Дело Фергюсона

23

В ресторане на главной улице я взял чашку кофе и кусок пирога, чтобы восстановить силы. Зал был полон молодежи. Проигрыватель наяривал рок — музыка падения цивилизации, ясно, чувак? Официантка ответила — да, у них где-то есть городской справочник. И принесла его мне.

Джеймс Дотери значился в нем как владелец магазина новинок в Норт-Энде. Его домашний адрес был тем же. Я выяснил у официантки, как туда проехать, дал ей на чай пятьдесят центов, что ее как будто удивило, и отправился дальше.

Магазин ютился в одном из тех районов неудачной застройки, которые закупоривают подъезды ко многим большим и малым городам в стране. Бакалейные и винные магазины, забегаловки и закусочные чередовались с мотелями и жилыми особнячками. Дома выглядели так, словно их только что наспех соорудили, хотя многие были построены настолько давно, что успели обветшать.

Магазин Джеймса Дотери занимал нижний этаж двухэтажной оштукатуренной обувной коробки. В витринах скудно красовались покоробленные хула хупы, пакетики с булавками, флюоресцентные носки, ледяные кубики из пластмассы с мушками внутри и другие непредсказуемые товары. Написанный от руки плакатик оповещал, что все продается со скидкой двадцать пять процентов.

На втором этаже светились окна. Дверь, которая вела на лестницу, была полуоткрыта. Карабкаясь по темным ступенькам, я почувствовал бодрящее волнение. Будто наверху меня ждала сама Холли Мэй.

Открывшая мне женщина в фартуке на мгновение поддержала эту иллюзию. Спрашивать, не мать ли она Холли, было излишне. Те же черты лица и цвет глаз. Только подернутые сединой волосы были каштановыми. Красивая женщина, прекрасно сохранившаяся для своих сорока или более лет.

— Миссис Дотери?

— Она самая.

Я протянул ей мою визитную карточку.

— Уильям Гуннарсон, адвокат.

— Может, вы к Дотери, так его дома нет. Загляните в «Повремени», может, он там. — Она недоуменно всматривалась в карточку. — Только учтите, Дотери страховых агентов на дух не переносит. И их, и все прочее, напоминающее ему, что жить вечно, на манер Бога всемогущего, он не будет.

— Я не страховой агент, миссис Дотери. Я адвокат.

— Ага. Это я и сама вижу. (Она поднесла карточку к свету и по слогам прочла: «Ад-во-кат».) Без очков-то я буквы не очень различаю.

Вряд ли она различала их много лучше и в очках.

— Попозже я буду рад поговорить и с вашим мужем...

— Он в «Повремени» виски лакает. Чуть у нас лишний доллар заведется, как его никакой зарок трезвости не удержит.

— А пока я хотел бы задать несколько вопросов вам. Вы когда-нибудь слышали про такую Хильду Дотери?

— Вы что — шутите? Уж какая-никакая, а моя старшая дочка.

— Давно вы ее видели?

— Недели две будет, если не все три. — Тут она что-то припомнила, возможно, всего лишь, что я адвокат. Главным ее свойством, видимо, было простодушие, и все ее чувства отражались у нее на лице. Сейчас оно говорило о настороженной растерянности, словно она спускалась в лифте в какой-то невообразимый подвал. — Ей что-то паяют?

— Насколько мне известно, нет. А что, по-вашему, ей могли бы паять?

— Да ничего такого. — Она неуклюже отступила с опасной высотки. — Вы же адвокат, вот мне и подумалось... то есть я и подумала, ей чего-нибудь паяют.

— Нет. Но ее разыскивают. А где вы ее видели недели две-три назад?

— Да тут и видела. В этой самой квартире. Уже лет шесть-семь, как она сбежала — не то чтобы я ее очень винила. И вдруг как с неба сваливается, разодетая в пух и прах — одних драгоценностей тонну на себя нацепила. Как Дотери выражается, ударь вы меня паровым молотом, я бы на ногах не удержалась. А он накинулся на нее, как собачья свора. Всегда ее на дух не переносил, да и вообще он видеть не может, когда кто-то чего-то добивается. И давай ее с усмешечкой своей подкалывать, спрашивать, какую она себе кормушку нашла, что так одевается.

— И что она сказала?

— Да ничего. Пыль ему в глаза пускала. Дескать, она актриса и в кино ее нарасхват рвут. А откуда у нее деньги, не сказала. Так откуда они? По какой причине ее разыскивают?

— Почему вы решили, что ее разыскивают?

— Так вы же сами сказали, что ищете ее.

— Потому что не знаю, где она.

Но мысли ее упрямо катились по одному желобу.

— Ну колечки и брошки свои она не в коробках с кукурузными хлопьями нашла. А что не в кино на них заработала, это уж я знаю.

— Вы уверены?

— Я Хильду знаю как облупленную, и пока ее тут не было, она ни чуточки не изменилась. Всегда была ломака и врунья, задирала нос и притворялась, будто она и то и это. Как же такой девчонке пробраться в кино?

— В кино берут не за моральные качества, миссис Дотери. Приготовьтесь к неожиданности.

— Она что — померла? — тоскливо спросила женщина.

— Нет, насколько мне известно. Но ваша дочь действительно была киноактрисой и снималась с большим успехом, пока не вышла замуж.

— Во-во! Так она нам и говорила. И уж конечно за миллионера выскочила, — добавила она с неуклюжей иронией.

— Совершенно верно, миссис Дотери.

— Господи, так это правда, что ли? Она не врала?

— Об этом — нет.

— Подумать только! — произнесла она с благоговением. Ведь ее дочь сделала явью американскую мечту: стала киноактрисой и вышла замуж за миллионера.

Миссис Дотери поглядела вниз на свое тело, источник всех этих чудес, и одобрительно потерла бедро под передником.

— Мужиков к ней всегда тянуло. Что так, то так. Дотери это не нравилось. Но больше по злобе. Он на всех девочек злобился, чуть они подрастали. Выжил всех их из дома не мытьем, так катаньем. Вот я ему скажу!

Ее восторг отдавал тоскливым злорадством. Она, казалось, хотела извлечь как можно больше из счастливой новости, прежде чем, по обыкновению, новость эта окажется вовсе не счастливой.

— Могу ли я узнать, что вас привело сюда? — вдруг осведомилась она по всем правилам хорошего тона, словно ответ на столь светский вопрос не мог не оказаться приятным. — Вы же говорите, что устроилась она хорошо и драгоценности эти некраденые. Так адвокат тут для чего?

— Это долгая история. (Не такая уж долгая, но мне надоело стоять в дверях, и я хотел посмотреть, в каких условиях росла Холли Мэй.) Вы не разрешите мне войти?

— Войдите, пожалуй. Правда, беспорядок тут. Никак не успеваю с уборкой. Весь день в лавке. Вечером только и убираюсь.

Она попятилась, снимая передник, как будто в результате должна была преобразиться она сама или комната. А комната в этом решительно нуждалась. Розовый фанерный ящик, заставленный дешевой мебелью и замусоренный осадками невеселой жизни — смятые газеты, пепельницы, извергающие окурки, немытые стаканы. Центром комнаты был телевизор. На нем стояла фарфоровая лампа в виде фигуры нагой женщины. Сквозь дырку в жалюзи, точно красный подмигивающий глаз, заглядывала неоновая вывеска бара напротив.

— Присядьте. — Она сняла с кресла охапку грязного белья и пошла с ним вон из комнаты, но по дороге остановилась возле телевизора и передником стерла пыль с фарфоровой женщины. Какие мечты о красоте и свободе воплощали для нее фарфоровые груди с алыми кончиками?

Кресло охнуло под моим весом и попыталось ужалить меня остриями пружин. В соседней комнате послышался звук льющейся воды, потом позвякивание бутылки. Миссис Дотери вернулась с двумя стаканами, до краев полными бурой жидкости.

— По такому случаю надо выпить. Ничего, что кола? Крепким я не угощаю, если могу. И всегда так. Дети ведь росли, и надо было кому-то подавать им хороший пример, раз уж Дотери не подавал. Ну, хоть у одной жизнь заладилась, чего не про всякую семью скажешь.

Она протянула мне стакан. Я почувствовал, что она оттягивает неизбежную минуту, когда счастливая новость обернется скверной. И подыграл ей:

— Сколько у вас детей? Она прикинула.

— Всего пятеро, а живых четверо. То есть надеюсь, что они живы. — И принялась загибать пальцы. — Хильда, Джун, Фрэнк, Рене и Джек. Фрэнк был третьим с обоих концов, тот, что разбился на машине. Хильда Фрэнка любила ну до того сильно, как ненавидела Джун — как старшая следующую, понимаете? На той неделе она чуть с ума не сошла, когда я ей сказала, что Фрэнк разбился. И ведь за рулем-то не он сидел. Я ей сказала: вот что бывает, когда девушка бросает свою семью, как она бросила. Хочешь вернуться, ан их уже никого и нет. Так вот и со мной и моей семьей было, когда я... когда я вышла за Дотери и мы переехали жить в Калифорнию. — Она продолжала, не меняя тона: — И хорошенькую жизнь он мне устроил со своими кроликами-шиншиллами, пышечными да магазинами новинок. А сам все время лакал спиртное.

— Что произошло с другими вашими детьми?

— Джун и Рене уехали, ну, как Хильда. Джун связалась с коммивояжером, который жил в отеле «Звезда». Он нейлоновыми чулками торговал. Ходил с ними от двери к двери, а ей в отцы годился. Когда Дотери узнал, он избил ее рукояткой молотка, да разве их этим остановишь! Последний раз я про нее слышала, что она ходила с чулками от двери к двери в Комптоне. Очень мне горько стало. Я ведь всегда думала, если из них кто чего добьется, так Джун. Всегда на нее надеялась. Только выходит, что Хильда. Ну Богу оно виднее.

— А Рене?

— Рене уехала и нашла работу, чуть ей восемнадцать сравнялось. Где-то в Сан-Франциско устроилась. Официанткой. Написала мне на Рождество, только обратный адрес на конверте поставить забыла.

— А Джек?

— Он мой младшенький. Ему еще семнадцати нет. Ну и хорошо, он ведь в исправительном заведении для малолетних. Полицейские мне сказали, что, будь он постарше, они бы его в тюрьму упрятали за кражу машины, которую он украл.

Тягостный итог. Да еще сразу вслед за миссис Хейнс с ее упорным отрицанием очевидного. Я не знал, то ли мне рассмеяться в лицо миссис Дотери, то ли разрыдаться в ее кока-колу, и спросил себя, что я делаю тут, в шестидесяти милях от своего дома, копаясь в развалинах жизней, которые для меня ничего не значат. Нет, поправился я, — жизней, которые прежде для меня ничего не значили.

Прихлебывая кока-колу, совсем уже теплую, и глядя на потухшее лицо миссис Дотери, я вдруг ощутил, как необъятна Земля, вращающаяся между светом и мраком, и что это значит — давать жизнь детям в нашем мире. Что-то землетрясением всколыхнулось в таких глубинах моего сознания, о каких я и не подозревал, — безмолвная молитва за Билла Гуннарсона-младшего.

— Вы не разрешите мне позвонить, миссис Дотери?

— У нас тут телефона нет. Если очень важно, так он внизу, в магазине. — Она замялась, а потом рискнула: — Вы ведь хотели мне про Хильду рассказать.

— Да. Она внезапно исчезла при подозрительных обстоятельствах. Ее муж очень за нее тревожится. Кстати, я представляю его.

— При каких таких подозрительных?.. Так она, значит, все-таки что-то натворила?

— Не исключено. Но, возможно, что и нет. Видимо, она каким-то образом связана с человеком, которого зовут Гарри или Генри Хейнс.

— Это что же, она с ним по-прежнему путается? — Волна краски поднялась от ее шеи до самых глаз.

— Как будто так. А вы знаете Хейнса?

— Знаю? Еще бы не знать! Это он всему ее обучил.

— Чему именно?

— А всему, чего девушке не положено. Помню, как она первый раз домой пришла, а от нее разит. Пятнадцать-шестнадцать лет девочке, а она до того напилась, что еле на ногах держится. «Налакалась?» — говорю я ей, а она — нет и нет. Тут Дотери вваливается, пьяный в дымину, и накидывается на нее. Переругались они — жуть. Он бы ее до крови избил, только я сбегала за резаком и сказала, чтоб ее не трогал. «Не трогай ее, — говорю, — если тебе жизнь дорога». Он увидел, что я всерьез, ну и отвязался от нее. Да только поздно. После с ней никакого сладу не стало. Дотери на меня валил, дескать, я ее распустила. Так ведь нельзя же забить девочку до смерти. Или держать под замком. Да она все равно в окно выскочила бы, совсем без царя в голове была. Пила, носилась в машинах, крала с прилавков, кабы не хуже. И всему этому ее Гарри Хейнс обучил.

— Следовательно, они держались друг друга несколько лет?

— Я все что могла сделала, только бы положить этому конец. В школе они в одном спектакле участвовали, и он повадился в пышечную ходить. Мы тогда пышки пекли, а Хильда и Джун после школы помогали подавать их посетителям. Джун подглядела, как они лапались на кухне и пили ванильный экстракт из пинтовых бутылок. Ну, я и подстерегла его, как он пришел в следующий раз. Уж я ему выдала! А Хильду предупредила, что он для нее хуже отравы, и для нее, и для любой девушки. Знаю я таких, которые гордые рожи корчат. Воображают, будто им все позволено. Заберут у девушки что сумеют, а ее бросят с пустыми руками. — Она говорила с такой горечью, словно испытала это на собственном опыте.

— Вы Хейнса недавно не видели?

— Уже много лет не видела. А последнее, что слышала, так про то, как его в Престон спровадили, где ему самое место. Хильду тоже было забрали, видно, он на нее накапал, но потом отпустили. Уехала она сама через год-два. И пропала. Пока в прошлом месяце не заявилась сюда.

— Про Хейнса она что-нибудь говорила?

— Не при мне. Тараторила про своего богатого муженька, нефтепромышленника, да только ни Дотери, ни я ей не поверили. Ее вроде бы как заносило, понимаете, о чем я? А что он за человек?

— Судя по всему, очень неплохой и преуспевающий. Но Хейнс ей нравится больше.

— Она с самого начала в него втюрилась. Иногда мне сдается, что женщине для счастья всего две вещи нужны: топор и плаха. Положит голову на плаху и подыскивает какого-нибудь в брюках, чтобы он ее оттяпал, и довольна.

— Почему Хильда вдруг решила приехать домой?

— Похвастать тряпками, по-моему. Очень она разочарована была, что остальных тут больше нет. Девочки, они всегда друг перед другом тянулись. Сестринская ревность. Ну, и с Фрэнком хотела повидаться, я же уже говорила. Когда я ей сказала, что Фрэнк погиб, она совсем взбеленилась. Рыдала, орала, винила нас за всякое, чего мы и не делали никогда. И ведь даже не Фрэнк машину-то вел, а другой парень, Ральф Спиндл.

— У Хильды были какие-нибудь эмоциональные трудности?

— А как это — эмоциональные?

— Вы сказали, что ее заносило, что она совсем взбеленилась. Это в ней что-то новое?

— Да нет, куда там. Характер у нее всегда был бешеный, даже когда она маленькой была. Сдерживается, сдерживается, да как выдаст! Только с Фрэнком и ладила. А с девочками — никогда. Вот когда Джун на нее наябедничала тогда в пышечной, так Хильда схватила сковороду с кипящим жиром и чуть не плеснула в лицо младшей сестре. А кипящий жир знаете какой горячий! Хорошо, я там была, остановила ее. Дамочка из города сказала, что она крайне уравновешенная.

— Неуравновешена?

— Ага. Крайне неуравновешена. Объяснила, что Хильда вроде как бурю переживает, и, может, с возрастом это пройдет, а может, и не пройдет. Только вроде бы прошло, верно же? Я про то, что киноактрисе настоящая выдержка требуется. А фильмов с ней много наснимали? Как мы телик завели, в кино совсем перестали ходить.

— Я тоже никогда ее на экране не видел. Но, по-моему, она кончила сниматься после двух картин.

— С чего бы ей кончать? Молода еще, чтоб об отдыхе думать.

— А сколько лет Хильде?

— Дайте-ка сообразить. Я ее в восемнадцать родила. У меня вот тоже была буря взросления или как ее там называют. Сейчас мне сорок три. Так что ей выходит... Сейчас подсчитаю. — Она принялась загибать пальцы и сразу же сбилась.

— Двадцать пять. Она кивнула.

— Ага. Голова у вас на цифры хорошая. Вот и у Дотери неплохая, если он ей пользовался бы. С его-то мозгами он тоже мог в адвокаты выйти. Нет, вы не обижайтесь. Джим правда соображать умеет. Он потому и детей не терпел. Они все в меня дуростью пошли. Ну, Хильда вроде бы получается не дура, да только она такое вытворяла, что ум-то ее неизвестно где был. — Это отступление привело ее к исходной мысли. — А все-таки двадцать пять это не те годы, когда на покой уходят. Или ее выгнали?

— Нет. Я говорил с ее агентом. Студия будет рада снова ее взять.

— Так она, что же, и вправду хороша?

— Видимо, в ней есть то, что требуется им. Но чего требуется ей, у них нет.

— Хильда всегда была красивой, — сказала ее мать. — Вам-то ее видеть приходилось?

— Только на фотографиях.

— У меня тоже есть ее снимки. Схожу принесу.

Прежде чем я успел возразить, она поспешно вышла из комнаты, словно было еще не поздно насыпать соли на хвост мечте с рубиновой грудкой.

Из прихожей без стука вошел мужчина в спортивной рубашке. На первый взгляд он казался молодым и красивым. Затем я заметил муть в его глазах, серый пепел, подернувший волнистые золотые волосы, улыбку, которая, как рыболовный крючок, застряла в уголке губ.

— А я не знал, что у нас гости.

— Всего один. И не совсем гость. Я здесь по делу.

Последнее слово сыграло роль красной тряпки. Он сказал со сдержанной злобой:

— Зарубите себе на носу, делами в этом доме занимаюсь я. Деньгами распоряжаюсь я. Что вы старались всучить моей жене у меня за спиной?

Я встал и оказался в зоне его дыхания, такого же мерзкого, как и его характер.

— Золотые слитки, — ответил я. — Она решила взять десяток.

— Остряк, а? — Покачиваясь на каблуках, он разглядывал меня с безопасного расстояния. — Что вы тут делаете?

— Ваша жена знает, что я тут делаю. Спросите у нее.

— Где она? — Он дико огляделся по сторонам, но затем услышал, как она чем-то шуршит за стеной, и ринулся в дверь, не то как спаситель, не то как завоеватель.

Послышались приглушенные вопросы и ответы, потом его голос перешел в странное визгливое тявканье:

— Дурой родилась дурой и помрешь с чего это ты выбалтываешь семейные тайны пусть прежде заплатит за них а раз у муженька денег куры не клюют так пусть выложит наличные дура проклятая.

— Ну не подумала я.

— Думать я буду оставь думать мне а сама слушай что тебе говорят вот тогда толк будет о чем ты думаешь суешь ему снимки они за снимки деньги платят сведения продаешь столько-то за слово я в таких делах понимаю девчонка денег стоит живая или мертвая а ты чуть даром не отдала.

— Ш-ш-ш, Джим! Он тебя услышит.

— Пускай слышит пускай знает что тут ему не деревенские пентюхи я не идиот хоть ты-то идиотка дрянь безмозглая всю жизнь камнем у меня на шее висишь я бы поступил в колледж вышел бы в люди так нет заставила меня жениться и двадцать пять лет таскаю тебя как покойника на спине а сейчас когда за одну из макак вроде бы можно вернуть хоть малость из того что мы на ее образование потратили ты хочешь даром отдать чем он тебя умаслил наврал что у тебя фигура хорошая жаба ты раздутая?

— Зачем ты так говоришь? — сказала она за стеной. — Поимей гордость.

— Какая тут гордость раз уж я живу в дыре с жабой и чуть отвернусь ты мигом пускаешь на ветер счастливый случай уж конечно я должен Бога благодарить да только не мне а тебе жаба ты надо меня на коленях благодарить что я тебя терплю жаба ты.

За стеной раздался хлопок пощечины и вскрик боли. Я прошел на кухню, где они стояли друг против друга, а на табурете возле них старая картонка пучилась бумагами и фотографиями.

Миссис Дотери держалась за щеку, но зарыдал Дотери.

— Прости меня, Кэт, я не хотел!

— Ничего, ничего, мне не больно... Я знаю, тебе никогда не везет, бедненький!

Она обняла его, и он прижался головой к ее груди как ребенок. Она гладила его запыленные сединой волосы и безмятежно смотрела на меня с зачарованного берега по ту сторону горя.

— Лакал бы ты поменьше спиртного, — сказала она. — Тебе ведь вредно, Джим. А теперь ложись спать, будь умницей, а утром встанешь, как новый.

Он, пошатываясь, побрел в мою сторону. Его глаза взглянули мне в лицо с неугасимой злобой, сохранявшей его почти молодым. Но он вышел, ничего не сказав.

Она разгладила платье на груди. Случившееся не оставило на ней никакого следа, только глаза потемнели.

— Жить с Дотери не так-то просто, — сказала она. — Мое счастье, что я-то человек легкий. Живи и жить давай другим, вот мое правило. Начинаешь нажимать, а дальше что? Тут все и рассыплется, как дважды два четыре.

Я не вполне уяснил смысл последней сентенции, но она казалась очень уместной.

— Вы хотели показать мне фотографии, миссис Дотери.

— Верно.

Она извлекла из картонки пачку фотографий и начала их тасовать, как гадалка — карты. Затем с внезапной радостной улыбкой протянула мне одну.

— Догадайтесь, кто это?

Старый любительский снимок запечатлел девочку-подростка. Белое тюлевое платье обрисовывало юную грудь. В руке девочка держала за ленту широкополую белую шляпу и улыбалась солнцу.

— Ваша дочь Хильда, наверное?

— А вот и нет! Это я. Тридцать лет назад в Бостоне в день конфирмации. Конечно, не мне бы говорить, а в школьные годы я красотка была. Хильда и Джун обе в меня.

Остальные снимки подтвердили ее слова и рассеяли последние сомнения в том, что Холли Мэй была дочерью миссис Дотери. А та сказала грустно:

— Нам нравилось делать вид, будто мы сестры — мне и старшим моим девочкам, пока не начались в семье свары.

Свары в семье еще не кончились. За стеной раздался голос Дотери, дрожавший от яростной жалости к себе:

— Ты что, всю ночь колобродить будешь? Мне утром на работу вставать, не то что тебе. Ложись сейчас же, слышишь?

— Я пойду, — сказала она. — Не то он вскочит, и уж тогда только Богу известно, что начнется. А вообще-то Хильда — девочка просто залюбуешься, правда?

— Какой были и вы.

— Благодарю вас, сэр. Дотери повысил голос:

— Ты меня слышишь? Ложись спать!

— Слышу, Джим, сейчас иду.