал все гирьки, монеты и стал взвешивать корни. Самый крупный потянул на сто сорок граммов. За таким можно было пробежать и не десять километров, а поболее.

Алексея словно подменили. Он не суетился, сидел важно, как человек, знающий себе цену. Иван впервые видел его таким и недоумевал: что на него так повлияло? Вот уже с полчаса как пришел, и ни одного восклицания «Пал Тимофеич!» Неужели сменил своего шефа-наставника на Володьку?

Видать, их сблизил самостоятельный поход, они поняли, что могут промышлять и без «старшинок», уверились в своих силах и им не терпится отколоться от общей компании. В этом весь секрет. Даже готовя себе чай, Алексей на этот раз не суетился, как бывало, а вел себя сдержанно.

Павел Тимофеевич ловил гольянов — на зорьке они клюют охотнее, — а Володька и Алексей сидели за чаем и втихомолку поругивали его: вот, мол, отсиделся, старый хрыч, пролежал день в палатке, и надо лишить его за это доли в сегодняшней находке.

— Правильно будет, как думаешь? — спросил Володька.

— Как сказать… — уклончиво ответил Иван. — Тут надо учитывать, что он привел вас на это место, показал. Без него вы ничего не нашли бы ни в этот сезон, ни в прошлый. Опять же на Рябов Ключ собираетесь, кто поведет?

— За то, что он привел нас в прошлом году на это место, мы его в пай брали, — перебил Володька. — Сам-то он ни шиша найти не может. То ли красно-зелено не различает, то ли уж такой нефартовый.

Глаза у Володьки блестели, словно он хватил стопку спиртного; горячась, он старался доказать правоту, которая нужна была ему скорее для себя. Иван понимал их обоих: найти в первом самостоятельном походе столько корней и теперь с кем-то делиться?! Очень им не хотелось этого делать, но дележ зависел пока не от них, а от Федора Михайловича. Как он скажет, так и будет. Пойти на открытый разрыв со своими «старшинками» они не решались, побаиваясь, что этот шаг может отлучить их от компании, а впереди еще загадочный Рябов Ключ. На всякий же случай не мешало заручиться хоть какой-то моральной поддержкой, вот и допытывались.

— Знаешь, — Володька оглянулся, не показался ли из-за зарослей Павел Тимофеевич, и заговорил вполголоса: — Знаешь, я сегодня смотрел и рядом с нашей прошлогодней копаниной еще ямку нашел. Это он в прошлом году затаил корень, траву притоптал, а потом после нас пришел и корень выкопал.

— Ну, это весьма сомнительно.

— Точно! Я еще в поселке разузнавал, говорят, после нас он опять ездил корни сдавать. А откуда они у него взялись? Чувствуешь? А теперь и ямку нашел.

— Не знаю, братцы, — сказал Иван. — Делайте, как знаете. Полагайтесь на совесть.

— А, что там — совесть! Из совести сапоги не сошьешь, — авторитетно заявил Алексей. — Раз не искал, так какая тут может быть его доля?

— Странно, Алексей. Не ты ли говорил — век благодарить буду, только научи. А теперь?

— Значит, если обещал, так дозволить себе на хребтину сесть и ноги свесить? Так выходит? — Алексей глянул на Ивана откровенно ненавидящим взглядом, засопел и отвернулся.

Ивану стало ясно, что дорогой, пока шли, они успели обо всем договориться и переубеждать их ни к чему. «А как мои напарники? Ну, тут дело проще, я и сам не стану претендовать на их находку: не искал».

Глаз у Ивана так опух, что перестал открываться. Миша глядит на его изуродованную физиономию и смеется:

— Солнышка нет, а ты жмуришься.

День снова выдался хмурый, роса не просыхала, но корневщики упорно обламывали сопку. На этот раз они искали корень за Салдой. Неподалеку от просеки они нашли копанину «геологов». Судя по ямкам, им попалась семья женьшеня. Значит, ходили ненапрасно. В том, что это те два парня, которых повстречали недавно, никто не сомневается. Миша хороший следопыт и уже приметил отпечатки их сапог. Ошибиться он никак не может.

— Не они б, находка пришлась бы на нашу долю, — сказал Шмаков. — Плохо, когда много людей в одном месте.

— Эх, найти бы плантацию, — вздохнул Миша.

— Кто для тебя ее приготовил? — иронически отозвался Шмаков. — Чудак ты, честное слово. Поговори с любым корневщиком, и он обязательно наврет тебе с три короба про плантации. Это же миф, Мечта каждого, кто ищет.

— Миф, миф. Слыхал же, как Павел Тимофеевич рассказывал про корейцев, которые здесь жили?

— Ну и что?

— А то, вдруг да и попадется кому-нибудь на самом деле!

Иван тоже считал, что все эти рассказы о плантациях — вымысел, которым каждый искатель подогревает свой азарт, но зачем разуверять человека. Разве мало случаев, когда люди следовали за мифом, а делали самые неожиданные открытия? Это же просто необходимо, чтобы у человека была мечта, которая звала бы его вперед.

Дождь застал корневщиков в лесу. Сначала они укрылись в дупле огромной липы. Вход в дупло находился на высоте груди, а само оно было столь велико, что в нем могло поместиться пять человек.

Глядя на это могучее дерево с широкой зеленой кроной, Иван невольно припомнил беловежский дуб-великан, к которому обычно водят всех экскурсантов. У нас же в лучшем случае бросят на такое дерево любопытный взгляд, но никому и на ум не придет сказать, что такое дерево следовало бы сохранить, что лес с такими могучими деревьями — лицо края, выражение его богатой флоры.

Только что, по пути к этой липе, Иван встретил другую диковинку — лозу дикого винограда. Она свешивалась с большого ясеня. Однажды, много лет назад, зацепившись за его ветки, лоза росла и росла, закрыв шатром своей листвы всю крону дерева и забирая львиную долю солнечных лучей. Лоза достигла толщины оглобли и свешивалась, как огромный канат.

Около часу стояли корневщики в дупле липы, а дождь продолжал неторопливо нашлепывать по широким листьям лабазника, папоротника, по молодой липовой поросли с листвой в тарелку.

— Не переждать, — сказал Шмаков. — Пошли!

Одно дело быть в мокрой одежде, другое — когда тебя поминутно окатывает каскадом брызг с каждого куста. Вода течет по телу, и вот уже сотрясаешься от озноба, как под осенним холодным дождем.

Чуть теплые, с посиневшими лицами, нещадно искусанные комарами, добрались корневщики до табора. Их компаньоны сушили одежду у большого жаркого костра. Иван подошел и протянул руки к огню, жмурясь от блаженства. Мелкие дождевые капли остро покалывали кожу.

— Завтра будем выходить на Канихезу! — сказал Федор Михайлович.

— Что так рано? Вы же собирались до пятнадцатого…

— А чего торчать? Сопку всю обломали, ни черта больше нет, продукты кончаются.

— Оттуда куда? На Рябов Ключ?

— Посмотрим, — неопределенно ответил Федор Михайлович.

Когда Иван, немного согревшись, залез под накомарник переодеться в сухое, Миша шепнул:

— Не пойдут они на Рябов Ключ. Не хотят вести туда такую компанию.

— Правильно делают, — Ивану и в самом деле было безразлично — пойдут, не пойдут. Не пойдут, так еще лучше. Он устал от этих поисков.

— Им что: у них уже около двух килограммов корней, они ничего не теряют.

— А что ты теряешь?

— Чудак человек! Ты полез в тайгу ради любопытства, а мне эта тайга уже в печенках сидит, я ее и дома каждый день вижу, из мокроты не вылезаю.

— Зачем тогда шел?

— А затем, чтобы подзаработать. Я тебе не говорил, хата у меня строится, гроши нужны вот так…

Павел Тимофеевич сидел у костра особняком, мрачный и неразговорчивый. Значит, состоялся-таки дележ.

Иван пил чай, когда его подозвал Шмаков. Корни лежали, поделенные на три равные весовые кучки. На трех бумажках перечислялся вес каждой в отдельности. Шмаков свернул бумажки в трубочки, положил их в фуражку, встряхнул:

— Выбирай!

Иван потянул жребий. Ему досталась кучка с одним стограммовым корнем и несколькими мелкими. Всего на его долю пришлось двести пятнадцать граммов. Когда каждый забрал свою долю, Шмаков выложил корни, которые они нашли в день болезни Ивана, и стал делить их, но уже только на две доли. Мише стало неловко, и он отвел глаза.

Корешки. Пот и кровь. Что есть более трудное, чем их поиски по непролазной чащобе, не зная наверняка — найдешь ли?! Идут люди в тайгу, полагаясь на себя и компаньонов. И вот — финал!

Случись несчастье с кем-нибудь, остальные, слова не сказав, все силы отдали бы спасению. А решимости сказать, так мол и так, ты не ходил, и мы считаем, что тебе не полагается доли из добычи этого дня, не хватило. Сговорились за спиной. Неужели Иван не понял бы? Стало обидно: ведь товарищи же!

— Ну что, тебя тоже обделили? — мрачно спросил его Павел Тимофеевич и, не дожидаясь ответа, сказал: — Сколько ходил корневать, первый раз встречаюсь с такой компанией. Дурак! — укорил он себя и плюнул а огонь. — Как последний дурак встретил незнакомых людей, привел на место, показал… Чтоб я сделал после этого еще кому добро — ни в жисть!

— Не надо так огорчаться, Павел Тимофеевич! — сказал Иван. — Это ж не на производстве, не укажешь — платить по больничному листу или нет. Компания временная, ничему никого не обязывает. Делят, как бог на душу положит…

— Разве у них душа? — Павел Тимофеевич безнадежно махнул рукой и заткнул рот трубкой.

Увидев бараки на берегу Канихезы — обрадовались: конец пути!

За время, пока корневщиков не было, в избушке кто-то останавливался. Это они заметили, едва только переступили порог. На столе огрызки сухарей, куски черствого хлеба, банки. Как чаевали, так и бросили все, не прибрав за собой.

Федор Михайлович сразу полез на чердак и тут же крепким словом оповестил остальных, что и там дело неладно.

— Какая зараза все перевернула?

Алексей переменился в лице и кинулся в старый барак проверить, цел ли его мотор. Вернулся он успокоенный: цел, хорошо припрятан был. Один за другим полезли на чердак остальные. У каждого чего-нибудь недоставало: консервов, папирос, белых сухарей — того, что повкуснее.

Павел Тимофеевич вернулся с берега и тоже «порадовал»:

— Лодку угнали!

— Геологи взяли, — заявил Володька. — Их тут до черта по реке шныряет.

— На что им твои консервы, когда на этом же чердаке у них целый склад всего, — резонно заметил Федор Михайлович. — На ящиках даже фамилия начальника партии указана. И ничего не тронуто, я смотрел. Если б они приезжали, так, наверное, что-нибудь из своего имущества взяли б.

— Никакие это не геологи, это те два парня.

— Но куда они могли деть лодку? — сокрушался Павел Тимофеевич. — Лодка новая, только прошлым летом сделал.

Страсти накалялись. Все и без того усталые, злые, а тут такое, что и домой добраться не на чем, и в тайгу идти не с чем.

— Убивать таких гадов!

— Руки оттяпать на колодке!

— Найти тех двоих, раздеть, и пусть добираются, как знают.

— Подумать только — угнать лодку! А вдруг с кем беда? Попробуй без нее добраться.

Во всех высказываниях сквозила такая жажда мести, что окажись те два парня в эту минуту поблизости, несдобровать бы им. Матерки летали, как кирпичи, из угла в угол. Наконец каждый установил, что у него взято, пыл стал понемногу спадать. Неясно только одно — кто взял? Но гадай не гадай, делу этим не поможешь. За спиной у каждого полдня утомительного пути, пора подумать о еде и отдыхе.

Когда поели, на душе немного отлегло; опять принялись гадать, кто бы мог устроить такую пакость — угнать лодку и располовинить продукты. Про геологов уже никто не поминает, всем ясно, что они такого не сделают. А пришла бы им нужда, написали бы, что взяли. Ни один геолог в здравом уме не станет руки пачкать воровством. Геологи сами оставляют в тайге имущество и продукты, где застигнет необходимость. Это могли сделать только те двое — знакомые Павла Тимофеевича, хотя ясно и другое — не пойман — не вор.

— Поймать стервецов, отдубасить как следует!

— За самосуд самих привлекут! — напоминает более рассудительный Шмаков.

— Самосуд… Вот засяду на реке на неделю, укараулю — как собак перестреляю, — горячится Павел Тимофеевич. — Будут спущаться, никуда не денутся. Кроме, как рекой, другой дороги нет. Тогда меня суди. За подлецов много не дадут.

— За такое в тайге пулю между лопаток — и дело с концом! — вторит ему Федор Михайлович. — Потому что не тобой положено — не трожь! — он бросил гневный взгляд на Шмакова: — Вор берет, плюет на все человеческие законы, а мы — за свое, и не смей тронуть. Очень уж легки на защиту. Сам рассказывал, как тебя из тайги выносили, когда клещ укусил. А нут-ка с кем из нас несчастье? Попробуй тут вынести. За неделю до поселка не доберешься.

— Разве я защищаю? — пожал плечами Шмаков. — Надо сначала твердо знать, а уж тогда судить-рядить.

— Раньше у римлян было правило, — вставил свое слово Иван, — прежде чем вынести ответственное решение, судьи принимали холодные ванны.

— Вот погоди, придется на плоту спускаться, нахлебаешься холодной воды, тогда скажешь, — оборвал его Федор Михайлович.

— А вдруг лодка поблизости запрятана, — высказал предположение Миша. — Если посмотреть, поискать…

— Можно, — согласился Федор Михайлович. — Володька, Алексей, айда, пошуруйте по кустам.

На поиски лодки отправились четыре человека: двое — по одной стороне реки, двое — по другой. Часа через два явились грязные, усталые, злые.

— Нет ни черта. Угнали!

— Тут в любой ключ загони, и с концом, днем с огнем не отыщешь.

С этим можно согласиться: даже возле избушки такие густые заросли таволожника, жимолости, вейника, что местами не пробиться. Зашел, — кусты выше головы, и ничего кроме неба не видать.

О дальнейшей корневке никто больше не помышлял. Без лодки, без продуктов об этом нечего и думать. Тут выбраться бы к поселку и то хорошо. Отдыхали в мрачном раздумье.

Вечером у костра Володька, глядя на старые доски, снятые с барачных крыш, предложил:

— А что если сделать оморочку? Эти не подойдут, с крыши снимем которые покрепче…

— Из какой едреной матери будешь делать, из этой гнили, что ли? — с сердцем сказал Федор Михайлович и зло пнул доски ногой.

Предложение повисло, не найдя поддержки.

Летняя ночь коротка, но Ивану почему-то не спалось, и он поднялся чуть свет. Юго-западный ветер гнал по небосклону низкие тяжелые тучи, росы не было. Через редкий волнующийся березняк проглядывала румяная зоревая полоса, подбивая алой бахромой тугие валки туч. За время блужданий по тайге корневщики не видели как следует неба, над ними всегда был сомкнутый полог леса, а тут простор, раздолье, над Канихезой гуляет ветер, ершит воду, а березки, как девчонки в белом, протестующе машут зелеными платочками.

Ивану отлично известен «закон тайги»: встал первым — разводи костер. Он собрал немного щепочек, застрогал сухую тальниковую палочку «петушком», сунул ее в серединку и подпалил. Огонек весело запрыгал, вырвался наружу, окреп. С чердака спустился Володька, подсел к костру.

— Ну, что решили делать? — поинтересовался Иван, слышавший, как вечером на чердаке «старшинки» еще долго о чем-то бубнили. — Плот, оморочку?

— Не знаю. Как наши старики скажут, так и делать будем. Скорей всего плот.

Плот, как и оморочка, Ивана мало радовал: на оморочке — дважды два перекинуться, все перетопить, с плотом тоже не лучше. На пути несколько заломов, упавших лесин, плот через них не перетащить, всякий раз его разбирай, заново сколачивай, этак и сил не хватит.

Один за другим к костру собрались остальные, обступили огонь, грея руки и отворачиваясь от едкого дыма. После завтрака, когда все уже стали подниматься из-за стола, Федор Михайлович вдруг спросил:

— Ну, что делать? Подскажите. Один ум хорошо, два, как говорится, лучше.

Про оморочку никто больше не заикнулся. Все советы к одному: делать плот, на нем кому-то одному спуститься до поселка и оттуда пригнать лодку за остальными.

— Что ж, так и сделаем, — согласился Федор Михайлович и встал: — Володька, Алексей, собирайтесь, а мы пойдем делать плот.

Собираясь на корневку, Павел Тимофеевич кинул в лодку пилу. Казалось бы, зачем она нужна летом? А вот теперь весьма кстати.

Сделать плот даже в лесу не столь просто, как это на первый взгляд кажется. Сырое дерево, какое ни возьми, едва держится на плаву, а такие, как пихта, лиственница даже тонут. Годится лишь кедр, но тут приходится считаться с силами: любой кедр из сохранившихся у реки не меньше метра в диаметре. Попробуй свалить такую громадину летом да к тому же завалящей пилой. А и свалишь — не выкатить к воде, даже разделав на чурки. Нужна только сушина, а легко ли ее найти в пойменном лесу?

Павел Тимофеевич сказал, что вчера, когда шарился по кустам в поисках лодки, видел неподалеку сушину, пожалуй, подходяща будет, и повел остальных к тому месту.

Непролазный таволожник и заиленные недавним наводнением кочки враз изменили облик корневщиков — все перемазались в грязь с ног до головы. Пока добрались до сушины, собрали за собой весь гнус. Мошка и комары висели тучей, будто слетелись со всей долины Канихезы. Они залепляли глаза, рот, нос, уши, забивали дыхание. Даже в самую ненастную погоду в сопках было меньше гнуса, чем здесь, в сыром пойменном лесу, где все задыхалось от жаркой испарины. А может, подошло самое время комара и мошки?

Чертыхаясь, проклиная весь свет, поминая недобрым словом ученых, которые выдумывают всякие атомные бомбы, а вот такой ерунды, как защита от гнуса, не осилят, корневщики наспех свалили сушину, разделали ее на чурки, снесли к воде. На открытом месте меньше гнуса, но овод одолевал. Пока запиливали в чурках пазы, потные руки облились кровью: не станешь же из-за каждого укуса бросать инструмент! Вскоре плот был готов, и Федор Михайлович кликнул Володьку и Алексея.

Они пришли с мешками, карабином, рульмотором. Плот под ними закачался, они уравновесили его, упершись в дно шестами. Бревна почти скрылись в воде, но не тонут. И то хорошо.

— Ничего, сдержит. В случае чего пристегнете еще какую плавину, — сказал Федор Михайлович. Он махнул рукой: — Айда! Неч-ча время терять.

— Счастливо доплыть!

— Слышь, Алексей! — крикнул вдруг Павел Тимофеевич. — Может, ребят моих увидишь, скажи чтобы сюда шли.

— Ладно. Встречу, так передам!

Алексей и Володька вывели плот на середину Канихезы и стали удаляться. Плота не видно было из воды, и казалось, что они стоят на блестящей ровной поверхности и река несет их, как на эскалаторе метро.

— Чурки скоро напитаются, еще ниже осядут, — сказал Шмаков озабоченно. — Доплывут ли?

Федор Михайлович и сам переживал за людей, потому что легче принять трудное дело на свои плечи, чем посылать на это других. Чужая забота больно задела его:

— Ни черта, не маленькие, доплывут! — ответил он с неожиданной злостью и зашагал к избушке.

Пусто и неуютно стало в избушке. Все молчали, а если приходилось кому молвить слово, говорили вполголоса, словно чего-то боялись.

Павел Тимофеевич держался особняком, хмурился. Все умылись, расселись за столом, а он набил трубку табаком, удочку в руки и пошел ловить рыбу. Наживку искать не надо, оводов хоть отбавляй, только успевай прихлопывать, когда вопьются прямо через рубашку или брюки.

Иван понимал причину его подавленного состояния: обделили на корневке, а тут еще похитили лодку. Это уже ощутимый удар по его материальному положению, потому что на реке жить без лодки почти невозможно: ни сена накосить, ни за дровами съездить, ни на рыбалку, ни за ягодами. Худо-бедно, а такую большую лодку дешевле, чем за сорок-пятьдесят рублей не купить. Нехорошо получилось. Шел человек заработать, а вместо этого сплошные убытки.

— Обижается мужик! — сказал Иван, когда Павел Тимофеевич ушел. — Не по совести поступили, а тут еще пропажа.

— Что я, виноват? — вскинулся Федор Михайлович. Он покраснел, глаза сверкали зло, колюче. — Нашел бы я эти корни, так черт с ними, хоть совсем он не ходи — сунул ему пай, и дело с концом. Конечно, ему обидно, да разве столкуешься? — он выругался. — Компания подобралась — им одно, а они тебе другое…

Значит, Володька и Алексей настояли на своем, не посчитались даже с мнением своего «старшинки». Иван решил довести разговор до конца:

— Лодка ведь денег стоит. Выезжали вместе, почему один должен страдать за всех? Надо человеку как-то помочь.

Федор Михайлович промолчал.

— Вот грузины, — заговорил Шмаков, — те друг за друга стоят. Я в Закавказье несколько лет служил, насмотрелся. Всякие там сватья-братья, они там этим родством переплелись, без пол-литра не разберешь. Подвыпьют, так бывает и грызутся между собой, а тронь кого — горой.

— Да какая там у него лодка, — презрительно сказал Миша. — Корыто — три доски. Подумаешь, потеря.

— Конечно, потеря… Сколько, по-твоему, стоит лодка?

— Да ни черта не стоит. Что он покупал эти доски? Так достал. Ведь сын в леспромхозе работает.

Федор Михайлович прихлопнул ладонью по столу:

— Ладно, хватит. Попробуй сам сделать, тогда и скажешь, стоит она, чего или нет. Приедем на место, решим, как быть. В крайнем случае скинемся по пятерке. Не скоты же — люди!

Утром никто не торопился вставать — спешить было некуда. Завтракали поздно, а потом слонялись из угла в угол, не зная, чем заняться, прислушивались, не доносится ли бойкое журчание мотора. Ивану этот день показался удивительно долгим; так тянется время на вокзале, когда ждешь поезда. Теперь, когда поиски были закончены, каждый час — напрасно потерянное время, отдалявшее возвращение домой. После раздумий в ту дождливую ночь Ивана не оставляла мысль о семье: как там они, здоровы ли, все ли у них в порядке? Ехать бы скорее, а тут сиди и жди у моря погоды…

«Старшинки» отлеживались на чердаке и о чем-то бубнили вполголоса. Павел Тимофеевич был вспыльчив, но отходчив и долго сердиться не мог. За ночь отошел душой и снова стал словоохотлив, готов услужить всякому.

Посасывая трубку, он высчитывал, сколько потребуется Володьке и Алексею времени, чтобы доплыть на плоту до поселка и вернуться назад уже на лодке. По всему выходило, что за два-три дня должны обернуться. Если, конечно, не загуляют. В разговорах, чаепитиях прошли три дня. Вечерело, когда издали донеслось натужное гудение рульмотора.

— Едут наши, — сказал Миша и стал прислушиваться. Звук то затихал, пропадая совсем, то усиливался вновь.

— По кривунам петляют, — заключил Павел Тимофеевич. — На берег надо выйти, оттоль лучше слыхать. По воде звук легче бежит.

Звуки нарастали, становились отчетливее, и вскоре из-за кривуна вынеслась длинная плоскодонная лодка. Володька, сидевший впереди, приветственно взмахнул рукой.

— Ну, как добрались? — спросил Федор Михайлович.

— Хватили лиха, — ответил Алексей. — Немного отплыли, тонет плот под нами, хоть пропади. К залому подходить стали по щиколотки в воде. А тут темнеет и еще медведь…

— Какой медведь? — удивился Федор Михайлович. — Отколь его черти вынесли?

— А вот Володька не даст соврать: плывем, а он то ли черемуху обламывал, и мы его потревожили, то ли берегом брел и увидел нас…

— Речушка узкая, а он стоит и рявкает, — вмешался в разговор Володька. — Перетопит нас, думаю. Ну я и стебанул по нему! — Володька жестами показывает, как вскинул карабин, выстрелил.

— Большой был? На сколько потянул? — засыпал его вопросами Миша. — Мясо ничего? А то бывает, что летом и жрать иного нельзя — воняет.

— А черт его знает, я ему в зубы не смотрел. Пальнул два раза, видел, что оба раза попал.

— Эх ты, стрелял, так чего бросил? Может, он тут же и окочурился?

— Не-е, эта тварь живучая, ушел. Слышно было, как по кустам ломился. Конечно, может, потом и подох, мы назад ехали, видели — воронье там кружится. Не так бы поздно, можно бы пройти за ним, посмотреть. А то темнеет, не разберешь: то ли медведь, то ли пень. Куда пойдешь? Чтобы штаны оборвал?

— Какой же ты к черту охотник? Струсил! Потому и стрелял, потому и зверя бросил, — напал на него Миша. — Какой дурак тебе поверит, что летом медведь на двоих кинется. Столько мяса…

— Ты потише! — сверкнул глазами Володька. — Языком трепать всякий может. Попробовал бы сам: плот еле держится, качни — перекинется. И темень… Да провались оно и мясо. Продашь на полтину, а на штраф нарвешься.

— Ну, а как вы тут? — вмешался Алексей, видя, что перепалка вот-вот перерастет в ссору. — Никто сверху не спускался?

— Нет, вроде бы никто, — ответил Павел Тимофеевич.

— Мы там в поселке спрашивали, думали, может, кто видел твою лодку. Говорят, никого не было. Наверное, ее угнали куда-то кверху.

— Чего там «куда-то», — безнадежно махнул рукой Павел Тимофеевич. — Тут в любой ключ загони, и с концом. В трех шагах пройдешь и не заметишь. Караулить надо. Обязательно спускаться будут. Только так.

— А мы твоих видели, — сообщил Алексей. — Они в поселке. Говорят, завтра сюда подадутся, вот только ягодников каких-то отвезут и сюда.

— Что ж, поедут, так не разминемся, — ответил Павел Тимофеевич. Он критически осмотрел лодку. — Маловата. Пожалуй, все не поместимся.

Иван стоял в стороне, не вмешивался. Прав Миша: струсил Володька, потому и зверя бросил. Сидел медведь на черемухе, плота не заметил, подпустил близко, как тут было утерпеть, не показать своего молодечества: пальнул! Если б наповал, может, и оттяпали бы по окороку, а раз ушел, искать поостереглись. Идти за раненым зверем — смелость нужна.

— Чего медлить? — громко распорядился Федор Михайлович. — Хватай, ташши каждый свое, будем подаваться. К ночи успеем до залома дойти, все ближе.

Все пошли в избушку за своими котомками. В лодке остался один Алексей. Он сидел на корме и делал вид, что занят делом — перебирал в коробке инструменты.

Павел Тимофеевич пришел к лодке последним, свалил мешок в лодку, спросил:

— Ну что, отваливаем?

— Давай! — скомандовал Федор Михайлович. — Ничего не забыли? Проверьте!

— Я проверил, вроде бы все взято, — Павел Тимофеевич оттолкнул лодку от берега, вскочил сам.

Моторка была перегружена до предела, запас бортов не превышал двух сантиметров. Алексей дернул несколько раз за заводной шнур, мотор выстрелил короткой очередью, окутался синим дымком и затрещал весело, бесперебойно.

Тяжелая лодка разворачивалась медленно.

На крутом повороте лодку стало заносить на плавину. Павел Тимофеевич встал на колено, взялся за весло и сильными односторонними гребками отвел ее в сторону.

— Перестаньте там махаться! — раздался окрик с кормы.

Тон был явно оскорбителен, и Павел Тимофеевич метнул на Алексея гневный взгляд, но смолчал. Он положил весло и стал отчужденно смотреть перед собой, стискивая трубку до боли в зубах. На скулах бугрились и опадали желваки.

На корме о чем-то весело переговаривались Алексей и Володька, толковал с Шмаковым Федор Михайлович, а Павлу Тимофеевичу казалось, что только он один на лодке лишний, и обида переполняла его сердце. Делал людям добро, а теперь никому не нужен. Даже Алексей и тот… Вот как оно бывает.

Повороты следовали один за другим, лодка шла вниз быстро. Смеркалось. Позади, в береговой зелени, багрянилось небо, а впереди синеватые полоски тумана уже робко перехватывали речной узкий коридор, как бы заметывая его на живую нитку. Над высокими травами на прогалке кувыркались ночные черные козодои, схватывая на лету насекомых. Стремительно, кидаемый на воздушных волнах, мелькнул в разбойном бесшумном полете ястреб-тетеревятник. Его узкие клинкообразные крылья, как черные молнии, резали податливый, отяжелевший от сырости и пропахший лесной прелью воздух. Он торопился куда-то на ночлег, может быть, с неудачной охоты и, увидев под собой людей в лодке, не изменил направления.

Шумный речной перекат, где, поднимаясь, рубили шесты, был затянут туманом: на текучей, кипящей волнами быстрине вода скорее отдавала тепло, накопленное за день и принесенное сюда с равнин, хорошо прогреваемых солнцем. Пар ощутимо обволакивал лица путников теплом и влагой.

Лодка с ходу скребанула днищем по гальке. Звук этот болью отдался в душе Павла Тимофеевича. Он машинально, не очнувшись от охвативших его раздумий, сунул весло в воду, чтобы скорей протолкнуть лодку через мель.

— Заберите у этого дурака палку! — грубо и зло крикнул Алексей. Он прекрасно видел, что на носу сидит его «Пал Тимофеич», но его точила досада, что приходится понапрасну гонять лодку, жечь свой бензин, чтобы кого-то вытаскивать из тайги. Ведь ему никто не уплатит за это и копейки.

— Чего орешь? — осадил его Федор Михайлович. — Пусть гребет, ведь помогает.

— Мешает только смотреть! — огрызнулся Алексей. — Машется!

Павел Тимофеевич яростно вскинул весло, на мгновение задержал его, словно перебарывая соблазн запустить им в голову Алексея, и зашвырнул в тальники.

— Ы-ых, саб-бака! — выдохнул он, багровея лицом.

В ту же минуту, неожиданно для всех, он сграбастал одной рукой свой мешок, другой — ружьишко и, словно с тротуара, шагнул за борт лодки. Лодка качнулась, черпнула воды. Прежде чем кто-либо успел сообразить, что произошло, лодку отнесло метров на пятьдесят ниже. Лишь там задержались у берега.

— Эй, Тимофеич, чего психанул? — примирительно окликнул его Федор Михайлович. — Иди…