Дегустатор

Глава 11

Мы с Томмазо разругались уже не в первый раз. Бог ты мой! Да его невозможно было спросить, встало ли солнце, чтобы тут же не поссориться. Вскоре после того как я пообещал ему Миранду, он заявил Кристофоро, что ему нужен помощник на огороде. Кристофоро, который спал и видел, как бы сделать мне какую-нибудь гадость, согласился, что из Миранды выйдет хорошая помощница. Дни становились короче, и солнце, растратив свою летнюю силу, спрятало усталое лицо за покрывалом из мрачных туч. Миранда часто возвращалась в нашу комнату промокшая и продрогшая. Она не жаловалась, но по ночам, когда я прижимал к себе ее дрожащее тело, по щекам у нее то и дело катились слезинки. Я сказал Томмазо, что она заболеет, если будет работать не во дворце.

— Где? В прачечной? — заорал он. — Чтобы ослепнуть от щелока?

Я больше не обращал внимания на его крики, а кроме того, по-моему, он хотел, чтобы Миранда работала на огороде, поскольку боялся, что ей понравится какой-нибудь мальчишка в замке. Наверное, именно поэтому он никому не сказал о помолвке, хотя обычно держал рот на замке с таким же успехом, с каким я мог бы удержать муравья на проволоке.

— Возьми у меня все, что ты мне дал, — молил я Бога, — если это облегчит жизнь Миранды!

Господь в милосердии своем ответил на мою молитву. Как-то вечером, когда Септивий читал поэзию Катулла, герцог перебил его:

— Пусть лучше меня вздернут на дыбу, чем слушать эту дрянь!

— Ребенок, и тот бы понял, — проворчал Септивий, когда мы вышли из зала.

— У меня есть такой ребенок! — отозвался я и рассказал ему о Миранде, которая научилась в монастыре читать и писать, а также умела петь и прясть шерсть.

Несмотря на то что громадные брови придавали Септивию грозный вид, он был добрым по натуре, поскольку сказал:

— Я учу только детей придворных. Однако если она и впрямь такая, как ты говоришь, я могу сделать исключение. Пришли ее ко мне.

Я побежал на огород и, не сказав Томмазо ни слова, схватил Миранду за руку и потащил в библиотеку. Прежде чем она вошла в комнату Септивия, я сказал ей: «Вспомни, чему тебя учили монашки, — и все будет хорошо!», — а затем втолкнул ее внутрь и прижал к двери ухо. Я услышал, как она что-то говорит своим нежным голоском — очевидно, читает. Потом она запела. Через несколько минут дверь открылась, и из комнаты вышел Септивий, держа Миранду за плечико.

— Я поговорю с Чекки. Пусть начинает завтра.

В спешке я ничего не объяснил Миранде, так что она закричала:

— Что начать? Что я должна делать?

Септивий ответил, что она будет учиться с другими детьми.

— И больше не буду работать на огороде? Лицо у нее засияло, как свечечка во тьме.

— Будешь, но понемножку, — сказал Септивий. — Я все устрою.

— Ты видишь, как Господь помогает тем, кто ему служит? — спросил я Миранду, когда мы шли обратно на огород. — Ты должна отблагодарить его усердной учебой. А потом, это хорошо, что ты познакомишься с другими детьми. Когда-нибудь ты станешь горничной и тебя увидят богатые знатные мужчины.

Я не сказал ей о своем обязательстве перед Томмазо, а если этот дурак ей проболтается, я буду все отрицать. Раз Миранда в состоянии устроить свою судьбу получше — почему бы и нет? Как я уже говорил, за четыре года многое может случиться.

Однако Миранда не сумела скрыть своего возбуждения. Повернувшись, я тут же услышал, как она заявила Томмазо, что он не будет больше командовать ею, поскольку скоро она станет принцессой.

Но назавтра Миранда забилась в угол комнаты и, ожесточенно царапая струпья на коленках, отказалась идти заниматься.

— Что стряслось? Вчера ты так радовалась!

Она ничего не ответила. Я пригрозил, что, если она не передумает, я схожу пописаю, а потом волоком оттащу ее на урок. Когда я возвращался через огород, Томмазо срывал с грядки морковку и капусту. Я сказал ему, что Миранда не желает заниматься, и спросил, знает ли он почему.

Он пожал плечами и уставился на меня распахнутыми невинными глазами.

— Хотя где-то она права, — заявил он. — Иначе она загордится и забудет о тех, кто ей помогал.

Я перепрыгнул через грядку и схватил его за шею.

— Говори сейчас же, что ты ей сказал! Иначе я так тебе врежу, что ты заикой станешь!

— Я сказал, что над ней будут смеяться из-за ее одежды, — заикаясь, выдавил юноша.

Я надрал ему уши, и он убежал, угрожая, что отомстит. Вернувшись к Миранде, я сорвал с нее платье и отнес его в прачечную.

Когда глаза привыкли к едкому щелоку и клубам пара, я увидел, что над дымящимися котлами трудятся совсем молоденькие девочки, не старше Миранды. Кроме того, там были старая, почти слепая карга и высокая блондинка, о которой Томмазо сказал, что она была рабыней из Боснии. Лица у них у всех раскраснелись и вспотели, руки были розовыми, грубыми и морщинистыми. Я спросил, кто из них не откажет мне в любезности постирать платье Миранды.

Агнес, высокая блондинка с широким лицом и носиком не больше пуговки, подняла руку и откинула волосы с печальных серых глаз. Этот жест чем-то тронул меня. Не говоря ни слова, она взяла у меня платье и выстирала его. Когда она закончила, я увидел на нем краски, которых прежде не замечал. Поблагодарив прачку, я вернулся к Миранде. Моя девочка осыпала меня восторженными поцелуями и принялась танцевать, держа перед собой платье, как будто и впрямь стала принцессой. Еле сдерживая слезы, я лег на кровать и поклялся сделать все, чтобы она была счастлива, даже если это будет стоить мне жизни.

На следующий день Миранда пошла на занятия. Все дети, кроме хромоножки Джулии, дочери Чекки, делали вид, что не замечают ее. Но Миранду это не волновало, поскольку уроки ей нравились, и она продолжала заниматься в нашей комнате, особенно игрой на лире, которую полюбила больше всего. Она по-прежнему каждый день работала на огороде — причем Томмазо оставлял для нее самую черную работу, — но поскольку он частенько удирал к своим друзьям на кухню, Миранда тоже не особо усердствовала и сбегала к Джулии, где обе девочки играли в куклы.

Казалось, Томмазо вообще забыл о Миранде. Мягкий персиковый пушок с его щек как ветром сдуло, над верхней губой пробились усики, а голос уже не ломался. Он расхаживал по замку в новом голубом бархатном камзоле и таких же голубых лосинах, хвастаясь, что скоро станет придворным. Поварята, естественно, дразнились: обещали разрезать камзол, так что Томмазо носил его все время — даже спал в нем. Вскоре тот сильно пообносился. Томмазо боялся его испортить, но не решался снять. Со временем ему пришлось-таки постирать камзол, и он спрятал его подальше, чтобы высушить. Однако кто-то, очевидно, следил за ним, поскольку, когда Томмазо вернулся, камзол был разрезан на тысячу кусочков. Томмазо впал в буйство. Он обливался слезами и грозился убить тех, кто испортил его одежду — а поварята (я абсолютно уверен, что именно они разрезали камзол) дразнили его еще пуще.

Я наткнулся на юношу в конюшне. Лицо у него покраснело и опухло. Он держал остатки своего любимого камзола в руках, словно умершего ребенка. Я сказал ему, что скоро он получит новый, однако Томмазо разразился рыданиями и убежал.

Над ним смеялся весь замок — даже Миранда, хотя, когда мы остались наедине, она, к моему удивлению, сказала:

— Жаль, что я не могу купить ему новый! Он такой несчастный… Мне тяжело это видеть.

Я все еще не сказал ей о помолвке, и чем дольше я тянул, тем труднее мне было открыть ей наш с Томмазо секрет. Но сейчас, когда она так жалела его, я решил, что пора ей все рассказать. Тут она промолвила:

— Если бы только он не хвастался все время! Я этого терпеть не могу!

Момент был упущен. Мне нужен был чей-то совет, и я вспомнил о прачке по имени Агнес.

Если честно, мне просто хотелось поговорить с ней. Я подарил ей ленту за то, что она выстирала Миранде платье, но позже другая прачка вернула мне подарок со словами:

— Она все еще оплакивает мужа и ребенка.

— Скажи ей, что со мной она забудет свое горе, — ответил я.

Увы, Агнес была глуха к моим посулам.

Ее руки, ее подмышки и печальные светлые глаза являлись мне во сне, и порой, когда я проходил мимо прачечной, желая хоть мельком увидеть ее сквозь клубящийся белый пар, мой член становился таким твердым, что мне пришлось натягивать вниз рубаху. Я часами думал, как найти к ней подход. Однажды вечером, когда Федерико поужинал и велел мне отнести поднос на кухню, я сунул под рубаху кусок недоеденной телятины, принес его в прачечную и отдал Агнес.

— Non е velenoso [26], — сказал я и откусил, чтобы доказать ей, что мясо можно есть.

Девушки закричали, чтобы она попробовала телятину. Агнес протянула руку — ее пальцы и кисти были прекрасны, хотя и мускулисты — и положила в рот маленький кусочек. Она разжевала его, закрыв глазами медленно двигая челюстями вверх и вниз, так, словно не привыкла это делать. В конце концов, прожевав телятину, проглотила ее и тихо рыгнула. Потом разделила мясо на равные части и предложила его подружкам. Она подвинулась, освободив мне место на скамейке, и я сел рядом с ней во тьме, окруженный дымящимися котлами и кучами грязного белья, глядя, как девушки поглощают телятину. Они не разговаривали и не шутили, как гости на банкете. Они смаковали каждый кусочек так, словно он был последним, а когда закончили трапезу, то поблагодарили меня, расцеловали в щеки и вернулись к стирке.

— Grazie. Multo grazie [27], — сказала мне Агнес так искренне, что у меня земля ушла из-под ног.

Мне хотелось обнять ее и поцелуями прогнать печаль из ее глаз, но я просто кивнул и ответил:

— Prego. [28]

После этого я то и дело воровал разные яства — ножки каплунов, ломтики свинины, птичьи крылышки и маленькие пончики с семечками фенхеля. Мне нравилось, как девушки прекращали работу при моем появлении. Я млел от того, как Агнес распахивала глаза при виде меня. Мне нравилось, как она облизывала губы, чтобы не уронить ни крошки, и похлопывала себя по животу, закончив есть, а потом прислонялась к стене и сдувала со лба пряди волос.

На праздник Вознесения я стащил колбасу с укропом, двух зажаренных птиц и баранину в чесночно-розмариновом соусе. «Меня могут за это повесить!» — сказал я себе, но мне было все равно. Девчонки взвизгнули и кинулись к двери, чтобы посмотреть, не идет ли стража арестовать меня. Агнес положила ладонь мне на руку (она впервые прикоснулась ко мне) и сказала:

— Attenzione. [29]

— Не беспокойся за него! — рассмеялась старая прачка. — Он такой ловкий, что нимб у ангела может стащить!

Агнес предложила постирать мою рубашку, поскольку та была испачкана соусом. Другая девушка вызвалась простирнуть мои лосины, но Агнес ей не позволила. С тех пор она часто стирала мою одежду, и, благодаря ее любви ко мне, та стала мне почти впору. Я был так счастлив, что дальше, казалось, некуда, пока Федерико, вдруг схватив подавальщика за руку, не спросил:

— Почему ты не можешь быть таким же опрятным и чистым, как Уго?

Господи Иисусе! Герцог заметил меня не из-за того, что я спас ему жизнь, а потому, что я ходил в чистой одежде!..

Я поспешил к Агнес, чтобы поблагодарить ее за свой успех. Но как только я начал говорить, она закрыла мне рот рукой, показав на других девушек, которые прилегли поспать. Ее рука была такой теплой, что я нежно куснул ее за ладонь. Она ахнула, но не убрала руку. Я лизнул то место, которое укусил. Она глянула на свою ладонь и на меня, словно пытаясь что-то решить. Потом, взяв меня за руку, повела мимо спящих тел через сад Эмилии в горы, вздымавшиеся над замком.