Дедушка, не спи!

Пролог

Первый раз дедушка попал в больницу в семьдесят четыре года, и вряд ли он благодарил судьбу, что та оставила его живым. Я всегда помнил его грубым, злым и недовольным. Когда он кричал на меня, от ненависти содрогалось все его тело. А говорить спокойно он вообще не умел, и, представьте себе, какого было стоять с ним рядом, когда он пытался тебе что-нибудь объяснить. Еще тогда, в далеком детстве, мне казалось, будто его голос ставит над людьми какие-то рамки. Стоило громогласному тону понестись по округе, как даже птицы замолкали на ветках до тех пор, пока дедушка не останавливал свою речь. Было в нем нечто страшное и угнетающее, чего я боялся с пеленок. В дальнейшем тот страх перенесся в обыденную жизнь, и пока я взрослел, папа вбивал мне в голову, что таким дедушка стал только после войны. До войны он был спокойным, миролюбивым человеком, кому и в голову не придет кого-нибудь напугать или ударить.

Забегая вперед, скажу, что оценка человека ребенком есть большая ошибка, и не стоит доверять ей все. Наши родители и близкие запоминаются в детстве несколько иными. Отец утверждал, что человеку суждено меняться со временем, и эти перемены не заметны, если видеться с ним каждый день. По стечению обстоятельств я не виделся с дедушкой очень долго. Спустя годы он стал командиром моей роты, и, представьте себе, в нем не изменилось ничего!

Итак, мой дед был военным. Молодые годы он провел в Афганистане и, разумеется, тяжелая жизнь в тех условиях, не могла не оставить свой отпечаток на его дальнейших поступках. Война ушла в прошлое, его перевели в тыл, и через несколько лет он оказался на том месте, где, по несчастью судьбы, нас связала совместная дорога.

Впрочем, пройти далеко вместе, мы так и не смогли. Я помню, как мне позвонил отец и сказал, что дедушку разбил паралич. Его доставили в городскую больницу на машине одного из курсантов, и как только он пришел в себя, первое, что произнес, было мое имя. Это редкое событие не ушло из моего внимания, вот, по какой причине. Дело в том, что имена для дедушки представляли такую же необитаемую вселенную, как политика для африканских туземцев. Он был убежден в том, что человек — это солдат, и ему полагается иметь только одно отличительное наименование, коим служила фамилия. Любой солдат, как собака, должен откликаться только на один распорядок букв, и чем короче он будет, тем легче его запомнить. Поэтому, не стоит сомневаться, мой дед никогда не называл своих подчиненных по именам. Он их даже не знал, и как только отец сказал мне, что он произнес мое имя, я был удивлен не меньше, чем звонку с того света или признанием какой-нибудь ошалевшей девочки мне в любви.

Я примчался в больницу и впервые очутился в той ситуации, когда не сразу понимаешь, как себя нужно вести. Я даже не знал, что с собой нужно брать, и явился с пустыми руками, как обчищенный разбойниками гонец. Дедушка лежал на белых простынях с закрытыми глазами и распахнутым ртом. Его губы подрагивали, словно он беззвучно молился, скулы глубоко ввалились внутрь, седая неопрятная щетина поднималась от подбородка к вискам и частично скрывала бледность кожи. На лбу появились глубокие морщины. Глядя в его серое иссохшее лицо, я бы сказал, что он уже умер. И вероятно так и было. Во всяком случае, я смотрел на него, как на покойника, и только отец продолжал смачивать его лоб влажным полотенцем, точно еще не знал, что все уже кончено.

— Он упал в своей канцелярии, — сказал отец, не поднимая головы. — Что-то доставал из нижних ящиков комода… Потом его нашли курсанты.

Он пошевелился. Это движение далось ему с таким трудом, будто его тело сковывало болью. Он выглядел не намного лучше дедушки, и с первого взгляда, я подумал, что его скоро хватит удар. Отец был настолько поникшим и отяжелевшим, словно не спал несколько ночей подряд.

Я присел рядом.

— Насколько все серьезно?

— Врачи сказали, что его состояние не улучшается. Он, то приходит в себя, то уходит куда-то.

Вентилятор в дальнем углу палаты развернулся в нашу сторону и дунул что есть силы, откинув край простыни. Прохладные потоки воздуха прошлись по коже. Дышать стало легче, и отец продолжил:

— Никто не может предвидеть, что будет дальше. Его жизнь висит на волоске, а у врачей не хватает смелости сказать даже это.

Он посмотрел на меня так, словно уже видел конец. Угасающий луч солнца лег на его лицо. Я не знал, что ему ответить. Дедушка выглядел ужасно, отец был разбит, солнце садилось, и на нас словно опускался занавес. После некоторой минуты молчания отец попросил меня об одной вещи:

— С ним надо остаться, — его голос заметно ослаб.

Он приложил полотенце к сухому лбу, лицо дедушки не изменилось. Я не понимал, что в тот момент было тяжелее. Смотреть, как умирал дед или как переживал отец. И то и другое оставляло на душе глубокий след.

— Просто посидеть с ним рядом. Возможно, он заговорит. Попросит что-то. Или скажет какую-нибудь грубость. Не бери это близко к сердцу. Не отвечай ему, если не хочешь. Просто посиди рядом. Я работаю сегодня в ночь. Если я выпрошу отгул, начальник ужесточит распорядок, и любой следующий прокол будет для меня последним.

— Я останусь, — мне больше всего не хотелось этого делать. — Нет проблем, па. Я посижу здесь до утра.

Оставаться с дедушкой один на один, даже зная, в каком состоянии он находится, было пыткой. За прошедший год, проведенный в его роте, во мне многое поменялось. К тому же было то, за что я бы никогда его не простил.

— Спасибо, — прошептал отец. — Мне больше не на кого положиться.

Он обнял меня. Я услышал, как бьется его сердце. Солнце стало еще на одну секунду ближе к закату. Палата медленно погружалась во мрак.

Когда отец отпустил меня и, прощаясь, навис над дедушкой, я вспомнил обложку альбома Pink Floyd «Wish you were here», где посреди фермерского угодья, пропитанного летней жарой, запахом соломы и пыли, в плену собственных мечтаний кружилась молодая пара. Я подумал, что когда-то мы были такими же счастливыми и свободными, как они. Сейчас, глядя на отца, я понял, как все изменилось. Все клонилось к жестокой реальности, точно кто-то переместил путевую стрелку на обреченную кольцевую дорогу. Тогда-то меня и коснулось, будто это мой долг. Мой долг просидеть с дедушкой, возможно, его последнюю ночь. Я не знал, больно ли ему или легко. Не знал, слышит ли он нас или нет. Мне хотелось до него дотронуться, и вероятно, будь он мне трижды не знаком, я бы на это осмелился. Но то, что произошло между нами за прошедший год, создало невидимую преграду, которая отталкивала меня от его кровати, словно это был вовсе не мой дед, а чудовище из ужасного фильма.

Мы сидели друг напротив друга и молчали. Я следил, как грудь дедушки поднималась и опускалась. Его руки лежали параллельно телу, пальцы сводила дрожь. Отец сжимал их в своих ладонях, точно пытался успокоить, но пальцы его не слушались.

— Никогда не думал, что паралич это так страшно, — в глубокой тишине произнес он.

До меня дошло, что в мире нет места, где бы тишина действовала более угнетающе, чем в больничной палате. Здесь все сливалось воедино, а граница между жизнью и смертью казалась особенно тонкой.

Через несколько минут отец ушел.

Глядя на то, как он закрывал дверь, я подумал, что эту дверь он уже никогда не откроет. К тому времени как он вернется, дедушка будет лежать в другом месте. Снова стало тихо. Я слышал гул вентилятора и чувствовал, как потоки прохладного воздуха отталкивают меня от кровати. Город был далек отсюда, и шум растворялся, как капли воды, падающие на раскаленные угли.

Следующие полчаса я смотрел на дедушкино лицо, полное сожаления и раскаяния, будто и не было тех семидесяти четырех лет, большую часть из которых (я был убежден) он издевался над своими подчиненными. Его грудь едва вздымалась и опускалась, а тело выражало слабость и беззащитность. Я думаю, если бы сейчас он увидел себя со стороны, ему бы захотелось застрелиться.

Два часа прошли в бездонной пустоте. Стемнело, сумрак окутал палату, и мне пришлось открыть дверь в коридор. Около полуночи меня потянуло в сон. Я сел на стул и, положив голову на кровать, задремал. Мне слышались стуки его сердца. Слабые, но частые. Позже моя голова очутилась на его руке. А в три часа я очнулся, будто разбуженный чьим-то присутствием.

В голову лез дурной сон. Я увидел Рамилку. Он сидел в дебрях дикой ежевики, а на его руках лежал мертвый пес. Рамилка плакал и поддерживал голову собаки, чтобы та не откидывалась назад. Из носа пса текла кровь, а мой друг, измазанный, скорее всего, той же кровью, утирал собственные слезы и дрожал от страха.

Когда я оторвал голову от кровати, и встряхнулся, чтобы прогнать ужасное сновидение, дедушка шевельнулся. Его глаза были открыты и смотрели в потолок, где на старой штукатурке виднелись желтые следы дождевых потеков. Нижняя челюсть отпала, и дедушка жадно хватал воздух. Он задыхался, и я уже хотел бежать за помощью, но тут челюсть захлопнулась. Дедушка, точно кит, вобравший в себя столько воздуха, сколько требовалось, чтобы уйти на дно, успокоился. Теперь он смотрел на меня, и в его взгляде вновь читалось прежнее упрямство и злость.

— Ты… — произнес он, и я подумал, что бы сделал отец, если бы узнал, что дедушка заговорил. — Х…й березовый, остолоп, дерьмоед, черт бы тебя побрал!!!

Он почти шевельнулся. На лице отразилось былое омерзение, словно его опустили в колодец с вонючей водой. Густые брови всплыли над широкими глазами, край левой ноздри задрался. Его физиономия ожила, как после долгого сна, но еще не пришла в полный порядок. Было видно, что сознание к дедушке вернулось, и теперь он испытывает некоторый дискомфорт по причине утраты части своего тела. Он не мог повернуться, не мог сесть, не мог даже согнуть руку, в то время как ярость, рвущаяся изнутри, требовала все и сразу.

Я отодвинулся от кровати, и тут произошло нечто.

— Принеси мне выпить! — грубо произнес дедушка и схватил меня за руку.

Да, это ему удалось. Он оторвал руку от кровати и вцепился в мое запястье, но его хватка оказалась настолько слабой, что пальцы, противясь воли, соскользнули и шлепнулись обратно на простыню. Дедушка захрипел. Он напрягся, выражая такую мощь, будто высекал из камня молнию, но после двух-трех секунд отчаянной работы над собой, лишь пустил по подбородку слюну и со стоном опустился на подушку.

— Лежи спокойно, — произнес я, и его глаза вспыхнули. — А не то позову доктора, он перевернет тебя на живот и сделает укол. Или даже несколько, если ты не уймешься и будешь противиться его действиям.

— Я вас всех передушу! — медленно и отчетливо проговорил он, и вероятно так бы и сделал, если бы не силы, которых у него не осталось. — Твари! Что вы со мной сделали?!

Его глазные яблоки закружились. Он попытался заглянуть в начало кровати. Ему было не понятно, почему ноги не подчиняются его приказам. Потом его взгляд сместился в бок. Ему ответили пальцы рук, но не более того. Паралич еще жил в его теле, но дедушка этого не осознавал.

Я присел на кровать и продолжил:

— Сейчас моя очередь с тобой говорить. Станешь ли ты на ноги или нет, уже не в твоей воле. А сегодня ты меня выслушаешь.

Он поднял на меня безумные глаза.

— Ах ты, сопляк! Принеся мне выпить!!!! — тот голос, под чьим давлением я провел часть своего детства, задел меня. — Дай мне выпить, чертов ты идиот!!! Хренодел!!! А не то я накажу тебя по уставу, сукин сын!!!!

Да, так он любил меня называть!

Чем яростнее он напрягал голосовые связки, тем краснее становилось его лицо. В конце концов, дедушка забился в кашле, и я понял, что можно начинать. В этот момент я еще ощущал некий трепет, будто старый командир мог поставить меня в наряд, запереть на сутки в подвале или выставить перед всей ротой на посмешище. Чуть позже приступ кашля прошел, и на его физиономии отразилось обреченность. И страх оставил меня. Я почувствовал, как мою душу освободили. Вывернули наизнанку, пропустили через стиральную и машину и отдали назад.

— С каких пор ты перестал мне подчиняться, говнюк!? — прошипел он.

Его лицо вспучилось, как пропавшая тыква, и мне показалось, что волосы на его голове встали дыбом. Он был взбешен.

— Так рад за тебя, дед, — я вдруг рассмеялся. — Наконец-то ты дашь мне слово.

Он никак не отреагировал. Только дышал, а воздух свистел в его ноздрях, как в пустом колодце.

— Я дам тебе шанс сгонять в ларек за бутылкой! — его верхняя губа задралась в собачьем оскале. — Не глупи, малыш! Сделай дедушке одолжение!

Я понял, что покидать мир он уже не намерен. У его ангелов имелся свой план действий, и наши желания в корне не совпадали.

— Нет, не сделаю, — мне хотелось, чтобы он пробудился, и понял, что каждое мое слово имеет значение. Теперь он сам находился в роле подчиненного, и для него это было пределом. — Я хочу, чтобы ты кое-что вспомнил. И дал мне ответ.

На каменном лице дернулись жилки.

Когда я начал рассказывать, дедушка внимательно слушал. Его веки уже не закрывались. Он дышал то ртом, то носом, и воздух одинаково свистел, вбираясь в его ослабевшую грудь.