Дедушка

Арль, по верхним галереям арен разносятся выкрики торговцев подушками: подушки красные, оранжевые, фиолетовые, голубые, публика расхватывает их, чтобы мягче было сидеть на каменных ступеньках… зазывные вопли продавцов мороженого, пирожков, арахиса, выпивки… рокот толпы, гудящий рой, возбужденный, исступленный, — ведь они пришли посмотреть, как прольется кровь.

На арене пеоны выравнивают охру свежеорошенного песка.

Наступает час, когда солнце заштриховывает одни углы тенью, озаряя другие светом — их-то и выберет для битвы бык.

И вот здесь, в первом ряду, дедушка, отец и Паблито. Три поколения испанцев, снедаемых одной и той же страстью: бросать вызов жизни и демонстрировать презрение к смерти.

Меня здесь просто нет.

Коррида — мужское дело.

Я — пария.

На самых верхних ступенях амфитеатра глашатаи дудят в фанфары. При этом сигнале альгвасилы, два кабальеро, одетых в черное по моде короля Филиппа II, галопом пересекают арену и салютуют перед ложей президента. Тот жестом благословляет их на честь открытия корриды. Толпа приветствует их ревом, привставая со ступенек.

Клан Пикассо — Пабло, Пауло, Паблито — даже не пошевелился. Они не разделяют восторгов толпы.

Под звуки труб начинается шествие. Из прохода, ведущего в конюшню, на сцену выходят три матадора. В парадных плащах, красиво заколотых на левом плече, они маршируют легкой походкой, гордо задрав лица, выпятив грудь.

Солнце сверкает на золоте их облачений.

В глазах Пикассо наконец зажигается огонек возбуждения. Они тоже будут участвовать в борьбе. Они смеются, отвечают на взгляды, отдают должное.

— Que tal Pablo?

— Muy bien, hijo![5] Луис Мигель обещал мне хорошее зрелище.

Луис Мигель Доминген, матадор, которого сегодня пришли почествовать все знатоки корриды, Доминген, в чьей карьере более двух тысяч быков, поверженных и убитых острием шпаги, Луис Мигель Доминген, которого все Пикассо — и Паблито тоже — видели сегодня утром в отеле «Норд-Пинус» облачающимся в парадный плащ: честь, припасенная лишь для родных и близких друзей, перед тем как уединиться и испросить благословения Девы Марии и святой Вероники.

— Прежде чем его насмерть пронзит рог, — гордо добавляет Паблито, перехватывая мой взгляд.

Смерть, выворачивающая все внутренности и заливающая кровью все вокруг.

Смерть Паблито, моего брата.

Позже.

На совсем другой арене, построенной Пикассо.

Следом за матадорами — в центре шагает Доминген — появляются, по древнему обычаю, двенадцать бандерильо и восемь пикадоров, сидящих на покрытых попонами лошадях, несчастных клячах, кривоногих и вислоухих.

Я встречаюсь взглядом с Пикассо. Он отворачивается с равнодушным видом. Мое присутствие раздражает его.

Почему, — однажды спросил он меня доверительно, — почему ты плачешь о судьбе этих лошадей? Они старые и годятся только для бойни.

В тот день я поняла, что судьба тех, кто служил для его удовольствия, его не занимала. Их жизнь не имела значения.

Парадная часть окончена. Пикадоры уходят со сцены. Юноши-служители выравнивают песок, вспаханный копытами лошадей. Группа матадоров возвращается в свой загончик. Пока еще не выпустили быков, они развешивают тяжелые парадные плащи на ограде перед первыми рядами. Доминген отдает свой плащ Жаклин Пикассо, сидящей во втором ряду, рядом с Жаном Кокто, специально прибывшим из Сен-Жан-Кап-Ферра. Сейчас он подойдет к барьеру и выберет себе боевой плащ — вишневый с желтой подкладкой.

Орлиный взор Пикассо подмечает каждое движение. Сегодня ночью или завтра — когда придет вдохновение — все это будет воспроизведено на картине, на блюде или, сразу же после корриды, в его записной книжке, с которой он не расстается. Отец боится заговорить с ним. Он знает, что не нужно тревожить это возвышенное мгновение, сравнимое с тем, что ждет Домингена, когда он склонится над колыбелью бычьих рогов, чтобы нанести смертельный удар.

Паблито тоже уважает это таинство. Подперев рукой подбородок, он наблюдает за дедушкой.

Что-то больно шевельнулось в душе. Сейчас, погруженные каждый в свои мысли, они так похожи.

Они как Доминген, укрывшийся в своем burladero — деревянной будочке над сценой, где он готовит себя к страху, который ему предстоит пережить.

Ворота загона выплевывают первого быка, быка-торнадо, полного сил, вихрем пронесшегося по арене, яростно взрывающего копытами песок; он готов со всей силы сокрушить деревянные барьеры, он отдувается, дышит бешенством, встает на дыбы.

Он одинок в этой своей ярости. Только он может защитить собственную шкуру.

Совсем как Пикассо, когда его пожирает пламя желания достичь совершенства в своих картинах.

Один из бандерильос приближается к быку, дразнит взмахом плаща, вынуждает к броску. Доминген из своего убежища следит за его прыжками, дрожанием рогов, оценивает мощь быка, его недостатки и храбрость. Его лицо то и дело передергивает нервный тик.

Теперь его очередь бросить вызов зверю и овеять себя славой. Он выходит на арену легким скользящим шагом. Бык вызывающе вздернулся. Его мускулы напряглись и словно кипят от возбуждения. Доминген дразнит спереди. Он не двигается. Бык бросается прямо на него, запутывается в складках плаща. Вот его правый рог оцарапал Домингену грудь. Бык и человек сливаются в одно. Человек безошибочно применяет различные приемы: вероники, манолинетас, паронес — опасные, великолепные, безупречно точные.

— Olle!

— Anda!

Вся арена, la plaza del toros, площадь корриды, вскакивает и скандирует при каждом выпаде.

Ликующий Пикассо надрывает глотку:

— Para los pies! Anda, Luis Miguelito![6]

Он наклоняется к Паблито, ерошит ему волосы.

— Niño (детка), — объявляет он со смехом, — parar, templar, mandar — вот три столпа тавромахии. Parar — не переступай с ноги на ногу. Templar — мулетой надо помахивать медленно, и mandar — с помощью мулеты овладей быком…

Повернувшись к Кокто, он бросает ему, указывая на моего брата:

— Взгляни на него, Жан, он станет тореро!

— Parar, templar, mandar, — бормочет Паблито, и глаза его полны звезд.

Дедушка удостоил его внимания. Теперь надо показать себя достойным.

Отец наклоняется ко мне:

— Все хорошо, Марина?

Я смеюсь счастливым смехом.

Все хорошо. У меня есть семья.

Звук горна — сигнал к началу первого акта: la suerte de varas.

Suerte de varas — испытание пиками.

Подбадриваемые гиканьем толпы, пузатенькие, такие чванные в своих расшитых золотом туниках, на ристалище выходят пикадоры. Лошади, спотыкаясь под их весом и под тяжестью стеганых попон, ковыляют к месту, предназначенному для них в церемонии: оно обозначено на песке известью.

Им завязали глаза.

— Это чтобы они не пугались, — объясняет мне Пауло, отец.

— Ничтожество даже смерти неинтересно, — перебивает его Пикассо. — На арене важна только смерть быка.

Дань уважения Минотавру, плотоядному гиганту.

В темном углу, в своем любимом месте, бык роет копытами песок.

На площадку выходят пеоны. Размахивая плащами, они наступают на быка, провоцируют его на схватку. Толпа неистовствует, поощряя пеона, возбуждая быка:

— Anda toro! Anda! — Выходи, бык! Выходи!

Ноздри зверя брызжут пеной ярости.

Один из пеонов, тот, что посмелее, бесстрашно входит в тот уголок, где затаился зверь.

Время остановилось.

Бык приседает на задние ноги, его ноздри втягивают воздух, рога яростно вздеваются к небу. Он бросается, стремительный, как молния, запутывается в складках плаща, которым размахивает перед ним пеон, кидается прямо вперед, делает выпад и снова запутывается в плаще, скользящем по его бокам.

Перед ним пикадор и — совсем близко — лошадь, встающая на дыбы. Пауза, передышка и снова выпад. Усилием всего крупа лошадь словно отрывается от земли, почти перескакивая через барьер. Сила удара заставила ее осесть на задние ноги, но она устояла. Путаясь в ткани, бьющей его по бокам и мешающей нанести удар, бык ищет момента, чтобы вспороть ей брюхо. Сокрушительные удары тут же предупреждает пика пикадора, глубоко вонзающаяся в горб из мускулов, внезапно выросший на шее зверя. Гейзером взвивается фонтан крови. Багровой. Ужасающей. Снова вздымается пика, снова сталь кусает бычью плоть, и бык натыкается на нее всей тушей. Еще глубже. Снова и снова удары пики. На жаргоне искусства тавромахии эти чудовищные минуты называются «карой».

Кара за что? За то, что оказался заложником человеческой бесчеловечности? За то, что возбуждает их варварские наклонности? Их жажду власти? Чтобы придать людям ту цену и тот вес, которых у них нет? Чтобы однажды оказаться на картине: «Натюрморт с черепом быка», «Герника», «Минотавр», «Минотавромахия»?

Вдали опять звучит горн. На площадке уже нет пикадоров.

Я уничтожена.

Меня слишком долго кололи пиками.

Оставшаяся часть зрелища уже не интересует меня. Как не интересуют меня больше ни публика этого гладиаторского боя, ни Пикассо, обстреливаемый фотографами, ни отец, потягивающий из уж не знаю какой по счету бутылочки пиво, ни мать, которая, конечно, сейчас хохочет со своими шалопаями, ни расфуфыренный шут Кокто, ни Жаклин под своей черной шалью.

Я уже не чувствую укола копья бандерильо. Словно прокручивая фильм с конца к началу, я воображаю быка во всей красе без этих кровавых петель, осквернивших его шерсть, без этих гарпунов, свисающих с его шеи. Я хочу, чтобы барьеры улетучились, ступеньки исчезли, а всех тореро вместе с боготворящей их публикой унес ветер. Я хочу, чтобы бык снова бегал в поле среди своего стада…

И чтобы этой корриды никогда не было.

Упрямо продолжая держаться на ногах, бык ждет последнего акта: faena, умерщвление.

Доминген оскорбляет его, с подчеркнутой надменностью поворачиваясь к нему спиной и лицом к амфитеатру. Приподнимая шляпу, он взмахивает ею, глядя прямо на Пикассо. Он дарит ему смерть.

Толпа хлопает в ладоши и ревет, и тут Паблито испуганно прижимается ко мне.

Я обнимаю его за плечи.

Мне тоже страшно.

Словно два попугайчика-неразлучника, способные выжить только парой, мы срослись с ним, рука в руке, щека к щеке. Мы отказываемся разделять с людьми их низость.

До нас долетают крики «оле», пронзительные свистки. А нас охватывает такая скорбь, словно огонь с неба обрушился на наши головы.

— Как ты думаешь, ему будет очень больно? — шепчет мне Паблито.

Крики «ура», аплодисменты и звуки горна. Мы с Паблито боязливо поднимаем глаза. На желтой охре площадки бычья кровь.

Он мертв. Свободен.

С президентской трибуны машут белым платком. При этом сигнале Доминген приближается к туше быка, ударом кинжала отсекает ухо и бросает его моему дедушке.

Я часто вижу его во сне, это окровавленное ухо. Я вижу его на ступеньке под нашими с Паблито ногами. Прядь липкой шерсти, невыносимо красная, с желтеющим хрящом.

Дань почтения дедушке.

Великому страдальцу за человечество.