Дело принципа

Глава 8

В представлении Макнелли это, наверное, и были самые настоящие джунгли.

Хотя на первый взгляд место это ничем не напоминало непроходимые дебри.

Для того чтобы оказаться здесь, Хэнку пришлось сначала пройти по длинной улице, бравшей начало в Итальянском Гарлеме, а потом еще немного на запад, повторяя путь, которым прошли тем июльским вечером трое юных убийц. Оказавшись на Парк-авеню, он вошел на рынок, раскинувшийся под железнодорожным мостом, прислушиваясь к доносящемуся со всех сторон разноязыкому гвалту. Ему даже начало казаться, что он и в самом деле очутился в чужой стране, но его это ничуть не испугало. И снова, уже в который раз, он явно ощутил, что расхожее представление о якобы трех Гарлемах, существующих как отдельные территории, на самом деле является не более чем мифом. Ибо несмотря на то, что здесь говорили на другом языке, по улицам ходили люди с иным цветом кожи, варьирующимся от белого до слегка загорелого и очень смуглого, несмотря на диковинные плоды на лотках уличных торговцев и продающиеся на каждом углу брошюры на испанском языке, посвященные различным вопросам религии и оккультизма, он интуитивно чувствовал, что все эти люди ничем не отличаются от своих соседей из западных или восточных кварталов. Тем более, что всех их объединял один и тот же характерный признак – бедность.

И все же отчасти страх Макнелли был ему понятен. Ибо все здесь, по крайней мере на первый взгляд, казалось непривычным и чуждым. Что означают все эти грозные, раскатистые тирады на непонятном языке? Какие зловещие мысли скрываются за взглядом темно-карих глаз? Здесь, среди овощных прилавков, где были разложены эдионда, макгуэй, фиги и корасон, перед которыми энергично торговались крикливые домохозяйки, прицениваясь к овощам и фруктам: «Сколько стоят вот эти гузне-пае? А чайот? А вон те, манго и пепино?» – все было иначе, это был совершенно другой мир. Не джунгли, конечно, но и не Инвуд, а уж тем более не Пуэрто-Рико. Все здесь было неведомо и непредсказуемо. Хэнк живо представил себе Макнелли в образе первобытного человека, сидящего на корточках у крохотного костерка, забившегося в дальний угол своей пещеры, с опаской вглядывающегося оттуда в темноту и гадающего, что за ужасные твари хоронятся за каждым кустом, тем самым всемерно подогревая свой страх и доводя себя до исступления.

Он прошел к выходу, находившемуся в дальнем конце длинного туннеля, и снова оказался на залитой ярким солнечным светом улице. В нижнем этаже многоквартирного дома на углу находился магазинчик мясника, в витрине которого под призывной вывеской «Carniceria» стояли подносы с разложенными на них кусками кровавого мяса. Рядом теснилась крохотная bodega – бакалейная лавка. Здесь витрина была уставлена жестяными банками и коробками с товаром, а над всем этим великолепием гроздьями нависали связки стручков жгучего перца. Миновав магазины, он свернул на улицу, где был убит Рафаэль Моррес.

Окружающие же, похоже, с первого взгляда безошибочно угадывали в нем представителя закона.

Они чувствовали это инстинктивно, однажды раз и навсегда решив для себя, что закон не защищает их интересов, а, скорее, напротив, является их врагом. Завидев его, встречные прохожие переходили на другую сторону улицы, а расположившиеся на крылечках домов местные обыватели провожали незнакомца долгими взглядами. Даже дети, возившиеся на захламленных площадках, отрывались от игры и оборачивались, когда он проходил мимо. Одна старуха сказала что-то по-испански, и в ответ на это другая старая карга, очевидно ее подружка, немедленно зашлась в истерическом хохоте.

Хэнк разыскал крыльцо, на котором в ночь своей смерти сидел Моррес. Он еще раз сверил адрес, а затем направился к двери, проходя мимо тощего мужика в нижней рубахе, сидящего на ящике из-под молочных бутылок. Мужик курил длинную, черную сигару, а на его рубахе темнели пятна пота. Оказавшись в подъезде, Хэнк чиркнул спичкой, принимаясь разглядывать почтовые ящики. Замки на четырех ящиках были сломаны, дверцы распахнуты настежь. И табличек с именем владельца не было ни на одном из ящиков. Тогда он снова вышел на парадное крыльцо.

– Я разыскиваю девушку по имени Луиза Ортега. Вы не знаете, где…

– No hablo Ingles[7], – буркнул мужчина с сигарой.

– Рог favor, – нерешительно проговорил Хэнк. – Donde esta lamuchacha Louisa Ortega[8]?

– No entiendo[9], – покачал головой мужчина.

Хэнк посмотрел на него с искренним недоумением. Конечно, по-испански он говорил медленно и с запинками, но все-таки вполне сносно. И тут ему стало все ясно: этот человек попросту не хочет с ним разговаривать.

– Да вы не волнуйтесь, к ней никаких претензий нет, – поспешил заверить его Хэнк. – Меня интересует Рафаэль Моррес.

– Рафаэль? – переспросил человек, вскинув голову и равнодушно взглянув на Хэнка. – Rafael esta muerto[10].

– Да, я знаю. Yo comprendo. Я расследую это дело. Soy investigator, – неуверенно сказал он, сильно сомневаясь, что по-испански эта фраза должна звучать именно так. Мужчина невозмутимо смотрел на него. – Habia Italiano[11]? – спросил Хэнк, делая отчаянную попытку хоть как-то поддержать разговор.

– No, – покачал головой мужик и уже по-английски добавил:

– Отстань от меня. И вообще, проваливай отсюда.

– Вы кого-то ищете, мистер? – раздался голос у него за спиной, и Хэнк обернулся. Там, у подножия крыльца, стоял, подбоченясь, паренек в мешковатых штанах и ослепительно белой футболке. У него было смуглое лицо, темно-карие глаза, черные совсем коротко остриженные волосы, и лишь спереди был оставлен небольшой островок, возвышавшийся наподобие короны. Сильные руки, крепкие кулаки, на среднем пальце правой руки поблескивала печатка.

– Мне нужна Луиза Ортега, – сказал Хэнк.

– Ясно, а кто вы такой?

– Окружной прокурор, – ответил Хэнк.

– А зачем она вам?

– Я хочу поговорить с ней о Рафаэле Морресе.

– Если у вас есть какие-то вопросы, то можете спросить у меня, – заявил подросток.

– А ты кто?

– Меня зовут Гаргантюа.

– Знакомое имя. Весьма наслышан.

– Правда? – Его губы слегка скривились в самодовольной ухмылке. – Ну да, наверное. Было дело. Мое имя несколько раз попадало в полицейские протоколы.

– Я узнал о тебе не из протоколов, – возразил Хэнк. – А от одного из Громовержцев. От парня по имени Диабло.

– Ни слова больше об этой вонючей гадине! Если он только снова попадется мне на глаза, ему не жить. Бац! Бац! И он покойник.

Произнося эту гневную тираду, он сжал кулаки, и лицо его исказила яростная гримаса, как будто Диабло был уже у него в руках и он собирался приступить к расправе над ним. Это свирепое выражение и крепко сжатые кулаки не оставляли ни малейших сомнений на тот счет, что он и в самом деле отчаянно желал Диабло смерти.

– Так где я могу найти Луизу Ортега?

– Я же вам уже сказал, что могу сам ответить на ваши вопросы.

– Это, конечно, очень любезно с твоей стороны, – вздохнул Хэнк, – но боюсь, тебя мне спрашивать не о чем. Ведь тем вечером, когда был убит Моррес, тебя не было на этом крыльце.

– Ага, так, значит, вы все-таки признаете, что он был убит, да?

– Давай покончим с этим раз и навсегда, – нетерпеливо проговорил Хэнк. – Я на вашей стороне. Я представляю обвинение по этому делу, а не защиту.

– Легавый на стороне моих людей? – усмехнулся Гаргантюа. – Ха! Ну дела!

– У меня мало времени, – перебил его Хэнк. – Так ты знаешь, где она, или мне отправить за ней детектива, чтобы он привел ее в участок? Уж он-то разыщет ее и без твоей помощи, можешь не сомневаться.

– Да ладно вам… Не злитесь, – примирительно сказал Гаргантюа. – А чего Диабло наговорил вам обо мне?

– Сказал, что у Всадников ты вроде как один из основных.

И больше ничего.

– А он при этом какой был? Нормальный?

– В каком смысле?

– Неужто не знаете? Большинство Громовержцев сидит на игле. Надеюсь, это вам ясно? Они ширяются. И все без исключения курят «травку». А среди нас вы не найдете ни одного пацана, который балдел бы от таких вещей. Мы таких у себя не держим. Чуть что – вышибаем тут же, да так, что, пока летит, кувыркаться надоест.

– Что ж, это очень интересно, – похвалил Хэнк. – Ну так как насчет девушки?

– Второй этаж, четырнадцатая квартира. Только вряд ли она дома.

– Ничего. Сейчас выясним, – ответил Хэнк.

– Тогда я буду ждать здесь. Мне необходимо с вами поговорить.

– Возможно, я задержусь.

– Ничего. Мне все равно нечего делать.

– Ну ладно, договорились, – согласился Хэнк и вошел в подъезд.

Дешевые многоквартирные дома и есть дешевые дома. Все они создавались когда-то по одному образу и подобию, и теперь уже практически ничем не отличались друг от друга: дом, в котором живут итальянцы, такой же обшарпанный, как и тот, где обитают пуэрториканцы, и оба они как две капли воды походят на многоквартирные трущобы в негритянском квартале. Все они одинаковы, отметил про себя Хэнк; и все они воняют. Зловоние заявляет о себе еще на дальних подступах к квартирам, стоит только зайти в загаженный подъезд с поломанными почтовыми ящиками и разбитой лампочкой без плафона под самым потолком. Оно неотступно преследует вас и когда вы начинаете свое восхождение по лестнице, взбираясь на ощупь по узким, погруженным во мрак лестничным маршам, где темнота изредка разбавляется тусклым светом, проникающим сюда сквозь крохотные, замызганные оконца на площадках между этажами. Едко пахнет хлоркой, и на какое-то время это удушающее амбре вытесняет собой все прочие тошнотворные ароматы, кроме, пожалуй, стойкого запаха мочи, который, собственно, ею и пытались перебить. Зато теперь из-за каждой двери доносятся запахи, сопутствующие процессу приготовления пищи: жареной рыбы, мяса, спагетти, риса с курицей, капусты, яичницы с ветчиной. В коридоре же все эти изначально аппетитные ароматы сливаются в один мерзкий запах, не поддающийся описанию и уже ни в коей мере не ассоциирующийся с чем-либо съедобным. И в какой-то момент у вас перехватывает дыхание и создается полное ощущение того, что лестничные марши и длиннющие коридоры начинают заполняться удушливым, ядовитым газом, который проникает повсюду, лезет в нос, наполняет легкие. Настоящая газовая атака, задуманная как будто специально для того, чтобы ваш желудок выворачивало наизнанку.

По мере его восхождения на второй этаж этого самого обычного дома в одном из кварталов Испанского Гарлема гадкое зловоние усилилось, смешиваясь с гнилостным смрадом, источаемым мусорными баками, составленными на первом этаже под лестницей. Хэнк разыскал квартиру под номером 14 и крутанул ручку звонка, установленного на двери примерно на высоте плеча. Дверь была выкрашена масляной краской и разрисована под настоящее дерево. Первоначально она была темно-коричневой, а идея нанести на нее беспорядочные изогнутые линии более светлой цветовой гаммы, очевидно, посетила неизвестного живописца уже потом. Сама же дверь была обита листовой жестью, на которой самодеятельный художник и воплотил в жизнь свой творческий замысел. Звонок был сломан, и вместо громкой, пронзительной трели из-за двери послышалось лишь глухое, металлическое дребезжание. Затем все смолкло. Он позвонил во второй раз. И звонок снова забился в предсмертных судорогах, отзываясь хриплым скрежетом.

– Si, si, vengo[12]! – раздался голос откуда-то из глубины квартиры.

Хэнк терпеливо ждал. Ему было слышно, как с той стороны с грохотом опустился на пол тяжелый стальной засов. Дверь слегка приоткрылась и резко остановилась, сдерживаемая дополнительной мерой предосторожности в виде прочной цепочки. В узкой щели возникла часть чьего-то лица.

– Quien es?[13] – спросила девушка.

– Я из офиса окружного прокурора, – сказал Хэнк. – Ваше имя Луиза Ортега?

– Si?

– Я бы хотел задать вам несколько вопросов. Мне можно войти?

– Ой. – Девушка, похоже, смутилась. – Только не сейчас.

Я занята. У меня тут гость.

– Ну так когда…

– Скоро, – пообещала она. – Зайдите минут через пять-десять, ладно? И тогда я с вами поговорю, ага?

– Ладно, – согласился Хэнк.

Дверь закрылась, лицо девушки исчезло. Было слышно, как лязгнула тяжелая задвижка мощного засова, снова водружаемая на прежнее место. Он устало спустился вниз и вышел на улицу. Гаргантюа нигде поблизости видно не было. Мужчина в нижней рубашке тоже куда-то запропастился. Хэнк взглянул на часы, закурил сигарету и прислонился к стене здания. Устроенный прямо посреди улицы матч по стикболу был в самом разгаре. События на импровизированной площадке разворачивались стремительно и сопровождались обычными для таких случаев вспышками гнева и эмоциональными перебранками. Эти же игроки, пожалуй, запросто могли бы выступать и перед многотысячными трибунами стадиона «Янки». Ведь не секрет, что игры команд высшей лиги изобилуют куда более изощренными проявлениями жестокости, чем можно было наблюдать в этой уличной игре, в которую играли подростки, каждый из которых мог запросто взять в руки нож и перерезать горло своему же сверстнику.

Стоя на парадном крыльце дома, он вдруг понял, что, по крайней мере на первый взгляд, Гарлем казался самым обычным городским районом, жизнь в котором была налажена и шла своим чередом. Хотя, конечно, было бы не правильно сравнивать квартиру в Гарлеме с апартаментами где-нибудь на Саттон-Плейс. Ибо здесь просто невозможно не обратить внимания на площадки пожарных лестниц, загроможденные всевозможным хламом, которому владельцы еще надеются найти применение в хозяйстве; на валяющийся под ногами мусор, на мух, ползающих по мясу в витрине мясной лавки, на бедность, выпирающую здесь практически изо всех углов и щелей. В остальном же этот район практически ничем не отличался от других. Люди привычно спешили по своим делам и, судя по всему, были настроены вполне миролюбиво – по крайней мере сейчас, в данный момент, в десять часов утра этого погожего летнего дня.

Так что же стало причиной свершившегося здесь насилия? Что подвигло троих парней из Итальянского Гарлема, находящегося за три квартала и тридевять земель отсюда, прийти на эту улицу и лишить жизни безвинного слепого подростка? Конечно, можно было бы списать все на расовую неприязнь, но это было бы слишком уж просто. Хэнка не покидало ощущение, что это был лишь один из симптомов, но не сама болезнь. Так что же это за недуг и чем он мог быть вызван? И если те трое юных убийц были им одержимы, если они и в самом деле были больны, то оправданно ли стремление государства вычеркнуть их из рядов общества?

Такая постановка вопроса шокировала его.

«А что еще ты можешь предложить? – мысленно спрашивал он себя. – Ведь прокаженным же не позволяют свободно разгуливать по улицам, правда?»

И тут же возражал сам себе: но ведь их и не убивают лишь за то, что они больны. И даже если действенного лекарства пока не найдено, то это вовсе не означает, что поиски его бессмысленны.

«Да брось ты, – снова урезонивал он себя. – Ты не психолог и не социолог. Ты юрист. Твое дело – юридические аспекты преступления. Твое дело – наказывать виновных. Виновных», – с горечью подумал он.

Хэнк вздохнул и поглядел на часы. Пять минут уже прошло. Он закурил новую сигарету и бросил спичку на землю, когда из подъезда, поправляя на ходу форменную белую панамку, вышел молоденький морячок.

– А погодка-то замечательная, да? – сказал он.

– Погодка что надо, – отозвался Хэнк и подумал, что теперь-то Луиза Ортега, надо полагать, уже наверняка освободилась и он может смело подниматься к ней.

– Жрать хочу – умираю, – объявил моряк. – Не было времени позавтракать. Не подскажешь, где тут можно найти поблизости какую-нибудь приличную забегаловку?

Хэнк пожал плечами:

– Попробуйте пройтись по Сто двадцать пятой улице, – сказал он.

– Спасибо. А это где?

– Жилые кварталы. Вон в той стороне. – Хэнк указал направление.

– Огромное спасибо, приятель, – поблагодарил моряк. Он задержался на крыльце. – А ты… это… собираешься сюда, наверх?

– Да, – подтвердил Хэнк.

Веселый моряк заговорщицки подмигнул:

– Тогда тебе лучше основательно позавтракать. Силы тебе еще пригодятся, уж можешь мне поверить.

– Я уже завтракал, – с улыбкой ответил Хэнк.

– Так держать, – похвалил моряк. – Что ж, еще увидимся. Только смотри до тех пор не загреми в тюрьму. – После чего удалился в направлении Парк-авеню.

Хэнк выбросил сигарету и снова поднялся наверх. На этот раз дверь Луиза ему открыла сразу же. На ней был розовый халат в цветочек, перехваченный поясом у талии. Длинные черные волосы распущены по плечам. Она была без макияжа и босиком. У нее было узкое личико, но худой она не казалась.

– Входите, – смущенно улыбнулась девушка, впуская Хэнка в квартиру. – Извините, что заставила вас ждать. – Она закрыла за ним дверь.

– Да нет, ничего. Все в порядке, – заверил ее Хэнк.

– Присаживайтесь, – предложила ему Луиза. Он обвел взглядом комнату. У одной стены стояла смятая, неприбранная постель. У стены напротив – шаткий деревянный стол и два стула. Рядом – старый холодильник и раковина умывальника.

– На кровати вам будет удобнее всего, – сказала она. – Сядьте там.

Он подошел к кровати и присел на краешек. Девушка устроилась на другом ее конце, поджав под себя ноги.

– Я очень устала, – пожаловалась она. – За всю ночь глаз не сомкнула. Он будил меня через каждые пять минут. – Она замолчала, а потом добавила с подкупающей искренностью:

– Я же проститутка, вы об этом уже, наверное, знаете.

– В общем-то догадывался.

– Si. – Она пожала плечами. – А чего в этом особенного? Уж лучше я буду продавать свое тело, чем наркотики или еще что-нибудь в этом роде. Verdad[14]?

– Луиза, а сколько тебе лет? – спросил Хэнк.

– Девятнадцать, – сказала она.

– Ты живешь с родителями?

– У меня нет родителей. Я приехала с острова и первое время жила у своей тетушки. А потом перебралась сюда. Не хочу ни от кого зависеть.

– Да, понимаю.

– Ведь в этом нет ничего особенного, правда? – повторила Луиза.

– Это твое личное дело, – сказал Хэнк, – и оно меня не касается. Я лишь хочу выяснить, что здесь произошло вечером десятого июля. В тот самый вечер, когда был убит Рафаэль Моррес.

– Si, si. Pobrecito[15]. Он был хорошим пареньком. Он как-то раз зашел сюда ко мне, когда я была с другом. Все наигрывал какую-то мелодию. В квартире было очень темно, мы с моим другом были в постели, а Ральфи продолжал играть нам свои песенки. – Она усмехнулась. – Наверное, ему тогда тоже было хорошо.

Хэнк внимательно слушал, мысленно прикидывая, какой вес в суде могут иметь свидетельские показания проститутки, в открытую занимающейся своим ремеслом и не считающей нужным ни от кого это скрывать.

– Я даже как-то раз дала ему бесплатно, – продолжала Луиза. – Я имею в виду Ральфи. Он был славным парнем. Ведь не его же вина в том, что он родился слепым, verdad?

– А что случилось тем вечером, когда его убили?

– Ну, мы просто сидели внизу на крыльце. Я, Ральфи и еще одна девушка – тоже проститутка, ее зовут Терри. Тоже из наших, из местных. Она чуть постарше меня, ей, наверное, года двадцать два или около того. Ей нужно было встретиться с одним из ее друзей, а на улице собирался дождь. Так что мы сидели на крыльце и разговаривали. То есть разговаривали только мы вдвоем, а Ральфи сидел на нижней ступеньке и слушал. Он был хороший, славный мальчик.

– А о чем вы говорили?

– Ну, Терри рассказывала мне о том, как она напоролась на легавого из отдела нравов и что потом из этого вышло.

– И что она тебе рассказала?

– Сейчас, дайте вспомнить. Небо тогда как-то очень быстро заволокло тучами, и стало совсем темно.

(Над Гудзоном собираются тучи, они плывут по небу, нависая темным шатром над кварталами Испанского Гарлема. Со стороны каньона то и дело налетают порывы сильного ветра. Они проносятся по улице, задирая юбки на двух девушках, стоящих на крыльце одного из домов и разговаривающих по-испански. Луиза тщательно накрашена, но она вовсе не выглядит вызывающе или вульгарно. Так же, как и Терри. Обе хорошо одеты, и, наверное, это две самые шикарные девушки во всем Гарлеме. Обе они юны, обе выглядят великолепно – черноокие, темноволосые, чувственные красавицы, привлекающие своей экзотической красотой любителей эротических утех. Все на этой улице знают, что они проститутки. Местным парням нет никакого дела ни до Терри, ни до Луизы, и вспоминают они о девушках, лишь когда в компании заходит разговор о сексе. Местные парни считают ниже своего достоинства спать с проститутками, и даже мальчики-девственники из Всадников скорее предпочтут оставаться секс-гигантами на словах, чем приобрести практический опыт с проституткой. Друзьями девушек обычно становятся мужчины, которых занесло сюда, на окраины, в поисках приключений, потому что они слышали, что в Испанском Гарлеме можно найти девушек, таких, как Терри и Луиза. Утолив свой сексуальный голод, они отправляются восвояси, и зачастую по дороге домой их ждет еще одно испытание. Хулиганские нападения на улицах Гарлема – обычное дело, а мужчина, заявившийся сюда специально для того, чтобы весело провести время в обществе проститутки, вряд ли побежит в полицию заявлять об ограблении. Девушки не поощряют хулиганов и вообще не имеют с ними ничего общего. Для них это просто работа – тело в обмен на деньги. В разговоре они образно называют своих партнеров по постели «друзьями». Это относится ко всем, с кем им доводится заниматься сексом, кроме, пожалуй, того мужчины, с которым они живут в данный момент – если, конечно, таковой вообще имеется. Этот персонаж выполняет сразу две функции, являясь по совместительству и любовником, и сутенером. Его принято называть не иначе, как «мой старичок». Среди друзей девушек есть респектабельные бизнесмены из Нью-Рошелла или пригородов Лонг-Айленда, но они никогда не появляются в Испанском Гарлеме. Их девушки посещают в городе, заранее условившись о месте встречи. Один из друзей Луизы, книгоиздатель, снимает квартиру в Гринвич-Виллидж, подальше от своего большого дома в Рослин-Хайтс. Ему очень нравится проводить время в обществе юной, хорошенькой Луизы. Зато Терри как-то раз попала на вечеринку, устроенную на складе фабрики по производству автомобильных запчастей в Бронксе. Кровати там не было, и тогда она обслужила одного за другим двенадцать мужчин на одеяле, которое они расстелили прямо на полу.

Случайные же клиенты, те, что снимают девушек в барах, обслуживаются ими в Гарлеме, на квартирах, арендуемых ими на весь вечер или даже всего на час у какой-нибудь знакомой старухи, которая и зарабатывает на жизнь тем, что пускает к себе девочек с клиентами да еще присматривает за детьми, матери которых работают. Луиза снимает свою собственную квартиру и живет в ней одна, без «старичка». Но она боится, что однажды полиция нравов доберется и до нее. У нее никогда не было проблем с полицией, но она знает, что когда-нибудь это все-таки произойдет. Она свободно говорит о своем роде занятий в присутствии знакомых и даже не очень знакомых полицейских. Но полицейский из отдела нравов остается для нее загадочной и зловещей фигурой, и больше всего на свете она боится нарваться на такого мужчину, которого она сначала приведет к себе, а потом будет им же арестована в тот самый роковой момент, когда произойдет, выражаясь сухим языком закона, «обнажение половых органов».)

Терри. С виду он ничем не отличался от других. На нем был летний костюм и соломенная шляпа. La mera verdad, era guapo[16].

Луиза. И что он тебе сказал?

Терри. Сказал, что хочет хорошо провести время. А еще, что я, по его мнению, вполне для этого подхожу.

Луиза. Ну а ты что?

Терри. А я сказала, что все зависит от того, что он под этим подразумевает.

(Рафаэль Моррес сидит на нижней ступеньке крыльца, вполуха слушая болтовню Терри. На худощавом лице шестнадцатилетнего подростка темнеют незрячие глаза. Несмотря на жару, на нем спортивная рубашка из ткани с ярким гавайским рисунком и не сочетающиеся с ней по цвету вельветовые брюки. Нельзя сказать, что он одет небрежно, но, как это часто бывает со слепыми людьми, вид у него несколько несуразный, и человек зрячий запросто может принять это за отсутствие вкуса. Он чутко различает каждый звук, доносящийся с улицы. И он тоже знает, что скоро начнется дождь. Он чувствует в воздухе запах дождя и физически ощущает его приближение. Он слеп от рождения, но все остальные части тела обладают повышенной восприимчивостью ко всему, что происходит вокруг. Кое-кто утверждает, что Моррес может даже заранее предчувствовать опасность. Но беда уже на подходе к нему, а он, похоже, даже не догадывается об этом. Небо теперь сплошь затянуто черными грозовыми тучами. Скоро пойдет дождь. Это будет настоящий ливень.)

Луиза. Ну и что случилось потом?

Терри. Мы пошли на квартиру к маме Терезе. Я попросила его заплатить вперед. И он отдал мне деньги. La mera verdad, era un buen tipo[17]. Пока я не сняла платье.

Луиза. И что он сделал?

Терри. Заявил, что он из полиции нравов, и сказал, что отвезет меня в тюрьму. Затем отобрал у меня свои деньги и положил их обратно в бумажник.

Луиза. А ты что, не потребовала предъявить документы?

Терри. Да показал он их, показал! No cabe duda[18], он был из полиции. Я жутко испугалась. La mera verdad, еще никогда в жизни мне не было так страшно. А потом он сказал, что, возможно, мы сможем договориться полюбовно.

Луиза. Как это «полюбовно»?

Терри. А ты как думаешь?

Луиза (в ужасе). И ты согласилась?

Терри. Seguro[19]. Неужели ты думаешь, что мне хочется в тюрьму?

Луиза. Я бы такого никогда не сделала. Никогда, никогда. Nunca, nunca, nunca.

Терри. Но ведь он же меня прихватил! Что, по-твоему, мне еще оставалось делать?

Луиза. Quien sabe[20], но только я бы никогда не дала легавому за бесплатно. Nunca, nunca! Уж лучше сгнить в тюрьме!

(Девушки замолчали. Улица тоже затихла в предвкушении надвигающейся грозы. Рафаэль Моррес сидит на ступеньках, обратив лицо к небу, как будто к чему-то прислушиваясь. Луиза оборачивается к нему.)

Луиза. Ральфи, может быть, сыграешь нам что-нибудь?

Терри. Давай, Ральфи, сыграй.

(По просьбе девушек Ральфи сует руку в карман, и в этот момент на улице появляется трое парней. Судя по всему, они куда-то спешат и настроены весьма решительно. Луиза, будто предчувствуя недоброе, начинает спускаться с крыльца и затем понимает, что чужаки уже заметили Морреса.)

Луиза. Mira! Cuidado[21]!

Амбал. Заткнись, вонючая шлюха!

(Рафаэль поворачивается к парням. Он резко встает, вынимает из кармана руку, и в его руке поблескивает некий предмет.)

Амбал. Он один из них!

Бэтмен. Бей его!

(Сверкает лезвие ножа, вонзаясь в тело Рафаэля, вспарывая его живот. Мелькают другие ножи, нанося все новые и новые раны, пока Моррес, подобно окруженному убийцами Цезарю, не падает на тротуар. Ножи отступают, с них капает кровь. В дальнем конце улицы показываются четверо подростков. Едва завидев чужаков, они со всех ног бросаются бежать к ним.)

Амбал. Шухер! Смываемся!

(Трое парней убегают в сторону Парк-авеню. Луиза, сбежав с крыльца, склоняется над Морресом.)

Луиза. Ральфи! Ральфи! Madre de Dios! Пресвятая Богородица!

– И что случилось потом? – спросил Хэнк.

– Я положила его голову к себе на колени. Он… он был весь в крови, она лилась отовсюду – они всего его исполосовали ножами. Потом приехала полиция. Их было много, выли сирены. Одни полицейские погнались за ними, другие остались здесь, задавали вопросы. Понаехло много полицейских. Но было уже слишком поздно.

– А у Морреса был нож? – невозмутимо спросил Хэнк.

– Нож? Нож?

– Si. Un cuchillo.

– Un cuchillo? У Ральфи? Que hace con un cuchillo?[22] Ножик? Нет, никакого ножа у него не было. Кто вам сказал такую глупость?

– Те ребята утверждают, будто он вынул нож и первым набросился на них.

– Они все врут. Он встал, когда я закричала, и повернулся в их сторону. А они накинулись на него. Нет, никакого ножа у него не было.

– Тогда, Луиза, скажи мне еще вот что. Что он достал из кармана? Что за блестящий предмет это мог быть?

– Блестящий… Ну да! Конечно! Вы имеете в виду губную гармошку? Ту губную гармошку, на которой он играл свои песенки? Вас это интересует?

Гаргантюа дожидался Хэнка внизу. Но на этот раз он был не один. На его приятеле были темные очки и узкополая шляпа с высокой тульей. Над верхней губой топорщились редкие усики. Такая же жиденькая поросль образовывала треугольник на подбородке. Он был очень светлым, и этот белый, почти алебастровый оттенок кожи придавал ему некую аристократичность, делая его похожим на испанца благородных кровей. На нем была белая рубашка с коротким рукавом, дополненная узким синим галстуком, и темно-синие брюки. На предплечье правой руки темнела татуировка. Мускулистые руки, на левом запястье поблескивали часы. Он стоял, заложив руки за спину, с хозяйским видом оглядывая улицу, и даже не обернулся, когда Хэнк подошел к ним.

– Фрэнки, вот он, окружной прокурор, – сказал Гаргантюа, но его спутник не обернулся. – Ну так как, вы с ней уже поговорили?

– Поговорил, – подтвердил Хэнк. – И она мне очень помогла. – Он остановился перед двумя подростками. Тот, которого звали Фрэнки, по-прежнему продолжал обозревать улицу, пряча глаза за темными стеклами очков.

– Это Фрэнки Анарильес, – представил его Гаргантюа. – Он – президент Всадников. Это он сам придумал для клуба такое название. А вы мистер… кажется, своего имени вы так и не назвали?

– Белл, – подсказал Хэнк.

– Фрэнки, а это мистер Белл.

Фрэнки кивнул.

– Приятно познакомиться, приятель-, – сказал он. – И каким ветром тебя занесло в наши края?

– Меня интересует Рафаэль Моррес. Я выступаю обвинителем по этому делу, – ответил Хэнк.

– Да ну! Круто. Удачи тебе. Пусть этих гадов замочат. Всех до одного.

– Мы вам такого можем порассказать об этих чертовых Громовержцах, – поддакнул Гаргантюа, – что вы будете просто в отпаде. Точно-точно, уж можете мне поверить.

– Послушайте, не знаю, как вы двое, – сказал Фрэнки, – а я бы выпил пива. Пойдем. Я угощаю.

Подростки направились в сторону Пятой авеню. Они вальяжно вышагивали, засунув руки в карманы, расправив плечи, гордо подняв голову и глядя перед собой. Эта спокойная уверенность делала их похожими на голливудских кинозвезд. Они знали себе цену и к своей известности относились спокойно, неся бремя дурной славы с надменным безразличием, но в душе все же тайно восторгаясь собственной доблестью.

– А тебе нравится Гарлем? – спросил Хэнк, пытаясь завязать разговор.

Фрэнки неопределенно пожал плечами:

– Ага. Мне здесь нравится.

– Правда? – переспросил Хэнк, дивясь такому ответу.

– Конечно. Здесь клево.

– Почему?

– То есть как это почему? Я тут живу. И все меня здесь знают.

– Разве тебя знают только здесь?

– Вообще-то нет, – усмехнулся он. – Особенно когда мне там случается кому-нибудь башку проломить. С этой стороны макаронники меня знают очень хорошо. Но я имею в виду совсем другое. Ну, типа здесь, когда я иду по улице, все знают, кто я такой, и мне это нравится, врубаешься? Я – Фрэнки, и этим все сказано. Все знают, что я Фрэнки, президент Всадников.

– Но это, наверное, не только почетно, но и небезопасно? – предположил Хэнк.

– А то! – с гордым видом подтвердил Фрэнки. – То есть дело-то, в общем, обычное. Когда приобретаешь определенную известность и репутацию, то тут уж не зевай, гляди в оба.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Ведь это самое обычное дело, не так ли? Стоит только кому-нибудь выбиться в люди и стать крутым, как тут же находится много желающих спихнуть его оттуда. Врубаешься, о чем речь? Не то чтобы я считал себя чересчур крутым, нет. Но я – президент Всадников, очень многим это не нравится, и им хотелось бы смешать меня с дерьмом. Вот и все. Ведь куда ни сунься, что ни возьми, это же самое обычное дело, разве нет?

– Наверное, так. До некоторой степени, – вежливо согласился Хэнк.

– Но против тебя, Фрэнки, у них кишка тонка, – заверил Гаргантюа.

– Можешь повторить это еще раз, приятель. Этим ублюдкам придется основательно попотеть, чтобы справиться с таким парнем. Оба-на, ну как, может, завалим сюда? – спросил Фрэнки.

Миновав Сто одиннадцатую улицу, они подошли к небольшому бару на Пятой авеню. На зеркальных стеклах витрины гордо красовались золотые буквы: «Las Tres Guitaras».

– «Три гитары», – пояснил Фрэнки. – А мы называем это место «Las Tres Putas». To есть «Три шлюхи», потому что здесь всегда можно снять телку. Но все равно тут клево. Здесь подают отличное пиво. Ты любишь пиво?

– Люблю, – подтвердил Хэнк.

– Хорошо. Тогда пошли.

Они вошли в заведение. Слева вдоль стены протянулась стойка бара. У стены напротив были расставлены столы, а в дальнем углу комнаты, рядом с подогревательным шкафом, находился стол с доской и набором фишек для игры в шафлборд. Когда Хэнк в сопровождении подростков переступил порог бара, у стойки сшивались, лениво потягивая выпивку, трое мужчин. Они тут же отставили стаканы и, бочком скользнув мимо вновь пришедших, поспешно вышли на улицу.

– Они приняли тебя за фараона – пояснил Фрэнки. – В Гарлеме все озабочены насчет наркоты. В каждом чужаке им мерещится федерал, который только и занимается тем, что рыщет по всей округе и вынюхивает, кого бы ему сцапать и посадить за наркотики. Наших местных легавых они знают всех наперечет. Но вот чужак в хорошем костюме – оба-на! По-ихнему, он обязательно должен быть федеральным агентом. А если уж дело и в самом деле касается наркоты, то им даже рядом стоять и то не в кайф. Потому что иногда случается так, что пацан, которого прихватили за наркоту, успевает скинуть товар, просекаешь расклад? Ну там все, что у него есть. Дозы. Героин. Слышь, друг, ты хоть врубаешься, о чем идет речь, или, может быть, я напрасно сотрясаю воздух?

– Я понимаю, о чем ты говоришь, – сказал Хэнк.

– Ну вот, он-то, значит, наркоту выбросил, а она может запросто упасть тебе под ноги или где-то рядом. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как тебя загребут в участок за хранение, возможно, даже с целью сбыта, если, конечно, в дозах окажется достаточно дури. Так что уж коль скоро ты заметил незнакомого фараона, то бери поскорее ноги в руки и дуй подальше от того места. Давайте сядем здесь. Эй, Мигель, принеси-ка нам три пива. Ладно? Здесь у них хорошее пиво. Тебе понравится.

Они расположились за одним из столиков, и на фоне скромных размеров столешницы руки Фрэнки казались непомерно огромными.

– Значит, ты работаешь на Ральфи, да? – уточнил Фрэнки.

– Можно и так сказать, – согласился Хэнк.

– На мой взгляд, все здесь проще простого, – объявил Фрэнки. – Громовержцам теперь не отвертеться. – Но немного помолчав, он все-таки небрежно поинтересовался:

– Или как?

– Думаю, у нас есть веские доказательства против них, – сдержанно сказал Хэнк.

– Круто. Надеюсь, ты им задашь жару. Если бы меня спросили, кого я больше ненавижу, их или негров – выбор, конечно, не ахти какой – то я выбрал бы Громовержцев. На мой взгляд, они паскуднее.

– А вы что, с неграми тоже не ладите? – спросил Хэнк.

– А то как же. Видать, судьба у нас такая. Мы по уши в этом дерьме, только успевай отбиваться. Макаронники глядят на нас свысока, и черномазые тоже – и куда нам деваться? Мы просто-таки оказываемся меж двух огней. Как будто мы и не люди совсем, а говнюки, выползшие из канализации, врубаешься? Черномазые возомнили себя крутыми, потому что у них вдруг появилась возможность напяливать на себя белые рубашки и галстуки вместо того, чтобы бегать голожопыми и с копьем по джунглям. Но мы – гордый народ. Пуэрто-Рико – это тебе не гребаная Африка с ее вонючими джунглями. А взять итальяшек, этих макаронников? С чего это они вдруг возомнили себя такими крутыми и могущественными? Да и вообще, чем и кем им гордиться-то? Муссолини? Тоже мне, герой! Или этим… как его… Микеланджело? Так он жил сто лет тому назад. А чем им хвалиться сейчас, в наши дни? – Фрэнки выразительно замолчал. – Ты когда-нибудь слыхал о мужике по имени Пикассо?

– Да, – подтвердил Хэнк.

– Пабло Пикассо, – сказал Фрэнки. – Самый великий художник на свете. Я специально ходил в музей, чтобы посмотреть его выставку. Полный улет! И знаешь еще что? В его жилах течет такая же кровь, как и у меня. Это кровь моего народа.

– Ты был в музее на выставке Пикассо? – изумленно переспросил Хэнк.

– Ну да. Гаргантюа тоже ходил со мной. Помнишь?

– А то! Конечно помню. У нас еще тем вечером была разборка с Крестоносцами.

– Ага, точно. Сразу после того, как мы с тобой вернулись из музея.

– А кто такие эти Крестоносцы?

– Банда из Вестсайда, – пояснил Фрэнки. – Цветные придурки, всякий сброд. Мы им тогда здорово надрали задницы. Долго будут помнить.

– Честно говоря, – снова подал голос Гаргантюа, – многие картины этого Пикассо я так и не понял.

– Это потому что ты козел, – спокойно заметил Фрэнки. – И вообще, кто тебе сказал, что ты должен в них что-то там понимать? Все, что от тебя требуется, так это чувствовать их. Тот мужик рисовал их своим сердцем, оно бьется в каждой из его картин. И его можно услышать. Черт побери, ведь он же испанец!

Бармен принес три кружки пива и поставил их перед посетителями, с любопытством поглядывая на Хэнка. Затем он вытер руки о передник и снова вернулся за стойку.

– А лично вы были знакомы с кем-нибудь из ребят? – спросил Хэнк. – Я имею в виду тех, что убили Морреса?

– Я знаю Рейрдона и Апосто, – сказал Фрэнки. – И очень надеюсь, что уж теперь-то этот ублюдок Рейрдон получит по полной программе.

– Почему ты так говоришь?

– Ну, потому что Апосто, он типа того… шизанутый. Ну, типа, если ему сказать, чтобы он, к примеру, утопил в реке свою мамашу, то этот дебил так и сделает. Он вроде как малость того… недоделанный. Или как это еще называется? Слабоумный? Да? – Он выразительно покрутил пальцем у виска. – Это совершенно точно, потому что мой младший брат учится с ним в одном классе, так что уж он-то знает.

– А где он учится?

– В авиационно-промышленном училище, что на Манхэттене. Знаете такое? Вот туда и ходит мой брат.

– И еще твой брат учится в одном классе с Апосто, и от него ты знаешь, что Апосто слабоумный, так?

– Ага. Но вот Рейрдон не такой. Уж этот сообразительный сукин сын. Сам себя он называет Амбалом. Амбал… Ну ничего, этот ублюдок у меня еще получит.

– Почему ты его так не любишь?

– Потому что терпеть не могу вонючих лохов, которые пытаются строить из себя крутых, вот почему. А этот козел – полнейшее ничтожество, – сказал Фрэнки. – И ровным счетом ничего из себя не представляет. Но зато ему ужасно хочется прославиться. Он вбил себе в голову, что мужики из настоящей, взрослой, банды наблюдают за каждым его шагом. И если сегодня он прославится в уличном клубе, то уже завтра ему доверят по-настоящему контролировать весь район. А уж сколько раз ему башку проламывали! Но только все эти разборки – дерьмо. Черт, уж можешь мне поверить, я-то знаю. Ему нужна была репутация, и он ее получил. Так что теперь может со спокойной душой отправляться на электрический стул. И знаешь еще что?

– Что?

– В тот вечер, когда был убит Ральфи, у нас была назначена разборка. И Громовержцы об этом знали. Гагрантюа встречался с одним из их основных, с тем козлом, что называет себя Диабло – каков нахал, а? Ведь это испанское слово! Значит, все было решено. Стрелку забили на Сто двадцать пятой улице. В десять часов. Громовержцы знали об этом. А значит, и Рейрдон тоже. Он взял себе за правило быть в курсе всего, что творится в этой шайке. И что же происходит потом? Дождавшись вечера, он отлавливает этого дебила Апосто и парня по фамилии Дипаче, о котором я прежде и слыхом не слыхивал, и устраивает набег на нашу территорию. Ну как, врубаешься?

– Он что, хотел отличиться?

– Конечно, а то как же! Ему же нужна репутация крутого. И естественно, он не ожидал, что легавые их сцапают. Никто заранее не рассчитывает на то, что именно его прихватят за задницу. Он-то думал, что объявится здесь, наведет шухер, а потом вернется к своим, и они объявят его вожаком или еще кем-нибудь в этом роде. Готов поспорить на стольник, что именно так все и было. Это Рейрдон подбил тех двоих лохов на то, чтобы припереться сюда. Слушай, а пиво-то ты даже и не попробовал.

Хэнк взял свою кружку и отпил глоток.

– Ну как, здорово, да?

– Да, очень хорошее пиво, – похвалил Хэнк. – Ты говоришь так, как будто ты близко знаком с этим Рейрдоном.

– Так близко, что однажды я ему даже башку проломил. Наверняка шрам у него остался до сих пор, – похвастался Фрэнки.

– И как это случилось?

– Обыкновенно, на разборке. Я ему вмазал, он упал, и тогда я огрел его ногой по башке. А на ногах у меня были тяжелые солдатские ботинки, потому что ни в чем другом нормальный человек на разборку не пойдет. Так что башку я ему пробил, это точно.

– Но зачем ты ударил его по голове?

– Потому что он упал, и я не хотел, чтобы он поднялся снова.

– Ты так пинаешь любого, кто падает?

– Да.

– Но почему?

– Потому что знаю, что если бы на земле оказался я, то он меня отделал бы точно таким же образом. Слушайте, мистер, а, вас когда-нибудь били ногами?

– Нет.

– К вашему сведению, удовольствие это ниже среднего. Особенно для тех, кому не нравится, когда об него вытирают ноги. Мне лично не нравится. А потому я стараюсь проделать это первым. Если уж он упал, то так и останется на земле и не сможет замочить меня. Рейрдон однажды засветил мне со всего маху бейсбольной битой, круто да? Чуть ногу мне не сломал, ублюдок. Так что, приятель, у меня с ним свои счеты. И если ты не отправишь эту паскуду на электрический стул, то когда-нибудь я сам его замочу.

– И угодишь за решетку? – спросил Хэнк.

– Со мной этого не случится. Но даже если меня и арестуют, то это будет не так уж и плохо. По крайней мере, тогда можно было бы покончить со всем этим мордобоем. Наверное, это единственный способ – попасть за решетку. Или пойти в армию. Потому что разборки – это дерьмо.

– Тогда зачем же вы на них ходите?

– Но жить-то нам надо, правда? Нужно уметь отстаивать свои права.

– Какие права?

– На землю, приятель, на свою территорию. Иначе они все время будут соваться сюда – как тогда, когда они убили Ральфи. А наша задача – остановить их. Нельзя допустить, чтобы какие-то самозванцы вытирали об тебя ноги.

– Но, похоже, они, со своей стороны, считают самозванцами вас, – заметил Хэнк.

– Ну да, а то как же, – усмехнулся Фрэнки. – Мы же, наоборот, стараемся уладить все по-хорошему, а потом сами же за это и расплачиваемся. Потому что придурки типа Рейрдона тебе тут даже высморкаться спокойно не дадут. Он тут и есть главный нарушитель спокойствия, этот ублюдок. Он всегда был таким. С тех самых пор, как присоединился к Громовержцам. Гаргантюа, помнишь, тот раз в бассейне?

– А то! Они тогда чуть не утопили Альфи.

– Когда это было?

– Прошлым летом, – сказал Гаргантюа. – На Первой авеню есть бассейн. Бассейн Джефферсона. Он работает летом и открыт для всех. Это недалеко от школы, только школа находится на Плезент-авеню, а бассейн – на Первой, ближе к Сто тринадцатой улице. Вот мы иногда и ходили туда купаться. Ведь летом-то здесь очень жарко.

– Да уж, но больше мы туда не ходим, – вздохнул Фрэнки. – И все из-за них. Просто неохота лишний раз рисковать и нарываться. Даже если мы не проходим через их территорию, чтобы туда попасть. Тот бассейн как поле боя. Едва успеем там появиться, как тут же приходится ввязываться в драку. Так было и прошлым летом.

– Кстати, Дипаче там тоже был, помнишь? – сказал Гаргантюа, обращаясь к Фрэнки. – Именно тогда я впервые увидел его. Он тогда совсем недавно переехал сюда, по зиме, кажется. Точно, он был там вместе с Рейрдоном.

– Я его не помню, – признался Фрэнки. – Апосто там был, это точно, потому что это он ударил первым. А этого Дипаче я, кажется, и в глаза никогда не видел. Да и какая разница, ведь и так ясно, что главным зачинщиком был Рейрдон.

– А что случилось тогда? – спросил Хэнк.

– Тот день выдался очень жарким, – сказал Фрэнки. – Было даже еще жарче, чем сегодня. Мы слонялись по улице, маясь от безделья и жары, а потом кто-то из ребят предложил пойти в бассейн. И тогда мы взяли плавки и полотенца, поймали такси и…

– Такси?

– Ну да, нас было шестеро, так что во что нам это могло обойтись? Всего по десятицентовику с носа или около того, включая чаевые. Мы набились в такси и отправились прямиком к бассейну. Затем оставили свои вещи в раздевалке и вышли к воде. Безо всякой задней мысли, просто собирались поплавать…

(Солнечный августовский день, на улице стоит невыносимая жара, и столбики термометров неуклонно ползут все выше и выше, к рекордной для города Нью-Йорка отметке. Полдень, раскаленное солнце в зените, а градусник, установленный на кирпичной стене, где находятся душевые, показывает 100, 6 по Фаренгейту[23]. Из раздевалки появляется компания пуэрто-риканских подростков; они направляются к бассейну, со стороны которого доносится привычный для любого пляжа гул голосов, нечленораздельный рокот, похожий на шум океанского прибоя, сопровождаемый другими, более отчетливыми звуками – плеском воды, смехом и поскрипыванием глухо вибрирующей подкидной доски на вышке.

Небесно-голубой прямоугольник бассейна сверкает на солнце, и на поверхности его водной глади играют солнечные зайчики. В эту субботу здесь собралось много народу, но это и не удивительно: по выходным здесь всегда многолюдно. Большинство посетителей бассейна – молодежь, так что игры и развлечения на воде и у воды самые обычные: одни купальщики сами упражняются в нырянии, другие сбрасывают пронзительно визжащих девиц с бортика в воду, где тем временем уже разгорается настоящий морской бой, и юные наездницы гордо восседают верхом на плечах у своих воображаемых боевых коней.

Появление пуэрто-риканских подростков, похоже, не вызывает протеста у кого-либо из отдыхающих. Они идут медленно, настороженно поглядывая по сторонам: ведь все-таки им пришлось оказаться на чужой территории, какой бы нейтральной она теоретически ни была. Но их выход прошел благополучно, оставшись почти никем не замеченным. В компании шесть человек. Один темнокожий, другой – белый, а остальные – смуглые, разной степени загара. Темнокожий подросток – его зовут Майк – говорит только по-испански. Он не хочет учить английский, потому что боится, что если научится хорошо говорить по-английски, то его будут принимать за негра. Сам факт владения испанским языком для него является предметом особой гордости, а потому он упорно сопротивляется своим школьным учителям, тщетно пытающимся заставить его учить английский. Другой подросток, Альфредо, тоже не очень хорошо говорит по-английски, однако он, в отличие от своего товарища, занимается усердно. Это сообразительный, умный мальчик, но в его школе преподают сплошь коренные Нью-Йоркцы, не понимающие ни слова по-испански, так что учеба дается ему нелегко. Он так же искренне верит в Бога и, будучи убежденным католиком, носит на шее цепочку с миниатюрным золотым крестиком. Подростки входят в воду. Они по-прежнему держатся вместе и плывут друг за другом, выстраиваясь в цепочку и стараясь не отставать. Спасатель на бортике окидывает их маленькую компанию равнодушным взглядом и возобновляет прерванную беседу с блондинкой, которая, судя по всему, совсем не против поскорее скинуть верхнюю деталь своего открытого купальника.

Амбал Рейрдон выпрямляется и отходит от фонтанчика с питьевой водой. Он высок и великолепно сложен для молодого человека, регулярно упражняющегося в поднятии гирь. Он заказал гири по почте, увидев рекламу на последней странице обложки в книжке комиксов. Ему пришлось все лето проработать в бакалейной лавке, чтобы скопить деньги на эту покупку. Однако его отец не воспринимает тренировки сына всерьез. «Вот мне никакие гири не были нужны, – говорит он. – Я целыми днями вкалывал на чертовой железной дороге, будь она неладна, шпалы укладывал, так что мои мускулы самые что ни на есть настоящие. А у тебя – так, видимость одна. И вообще, все эти твои „качки“ – слабаки». Он также предупредил Амбала, что «выбросит грохалки к чертовой матери» после первой же жалобы соседей. Так что Амбал тренируется с предельной осторожностью, а выжимает он свои гири каждый вечер по два часа кряду. Он поднимает их к самому потолку, а потом очень осторожно опускает на пол, потому что не хочет, чтобы соседи из квартиры этажом ниже устроили скандал из-за того, что он, видите ли, нарушает своими упражнениями их драгоценное спокойствие. Иногда он выходит в кухню, обхватывает своими могучими руками стройную талию матери и без труда поднимает ее. Ему нравится демонстрировать перед ней свою силу. Мать же всякий раз при этом начинает недовольно верещать. «Поставь меня на место, идиот», – приказывает она, но уж он-то знает, что ей это тоже нравится. В душе Амбал уверен, что он сильнее своего отца, и ему ужасно хочется убедиться в этом. Например, помериться с отцом силами в арм-рестлинге. Но его отец вечно занят – он не пропускает ни одной телетрансляции бейсбольных матчей. Кроме того, Амбал опасается, что отец может – разумеется, совершенно случайно – выйти победителем из этого состязания, и уж тогда он точно будет обречен до конца жизни выслушивать его бесконечные правдивые воспоминания о дурацкой железной дороге. И еще ему не хочется уронить свой авторитет в глазах матери.

Его мать не знает, что он состоит в уличной банде. Она постоянно предупреждает сыночка об опасностях, якобы подстерегающих его на улицах Гарлема, то и дело напоминая ему, чтобы он ни в коем случае не брал сигарет у незнакомых, даже когда те угощают. «Вот так они и сажают нормальных ребят на наркотики, – не устает повторять она. – Будь осторожен, Арти. Гарлем просто-таки кишит уличными торговцами наркотиками». Амбал не стал говорить ей, что один раз уже курил марихуану. Так же как и не признался в том, что до сих пор не попробовал более сильного наркотика лишь из-за страха, что это может пагубно сказаться на его физической силе. Он обожает чувствовать себя сильным. И прозвище Амбал ему тоже очень нравится. Он выбрал его себе сам, а потом стал делать вид, что это как будто бы ребята из банды его так прозвали.

Амбал подходит к краю бассейна и смотрит на воду, немедленно замечая пуэрториканцев. Изо всей компании ему знаком лишь Фрэнки Анарильес, с которым ему уже доводилось сталкиваться и прежде, но тогда вроде бы все обошлось. Однако ему известно, что Фрэнки – президент Всадников. Он также знает, что – по негласной договоренности – бассейн считается нейтральной территорией. Во всяком случае, до сих пор конфликтов на этой почве здесь не возникало. Да и теперь он вовсе не собирается специально затевать с ними ссору. Просто уже само по себе созерцание пуэрто-риканских подростков в бассейне отчего-то вызывает в его душе безудержный прилив злости.

Амбал подзывает к себе жестом Апосто, который сию же минуту вылезает из воды и направляется к нему.)

Бэтмен. Чего тебе, Амбал?

Амбал. Ты только глянь на воду.

(Бэтмен смотрит, но не замечает ничего особенного. Вообще-то он очень часто не улавливает суть вещей с первого раза. Соображает медленно и на просьбы реагирует не сразу. Из этого оцепенения его может вывести лишь одно-единственное обстоятельство – драка. Он дерется, повинуясь какому-то врожденному животному инстинкту, что делает его похожим на сорвавшегося с цепи дикого зверя. Драка доставляет ему огромное удовольствие, ибо он точно знает, что дерется хорошо. Он также знает, что, скорее всего, это его единственное достижение. Учеба не интересовала его никогда, но вовсе не потому, что чрезвычайно низкий уровень интеллектуального развития заставляет его выглядеть ущербно на фоне других, более сообразительных одноклассников. Просто в школе ему скучно, и он с радостью бы бросил учебу и пошел бы зарабатывать деньги, но только, похоже, никто не горит желанием взять его к себе на работу. Он учится в авиационно-промышленном училище на Манхэттене, где хронически не успевает ни по предметам общеобразовательного цикла, ни по части приобретения практических профессиональных навыков. Однако преподаватели не считают его «трудным» учеником. В классе он ведет себя смирно, дисциплину не нарушает. Они даже не подозревают о том, что он является одним из членов уличной банды и в пылу баталий запросто может убить кого-нибудь. В училище его просто считают заторможенным ребенком. Когда же через год, после убийства Рафаэля Морреса, его преподавателей станут допрашивать, то всех их эта история повергнет в настоящий шок, и они будут искренне недоумевать, что такой тихий мальчик, как Энтони Апосто мог вот так «балдеть». Но тихий мальчик Энтони Апосто по прозвищу Бэтмен вовсе не хочет балдеть. Ему хочется просто драться, потому что все вокруг говорят, что у него это здорово получается. А больше ему ничего и не надо. Из него получился бы отличный солдат, и, возможно, когда-нибудь его даже наградили бы орденом за доблесть в бою. Но к сожалению, он слишком молод, чтобы попасть в армию. И к сожалению, он успеет убить своего всамделишного – как он сам считает – «врага» еще задолго до того, как достигнет призывного возраста.).

Бэтмен. Вода как вода. Самая обычная. А что там в воде, Амбал? С ней что-нибудь не так?

Амбал. Вон там. Спики[24].

(Бэтмен смотрит. Он видит пуэрториканцев, но их вид не вызывает у него негодования. Он пытается уловить некий потаенный смысл в словах Амбала, но на ум ему так ничего и не приходит. Может быть, спики писают в воду? Может, в этом все дело?)

Бэтмен. Ага, я их вижу. Ну и что?

Амбал. И что, тебе приятно плавать в одном бассейне с ними?

Бэтмен (пожимая плечами). Гы-ы… ну, типа, не знаю… Я их даже не замечал до тех пор, пока ты не сказал. Гы-ы… слышь, Амбал, а все-таки чего такого особенного они там делают-то, а?

Амбал. Позови Дэнни.

Бэтмен. Дэнни? А, он вон там с какой-то телкой. Я сейчас позову его, Амбал. Я мигом.

(Он уходит. Рейрдон стоит у бортика бассейна, уперев руки в бедра. Он считает пуэрториканцев. Шесть человек. Амбал сожалеет о том, что поблизости нет никого из Громовержцев. Но уж он-то знает, что в случае чего они обязательно материализуются словно из ниоткуда. И это одно из преимуществ членства в банде. Он уже положительно не сомневается в том, что драки не избежать. Однако никакой вины по этому поводу за собой не ощущает. Амбал убежден, что, заявившись в бассейн, пуэрториканцы сами создали конфликтную ситуацию. Значит, они и есть главные зачинщики; а он тут ни при чем; так что правда на его стороне.

К нему подходит Дэнни. Он провел в бассейне все лето, благодаря чему кожа его приобрела темный загар, а рыжие, выгоревшие на солнце волосы теперь кажутся гораздо светлее, чем зимой.)

Дэнни. Что стряслось, старик?

Амбал. Ты только глянь. Эти козлы поганят воду.

Дэнни. Да ну? (Бросает взгляд на купающихся.) А-а… ну и черт с ними, пусть плавают. На такой жаре даже асфальт плавится.

Амбал. Им только позволь, так они в следующий раз приволокут с собой сюда весь Вестсайд.

Дэнни. Да брось ты… Они и раньше приходили сюда. Расслабься, Арти.

Амбал (назидательно, поправляя его). Амбал.

Дэнни. Ну да. Так что, расслабься, Амбал.

Амбал. Еще чего!

Дэнни. Да кто ты такой? Начальник иммиграционной службы, что ли?

Амбал. Я – это я, и мне не нравится, что они тут полощутся, а поэтому нужно дать им пендаля.

Дэнни. Ну что ж, флаг тебе в руки. Иди и дай им пендаля. А я-то здесь при чем? Меня там девушка ждет.

Амбал. Вот уж не знал, что ты такой слабак.

Дэнни. Что?

Амбал. Что слышал.

Дэнни. Да чего ты обзываешься-то? Я-то тут при чем? Они просто пришли поплавать, ну и что в этом такого?

Амбал. Бассейн находится на нашей территории.

Дэнни. Но ведь они всегда сюда приходили. И ничего. Послушай, у меня там девушка…

Амбал. Конечно, можешь проваливать, слабак.

Дэнни. Постой-постой…

Амбал. Вот уж не думал, что ты вот так хвост подожмешь. Я-то считал тебя нормальным пацаном, а ты…

Дэнни. Я им был и остаюсь! Просто не вижу смысла…

Амбал. Ну ладно, забудь. Ты предлагаешь мне самому отправиться туда и вышвырнуть их. Что ж, я, пожалуй, так и сделаю. Мы с Бэтменом сами обо всем позаботимся.

Дэнни. Послушай, их же там шестеро. И вы пойдете…

Амбал. Ничего, справимся. И какого черта мне нужно было звать на такое дело слабака, которого даже в клуб до сих пор не приняли? Ничего, в следующий раз буду умнее.

Дэнни. Да при чем тут это? Просто я не понимаю…

Амбал. Все, разговор окончен. Идем, Бэтмен.

Дэнни. Подождите.

Амбал. Что еще?

Дэнни. Если вы наедете на них, то начнется драка. Прямо здесь. Это я вам гарантирую. Точно начнется.

Амбал. Я разборок не боюсь.

Дэнни. Я тоже.

Амбал. Ну так что? Идешь с нами или остаешься? Дэнни. Я не боюсь. Черт возьми, ты же сам знаешь! Амбал (насмешливо). Ага, вижу я, как ты не боишься. Дэнни. Ну ладно, ладно. Черт, просто я разговаривал с одной своей знакомой. Ладно уж, пошли, разберемся, что к чему.

(Они идут вдоль края бассейна, направляясь к противоположному бортику, где Всадники как раз выходят из воды. В это же самое время мы замечаем и других подростков, которые поначалу лишь наблюдают за решительной троицей, а затем и сами торопливо вскакивают на ноги, спеша присоединиться к шествию, так что марш вокруг сверкающего небесной синевой бассейна превращается в своего рода демонстрацию, как будто сигнальная труба протрубила общий сбор и теперь Громовержцы в спешном порядке собираются под знамена своего войска. Страшное зрелище: подростки идут молча, они преисполнены решимости и уверены в своей правоте, отчего их шествие становится еще больше похожим на марш толпы линчевателей. Амбал, Бэтмен и Дэнни идут впереди всех. За ними пристраиваются и другие подростки, и хоть никто из них не выстраивается ни в колонны, ни в шеренги, однако эта компания выглядит довольно внушительно, производя впечатление армии на марше. Спасатель со своей вышки окидывает толпу недовольным взглядом. Он не полицейский, и у него нет никакого желания связываться с шайкой хулиганов. Так что он остается на своем месте, сосредоточенно оглядывая поверхность бассейна в поисках утопающих, но таковых на данный момент не оказывается. Гул над бассейном становится все тише и вскоре стихает окончательно. Босоногие Громовержцы – теперь их уже человек двенадцать, не меньше – шествуют вокруг бассейна. В воздухе витает предчувствие беды, и воцарившаяся здесь напряженная тишина начинает казаться еще большим шумом, чем предшествующий ей радостный гул голосов. Пятеро пуэрто-риканских подростков отошли к фонтанчику с питьевой водой, установленному на той стороне бассейна. И лишь один – Альфредо – остается сидеть на краешке бассейна, болтая ногами в воде. Он не замечает Громовержцев, пока те не подходят к нему вплотную. И лишь тогда он поспешно вскакивает на ноги, озираясь по сторонам в поисках своих друзей, но оказывается в окружении, прежде чем успевает призвать их на помощь. Он стоит, развернувшись к наступающей на него компании, спиной к воде.)

Амбал. Ты кто такой есть? Девчонка, что ли?

Альфредо. Девчонка? Почему?

Амбал. У тебя на шее бусы. А я думал, что только девчонки вешают на себя побрякушки.

Альфредо. На шее… (Он дотрагивается до цепочки с крестиком, пытаясь тем временем высмотреть за спинами окруживших его ребят своих друзей, но ряды обидчиков сомкнуты плотно.) Это не бусы. Это Иисус Христос. Вы что, не верите в Бога?

Амбал. А ты, значит, в него веришь? Слышь, пацаны, а он у нас, оказывается, к тому же еще и набожный.

Альфредо. Перестаньте, что вам надо?

Амбал. Мы хотим испытать твою веру, спик..

Альфредо. Эй, я вам не…

Амбал. Хотим посмотреть, можешь ли ты, спик, ходить по воде.

Альфредо. Ходить…

(Бэтмен толкает его, и Альфредо навзничь падает в воду. Громовержцы немедленно прыгают в бассейн, принимаясь неистово колотить по воде, поднимая фонтаны брызг, как только голова Альфредо появляется над поверхностью воды. Теперь Альфредо не на шутку испуган: со всех сторон его окружают враги, а он едва-едва ногами до дна достает. Хорошо плавать он так и не научился, а сюда пришел лишь за компанию. Но сейчас никого из друзей рядом нет и…)

Амбал. Бей его! Мочи!

(Громовержцы набрасываются на Альфредо. Он отбивается от них как может, но в воде от его ударов мало проку. Бэтмен наваливается на него сзади.)

Амбал. Топи его!

(Бэтмен наваливается на плечи Альфредо, отчего тот уходит с головой под воду. Альфредо выныривает, судорожно хватая ртом воздух, и тут его ударяет другой подросток, а Бэтмен хватает его за волосы и снова принимается топить. Еще кто-то спешит Бэтмену на подмогу, помогая удерживать его голову под водой. По воде идут пузыри. Все вокруг замерли. Спасатель на вышке вспоминает о своих непосредственных обязанностях – ведь кто-то, кажется, уже тонет, – но потом решает, что так далеко его полномочия не распространяются. Однако с вышки он все-таки спускается и бочком выскальзывает из толпы, отправляясь на поиски полицейского.)

Дэнни. Ну ладно, хватит. Отпусти его, пускай теперь гребет отсюда.

Амбал. Держи! Держи крепче!

Дэнни. Но он же утонет! Отпустите его!

Амбал. Я сказал, держи его крепче!

(На поверхность воды всплывает еще один пузырь. Подростки молча стоят вокруг. Альфредо, удерживаемый под водой Бэтменом и его приятелем, отчаянно вырывается, но вырваться ему никак не удается. Затем он перестает сопротивляться.)

Дэнни. Отпусти его! Он же тонет, неужели ты не видишь?

Амбал. Притворяется! Обыкновенная задержка дыхания.

Дэнни. Черт, ты же его утопишь! Амбал, отпусти его!

Амбал. Заткнись!

(Альфредо быстро слабеет, его глаза широко распахнуты от ужаса. Фрэнки, стоящий у питьевого фонтанчика, оборачивается, дивясь внезапной тишине, нависшей над бассейном. «Mira!» – восклицает он, едва взглянув на воду. Остальные пуэрто-риканские подростки также оборачиваются и в тот же миг стремительно срываются с места, со всех ног бросаясь к бассейну. Следом за Фрэнки они с разбегу кидаются в воду, налетая с кулаками на Бэтмена и его приятеля, удерживающих Альфредо под водой. Освобожденный Альфредо выплывает на поверхность, из последних сил хватаясь обеими руками за край бассейна, и пытается отдышаться. В воде же разгорается настоящее побоище, сопровождаемое громкими криками и отборной бранью. Девчонки, столпившиеся у края бассейна, пронзительно визжат. Тем временем возвращается спасатель в сопровождении полицейского, и в воздухе звенит трель его свистка.).

– Значит, зачинщиком был Амбал? – уточнил Хэнк.

– Ну да, черт возьми, он самый, – подтвердил Фрэнки. – Мы же никого не трогали. Просто купались. А в результате оказались в полицейском участке, и все из-за этого тупого ублюдка. И из-за чего? Просто потому, что он вдруг возомнил себя крутым.

– А что, Дэнни и в самом деле отказался выполнить приказ Амбала?

– В каком смысле?

– Но разве он не пытался спасти этого мальчика от ваших, Альфредо?

– Я даже не знал, что он вообще там был, – признался Фрэнки. – Впервые слышу об этом.

– Он был там, – сказал Гаргантюа. – Наши ребята говорили, что он будто кричал, чтобы они отпустили Альфи. Во всяком случае, до меня дошли такие разговоры. Но ведь он и не из Громовержцев. Атак себе, примазался и таскается за ними всюду.

– Ему следует выбрать себе компанию почище, – хмыкнул Фрэнки. – Потому что все они там козлы вонючие. Вы когда-нибудь видели ихнего президента?

– Нет. А кто он? – спросил Хэнк.

– Пацан по имени Большой Дом. По жизни же он просто заморыш. Недомерок. – Фрэнки покачал головой. – И где они его только раскопали? Разве президент не должен обладать лидерскими качествам? Я, конечно, не считаю себя таким уж великим лидером, но этому уроду Доминику только с воробьями воевать. Тьфу, даже говорить о них противно.

– Было бы очень здорово, если бы вы, мистер Белл, отправили всю эту троицу на электрический стул, – снова подал голос Гаргантюа.

– Да уж, – согласился Фрэнки, – было бы круто. – Он повернулся к Хэнку. Его глаза были по-прежнему скрыты за стеклами темных очков, но теперь от его прежнего имиджа любителя живописи Пикассо, гордящегося своим испанским происхождением, не осталось и следа. Лицо его стало непроницаемым, а голос сделался зловеще-монотонным. – Это было бы очень здорово, мистер Белл.

– Ведь нельзя же допустить, чтобы им все это сошло с рук, – вторил ему Гаргантюа.

– Никак нельзя, – подтвердил Фрэнки. – Очень многим это может не понравиться.

Еще какое-то время они сидели в молчании. Двое подростков красноречиво поглядывали на него, словно пытаясь донести смысл своих намеков, не прибегая к словам.

В конце концов Хэнк встал из-за стола.

– Ну что ж, спасибо за информацию, – проговорил он и сунул руку в задний карман брюк за бумажником.

– Не надо, я угощаю, – остановил его Фрэнки.

– Нет уж, я все же сам…

– Я же сказал, что угощаю, – уже более настойчиво повторил Фрэнки.

– Что ж, тогда спасибо, – сказал Хэнк и вышел из бара.

Мать Рафаэля Морреса возвращалась с работы домой после шести часов вечера. Она работала швеей на Манхэттене, в так называемом Швейном квартале. До того, как перебраться в Гарлем, она жила в пуэрто-риканском городке Вега-Байя, где работала в крошечной швейной мастерской по пошиву рубашек для детей. Здание, в котором находилась мастерская, снаружи ничем не походило на швейную фабрику. Это был аккуратный, чистенький домик в глубине небольшого сада, обнесенного кованым ажурным забором, за которым цвели дикие орхидеи. Рабочий день Виолеты Моррес начинался в восемь часов утра и продолжался до шести часов вечера. Конечно, здесь, в Нью-Йорке, и условия труда, и его оплата были гораздо лучше, что правда, то правда. Но в Пуэрто-Рико, возвращаясь домой после работы, она знала, что там ее ждет сын Рафаэль. А здесь, в Нью-Йорке, этого уже не будет никогда. Потому что ее Рафаэль был мертв.

Она переехала в Нью-Йорк по настоянию мужа, работавшего мойщиком посуды в ресторане на Сорок второй улице. Сам он перебрался сюда годом раньше ее и поначалу жил у каких-то своих дальних родственников, откладывая деньги на то, чтобы снять отдельную квартиру и выписать к себе жену и сына. Она же приняла это предложение без особого восторга. Конечно, ей было прекрасно известно, что Нью-Йорк – это город больших возможностей, но уезжать из Пуэрто-Рико не хотелось, да и страшно было покидать родные места и отправляться навстречу неизвестности. Полгода спустя муж бросил ее, подавшись к другой женщине и предоставив им с сыном возможность самостоятельно искать средства для выживания в большом городе.

В свои тридцать семь лет – подумать только, она, оказывается, всего на два года старше Кэрин, жены Хэнка – она выглядела на все шестьдесят. Это была очень худая, словно высохшая женщина с изможденным лицом, и лишь ее глаза и чувственные губы сохранили едва различимые следы былой красоты. Она не пользовалась косметикой. Черные прямые волосы были безжалостно зачесаны назад и стянуты на затылке в тугой пучок.

Они сидели молча друга против друга в гостиной ее тесной квартики, находящейся на четвертом этаже дома без лифта. Ее большие карие глаза смотрели на Хэнка с такой искренностью, что в какой-то момент ему стало не по себе. Это был взгляд, исполненный вселенской скорби. Ее горе было столь велико, что заглушить его не могли никакие уговоры и никакие слова утешения. Такое состояние требует тишины и уединения, напрочь отвергая всякое беспокойство.

– Да что вы можете? – спросила она. – Что вы вообще можете сделать?

По-английски женщина говорила хорошо, почти без акцента. Еще раньше она рассказала Хэнку, что до того, как приехать к мужу в Нью-Йорк из Пуэрто-Рико, она целый год учила язык в вечерней школе.

– Я могу позаботиться о том, чтобы свершилось правосудие, миссис Моррес, – сказал Хэнк.

– Правосудие? В этом-то городе? Не смешите меня. На торжество справедливости здесь могут рассчитывать лишь те, кто был тут рожден. Всех прочих не ждет ничего иного, кроме ненависти.

Слушая ее, он подумал о том, что в ее голосе не было горечи, хотя заявление само по себе было резким, вызывающим. Ему же была слышна лишь невыразимая печаль, отчаяние и обреченность.

– Это город ненависти, сеньор. Он пронизан ею насквозь, она всюду преследует вас, и это очень страшное ощущение.

– Миссис Моррес, я занимаюсь делом вашего сына. Может быть, вы расскажете мне что-нибудь еще о…

– Вот именно, вы занимаетесь делом. А ему уже ничто и никто не поможет. Вы больше ничем не можете помочь моему Рафаэлю. Мой сын мертв, а те изверги, что убили его, все еще живы. И если их оставят в живых, то убийства не прекратятся, потому что они не люди, а звери. Это же грубые животные, исполненные ненависти! – Она замолчала, неотрывно глядя ему в глаза. А потом, словно ребенок, спрашивающий у отца, почему небо голубое, сказала:

– Скажите, сеньор, почему в этом городе все так друг друга ненавидят?

– Миссис Моррес, я…

– Меня учили любить, – продолжала она, и внезапно ее голос потеплел, стал тоскующим, и в нем послышалась нежность, взявшая на мгновение верх над печалью. – Мне с детства внушали, что любовь – это самое прекрасное, что есть на свете. Так говорили мне в Пуэрто-Рико, в стране, где я родилась. Любить там легко. У нас там тепло, нет спешки и суеты, люди здороваются с тобой на улице, и все знают друг друга в лицо. Они знают, кто такая Виолета Моррес, и говорят мне: «Здравствуй, Виолета, как у тебя сегодня дела, есть ли новости от Хуана? Как твой сынок?» Ведь это очень важно – быть нужным кому-то, вам так не кажется? Очень важно знать, что ты – Виолета Моррес и что все эти люди на улице знают тебя. – Она снова замолчала. – Здесь же все по-другому. Тут холодно, все куда-то бегут, торопятся, и никто не поздоровается с тобой, не спросит, как дела. В этом городе нет времени для любви. Здесь есть только ненависть, отнявшая у меня сына.

– Миссис Моррес, виновные в гибели вашего сына будут наказаны. Я позабочусь о том, чтобы справедливость восторжествовала.

– Справедливость? Здесь может быть лишь одно справедливое решение, сеньор. Прикончить убийц тем же способом, как они расправились с моим сыном. Справедливость восторжествует, если им сначала выколют глаза, а потом набросятся на них с ножами, как они накинулись на моего Рафаэля. Другой участи эти изверги не заслуживают. Сеньор, это же звери, грубые, грязные животные, можете не сомневаться. И если вы не отправите всю троицу на электрический стул, то здесь уже никто не будет чувствовать себя в безопасности. Я говорю это от всего сердца. Останется лишь страх. Страх и ненависть – они будут безраздельно править этим городом, а честным, порядочным людям останется лишь прятаться по своим норам и уповать на Господа.

Мой Рафаэль был хорошим, добрым мальчиком. За всю свою короткую жизнь он не совершил ни одного дурного поступка. Глаза его были мертвы, сеньор, но у него было большое, чуткое сердце. Знаете, ведь считается, что слепой человек нуждается в постоянной опеке. Но на самом деле это не так. В этом была моя ошибка. Я дрожала над ним, пылинки сдувала, старалась всегда-всегда быть рядом. Это продолжалось до тех пор, пока мы не приехали сюда. А потом его отец ушел от нас, и мне пришлось срочно искать работу. Ведь нужно же на что-то жить. Рафаэль же, пока я была на работе, проводил время на улице. И на этой же самой улице его и убили. Хороший мальчик умер.

– Миссис Моррес…

– Вы лишь одним можете помочь мне и моему Рафаэлю. Другого не дано, сеньор.

– Что же это, миссис Моррес?

– Вы можете добавить мой гнев к той ненависти, что охватила этот город, – проговорила она, и в ее голосе не было злости, лишь пустота, навязчивая одержимость голыми фактами, кажущимися слишком сложными, чтобы постичь их суть с первого раза. – Приплюсовать к ней ту злобу и обиду, с которой мне суждено прожить остаток своих дней. И еще вы можете убить тех подонков, что погубили моего Рафаэля. Вы можете убить их и избавить наши улицы от нелюдей. Вот что вы можете сделать для меня, сеньор. Да простит меня Господь, но вы можете их убить.

Вечером вернувшись домой, он застал Кэрин в гостиной. Она разговаривала по телефону. Хэнк прямиком направился к бару, налил себе бокал мартини, мимоходом чмокая жену в щеку и слыша, как она заканчивает разговор.

– Ну разумеется, Филис, я все понимаю, – говорила она. – Да уж, с этими няньками сплошная морока. Конечно, мне следовало бы предупредить тебя заранее. Жаль… мы очень надеялись, что вы придете. Так хотелось встретиться… Да, я понимаю. Ну конечно же не в последний раз. Разумеется. Спасибо, что позвонила. Передавай Майку привет, ладно? Пока.

Кэрин положила трубку, после чего подошла к Хэнку и, обвив его руками за шею, крепко поцеловала в губы.

– Ну, как прошел день? – поинтересовалась она. – Я, пожалуй, тоже выпью с тобой.

Он наполнил коктейлем еще один бокал и со вздохом сказал:

– На редкость мерзкое дело. После похода в Гарлем никак не могу отделаться от ощущения, что я обеими руками копаюсь в болотной жиже, и дна этой трясины не видно Мне остается лишь вслепую шарить вокруг себя и уповать на то, что удастся не напороться на острые камни или битые бутылки. Я говорил с одной из девушек, что были с Морресом тем вечером, когда он был убит. Знаешь, что на самом деле он вынул из кармана? Ну, ту вещь, которую защита упорно называет ножом?

– Что же это было?

– Губная гармошка. Ну и как тебе это?

– Они все равно будут настаивать, что их клиенты по ошибке приняли ее за нож.

– Скорее всего, так оно и будет. – Он немного помолчал. – Этот Амбал Рейрдон, если верить рассказам его врагов, тот еще подарочек. – Снова напряженная пауза, а потом:

– Кэрин, ты представить себе не можешь, что творится в Гарлеме. Это же полнейший абсурд! Подумать только, дети сбиваются в стаи, образуя свои маленькие армии со своими военачальниками, арсеналом – и все той же слепой ненавистью к врагу. Они носят куртки вместо мундиров, а движет ими вся та же бессмысленная, тупая вражда, которая обычно и становится причиной большинства войн. У них нет даже сколь-нибудь общей идеи, которую можно было бы нести, как флаг, им нет дела до всяких там затасканных лозунгов типа «За безопасность мира во имя демократии» или «Азия для азиатов», приводящих в исступление истинных патриотов. Они воюют между собой, потому что таков стиль их жизни. А другой жизни они не знают. Еще во времена моего детства Гарлем считался гиблым местом, но с тех пор он стал еще хуже, ибо нечто более страшное еще примешалось к тому гнилостному душку, исходящему от трущоб и всеобщей нищеты. Создается впечатление, будто эти ребята, вынужденные жить в тюрьме, разделили эту одну большую тюрьму на множество тюрем поменьше, воздвигнув между ними многочисленные и ревностно охраняемые границы: здесь моя территория, а там – твоя, попробуешь сюда сунуться, и я тебя убью, а если я пройду там, то и мне не жить. Они как будто специально решили усложнить свою и без того непростую жизнь и принялись разгораживать одно большое гетто на несколько вотчин. И знаешь, что я понял сегодня? То, что, наверное, я могу до посинения допрашивать их, пытаясь выяснить, почему они враждуют между собой. А они будут упорно говорить, что им нужно защищать свою территорию, своих девушек, свою честь, национальную гордость и нести тому подобную чушь. Но мне кажется, что они и сами не знают настоящего ответа. Он замолчал, разглядывая на свет свой бокал.

– Хотя, возможно, у этой теории «воинственного поведения» может быть и другое объяснение. Возможно, все эти ребята просто больны.

– Ну да. Ату его, ату!

– Все это было бы смешно, – мрачно проговорил он, – если бы не было так грустно.

– Я вовсе не…

– Кэрин, пойми, что даже если бы те трое парней и не явились бы тем вечером в Испанский Гарлем, чтобы убить Морреса, то я просто уверен, что рано или поздно кто-нибудь из пуэрториканцев обязательно забрел бы в Итальянский Гарлем, чтобы прикончить кого-нибудь из Громовержцев. Я слышал, как они говорили о своих врагах. И это уже не детский лепет типа игры в полицейских и воров. Когда эти ребята говорят, что хотят кого-то убить, то именно это они и собираются сделать. Убить! Это видно по их глазам.

– Но ты не можешь оправдывать убийц лишь на том основании, что когда-нибудь они сами могли бы стать жертвами.

– Нет, конечно же нет. Я просто думал над тем, что сказала мне сегодня миссис Моррес, мать убитого мальчика.

– Ну и что же она тебе такого сказала?

– Она назвала убийц сына зверями. Вопрос в том, были ли они ими на самом деле.

– Не знаю, Хэнк.

– И если они были зверями, то кто, черт возьми, выпустил их в тот лес, по которому они теперь рыщут?

– То же самое можно сказать о любом убийце. Все люди являются продуктом своего общества. Но тем не менее у нас есть законы, защищающие…

– Неужели если мы отправим этих троих ребят на электрический стул, то другие пацаны перестанут убивать?

– Может быть, и перестанут.

– Может быть. А может быть, и нет. А в этом случае мы лишь продолжим череду бессмысленных убийств, добавив к смерти Морреса еще три – Дипаче, Апосто и Рейрдона – с той лишь единственной разницей, это наше убийство будет санкционировано обществом.

– Ну, ты даешь! – покачала головой Кэрин. – С тобой не соскучишься.

– Где же справедливость? – задался вопросом Хэнк. – И вообще, что, черт возьми, это такое – справедливость? Зазвонил телефон, и Кэрин поспешила снять трубку.

– Алло? – сказала она. И после паузы:

– А, здравствуй, Элис. Как дела? Спасибо, у нас все хорошо. – Она снова замолчала, сосредоточенно слушая, а потом:

– Да? Ну конечно, я понимаю. Нет, бросать его одного не годится. Да, я все прекрасно понимаю. Надеюсь, ему скоро станет лучше. Спасибо за звонок, Элис. – Она положила трубку, и вид у нее был довольно озадаченный.

– Элис Бентон? – поинтересовался Хэнк.

– Да.

– И что случилось?

– Она не сможет прийти к нам в субботу. – Кэрин замолчала, покусывая губы. – Хэнк, я пригласила к нам на обед кое-кого из соседей. Хотела, чтобы они познакомились с Эйбом Сэмелсоном.

– Ясно. И что, у Бентонов что-то стряслось?

– У Фрэнка поднялась температура. Элис не хочет оставлять его дома одного.

Телефон зазвонил снова. Кэрин взглянула сначала на него, потом на Хэнка, а затем побрела к аппарату, чтобы ответить на звонок.

– Алло? Да, это Кэрин. Марсия, дорогая, здравствуй. Как дела? Нет, ты не отрываешь нас от обеда. Хэнк только что вернулся домой и… Что? – Еще какое-то время она молча слушала. – Ясно. Очень жаль. Мы так на вас рассчитывали… Да, ошибки иногда случаются, особенно когда каждый ведет свой ежедневник. Да, я понимаю. Конечно, Марсия. Я очень рада, что ты позвонила. – Она опустила трубку на рычаг и осталась неподвижно стоять у телефона.

– Марсия Дикарло?

– Да.

– И она тоже не может быть у нас в эту субботу?

– Не может, – кивнула Кэрин.

– И почему, интересно знать?

– Джо еще раньше запланировал на это же время другую встречу. Он сделал пометку в своем ежедневнике. А когда я звонила, то она не знала, что этот день у них уже занят. Теперь она извиняется и говорит, что они зайдут к нам как-нибудь в другой раз. – Кэрин помолчала. – Так что, Хэнк, у нас уже три отказа.

– М-м-м. Неужто Макнелли с Пирсом и сюда добрались? Узнаю их изящный почерк…

– Не знаю… Неужели наши соседи?..

– Неужели наши соседи полагают, что мы подрываем их жизненные устои, пытаясь призвать к ответу убийц пуэрториканца? Даже не знаю, что сказать. Честно говоря, до сих пор я был более высокого мнения о наших соседях.

Телефон зазвонил снова.

– Я сам подойду, – сказал Хэнк. Он отставил бокал с выпивкой и направился к телефону. – Алло?

– Хэнк, это ты?

– Да. А кто говорит?

– Джордж Тэлбот. Здорово, приятель! Как дела?

– Так себе. А у тебя, Джордж?

– Слушай, Хэнк, у меня тут возникла небольшая проблема. Боюсь, что мы с Ди никак не сможем прийти к вам в субботу на вечеринку.

– Что-нибудь случилось?

– Да в общем-то, нет, просто «мозговой центр» моей конторы постановил, что я должен непременно отправиться на выходные в Сиракьюс. Вести переговоры с одним очень перспективным придурком на предмет закупки у него сухих завтраков. Ну что тут поделаешь? Я ведь человек подневольный, что велят, то и делаю, и это ни для кого не секрет.

– Да уж, никакого секрета здесь нет. Все очевидно, – сказал Хэнк.

– Вот-вот. Да и что, по-твоему, важнее: лишний стакан выпивки или же кусок хлеба с маслом на столе?

– Да-да, конечно, – согласился Хэнк. – И когда же ты уезжаешь?

– Завтра. То есть я так предполагаю. Вернусь в понедельник. Если, конечно, наши шишки из правления до того времени не придумают что-нибудь еще. Но во всяком случае, на нас не рассчитывай.

– А ты в последнее время не виделся с Макнелли и Пирсом? – спросил Хэнк.

– С кем?

– С Джоном и Фредом, – пояснил Хэнк. – Нашими добрыми соседями. Ты давно их не видел?

– Ну, вообще-то мы видимся довольно часто. По-соседски. Ну, сам понимаешь.

– Понимаю, Джордж. Я все отлично понимаю. Спасибо, что позвонил. Жаль, конечно, что ты не сможешь в эту субботу быть у нас. Но ты не одинок, потому что уже очень многие наши соседи слегли с насморком, а у других умирают любимые бабушки где-нибудь в Пеории. Полагаю, вы даже могли бы собраться все вместе и устроить собственную вечеринку.

– Хэнк, ты это о чем?

– Небольшой детский праздник под девизом «Сделай сам». Можно было бы смастерить своими руками кучу занимательных вещиц.

– Понятия не имею, что ты имеешь в виду!

– Например, сколотить замечательный деревянный крест, а затем сжечь его на лужайке перед моим домом. Было бы очень весело.

– Хэнк, послушай…

– Ты хочешь мне еще что-то сказать, Джордж?

– Мне действительно нужно ехать в Сиракьюс. И это никоим образом не связано с теми сплетнями, что разносят Макнелли и Пирс.

– О'кей!

– Ты мне веришь?

– А разве это что-нибудь изменит?

– Нет, но мне просто важно знать. Я не испрашиваю у тебя советов, как заключать сделки на продажу сигарет. И не собираюсь поучать тебя, как тебе выполнять свою работу. – Тэлбот немного помолчал. – Ведь участие в заговоре – тоже грех, не так ли?

– Извини, Джордж. Но этот дурацкий телефон сегодня весь вечер звонит как бешеный.

– Я просто хотел, чтобы ты знал, что я не пополнил ряды варварских орд. Мне действительно нужно уехать. И сказать по совести, мне и самому ужасно хотелось познакомиться с Сэмедсоном.

– Ладно, Джордж. Жаль, конечно, что ты не сможешь прийти. Спасибо за звонок.

– До встречи, – попрощался Тэлбот, и в трубке раздались короткие гудки.

Хэнк опустил ее на рычаг.

– Кого ты еще пригласила? – , спросил он у жены.

– Крониных.

– Они еще не звонили?

– Пока нет.

– А думаешь, позвонят?

– Не знаю.

Он подошел к жене и обнял ее:

– Ты сердишься?

– Нет. Просто почему-то немножко грустно. Мне здесь так нравилось…

– Перестань говорить так, как будто мы уже завтра переезжаем отсюда.

– Я имела в виду совсем другое. Никогда бы не подумала, что наши соседи такие… – Она покачала головой. – Что плохого в том, если человек выполняет свою работу так, как считает нужным?

– Я всегда был убежден, что работать нужно только так, и никак иначе, – сказал Хэнк.

– Да. – Кэрин немного помолчала. – Ну и черт с ними! Нам больше достанется. К тому же мы с тобой проведем целый вечер в обществе Эйба.

– Конечно, – согласился Хэнк и улыбнулся.

– Меня поражает другое. Если уж даже все эти добропорядочные граждане Инвуда, эти столпы общества, законодатели общественного мнения – если уж даже они ведут себя таким вот образом, то чего же ожидать от детей, живущих в Гарлеме? Слушай, Хэнк, а может быть, там и не должно быть никакой причины. Возможно, просто люди больше предпочитают ненавидеть, чем любить?

– Ну это уж вряд ли, – проговорил он и снова улыбнулся. – Вот я, к примеру, больше всего на свете предпочитаю любить. А ты разве нет?

– Ты – сексуальный маньяк, – сказала она. – Когда-нибудь тебя все-таки выведут на чистую воду и посадят под замок до конца твоей активной половой жизни.

Раздался телефонный звонок.

– Это Кронины, – предположил Хэнк. – Бойкот должен быть единодушным. Зато теперь мы точно знаем, что все на нашей улице считают, что мы должны просто похерить дело Морреса и поскорее забыть о нем. А троим юным героям, отправившим его на тот свет, воздвигнуть памятник в парке. Так ты снимешь трубку или мне самому ответить?

– Я подойду, – сказала Кэрин.

– Закопать Морреса, пока тот не начал вонять. А юных убийц похлопать по плечу и сказать: «Отлично сработано, парни!» И тем самым снискать почет и уважение Макнелли с Пирсом и всех истинно белых протестантов нашей округи.

– Кронины – католики, – вздохнула Кэрин. – А вот ты сейчас сам начинаешь уподобляться Макнелли.

– Это я так образно выразился, – пояснил Хэнк. Кэрин сняла трубку.

– Алло? – сказала она, немного послушала, а затем, все еще продолжая слушать, со знающим видом кивнула Хэнку.