Дело лис-оборотней

Соловки, 7-й день десятого месяца, вторница, вечер

Планетарные сени перед главным просмотровым залом были переполнены. Еще с утра в них установили длинные, почти что от стены до стены, лавки для тех, кто захочет прийти на торжественное открытие детища архимандрита Киприана и шанцзо Хуньдурту; стены, потолок, даже окна были убраны торжественно, ярко и просто. Сейчас на лавках не осталось ни единого свободного пуня, да и вообще народу в сенях было – негде гранату упасть.

Богдан и снова выбравшийся сюда на денек Баг, старательно теснясь один к другому, дабы занимать поменьше места, сидели во втором ряду.

Богдан то и дело оглядывался назад, в середку пятого ряда. Там, тоже стиснутые с обеих сторон возбужденными, предвкушающими достойное завершение тружений паломниками и отцами – бородатыми в черных, бритоголовыми в желтых облачениях, — сидели, тихонько переговариваясь друг с другом, оживленные и радостные Бибигуль и ее сын. Бибигуль Хаимская, к радости Богдана, уже начала меняться; взгляд ее в первые же дни работы в монастыре несколько утратил безжизненность, она прекрасно показала себя в работе с драгоценным достоянием, и Хуньдурту самым официальным образом пригласил ее для той же работы в свою кармолюбивую обитель; ныне талант и прекрасные человеческие качества Бибигуль уже никто не подверг бы сомнению. Мальчика – сдержанного, чуть застенчивого, но держащегося с удивительным для его относительно малого возраста достоинством, отпустили к маме на седмицу, и братия приняла его с распростертыми объятиями.

Сталкиваясь с Богданом, а нынче и с Багом, Бибигуль здоровалась, правда, немного напряженно. Эта миловидная, незаметно стареющая женщина и не подозревала, что оказалась здесь только благодаря минфа и что ее ждет еще одна, совсем уж нечаянная встреча.

Баг же поглядывал в другую сторону. У восточной стены, подпирая ее своими степными треухами, не обнажая по привычке головы, стояли Вэймины. Собравшиеся в сенях люди по большей части были веселы и довольны; тангуты же были просто счастливы. Придя к планетарию едва ли не за час до начала церемонии, специально, чтобы повстречаться с Богданом и в особенности с Багом, коего они не видали с памятного дня пресекновения деятельности артели «Персиковый источник» – а к обоим человекоохранителям тангуты прониклись огромным уважением, — они после сообразных поклонов поведали, что их племянник, кажется, начал браться за ум. Перестал хныкать, перестал грозить, что покончит, дабы устыдить их за свершенное над ним насилие, с собою – прямо под дверями покоя Вэйминов в странноприимном доме, перестал в полном одиночестве и безделии часами пролеживать бока в своем доме, грязном и запущенном без рабского труда помраченных, перестал собирать вещи, чтобы морем бежать куда-нибудь, например в Свенску («там меня оценят!»). Недавно тангуты заметили, как их племянник робко, пользуясь тем, что никто его вроде не видит и не заметит его неумелости, несколько минут кряду, будто примериваясь, трогал различные нелегкие предметы честного рыбацкого труда, так и оставшиеся подле пирса после того, как артель в один день и одну бедственную ночь прекратила свое существование. Перебирал в пальцах сопревшие сети, простукивал рассохшиеся бочки… Это зрелище привело обоих дядьев Виссариона в восторг, который не оставлял их до сих пор.

Доктор Большков тоже был здесь, и ему тоже было чем похвалиться. Позвякивая в суме предусмотрительно припасенной склянью с калгановкой, он поведал человекоохранителям, что его лечение помраченных артельщиков («порой весьма необычного свойства, доложу я вам!») за истекшие три седмицы дало весьма обнадеживающие плоды: не далее как три дня назад один из подуспокоившихся и подотъевшихся рыбарей вдруг замер на пути к Кемской общественной едальне (там бедняг по ходатайству Большкова кормили бесплатно – Ордусь не обеднеет, а людям надо же как-то прийти в себя), на минуту глубоко задумался, а потом сказал просветленно: «А может, воров-то никаких и не было, братья? Может, там у нас и воровать-то было нечего?» И, что особенно порадовало доктора, трое шедших с мыслителем вместе сотрудников отнюдь не кинулись его бить с криками «Святотатец!», но тоже задумались и до самой едальни не проронили ни слова.

Не было лишь Кипяткова-Заговникова. На следующий день после памятных событий Богдан пришел к нему в больницу и передал слова Жанны. «Вы могли просто договориться, Павло Степанович…» – сказал Богдан, по-прежнему, чтобы не смущать ни иных больных, ни самого лисоубийцу, называя его тем именем, под которым он был в монастыре известен. «С кем? — желчно и как-то беспомощно вскинулся больной. — С этими вертихвостками?» – «Дети бы не умирали…» – сказал Богдан и рассказал, как можно было, по словам Жанны, поставить дело.

И тогда Кипятков, к изумлению окружающих, заплакал.

Едва сняли гипс, он покинул Соловки. Что с ним стало потом – Богдан не ведал; и только Баг, приехав нынче, рассказал ему, что тот уволился из отдела жизнеусилительных зелий и отправился в одинокое покаянное паломничество далеко-далеко, туда, где его никто не знает, — в Фаворский скит подле горищи Чогори. Судя по всему, Кипятков не собирался возвращаться в Александрию. Выпуск же снадобья «Лисьи чары» был внезапно прекращен, что буквально перевернуло с ног на голову мировой рынок жизнеусилительных средств; впрочем, не вполне вразумительный, но очень эмоциональный текст, появившийся на сайге Брылястовского дома, гласил, что научники Брылястова открыли способ сделать снадобье еще эффективнее и к тому же значительно дешевле, — потому, в заботе о кошельке потребителей, и прекращены временно поставки пилюль старого образца. Фармацевтический мир замер в напряженном, близком к паническому, ожидании.

На помост в красном углу сеней вышел отец Киприан, и шум быстро заглох. Архимандрит, довольно улыбаясь, огладил бороду.

— Возлюбленные чада мои! — начал он. — Сегодня мы собрались здесь, в этот замечательный день…

Впрочем, говорил он недолго. Повторил свою излюбленную мысль о том, что всем, и рясофорам, и мирянам, вне зависимости от вероисповедания, надлежит в наше время знать, как премудро и, в сущности, человеколюбиво обустроил Вседержитель Вселенную; не просто знать, что Он это сделал, а знать, как именно, дабы с тем большим пылом и осмысленностью возносить Ему хвалы впредь. Поблагодарил всех присутствующих и отсутствующих за их бескорыстный труд. А закончил так:

— А теперь, чада мои, поскольку шанцзо Хуньдурту, дабы не повторяться, от своего слова отказался и просто попросил меня поблагодарить вас всех и от его имени…

Сидящий в первом ряду шанцо покивал.

— …Есть для нас еще подарок. Честь сказать напутственное слово и распахнуть перед нами врата просмотрового зала… по совету одного из присутствующих здесь достойнейших людей… предоставлена другому достойнейшему человеку, можно сказать, герою, и к тому же старому моему другу и единочаятелю. А он, в свою очередь, оказал нам честь и от сей чести не отказался.

Слегка смутившись оттого, что немного запутался в честях – впрочем, все поняли отца Киприана правильно, — архимандрит повернулся к боковому входу и глянул пригласительно.

В сени вошел звездопроходец Непроливайко.

Он не слишком изменился с тех времен, когда его фотографиями пестрели журналы и газеты. Лишь поредели и вовсе поседели волосы да немного обрюзгла фигура; да очи сделались тусклыми и словно бы тоже поседели. Как у Бибигуль.

Он приехал на Соловки один. Совсем утратившая, по слухам, былую красу супруга его, иссушенная несообразными страстями и нескончаемо лелеемыми обидами, бывшая звезда синематографа Зирка Мнишек безвылазно жила ныне в их Каракорумском имении и не захотела сопроводить мужа даже теперь, когда он с благодарностью откликнулся на зов старого еча и друга.

Богдан, не сводивший глаз с Бибигуль Хаимской, видел, как женщина вздрогнула, как заметался ее взгляд, ища пути к бегству. Вотще: лавка с обеих сторон была так полна, что ни малейшей возможности бегства не осталось. Тогда женщина съежилась, пытаясь стать как можно менее заметной, и опустила вспыхнувшее лицо.

Непроливайко кашлянул. Он тоже слегка смущался – видно, давно не выступал, сидя затворником в имении. Все же он был хорош; Богдан так и видел его перед пультом в рубке планетолета, с умопомрачительной скоростью несущегося в черной мертвой бездне вдогон металлсодержащему метеориту – молодого, решительного, уверенного, азартного, полного жизненных сил.

— Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, — глуховато и неторопливо начал Непроливайко, — наука гадала долго. А когда выяснила это доподлинно, оказалось, что это не так уж важно, и интересно лишь специалистам. Гораздо важнее понять…

И тут он заметил Бибигуль и мальчика.

Он потерял дар речи. Он потерял дыхание. Он побледнел.

Богдан и Баг видели, что Бибигуль, на миг вскинув на него взгляд исподлобья, тут же вновь спрятала глаза. Ее лицо пылало.

Мальчик смотрел на героя неотрывно.

— Гораздо важнее понять, — глухо и отрешенно продолжил Непроливайко, — для чего нам этот самый Марс. И тогда уже в каком-то смысле неважно, о Марсе ли, который даст нам новые знания, идет речь, или о новом заводе, который даст нам новые тонны стали или новые модели «Керуленов», или… Что мы будем делать с этими знаниями и этими тоннами? Что те, в чьих руках окажутся эти знания и эти тонны, дадут с их помощью другим людям? Всем людям? И тогда… тогда уже встает самый главный вопрос, из которого все прочие вытекают: для чего нам мы сами? А получается так, что общего ответа нет. Каждый отвечает на него согласно своей вере…

Он запнулся, и стало ясно, что он опять потерял мысль. Его глаза, прикованные к Бибигуль, наполнились тоскою. Они стали живыми.

В зале царила гробовая тишина. Казалось, никто не дышал.

— Мне давно уже нельзя летать… — едва слышно проговорил звездопроходец. — Но как дорого бы я дал, чтобы хоть раз еще увидеть Марс… эту красоту… странную красную красоту… и показать ее тем, кого люблю.

Он замолчал и провел ладонью по лицу.

— Спасибо, — отрывисто сказал он и, рывком повернувшись, быстро вышел из сеней через ту же боковую дверь.

Рокочущая смутным восторженным рокотом толпа снова свела их вплотную уже в просмотровом зале. Бибигуль все же не убежала после того, как все повставали с мест, чтобы перейти в зал. Впоследствии Богдан узнал, что убежать не дал ей настоявший пойти в главный зал мальчик, горевший желанием увидеть все красоты небесного устройства.

А может, и не только этим желанием. Никто никогда этого не узнал.

Их внезапно вынесло друг на друга, и оба замерли, словно окаменев. Потом Бибигуль, ровно и в первый раз, дернулась было в сторону, чтобы уйти и покончить наконец с этими обжигающими встречами; но Непроливайко сделал шаг к ней – и она снова замерла, глядя на него испуганно и… и помраченно, завороженно, как, верно, трудники «Персикового источника» глядели на своего Дарующего счастье наставника, равного Небу.

А он, как помраченный, глядел на нее – и сделал еще шаг. Маленький-маленький.

И она шагнула ему навстречу.

…Нашпигованный хлесткой снежной крупой темный ветер, бивший с севера весь день, к вечеру затих. Богдан в расстегнутом тулупе, с непокрытою головою спустился с крыльца и, набрав полные пригоршни сверкающего в лучах фонарей снега, окунул в него горящее лицо.

Народ, оживленно переговариваясь, смеясь, даже кое-где напевая, расходился. Скрипел свежий снег и слева, и справа; и на запад, и на восток разбегались свежепротоптанные тропки и цепочки следов.

— Вот они, — тихо сказал Баг, тронув друга за плечо. Богдан обернулся; с его бровей, подтаивая, падали крупинки снега. Вынул из кармана минутой раньше аккуратно уложенные туда очки и торопливо пристроил их на носу.

Держа мальчика за руки с двух сторон, от главных врат планетария медленно спускались по дощатым ступеням робко счастливая Бибигуль и недоверчиво счастливый Непроливайко.

Мальчик сиял. Он старался держать себя в руках, он напускал на себя сдержанность и даже суровость – но он сиял, и это было заметно хоть с горы Тайшань, хоть с околоземной орбиты.

Перед Багом и Богданом троица остановилась. Мальчик, которому мама давно представила человекоохранителей как своих старых знакомых, уже не мог сдерживаться больше. Ему позарез надо было с кем-то поделиться.

— Это мой папа, — громко сообщил он.

— Как замечательно, — не сговариваясь, хором ответили ечи.

— Он великий космонавт, — сказал мальчик. С гордостью покосился на отца. — Я буду, как он. Великим космонавтом.

Глядя на него, в это нетрудно было поверить.

Мальчик аккуратно вынул одну свою руку из маминой ладони и назидательно выставил указательный палец в сторону отца.

— Но раз уж ты там живешь, денег нам все равно, пожалуйста, не присылай больше, — сказал он вежливо, но твердо. — Мы сами.

— Я понял, — дрогнувшим голосом ответил Непроливайко.

Освободившейся рукою Бибигуль несмело, чуть скованно погладила искрящееся от снежной пыли плечо звездопроходца. Тот повернулся к ней, и они понимающе переглянулись, разом будто помолодев на полтора десятка лет.