Дело врача

Глава VII История о камне, который оглядывался

Хильда привела меня на ту ферму — зародыш фермы — где она временно раскинула свои шатры. Это было дикое, неуютное местечко неподалеку от тракта из Солсбери на Шимойо[42].

Если не считать неизбежного для Родезии оттенка заброшенности и невозделанности, место все же было в некотором смысле живописным. Из бурой травы, устилающей плоскогорье, круто вздымался цельный гранитный массив, не меньше акра площадью, по моей прикидке. Его вершину украшала старинная гробница какого-то кафрского вождя — грубый курган из больших камней, с тростниковым навесом. У основания этого гигантского валуна, иссеченного трещинами, зазубренного, ютилась ферма — квадратное строение-мазанка; массивные стены защищали обитателей от ветров, буйствующих на плато. Воду здесь брали из ручья, исток которого, небольшой родник, находился неподалеку. Перед домом — редкое зрелище в этой засушливой стране — красовался цветник. Это был оазис в пустыне. Но пустыня, ничуть не поколебленная, уныло растянулась вокруг. Я так и не смог решить: возник ли оазис благодаря наличию воды или все расцвело из-за присутствия Хильды?

— И ты здесь живешь? — удивился я, осмотревшись — обстановка, на мой взгляд, была слишком убогой для моего сокровища, и голос мой выдал эту скрытую мысль.

— В данный момент, — ответила Хильда с улыбкой. — Ты же знаешь, Хьюберт, что я не смогу поселиться ни в одном городе, пока моя Цель не будет достигнута. Я приехала сюда потому, что Родезия показалась мне самым отдаленным местом на земле, куда белая женщина может проникнуть без опасности для жизни. Местом, где я была бы в недосягаемости и для тебя, и для Себастьяна…

— Ты ставишь нас в один рад! — возмутился я.

— Но именно этого мне и хотелось, — ответила она, упрямо тряхнув головой. — Я хотела отдышаться и заново продумать свои планы. Для этого мне нужно было на какое-то время отстраниться от общения со всеми, кто знает меня. А здесь для этого имелись все условия. Но в наши дни, похоже, никто и нигде не может быть огражден от вторжения.

— Как ты жестока, Хильда!

— О нет. Ты этого заслуживаешь. Я просила тебя не приезжать — а ты приехал вопреки моей просьбе. Учитывая это, я еще слишком мягко с тобой обошлась. Я проявила ангельскую кротость! И теперь не знаю, что мне дальше делать? Ты совершенно спутал мне все планы!

— Я спутал твои планы? Каким же это образом?

— Дорогой Хьюберт, — она повернулась ко мне со снисходительной улыбкой, — для умного человека ты бываешь так несмышлен! Неужели ты не понял, что выдал мое убежище Себастьяну? Я-то исчезла украдкой, аки тать в нощи, не оставив ни имени, ни места, и предоставила ему искать ветра в поле — по всему миру; ведь у него не было ни такой зацепки, как у тебя (письма из Бейзингстока), ни твоей причины искать меня. Но теперь, когда ты последовал за мною открыто, оставив свое имя в списках пассажиров, показавшись в гостиницах и на почтовых станциях по всей карте Южной Африки — что ж, пройти по следу легче легкого. Если Себастьяну потребуется найти нас, он сделает это без труда.

— Я об этом не подумал! — в ужасе вскричал я.

Она была воплощенное терпение.

— Разумеется, я понимала, что ты об этом никогда не подумаешь. Это очень по-мужски. Мне пришлось это учесть. Я с самого начала боялась, что ты все погубишь, отправившись за мной.

Онемев от раскаяния, я едва выговорил:

— И ты не простишь меня, Хильда?

В ее глазах светилась нежность.

— Знать все — значит простить все, — ответила она. — Мне приходится так часто напоминать тебе об этом! Как могу я не простить, когда знаю, почему ты приехал и какая жгучая тревога подгоняла тебя? Но теперь нам нужно заботиться не о прошлом, а о будущем. И я должна подождать и подумать. Сейчас у меня никакого плана нет.

— Что же ты делаешь на этой ферме? — догадался я наконец спросить.

— Я здесь снимаю квартиру, — ответила Хильда, забавляясь ошеломленным выражением моего лица. — Но, конечно, я не могу сидеть без дела. Вот и нашла себе работу: езжу на велосипеде по окрестным домам и учу детей — иначе в этой глуши они вырастут совсем неграмотными. Так я и время провожу, и могу отвлечься от своих бед.

— А чем же заняться мне? — уныло спросил я, чувствуя себя совершенно беспомощным.

Она весело рассмеялась.

— И ты только сейчас об этом подумал? Ты так спешил добраться из Лондона до Родезии, что за все дни пути не нашел минутки, чтобы как-то определиться на новом месте?

Мне оставалось только посмеяться над самим собой.

— Честное слово, Хильда, я отправился искать тебя, и кроме желания найти тебя у меня в голове ничего больше не умещалось. Это была конечная цель, дальше я не заглядывал.

Она дерзко взглянула на меня.

— Тогда не кажется ли вам, сэр, что для вас будет лучше всего, если теперь, уже найдя меня, вы отправитесь обратно домой?

— Это будет не по-мужски, — сказал я твердо, возвращая ей ее собственные слова. — И если уж ты так замечательно разбираешься в характерах, как ты можешь считать такой вариант вероятным? Видимо, мое мнение о вашем понимании мужчин, сударыня, было завышено!

В ее улыбке был теперь оттенок торжества.

— В таком случае, — заявила она, — единственный выход для тебя — остаться здесь.

— Звучит логично, — подхватил я. — Но чем я займусь? Врачебной практикой?

— Бесперспективно. Если хотите моего совета, сэр, то единственное, чем сейчас можно заниматься в Родезии, это сельское хозяйство. Сделайтесь фермером!

— Уже, — ответил я, с обычной своей поспешностью. — Раз ты так советуешь, я уже фермер. Я испытываю горячий интерес к выращиванию овса. И с чего же мне следует начинать?

Она оценивающе оглядела меня, сплошь покрытого серой пылью после долгой поездки.

— Я бы предложила, — произнесла она задумчиво, — как следует умыться и пообедать.

— Хильда, — вскричал я, взглянув на свои сапоги — вернее, на то, что от них осталось, — вот это действительно деловое предложение! Умыться и пообедать! Так практично, так уместно! Я об этом позабочусь.

Еще до наступления ночи я все устроил. Владелец фермы, где жила Хильда, согласился продать мне соседний участок, а также преподать мне за известное вознаграждение начатки южноафриканской агротехники; жить я должен был у него, пока будут строить мой дом. Он ознакомил меня со своими взглядами на выращивание овса. Излагал их фермер пространно, однако невразумительно. Я знал об овсе лишь то, что из него изготавливают кашу, которую я терпеть не могу; но я хотел остаться рядом с Хильдой и, чтобы не расставаться с нею, был готов бдительно надзирать за овсом от момента, как он проклюнется из земли, до самой жатвы.

И фермер, и его жена были бурами по рождению, но говорили по-английски. Ян Биллем Клаас был отличным представителем своей породы: рослый, прямой, широкоплечий и бодрый. Миссис Клаас, его жена, была и внешне, и по характеру сходна с пудингом на сале. В доме имелась еще девчушка трех лет от роду, по имени Сэнни, очень милое дитя, а также пухленький младенец.

— Вы, наверно, помолвлены? — спросила миссис Клаас у Хильды с присущей местным жителям бестактностью.

Хильда зарделась.

— Нет… Мы просто знакомы. Доктор Камберледж служил в том же госпитале в Лондоне, где я была медсестрой. А теперь он решил попытать счастья в Родезии. Вот и все.

Этот ответ, конечно, был правдой лишь формально. Миссис Клаас недоверчиво посмотрела на Хильду, потом на меня.

— Вы, англичане, странный народ! — снисходительно резюмировала она, слегка пожав плечами. — Но чему дивиться: вы же из Европы! Там, мы знаем, все совсем по-другому.

Хильда и не пыталась что-либо объяснить. Ей не удалось бы добиться понимания от этой доброй души. Горизонт миссис Клаас был слишком узок. Она была безобидной домохозяйкой, которую заботила лишь диспепсия[43] и уход за малышами. Хильда покорила ее сердце тем, что выказала непритворное восхищение младенцем. Для матери такого достаточно, чтобы простить многие чудачества, на какие горазды эти непостижимые англичане. Миссис Клаас отнеслась ко мне благосклонно, потому что ей нравилась Хильда.

Мы провели несколько месяцев вместе на ферме Клаасов. Если бы не присутствие Хильды, там было бы совсем тоскливо. Голые глинобитные стены; нагромождение бесформенных и запыленных опунций вокруг тростниковых хижин работников-кафров; огороженные камнем краали — загоны для овец и крытые рифленым железом стойла для волов, главной здешней тягловой силы — все было таким грубым и уродливым, как может быть только в необжитой новой стране. Мне казалось кощунством, что Хильде приходится жить среди этого беспорядка — Хильде, которую я воображал не иначе, как гуляющей по обширному английскому парку, с коттеджами елизаветинских времен и древними необъятными дубами. Для моей возлюбленной годилась лишь изящная атмосфера проверенной временем цивилизации, с кружевами кофейного цвета, заросшими плющом аббатствами, со стенами, изукрашенными лишайником…

Плохо было и то, что мы влачили там совершенно бессмысленное существование, неизвестно зачем. Для меня это оставалось загадкой. Когда я спросил Хильду, она только покачала головой с обычным своим пророческим видом и ответила:

— Ты не понимаешь Себастьяна настолько хорошо, как я. Нам нужно его дождаться. Следующий ход — за ним. Когда он его сделает, я пойму, как можно поставить ему мат.

Итак, мы выжидали, пока Себастьян двинет свою пешку, а тем временем я забавлялся фермерством по-южноафрикански — не слишком успешно, должен признать. Природа создавала меня не для выращивания овса. Я не разбираюсь в статях волов, а мои мнения по поводу откорма кафрских овец вызывали широкие улыбки на черных лицах работников-машона.

Я все еще жил у тетки Метти, как все называли миссис Клаас; она была почетной тетушкой все здешней общины, а оот[44] Ян Биллем — почетным дядей. Эти простые, домовитые люди жили в полном согласии со своими религиозными принципами, питались неизменно вареной говядиной и хлебом; они сильно страдали от хронической диспепсии, и я не сомневался, что вызвана она была, хотя бы отчасти, монотонностью их жизни, скудостью питания и интересов. Рядом с ними не верилось, что на дворе — конец девятнадцатого века; безмятежность и ограниченность этих людей принадлежали к доисторической эпохе. Европа для них не существовала; они знали только, что оттуда прибывают поселенцы. Намерения русского царя, замыслы кайзера никогда не нарушали их покоя[45]. Заболевший вол, выпавшая на крыше черепица для их существования значили больше, чем война в Европе. Единственным всплеском в их ровно текущей обыденности были совместные, всей семьей, моления, единственным событием недели — посещение церкви в Солсбери. И все же и им не был чужд энтузиазм, хотя и очень односторонний: как и все обитатели миль на пятьдесят вокруг, они глубоко веровали в «будущее Родезии»[46]. Когда я окидывал взглядом нетронутую землю, — томительную плоскую протяженность рыжей почвы и бурых трав, — я не мог не согласиться, что при таком настоящем хоть какое-то будущее здесь не помешало бы.

По природе я не первопроходец. Меня больше тянет к обустроенным цивилизациям. Прозябая среди зародышей городов и полей, я тосковал по домикам из серого камня, по церквям норманнских времен, по английским коттеджам, крытым камышом.

Однако ради Хильды я все терпел и усердно старался усвоить азбучные истины сельского хозяйства на несуществующей ферме под руководством дядюшки Яна Виллема.

Со дня моего поселения у Клааса прошло несколько месяцев, когда мне потребовалось на день съездить в Солсбери по делам. Я заказал в Англии кое-какие приспособления для своей фермы, и их наконец доставили. Теперь мне нужно было договориться о доставке груза из города до моего клочка земли — а это была грандиозная задача. Я уже собирался выехать и подтягивал подпругу на своей крепкой коренастой лошадке, когда Ян Биллем Клаас самолично подошел ко мне с весьма таинственным видом, его широкое лицо все пошло складками от предвкушаемого удовольствия. Оглядевшись по сторонам, как заговорщик, он вложил мне в ладонь шестипенсовую монету.

— Что вам купить? — спросил я, сильно озадаченный, подозревая, что услышу: «Табак». Тетушка Метти попрекала его тем, что для церковного старосты он слишком много курит.

Он приложил палец к губам, кивнул и снова огляделся.

— Леденцы для Сэнни, — прошептал он с виноватой улыбкой. — Но, — еще один настороженный взгляд на окрестности, — отдайте их мне, пожалуйста, когда тетки Метти рядом не будет.

Он подчеркнул важность соблюдения тайны еще одним кивком.

— Можете на меня положиться, — заверил я его, пустив по ветру освященные временем предрассудки моей профессии: да, признаюсь, я не без удовольствия вступил в гнусный сговор с этим простодушным поселянином против пищеварительного тракта малышки Сэнни. Похлопав меня по спине, он добавил тем же торжественным полушепотом:

— Не забудьте: леденцы мятные! Сэнни больше всего такие любит, мятные.

Я вставил ногу в стремя и взобрался на лошадь.

— Обязательно куплю, — ответил я, улыбнувшись этому милому проявлению отцовских чувств. И уехал.

Было раннее утро, жара еще не началась. Хильда проехала часть дороги со мной на своем велосипеде. Она направлялась на другую свежесозданную ферму, милях в восьми от нас, на другой стороне буро-красного плато, где ежедневно давала уроки десятилетней дочери английского поселенца. Она работала из любви к делу, поскольку новопоселенцы в Родезии не могут себе позволить оплачивать услуги так называемых «квалифицированных гувернанток»; но Хильда была из тех, кто не может есть хлеб свой в праздности. Она утверждала свое право на существование, находя какую-нибудь работу повсюду, куда ее заносила судьба.

Я расстался с нею в том месте, где от основной бугристой дороги ответвлялась другая, такая же. Дальше мне предстояло трястись под лучами утреннего солнца, уже набравшего полную силу, по однообразной раскаленной равнине, где не было ничего, кроме сыпучего красного песка, до самого Солсбери. Ни единого зеленого листа, ни живого цветка… Солнечный свет, отражаясь от песчаной почвы, обжигал и резал глаза.

Дела задержали меня на несколько часов в недостроенном городке, с его бойко торгующими лавками и на скорую руку сколоченными конторами; только после полудня я смог снова взобраться в седло и погнать свою гнедую через пышущую зноем равнину обратно к дому Клаасов.

Я ехал по плато неспешной рысцой, погрузившись в мысли о Хильде. В чем может заключаться тот шаг, которого она ожидала от Себастьяна? Она признавалась, что и сама не знает — в этом ее способности помочь не могли. Но что-то он сделает непременно, а до тех пор она должна отдыхать и быть настороже.

Я миновал раскидистое дерево, которое высилось, как обелиск, посреди равнины близ заброшенной деревни матабеле. Вот уже остались позади низкие купы сухого кустарника на каменистой россыпи. Вот и та развилка дорог, где мы расставались утром с Хильдой. Наконец я добрался до длинной волнистой гряды, под которой пряталась обитель Клаасов, и в косых лучах солнца разглядел глинобитный дом и рифленую железную крышу буйволиного стойла.

Усадьба казалась еще более заброшенной и неживой, чем обычно. Возле хижин не бегали черные мальчишки. Даже коров и овец не было видно… Но, в общем, здесь всегда было тихо; возможно, это зрелище сонливой бесприютности показалось мне особенно безотрадным потому, что я возвращался из Солсбери. Все познается в сравнении. После одиночества на ферме Клааса даже слабо заселенный Солсбери казался кипучим и деловым.

Мне все же стало как-то не по себе, и я поторопил лошадку. Но тетушка Метти обязательно сделает мне чашку чая, как только я появлюсь, и Хильда будет ждать у ворот…

Я доехал до каменной ограды и направился через цветник. Как ни удивительно, Хильды там не было. Как правило, она выходила меня встречать и дарила мне свою солнечную улыбку. Но, быть может, она устала или у нее от жары разболелась голова. Я спешился и позвал одного из мальчишек, чтобы отвел кобылу в стойло. Никто не ответил… Я позвал снова. Опять тишина… Я привязал пони к столбу у ворот и, уже сильно беспокоясь, поспешно пошел к дому. Во всем этом было что-то жуткое и неестественное. Никогда еще хозяйство Клаасов не бывало настолько пустынным.

Я снял крючок и открыл дверь. Она вела прямо в единственную комнату, служившую и гостиной, и столовой. Там все было разбросано и перевернуто. Я уже видел, что случилось, но еще какое-то мгновение это не укладывалось в сознании. Бывают зрелища настолько ужасные, что мозг отказывается их воспринимать.

На выложенном каменными плитами полу комнаты лежала тетушка Метти. Она была мертва. Тело ее было покрыто множеством ран, и я сразу понял, что они нанесены ассегаями[47]. Рядом с нею лежала Сэнни, девчушка-болтунья трех лет от роду, моя маленькая подружка, которую я учил сплетать колыбельку для кошки и рассказывал сказки о Золушке и Красной Шапочке. Моя рука судорожно сжала спрятанные в карман леденцы. Ей они уже никогда не пригодятся. Больше никого в доме я не нашел. А где же Ян Биллем? Где младшая девочка?

Тошнота подступила к горлу. На подгибающихся ногах я выбрался во двор. Там лежал дядюшка Ян Биллем, растянувшись во весь рост; пуля пробила ему левый висок, а тело тоже было исколото ассегаями. Я уже понял, что это означает. Восстание матабеле![48] Ничего не подозревая, я вернулся из Солсбери, чтобы попасть в самую гущу мятежа жаждущих крови туземцев. Но даже зная об этом, все равно поспешил бы сюда изо всех сил, чтобы защитить свою любимую.

Где она? Где Хильда? Холодные мурашки ужаса поползли по моей спине.

Спотыкаясь, едва дыша, я выбрался наружу. Здесь могло произойти все самое страшное, невообразимо страшное. Матабеле даже сейчас могли быть где-то поблизости от крааля — тела погибших еще не остыли. Но Хильда?.. Я должен был во что бы то ни стало найти Хильду.

К счастью, у меня при себе был заряженный револьвер. Хотя никто из нас ни сном ни духом не предвидел этого внезапного возмущения — мятеж разразился как гром среди ясного неба — неопределенность обстановки в стране заставляла даже женщин носить оружие, когда они занимались своими повседневными делами.

На грани безумия бродил я вокруг разгромленной фермы. За нею не было ничего, кроме огромного гранитного утеса и небольшого холмика, которые в Южной Африке называют голландским словом kopjes: это бесформенная груда каменного лома, каким-то чудом удерживающегося на месте. На нее было страшно смотреть. Круглые валуны железистого песчаника, казалось, были сложены здесь в незапамятные времена могучими руками великанов. Я уставился на них почти бессознательно. Я думал не о них, а о том, где может быть моя Хильда…

Я громко крикнул: «Хильда! Хильда! Хильда-а-а!»

Тотчас же, к моему огромному изумлению, один из гладких коричневых валунов на склоне холмика вдруг начал медленно разворачиваться и осторожно оглядываться. Потом он выпрямился, прикрыв рукой глаза от косых лучей солнца, и я понял, что вижу человеческую фигуру. Мелькнуло лицо, широко раскрытые глаза. Потом фигура начала спускаться, шаг за шагом, по другим камням, держа в руках что-то белое. Наблюдая за превращением валуна, я мало-помалу приходил в себя. Да, да, мне это не почудилось: это же Хильда с младшей дочкой тетушки Метти! В горячечном приступе радости от этого открытия я бросился к ней и, дрожа, крепко обнял. У меня кончились все слова, я только бормотал: «Хильда! Хильда!»

— Они ушли? — спросила она, каким-то невероятным усилием воли сохраняя обычную сдержанность, но в глазах ее метался ужас.

— Кто? Матабеле?

— Да, да!

— Ты их видела, Хильда?

— Мельком. У них черные щиты и ассегаи, и все они вопили как безумные. Ты заходил в дом, Хьюберт? Знаешь, что там случилось?

— Да, да, знаю — это мятеж. Они убили Клаасов.

Она кивнула.

— Я только вернулась, слезла с велосипеда, открыла дверь — и там лежали тетушка Метти и маленькая Сэнни, мертвые. Бедная, милая Сэнни! А дядюшка Ян лежал снаружи застреленный. Я увидела перевернутую колыбель, заглянула под нее — и нашла малышку. Они ее не убили — должно быть, не заметили. Я ее схватила и побежала к велосипеду, хотела ехать в Солсбери, поднять там тревогу. Хотя бы попробовать спасти других — мы ведь должны так поступать… И ты был где-то в пути, Хьюберт! Но тут я услышала перестук копыт — матабеле возвращались. Они ворвались сюда верхом, видно, украли лошадей с других ферм — захватили и лошадок бедного дяди Яна — и скрылись, громко крича, чтобы дальше убивать! Я затолкнула велосипед в кусты, когда они приблизились. Надеюсь, они его не нашли. А потом убежала сюда и спряталась между валунами вместе с малышкой. Меня выручил цвет платья, видишь, он точь-в-точь как у этих валунов!

— Отличная маскировка, — ответил я, восхищаясь тем, как умно она повела себя даже в такую минуту. — Я искал, и то ничего не заметил!

— Матабеле зоркие, но они не присматривались. Они проскочили мимо без остановки. Я крепко прижала к себе девочку и пыталась успокоить ее, чтобы она не заплакала — иначе мы бы пропали. Но всадники только мелькнули внизу и помчались в сторону фермы Розенбоома. Я немножко полежала еще, боясь выглянуть. Потом осторожно поднялась и попыталась прислушаться. Тут слышу — опять копыта стучат. Я не могла угадать, конечно, это ты возвращаешься или кто-то из матабеле догоняет своих. Вот я и спряталась снова… Слава богу, ты жив, Хьюберт!

Ее рассказ занял считаные минуты, он был намного бессвязнее, чем я его изложил. Я не столько слушал слова, сколько догадывался.

— И что же нам теперь делать? — воскликнул я. — Бежать обратно в Солсбери?

— Нам не остается ничего другого — если только моя машина цела. Они могли ее забрать или растоптать.

Мы спустились к кустарнику и подобрали велосипед там же, где Хильда бросила его, полускрытый в ломкой, сухой поросли молочая. Отпечатки копыт прошли совсем рядом, но все осталось цело — колеса, педали и руль. Одна шина была немного спущена, я накачал ее и пошел отвязывать свою лошадку. Хильда с ребенком остались на крыльце дома. Но при первом же взгляде на пони я убедился, что две долгие поездки под палящим солнцем не прошли для кобылки даром. Бедная скотинка едва держалась на ногах. Я погладил ее. Она повернула ко мне голову, глаза ее без слов просили воды.

— Ничего не выйдет, — крикнул я. — Она не дойдет до Солсбери, если только ей не задать овса и не напоить. Даже так ей придется туго!

— Дай ей хлеба, — предложила Хильда. — Это подбодрит ее сильнее, чем овес. Хлеба много. Тетушка Метти испекла утром…

Я нехотя вернулся в дом, вынес хлеб, достал также из корзинки полдюжины сырых яиц, чтобы вылить их в миску, смешать и проглотить в таком виде, потому что нам с Хильдой нужно было поесть почти так же, как лошадке. Было что-то жуткое в том, как я рылся в буфете и на полках в поисках мяса и хлеба, когда хозяйка дома, готовившая все это, лежала мертвая на полу. Но мы никогда не представляем себе заранее, на что окажемся способны в час жестокой нужды, пока нужда эта не настигнет нас. Хильда, сохраняя все то же неземное спокойствие, взяла у меня пару ломтей хлеба и стала кормить пони.

— Принеси воды для нее, — просто сказала она, — а я пока покормлю ее хлебом, так мы немного сэкономим время. Каждая минута дорога!

Я взял ведро и пошел к источнику. Мы не могли знать, когда мятежники вернутся, но не сомневались, что это произойдет. Когда я вернулся, кобылка умяла весь хлеб и взялась за пучок травы, которую Хильда нарвала неподалеку.

— Бедняжка ты моя, — сказала она, похлопав пони по шее. — Ей этого мало… Пара хлебов для ее аппетита — все равно что пара грошовых булочек. Напои ее, а я принесу остальной хлеб.

Я заколебался.

— Не нужно тебе ходить туда снова, Хильда! Подожди, я сам схожу.

Она побелела, но решимость ее была тверда.

— Я могу сама, — ответила она. — Это вопрос необходимости; а женщины, когда речь идет о необходимости, не должны чураться ничего. Разве не наблюдала я уже смерть во всех видах в клинике Св. Натаниэля?

И она бесстрашно вошла в эту камеру ужасов, не выпуская ребенка из рук.

Пони очень быстро расправилась с остальным хлебом, который она слопала с большим аппетитом. Как и предвидела Хильда, после этого лошадка заметно приободрилась. Корм, питье, да еще ведро воды, выплеснутое ей на копыта, придали ей сил, как глоток вина придает сил человеку. Мы же молча проглотили взболтанные яйца. Потом я подержал велосипед, чтобы Хильда могла сесть на него. Усталая и бледная, она все же легко взобралась в седло, держа малышку на левой руке, а правой взялась за руль.

— Отдай малышку мне, — сказал я.

Она отрицательно покачала головой.

— О нет. Я ее тебе не доверю.

— Хильда, я настаиваю!

— И я тоже. Ребенком должна заниматься я.

— Но можешь ли ты так ехать? — спросил я с тревогой.

Она покрутила педали.

— Да, дорогой, смогу. Это совсем просто. Доеду отлично. Если только матабеле не нагонят нас.

Долгий и трудный день порядком вымотал меня, но я поспешно вскочил в седло. Начав препираться из-за младенца, я только зря потратил бы время. Моя лошадка, кажется, понимала, что случилось что-то страшное — судя по тому, как она, при всей усталости, пошла рысью по великой красной равнине. Хильда не отставала от меня. Ухабистая дорога была ей хорошо знакома, и она ловко управлялась с рулем. Я мог бы скакать и быстрее, но не хотел, чтобы Хильда осталась одна, а ей не удавалось развить полную скорость из-за того, что с нею ехала девочка. Однако, стараясь спасти свою жизнь, мы делали больше, чем могли. Это было жестокое испытание.

Между тем дело уже шло к вечеру. Весь горизонт заволокло клубами черного дыма — это горели фермы и разграбленные усадьбы. Дым не поднимался высоко; он уныло стелился над раскаленной равниной длинными тусклыми полосами, как пароходные дымы в туманные дни в Англии. Солнце, висевшее низко над горизонтом, косыми лучами словно подожгло багровую равнину, рыжий песок, ржаво-красные травы, залив пространство густым, призрачным алым сиянием. После виденных мною совсем недавно луж крови этот окрашенный в кровавые тона мир пронизывал душу смертельным ужасом. Казалось, будто сама природа вступила в бесчестный заговор с матабеле. А мы мчались и мчались, не нарушая молчания. Небо становилось все красней.

— Они могли захватить Солсбери! — вырвалось у меня наконец, когда до новенького городка осталось ехать уже недолго.

— Сомневаюсь, — откликнулась Хильда. И одно это слово из ее уст придало мне уверенности.

Мы начали подниматься по длинному пологому склону. Хильда с трудом крутила педали. Все вокруг было тихо, только копыта моей лошадки постукивали по мягкому грунту дороги да цикады пронзительно трещали в траве. Но вдруг позади послышался звук, заставивший нас вздрогнуть. Что это было? Раз, другой… Ружейные выстрелы!

Оглянувшись, мы увидели матабеле! Восемь или десять храбрых воинов, полуголых, на украденных лошадях. Они ехали за нами! Они заметили нас! Они догоняют!

— Гоним вовсю! — крикнул я в отчаянии. — Хильда, ты справишься?

Она еще усерднее налегла на педали. Но мы находились на подъеме, а всадники спускались с предыдущего холма и с разгона могли без труда преодолеть те несколько сот ярдов, которые нас разделяли.

Один из них, на лучшей лошади, чем у других, с винтовкой в руке, вылетел вперед и мог теперь стрелять в нас. Он дважды прицелился, но не выстрелил. Хильда вскрикнула с облегчением:

— Ты видишь? Это оружие Яна Виллема! В нем была последняя обойма. Они остались без патронов!

Видимо, она была права: у Клааса действительно кончались патроны, и он ждал, пока заказанный мною запас прибудет из Англии. Но если так, значит, наши враги должны подобраться совсем близко, чтобы пустить в ход ассегаи. От этого они стали еще опаснее. Я вспомнил, что сказал мне один старый бур в Булувайо: «Зулус со своим ассегаем — враг, которого следует бояться. Он же с ружьем — бестолковый растяпа».

Мы наконец одолели крутой склон холма. Это была бы изматывающая работа даже в ходе обычной неспешной поездки, а уж тем более сейчас, когда враги мчались за нами по пятам. Малышка на руке у Хильды захныкала. Я видел, что держать ее было Хильде уже невмоготу.

— Хильда, — крикнул я, — или твоя жизнь, или младенец! Ты больше не можешь тащить ее.

Она повернулась ко мне, и глаза ее гневно сверкнули.

— Что? Ты, мужчина, предлагаешь женщине спасти свою жизнь, бросив ребенка?! Хьюберт, стыдись!

Я устыдился своей минутной низости. Если бы Хильда была способна послушаться такого совета, она не была бы моей Хильдой… У нас оставался только один выход.

— Тогда ты должна пересесть на пони, а я — на велосипед!

— Ты не сможешь на нем ехать, — откликнулась она. — Это ведь женский!

— Ничего, смогу, — возразил я, не замедляя хода. — Он лишь немного короче, я умещусь, если согну колени. Живо, живо! Хватит слов! Делай, что я говорю!

Она еще мгновение колебалась. Дитя своим весом оттягивало ей руку.

— Мы потеряем время на пересадку, — ответила Хильда, все еще сомневаясь, но продолжая крутить педали, хотя я уже взялся за поводья, готовый придержать лошадку.

— Ничуть, если все сделать правильно. Слушай меня! Я скажу «Стой!» — и пони замедлит бег. Когда увидишь, что я поднялся с седла, тут же прыгай! Я подхвачу машину, не дам ей упасть. Готова? Тогда — стой!

Она подчинилась, не медля ни секунды. Я соскользнул на землю, придерживая уздечку, и тут же подхватил и повел велосипед. Так я бежал рядом с пони, с поводьями в одной руке и машиной в другой, пока Хильда, запрыгнув в седло, не утвердила ноги в стременах. Тогда уже и я вскочил на велосипед. Все это мы проделали молниеносно — быстрее, чем я рассказал, благодаря присущей нам обоим быстроте, подстегнутой смертельной опасностью. Хильда ехала по-мужски, ее короткая, сшитая наподобие штанов юбка облегчала эту задачу.

Коротко глянув назад, я увидел, что туземцы, смущенные нашей странной выходкой, приостановились. Видимо, зрелище невиданного железного коня, управляемого женщиной, сильно затронуло их суеверные страхи; они, без сомнения, решили, что это некое новое военное устройство, изобретенное непостижимыми белыми людьми им на погибель. А вдруг оно развернется и грянет чем-то прямо им в лицо?

Я заметил, что у большинства воинов за спинами были черные щиты, обтянутые бычьей кожей и переплетенные белыми ремешками. Все они были вооружены двумя-тремя ассегаями и дубинками.

В результате мы не только не потеряли время на пересадку, а наоборот, выиграли. Помимо того, что мы обескуражили и хотя бы ненадолго задержали врага, Хильда могла теперь пустить мою гнедую галопом, чего я избегал, опасаясь обогнать мою спутницу; мудрое четвероногое также оказалось на высоте и, понимая, что нас преследуют, помчалось стрелой. Со своей стороны, несмотря на неудобство низкого седла и короткой рамы женской конструкции, я даже на подъеме способен был крутить педали сильнее, чем Хильда, да и опыт езды по холмам у меня был больше. А туземцы, мчавшиеся безудержно, гнали своих пони полной рысью вверх по склону — и успели утомить их. Матабеле вообще непривычны к лошадям и не умеют обращаться с ними. Вот когда они, пешие, бесшумно крадутся через заросли кустарника или высокой травы, им нет равных. Только одна из их лошадей была достаточно свежей: под тем самым воином, что едва не догнал нас недавно.

Уже почти на вершине холма Хильда, оглянувшись, вскрикнула вдруг:

— Он снова вырвался вперед, Хьюберт!

Я вытащил револьвер и, держа его наготове в правой руке, левой продолжал рулить. Оглядываться мне было некогда. Стиснув зубы, я сказал спокойно:

— Скажешь, когда он приблизится на выстрел!

Хильда только кивнула. Кобылка бежала сама, так что девушке было проще оглядываться, чем мне, и глазомер у нее был точный. Дитя же, убаюканное мерным покачиванием утомленной лошади, ухитрилось мирно заснуть посреди этого ужаса!

Через секунду я снова спросил, затаив дыхание:

— Он нагоняет нас?

— Да. Нагоняет. — Хильда оглянулась и умолкла.

— А теперь?

— Еще ближе. Он вскинул ассегай.

Еще десять секунд промчались в мучительном ожидании. По перестуку копыт я и сам уже слышал, как они близко. Мой палец лежал на спусковом крючке. Я ждал сигнала.

— Огонь! — бросила Хильда наконец, и голос ее не дрогнул. — Он рядом!

С полуоборота я прицелился, как мог, в несущегося к нам полуголого чернокожего. Он скалил белые зубы и размахивал ассегаем; длинные светлые перья, воткнутые прямо в курчавые волосы, придавали ему дикий и устрашающе варварский вид. Трудно было удерживать равновесие, продолжать двигаться и стрелять одновременно, но, подхлестываемый необходимостью, я как-то справился с этим. Я выстрелил три раза подряд. Первая пуля пролетела мимо, вторая сбила всадника, третья задела лошадь. Матабеле с пронзительным воплем рухнул на дорогу и забился в пыли. Лошадь, перепуганная, бросилась прочь с безумным ржанием и врезалась в строй отстающих. Это на несколько минут нарушило движение всего отряда.

Мы не стали дожидаться продолжения. Пользуясь неожиданно добытым преимуществом, на полной скорости взлетели на вершину холма — никогда не поверил бы, что могу крутить педали так быстро! — и начали спускаться в ложбину.

Солнце уже закатилось. В этих широтах не бывает сумерек. Сразу стало темно. Теперь там, где недавно клубился черный дым, мы могли видеть вдали зарево от горящих домов, а на его фоне — мрачную пелену отсветов степного пожара, зажженного восставшими.

Мы упорно продвигались по открытой равнине к Солсбери, не говоря ни слова. Моя кобылка начала сдавать. Она не убавила хода, но бока ее покрылись испариной, дыхание стало прерывистым, а из ноздрей валила пена.

Все еще держась на хорошей дистанции от наших преследователей, мы взлетели на очередной холм, и вдруг я заметил на его вершине, четко вырисованные на густобагровом небе, силуэты еще двух чернокожих всадников!

— Все кончено, Хильда! — теряя наконец самообладание, крикнул я. — Они теперь и сзади, и впереди! Лошадь выбилась из сил, мы окружены!

Она натянула поводья и всмотрелась в незнакомцев. На мгновение ее охватила мучительная тревога. Но тут же она глубоко, с облегчением вздохнула.

— Нет, нет, — воскликнула она, — это друзья!

— Откуда ты знаешь? — выдохнул я, желая верить ей.

— Они смотрят в нашу сторону, прикрыв глаза руками от зарева. Они стоят спиной к Солсбери и смотрят в направлении противника. Они ждут нападения. Они должны быть друзьями! Глади! Они заметили нас!

Не успела она договорить, как один из всадников вскинул винтовку, прицеливаясь.

— Не стреляйте! Не надо! — во весь голос крикнул я. — Мы англичане! Англичане!

Всадники опустили ружья и поскакали вниз, к нам.

— Кто вы? — окликнул я их.

Они приветствовали нас на военный манер.

— Полиция матабеле, cap, — ответил старший, узнав меня. — Вы бежать из дома Клаасов?

— Да, — ответил я. — Они убили Клааса, его жену и дочку. А теперь часть из них гонится за нами.

Старшина — негр из Кейптауна, получивший хорошее образование, ответил спокойно:

— Все в порядке, cap. У меня дут сорок человек, сразу за kopje. Пускай де люди придут! Мы з ними разберемся. А вы себе езжайде з вашей леди до Солсбери!

— Значит, в Солсбери знают о мятеже?

— Да, cap. Дам знаюд з пяти чазов. Ребята-кафры из дома Клааса прибегли и рассказали. И еще один белый человек спасся из Розенбома и до же самое сказал. У нас дут повсюду пикеты. Вы уж деперь в безопасности. Можеде езжадь прямо до Солсбери и не боядься дурных матабеле!

Мы двинулись дальше. К городу вел длинный пологий спуск, и можно было не особенно напрягаться. Вдруг до меня донесся голос Хильды, смутно, как сквозь туман:

— Что с тобой, Хьюберт? Ты сейчас упадешь!

Я вздрогнул и кое-как восстановил равновесие. Только тогда я сообразил, что на минуту чуть было не уснул прямо на велосипеде. Как только страх погони отпустил и дорога стала легче, нервное напряжение и усталость одолели меня и я начал засыпать, хотя ноги мои механически все крутили и крутили педали.

Каким-то чудом я оставался в сознании даже на последнем отрезке пути. В густом мраке мы добрались наконец до Солсбери и обнаружили, что город уже переполнен беженцами с плоскогорья. Однако нам удалось снять две комнатки в одном из домов на длинной улице, и вскоре мы уже сидели за столом, поглощая крайне необходимый ужин.

Умывшись, отдохнув и обеспечив все необходимое для спасенной малышки, часа два спустя мы сидели в скудно обставленной задней комнате, обсуждая столь неожиданный поворот событий с хозяином дома и несколькими соседями — ведь все жители Солсбери, естественно, жадно ловили каждую новость из мест, охваченных бедой — я случайно поднял голову и с большим удивлением заметил изможденное белое лицо. Кто-то подсматривал за нами через окно.

Этот человек украдкой выглядывал из-за угла. Лицо его было аскетично, с заостренными и резко обозначенными чертами. В его профиле было что-то величественное. Длинные вьющиеся седые усы, глубоко посаженные ястребиные глаза, общее выражение острого, живого ума — все это было очень знакомо, так же как и общий контур головы, обрамленной длинными белыми волосами, прямыми и серебристыми, волной спадающими на сутулые плечи. Но выражение этого лица поразило меня даже сильнее, чем его внезапное появление. На нем читалось острое, болезненное разочарование, как будто судьба отняла у человека причитающийся ему по праву подарок, на который он рассчитывал, но по чистой случайности не получил.

— Люди говорят, будто за всей этой бедой стоит некий белый человек, — только что произнес хозяин квартиры. — Ниггеры действуют слишком разумно; да и где они добыли ружья? Розенбомовские ребята считают, что какой-то изменник с черным сердцем многие месяцы подбивал матабеле на бунт. Не сомневаюсь, что это враг Родса, который завидует нашим успехам. Или, может быть, это французский агент. Но все-таки более вероятно, что тут потрудился кто-то из этих проклятых трансваальских голландцев. Можете мне поверить, это дело рук Крюгера![49]

Однако не успел еще договорить, как я увидел это лицо. Я слегка вздрогнул, но быстро взял себя в руки.

Но от Хильды это не ускользнуло. Она быстро взглянула на меня. Сидя спиной к окну, она, конечно, не могла увидеть то лицо, которое исчезло почти мгновенно, но не без достоинства, прежде чем я мог убедиться, что мне не почудилось. И все же она уловила потрясенное выражение моего лица, блеск удивления и узнавания в моих глазах. Положив свою руку мне на локоть, она спросила тихо, почти неслышно:

— Ты его увидел?

— Кого?

— Себастьяна.

Было бесполезно скрываться от нее.

— Да, видел, — ответил я уверенно.

— Только что — сию минуту — в окне? Он смотрел на нас?

— Ты угадала, как всегда.

Она глубоко вздохнула.

— Он сделал свой ход, — сказала она тихо, чтобы мог слышать я один. — Я знала, что это был он. Но предвидеть, какую пьесу он сочинит, не в моих силах. Только когда я увидела этих невинно погубленных людей, я поняла, что здесь вмешался он. Сам не убивал — матабеле стали его пешками. Он хотел нанести удар мне и решил достичь этого именно таким способом…

В голосе моей любимой слышался оттенок благоговейного страха. Сославшись на усталость, мы попрощались с компанией и ушли к себе.

— Неужели ты думаешь, что он на такое способен? — воскликнул я, когда мы остались одни. Несмотря ни на что, у меня в душе еще тлели остатки былого уважения к Себастьяну. — Такая жестокость впору худшему из анархистов, которые готовы уничтожить десятки ни в чем не повинных людей ради убийства одного-единственного противника…

Хильда была бледна, как утопленница.

— Для Себастьяна, — ответила она, передернув плечами, — цель — всё, средства — ничто. Желающий достичь цели желает и применить все средства, — такова сумма и сущность его жизненной философии. От младых ногтей до нынешнего часа он всегда действовал в соответствии с нею. Помнишь, как я сравнила его однажды с вулканом, дремлющим под снегом?

— Помню. И все же так не хочется верить!..

Она мягко прервала меня:

— Я этого ожидала. Я не сомневалась, что под холодной внешностью в нем все еще яростно горят страсти. Говорила же я тебе, что мы должны дождаться ответного хода Себастьяна! Вот и дождались… Признаюсь, такого я и вообразить не могла — даже зная, что имею дело с ним. Но с той минуты, когда я открыла дверь и наткнулась на тело бедной тетушки Метти в жуткой красной луже, я будто запах его почуяла. А только что, когда ты вздрогнул, интуиция подсказала мне: «Себастьян здесь! Он пришел посмотреть, как удался его дьявольский замысел». Теперь он установил, что из этого ничего не вышло. И возьмется придумывать что-то новое…

Вспомнив, какая злоба исказила жестокое белое лицо, глядевшее на нас из мрака за окном, я не усомнился в правоте ее слов. Она верно прочла и эту страницу в душе своего противника. Отчаянное, искаженное лицо его было свидетельством того, как ужаснул его провал великого преступления, подготовленного и успешно выполненного, но не достигшего главной цели из-за простейшей случайности.