Дегустатор

Глава 18

Чума уже свирепствовала в Генуе, Милане, Парме и Болонье. Неделю назад первые вспышки были зарегистрированы в Ареццо. Ворота Корсоли закрыли, но что для чумы ворота? Через несколько дней после нашей ссоры с Томмазо торговец отвез в больницу своего слугу с опухолями в паху и под мышками. Наутро он умер. К концу недели погибло еще трое человек. Сначала каждого усопшего хоронили, затем могильщик тоже скончался, и хоронить трупы, кучами валившиеся на улицах, стало некому. Погода стояла безветренная, так что смрад разложения медленно поднимался вверх, пока не достиг дворца. Двое поварят заразились. Младший сын Федерико Джулио погиб, но второй, Рафаэлло, выжил. Жена Бернардо умерла, причем он не пролил по ней ни слезинки. Пьеро делал что мог, бегая от одной семьи к другой, однако, когда его старший сын скончался, наш лекарь так погрузился в свое горе, что больше никого не лечил.

Подруга Миранды Джулия, младшая дочь Чекки, тоже умерла. Миранда горько рыдала, но еще больше ее напугала мать Джулии, которая бегала по коридорам и орала как резаная. Высокая, худая женщина, до тех пор молчаливая и спокойная, поседела за одну ночь и все время говорила о своей погибшей дочери. Когда кто-нибудь, даже Чекки, приближался к ней, она пронзительно вскрикивала — и через неделю отдала Богу душу.

Мы были совершенно беспомощны. Чума — не враг, с которым можно сразиться или сбежать от него. Да и куда бежать? Корсоли находился на самом высоком месте в долине.

— Я боюсь, — прошептала Миранда, натягивая на себя одеяло.

Она проснулась среди ночи, сорвала с себя рубашку и стала выискивать у себя на теле опухоли. Страх оказался сильнее скромности. Она заставила меня осмотреть ее подмышки, спину и ягодицы. Ей почудилось, что она заметила пятна между бедрами, и мне пришлось раздвинуть мягкие волосы и показать, что там ничего нет. После этого она свернулась калачиком и зарыдала. Я уверял, что ей нечего бояться, но, если честно, сам был напуган не меньше и, когда она уснула, снял с себя лосины и тщательно обследовал свой пах.

Как только у кого-нибудь из горожан вздувалась шишка, его тут же выкидывали за дверь и оставляли на произвол судьбы. Зачастую эти несчастные погибали с голоду. Дома, которые посетила чума, заколачивали, а жильцов, даже здоровых, не выпускали наружу. Рынки закрыли, праздник в честь святого Джованни отменили. Епископ с группой мальчиков освятил поля, помахав над ними горящим факелом, но пронести по улицам бюст святого, как обычно, побоялся.

Мальчишки считали, что чуму разносят коты и собаки, а потому повыловили их и сожгли. Мужья бросали жен, матери — детей. Плач брошенных младенцев вздымался к ночному небу и парил над дворцом, не давая нам забыть об их страданиях.

На третью неделю умерли двое детей из класса, в котором училась Миранда. Епископ сказал, что во всем виноваты наши грехи и мы должны очиститься посредством поста. Затем он выпустил указ, запрещающий богохульство, игры, содомию и проституцию — короче, то, что Федерико любил больше всего. Герцог ничего не сказал, поскольку тоже трясся от страха. Как-то лунной ночью дети Корсоли прошли по улицам с иконами Богоматери и святого Себастьяна. В этой процессии хотели участвовать все, даже самые маленькие и больные. Некоторые скончались прямо во время марша. Каждый день мы собирались в соборе, взывая: «Misericordia! Misericordia!» [40] и умоляя Господа о прощении.

Женщины хлестали себя по спинам до крови. Но ничего не помогало. Мор не прекращался. Ноздри мои были постоянно забиты смрадом тления, а в ушах вечно раздавались вопли живых.

Через две недели после первой проповеди скончался епископ. Страх перед чумой губил людей не меньше, чем сама болезнь. Слуга, хозяин которого клялся, что тот абсолютно здоров, настолько перепугался, что сиганул в колодец. Миранда днями напролет сидела, забившись в угол спальни и ломая руки. Она сгрызла ногти до мяса и расцарапала кожу на бедрах и под мышками до крови. Я боялся, как бы она не лишилась рассудка, и хотя моя мать погибла от чумы в деревне, мне казалось, что Миранде будет там безопаснее, чем во дворце.

— Ты можешь пожить у моего отца. Ты его внучка. Он позаботится о тебе.

— А разве ты со мной не поедешь?

— Нет, Федерико меня не отпустит.

Чекки сказал мне, что герцог каждый день спрашивал о моем здоровье и наотрез отказывался принимать без меня пищу. Я почувствовал прилив гордости. Герцог Федерико Басильоне ди Винчелли нуждался во мне! Он не мог без меня есть. Он не мог жить без меня!

— Я же твоя дочь! — заплакала Миранда.

Я поспрашивал придворных, однако они были настолько озабочены спасением собственной шкуры, что мне все стало ясно без слов. Клянусь, я предпочел бы дать себе выцарапать глаза ногтями — но пришлось обратиться к Томмазо.

Томмазо готовил вишневый торт. Хотя он работал на кухне недолго, руки его уже носили на себе отпечаток новой профессии — и порезы, и ожоги. Пальцы у Томмазо были не такие тонкие и красивые, как у Миранды, однако очень ловкие, и я невольно залюбовался тем, как они порхают над кастрюлями и сковородками, словно птица, вьющая гнездо.

Он смешал чашку измельченной вишни с розовыми лепестками, добавил мелко наструганного сыра, щепотку перца, немного имбиря, сахара и четыре яйца и перемешал. Потом, осторожно вылив массу на сдобу, поставил сковородку на маленький огонь. Я вспомнил, как он сказал, когда лепил снежного волка, что хочет быть скульптором, и произнес:

— Ты уже стал им.

— Кем?

Он повернулся ко мне. Щеки у него запали, глаза погрустнели, в них затаилась боль.

— Скульптором. Ты говорил, что хочешь быть скульптором. Вот ты им и стал, только вместо мрамора используешь продукты.

Томмазо отвернулся к сковороде.

— Чего тебе? Я занят.

— С Мирандой плохо.

Томмазо бросил на меня молниеносный взгляд.

— Нет, она не больна, — добавил я быстро. — Но она сойдет с ума, если останется здесь. Я хочу отправить ее к моему отцу в деревню. Он живет в ди Фонте, там, за рекой.

— А я-то тут при чем?

— Она не может ехать одна, а Федерико меня с ней не отпустит. — Я сделал глубокий вдох. — Я хочу, чтобы ты отвез ее. Больше я никому не доверяю. Да, у нас были с тобой разногласия, но я умоляю: забудь о них — не ради меня, а ради Миранды. Если ты ее любишь, ты выполнишь мою просьбу.

Он хмыкнул. Томмазо в последнее время часто хмыкал, очевидно, полагая, что это придает ему более мужественный вид. Мимо пробежала крыса. Он швырнул в нее горшком, тот попал крысе в голову и оглушил ее.

— Значит, наше соглашение снова в силе? — Томмазо добил крысу и выкинул во двор.

— Да.

— Я хочу иметь его в письменном виде.

— Ты его получишь.

— До нашего отъезда.

— До вашего отъезда.

Томмазо снял передник.

— А тебе не нагорит от Федерико? — спросил я.

— С какой стати?

— Ты же его соглядатай. Я видел тебя в дверях после убийства Пии и Эмилии.

— Я этим больше не занимаюсь. Теперь у меня есть другая работа, — ответил он, показав на кухню.

Септивий написал соглашение, подписался за Томмазо, а потом я поставил свою подпись. Я сложил вещи Миранды в узелок, Томмазо принес продукты, и мы встретились утром у конюшни. Мне пришлось подкупить одного из конюхов, чтобы тот дал нам лошадь.

— Томмазо позаботится о тебе, — сказал я Миранде, когда она села на коня.

— Я жизнь за нее отдам! — воскликнул Томмазо, усевшись позади Миранды.

Он обнажил шпагу и взял в руки поводья. Меня кольнула ревность, и я снова пожалел, что не мог поехать вместо него. Сбежать подальше от Корсоли, подальше от чумы…

— С Богом, — сказал я.

Миранда не смотрела на меня. Томмазо вонзил шпоры в конские бока, и лошадь затрусила к воротам. Я трусил рядом, вцепившись в ступню Миранды.

— Храни вас Господь! Да обратит Он к вам лице свое, да будет Он милостив к вам! Да прольет Он на вас благодать!

Дочь по-прежнему не смотрела на меня.

— Миранда! — крикнул я. — Скажи мне что-нибудь! Возможно, мы никогда не увидимся больше!

Она глянула на меня сверху вниз и бросила:

— Позаботься как следует о Федерико!

А потом вонзила шпоры, и конь поскакал за ворота, вниз по Лестнице Плача, в Корсоли.

Я провожал их взглядом, пока они ехали по улицам, мимо трупов мужчин и женщин, сваленных в кучи детских тел. Затем лошадь скрылась за городскими воротами. Я вдруг подумал, что у отца может быть Витторе, и у меня похолодело в груди. Мне хотелось броситься за ними и вернуть их, однако тут я услышал стоны из дворца и обрадовался, что моя дочь уехала.

В ту ночь мне приснилось, что Томмазо изнасиловал Миранду, и я вскочил с постели с криком:

— Убью!

Разбуженный моим воплем, кто-то постучал в дверь, но так и не вошел, опасаясь, что я заболел.

Чекки узнал от знакомых из Флоренции, что запах трав, таких как фенхель, мята и базилик, а также пряностей — кардамона, корицы, шафрана, гвоздики, аниса и мускатного ореха — препятствует отравляющим запахам проникать в мозг. На следующий день весь огород Эмилии был опустошен подчистую. Да что там огород — даже склон холма за замком оголился! Все пряности с кухни исчезли. И ничего не помогло. Потеро, виночерпий Федерико, намазался пряностями с головы до ног и умер в тот же день.

Настало лето, а с ним — жара. Собаки воевали со слугами за тенистый уголок. Федерико с Бьянкой редко покидали свои покои, и мне приходилось пробовать еду в то время, как герцог наблюдал за мной сквозь щелку двери.

— Ты все еще здоров? — спрашивал он.

— Да, ваша светлость. Я чувствую себя отлично.

— Я и мой дегустатор, — пробурчал он как-то в ответ.

В другой раз он распахнул дверь, и я смог увидеть всю спальню. Бьянка стояла на кровати голышом, на коленях, подняв кверху задницу и опустив голову. На лице у нее была маска, она тихо плакала. Федерико было все равно, вижу я их или нет. Он просто хотел убедиться, что я не заболел.

В один прекрасный день Септивий появился в зале с мешочком на шее, в котором был змеиный яд. Он прочел в «Декамероне», что такие мешочки носили раньше, чтобы уберечься от чумы, пошел в лес и убил змею. Септивий предложил мешочки со змеиным ядом всем желающим. Старики и больные купили их, но остальные сами пошли в лес охотиться на змей. Некоторых покусали, в том числе старшего сына герцога, Рафаэлло, один человек погиб в драке за змею, у которой, как выяснилось, вовсе не было яда. А потом Септивия обвинили в том, что он положил в мешочки простую мазь, чтобы сшибить деньгу.

Ночью слуги сбегали из замка в деревню, но через несколько дней возвращались, говоря, что повсюду видели только страдания и что настал конец света. Я молил Бога, чтобы он простил мои грехи, а если не может, то пусть хотя бы не мстит за меня Миранде. Зачем я утруждался — не знаю! Господу было все равно, молились ему или нет. Дети мерли как мухи, а ведь они даже не успели познать грех. Как может милосердный Бог отнимать у матери детей?

Как-то вечером Федерико велел нам всем прийти в главный зал. Мы ошалели от страха, боялись собственной тени, боялись самих себя.

— Я никогда не выигрывал битву, когда боялся, — заявил нам Федерико. — Мы слишком долго прятались по углам, и если мне суждено умереть, я хочу сделать это стоя!

Он велел подать еду и самые лучшие вина, позвал из города шлюх. Конюхи по его приказанию размалевали себе лица, Эрколь превзошел самого себя, показывая свои фокусы и трюки, а музыканты должны были барабанить и трубить в трубы во всю мочь. Мы веселились так, словно герцог даровал нам спасение — ели и пили, сколько могли, а потом снова пили сверх мочи. Септивий вскочил на стол и прочел непристойные стишки Аретино. Федерико рассказывал скабрезные анекдоты, а Бьянка исполнила безумный танец, которому научилась в Турции. В зал принесли карнавальные маски. Я надел бычью голову. Когда Бернардо тайком улизнул вместе со шлюхой, мы открыли дверь настежь и громогласно пожелали им удачи.

Настала ночь. Скинув со стола подносы, мы стали трахаться на столах. Скоро мы так опьянели, что мужчины совокуплялись с мужчинами, женщины — с женщинами, и все мы рычали, как дикие звери. Двое мальчишек опустились на колени перед Федерико. Опьяненный вином и желанием, я схватил женщину с большими грудями в маске ястреба и поволок ее в пустую комнату.

— Уго! — рассмеялась Бьянка.

Федерико был в соседнем помещении, но меня это не волновало. Бьянка распростерлась на кровати и раздвинула ноги.

— Попробуй меня! — крикнула она, и когда я замешкался, добавила со смехом: — Я не отравлена!

Я был прав. Она действительно пыталась убить Федерико. Но мне нравилось ее бесстрашие.

— Мне всегда хотелось трахнуться с тобой, — сказала она.

У нее были полные губы — как спелые вишни, и когда мы поцеловались, я присосался к ним. Бьянка целовала мое лицо, а потом расстегнула мою рубашку и стала лизать мне тело. Я, в свою очередь, расстегнул ей лиф. Ее большие груди вывалились наружу, и я уткнулся в них лицом. Час проходил за часом, день за днем. В коридорах гнили трупы, в то время как наши плотские утехи становились все яростнее и яростнее, словно это могло помочь нам победить саму Смерть. Проститутки принесли с собой деревянные пенисы и показывали, как монашки удовлетворяют себя. Я хотел взять Бьянку в задний проход, но она взмолилась:

— Нет, прошу тебя! Федерико заставляет меня делать это, но я не люблю!

Из главного зала раздались громкие крики. Я выбежал из комнаты и увидел раскрашенных мальчишек, врассыпную бегущих по коридорам. Столы в зале были перевернуты, собаки жадно поглощали еду. На полу лежал окровавленный мальчик со шпагой в животе. Федерико тоже сидел на полу, обливаясь потом. Одежда на нем была порвана и смята, толстый белый живот вывалился наружу.

— Моча! — процедил он сквозь зубы. — Мы должны пить мочу. Это спасет нас!

Немногие оставшиеся в зале переглянулись и засмеялись. Федерико перелез через стол, опрокинул миску с едой, вытащил свою большую толстую змею и помочился в чашку темно-желтой струей. А потом протянул миску мне.

— Попробуй! — велел он.

— Но вы только что пописали! — рассмеялся я. — Что может быть плохого в вашей моче?

— Ты дегустатор! Так попробуй ее!

— Почему бы вам не выпить мочу Бьянки, мой герцог? А она пусть попробует вашу!

Федерико вытащил шпагу из трупа мальчика. С нее капала кровь и падали ошметки кишок.

— Ты забыл, кто я такой? — спросил он.

Я и правда забыл. В безумии, охватившем нас, я более не воспринимал его как нашего повелителя — скорее как очередную жертву, доведенную страхом до безумия. Я поднял чашку и посмотрел на темно-желтую жидкость. В ноздри мне ударил едкий смрад. Я сказал себе: «Ты должен отпить только маленький глоточек!» А поскольку я приучил себя пробовать все подряд, что в этом страшного, если подумать? Я поднес миску к губам, но они не открывались.

Как только мы не обманываем себя! Два года я верил, что вкус еды ничего для меня не значит, хотя и мог назвать все ингредиенты. Но если это правда, почему я не мог выпить мочу? Шпага Федерико уткнулась мне в ребра. Жирная капля его мочи осела у меня на губах. Мне хотелось быстренько проглотить ее, но, оказавшись у меня во рту, жидкость, как капризный ребенок, разлилась повсюду — между зубов, по языку и по всему нёбу. Меня чуть не стошнило, однако кончик шпаги Федерико пронзил мою кожу, и по животу заструилась кровь. Я закрыл рот и почувствовал, как моча обожгла мне язык, прокладывая путь к желудку.

— Посмотрите на него! — засмеялся Федерико. — Глотай! Potta!

Вот сволочь! Он знал, что его моча не отравлена. Я подумал: «Если мне суждено умереть, я плюну ему в лицо!»

Я приготовился сглотнуть — и тут нас всех отвлек душераздирающий крик. Дверь распахнулась, стукнувшись о стену. В дверном проеме стояла Бьянка. На ней не было маски. На ней не было ничего.

Я подумал, что она решила признаться Федерико, что мы с ней трахались, и чуть было не убежал, но что-то меня остановило. Нет, не ее полные груди с большими розовыми сосками, вкус которых я до сих пор чувствовал во рту. И не ее круглый живот, или мясистые ляжки, или изящные ступни. А также не ее переполненные страхом глаза, и не рот, открывшийся для мучительного крика, готового вырваться из горла. И не волосы, разметавшиеся вокруг головы, как на картинах с изображением Медузы Горгоны.

Все дело было в родимом пятне на ее лбу. Оно походило на громадную зрелую сливу — такое огромное и отнюдь не безобразное, так что зря она прятала его от нас все это время…

— Посмотрите! — взвизгнула Бьянка.

Она показывала правой рукой на свой пах, где среди светлых волос угнездилась громадная черная шишка. Бьянка подняла одну руку, потом другую, и под мышками у нее оказалось еще две опухоли размером с яйцо. Клянусь, если бы я этого не видел, я не стал бы писать, но прямо на наших глазах на теле ее взбухло еще несколько шишек! На бедрах, щиколотках, животе… Злой дух отложил в ней свои яйца, и теперь из них вылуплялись цыплята. Мы отпрянули в страхе. Бьянка открыла рот и крикнула полузадушенным голосом, словно кто-то сдавил ей горло:

— Помогите!

Федерико шагнул к ней — чтобы обнять и утешить, как я думал. Вместо этого он вонзил ей в сердце шпагу. Она пошатнулась от удара и упала на пол. Герцог закрыл дверь, склонился над трупом и зарыдал.

Мы на цыпочках вышли из зала и разбежались кто куда. Я никогда больше не видел Бьянку. И не хотел видеть. Меня охватил ужас: ведь пока я занимался с ней любовью, я тоже мог подцепить заразу! И только гораздо позже до меня дошло, что я таки проглотил мочу Федерико.