Дело Кравченко

Процесс Кравченко идет к концу. В зале исправительного суда, где до сих пор разбирались дела об украденных велосипедах или о драке двух соперниц, и где ныне слушается самое большое дело о диффамации, какое когда-либо пришлось разбирать французскому суду, снова переполнены все скамьи — публика, адвокаты, журналисты до самого последнего дня с затаенным дыханием будут слушать этот процесс, о котором пишут все газеты мира. Начались речи, близится заключение прокурора (которое, как говорят, будет коротким), близится приговор, о котором гадают в кулуарах…

Восемнадцатый день принес окончание судебного разбирательства. Оно было закрыто председателем в понедельник, 7 марта, в 6 час. дня, когда начались прения сторон.

«Свидетель нравственности» г. Жолио-Кюри

Заседание начинается с показаний Жолио-Кюри, известного ученого, директора Института атомной энергии, нобелевского лауреата и коммуниста.

Небольшого роста, невзрачный, худой, он начинает с того, что воздает должное «смелости, таланту и честности» редакторов «Лэттр Франсэз». Жолио-Кюри был в России три раза: в 1933, 36 и 45 гг. и «старался книгу Кравченко читать беспристрастно». Он понял, что она неверна особенно тогда, когда узнал, как геройски вели себя резистанты во время немецкой оккупации. Об ужасах лагерей в СССР написано в ней с единственной целью — принести ущерб престижу СССР.

Особенно возмутили ученого главы о Харькове: он сам был в Харькове и видел там среди студентов и профессоров огромный энтузиазм. Все критиковали действительность безбоязненно, указывали на ее слабые стороны. «Когда Кравченко говорит об „обскуратизме“ советов, то это просто смешно», — сказал Жолио-Кюри.

— Я видел в Харькове замечательную школу: в нее посылали учиться всех первых учеников. Это была школа вундеркиндов. Она помещалась в каком-то дворце. Профессора тоже были самые лучшие. Я говорил с учениками…

Председатель: Вы говорите по-русски?

Жолио-Кюри: Нет, но переводчиком был тоже ученик, ему было 13 лет. Он не мог быть подослан нарочно. Он говорил со мной об атомной энергии. Что сталось с этими детьми? — спрашивает Жолио-Кюри. — Это все должны были стать замечательные люди. Но нам с женой неизвестно, где они теперь.

— Книга Кравченко — грязная книга, — продолжает ученый. — Он критикует мелкие недостатки, как, например, недействующие уборные. Сам он из рабочих стал инженером, при царе это было невозможно. Ева Кюри (сестра жены ученого) тоже написала книгу о СССР. Ее книга — беспристрастна. (Следуют длинные цитаты из книги Евы Кюри.) Рацион хлеба был в России во время войны огромным.

Председатель: Но только хлеба!

Жолио-Кюри: Ева Кюри говорила о том, что, благодаря процессам была уничтожена пятая колонна. А теперь Кравченко создает «климат войны». Этот климат похож на то, что мы уже видели в 1938—39 гг. (Ропот в публике.)

После чтения еще нескольких длинных цитат из книги родственницы Жолио-Кюри, ученый кончает свои показания.

Не совсем понятно было, почему был приглашен он сам, а не его свояченица?

Д'Астье де ля Вижери оправдывается

Депутат д'Астье де ля Вижери, уже дававший суду свои показания, просит, чтобы его выслушали еще раз.

Ле Трокер и Андрэ Филипп письмами заявили, что, будучи во французском алжирском правительстве, они никогда бы не арестовали Кравченко, если бы он не в Америке, а в Алжире «выбрал свободу».

Возражения депутата на эти письма довольно бледные. Он напоминает, что у французов были всякие недоразумения с Рузвельтом и Черчиллем, но никогда не было недоразумений со Сталиным. Он говорит, что при де Голле в Алжире существовала цензура, и Кравченко не позволили бы дать свое интервью; что коммунисты в резистансе играли первую роль: что в Алжире арестовывали многих, которые сеяли рознь между союзниками (например, либанского президента.) Что касается выражения «гениальный вождь» в применении к Сталину (о чем писал в своем письме Ле Трокер), то впервые это имя было дано ему… Леоном Блюмом и самим де Голлем (?). Повторив несколько раз одно и то же, д'Астье умолкает.

Мэтр Изар: Здесь у нас сегодня парламентские дебаты! Говоря короче: два человека из алжирского правительства с вами не согласны, а вы сказали: если хоть один найдется, то я неправ. Комментарии излишни!

Разведка г. Нордманна

Прежде, чем дать Кравченко высказаться о рукописи и ответить экспертам «Лэттр Франсэз», мэтр Блюмель читает письменные показания, полученные ответчиками.

Английский королевский советник, депутат палаты общин Притт, шлет им свое сочувствие.

Г. Вермер пишет, что «мировая реакция всегда обвиняет СССР в грехах, которыми грешит сама».

Г. Лир (из Бельгии) рассказывает, что ему говорил один американский журналист (?) о школе пропагандистов в Америке, где обучаются агитаторы, которые затем работают против СССР. В этой книге, как пишет Лир, был в свое время и Валтин. О Лайонсе он говорит, как о бесспорном авторе книги Кравченко.

Поль Вьено сообщает, что Вюрмсер и Морган — это Габриэль Пэри (коммунист, погибший от руки Гестапо), а Кравченко — Дорио и Абец.

Американский адвокат Кинг, специалист по иммиграции в Соединенные Штаты, утверждает, что правительство Америки никому не дает виз на выезд, кто путешествует под чужим именем. Между тем, мэтр Нордманн добыл из «Эр Франс» список пассажиров того дня: когда приехал Кравченко, он действительно путешествовал под именем Павла Кедрина.

Председатель: Не хотите ли вы сказать, что Кравченко никогда уже в Америку не сможет вернуться?

Мэтр Нордманн: Нет, но все это была протекция!

Мэтр Изар: Как пломбированный вагон Ленина!

Кравченко: У Нордманна исключительные полицейские способности.

Мэтр Изар: Кравченко, выходит, по-вашему, не только американский агент, но и французский?

Нордманн: В этом французское правительство следует за американским. (Ропот в публике.)

Мэтр Гейцман: Откуда вы достали список пассажиров «Эр Франс»?

Нордманн: Этого я вам не скажу.

Гейцман: Тогда я прошу копию этого документа.

Ответ Кравченко экспертам

— Спасибо Нордманну за беспокойство о моем будущем, — начинает Кравченко свою речь, — и за объяснение американских законов. Все документы, оглашенные ответчиками, лишнее доказательство тому, что коммунистическая опасность велика в Америке и во Франции. Иначе Нордманн все эти документы достать бы не мог.

Г. Познер, экспертизируя мою рукопись, не нашел в ней многих страниц, которые потом оказались в книге. Я уже сказал, что я представил суду 700 страниц, а вот еще — 400, полученных из Америки вчера. Все это сделано мной по доброй воле, я не был обязан это делать. Все это написано от руки. Материалы о НКВД — собраны особо. Их я не могу дать на руки, так как из них составится частью моя вторая книга. И эта вторая книга будет звонкой пощечиной советскому режиму и его деятельности за границей.

Познер сказал, что книга моя более антисоветская, чем моя рукопись. Это неверно. Жизнь под кремлевскими тиранами и сравнение Сталина с Гитлером — все это есть в рукописи. Если я не убедил вас (в сторону ответчиков), то это потому, что у вас извращенный вкус кремлевских обезьян. (Смех в публике.)

Я писал, что советский режим мало чем отличается от фашистского режима. Если взять приговор нюрнбергских процессов и заменить имена немецкие именами советскими, то все можно оставить на месте — все будет верно. Говорить, что я самого себя представил в книге более важной персоной, чем в рукописи, тоже неверно.

Вы плохо читали, г. Познер! Вы плохо читали ваше дело! Вы игнорировали все, что я сказал о том, как я писал свою книгу.

Мэтр Матарассо: Кто был ее редактором?

Мэтр Изар: Не мешайте ему говорить!

Кравченко: М-ль Годье видела 8 листов из 700. Она говорила о несовпадении фотокопий с рукописью. М-ль Годье хочет лишить меня права писать, как я хочу, и о чем я хочу. Если гг. Нордманн и Матарассо пишут без помарок, то это — большие таланты. К сожалению, талантов-то за ними мы до сих пор и не заметили.

Тут Кравченко переходит к существу дела. Он передает председателю переводы нескольких листов своего манускрипта, где переведены и разобраны не только все без исключения слова, но и зачеркнутые места — то, что делают обычно специалисты с рукописями Пушкина в России, Шекспира в Англии и Гете в Германии.

Председатель долго изучает листы. Эти листы были у м-ль Годье, и Кравченко желает доказать, что все в них — соответствует книги.

Г. Андронников переводит почти безостановочно: председатель держит теперь в руках книгу, переводчик читает перевод рукописи той страницы, за которой следит председатель.

Таким образом Кравченко поясняет около десяти мест, которых, по Познеру, не было в рукописи. Часть листов — была в руках у экспертизы, часть, присланная только вчера, им незнакома. Этим способом Кравченко выясняет довольно много неясных мест, в частности, место об Орджоникидзе.

— Вы три дня врали, — говорит он Матарассо, — дайте мне теперь говорить.

Адвокаты ответчиков все время прерывают Кравченко, говоря, что листы, которые переводит г. Андронников, у них в руках не бывали. По ним, Орджоникидзе выходит покровителем и другом Кравченко.

Познер пытается взять какой-то лист, но Кравченко кричит:

— Я потом вам дам! Не трогайте ничего!

Председатель: Во всяком случае, вы можете сделать анализ чернил. Если чернила употреблены больше года тому назад, то спора, конечно, быть не может.

Мэтр Изар: Есть многое, чего мы не дадим читать: это материалы для второй книги.

Кравченко: Г. Познер, подойдите сюда!

Познер, сидящий на скамье адвокатов ответчиков, не двигается.

Председатель: Мне не очень нравится вся эта группа: эксперты, адвокаты, ответчики — все друг с другом шепчутся. Пусть эксперты идут на свои места. Да они и не эксперты. Это ваши эксперты. (Познер уходит вглубь зала).

Председатель (который знает книгу Кравченко назубок): Теперь мы перейдем к «пассажу дяди Миши».

Кравченко читает «пассаж дядя Миши». Познер становится рядом с ним.

Председатель: Есть в рукописи об этом?

Познер (мнется): Тут одна фраза…

Переводчик читает по рукописи. Тексты почти совпадают.

Кравченко переходит к вопросу о новой орфографии: он учился до революции русской грамоте, а после, в университете, все науки проходились по-украински. Он мог ошибаться.

— Если вы проэкзаменуете Романова или генерала Руденко, то я окажусь, наверное, грамотнее их!

Вся эта часть заседания требует от судей чрезвычайного внимания: надо ясно себе представить процедуру: Познер показывал по-французски, имел дело с русским текстом; Кравченко перевели по-русски стенограмму этих показаний. Теперь он возражает на них по-русски, г. Андронников переводит их по-французски. Но суд терпеливо слушает и «пассаж дяди Миши», и «пассаж Саши», и «пассаж Фромана».

После перерыва, Кравченко продолжает доказывать, что рукопись и книга — одно и то же. Адвокаты ответчиков, время от времени поднимают шум, говоря, что эти листы у них в руках не были.

Мэтр Нордманн: Мы не можем работать в таких условиях!

Мэтр Изар: Я ничего никогда вам не обещал.

Наконец, Кравченко заканчивает:

— Эту книгу писал я сам, даю в этом честное слово. Я писал и буду писать, а вам предстоит решить, кто в этом процессе прав… Весь мир смотрит на вас. Взгляды всего свободного человечества обращены к вам. Прошу трибунал вывести решение во имя справедливости и свободы.

Матарассо и Познер хотят еще поговорить о «пассаже Орджоникидзе».

Кравченко: Вы все лжете! Я уже говорил об этом, а вы сидели и молчали.

Познер: г. председатель, я кажется, лучше знаю этот манускрипт, чем г. Кравченко, который говорит, что написал его. Он не может найти некоторых мест и что-то долго ищет.

М-ль Годье выводят к барьеру, но она оказывается не нужна.

Председатель прекращает обсуждение рукописи.

Слово предоставляется мэтру Гейцману.

Речь мэтра Жильбера Гейцмана

Речь мэтра Гейцмана продолжалась всего час и будет продолжаться завтра. Сегодня она разделена была на две части: первая — фактическая и вторая — юридическая. В фактической части, мэтр Гейцман блестяще обрисовал сущность дела:

— Почему не откроются границы, чтобы, наконец, поехать в эту страну и на деле узнать, что правда и что неправда? — воскликнул он в самом начале своей речи. — Как было бы просто решить вопрос!

Статья Сима Томаса, диффамационные статьи Вюрмсера и (почти все анонимные) статьи Моргана были Гейцманом анализированы чрезвычайно детально.

«Дурак. Пьяница. Неспособный. Интриган. Преступный тип. Продажный человек.» — вот в чем заключается диффамация Кравченко.

«И подумать только, что профессор Байе сказал об авторах этих статей, что они рассуждают, как историки. Неужели он хотел посмеяться над судом?» — иронизирует Гейцман, лукаво и умно блестя живыми глазами на широком, подвижном лице.

— Кравченко просто хотели замарать. Это их тактика — грязнить врага, — заключает он и переходит к юридической основе дела.

Он цитирует законы о диффамации, рассказывает суду, как и когда начато было дело и были вызваны свидетели, и напоминает, что истец не должен ни объявлять своих свидетелей, ни сообщать своих документов. Факт диффамации, по его мнению, налицо. Но, кроме факта, есть еще злая воля, есть дурное намерение — и это, быть может, наиболее важная сторона процесса.

В семь часов вечера заседание закрывается.

Конец речи мэтра Гейцмана и речь мэтра Изара — во вторник.