Положение было дурацкое. Подстрелить меня могли как те, так и другие. Мне оставались секунды, чтобы принять какое-либо решение. О том, чтобы постучаться в чью-либо дверь, я даже не думал. Двери были мертвее, чем в тех случаях, когда за ними нет хозяев. Незаслуженно ругнул друга, которого действительно дома не было.
Вот так и стоял, не испытывая ни страха, ни мужества, чтобы предпринять хоть какой-то шаг. И вовсе не тянулись секунды вечностью, как это принято описывать, они вообще не тянулись. Может, за пулями гонялись. Одна из них влетела со звоном и в мое окно и ойкнула по стене. Кто-то из милиционеров выстрелил в мою тень. Уж если им моя тень не понравилась!..
Я не слышал ничьих шагов. Только было чувство, что сквозь сумрак подъезда, где еще до перестрелки не было света, ко мне кто-то подошел. Это была мама-Маша. Можно было бы сказать, что она явилась прямо из воздуха, но я этого не видел. Какая-то легкая улыбка и одновременно забота угадывались на ее лице.
- Вот видишь, поэтому тебя и убьют на войне, - шепотом заговорила она, - тебе стыдно даже пощады попросить, спасаться стыдно.
А я не испытал ни удивления, ни страха. Лишь снова подумал о том: почему же мне хочется узнать о ней больше?
- Пойдем, там в тамбуре дверь в подвал открыта, через него можно в другой подъезд перейти, - позвала она, даже за руку потянула, и мне показалось, что рука ее настолько легкая, что прикосновения ее я не почувствовал. Подумалось задним умом что-то о привидениях, но слишком уж не вязался образ мамы Маши ни с какими фантомами и прочими сверхъестественными явлениями. Наоборот, казалось, приведет она меня сейчас за дверь ближайшей квартиры и усадит на кухне пить чай с домашними пирогами. Будет расспрашивать о работе, о жене, еще о чем-нибудь обыденном и привычном.
И совсем не было в ее усталом взгляде никакого безумия. Будто пришла мама забрать своего загулявшегося допоздна во дворе великовозрастного сыночка. Пожурит вот еще.
С этими мыслями, прижимаясь к стене, я спустился следом за ней. Дверь подвала в тамбуре действительно оказалась незапертой. И что действительно вызвало у меня удивление, - над выщербленной лесенкой, ведущей в сырую глубь подвала, горела облепленная паутиной лампочка. Словно с тех пор и горела, когда не скупилось на них домоуправление, а упивающиеся своей солидностью домкомы специально проверяли их наличие во всех «жизненно важных объектах».
Все это время мама-Маша шла впереди, приостанавливала меня, не оглядываясь, рукой, если следующий шаг ей казался опасным. В одной из комнат подвала она повернулась ко мне лицом.
- Ты, Сережа, лезь лучше в это окошко, на другую сторону дома, там безопаснее. От известки-то отряхнешься. И еще... - она посмотрела на меня тем же взглядом, что и священник. - Не надо обо мне писать.
И не успел я спросить, почему, ответила:
- Другие матери подумают... Помнишь, я тогда в храме сказала... Подумают, что раз мой Алешка погиб, я и другим того же желаю... А мне всех жалко.
- Но ведь вы правы! Для чего же тогда еще мужчины нужны? Если б в сорок первом матери своих парней по подвалам и под лавками прятали!..
- И такие были и сейчас есть. А ты лезь в окошко. Будут весь дом потом осматривать.
И я через трубы, тянущиеся вдоль стены, стал выбираться в тлевший светом уличных фонарей квадрат подвального оконца. Вылез, отряхнулся, наклонился, хотел позвать маму-Машу и в тот же миг понял, что ее там нет.
Утром, не завтракая, я отправился в Крестовоздвиженскую церковь. И все казалось - опаздываю куда-то. На этот раз пришел, когда служба еще не началась. По залу сновали старушки, протирали везде пыль, хотя я уверен, что после вечерней службы они делали то же самое. Постояв с минуту в нерешительности, подошел к церковной лавке и спросил женщину, которая там аккуратно раскладывала книги и свечи.
- Скажите, сюда женщина часто приходит, в зеленом пальто... Босая... Марией зовут... Будто бы не в себе...
- Вы не знаете? Она ж три дня как от сердечного приступа умерла...
Какая-то жуткая пустота ворвалась в мою душу, темная и холодная. Безысходность какая-то. Опять же, не испуг, не страх, даже и не боль, а усталость печальная. И не отчаяние, но и не смирение. Даже и не знаю, как назвать такое чувство.
Я заказал молебен за упокой и взял несколько свечей. Когда стоял у образа преподобного Сергия Радонежского, на миг показалось мне угловым зрением, что взглянула на меня со стороны мама-Маша. Так явственно показалось, что повернул отяжелевшую голову. И... встретился с немного печальным, светлым взглядом Богородицы.
Уже на выходе из храма столкнулся с тем самым батюшкой. Хотел остановить его, рассказать о том, что со мной произошло, но мы только обменялись взглядами. Я понял, что он и так знает.
Весна снова опомнилась и приступила к исполнению своих обязанностей. Ярко-желтый, как на детском рисунке, луч солнца пробил серую вату облаков и озолотил купола. В окнах домов заиграли веселые блики. Просвет в облаках с каждой минутой становился все больше, точно силы света раздвигали тяжелые облачные оковы. Я залюбовался этим зрелищем.
Ее Алешка сейчас в воинстве Архангела Михаила. А где она сама?
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Он еще раз посмотрел на сад. Почему-то больше всего жалко было именно сад. Посаженный еще прадедом, он словно впитал в себя любовь и труд нескольких поколений. Гуляя по нему, можно было услышать память: сухой кашель деда, раскуривающего самокрутку; ласковое бабулино «возьми яблочко»; окрик отца: «Илюха, неси известку!», смех младшего брата... Продать можно было дом, который они заново отстроили с отцом еще в семидесятом, продать можно было сад, который благодаря заботе стариков плодоносил все эти годы, продать можно было мебель, которую ныне можно увидеть только в кино о сталинских временах, продать можно было мотоцикл и зачуханный отцовский «Запорожец-ушастик», - но память продать нельзя. И теперь Илья Семенович мучился, сравнивая понятия «продать» и «предать».
Тридцать лет он приезжал сюда в отпуск, щедро растрачивая свои невиданные на Краснодарщине северные зарплаты, заваливая родственников подарками, соленой и вяленой рыбой. За эти тридцать лет никто и никогда не упрекнул его за то, что сразу после армии он подался на Север за длинным рублем. Никто не упрекнул его, когда он, обустроившись на новом месте, переманил туда и младшего брата. Только когда Иван погиб из-за несчастного случая на буровой, отец на поминках вытер единственную слезу и горько сказал Илье:
- Вот он, ваш Север-то...
Но и это был не упрек, а констатация факта, что ли...
Илья Семенович вернулся сюда доживать свой век. Так делали многие. За тридцать лет в сибирской тайге он не заработал миллионов, а то, что заработал, сгорело в огне инфляции, свалившейся на головы честных работяг рыночной экономики. Мотаясь по буровым, он потерял семью. А потеряв семью, потерял и смысл вкалывать. Вот и продал он свою «шестерку», продал мебель и подался в пустовавший родительский дом. Не успел только продать квартиру, хотя последнее время в поселке они были нарасхват. Молодежи прибывало. А Илья Семенович перед самым отъездом пустил к себе пожить молодую семью, пока у той решится проблема со своим жильем. Ему в трех комнатах даже пустовато было. Когда же подошел срок уезжать, не хватило духу попросить их освободить помещение. Как-никак - годовалое дите на руках. Так и уехал. Только сказал на всякий случай:
- Может, вернусь еще... Коммунальные исправно платите.
Сад... Почему больше всего жалко сад? Ведь работал-то здесь только летом, от случая к случаю. Старику-отцу многое уже не по силам было.
Покупатель-сосед не подгонял. И когда замечал, что Илья Семенович впадает в раздумья, уходил на свою половину. Даже сам уговаривал:
- Может, останешься, Семеныч? Куда тебе еще мотаться? Вон у нас пенсионеры на станцию ходят, фруктами-овощами торгуют и ничего - живут. И ты проживешь. Климат-то какой, да и родная земля...
- Где она теперь - родная земля? Да и вообще, я работать привык. От тоски либо сопьюсь, либо инфаркт приголубит.
Бывший председатель бывшего колхоза, а теперь директор закрытого акционерного общества встретил Илью Семеновича коньяком, но разговор повел с места и в карьер:
- Не, Семеныч, работы нет, своим не знаю, чем платить. А ваших знаешь сколько сейчас возвращается! Что у вас там в Ханты-Мансийске - ханты и манси вас со своей земли выживают? Или работы нет?
- Никто у нас никого не выживает, - ответил, вздохнув, Илья Семенович, больше всего его обидело это «у вас там», четко определившее, что здесь он за своего уже не считается, - там вообще все мирно живут. За Уралом земли на всех хватит и еще останется, и нефти еще лет на двести, а то и боле. Если только добывать по уму. Думаешь, твои яблоки и груши заграница покупает?
- Да знаю, знаю... Наши-то фрукты хоть воском для блеску и не крытые, но, врачи говорят, экологически чистые. Я своим внучатам всю эту импортную ботву есть запрещаю!
- Не горячись. Не я в стране порядки устанавливал и на нефтедоллары коттеджей себе не строил. Я ведь приехал век скоротать. Жена ушла, дети выросли, свои семьи у них... Хотел под родным кубанским солнышком кости погреть. А то у меня полжизни «ледниковый период». Специальностей у меня сам знаешь сколько... А работы там хватает, для тех, кто от нее не бегает, кому на пособия жить тошно.
- Не могу, Семеныч, не жалобь ты меня... Разве что сторожем, да и то сезонным.
- Ну-у, это ничем не лучше, чем у поездов торговать...
Помолчали, выпили и разошлись.
Дня два Илья Семенович просидел у родных могил на погосте. Поправил оградки, покрыл лаком большие деревянные кресты, а все больше грустил, уставив глаза в землю, словно ждал, что дадут ему родимые совет с того света. Но могилы, как и положено им, молчали.
Прежде чем решился продать дом и сад, с неделю ходил по проселочным дорогам да дивился, какие невеселые нынче стали станичники. А уж столько пьяных он в этих местах никогда не видывал. Правда, кое-где сады были ухожены и стояли на окраинах несколько кирпичных особняков, выстроенных по всем правилам комфортной индивидуальной жизни. Стало быть, не везде разор и запустение, думал Илья Семенович. И наверняка, не всяк из этих «новых казаков» - вор или бывший директор торга, небось, и своим трудом кто нагорбатил. Как раз у этих домов хваткие хозяева предлагали Илье Семеновичу то поденщину, то работу по контракту, но за те гроши, что они ему сулили, Семеныч на севере даже гаечный ключ в руки не брал.
Лето еще не кончилось, и на полученные за дом и сад деньги можно было поехать куда-нибудь к морю, но настроение было далеко не курортное. Покупая билеты на поезд в обратный путь (захотелось проехаться через всю страну, да и дешевле), Илья Семенович мысленно благодарил Бога за то, что не успел продать квартиру в Горноправдинске. Да еще крутилась в голове фраза, сказанная начальником экспедиции на прощание: «Если что не так, Семеныч, возвращайся, таких работников, как ты, - еще поискать. Тебя с удовольствием возьму обратно». - «Да я вроде как и так возвращаюсь. Домой. На родину», - ответил Илья Семенович.
Билеты взял - с пересадкой в Москве до Тюмени, а уж там решит как: потому что до Правдинска «только самолетом можно долететь». Вертолетом. Можно еще по Иртышу на барже, если удастся встретить кого-нибудь из знакомых, кто возвращается из отпуска или командировки на машине.
Москва встретила жуткой вокзальной суетой, от которой мельтешило в глазах. Можно было, конечно, почтить столицу прогулкой и неизбежной тратой денег на каждом углу, но Илья Семенович, погруженный в свои мысли, двинулся к метро, чтобы переместиться от вокзала к вокзалу. А если уж покупать, так только журналов и перекусить в поезд. Единственное, что отметил беглым взглядом, - Москва вроде как стала чище, только люди казались еще более озабоченными, может, немного озлобленными, да изобиловала столица как всегда «добродушно»-нагловатыми прощелыгами-аферистами. Вспомнилось, что раньше всей семьей ехали сначала на Красную площадь, подолгу любовались храмом Василия Блаженного и, конечно же, шли за покупками во всенародный магазин ГУМ. Но в этот раз, несмотря на торжество новой капиталистической жизни, хотелось поскорее обратно в поезд.
Уж непонятно почему (а может, так и есть), Казанский вокзал виделся Илье Семеновичу всегда грязнее, чем остальные. И сейчас это впечатление не изменилось. Что-то в нем, конечно, было от Казанского кремля, но и ощущение вечной несмываемой грязи тоже было... Даже бомжи в этом районе были самые оборванные и зачуханные.
Поезд отходил только вечером, и, кроме посещения гастронома, пришлось еще некоторое время шататься по окрестностям, отмахиваясь от назойливых зазывал в различные «народные» игры и лотереи. За час до поезда Илья Семенович решил забрать свои вещи в камере хранения и решил пойти на перрон. Камеры хранения находились в подвальном помещении, там были и автоматические, и обычные - несколько окон, где дремали или резались в карты широкоплечие работники далеко не пролетарского вида. Когда они сменили тщедушных старичков и пышнотелых женщин в засаленных спецовках? Чем это место прибыльно или престижно для них? Такая мысль то ли мелькнула, то ли еще только рождалась в голове Ильи Семеновича, чтобы подвергнуться всестороннему обмыслению, когда он уже подходил к лестнице, ведущей из подвала...
- Помогите!.. - это больше походило на крик шепотом.
За локоть его взяла молодая испуганная девушка, готовая в любую минуту расплакаться от отчаяния.
- Помогите, - повторила она, видимо, заметив, как медленно «въезжает» в окружающую реальность этот пожилой мужчина, - меня хотят ограбить...
- А милиция? - пришел в себя Илья Семенович.
- Что вы?! Какая милиция! Они же занимаются уже совершившимися преступлениями, а если я им скажу, что меня еще только хотят ограбить, они будут только смеяться да пошлют подальше.
Очень походило на правду.
- Да и купленные они здесь, - аргументировала дальше девушка, - все знают, что вокзальные «фараоны» заодно с бандитами, даже наводят сами. «Челночников» долбят. Милиция с этого процент имеет...
- Ну а чем я, собственно, могу помочь? Я, как видишь, милая, далеко не супермен.
- Ой, ну что вы! Я же вас не драться с ними прошу!
В таких случаях нормальный человек чувствует подвох и опасность сразу же, но она словно гипнотизировала Илью Семеновича своим липким шепотом. Да и воспитан Илья Семенович был в старых традициях, когда не принято было отказывать человеку в помощи, особенно если ему грозит опасность. Он даже четко и ярко помнил времена, когда прохожие на улицах не боялись подходить к хулиганам и делать им замечания. Нет, он прекрасно знал, как и насколько изменился мир с тех пор, но сам верил и другим говорил, что добрых людей на свете больше.
- Вы мне только сумки до вагона донесите. При вас они «наехать» не посмеют, а уж в вагоне - там я сама. - И все увлекала его с собой обратно к окнам, где выдавали багаж.
Сделав первый шаг вместе с девушкой, Илья Семенович уже не мог повернуть назад. Последние его подозрения развеялись, когда она достала свою квитанцию из своего паспорта и большой рыжий детина, неохотно отбросив карты и ругнувшись на «невовремя», проверил квитанцию и подал ей две большие клетчатые сумки, с которыми обычно промышляют «челночники».
Сумки оказались не очень тяжелые, хотя вид имели внушительный. «Тряпье», - невесело подумал Илья Семенович, а девушка уже задорно щебетала ему о Свердловске-Екатеринбурге, о каком-то еще Алапаевске, о тетке, которая вместо нее стоит на рынке, «а сама я в детском саду работаю», о спившемся муже...
Короче, все как полагается. Житье-бытье первому встречному, вагонному-ресторанному.
А когда выяснилось, что у них даже поезд один и вагоны рядом, девушка, назвавшаяся Мариной, уже как закадычного друга попросила Илью Семеновича подождать ее под табло, а она сходит и купит себе в «Роспечати» последний «Космополитен». С тем и растворилась в толпе. Семеныч даже сказать ничего не успел и через пару минут послушно занял место под табло, прижав свои и чужие сумки к парапету, на который присел и сам.
Вокруг сновали люди с чемоданами и сумками, бродили бомжи, выжидательно поглядывая на мужиков, утоляющих жажду пивом. Подумалось о пиве, потом о холодном шампанском. Следовало, наверное, взять пару бутылок, выпить с новой знакомой за возвращение. Но больше всего хотелось - на верхнюю полку купе и смотреть в окно...
- Да вот он!.. Вот же он! Даже не прячется! - Илья Семенович не подозревал, что эти слова могут быть обращены к нему. Дошло до него, только когда сухощавый милиционер ловко вывернул ему руку за спину и шепнул: «Двигай и не дергайся». Возражения застряли в горле Ильи Семеновича вместе с дикой болью. Еще через полминуты и вторая его рука присоединилась к первой, и за его спиной застегнулись наручники. Рядом с милиционером оказался еще какой-то верзила с нагловатой, пару дней не бритой рожей, а кричала «вот он» его новая знакомая, которую он только что хотел напоить шампанским.
- В чем дело-то? - наконец смог спросить Илья Семенович.
- Шагай! - подтолкнул его мент. - В отделении расскажешь.
Самым страшным для Ильи Семеновича было шагать сквозь толпу со скованными за спиной руками и ловить на себе любопытные и заранее ненавидящие взгляды добропорядочных граждан. А говорила когда-то мама: от тюрьмы да от сумы не зарекайся... А может, нет ничего верней, чем аксиома: беда не приходит одна?
В отделении - забегаловке из двух комнат и «обезьянника» - было душно, за столом чинно восседал лейтенант и только бросил на Илью Семеновича беглый взгляд, сразу же обратившись к Марине.
- Вы узнаете свои вещи, пострадавшая? Можете перечислить, что находится в сумках?
- Да там даже паспорт мой есть. А квитанция багажная, скорее всего, у него. Вы проверьте! Я как увидела, что он мои вещи получает, - сразу к вам, специально у дальнего окна караулила, как только поняла, что квитанцию украли. И деньги...
Илья Семенович уже все понял, но ему даже в голову не приходило, что он мог на это возразить. Квитанция действительно была в его кармане. Точнее, не квитанция, а какой-то счет, который выдали при получении. На хрена он сунул его в свой карман? Заговорила?
- Сообщники? - спросил сержант и подтвердил свой вопрос ударом дубинки по ногам.
Илья Семенович тут же осел на пол.
- Подожди, не налегай! - остановил замахнувшегося по второму разу сержанта лейтенант.
- Правовое государство, твою мать! - вдруг вырвалось у Ильи Семеновича.
Далее «дознавательно-следственная» машина раскручивалась по давно отработанному сценарию. «Актеры» даже не стеснялись фальшивить, ехидно улыбались, рылись в вещах и документах Ильи Семеновича. Небритый верзила оказался свидетелем, которого гражданка Лямкина (вот же фамилия!) успела пригласить, когда Савельев И. С. получал ее вещи из камеры хранения. Лейтенант с сержантом старательно нагнетали обстановку перечислением возможных сроков, которые Илья Семенович получит. Гражданка Лямкина стремительно списывала заявление, сержант то и дело тряс Семеныча за грудки, а лейтенант поминутно набирал номер, чтобы вызвать по телефону машину за Ильей Семеновичем. Но, видимо, там от веку было занято. По сценарию.
Кульминация «спектакля» наступила, когда составленный протокол подписывал осведомленный о даче ложных показаний свидетель. Верзила вдруг смягчился лицом, с явным сочувствием посмотрел на Илью Семеновича и дрогнувшим «от душевных переживаний» баском обратился к Марине Лямкиной:
- Слышь, девах, может, пожалеешь мужика? Сумки-то при тебе. Что ему теперь, за шмотки твои последние годы по зонам мотаться? Умрет ведь, блин... - Но самая существенная часть речи защитника прозвучала уже более весело: - А он тебе моральную компенсации оплатит? Правда, мужик?
- Это, конечно, ваше дело, гражданка Лямкина, - подыграл лейтенант, - хотя нам раскрытое преступление не помешало бы. Премии, награды.
Сержант ехидно хохотнул. А Марина с хорошо отыгранной ненавистью глянула на сидевшего на скамейке Илью Семеновича.
- Сколько? - дошло до Ильи Семеновича. Как сразу-то не догадался.
- А сколько у него там есть? - как бы без интереса полюбопытствовала гражданка Лямкина.
Это были деньги за дом и сад и добрая половина отпускных. Лейтенант назвал сумму так, будто он ежедневно получает такую в качестве административного штрафа с граждан, нарушающих общественный порядок. Таким же тоном Марина Лямкина запросила почти все, любезно оставляя Илье Семеновичу рублей триста на обратную дорогу.
- Дешево отделается, - решил лейтенант, - но дело ваше.
Прежде чем Савельеву дали уйти, лейтенант прочитал ему назидательную лекцию, завершавшуюся логичным предупреждением:
- Лучше тебе, дядя, больше к нам не попадать.
- Да я бы ему!.. - сержант, похоже, настолько поверил, что стоявший перед ним мужчина настоящий преступник, что готов был повторить в отношении него задержание бессчетное количество раз и даже применить пытки для установления справедливости.
Илья Семенович поспешно вышел в кишащее суетой чрево вокзала и двинулся в сторону перрона. За дверью, которую он только что захлопнул, раздался звонкий хохот Марины Лямкиной, да еще прокомментировал что-то лейтенант. Илья Семенович подумал вдруг пойти к окну выдачи багажа: может, тот бритоголовый парень подтвердит, что багаж они получали вместе с девушкой. Но горько усмехнулся над очередной своей наивностью. Никого там не найти, кроме очередного свидетеля его преступления. Да и вообще, мысли о мести очень быстро уступили желанию поскорее уйти, а обида почему-то была не на конкретных людей, а на всю матушку-Москву. Он и раньше-то считал, что Москва жрет чужие деньги. Нет, она слезам никогда не верила и не поверит, она верит деньгам.
За всю свою жизнь Илья Семенович никогда не жаловался на сердце. Да и другими недугами болел только пару раз. И поэтому, когда сердце заболело, он, не знающий, каким образом это выражается в человеческом организме, даже не обратил внимания. Он просто шел в сторону перрона, с ужасом осознавая, что, ко всем бедам, - его поезд ушел. И когда уставшее кричать о своей невыносимой боли сердце вдруг треснуло по швам, если они у него есть, ноги у Ильи Семеновича перестали идти, а глаза видеть. Нет, это не было похоже на киношные падения с ахами и охами и хватанием за грудь, с медленным оседанием на пол. Это больше походило на падение оловянного солдатика, сбитого щелчком играющего ребенка...
Кроме «Склифосовского», в Москве Илья Семенович ничего не знал, поэтому, очнувшись, он решил, что находится именно там. Глаза медленно привыкали и к свету, и к новой обстановке. Правда, ничего, кроме бледно-серого потолка, проводов и капельниц, опутавших его кровать, увидеть ему не удалось. Зато услышал почти сразу:
- Доктор! Алексей Иванович! Больной из семнадцатой в себя пришел!
И уже через минуту увидел над собой лицо молодого, но по-профессорски бородатого мужчины. Он познавательно заглядывал ему в глаза и щупал пульс.
- Как себя чувствуете? Говорить можете?
- Никак, - ответил на все его вопросы Илья Семенович. Очень тихо ответил, потому что в горле стоял сухой ком.
- Воды! - сообразил доктор.
- У вас инфаркт. Еще нельзя сказать, но опасность миновала.
- Ясно. - Савельев с огромным удовольствием выпил полстакана воды.
- В ваших документах не было медицинского страхового полиса. Он у вас есть? Бесплатно мы могли оказать только первую помощь. - Доктор не извинялся, он говорил как привыкший к чужой боли и новой выживательно-капиталистической системе человек. Но и недоброжелательства в его голосе не чувствовалось.
«Опять деньги», - подумал Савельев.
- Могу я вас попросить? - вновь закрыл глаза Илья Семенович, напрягая размытую темнотой забытья память.
- Конечно, - ответил доктор из новой жизни.
- Позвоните в Горноправдинск. Это Ханты-Мансийский район. В Правдинскую экспедицию, и передайте... Телефонограмму, что ли? Скажите: Савельев попал в беду, срочно нужны деньги и помощь... Назовите адрес больницы.
- А кому передать?
- Тому, кто ответит.
Первую ночь в сознании Илья Семенович не спал. Да и «надоело» организму небытие, особенно не хотел отключаться мозг. Хотя думать, собственно, было не о чем. Что-то важное в жизни уже кончилось, а новое еще не началось. Под окном какой-то подпитой мужичок горланил новую псевдонародную песню:
На хрена нужны юга,
На хрена столица?!
Улечу на Север я,
Буду вольной птицей!
Мужики из бригады были в Москве уже через три дня. Двое ехали в отпуск, а друг Ильи Семеновича, Митрофанов, приехал специально за ним. Кроме денег, они привезли с собой стерлядь для ублажения медицинского персонала и заверения для Савельева, что его ждут на работе. Какие после этого еще нужны лекарства? Но самое интересное Федор Митрофанов сказал Илье Семеновичу в день выписки, видимо, дожидался, когда доктор будет уверен, что Савельев сможет перенести волнение:
- Жена твоя, Елена, вернулась. Молодым-то дали квартиру. Она теперь в вашей трехкомнатной порядок наводит. Ты это, Семеныч, не волнуйся. Уж не знаю, из-за тебя или нет вернулась, а, может, ей в этом суверенном Казахстане тоже невмоготу стало.
- Вернулась... - только-то и сказал на все это Илья Семенович.
- Да и слава Богу!
- Слава Богу...
Теперь Илья Семенович знал, как болит сердце. И даже понял, что болит оно не только от печалей, но и от переполнения радостью, от ожидания ее.
Баржа, сплошь уставленная машинами, подходила к Горноправдинску. Еще несколько километров - и будет устье Кайгарки. На крутом правом берегу Иртыша, как и сотни лет назад, высились величественные холмы, плотно, словно древние витязи на поле брани, выстроились на них ели и кедры. Частые буреломы не портили пейзажа, а, наоборот, добавляли ему сказочности. На левом пологом берегу тянулись ивняк и луга, изредка, будто призраки давнишних времен, показывались полуразваленные, покосившиеся избы и хозяйственные постройки - заброшенные деревни, да на околицах угадывались заросшие кустарниками погосты...
Сколько раз ни возвращался сюда - всякий раз кажется, что, несмотря на всю седину прошедших по этому краю времен, здесь все только начинается. Нет, жить здесь нелегко; просто после развала великой державы кому-то досталось теплое солнышко, кто-то выторговал себе синее и черное море, кому-то - близость Европы, а здесь - здесь осталось ощущение будущего. Это неправда, что человек ищет, где лучше, он ищет, где есть ощущение будущего. «Вероятность наступления завтрашнего дня», - домыслил, как ему показалось философски, Илья Семенович. Уже показались цистерны ГСМ на берегу и трехэтажные каменные дома на самом высоком холме, когда он задремал, а потом и вовсе погрузился в глубокий сон выздоравливающего человека.
Савельеву снова приснился сад. Навстречу ему шел отец и, взяв за плечи, сказал, как и несколько лет назад, только без упрека:
- Вот он, ваш Север-то...
НОЧЬ ПЕРЕД ВЕЧНОСТЬЮ
Командовал расстрелами в эту ночь комиссар Кожаный. Фамилия это или прозвище, Анисимов не знал. Рассказывали только, что Кожаный был лично знаком с Дзержинским, Петерсом, чекистил где-то на Урале и был награжден именным маузером, которым размахивал по любому удобному случаю, особенно когда излагал контре, а то и своим подчиненным светлые идеи марксизма. Правда или нет, но при этом он перекладывал маузер из правой руки в левую и показывал ладонь:
- Вот эту руку с чувством благодарности пожал Ленин! - и потом, чтоб подбодрить красноармейцев перед очередным залпом, добавлял: - И ваши натруженные честные пролетарско-крестьянские руки пожмет наш Ильич, когда мы очистим от буржуазно-белогвардейской нечисти всю страну, а затем вступим в совместную со всем пролетариатом борьбу за счастливое будущее всего человечества! - после этого следовало: «Заряжай! По врагам трудового народа... Пли!!!» - и на лице его отражалась хищная, прямо-таки природная ненависть к тем, кто сейчас по его команде примет смерть.
Кожаный в своей кожаной куртке казался каким-то двужильным в осуществлении мировых замыслов пролетарских вождей и постоянно поторапливал:
- Быстрее, быстрее! Мировую революцию проспите!
Расстрельная команда заспанно и нехотя вышла во двор, матерясь, протирая глаза, раскуривая одну цигарку на всех. Никто не смотрел в усыпанное звездами и похолодевшее за ночь августовское небо, только ежились с недосыпу да поплевывали в сыроватую тюремную землю. Не смотрели и друг на друга. Близился рассвет, и каждому хотелось поскорее на «заслуженный» отдых. И, наверное, каждый в душе надеялся, что следующий залп будет хотя бы в эту ночь последним. Еще они поглядывали на зарешеченные окна, из которых смотрели иногда заключенные. Чтобы увидеть, что происходит во дворе, а может, и узнать среди расстреливаемых знакомых или родственников, они вставали друг другу на плечи.
При построении рядом с Анисимовым оказался бывший путиловец Федотов. Он был старше всех и пытался все объяснить и каждого ободрить. И сейчас, добивая анисимовский окурок, он то ли Анисимова, то ли самого себя успокоил:
- Ничего, паря, они нас в девятьсот пятом цехами расстреливали, шашками да нагайками...
«А че вы лезли!» - вдруг обозленно подумал Анисимов, но сказать вслух не решился. За такое Кожаный, невзирая на прежние боевые заслуги, к стенке поставит. И свои же затворами клацнут. Мысли его оборвал удивленный и одновременно приглушенный голос Федотова:
- Ба! Да это же владыка!
Анисимов встрепенулся. Караульные вели нового смертника. Это был Петроградский митрополит Вениамин. Одетый в обычную черную рясу, без громоздкого нагрудного креста, он больше походил на старца-схимника, только что вышедшего из затвора после долгого изнурительного поста и нескончаемой молитвы. Ветер бросал длинные серые пряди волос на осунувшееся, с глубокими складками морщин лицо, и то ли была в нем необычайная бледность, подчеркиваемая ночным мраком, то ли исходило от него удивительное, необъяснимое свечение. В глазах же - отрешенность. Он был настолько спокоен и невозмутим, что, казалось, его ведут не на смерть, а отпеть очередного покойника. Руки у него не были связаны, и он, встав у стены лицом к расстрельщикам, перекрестился и что-то прошептал, глядя в ночное небо.
Анисимов тоже помнил Петроградского митрополита. Именно он служил молебен и благословлял полк новобранцев, в который попал Анисимов перед отправкой на фронт. «За Веру, Царя и Отечество...» И теперь, в августе двадцать второго, митрополит, благословивший Анисимова на рать с немцами, стоит у расстрельной стены и, наверное, в последний раз исповедуется перед Самим Господом Богом. Анисимов потупил глаза.
- Ты цель прямо в сердце, чтобы владыка не мучился, - шепнул где-то поблизости Федотов, и Анисимов навел мушку на грудь митрополита Вениамина.
- По черносотенно-религиозной контре...
«А если бы заставили расстреливать царя?! Ведь кого-то заставили. Господи, помилуй мя, грешного...»
- Пли!
Анисимов спустил курок. Залп оглушил на мгновение, заставил закрыть открытый при прицеливании правый глаз. Он знал точно - его пуля сейчас разорвала сердце отца Вениамина, и где-то рядом еще шесть раз по девять грамм. Открыл глаза. Митрополит стоял невредимым и все так же задумчиво смотрел в небо. Казалось, собственный расстрел его уже не интересует, душа и разум давно устремились к Тому, служению Которому он посвятил всю свою жизнь. Но тело оставалось невредимым! Из оцепенения Анисимова вывел истошный крик Кожаного:
- Вы что, курвы, мать вашу! Глаза не продрали! Да если бы в ночном бою, да с десяти шагов, да вас давно бы всех любая белогвардейская сволочь перестреляла! Заряжай!
Еще секунда. Клац-клац.
- Пли!
После пятого залпа солдаты зароптали. Растерялся даже сам Кожаный. Для поднятия «боевого духа» он самолично проверил все семь винтовок и сам встал в строй, раскобурив свой именной маузер, приказал сделать пять шагов вперед.
- По моей команде...
- Я слышал, в других странах больше одного раза не расстреливают, - довольно громко заявил Федотов.
- Молчать! Ты мне эту буржуазную демократию брось, а то встанешь рядом за контрреволюционную пропаганду! Фокусник этот поп! Факир, мать вашу! Что, не видали, как в цирке баб распиливают? Заряжай! Пли!
После шестого залпа некоторые украдкой крестились. Стреляли уже почти в упор, но митрополит оставался невредим. Кожаный настолько рассвирепел, что, казалось, окажись сейчас перед ним сам Михаил Архангел, он и его бы приказал расстрелять.
- Заряжай!
И тут стоявший с краю молодой красноармеец, призванный недавно из тамбовской губернии, упал на колени и слезно, как перед иконой, взмолился:
- Батя, помолись, измучились мы в тебя стрелять!
Отец Вениамин встрепенулся и вернулся с неба на землю. Будто позабыл чего. Он беззлобно посмотрел на своих убийц и как-то по-отечески взглянул на солдата, который смущенно поднимался с колен. Грудной голос митрополита вернул ту ночь 27 августа 1922 года к земной кровоточащей реальности.
- Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь, - произнес владыка и осенил крестным знамением расстрельщиков. Кожаного при этом жутко перекосило. Пена ненависти выступила у него на губах. Неистово, с перекошенным ртом он словно вытолкнул из себя:
- П-п-ли...
После залпа отец Вениамин не упал, а медленно опустился на колени. Глаза его были устремлены к небу, где на востоке багровел рассвет. Так и повалился на спину, чтобы даже мертвыми глазами смотреть на небо.
Капитана НКВД Анисимова Тимофея Васильевича арестовали в 1937 году. В вину ему поставили религиозную пропаганду и клевету на советскую власть.
- Так вы утверждаете, что сумасшедший бред гражданина Кожаного, пребывающего с 1922 года в психиатрической лечебнице, о расстреле врага трудового народа митрополита Вениамина - правда? - только-то и спросили его на скором «троечном» суде.
- Так точно. Кроме одного... - Судебные роботы насторожились.
- Отец Вениамин не был врагом трудового народа...
Дальше - как по маслу. Нашли в доме медали за Первую мировую и приляпали к обвинению «скрытого монархиста и агента белоэмигрантской организации». Порылись в делах, которые он вел, а там...
- Получается, что сбившихся с пути, но социально близких уголовников вы, говоря просто, со свету сживали, а разная философско-интеллигентская сволочь и, что примечательно, попы уходили из ваших рук на свободу или получали минимальные сроки для отвода глаз...
Расстреливали Анисимова не у стены. У ямы, уже доверху заваленной трупами. Августовская ночь звала жить, ветер в лицо отгонял плывущий за спиной смрад смерти. Почему-то Анисимов не боялся. Он вспоминал давно забытое: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешного паче всех грешных...» Перед последней командой он еще раз за эти годы вспомнил отца Вениамина. «Отче Вениамине, моли Господа обо мне...» Залп из семи стволов столкнул его в яму, но сознание не угасло. Он просто лежал с закрытыми глазами и слышал, как переговаривается наряд.
- Этот готов. Можно не проверять. Семь дырок на одного. А вот сейчас грузовик придет, то-то будет работы. И откуда столько врагов народа?
- Дак страна-то вон какая...
Самое страшное, что помнил отец Тимофей, а в будущем иеромонах Вениамин, - это то, как он выбирался из-под кучи наваленных на него трупов; самое светлое: когда пришел в себя, увидел, что над ним склонился владыка Вениамин и сказал:
- С именем Господа ничего не бойся.
1994
КРЕСТ ПЕРЕКРЁСТКА
Снег падал даже не пухом, а целыми лохмотьями. Будто тысячи рук наверху резали, кромсали зазубренными ножницами белый тюль. Рассвет был еще где-то в двух часах к востоку, а пока в свете уличных фонарей сквозь вселенское безветрие причудливо падал снег. Первым его заметил Миша. Он подошел с сигаретой к форточке и замер. В голове шумел пивной прибой и тупой негритянский рэп, от которого в таком восторге были Лариса и Андрей, что слились друг с другом, качаясь под барабанный речитатив, и готовы были слиться еще плотнее, но для этого Миша с Леной должны были уйти в другую комнату. А Михаил вдруг замер у окна...
Мир за спиной показался ему безобразно жухлым, как гниющая под дождями осенняя листва, перемешанная с грязью. Останки креветок, пакеты из-под чипсов, опустошенное стеклянное царство «Сибирской короны»... Подумать только: выпитая сибирская корона!
Измеренная пузыристыми литрами и выпитая, «корона» давила на голову, соответственно, не снаружи, а изнутри.
Четыре свечи на столе теперь уже не казались интимным интерьером, а виделись факелами в разрушенном, разоренном городе. Только стеллажи с отцовскими книгами и стоявшие под торшером два наследственных кожаных кресла были последним оплотом романтической респектабельности. Даже родственный креслам диван уже потерял свою представительность, захламленный брошенной на него одеждой. А за окном с темно-фиолетовых небес спускалось холодными хлопьями очищение.
Музыка в конце концов затихла, а друзья не могли попросить еще - им мешал долгий поцелуй. Лена подкралась к нему на цыпочках, и, обняв за плечи, поцеловала в ухо. Миша повернулся и приложил палец к ее губам, кивнул на окно. Она прижалась лбом к холодному стеклу, сжимая его руку, и затаила дыхание. Уловила его настроение и погрузилась взглядом в пушистую тишину. Всю многоэтажку, казалось, слегка укачивает, баюкает, и спать следует не до утра, а до весны.
Кто придумал сравнивать русских с медведями? Медведям суждено проспать всю эту красоту!
За спиной звонко чмокнули, разомкнувшись, губы друзей. Лариса обиженно вздохнула, Андрей предупреждающе кашлянул. Им ничего не оставалось делать, как только присоединиться к Лене и Михаилу.
- Лепота! - оценил и одновременно испортил все Андрей. - На улице сейчас кайф! Миха, погнали, прокатимся, а потом баиньки!
Правда! Поедемте! - порхнула руками Лариса. - «Ей хоть ехать, хоть плыть, хоть лететь...»
- Я тоже хочу, - шепнула в хранящее тепло губ ухо Лена.
Это уже был приговор.
- Я же гонщик, - буркнул Михаил, направляясь в прихожую.
- Ты го-о-нишь, - наигранно потянула Лариса, вытягивая следом за руку Андрея.
Громкой компанией они вырвались из подъезда, девушки тут же начали лепить снежки и бросать их в своих возлюбленных. Пришлось провести короткий позиционный бой вокруг ярко-красной машины Михаила - «Toyota Celica». Снег брали с капота и багажника. Потому скоро стала видна хищная мордочка приземистого японского «покемона». Она тоже хотела принять участие в сражении. Раскосые аэродинамические фары ждали команды «банзай». Не самая крутая в мире спортивная машина, но Миша любил ее чуть меньше Лены и чуть больше родительской квартиры - родового гнезда. За нее (в материальном смысле) он отдал все, что у него было, и все, чего у него не было, но что смогли отдать ему родители. Да, она во многом уступала 924-му «Porsche», но это была его, Мишина, машина. Вообще-то он видел ее как машину для двоих, но в эту ночь ему пришлось сделать исключение. Пьяный азарт затолкнул четверых друзей в стального цвета салон, обещающий покорение скорости.
И в приличные морозы машина заводилась одним поворотом ключа, а в это утро - даже с каким-то присущим живому существу вожделением. Они еще не успели выехать из двора, как Андрей с Ларисой переплелись на заднем сидении в долгом поцелуе, предполагающем их полное отсутствие в окружающей действительности. Зачем тогда поехали? Михаил решил не смотреть в зеркало заднего вида, но несколько озлобился, нога невольно придавила педаль газа. Лена на соседнем сидении ойкнула, но больше это походило не на испуг, а на подначку. Короткая юбка и телесного цвета колготки, подчеркивающие длину и стройность ног, падающие на них через верхний люк снежинки - куда ехать?! Приехали...
Улицы были пусты, как марсианские каналы. Переулки кончались, не успевая начаться. Дворники с трудом разгоняли снегопад на лобовом стекле. Красная японская пуля по имени «Celica», заправленная русским адреналином, «Сибирской короной», и смятением чувств, неслась к сердцу города, рассчитывая пробить его навылет, чтобы широкой аортой проспекта уйти в сторону окружающего жилые массивы леса. Эх, катались раньше на тройках да в санях, а тут ревут под тобой сто девяносто лошадей, и уже как в анекдоте: «Я слишком быстро еду? Нет, вы слишком низко летите».
Ноги и глаза Лены, разрез джемпера, где глубоко и часто вздымалась аккуратная и красивая грудь, закручивающийся спиралями снег и растворяющийся в нем свет фонарей, мерцание приборной доски... И вышедшая из рассветной мглы на дорогу фигура старушки - светло-серое в свете фонаря пальто и пуховый платок.
Михаил увидел ее слишком поздно. И снег, поднявшийся волной до самого бампера, не сократил самый длинный в жизни Михаила тормозной путь. Нажимая короткими движениями на тормоз, он осторожно выворачивал руль, выигрывая у пространства хоть какие-то сантиметры, но последние метры машина снижала скорость уже боком, шла к цели задним правым колесом.
А старушка, как завороженная, замерев с прижатой ко рту вязаной варежкой, ждала. Косоглазая, злая с виду «Toyota» пренебрежительно ударила пожилую женщину красным, дразнящим едущих за ним водителей задом, отбросив ее на несколько метров. Лена вскрикнула, на заднем сидении прервался без звука поцелуй. У Михаила подпрыгнуло и остановилось на мгновение сердце.
- Жми на газ! Дергаем отсюда! - крикнул с заднего сидения Андрей, на что Михаил только зло зыркнул в зеркало и дрожащей рукой открыл дверцу.
Как в триллере, в тихую ночь ворвался ветер, утробно загудел вдоль улиц и, разбрасывая рыхлый белый прах, стал биться в темные глазницы окон, стекла витрин и двери подъездов.
Старушка была жива. Михаил опустился рядом с ней на колени и прерывающимся голосом позвал:
- Бабушка...
Она открыла глаза и стала шептать сквозь рваное, неровное дыхание.
- Ты не виноват, не виноват ты...
- Бабушка, простите меня...
- Господь простит. Ты не виноват, а то они поломают тебе жизнь-то. Я сама, дура старая, на дорогу выскочила. По сторонам не смотрела... Ты не говори им...
- Скорую! Вон автомат! - крикнул Михаил Лене, которая все же решилась выйти из машины и теперь стояла в нескольких шагах, боясь подойти ближе.
- Быстрее!!! - Михаил крикнул с такой силой, что замер даже ветер. Лена очнулась, бросилась к телефону-автомату.
Старушка то замолкала, то снова начинала шептать. Минуты неповоротливыми валунами падали одна на другую, секунды стучали в висках.
- Я-то пожила уже... А тебе жить надо... За меня и помолиться некому будет. Ой, больно чего-то в груди, дышать больно...
- Бабушка, вы молчите, силы берегите, я боюсь вас на своей машине в больницу везти, вдруг вас трогать нельзя, носилки надо.
Михаил стянул с себя «аляску» и укрыл женщину. Та шепотом запричитала:
- Чего ты?.. Простудишься сам...
Скорая «примчалась» минут через двадцать, из кабины вышел подчеркнуто нерасторопный доктор и, увидев лежащую на земле пожилую женщину, почему-то спросил:
- Милицию, ГАИ вызвали?
- Нет, - удивленно взглянул на него Михаил.
- Бабушка, ноги чувствуете, - соизволил наклониться к пострадавшей врач.
- Не знаю, сынок, не знаю... Ты вот что, главное, ты запомни и милиции обязательно подтверди, парень этот не виноват, я сама неосторожно на дорогу вышла.
- Щас, фельдшер носилки подаст...
- Да ты главное-то запомни, а то если я вдруг не смогу потом сказать, свидетелем будь. Парню-то чтоб жизнь не сломали!
- Хорошо, хорошо, бабушка, сейчас мы вас аккуратно на носилки положим, а потом в больничку поедем.
- Да уж лучше сразу на кладбище, мне уж пора давно... - и замолчала, дыхание становилось тише.
Рядом ударил колокол. В Никольской церкви. Гул первого удара словно стряхнул с неба последние снежинки. Снегопад прекратился. Замер ветер.
- К заутрене хотела... - прошептала старушка, когда носилки ставили в кабину «неотложки».
Под благовест гаишники пытались найти и измерить тормозной путь. Негромко и неуместно матерились. Михаил сидел на водительском сидении боком, свесив ноги на улицу: подбородок на кулаках, локти на коленях. В глазах - бездна пустоты. У него что-то спрашивали, он отвечал невпопад, гаишники злились, пытались его растормошить, Андрей с Ларисой извинились, по-тихому поймали такси и уехали, Лена мерзла где-то рядом, но он не ощущал ее присутствия. Низкое небо остановилось над перекрестком, кто-то сверху смотрел в этот бетонно-кирпичный прицел, в центре которого замерла красная машина, похожая на монстра из иностранного мультфильма.
Самым удивительным оказалось то, что тест на алкоголь был отрицательным.
* * *
Старушка умерла в больнице через неделю. За эти дни Михаил, носивший ей фрукты и соки, узнал, что звали ее Антонина Павловна, что мужа и двух сыновей она потеряла на Великой войне, что с тех пор жила одна, как перст, и последнее, что связывало ее с этим да и с тем миром, была маленькая церковь.
До последнего своего дня, оставаясь в сознании, Антонина Павловна донимала докторов и приходивших к ней следователей упрямым враньем о невиновности Михаила. Ей никто не верил, задавали вопросы с подковырками, но старушка злилась, обижалась, требовала бумагу, чтобы парня «не замаяли», и периодически впадала в беспамятство, выходя из которого первым делом требовала: «Парня не трогайте! Сама перед его красной машиной, слепошарая, выскочила...» И парня не замаяли. А он часами сидел в коридоре все с тем же пустым взглядом, и легче ему не становилось. Хотел было напиться, но водка не пошла, почувствовал в ней какой-то сернистый привкус, будто кто добавил в нее сероводорода. Купил другую бутылку - то же самое. И вылил обе в унитаз.
Андрей с Ларисой на похороны не пошли. Были только несколько старушек из храма, что шептали молитвы да косились, кто с неприязнью, а кто с пониманием, на молодого парня в джинсах и свитере, что сидел за поминальным столом, не решаясь притронуться к блинам или кутье. Лена пришла ненадолго, побыла для приличия, шепнула несколько слов ни о чем на ухо, повздыхала в тон старушкам, полистала альбом с фотографиями и удалилась, не рассчитывая вызволить за собой Михаила. Что тут скажешь: всем хочется быть подальше от смерти, потому как собственная кажется если и не невозможной, то, во всяком случае, маловероятной в данный проживаемый отрезок времени.
Одна из бабулек подсела к Михаилу и тихо посоветовала:
- Ты, паря, сходи на исповедь к отцу Михаилу. К нам, в Никольскую. А то ведь поедом себя съешь. Нельзя так. Сходи-сходи. Ему все расскажи, и на душе увидишь как легче станет.
- Машину, что ли, разбить? - спросил пустоту Михаил.
- Нет, ты наперво сходи, батюшка наш, тезка твой, он душу читать умеет.
Дома Михаил прочитал в отцовских книгах об исповеди, об епитимьи. Он мог часами лежать на кожаном диване, глядя в одну точку на потолке, и точка эта проецировалась куда-то в космическое пространство и витала там вопросом о смысле жизни, который, в свою очередь, распрямлялся в восклицательный знак, следующий за криком: «Жизнь - нелепость какая-то»! Никак не получалось хоть немного убедить себя в невиновности, хоть часть вины свалить на свою кампанию, и не получалось это именно потому, что невиновным его назвала сама Антонина Павловна. Грубый реализм ситуации дополнился тем, что в один из дней к Михаилу явился Андрей и попытался его «успокоить»: ничего, мол, страшного не произошло, есть такие перекрестки, на которых две прямые обязательно пересекутся, и радуйся, что не ребенок выскочил под машину, а бабуля, которой прогулы на кладбище ставили... «Она не выскочила, потому что бабуля», - ответил Михаил, отвернувшись к стене, - не нашел в себе сил послать друга подальше вместе с его демагогией. Тот же, в конце концов, успокаивать и сочувствовать пришел, облегчить страдания, подвести под научную основу оправдание ошибки.
Потом можно было продолжать жить дальше. Хочешь не хочешь, а двигаться во времени приходится. Лежа, сидя, ползая или на бегу, разговаривая или пребывая в глубокомысленном молчании. Человек ко всему привыкает, и к чувству вины - тоже. Лена приходила, бродила по комнатам, как привидение, гладила его по голове, когда он лежал на диване, и больше между ними ничего не происходило. Так или иначе, она была рядом.
На исповедь у Михаила духу не хватило. Он несколько раз вставал в очередь к амвону, но какая-то сила выбрасывала его из храма, ему становилось душно и тяжело, происходящее вокруг казалось нелепым и ничего не решающим. Так ходил он несколько дней между бесами и Ангелами, что тянули его в разные стороны: одни в храм, другие из храма. И тогда Михаил сам на себя наложил епитимью. Каждый день после службы он подъезжал к храму и предлагал калекам, что просили милостыню у ворот, и старушкам, ковыляющим после службы домой, бесплатно их подвезти.
Первое время его чурались, отмахивались, не верили, что бесплатно, незаслуженно называли Михаила бандитом и машину бандитской. Но однажды из ворот Никольской церкви вышла та самая женщина, что уговаривала его на поминках пойти на исповедь.
- Ой, Миша, - обрадовалась она, - и правда подвезешь? Как раз у меня ноги чего-то болят.
И еще позвала с собой подругу.
С тех пор его не боялись, и машина всегда полная отъезжала от храма, чтобы петлять по узким улочкам старого города, а после «забрасывать дальних» в какой-нибудь из микрорайонов. Несколько раз подвозил опаздывающих на дом дьяконов, а один раз - даже благочинного.
Через месяц Михаил стал приезжать за полчаса, час до окончания службы, в зависимости от того, как позволяла работа. Теперь он без опаски и тяжести в душе входил в храм. Стоял на службе, подходил к иконе Святителя Николая и подолгу смотрел в его строгие, но добрые глаза. Отец Михаил подарил ему молитвослов, и по вечерам Михаил открывал его, чтобы прочитать сбивчивым шепотом несколько молитв, которые казались ему белыми стихами. Дошли руки и до Библии, правда, Ветхий Завет осилить не смог, а вот Евангелия и Деяния - прочитал несколько раз. Он сам не заметил, как в жизни появился совершенно новый смысл, правильнее сказать, не «новый смысл», а смысл вообще, ибо предыдущее существование представлялось ему теперь беспорядочной и глупой суетой. Друзья, которые, получалось, не были друзьями, постепенно отходили от него. Кой прок от человека, который не ходит на шумные вечеринки, не обсуждает новую серию «Властелина колец» или «Матрицы», не интересуется современным автомобилестроением и не волнуется за курс доллара? Рядом оставалась только Лена, и ее Михаил вдруг увидел совсем другими глазами. В один из теплых февральских дней она перестала быть просто объектом вожделения, слепой страсти, у чувства появилось совсем новое качество. Нет, страсть не улеглась совсем, не исчезла, просто обрамилась бережливой нежностью. Это когда женщин носят на руках не ради себя, а ради женщин.
В один из мартовских гололедных дней, перед Страстной неделей, к машине Михаила раньше старушек или священников подошел бритоголовый здоровяк в кожаном плаще.
- Брателла, до Воровского не подбросишь? - попросил он. - У меня товарищ где-то завяз, а у мобилы батареи сдохли.
- Садись, - кивнул Михаил, обет есть обет.
Попали в «красную полосу», и на каждом светофоре приходилось стоять. Пассажир явно нервничал.
- А быстрее-то нельзя? Машина - зверь!
- Я по городу больше шестидесяти не езжу.
- Че так?
- Правила такие.
- Да ты че, братан, правильный? Ты че - нерусский? Быструю езду не любишь?
- Люблю, но только на трассе Париж - Дакар.
- О как! - и замолчал с таким видом, точно сидеть рядом с таким водителем для него жуткое оскорбление.
На улице Воровского остановились у одной из многоэтажек. Пассажир деловито полез в бумажник.
- Скока лавэ, брат? Сотки хватит?
- Я денег от храма не беру.
- Слышь, я тоже ведь не урюк какой, специально в церковь ездил Николе свечку поставить. Этта мой святой. Поэтому ты меня не обижай, одного бензина скока сжег. Короче, вот... - и оставил на сидении сложенную пополам сторублевку.
Михаил посмотрел на нее так, будто она сейчас прожжет сидение. Но успокоился, подумал: «Отдам нищим», правда, с места рванул, как давно уже не делал. «Toyota» утробно рыкнула и понеслась.
Уже после Пасхи Михаила разыскал Андрей, который иногда выступал его менеджером на гонках регионального масштаба. Нашел он его вечером у храма.
- Ну, не надоело еще извозчиком у Господа Бога работать? - это он сказал вместо «здравствуй» или хотя бы «привет».
- Нормально, - бесцветно ответил Михаил.
- Есть предложение. Тут областная федерация проводит кольцевые гонки по грунтовке. Первый приз - три тысячи баксов, второй - две, третий - одна, участие - двести. Ну, разумеется, тотализатор, можно ой как накрутить. Заявки подают еще три дня. Я пока застолбил на нас местечко. Спонсором выступает банк «Коммерциал». Ну как?
Михаил закусил губу. Он не думал о соревнованиях уже несколько месяцев, упустил пару лестных предложений. В итоге - его могли вообще списать со счетов. В кровь плеснуло адреналина, сердце ёкнуло и припустило, вспотели ладони: прямо-таки почувствовал на своих руках беспалые кожаные перчатки.
- Ну?! Рожденный летать - не может ползать! - Андрей растянул улыбку, замечая, как загорелся подзабытой страстью взгляд Михаила.
- Я ж не большой специалист по кольцевым, - последняя капля сомнения покинула душу гонщика.
- Чепуха! Ты прирожденный пилот! Ты и вокруг столба смог бы.
Михаил грудью лег на руль. Тихая улочка от Никольской церкви упиралась впереди в центральный проезд. Там наступающие сумерки разноцветными пулями рвали иномарки. Еще недавно - от светофора до светофора - Михаил всегда был первым. Прошлое поманило его азартом и беспечностью. Ну не в монастырь же теперь уходить...
- Садись, - кивнул он на соседнее сиденье Андрею и повернул ключ зажигания.
Включил фары и вдруг...
Всего на пять-семь секунд в свете фар появилось видение: старушка в сером пальто и пуховом платке, испуганный взгляд, прижатая к губам вязаная варежка... Антонина Павловна! Как в ту злополучную ночь. Холодный пот выступил на лбу, ледяными горошинами прокатился по спине.
- Ты видел? - спросил Михаил Андрея, успевшего сесть рядом.
- Чего? Кого? - улыбался Андрей.
- Нет.
- Чего нет?
- Я не буду участвовать.
- Да ты что, Михаил?! Тебя же спишут!
- Пусть...
- Ты же ничего больше не умеешь. У тебя же дар от Бога!
- А я, как ты заметил, на Него и работаю...
- Шум трибун на церковный хор поменял.
Домой Михаил вернулся поздно. Лена ждала его, давно приготовила ужин. С тревогой посмотрела в глаза, знала, что Андрей разыскивал его.
- Мне тут работу предложили.
- Ну и?
- Благочинному водитель нужен, пока со своей машиной, потом «Ниву» купят. Платить будут неплохо, не хуже, чем в какой-нибудь коммерческой фирме.
- А ты?
- Согласился.
- Слава Богу.
- Батюшка обещал нас обвенчать.
Через некоторое время Михаил прочитал в газете, что на областных кольцевых гонках произошло несчастье. Несколько машин попали в свалку, трое гонщиков крепко покалечились, двое погибли.
В этот день Михаил заказал сорокоуст за упокой души рабы Божией Антонины.
ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ
Это была тяжелая школа. Человек, который остался в живых после встречи с русским солдатом и русским климатом, знает, что такое война. После этого ему незачем учиться воевать...
Генерал Вермахта Блюментрит
Старый, немного пьяный казах рассказал мне эту историю 9 мая на КПП №-ской части в 1985-м, где он ждал своего внука-солдата. И я ему поверил. Мой дядя, отстоявший Сталинград и оставивший свое имя на берлинских стенах, рассказывал не менее удивительные истории. В принципе, ничего для нас удивительного - верить в победу.
* * *
22 июня 1941 года в 3 часа 15 минут самолеты «Люфтваффе» вторглись в воздушное пространство СССР, чтобы обрушить смертоносный груз на спящие города и военные аэродромы. 23 июня 1941 года в 15 часов 30 минут Андрей Нилов вышел из больницы с убийственным диагнозом: рак легких на последней стадии. Да еще и эти, как их? А! Многочисленные метастазы! «Два-три месяца - в лучшем случае, две-три недели - в худшем», - признался тихий интеллигентный доктор. Видать, «насобачился» уже беседовать со смертниками из онкологического отделения. В сущности, Нилова отпустили домой умирать, и он, стоя на крыльце с папиросой во рту, раздумывал, как это лучше сделать. Пойти на завод и напиться с ребятами? Не поймут, второй день идет война. Завалиться с девчонками в кабак да гульнуть последний раз? Не поймут, второй день - война. Пойти и удавиться? Не поймут, скажут - слабак. Страха особого перед смертью у Нилова уже не было. Ему санитарки еще месяц назад нашептали, что отнюдь не бронхит у него с осложнениями. Было время подумать. Правда, с одним-единственным вопросом так и не удалось разобраться: почему именно он, Андрей Нилов, двадцати восьми лет от роду, неженатый, комсомолец, передовик производства, награжденный за перевыполнение плана пиджаком фабрики «Большевичка» и прочая, и прочая? Почему? За что? И как теперь со всем этим быть? Ни в Бога, ни в черта воспитанный в советском детдоме Нилов не верил. Вот и стоял он на крыльце больницы с давно потухшей папиросой в зубах, не имея ни малейшего желания идти в общежитие, где здоровые и шумные ребята собираются добровольцами на фронт. Еще бы, надо же успеть побить фашистов, пока они сами не убежали.
Очень хотелось обидеться на весь мир, но миру, похоже, было не до умирающего Нилова. Точнее, мира не было, была война. Понедельник - день тяжелый. Пожалел его в пятницу доктор. Пока санитарки и сестры шептали, вроде как надеялся еще. А теперь...
А теперь плыли по небу редкие, странные, замысловатые облака, похожие на застывшие взрывы и на испуганные мысли одновременно. Солнце палило так, будто протуберанцами чаяло дотянуться до земли и выжечь на ней всю мерзость и гадость. И - вот удивительно - по-над улицей плыл военный воздух. Именно военный. Он был разжижен послеполуденным зноем, по цвету имел странный темный оттенок, делающий его видимым, и весь насквозь был пронизан летящими отовсюду молекулами настороженного ожидания. Стоило вдохнуть его, и всё - человек уже не тот, что был вчера, час назад, минутой раньше. Он становится человеком военного времени.
Но вот этот воздух содрогнулся.
Распевая «Прощанье славянки», по улице мимо больничного крыльца прошел отряд еще гражданских, но уже мобилизованных мужиков. Сопровождал их малорослый, осунувшийся от двух бессонных ночей кадровый офицер. Его припухшие глаза иссекали видимые даже на расстоянии кровавые прожилки. Он мельком, но очень красноречиво посмотрел на внешне праздного Андрея Нилова. За отрядом бежали и подстраивались под шаг взрослых мальчишки. Они тоже с весьма недетским недоумением осмотрели стоящего под больничной вывеской Нилова. Словно Нилов только что, перед самым боем, получил в больнице отсрочку, потому как в детстве переболел свинкой. И все вокруг об этом знают!
Постояв на крыльце еще какое-то время, Андрей решительно выплюнул папиросу и отправился обратно в кабинет тихого доктора. Тот без особого удивления встретил своего пациента и будто знал причину его возвращения:
- Нет, в ближайшее время лекарств изобретено не будет. Операция, как я уже сказал, вам не показана. Разве что - чудо...
- Да не-е, - равнодушно отмахнулся Нилов, - я про другое. Дайте мне справку, что я абсолютно здоров.
Вот теперь брови доктора взметнулись от удивления под самую челку. Он, покусывая губы, внимательно смотрел на пациента, вероятно, ожидая продолжения и объяснений. Руки чуть подрагивали.
- Война, - пояснил одним словом Нилов.
- Война, - согласился доктор.
- Дайте умереть с пользой! - занервничал от докторского непонимания Андрей.
Доктор покачал головой, все так же участливо, но весьма отстраненно глядя на Нилова. Целый рой мыслей разлетелся в его голове в разные стороны.
- Вариант эвтаназии?.. - сказал он сам себе.
- Чего? - не понял пациент.
- Да нет... Это я так... Война, я понимаю. Поэтому вы меня решили под трибунал подвести?
- Что вы, доктор! - Андрея прямо-таки скрутило от обиды. - Вы тут со мной столько возились. Я же говорю, война! Я хоть умру с пользой! Неужели не понимаете?
- Да вы, может быть, завтра уже винтовку поднять не сможете!
- На войне до завтра еще дожить надо. Знаете, доктор, мне всего двадцать восемь лет. У меня девушка была, но замуж вышла за комсорга из нашего цеха. Родителей не помню, батя еще в Первую мировую сгинул, а мать - в гражданскую. И я, доктор, я это... В общем, нет у меня никого. Никто я! Вам не понять, наверное. Я думал, добьюсь в жизни всего сам. Обязательно добьюсь. А теперь жизни нет. Всё! Приехали! - Андрей даже порозовел лицом, отступила вглубь болезненная пепельная бледность. - И вы не хотите мне дать шанс уйти из этой жизни, может, и не героем, но хотя бы... Эх, да что я вам тут... Пирамидон, а не жись...
- Я вас понимаю, - вдруг очнулся от своих невеселых мыслей врач. - У меня отца красные убили, а мать - белые. Я дам вам то, что вы хотите.
Андрей Нилов замер с открытым ртом, пытаясь всмотреться в грустные серые глаза тихого доктора, которого еще минуту назад хотел обозвать «врагом народа». Достаточно встретить соразмерное горе, чтобы не выпячивать свое.
- Вы тоже детдомовский? - только и спросил Андрей.
- Нет, меня бабушка воспитывала. Пока была жива. Но она тоже умерла. От рака...
- П-ппонятно...
Свою жизнь врач объяснил Нилову в двух словах.
Доктор же вспомнил сегодняшнее утро. Другого мужчину. Сытого, здорового и прилизанного, пытавшегося посредством перезрелой папилломы на ягодице получить отсрочку от призыва. Какие разные они были с Андреем Ниловым!..
* * *
Когда вам повезло в чем-то главном, то может абсолютно не идти в масть по мелочам, и наоборот, малые обстоятельства поворачиваются к вам лицом, а узловое, самое важное - проваливается, буксует или вообще остается недостижимым. Нилов считал, что в главном ему не повезло, зато остальное...
Уже в середине июля Андрей Нилов сражался под Смоленском. Первым вместе с командиром поднимался в атаку, а уже через минуту шел на неприятельские окопы без командира, сраженного вражеской пулей. Быстро научился у воевавшего под Минском старшего сержанта делать бутылки с зажигательной смесью, которые следовало бросать на моторную часть танка. Главное, что понял, - эта война надолго, а немцы умеют воевать - педантично и продуманно, и «трусливыми буржуями» их не назовешь. Главное, о чем думал, - лишь бы не скрутило до срока. А срок всё не наступал. Очень не хотелось подвести доктора. Болезнь покуда напоминала о себе только давящей болью где-то в средостении да чрезмерной потливостью и неожиданной слабостью после боя, которая буквально валила с ног. Но потели вокруг все. Кровь, грязь и пот - без этих трех составляющих войны не бывает. Пули и осколки предательски пролетали мимо, выкашивая вокруг Нилова целые роты молодых и здоровых ребят. Наград Андрею не давали, ибо командиров убивало раньше, чем они успевали представить его к награде вышестоящим начальникам, которые, в свою очередь, были жертвами ускоренной замены кадров.
В конце июля бои под Смоленском кончились. Унылые, поредевшие на две трети колонны в облаках пыли двигались для переформирования на Восток. Среди прочих шел избежавший смерти и окружения младший сержант Нилов. Немцы давили на пятки моторизованными дивизиями. Хоть и вынудили их под Смоленском перейти к обороне, не нашлось еще на всей Великой Руси необходимой силы, чтобы погнать тевтонов, не подтаял еще лед на Чудском озере, не раскисли еще проселки в подмосковных лесах да не выпал дружок-снежок.
О болезни в эти дни думалось меньше всего. Зато вспоминались детдомовские уроки истории. С какой болью в голосе седая и маленькая Ольга Александровна рассказывала о том, как соединившиеся под Смоленском русские армии отступали к Москве в 1812 году. И хуже того, как отступали после Бородино, не проиграв этого великого сражения... А потом покидали Москву. И не понимало сердце Андрюхи Нилова кутузовскую необходимость сдачи столицы, при всей гениальности тарутинского маневра.
Среди идущих в колонне никто предположений не делал, удержим ли Москву. Предпочитали молчать или обмениваться ничего не значащими фразами. Многие оставляли за спиной свои города, поселки и деревни. Как там родные? И Нилов всё больше проникался всеобъемлющим, спаянным огненным июлем общим горем, на фоне которого свое личное казалось вообще несущественным. Никого из близких не оставалось у Андрея за спиной, никто не встречал впереди.
В октябре Нилов ждал смерти. Все сроки, определенные тихим доктором, прошли. Особых болевых ощущений по-прежнему не было, да и мнить их было некогда, смерть снаружи гуляла куда как проворнее. Действительно - тайфун. После 7 октября под Вязьмой было жарче, чем в июле под Смоленском. Новый командир батальона истребителей танков, в котором служил теперь Нилов, был лет на пять младше Андрея. Фамилия у него была Костиков. Он был щуплый, угловатый и весь из себя интеллигентный. Солдат называл на «вы» и будто бы стеснялся отдавать приказы, иногда сопровождая их волшебным словом «пожалуйста». «Нилов, смените, пожалуйста, Фролова...» Сразу видно, успел окончить институт. И вместе с высшим образованием и ускоренными курсами комсостава на его плечи легли офицерские погоны. Но именно за неуместную вежливость бойцы полюбили лейтенанта Костикова.
Фрицы все отчаяннее сжимали кольцо окружения, а солдаты и командиры генерала Лыкова все отчаяннее сопротивлялись, не оставляя гитлеровцам шанса совершить увеселительную прогулку к Москве. Русская столица фон Боку выходила боком. До его отстранения оставалось чуть больше трех месяцев. Но об этом Нилов ничего не знал и не узнал значительно позже... Ему и фон Бок, и Гудериан, и сам Адольф были по боку. Мог бы достать - задушил бы, порвал на клочки голыми руками.
В середине октября стало особенно жарко. Остатки наших дивизий, сжатые в окровавленный кулак, предполагали прорываться на Восток. Туда, где невиданной доныне стеной стоял русский дух, стяжавший в себя дух многих народов. Тех, которых нацистская Германия официально не считала за людей, а если и считала, то - за неполноценных. И вот эти неполноценные с последней гранатой устремлялись под танк, с именем тиранившего их Сталина поднимались в заведомо проигрышную атаку, бросались с голыми руками в рукопашную, когда у них кончались боеприпасы.
Костикова берегли. Еще и потому, что была у лейтенанта несоответствующая боевой обстановке особенность. Он мог прямо в пылу боя впасть в задумчивость, и немалых усилий стоило его привести в чувство. Но оборону батальона он строил продуманно и четко. Берег солдат. И солдаты берегли его. Назначенный батальонным командиром из-за нехватки старшего офицерского состава худосочный Костиков не только справлялся, но мог бы, похоже, командовать полком. Голова у него «варила» лучше некоторых военачальников с лампасами.
Фрицы между тем озверели. Артобстрел и авианалеты прекращались только на обед, ужин и несколько часов, когда над полями сражений плыла дымная, наполненная удушливой гарью и сладким запахом разложения темнота. И вот наступило утро последней атаки. В это промозглое, уже с первыми заморозками утро остатки батальона, да и прибившиеся к нему бойцы из других подразделений должны были подняться на прорыв вслед за своим щуплым парнишкой. И поднялись. Но так уж вышло, что именно на этом направлении немцы приготовили свою очередную атаку. Поэтому сошлись в низком редковатом подлеске сытый полк гитлеровцев при поддержке танкового батальона и голодные солдаты Костикова. Аккурат в этот момент, когда надо было принимать решение (а оно могло быть только одним - по одному и группами бежать в сторону, на соседний участок прорыва, ибо героизм тут был более чем неуместен), Костиков впал в задумчивость. В таком состоянии его застали одновременно два человека: страховавший умного командира Андрей Нилов и розоволицый немецкий фельдфебель в серой, даже не испачканной грязью шинели. Будто только что со склада или с парада. Немец поспешно направил свой карабин в грудь русского лейтенанта, а Нилов понял, что, наконец, пробил его час. И не час, а миг, который он, не раздумывая, использовал для броска наперерез траектории пули.
И он уже не видел, как очнувшийся лейтенант Костиков выпустил в опешившего фельдфебеля последние патроны из своего «ТТ», как откуда ни возьмись появились на этом участке партизаны, внеся полную сумятицу в планы не только германского командования, но и растерянных красноармейцев. Общей массой солдаты Костикова и разношерстная команда партизан просеялись на восток. И Костиков приказал нести Нилова на растянутой между двумя жердями шинели. Все полагали: Нилов - не жилец, но никто не роптал, и Андрея несли, сменяя друг друга, несколько километров. Потом - короткий привал, потом - снова несли. Нарвались на второе кольцо окружения, почти по инерции пробились, потому не остановить уже было, даже если против каждого красноармейца по танку выставить. Потом третье, там немцы и сами уже не чаяли сражаться с окруженцами. И так - до Можайской линии обороны, где обошлось без унизительных допросов СМЕРШа, ибо Костиков вывел свой батальон...
Нилов не умер. Не задела пуля жизненно важных сосудов. Но оставалась все это время там, внутри.
* * *
В осадном московском госпитале за Андрея взялся небритый широколицый хирург-казах. Он за последние сутки намахался скальпелем, как саблей, но, вняв мольбе Костикова, начал делать невозможное. В сущности, он делал это каждый день. Иногда получалось. Когда хирург уже подбирался к простреленному легкому, над столом склонился еще один доктор. Тот, который пришел сменить его.
Внимательно посмотрев серыми глазами в землистое лицо Нилова, он несколько удивился, а своему коллеге тихо сказал:
- Зря работаешь, Нурик, у него опухоль.
- Ты что - рентген? - не обратил внимания на его слова хирург.
Тихий доктор пожал плечами и отошел в сторону. Операционная сестра только стрельнула в его сторону быстрыми глазами: мол, устал, товарищ военврач, бредишь уже. А военврач стоял немного в стороне, прикрыв рот ладонью, и размышлял о превратностях человеческой жизни.
- Как он? - заглянул в операционную другой интеллигент в лейтенантских погонах.
- Нармальна, да! - крикнул, не поворачивая головы, хирург.
- Он мне жизнь спас, товарищ военврач.
- Я понял, да-а-а! Не мешай, лейтенант. Сейчас извлекать буду! - Но потом замер на секунду. - Олег! Олег! Ты - рентген! Есть опухоль. Пуля прямо там. Ой, шайтан! Вот бы фотографию сделать... Вторая стадия, наверное, а он воевал.
- Четвертая, - поправил тихий доктор.
- Вторая, Олег, вторая! Или ты думаешь, только в Москве учат?! Или я меньше твоего видел? Метастазы нету еще! Даже регионально!
- Не может быть! Тогда - нету уже! Нурик, я сам... - и осекся.
- Ты что, Олег Игоревич? - остановился вдруг Нурсултан Бектимирович. - Это твой больной? - хитро прищурил монгольские глазки на операционных сестер: вы ничего не слышали. А те и не слышали: инструменты подают, расширители держат.
- Нурик, я потом тебе расскажу, не поверишь.
- Не поверю, Олег? Да я теперь чему хочешь поверю. Ладно, будем удалять легкое, терять нечего. Крови он еще по дороге море потерял. Все равно - шансы мало, - помолчал некоторое время, собираясь с силами, подняв руки над головой, словно сдается в плен. - Тебя послушать, война лечит.
- Думаю, Нурик, она душу лечит, а душа - всё остальное.
- Ай-вай, Олег, чему нас материализм диалектически учит?! А?!
- Этот человек, помяни мое слово, Нурик, если вдруг выживет, попросит у тебя справку о том, что он здоров.
- Ты уже давал такую? - еще больше сузил глаза хирург, только бусинки-зрачки сверкнули, руки его между тем уже вовсю манипулировали. - Хороший человек, командира спас. Я бы такому пропуск в Кремль выписал, а не справку даже. Место в раю для него все равно забронировано, туда успеет еще...
- А я бы повременил удалять легкое, - загадочно сказал Олег Игоревич, - что-то мне подсказывает... Думаю, эта опухоль и так рассосется. Хотя такого и не бывает.
- На войне?! На войне всё бывает! Может, ты тоже наденешь перчатки? Думать некогда! Думает он, понимаете! Ты хирург или философ?! Твоя смена, между прочим!
* * *
Сердце Нилова нашло свою пулю на Висле, когда Андрей Нилов уже передумал умирать... До победы оставались считанные месяцы. К этому времени он имел две нашивки за ранения и несколько наград. Может быть, и эта роковая пуля миновала бы старшину Нилова, но в сей ответственный момент Второй мировой войны пришлось ему поднимать в атаку бойцов раньше намеченного командованием срока. Недоукомплектованные полки и дивизии двинулись на озлобленных поражениями, вгрызшихся в мерзлую землю и бетон фрицев. По просьбе премьер-министра Великобритании Уинстона, мать его, Черчилля. Пошли в наступление, возможно, даже раньше срока, который предполагался Там, где решаются судьбы людей и определяется ход истории человечества. Советские солдаты спасали своей кровью драгоценную кровь солдат туманного Альбиона; английских же солдат за всю войну погибнет чуть больше двухсот тысяч. А наших - в одной Польше шестьсот тысяч...
Пуля пробила не только сердце отважного старшины, но и письмо в нагрудном кармане гимнастерки, написанное неразборчивым, быстрым почерком доктора Олега Игоревича, химическим карандашом, испещренное какими-то странными медицинскими предположениями и терминами. Письмо это никто, кроме старшины Нилова, не читал. После войны Андрей Нилов хотел показать письмо своим близким, которые у него обязательно появятся. Но так получилось, что ближе детдомовских воспитателей, усталых солдат в холодном окопе и растерзанной родины у Нилова никого не было.
Тихий доктор Олег Игоревич так и не узнал дальнейшей судьбы своего пациента. При всем желании не смог бы. Он погиб под Сталинградом двумя годами раньше. Бомба попала в госпиталь. Ведь, говорят, бомбы, снаряды и пули - не выбирают. Как и Родину.
МОБИЛЬНАЯ НОВЕЛЛА
Александру Пивоварову, который знает, как начинаются такие истории... и отцу Сергию, который знает больше нас обоих...
- Почему ты шлешь мне каждый день эсэмэски, если можно просто позвонить и поговорить? - спросила как-то у Олега Ксения.
- Это единственная возможность поддержать вымирающий эпистолярный жанр, и поверь мне, в письме, даже коротком, можно выразить мысль точнее и сказать то, на что язык порой и не разгонится.
Так и не разогнался сказать: «Выходи за меня замуж». Да и написать тоже...
Олег умер. Не зря подмечено, что сорок лет для мужчины критический возраст. Пик творчества и пропасть нездоровья. Нельзя нестись по миру, высунув язык, как борзая, догоняя сразу двух зайцев: деньги и славу. При этом выпивая на бегу несчитанные рюмки коньяка за день, энное количество чашек кофе, выкуривая полторы-две пачки сигарет, не оставляя времени на нервный, неглубокий сон... Не оставляя времени на создание семьи.
За два дня до смертельного приступа Олега Ксения узнала и уверилась в его изменах. Целый день настраивалась на серьёзный, возможно, последний разговор с ним. Олег умер. И снова оставил ее ни с чем, как оставлял на протяжении всех десяти лет их отношений. И теперь она бродила по престижному фотосалону и находила всё новые и новые подтверждения его неверности. «Последней каплей» стал мобильный телефон. Не так раздражало разбросанное бельё и неграмотные записки моделей, что приходили в эту студию штурмовать обложки глянцевых журналов, а попутно заплатить натурой именитому фотохудожнику, сколько эта телефонная трубка. В бесстыдной памяти сотового выстроилась целая очередь: Альбина, Альмира, Анна, Барбара (даже такая!), Валерия, Валя 1, Валя 2, Варюша, Васса, Галина 1, Галина 2, Галина 3, Гелла, Дашута, Ева, Жанна, Зоя, Ира 1, Ира 2, Ира 3, Ира 4, Ира 5, Ира 6, Ира 7, Ира 8, Ира 9...
Сотовый? Теперь двухсотовый... «Груз-200» уже готов пересечь реку Стикс. Надо бросить Харону этот мобильник вместо обола за переправу. Пусть сообщит о доставке.
После имени какой-то Ники Ксению стало воротить с души. Как он их не путал? Как мог отвечать впопад? Как удерживал в памяти тембры голосов, интонации? А вот имени самой Ксении в этом списке не было. Значит, всякий раз он набирал её номер по памяти... Или брал с набранных. Спасибо и на том, что не поставил в один ряд с этими утоп-моделями...
Вот ведь жизнь! Плакать бы, убиваться, хоть мало-мало пожалеть о нём, а внутри - пустота. Да такая глубокая, что каждый следующий день видится летящей в эту бездонную пропасть глыбой. Подкатится на край и ухнет беззвучно в пропасть ночи. А утром готов уже новый «сизифов камень». И нет такой мужской силы, что потянет его в гору. Да и не было!
А за окном - рукой подать до мая! И экая нынче весна, что душу рвёт в клочья. Ветер откуда-то с Адриатического побережья принес запахи моря и неуместное, непонятное, необъяснимое желание чего-то светлого и радостного. Жить хочется, а незачем! Сколько бы лет сейчас было их сыну? Первенца не уберегли, а второго Бог не дал.
Ксения бродила по мастерской, созданию которой Олег отдал всю свою жизнь, бессмысленно трогала вывешенные на стенах и уже давно состоявшиеся шедевры фотоискусства, трогала старые фотоаппараты, которые он коллекционировал, создавая с их помощью удивительный интерьер окружающего его мира. И ведь у него получалось. Всё получалось! Талантливый был.
Но теперь этот мир неспешно и с аппетитом поглощала пустота. Ну что, кроме цветов на могилу и значительного некролога в газету, сделают друзья? Будут регулярно поминать на богемных попойках? И что с того? Что-о-о-о? Бесчисленные менеджеры журналов и рекламных агентств уже носятся по городу, подыскивая ему адекватную замену. Может, на первых порах такого человека и не будет. Но обязательно придет другой. Обязательно. Пустых мест в этом мире не бывает. А вот в сердце бывает пусто. И потому больно.
Оставалось только бродить по умирающему миру одного человека и разговаривать с ним шёпотом, плача и упрекая, словно он мог услышать.
Ксения машинально бросила мобильник Олега в карман плаща, швырнула ключи от мастерской на пол в прихожей и вышла на улицу, громко хлопнув дверью. Вот и всё! Десять лет, которые так потрясли её мир, закончились! И не осталось ничего, кроме последнего высохшего букета и нескольких фотографий юной Ксении, с которых начиналась эта нелепая, ничего не обещающая любовь. Они еще черно-белые, такие, каким, в сущности, является мир человека. А судьба - зебра. Главное не застрять, как зазевавшаяся блоха, в черной полосе. Хотя и в черном цвете можно найти плюсы, легче скрываться, особенно если ты безнадежная серость.
Через день Ксения силой заставила пойти себя на кладбище. Там, как и предполагала, было многолюдно. Пьяные соратники и лощеные заказчики произносили заученные и уже никому не нужные речи. А вот священника не было. Олег в гробу был похож на спящего. Никаких особых признаков смерти, кроме отсутствия дыхания. Воткнули между окаменевшими на груди пальцами свечу, похоже, даже не церковную, и пели осанну творчеству великого художника, произведения которого останутся в наследство человечеству. Вообще много было помпезного и ненужного. Несколько Татьян, Оль, Викторий и безутешных Барбар театрально вытирали слёзы. «Собратья по объективу и объектам» пощелкивали затворами дорогих камер, целясь в напускной траур. Единственный настоящий друг Стас был пьян вдрызг и, казалось, вообще не понимает, где он находится и что вокруг происходит. В карманах провожающих в последний путь периодически пели свои песенки мобильники, и они точно нехотя, с деланной скорбью, давали краткие ответы. И уж совсем неожиданно и никчемно зазвучали аккорды хита группы Eagles в плаще Ксении. Несколько мгновений она стояла в растерянности, потом догадалась, вынула из кармана телефон Олега. Мобильный мир, мобильные похороны, вся жизнь, как суетливая техногенная катастрофа! На дисплее высветилась Ира 2. Ксения откинула раскладушку и с тихой ненавистью в голосе сообщила: «Олега нет и больше никогда не будет». Потом вдруг, следуя какому-то безумному порыву, захлопнула крышку, подошла к гробу и сунула телефон в боковой карман пиджака. Был мобильный - станет могильный. Богемная аудитория приняла этот жест за вариант оригинального прощания, кто-то даже надрывным шёпотом произнес: «Как трогательно». После чего дальнейшие речи посчитали неуместными, и процедуру прощания быстренько свернули.
Первый удар обухом топора по крышке гроба заставил сердце Ксении содрогнуться. И когда гроб опускали, она всё-таки не выдержала и зашлась навзрыд. На этот случай оказался рядом вышедший «из штопора» Стас, он крепко сжал руку Ксении и плохо слушающимся языком произнёс: «Он любил тебя, Ксюха, как никого!» От слов его стало ещё горше. Действительно, любил как никого!
С поминок Ксения ушла после первых трех рюмок. Накрытый в шикарном кафе не менее шикарный стол показался ей полным сюрреализмом. Всё время мерещилось, что вот-вот зазвучит какая-нибудь попса и начнутся танцы. Тем более - первое мая на дворе. «Праздник мира и труда - ешь конфеты, детвора!» Топ-модели без кожаных плащей входили в «траурный» зал в миниюбках, а галантные джентльмены вовсю трещали по телефонам и обсуждали не терпящие похоронных отлагательств дела. Помянули первой, второй, а после третьей началась банальная пьянка, и только Стас мычал себе под нос, что Олежек был наголову выше всех, что у него в глазах диафрагма от Бога, не взгляд, а широкоугольный объектив. А вот выдержки ему всегда не хватало. Всё! Закрылись шторки, захлопнулся затвор, теперь сколько ни проявляй пленку - только полная тьма в кадре! Он всё время останавливал мгновение и в конце концов остановил.
Потом остались только общий гул и посудный звон. Похороны - это, в их понимании, тоже тусовка, только вынужденно грустная.
И всё же Ксения была благодарна этим людям за то, что они полностью избавили её от забот и затрат на похороны гражданского мужа. Для них это было делом чести, а для неё - страданием с вопросительным знаком в начале текста.
* * *
Ночью Ксения часто просыпалась, тревожно смотрела в окно. За стеклом плыла белесая дымка, город был необычно тих. Её посещали нелепые короткие сны, точно клочки фантастических фильмов. Всё крутилось вокруг единственного вопроса: «Как дальше жить?», - но зацепиться ни мыслям, ни образам было, по сути, не за что. И только под утро, когда маленькая стрелка часов подползла к цифре «5», Ксения забылась настоящим сном.
Сон был похож на большой платяной шкаф, где она пряталась в детстве от любых страхов. Там было уютно, как в доброй сказке, пахло нафталином и семейными преданиями. Но стоило погрузиться в эту мягкую тишину, как реальность пропиликала с журнального стола короткой музыкальной фразой. Сотовый телефон Ксении сообщил о поступлении сообщения.
«Кому взбрело в голову отправлять эсэмэску в такую рань? Или чья-то запоздала?» - перевернулась на другой бок, но добрый сон был безвозвратно утерян. Тонкая последняя нить - едва уловимое детское ощущение защищенности - оборвалась вместе со скрипом старого дивана. А хотела было повернуться на другой бок: пусть шлют сообщения и рапорты, тут самое интересное начинается.
Начиналось...
И всё-таки поднялась: кому там ещё ночь не в ночь? Путающимися пальцами нашла папку сообщений в телефоне, открыла и обмерла: «Здравствуй, любимая. Олег». Почти как у Олега Митяева: «С добрым утром, любимая».
Шутка? Плохая шутка! Чья шутка? Какая-нибудь из смазливых глянцевых стервочек узнала номер телефона Ксении и решила напоследок плюнуть в душу? Недолго думая, удалила сообщение из телефона и буквально как тигрица прыгнула на диван, скомкав под головой подушку. Хотелось укусить то гадкое, что прорвалось сейчас к ней, но даже не получилось заплакать. Неожиданный, пусть и короткий, но глубокий сон не оставил ей шанса удивиться, что она снова смогла заснуть в эту ночь.
Утром за чашкой «Черной карты» Ксения просчитывала унылое будущее. Олега только что не стало, а ей почему-то мечталось о сказочном принце. «Плевать! Плевать! Плевать!» - даже не думала и даже не понимала, на что или кого плюет. Просто заклинание, не имеющее значения. Вчерашние похороны, казалось, были сто лет назад. В принципе в этом не было ничего предосудительного: одинокой (и при живом-то гражданском муже) женщине просто хотелось видеть утешителя, настоящего мужчину с привлекательной внешностью и благородным порывом в душе. Не русского пьяницу-интеллигента, вечно «самовыражающегося», не «импортного» денди с признаками женственного вырождения на лощеном лице, не креола, не мулата, не метиса, а именно сказочного - пусть и не принца, - но таких, видимо, не бывает. А может - и не было...
Телефон брякнул свои аккордики, извещая о новом сообщении. Ксения нехотя потянулась к трубке через стол. Глянула на дисплей и почувствовала, как в спину дождем воткнулись тысячи иголок.
«Я всегда любил только тебя одну. Просто не смог выбрать правильную экспозицию. Ты - единственный удачный кадр, и я его засветил».
Так мог говорить только Олег. Она буквально слышала его голос, который наслаивался в сознании на знаки. Она читала ещё и ещё, словно в трех коротких предложениях можно было найти больше, чем в них было сказано. Да уж, Олег всегда гнался за бездной смысла. Ну и какова она - бездна, родной?
Вдруг поняла, что уже не читает, - дрожала рука. В записной книжке нашла телефон оператора, набрала.
- Скажите, с какого номера мне сейчас поступило сообщение? Это крайне важно! Кодовое слово? Ах да...
Где-то усталая, но служебно вежливая девушка взирала на монитор компьютера и тоже удивлялась:
- Вам не было сообщений несколько дней.
- Не может быть, - настаивала Ксения, - посмотрите ещё раз, вы не перепутали номер?
- Нет, всё точно. Не верите, возьмите распечатку хоть за весь год, но это платная услуга. Можете прийти в наш офис по адресу...
- Обязательно приду, - оборвала Ксения и дала отбой.
Так же торопливо набрала другой номер. Долго никто не отвечал, и пришлось набирать второй раз. Наконец она услышала покореженный похмельем голос Стаса.
- Ал-лё-ё...- показалось, что «ё» перейдет в «моё».
- Стас, мне плохо и страшно, приезжай, пожалуйста. Ты должен это видеть, потому что слышать нельзя. Нужен как свидетель!
- Ксеня? Бр-р-р... Что стряслось? Ах, да... Но при чем тут свидетель? Тебя ограбили?
- Да нет же, просто ты мне сейчас нужен. На месте всё объясню.
- У тебя есть выпить, иначе - я куча скрипучих костей?
- Молдавский коньяк.
- Пойдёт, через полчаса буду. Ставь кофе.
- Уже готов.
* * *
Всё же Стас выглядел лучше, чем вчера. Полчаса он потратил на душ, побрился и даже отгладил свежую футболку. Вероятно, не пожалел денег на такси. И только глаза полопавшимися кровяными сосудами выдавали либо бессонные ночи, либо запой, либо и то и другое вместе.
После третьей рюмки Стас окончательно ожил и третий раз перечитывал сообщение, гипнотизируя дисплей телефона.
- Значит, операторам уже звонила?
- Да, нужно было не стирать первое сообщение.
- Нужно было. - Стас снова потянулся к бутылке. - Кому это надо? Зачем?
- Ты меня спрашиваешь?
- Скорее, себя. А ты не пробовала отвечать?
- Нет. Но это же бред! Если кто-то со мной играет, то я, получается, включусь в игру.
- И всё же я бы попробовал. Ну-ка... Как тут у тебя буковки набираются. Клавиатура русифицирована?
- Да.
- Надо придумать что-нибудь экстравагантное.
- Зачем?
- Навязать свои правила игры. Если это удастся, можно смело идти в милицию, искать телефонных хакеров.
- А если нет? Ты хоть помнишь, что вчера я бросила его мобильник в гроб?
- Не бросила, а любезно положила в карман моего покойного друга. Успокойся. Никакой «потусторонщины»! Проверь себя, набери номер Олега.
Несмотря на нелепость, Ксения набрала номер, чтобы слушать долгие гудки. Подумалось вдруг: «Значит, в пределах досягаемости». Но ответа, разумеется, не последовало. «Земля хорошо экранирует», - додумал за Ксению Стас.
Ксения выключила телефон, её передёрнуло от пяток и до макушки. Просто представила, как из-под земли на кладбище сейчас звучит Hotel California. Олег специально закачал эту мелодию в свой мобильник. Когда-то они танцевали под эту музыку в ресторане «Восьмое небо». Танец и стал их первым свиданием...
Насколько кощунственно могла звучать эта песня из могилы! Даже на английском. «Welcome to the hotel California. Such a lovely place...» Кто-нибудь, проходя мимо, может до смерти напугаться.
- Ну, убедилась? - вывел Ксению из замешательства голос Стаса.
- Что же это такое?
- Я всё-таки напишу. Что-нибудь типа, - Стас начал старательно давить на кнопки: - «Как там на том свете?»
- Думаешь, стоит ёрничать?
- Мы просто парируем удар. Вот и всё, отправил.
Они успели выпить по чашке кофе, а Стас к тому же осилил полбутылки «Белого аиста», когда трубка Ксении пропела о поступившем сообщении. Рука Стаса опередила руку Ксении, он поспешно откинул крышку и открыл текст. «Здравствуй, друг», - кратко гласило оно.
- Да, в отношении меня такое обращение еще действует. Может, кто-то наблюдает за нами в оптический прицел, отчего забавляться ему сподручнее? - Стас подошел к окну, выглянул на улицу, где вдохновенно и трепетно легким ветром дышал наступающий май. Теперь он уже не мог скрыть, что нервничает. Правила игры не менялись, да и была ли сама по себе игра?
- Я, пожалуй, всё же поеду в телефонную компанию, - решила Ксения и ушла в спальню переодеваться.
Стас в это время набрал еще одно послание: «Если ты - Олег, то ответь: что мы с тобой делали в среду вечером? Это тот свет?» Пока Ксения собиралась, ответа не последовало. Уверившись, что его не будет, Стас с кривой ухмылкой отбросил телефон на диван.
- Тут без бутылки точно не разберешься, - сказал он сам себе, наливая очередную рюмку.
- Ты со мной? - спросила Ксения, выйдя из спальни.
Одетая в обтягивающие джинсы и легкую белую блузку, даже после бессонной ночи она выглядела привлекательно.
- Чёрт! Ты такая красивая, Ксюша...
- Перебираешь, друг. Если уж я тебе начала нравиться, значит, ты уже выпил лишнего.
- Нет, я в норме. Я Олегу всегда завидовал. У него было хотя бы какое-то...
- «Подобие семьи», ты хотел сказать?
- М-м-мм...
- А по девкам вы с ним вместе ходили? Ну понятно, конечно, я такая квёлая красавица, а там длинноногие лани двадцати лет. - Ксения с укором посмотрела на Стаса, тот виновато молчал. - Ладно, сейчас важно другое, я не намерена мириться с тем, что кто-то ковыряется ржавым гвоздём в моей ране. Ты со мной?
- Если ты не возражаешь, я подожду тебя здесь, не очень-то хорошо я себя чувствую, и, подозреваю, ничего ты у операторов связи не добьешься.
- Как знаешь...
* * *
Стас оказался прав. Дойдя до самого старшего менеджера, а вместе с ним до заместителя директора филиала, Ксения ничего не добилась. Она показывала им сообщения, тыкала пальцем в дату и время, но на сервере компании было стерильно чисто. Единственный результат: замдиректора, хмурясь, пообещал поставить всех на уши, но докопаться, кто отравляет жизнь добропорядочным клиентам компании. А заодно - заблокировать номер Олега.
- Намертво, без малейшей возможности реанимировать на нашей станции эту цифровую комбинацию, - так и пообещал.
Когда Ксения вышла на улицу в сопровождении услужливого менеджера, провожавшего её, как важную гостью, до ворот, мобильник снова спел свою поминальную песню. Менеджер любопытно застыл с открытым для прощания ртом. И Ксения удовлетворила его любопытство.
«В среду мы уже не были. Ты был один. Тот - это действительно свет. Как мудрость. Ищи ответы в "Книге мертвых". В книге живых скоро не останется места. Тот ли это Трисмегист? Тот сосчитал мои дни, а этот?»
Ох и любил Олег загадки!
- Бред, - определил растерянный менеджер. - А количество знаков выше допустимого, - отметил профессионально. - Это точно не наша станция. Наша не пропустит. Да и к чему все эти препинания, знаки...
- Грамотность - как одна из характеристик. Тем более он ведет тут речь о египетском боге мудрости, которого звали Тот.
- Тот, этот... Всё равно бред. Меня еще в детстве эти полузвериные египетские боги страшили. Все эти мумии, фараоны... Может, вам номер поменять? Хотите? Бесплатно?
- Может быть, - задумалась Ксения.
- Вернёмся?
Ксения стояла в нерешительности. И тут менеджера осенила ещё одна полезная мысль.
- А вы отпевание заказывали?
- Нет.
- А надо. Если крещёный, обязательно надо. Моя бабушка всегда говорила: без отпевания - как в рай без пропуска!
- Без пропуска, говорите?
- Ну да...
- Как же я... Недотумкала! Обол - Харону, «Книгу мертвых» - Трисмегисту! Православному - отпевание... Привыкли водку на кладбище лить!
- А номер вы, на всякий случай, всё же поменяйте.
* * *
У ворот Богоявленской церкви Ксения остановилась в нерешительности. Женщины в платках и косынках, сосредоточенные мужчины, набожные старушки и агрессивные нищие... Ксения никак не вписывалась в этот живой пейзаж, особенно в обтягивающих джинсах и просвечивающей на свету блузке. Из храма вышел священник, троекратно размашисто перекрестился с поклоном, но направился не к воротам, а к хозяйственным постройкам. Надежда поговорить с кем-нибудь из клира за пределами церковной изгороди таяла.
В этот момент снова ожил телефон. На этот раз звонил тот самый менеджер телефонной компании.
- Ксения Андреевна? Я тут кое-что обнаружил.
- И?
- На сервере есть скрытые файлы, обычно они относятся к системным программам, которые таким образом защищены от случайного повреждения или удаления, так вот: среди этих файлов я нашел те, которые не имеют никакого отношения к системным. Там, среди сохранившихся сведений о звонках и сообщений, есть те, которые поступали на ваш номер.
- Что это значит? Сообщения всё-таки были? От кого?
- В том-то и дело, непонятно, почему они регистрируются в скрытых файлах и папках, а главное - они поступили с номера... В общем, с того телефона, который, по вашим словам, находится в гробу. Самое примечательное, что я почти сразу с вашим приходом заблокировал этот номер, но сообщение вам все-таки поступило. Тот философский бред на выходе. Вы поняли?
- Еще бы.
В тот момент, когда она захлопнула раскладушку мобильника, из церкви вышел ещё один священник. Высокий, стройный, молодой, с кучерявой русой бородой и добрыми голубыми глазами. Он сам заметил стоявшую у ворот рядом с нищими Ксению. И пока она собиралась с мыслями, приблизился к ней.
- У вас что-то случилось?
- Да... батюшка, - последнее слово выговорилось с трудом, ибо батюшка был моложе Ксении лет на десять.
- Вы стесняетесь в таком виде войти в церковь? И правильно. В чём ваша беда? Меня зовут отец Димитрий.
- Долгая история, отец Димитрий. Но если вы выслушаете меня, я буду вам очень признательна. Похоже, что в мою жизнь вторгается потусторонний мир...
Священник кивнул и указал ей в сторону соседней аллеи, где выстроились в ряд аккуратные лавочки под свежей кленовой зеленью.
- Давайте лучше там...
Пришлось начинать издалека. С «Восьмого неба»... Во время рассказа Ксения не сдержалась и заплакала. Слёзы текли будто бы сами по себе, но отец Димитрий не пытался её успокоить, а только внимательно слушал. Иногда нечто, как озарение, вспыхивало в его ярко-голубых, без облачка глазах. Когда она закончила, раскрыв перед священником телефон с сообщениями, он только мельком взглянул на текст и неспешно заговорил, глядя в глаза Ксении.
- Отпевать нельзя, если повязан он, как путами, смертными грехами... Да и крещён ли он? - взгляд стал испытующе-вопросительным.
- Крещен. Точно. Мы с ним вместе уже в зрелом возрасте крестились, а до венчания дело так и не дошло, как и до загса.
- Значит, жили во блуде, - вздохнул отец Димитрий. - Но, первое и главное, - у Бога нет мертвых. Хотя, я полагаю, там, - он кивнул на телефон в руках Ксении, - это не он. Не ваш Олег. Хотя вы, вероятно, ждёте от меня объяснений, соотносимых с вашим разумением окружающего мира, а я боюсь умствовать, ибо есть видение мира верующим человеком и видение мира людьми, далекими от веры. Последние даже могут ходить в храм, соблюдать внешнюю обрядовость...
- Да, батюшка, я невоцерковленная, но верю, - скорее сама себе сказала Ксения задумчиво.
- И то уже хорошо...
- Но как же это не он, если даже мысли его высказываются?
- Чуть позже. Лучше скажите, как он умер?
- В тот вечер, точно знаю, работал. Не пьян был, не во блуде... Если честно, то не совсем он пропащий был. Как-то в Великий пост нашло на него просветление. Закрылся от всех, от заказчиков, от друзей, почти не ел ничего, читал Священное Писание и плакал. Потом вдруг утром поднял меня рано и повел в храм на исповедь. Мы тогда в первый раз причастились, и он пообещал священнику, что в ближайшее время обвенчаемся. Ещё и епитимью вместе исполняли. Да через какое-то время кончились деньги, и опять его затянуло в эту прорву. А вообще, он иногда, проходя мимо храма, останавливался, щедро подавал нищим, а порой заходил внутрь и подолгу стоял у Спаса Нерукотворного или у образа Богородицы.
- Значит, не совсем пропащий человек. Но я, к примеру, отпевать вашего Олега не решусь. Святитель Филарет так говорил: «Тщетна молитва за умерших в грехе смертном, смертью духовною, и в сем состоянии постигнутых смертию телесною, - за тех, которые внутренно отпали от духовнаго тела Церкви Христовой и от жизни по вере своим неверием, нераскаянностью, решительным и конечным противлением благодати Божией». Но к сей проповеди прибавляет слово Иоанна Златоуста: «Аще и грешен отыде, елико возможно есть, помогати достоит: обаче не слезами, но молитвами, мольбами и милостынями и приношениями. Не просто бо сия умышлена быша, ниже всуе творим память о отшедших в Божественных тайнах и о них приступаем, молящеся Агнцу лежащему, вземшему грех мира, но да отсюду будет им некая утеха... не ленимся убо отошедшим помогающе и приносяще о них молитвы. Ибо общее лежит вселенныя очищение. И возможно есть отовсюду прощение им собрати, яко то от приносимых за них даров, от святых, с ними именуемых». Хотите, поясню?
- Нет, я всё поняла... Кроме одного. Кто шлёт сообщения?
- Бес. И сидит этот бес в телефоне, который вы неосмотрительно бросили в гроб. Кладбищенская земля священна, и он сидит там, заперт. Одна ему утеха - вас донимать. А задача его - довести вас до отчаяния, а лучше того, до полного самоуничтожения.
- Так я номер всё-таки поменяю.
- Значит, не совсем понимаете. Это не поможет. Молиться - это из жизни верующего. Швырять мобильные телефоны в гроб - это из жизни современного потребителя-материалиста. Лучше подумать, какие ваши поступки дали возможность этому бесу появиться и действовать.
- Мне кажется, я знаю, - потупилась Ксения, - я не простила Олега. И до сих пор не могу простить. Даже то, что он умер, не могу ему простить. Но уверена, что он меня любил... Может, эти его измены... Может, это наветы да воображение моё? - Ксения в первый раз за эти дни позволила себе усомниться. - Он и так мучился тем, что ему приходится зарабатывать на хлеб, работая на эти глянцевые журналы с похотливыми девицами на обложках...
- Это не оправдание, - заключил отец Димитрий.
Какое-то время они молчали. Потом батюшка добавил:
- Попробуйте вымолить его. Большую силу имеет молитва любящего человека.
- А как я узнаю, что вымолила?
- Господь даст знак. Обязательно даст.
- А потом?
- А потом - жить. Ваша жизнь - ваша воля, ваша свобода, ваш выбор.
- А если сообщения будут продолжаться?
- Вряд ли... У меня тоже есть мобильный телефон, но это только телефон, понимаете? Когда я во сне вижу свою покойную матушку, я не пугаюсь, а если увижу усопшего или действия его наяву, то для начала осеню себя крестным знамением, а затем и сам объект - именем Господа нашего Иисуса Христа. Имя Спасителя любому из бесовского отродья - как огонь испепеляющий. Главное - верить при этом не в себя, не в свои силы, а в помощь Божию, - и встал, чтобы уйти.
- Благословите, батюшка, - неожиданно для самой себя произнесла Ксения и сложила как положено руки, как будто делала это каждый день.
* * *
Стаса она застала спящим. Отрадно было увидеть, что коньяк он допивать не стал. Переоделась и собралась уходить, намереваясь успеть к вечерней службе. Стас проснулся, немного испуганно вскочил с дивана.
- Ты куда?
- В Богоявленскую.
- Я с тобой.
По дороге, в автобусе, пересказала разговор с отцом Димитрием. Стас же читал последнее сообщение.
- Умный бес, получается, - рассудил старый друг, - в мифологии - как у себя дома. И хорошо ты его назвала, хоть и случайно, - «двухсотовый». Ибо имя им легион. Читал... Где-то...
- Стас, давай помолчим.
Тот кивнул.
За стеклом сквозь мутные разводы - следы первых дождей - неспешно плыла улица. Поток разнокалиберных машин, буквально расталкивающих друг друга, бравые зазывающие витрины магазинов и люди, у которых, по внешнему их весеннему настроению, кажется, всё только начинается и тысяча лет впереди, а не коротенькая, как у Олега, жизнь. Выбрось человека из этого муравейника в пустыню - что он будет собой представлять? Что отдаст за то, чтобы вернуться сюда и вновь денно и нощно поглощать эту жизнь? Вспомнилась вдруг картина Крамского «Христос в пустыне». Босоногий Сын Божий сидит на камне, сложив на коленях руки, и человеческая печаль отражается на его челе... Печаль всего человечества...
Мобильник в руках Стаса снова пиликнул. Тот озабоченно открыл его и вскинул брови. Потом повернул содержимое дисплея Ксении. «Это ты боишься забвения, а не я. У тебя есть окно, ты хочешь его закрыть?» Подумалось вдруг: этот черный квадрат дисплея - тоже окно, только куда? Закроешь окно, что потом? И зазвучал в памяти тихий, но уверенный голос отца Димитрия: «А потом - жить. Ваша жизнь - ваша воля, ваша свобода, ваш выбор».
В храме было людно и немного душно. Хорошо, что на входе для незнающих была прибита табличка: перечеркнутый красной линией мобильный телефон. В небольшом ларьке справа от входа принимали записочки. Туда и подошла.
- Скажите, где свечи усопшим ставят?
- Крещёный? Свидетельство о смерти есть? А то нынче взяли моду... А ещё будет хорошо, если пожертвуете на общую свечу. Не мне. Вон там ящичек.
В душе немного похолодело от такого обращения. Но ощущение это быстро прошло. Особенно когда увидела отца Димитрия. Он и начинал службу. Ксения в белой косынке возвышалась среди согбенных, часто кланяющихся старушек. Стас встал где-то в стороне и, похоже, был погружен в себя.
Через полчаса, когда ноги стали неметь, за стенами началась сильная гроза. Молнии сверкали где-то у самой черты города, а вот гром раскатисто несся с крыши на крышу и долгим низким гулом отзывался на колокольне. Ксения пыталась сосредоточиться на словах священника, на голосах с клироса, и в какой-то момент это ей удалось, она целиком растворилась в общей молитве и даже перестала чувствовать непривычную усталость в ногах. Сердце вдруг наполнилось совершенно новым содержанием, именно сердце... А с недалекой иконы взирали на неё немного печальные глаза Спасителя.
Уже после проповеди подошла к образу со свечой. Заплакала. Слезы лились, будто из самого сердца, и унять их было невозможно. Мысли смешались, и только одна просьба устремлялась навстречу пронизывающему взгляду Христа: «Господи, прости нас, грешных, на что ещё уповать, кроме Твоего милосердия...» И в какой-то миг поняла и поверила одновременно, что немногословная молитва её услышана.
Из храма Ксения вышла уже с этим новым чувством. На душе стало легче, как если бы избежала смертельной опасности. Да и улица встретила свежим ветром. Мир не казался ей суетливым, ярче и четче проступили его детали. Влажный, наполненный озоном после короткого ураганного дождя воздух, усиленный ароматами зелени, был похож на пробившееся сквозь фильтры туч дыхание неба. И лица людей воспринимались теперь по-иному: те, что выходили вместе с ней из храма, в большинстве своём были озарены внутренним сиянием или (у некоторых) смятением и печалью. Те же, что спешили мимо по улице, казались погруженными в скользкую ежедневную серость. Больше были похожи на маски, что одевают по случаю.
У ворот Ксению догнал Стас.
- Знаешь, я ещё ни разу в жизни не стоял целую службу, - признался он.
- Устал?
- Нет, но состояние ни с чем не сравнимо.
- Вот и давай побережём его...
* * *
Рано утром Ксения уже ехала на кладбище. Больше всего удивилась, когда на одной из остановок в автобус вошел Стас. Он был непривычно трезв и привычно задумчив.
- Я знал, что ты поедешь к нему. - Сел рядом и в этот раз молчал всю дорогу.
Кладбище мертвыми своими улицами буквально примыкало к живому городу. И автобус в какое-то неуловимое мгновение просто переехал эту едва заметную черту, разделяющую город живых и город мёртвых.
- Ему вчера памятник поставили. Плита такая темная, а на ней камера на треноге. Этакое ретро, - уже на выходе сообщил Стас.
- Не ретро, а сюрреализм какой-то. Есть такой дурацкий анекдот про смерть гинеколога...
- Знаю, - потупился Стае.
- Пойдём, тут ритуальное агентство есть, закажу крест, как и должно быть, кто бы под ним из православных не лежал: инженер, фотограф, писатель или врач... Вон, глянь: памятники бандитам, погибшим в перестрелках, самые высокие и помпезные, а толку? Кто они перед Богом?
- Ну, знаешь, помнишь, на Голгофе разбойник...
- Сравнил! - полыхнула гневом Ксения.
Подошли к вагончику, где располагался кладбищенский офис да стояли вокруг еще несколько хозяйственных построек. Ксения начала с порога, ещё не зная, к кому обращается.
- Здравствуйте, там, на четырнадцатом участке, седьмая аллея, фотоаппарат над могилой взгромоздили, так вот, я бы хотела его убрать и поставить крест.
- Хорошо что пришли, - невысокий невзрачный мужичок в потертом костюме буквально выпрыгнул из-за стола, - а мы уж гадали, кому звонить. Нет больше вашего фотоаппарата.
- Что? Украли?
- Если б, - мужичок чуть ли не с улыбкой почесал лысеющую голову, - гроза вчера была, молния аккурат в фотокамеру ударила. Так влепила, что расплавила до самого основания треноги и гранитную плиту пополам расколола.
Сердце Ксении испуганно ёкнуло.
- Да-да, - якобы успокоил женщину мужичок, - расплавило! Даже изгороди чугунной досталось, но там дело поправимое. Так что новый памятник так и так заказывать, потому как наша контора за природный вандализм ответственности не несёт.
- Вандализмом было поставить на могилу фотоаппарат на треноге, - голос Ксении снова стал твердым и решительным. - Где я могу выбрать крест?
- Остаётся надеяться, что и чертов мобильник расплавило... - пробурчал Стас сам себе.
* * *
После кладбища поехала в храм. Стас потянулся следом. Снова выстояла службу и снова плакала. И выходя из храма, вдруг уловила в сердце удивительное и ни с чем не сравнимое чувство светлой надежды. На что? Откуда?
Дома выпила стакан чая и, обессиленная, легла спать. Сон пришёл быстро, и не было суетливой кутерьмы мыслей, маленьких бытовых задачек и больших проблем. Был сон без видений и звуков, глубокий и тихий. Так спят выздоравливающие люди.
Но утром Ксению разбудил телефон. Он вновь пропел свою звонкую музыку о полученном сообщении. Правда, в этот раз, прежде чем открыть откидную крышку, Ксения была спокойна и уверенна. Вздохнула, перекрестилась и лишь потом прочитала: «Ксюша, милая, жду тебя сегодня, 30 апреля, в восемь утра на Сретенской улице, дом 28, Олег. Вопрос жизни и смерти».
Что это? Ещё одна шутка? Недолго думая, набрала номер телефонной компании. Знакомый голос девушки сообщил, что на номер Ксении действительно поступило сообщение.
- А что вам не нравится? Заблокировать входящие с этого номера?
- Нет, ничего, извините... Может, оно задержалось на несколько дней?
- Хм... Минут пять назад его отправили или меньше.
- С-спасибо... Извините...
- Да нет проблем, кроме ваших.
Посмотрела на часы: половина восьмого.
И торопливо стала собираться, судорожно вспоминая, где находится Сретенская улица. Убеждала себя, мол, всё равно надо посмотреть, куда это он ее приглашал. И таилось глубоко в душе непонятное предчувствие, а главное, ощущение того, что наступило какое-то необыкновенное утро. Странно, почему 30 апреля... В этот день она ходила по мастерской Олега, считала углы и считала измены, проклиная его. 29-го готова была порвать с ним раз и навсегда.
Сретенская оказалась небольшой улочкой, где еще сохранились частные дома, там же находилась маленькая, но красивая церковь. Она и оказалась на этой улице под номером 28. У ворот стоял улыбающийся Олег с огромным букетом белых роз. Ксения начала терять сознание, когда он успел подхватить её, уронив цветы.
- Милая, что с тобой? Я ведь... Что делать-то? Ну-ну-ну... - испугался не на шутку, но она уже начала приходить в себя. - Ксюша, мне сегодня приснилось, что я тебя потерял, навсегда! Ты не представляешь, что я испытал в эту ночь, я словно умер! Мне Харон виделся. Этот жуткий перевозчик мертвецов. Я всегда думал, куда он их перевозил? Ведь смерть не была побеждена. Да о чём я? Ксюша, мне так плохо без тебя! Послушай, тут служит мой знакомый батюшка, он нас обвенчает. Самое интересное, загс - через дорогу! Представляешь? Мы сможем обвенчаться и расписаться... С чего начнем, если ты, конечно, согласна?
- Какое сегодня число, Олег, - с трудом выговорила Ксения.
- 30 апреля. Пятница. Тебя что-то беспокоит?
- Так не бывает, Олег.
- Не бывает, если так не делать, - Олег улыбался, буквально сиял.
- А мне, Олежек, сегодня тоже снился сон, очень долгий сон, жуткий и долгий, как сама вечная смерть... И во сне снились сны. Скажи мне, в памяти твоего телефона много женских имён? - насторожилась Ксения.
- Было достаточно. Я их все стёр еще вчера, чтоб не раздражали тебя. Но я не понял твоего ответа: ты согласна выйти за меня замуж? Или меня кто-то опередил?
- За десять лет могли и опередить, - вздохнула Ксения. - У меня есть условие.
- ?
- Ты с этого дня занимаешься только художественной фотографией...
- О чём-то таком, не поверишь, я подумал еще вчера. И сегодня в пять часов утра, когда проснулся. До шести я успел выбросить из мастерской всё, что связано с «шабашной» работой. Получилась внеплановая генеральная, нет, прямо-таки маршальская уборка. Там остались только старые камеры, против них ты ничего не имеешь?
- Нет. Ты мне писал в эти дни?
- Да, намедни... Что-то типа: «Здравствуй, любимая».
Олег вдруг задумался, глядя на летящие над золотыми куполами белые облака.
- Господи! Хорошо-то как! Мне иногда кажется, что мы сами мешаем себе быть счастливыми... Вот только свидетель опаздывает. Я Стаса позвал... Не возражаешь?
- Свидетель? - спросила сама себя Ксения. - А священника твоего, случайно, не отец Димитрий зовут?
- Ты его тоже знаешь?