Дельцы.Том I. Книги I-III

КНИГА ВТОРАЯ

I.

Темная петербургская осень стучала рѣдкимъ, холоднымъ дождемъ въ окна просторнаго, полуосвѣщеннаго кабинета. Въ каминѣ тлѣлъ каменный уголь. Большой письменный столъ освѣщался лампой и двумя двойными подсвѣчниками съ бронзовыми абажурами. За столомъ сидѣлъ, нагнувшись надъ кипой бумагъ, человѣкъ лѣтъ тридцати-шести, съ худымъ, продолговатымъ лицомъ и длиннымъ носомъ. Его бѣлокурые волосы, съ проборомъ посрединѣ головы, были зачесаны по-англійски. Лобъ съ особенною рѣзкостью выказывалъ очертанія черепа. Скучные, довольно большіе глаза смотрѣли неподвижно. Широкій ротъ съ безцвѣтными губами и бѣлыми, крупными зубами не мѣнялъ выраженія дѣловой сосредоточенности.

Въ комнатѣ раздавался только легкій трескъ каменнаго угля и скрипъ пера, которое двигалось методически, оставляя на листахъ отмѣтки.

Мы въ кабинетѣ Александра Дмитріевича Повалишина, одного изъ самыхъ видныхъ людей новаго судебнаго міра. Онъ въ два — три года составилъ себѣ репутацію образцоваго «magistrat». Учился онъ въ привилегированномъ заведеніи, потомъ служилъ безъ перерыва въ сенатѣ и тотчасъ-же попалъ на видное мѣсто по судебной реформѣ. Александръ Дмитріевичъ принадлежитъ къ новой генераціи петербургскихъ молодыхъ людей, прикованныхъ къ служебной карьерѣ. Прямо изъ-подъ треуголки онъ превратился въ сенатскаго дѣльца, сохраняя при этомъ безукоризненную свѣтскую внѣшность. Родился и воспитывался онъ въ барской семьѣ, которая изъ деревенской глуши перевезла въ Петербургъ всѣ свои претензіи и замашки. Но въ Петербургѣ Саша Повалишинъ, поступая въ привилегированное заведеніе, очень скоро освободился отъ вліянія семьи. Онъ сдѣлался образцовымъ воспитанникомъ, совершенно петербургскаго покроя: тихимъ, прилежнымъ, безъ штатскаго юнкерства и безъ замашекъ степнаго барченка. Къ окончанію курса у него явилось даже желаніе идти по профессорской дорогѣ; но его спокойная флегматическая натура легко помирилась и съ другими житейскими рамками. Вмѣсто каоедры, онъ занялъ скромное мѣсто помощника секретаря и потянулъ лямку, какъ самый худородный и безвѣстный служака. Онъ ходилъ аккуратнѣйшимъ образомъ въ сенатъ, высиживалъ тамъ усерднѣе всякаго регистратора и набиралъ на домъ цѣлые вороха дѣла. Свѣтскія связи и знакомства шли у него своимъ чередомъ. Въ свѣтъ ѣздилъ онъ такъ-же аккуратно, какъ ходилъ въ сенатъ, и тамъ состоялъ больше при дамахъ, чѣмъ при дѣвицахъ. Съ дамами взялъ онъ шутливо-пріятельскій топъ, и всѣ опѣ считали его способнымъ на одно вранье. Такъ прошли у него десять лѣтъ, и тридцати одного года онъ явился крупнымъ magistrat. Новая должность выяснила вполнѣ типъ Повалишина. Какъ-будто онъ отъ колыбели готовился къ ней.

Безстрастно и невозмутимо велъ онъ пренія, давалъ слово сторонамъ и произносилъ заключительныя рвчи: все это съ оттѣнкомъ судейскаго благодушія, которое заставило одну изъ его знакомыхъ воскликнуть, говоря о немъ: «c’est un juge angélique!»[8] Серьезность его имѣла въ себѣ что-то отзывающееся исполненіемъ культа. Говорилъ онъ низкимъ голосомъ, нѣсколько протяжно и въ носъ, сь необычайно-отчетливымъ произношеніемъ словъ. Но въ его солидности не было того департаментскаго оттѣнка, который дѣлается обязательнымъ для каждой гражданской особы, прошедшей искусъ канцелярій. Онъ смотрѣлъ гораздо больше молодымъ протестантскимъ пасторомъ, чѣмъ русскимъ дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ…

Черезъ двѣ комнаты отъ кабинета Александра Дмитріевича. въ будуарѣ, обитомъ свѣтлымъ фрацузскимъ кретономъ, у письменнаго стола сидѣла молодая женщина и перелистывала тетрадь, переплетенную въ синій сафьянъ. Она дѣлала отмѣтки карандашомъ и безпрестанно задумывалась. Лицо этой женщины кидалось въ глаза свѣжестью и энергіей. Его овалъ былъ нѣсколько полный, особенно въ нижней части. Щеки дышали здоровьемъ. Надъ верхнею губой пробивался чуть-чуть замѣтный пушокъ. Вырѣзъ ноздрей обличалъ несомнѣнную страстность, которая сидѣла и въ выраженіи крупныхъ, сѣрыхъ, чисто-русскихъ глазъ. Густые, блестящіе, каштановые волосы, падающіе двумя локонами но плечамъ, съуживали лобъ, рѣзко отдѣлявшійся своею бѣлизной отъ яркаго румянца щекъ.

Молодая женщина закрыла тетрадь, положила ее въ столъ, слегка отодвинулась и опустила голову. Такъ просидѣла она нѣсколько секундъ, потомъ нервически потянулась и встала. Она прошлась нѣсколько разъ по комнатѣ, подошла къ окну и прислонилась лбомъ къ стеклу. Глаза ея устремились на мерцающій огонекъ фонаря. Дождь стучалъ въ окно. Она начала точно прислушиваться. Нѣсколько минутъ въ комнатѣ не было ничего слышно, кромѣ звуковъ косаго дождя и дыханія молодой женщины. Она приблизилась опять къ столу, посмотрѣла на часы и позвонила.

Вошла горничная.

— У Александра Дмитрича никою нѣтъ? — спросила ова.

— Никого-съ.

— Приготовить мнѣ черное атласное платье.

Горничная вышла. Молодая женщина опять заходила по будуару и опять смотрѣла на улицу. Черезъ четверть часа она отправилась въ кабинетъ Александра Дмитріевича. Онъ продолжалъ работать, и свѣтъ лампы съ зеленымъ абажуромъ обливалъ его сухое, скуластое лицо. На порогѣ кабинета она пріостановилась и уныло поглядѣла на это лицо.

— Ты проработаешь весь вечеръ дома? — спросила она его.

Александръ Дмитріевичъ поднялъ голову и протянулъ, прищуривая слегка глаза:

— Да, мой другъ.

— Я ѣду къ Кучину. Тамъ нынче совѣщаніе.

— И долго пробудешь?

— Нѣтъ, приглашены только les principaux personnages.

— AI — протянулъ Александръ Дмитріевичъ, причемъ нельзя было распознать, что заключалось въ этомъ «а».

— Прощай, Alexandre.

— Прощай, Catherine.

Она беззвучно вышла изъ кабинета, а онъ прозол-жалъ переворачивать листы и дѣлать отмѣтки на поляхъ. Черезъ двѣ минуты карета отъѣхала отъ крыльца, и шумъ ея заставилъ Александра Дмитріевича повернуть слегка голову въ направленіи окна.

Катерина Николаевна Повалишина была замужемъ четвертый годъ. Природа дала ей крѣпкую организацію и пылкій темпераментъ. Воспитаніе повело по пути весьма оригинальнаго развитія. Катерина Николаевна, урожденная Лушина, потеряла мать лѣтъ пяти. Сталъ ее воспитывать отецъ, богатый, степной агрономъ, долго учившійся на Западѣ сельскому хозяйству. Онъ былъ для своего времени необычайно свѣжій, гуманный и оригинальный человѣкъ. Все, что въ послѣдніе годы сдѣлалось достояніемъ русскаго прогресса, все это отецъ Катерины Николаевны предчувствовалъ и носилъ искренно свои упованія и симпатіи, за что и прославленъ былъ сумасбродомъ, полоумнымъ и опаснымъ человѣкомъ. Дочь свою началъ воспитывать самъ, одинъ, не отдавая ее въ руки гувернантокъ. Дѣвочка съ малыхъ лѣтъ выказывала бойкость и юркость, очень рано заговорила, училась шутя и радовала отца смѣлостью и благородствомъ всѣхъ своихъ дѣтскихъ побужденій. Когда ей минуло лѣтъ десять, отецъ увезъ ее за-границу. Тамъ онъ продолжалъ вести ея воспитаніе самъ. Она ходила въ разныя школы, училась весело и воспріимчиво, имѣла много подругъ; но гувернантки при ней никогда не состояло. Дѣвочка не теряла нисколько своей женственности, хотя и находилась подъ преобладающимъ вліяніемъ мужскаго ума и характера. Въ пятнадцать лѣтъ она уже совершенно сформировалась и сдѣлалась другомъ своего отца. Они зажили жизнью неугомонныхъ и любознательныхъ туристовъ. Отецъ перебывалъ съ нею вездѣ, гдѣ онъ въ молодости работалъ, наслаждался природой, наблюдалъ культурное движеніе. Все это было осмотрѣно и изучено за-ново. Катерина Николаевна, точно истая англичанка, лазила по горамъ, бѣгала по музеямъ, заглядывала въ каждый закоулокъ народныхъ кварталовъ большихъ столицъ, посѣщала больницы, школы, фабрики, пріюты, и все записывала въ свою памятную книжку. Цѣлые три года прошло у отца съ дочерью въ такомъ изученіи Европы, и ни воображеніе, ни сердце дѣвушки не имѣли времени заколобродить. Отецъ разстроился здоровьемъ и сталъ очень быстро хирѣть. Девятнадцати лѣтъ дочь его сдѣлалась круглою сиротой. Она должна была вернуться въ Россію. Въ Москвѣ у нея были родственники, и она попробовала сначала пожить у бабушки. Старуха оказалась несноснѣйшимъ созданіемъ. Она была глуха такъ, что каждое слово нужно было писать ей на грифельной доскѣ. Полуразбитая параличемъ, она сидѣла цѣлый день въ своей диванной и вслухъ разсуждала, всегда въ ворчливомъ и даже бранномъ тонѣ. Внучкѣ приходилось выносить то, къ чему она съ дѣтства не была ни малѣйшимъ образомъ пріучена. Потерпѣла она нѣсколько мѣсяцевъ и объявила бабушкѣ, что удаляется въ деревню на житье. Семейный ареопагъ возмутился; но на Катерину Николаевну никто не имѣлъ никакихъ прямыхъ правъ. Она взяла себѣ компаньонку и засѣла въ своей усадьбѣ. Тамъ, въ роли помѣщицы, она предавалась неугомонной дѣятельности. Всего она перепробовала, что только доступно женщинѣ; но, по молодости, не могла сразу найти тѣхъ пріемовъ, какіе нужны въ обращеніи съ народомъ, когда хочешь пробуждать его дремоту или услаждать его скорбную долю. Молодость сказалась также и въ чувствѣ одиночества, охватившемъ пылкую по натурѣ дѣвушку. Ее потянуло хоть на-время вонъ изъ деревенской глуши. Въ Петербургѣ у нея также нашлось родство, и болѣе подходящее, чѣмъ въ Москвѣ. Но она захотѣла и въ Петербургѣ жить сама но себѣ. Въ томъ обществѣ, куда она появлялась, имѣла она видъ и тонъ молодой женщины. Она присматривалась къ нему и очень скоро увидѣла, что между дамами и дѣвицами она не найдетъ отклика на стремленія своей дѣятельной натуры, а съ пожилыми людьми ей было также скучно, и нѣкоторые изъ нихъ то-и-дѣло возмущали ее зрѣлищемъ своей пустоты и ограниченности. Молодые люди тотчасъ замѣтили ее, и ухаживателей въ обыкновенномъ смыслѣ явилось очень много. И умнымъ, и глупымъ она нравилась своею видною наружностью, смѣлостью тона, разнообразнымъ разговоромъ и независимостью своего положенія. Очень немногихъ допустила она до посѣщенія ея гостиной, и въ томъ числѣ Александра Дмитріевича Повалишина. Во-первыхъ, онъ показался ей гораздо больше другихъ европейцемъ. Въ наружности его и въ манерѣ было что-то, напоминающее выдержку и серьезность породистыхъ англичанъ. Во-вторыхъ, онъ былъ гораздо образованнѣе остальной молодежи. Свою дѣльность и начитанность выказывалъ онъ въ легкой, небрежной формѣ, и ихъ разговоры получили скоро оттѣнокъ пріятельства. Катерина Николаевна дополняла своимъ воображеніемъ все то, чего она не находила въ человѣкѣ, который сдѣлался ей симпатиченъ своими солидными качествами. Тутъ какъ разъ Александръ Дмитріевичъ занялъ мѣсто виднаго дѣятеля по судебной реформѣ и явился въ самомъ выгодномъ для себя свѣтѣ въ глазахъ дѣвушки, начинавшей къ нему привязываться. Она ѣздила въ судъ, смотрѣла на него, слушала — и съ каждымъ новымъ засѣданіемъ выносила впечатлѣніе чего-то прочнаго, убѣжденнаго, дѣятельнаго и гуманнаго. Прежде, нежели въ ея женскихъ помыслахъ сказался намекъ на нѣжныя чувства, Повалишинъ уже зарекомендовалъ себя, какъ самый лучшій мужъ, какого только можно было выбрать въ окружавшемъ ее обществѣ, такъ что, когда онъ сдѣлалъ ей предложеніе, она взглянула на это, какъ на что-то, вытекающее логически изъ ихъ знакомства. Тогда онъ ей очень нравился; но ея сердце билось безъ особой силы въ то довольно продолжительное время, пока они оставались женихомъ и невѣстой. Пылкая натура Катерины Николаевны продолжала находиться подъ-спудомъ; а въ привязанности Новалишина не нашлось ни одной искры, которая могла бы охватить ее полною и могучею страстью. Катерина Николаевна не опредѣлила даже, въ какой степени ея женихъ привязался къ ней. А онъ полюбилъ ее глухою, затаенною страстью лимфатика, безъ всякихъ порывовъ и съ полнымъ отсутствіемъ какой-бы то пи было поэзіи. Катерина Николаевна не требовала отъ жениха ничего, кромѣ его тихой и солидной симпатіи, и думала, что это лучшій залогъ счастья ихъ будущей супружеской жизни.

Такъ они обвѣнчались. Въ мужѣ Катерина Николаевна нашла все то, что онъ выказывалъ, какъ публичный дѣятель. Онъ не оказался ни умнѣе, ни глупѣе, ни суетнѣе, ни тщательнѣе, но и не занимательнѣе. Первый годъ супружества провела Катерина Николаевна въ какомъ-то выжидательномъ настроеніи, точно будто она вѣрила, что вотъ-вотъ мужъ ея сбросить съ себя свою обычную оболочку и явится другимъ человѣкомъ. Годъ прошелъ, никакого откровенія не послѣдовало. Александръ Дмитріевичъ оставался все такимъ-же. Супружеская жизнь не скрасилась появленіемъ дѣтей. Катерина Николаевна должна была помириться съ перспективой жизни вдвоемъ, безъ заботъ и радостей материнскаго чувства. Эта неполнота семейной жизни заставила ее уйти въ самое себя и начать разбирать и свое чувство къ мужу, и его личность. Она при сматривалась и къ тому, и къ другому цѣлый годъ, и, наконецъ, убѣдилась, что ея чувство къ мужу лишено всякаго обаянія. Въ немъ не было ни одной изъ тѣхъ сладкихъ неожиданностей, изъкоторыхъ сплетаются задушевныя сближенія мужчины и женщины. Можно было впередъ предвидѣть, какой тонъ и какія формы интимности будетъ имѣть супружеская жизнь въ длинный рядъ годовъ. Катерина Николаевна распознала въ мужѣ чувство, похожее на страсть, но оно вскорѣ перестало ее трогать. Въ этой страсти жило нѣчто формальное, ограниченное, смѣсь затаенной ревности и такого-же затаеннаго самоудовлетворенія. И личность мужа со всей его дѣятельностью выяснилась передъ Катериной Николаевной въ другомъ свѣтѣ. Она видѣла передъ собою человѣка, который сохраняетъ неизмѣнно свою нравственную физіономію едва-ли не потому только, что впрегъ себя въ хомутъ дѣловой спеціальности. Онъ ей отдавался съ необычайною добросовѣстностью и солидностью не по лѣтамъ; но самое его дѣло не входило въ его плоть и кровь такъ, чтобы давать его задушевной жизни наивный, глубоко-убѣжденный оттѣнокъ. Катеринѣ Николаевнѣ начало сдаваться, что у Александра Дмитріевича есть внутри чуланъ, который онъ набиваетъ всякимъ добромъ, боясь, чтобы гдѣ-нибудь не случилось порожняго мѣста. Она начала приходить къ тому выводу, что подняться выше своей дѣловой роли мужъ ея не могъ. У него не хватало темперамента сдѣлать изъ своей дѣловой жизни матеріалъ для другаго, высшаго существованія. Онъ. хотя и безсознательно, маскировалъ ограниченность и трагическую сухость своего «я» всѣми признаками серьезной и плодотворной работы. Особое чувство неудовлетворенія и скуки запало съ тѣхъ поръ въ сердце Катерины Николаевны. Она начала съ нимъ бороться. Сперва она приняла его за доказательство собственной пустоты и неразвитости, но упреки самой себѣ не разъяснили ей ея душевнаго настроенія. Съ какою строгостью ни относилась она къ себѣ, все-таки не могла она не сознать, что не въ пей одной сидитъ причина ея нравственнаго недомогательства.

Къ половинѣ третьяго года замужней жизни, Катерина Николаевна начала тосковать. Она искала всякаго рода интересовъ внѣ своего домашняго очага. Дома ей очень часто дѣлалось тошно, не только въ отсутствіе, мужа, котораго она вообще видѣла очень мало, но и въ тѣ часы, когда онъ бывалъ дома. У нея явилась неудержимая потребность какой-нибудь дѣятельности, которая волновала-бы немножко больше, чѣмъ сожительство съ ея законнымъ и солидно-добродѣтельнымъ супругомъ. А супругъ ничего этого не замѣчалъ. Онъ слишкомъ былъ поглощенъ дѣломъ. Катеринѣ Николаевнѣ предоставлялъ онъ такую долю свободы, которая, по его мнѣнію, должна была удовлетворять всѣмъ ея душевнымъ надобностямъ. Въ немъ самомъ такъ все было подведено подъ уровень безупречности, что онъ никакъ не могъ представить себѣ, чтобы жена его отдавалась тревогамъ неудовлетворенныхъ порываній…

II.

Павел Михайловичъ Борщовъ посвящалъ свои досуги разнымъ, какъ онъ называлъ, «затѣямъ», Въ числѣ этихъ затѣй было общество, занимавшееся безпріютными дѣтьми. Какъ членъ его, онъ сошелся съ личностью, которую встрѣчалъ прежде въ нѣкоторыхъ петербургскихъ кружкахъ. Личность эта сначала чрезвычайно заинтересовала его.

Звали его Степанъ Ивановичъ Кучинъ. По положенію своему, онъ былъ довольно крупный чиновникъ. Никто хорошенько не зналъ его біографіи; но люди бывалые безъ труда узнавали въ немъ человѣка, дошедшаго своинъ умомъ до замѣчательнаго умственнаго развитія. Въ немъ незамѣтно било никакой, ни школьной, ни университетской выправки. По наружности, онъ смахивалъ на провинціальнаго чиновника съ примѣсью чего-то учительскаго. Его вытянутое, желтое лицо, такіе-же желтые волосы, большія губы, сухая шея, огромныя руки и ноги — все это лишено было какого бы то ни было намека на изящество и значительность. Но въ глазахъ сидѣлъ огонекъ и голосъ составлялъ рѣзкій контрастъ общей заурядности его типа. Борщовъ думалъ, что вта натура ошиблась оболочкой и что подъ банальною внѣшностью она таила порыванія, которымъ тѣсно было въ чиновничьихъ рамкахъ. Въ бесѣдахъ съ Борщовымъ Кучинъ выказалъ также наклонность къ особаго рода мистицизму, который уживался въ немъ какъ-то съ очень реальнымъ и даже язвительнымъ пониманіемъ окружающей среды. Борщовъ замѣтилъ, что этотъ уже весьма не молодой, некрасивый, неизящный чиновникъ вообще очень нравится женщинамъ, производитъ на нихъ сразу цѣльное впечатлѣніе и силы, и мягкости, чрезвычайно ихъ заинтересовываетъ и увлекаетъ своимъ своеобразнымъ мистицизмомъ. Кучинъ, по замѣчанію Борщова, только и принималъ участіе въ такихъ обществахъ, гдѣ женщина мог.іа-бы дѣйствовать наравнѣ съ мужчиной. Это понравилось Борщову, но онъ скоро убѣдился, что у Кучина вовсе не такіе взгляды на роль и значеніе женщины въ обществѣ, какъ у него. Кучинъ обращался съ ними по своему, чрезвычайно мягко и даже вкрадчиво, и все-таки въ немъ чувствовался наставникъ, вѣроучитель, а не товарищъ, не равноправный дѣятель. Когда заходилъ съ нимъ объ этомъ разговоръ, Кучинъ соглашался со всѣми доводами Борщова, но кончалъ проповѣдью о такомъ значеніи женщины, которое ставило-бы ее за предѣлы женскаго идеализма.

У него познакомился Борщовъ съ Катериной Николаевной Повалишиной. Онъ прожилъ годы юности и первой молодости въ строгой жизни трудоваго человѣка, казался чрезвычайно бойкимъ по тону, какой онъ усвоилъ себѣ съ женщинами; но женщинъ зналъмалои выработалъ себѣ особый кодексъ правилъ и воззрѣній, непозволявшій ему легко относиться къ сближенію съ ними. Его петербургская жизнь была переполнена всякаго рода дѣломъ. Лиризму трудно было закрасться въ задушевное «я». Просто некогда было подумать о личномъ довольствѣ и искать тревожной-ли страсти, тихой-ли пристани въ видѣ прочнаго брака.

Встрѣтившись съ Повалишиной у Кучина, Борщовъ былъ пріятно пораженъ ея наружностью. Опъ не встрѣчалъ еще болѣе типичнаго и смѣлаго русскаго лица, и съ первыхъ словъ, какія они перемолвили между собою, онъ распозналъ въ ней женскую натуру, дѣйствительно нуждающуюся въ живомъ дѣлѣ. Онъ замѣтилъ также, что Повалишина была единственная женщина, относящаяся къ Кучину по-мужски. Въ Кучинѣ она цѣнила то, что цѣнилъ въ немъ и Борщовъ, но вовсе не поддавалась обаянію его вѣроучительства и вкрадчиваго мистицизма. О Кучинѣ говорила она просто, спокойно, отличая его особенности и относясь къ нимъ подчасъ критически. Борщовъ обрадовался такой женщинѣ, какъ товарищу, и сталъ искать сближенія съ нею. Ихъ разговоры получили скоро полемическій оттѣнокъ. Катерина Николаевна оказалась менѣе смѣлою въ своихъ взглядахъ и порываніяхъ, чѣмъ это подумалъ сразу Борщовъ. Онъ началъ ей доказывать извѣстный консерватизмъ въ складѣ ея мыслей, который долженъ былъ, по его мнѣнію, ежеминутно задерживать ее въ разумной женской дѣятельности. Катерина Николаевна энергически защищалась, но начала поддаваться нѣкоторымъ доводамъ Борщова. Онъ замѣтилъ, что эта молодая женщина ищетъ внѣ своего дома задушевнаго дѣла, что супружеская жизнь становится для нея безвкусною. Катерина Николаевна ни однимъ словомъ не яроговорилась ему въ этомъ смыслѣ. Онъ самъ это помялъ и, не задавая ей никакихъ лишнихъ вопросовъ, очень скоро и вѣрно опредѣлилъ, въ какомъ душевномъ настроеніи она находится.

Это открытіе смутило Борщова. Онъ сталъ сдержаннѣе. Встрѣчаясь съ Повалишинои, онъ ограничивался дѣловыми разговорами и вмѣстѣ сътѣмъ замѣчалъ, что топъ его измѣнился. Это тоже раздражало его. Онъ чувствовалъ, что не умѣетъ соединить дѣловое содержаніе разговоровъ съ тѣмъ простымъ, добродушнымъ тономъ, который уже установился между нимъ и Повалишинои. Она дала ему разъ понять, что его сдержанность удивляетъ ее. Онъ уклонился, и даже избѣгалъ встрѣчи съ нею; а встрѣчались они, кромѣ квартиры Кучина, еще въ двухъ обществахъ. Съ началомъ новаго сезона Борщовъ долженъ былъ столкнуться съ Повалишиной, и къ этой встрѣчѣ онъ-таки готовился.

Катерина Николаевна отправлялась къ Кучину съ желаніемъ встрѣтить тамъ Борщова. Онъ тоже зналъ, что найдетъ ее тамъ. У Кучина происходили обыкновенно частныя совѣщанія самыхъ дѣятельныхъ членовъ общества. Кучинъ жилъ въ тѣсной, чисто-чиновничьей квартирѣ и съ особою, ему свойственною, улыбочкой принималъ у себя разныхъ тонныхъ барынь, искавшихъ его руководительства. Онъ былъ вдовъ. Хозяйствомъ его заправляла пожилая сестра, сухая, невзрачная особа; она никогда не показывалась при гостяхъ.

Катерина Николаевна нашла у Кучина двухъ барынь, состоявшихъ при хозяинѣ въ качествѣ безсмѣнныхъ адъютантовъ. Одна изъ нихъ постоянно молчала, другая поддакивала всему, что Кучинъ предлагалъ.

Борщовъ долженъ былъ заговорить съ Катериной Николаевной тономъ хорошаго знакомаго: оиъ видѣлся съ нею въ первый разъпослѣ промежутка въ нѣсколько мѣсяцевъ. Хозяииъ поджидалъ еще кого-то, и до начала дѣловыхъ совѣщаній нельзя было не перемолвиться хоть нѣсколькими-фразами. Катерина Николаевна замѣтила Нортону, что онъ помолодѣлъ, сталъ еще бодрѣе, и позавидовала полнотѣ его жизни.

— Я надѣюсь, — сказала она ему съ нѣкоторымъ удареніемъ: — что въ эту зиму мы съ вами будемъ видѣться чаще и что вы допустите меня до тѣхъ интересовъ, которые могли-бы помочь нашему сближенію.

Борщовъ взглянулъ на Повалишину съ улыбкой, но тотчасъ-же почувствовалъ, что немного стѣсняется.

— Очень буду радъ, — проговорилъ онъ, оправивъ, по привычкѣ, свою бороду.

— Да полноте! Въ васъ какое-то преубѣжденіе, довольно-таки оскорбительное для меня.

— Оскорбительное?

— Конечно. Я знаю, какъ вы на меня смотрите: для васъ я барыня, скучающая отъ бездѣлья, и вы такъ высоко ставите значеніе вашей дѣятельности, что не хотите профанировать ее, обращаясь ко мнѣ, какъ къ вашему сотруднику.

— Полноте! — вскричалъ Борщовъ и принужденно разсмѣялся.

— Конечно. И какъ-же послѣ этого намъ, барынямъ, какъ вы насъ называете, порываться куда-нибудь и во что-нибудь уйти, если мы сейчасъ-же наталкиваемся на мужское высокомѣріе.

— Высокомѣріе? — спросилъ Борщовъ.

— А то что-же? Я иначе не могу объяснить вашего отношенія ко мнѣ. Если это ие высокомѣріе, то какая-то непонятная боязнь…

— Боязнь, пожалуй, — отвѣтилъ, немного потупившись, Борщовъ.

— Чего-же вы боитесь? — рѣзко выговорила Катерина Николаевна.

— Фальши боюсь, вотъ чего-съ.

Борщовъ произнесъ эту фразу съ умышленною сухостью и съ такимъ-же умышленнымъ прибавленіемъ частицы <съ». Онъ чувствовалъ все большую и большую неловкость и никакъ не мотъ найти подходящую ноту для разговора съ Катериной Николаевной.

— Фальши, говорите вы. Я такъ не боюсь ея. Да н какая можеть быть фальшь въ нашихъ отношеніяхъ? Полноте, m-r Борщовъ, вы точно нарочно хотите дразнить меня, а я, право, этого пе заслуживаю. Какъ-же нам послѣ эгого жить сколько-нибудь разумно? Встрѣчаете вы человѣка молодаго, бодраго, съ прекрасными порывами, видите, что его поддержка бы.іа-бы для васъ драгоцѣнна, вы желаете искренно войти во всѣ его интересы, сдѣлаться его помощницей, и не формально только, а задушевно, вполнѣ понять его, какъ человѣка… а онъ сеіі-часъ-же на попятный дворъ, сейчасъ-же покажетъ вамъ, что вы существо низшаго разряда…

— Помилосердуйте! — вскричалъ Борщовъ.

— Дайте мнѣ высказаться. А если не мужское высокомѣріе говоритъ въ немъ, то мелочность, тщеславіе, боязнь чего-нибудь совершенно внѣшняго, совершенно неподходящаго къ его нравственному типу…

— Вы изволили кончить? — спросилъ съ тихою улыбкой Борщовъ.

— И могла бы говорить цѣлые два часа, — продолжала съ живостью Катерина Николаевна: — но сейчасъ наше совѣщаніе, поэтому я должна сократить мое обвиненіе. Повторяю: вы относитесь ко мнѣ безъ той простоты, на какую я имѣю нѣкоторое право. Если во мнѣ самой, въ моемъ тонѣ, въ чемъ-бы то ня было, вы замѣчаете что-нибудь двоедушное, фальшивое, цусгое, — скажите мнѣ это. Ес.іи-же нѣтъ, объясните мнѣ попросту: почему вы держитесь со мною такого страннаго тона?

Вышла маленькая пауза. Борщовъ взглянулъ изподлобья на Катерину Николаевну и опустилъ глаза. Она сидѣла противъ него выпрямившись, съ открытымъ, энергическимъ лицомъ и блистающими глазами. Она была особенно хороша въ эту минуту. Все въ ней вызывало искренній и смѣлый отвѣтъ. Правая рука была красивымъ жестомъ откинута на ручку кресла. Голова подалась нѣсколько назадъ. Борщовъ еще разъ вскинулъ на нее глазами, и тихое, но весьма явственное смущеніе овладѣло имъ.

— Вы меня извините, — началъ онъ медленно, стараясь придать своему голосу какъ можно больше твердости. — Я человѣкъ несвѣтскій, и въ моей манерѣ могутъ быть разныя неровности, которыя происходятъ просто отъ малаго умѣнья жить въ свѣтѣ…

— Это вовсе не то! — прервала его Катерина Николаевна.

— Есть тутъ, я признаюсь, и другая причина…

— Вотъ ее-то я и хотѣла-бы знать, съ нея-то вы-п начните.

— Вы, кажется, преувеличиваете значеніе моей дѣятельности. Я просто — чернорабочій. То, чѣмъ я добываю себѣ кусокъ хлѣба, не удовлетворяетъ меня. Я отдаюсь, всякому дѣлу, изъ котораго можетъ выйти какой-нибудь толкъ…

— Опять-таки не то! — еще съ большею живостью прервала его Катерина Николаевна. — Какъ вамъ не стыдно такъ увертываться! Неужели вамъ трудно сказать, очень простую вещь: я не хочу выказать вниманіе къ свѣтской барынѣ, чтобы она посильнѣе почувствовала всю-разницу между ею и мною.

— Полноте, полноте, — повторилъ уже совершенно смущенный Борщовъ.

— Согласитесь сами, что свѣтская женщина, преданная своему тщеславію, не стала-бы, какъ я, вызывать. васъ на такой разговоръ; но мнѣ, право, больно видѣть, что люди, какъ вы, отдаютъ дань непонятной мелочности, — извините меня, я не могу назвать иначе то, что я въ васъ вижу.

— Я не оправдываюсь, — проговорилъ Борщовъ.

— Вы считаете это ниже вашего достоинства!

— Не будемте мелочно пикироваться! Моя сдержанность имѣла дѣйствительно другую причину…

Онъ не договорилъ, и взглядъ его встрѣтился неожиданно со взглядомъ Катерины Николаевны.

Она не опустила глазъ.

— Право, — заговорила она шутливымъ тономъ: — вы готовы разыграть роль одного изъ тѣхъ салонныхъ героевъ, надъ которыми вы обыкновенно смѣетесь. Или вы такъ дорожите вашею репутаціей, что боитесь скомпрометироваться въ глазахъ серьезныхъ людей… Впрочемъ, оставимъ зто. Я жалѣю, что обратилась къ вамъ такъ… необдуманно…

Борщовъ тревожно взглянулъ на нее и поблѣднѣлъ.

— Простите меня! — заговорилъ онъ. — Вѣрьте, я вполнѣ понимаю васъ, и если во мнѣ была какая-нибудь неловкость или сдержанность, то ея не будетъ больше!

— Въ добрый часъ!

Катерина Николаевна протянула ему руку. Онъ пожалъ и все еще не могъ справиться съ своимъ смущеніемъ.

Началось совѣщаніе… Хозяинъ велъ себя такъ тихо и уклончиво, точно будто онъ не игралъ никакой роли, и только въ иныя минуты поднималъ онъ слегка голосъ и говорилъ такъ же мягко, но съ оттѣнкомъ особой внутренней авторитетности. Катерина Николаевна слушала на этотъ разъ разсѣянно, и когда ей нужно было отдать отчетъ въ одномъ порученіи комитета, она спѣшно и въ короткихъ фразахъ покончила свой рапортъ.

— Въ слѣдующее наше собраніе, — сказалъ Борщовъ: — я предложу новаго члена, женщину, въ высшей степени подходящую къ потребностямъ нашего общества. Я съ ней познакомился нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ и достаточно изучилъ ея натуру и побужденія.

Когда совѣщаніе кончилось, Катерина Николаевна подошла къ Борщову, собиравшемуся уходить, и спросила его:

— Кто эта женщина, о которой вы говорили?

— Прекраснѣйшее существо.

— Молода?

— О, нѣтъ! У нея уже дочь лѣтъ тринадцати. Она долго жила за-границей и теперь живетъ здѣсь въ одиночествѣ; а натура у ней чрезвычайно дѣятельная. Вотъ, когда она попадетъ къ намъ, вы навѣрно ею заинтересуетесь.

— Съ ней вы, конечно, проще, чѣмъ со мной? — спросила Катерина Николаевна, попадая опять въ тонъ ихъ перваго разговора.

Борщовъ ничего не отвѣтилъ; но все лицо его тихо улыбалось.

— Смотрите же, — промолвила Катерина Николаевна, подавая ему руку: — отнынѣ всякія стѣсненія нужно бросить; а то я, право, буду думать, что вы на словахъ только радикалъ.

Борщовъ проводилъ ее до передней и, потолковавши съ хозяиномъ, поторопился уйти.

III.

Катерина Николаевна вернулась домой въ такомъ настроеніи, какого она еще не испытывала. Когда она сѣла въ карету, ей сдѣлалось совѣстно. Весь разговоръ съ Борщовымъ показался еіі заигрываніемъ дурнаго тона. Она даже покраснѣла.

«Чего мнѣ нужно?» спрашивала она себя. «Чего я ищу въ этомъ человѣкѣ? И не все-ли мнѣ равно, какъ онъ ко мнѣ относится?»

На эти вопросы она медлила отвѣтомъ. Но ея недовольство собой очень быстро улеглось. Борщовъ выяснялся передъ нею самою симпатичною личностью. Она невольно начала разбирать его наружность и находила все въ этой наружности привлекательнымъ. Сдержанность этого человѣка. подъ которою она чувствовала присутствіе прочныхъ принциповъ, чрезвычайно пріятно раздражала ее. Въ этомъ человѣкѣ она видѣла исходъ своей супружеской хандры, но боялась еще опредѣлить себѣ совершенно ясно такой выводъ. Что ее подзадоривало, это — присутствіе въ Борщевѣ особой нравственной брезгливости. Впервые охватило ее желаніе убѣдиться въ томъ: дѣйствителыіо-ли этотъ человѣкъ такъ простъ и строгъ по своимъ принципамъ, чтобы отдѣлить малѣйшую примѣсь фразы и мужскаго тщеславія отъ своихъ отношеній къ женщинѣ-дѣятелю. По дальше, какъ сейчасъ, она увидала въ немъ внезапное смущеніе, и это смущеніе чрезвычайно ей понравилось. Она даже закрыла глаза и улыбалась въ темнотѣ кареты, которая какъ-разь въ эту минуту подъѣхала къ крыльцу.

Катерина Николаевна прошла прямо къ себѣ, о мужѣ ничего не спросила, по раздѣваться сейчасъ не стала, отослала горничную и начала ходить по комнатѣ. Въ этомъ занятіи засталъ се Александръ Дмитріевичъ.

— Ты давно вернулась, Catherine? — спросилъ онъ своимъ медленнымъ, носовымъ голосомъ.

— Съ четверть часа.

Она къ нему не подошла и продолжала ходить.

— Ты точно будто въ волненіи?

— Нисколько!

Глаза Александра Дмитріевича прослѣдили за ней съ затаеннымъ безпокойствомъ, но на лицѣ его не выразилось никакой тревоги.

— Кто-же былъ?

— Двѣ барыни и нашъ секретарь.

— Кто такой?

— Борщовъ.

— Ты мнѣ, кажется, о немъ говорила какъ-то…

Катерина Николаевна остановилась въ эту минуту у окна и окинула мужа скорымъ взглядомъ.

— Это очень интересная личность, — сказала она — и тебѣ-бы слѣдовало съ нимъ познакомиться.

— Зачѣмъ?

— Ахъ, Боже мой! У насъ такъ мало людей, что каждая личность поумнѣе — пріятна.

— Пригласи его, если онъ тебѣ нравится.

Интонація фразы нѣсколько удивила Катерину Николаевну: въ ней заслышалось такое раздраженіе, какого мужъ ея обыкновенно не выказывалъ.

— Да, онъ мнѣ очень нравится, — выговорила Катерина Николаевна и подсѣла на диванъ къ мужу.

Она оглянула всю его сухую, безстрастную фигуру съ большимъ носомъ и блѣдными, топкими губами, откинуласъ нѣсколько назадъ, ва спинку дивана, и, протягивая больше въ воздухъ, чѣмъ къ нему, руку, заговорила точно сама съ собою:

— Знаешь, что, Alexandre, я вотъ присматриваюсь къ тебѣ не первый годъ и нахожу, что ты себя забиваешь.

— Что ты хочешь этимъ сказать? — спросилъ Александръ Дмитріевичъ выпрямляясь.

Онъ заслышалъ новые звуки.

— Скажи мнѣ откровенно: неужели ты никогда почувствуешь потребности отдаться чему-нибудь, кромѣ твоего суда, бумагъ и засѣданій?

— Къ чему этотъ вопросъ?

— Ахъ, Alexandre! Вѣдь ты здѣсь не предсѣдательствуешь. Вмѣсто прямыхъ отвѣтовъ, ты мнѣ ставишь какіе-то вопросные пункты. Въ эту минуту я нахожусь въ особомъ настроеніи. Оно не даромъ нашло на меня. Я отъ тебя не скрою, Alexandre, что мнѣ хотѣлось бы видѣть въ твоей жизни больше… какъ это тебѣ сказать… больше содержанія….

— Какъ ты стала книжно выражаться, Catherine, — неребилъ ее Александръ Дмитріевичъ, съ короткимъ, непріятнымъ смѣхомъ.

— Я выражаюсь, какъ умѣю. Если бы ты, Alexandre, предавался твоему дѣлу съ полнѣйшимъ abandon, я была бы за тебя довольнѣе; но мнѣ кажется, что ты исполняешь свою обязанность такъ усердно затѣмъ только, чтобы чѣмъ-нибудь набить твою жизнь. Можетъ быть, я ошибаюсь.

— Будто это тебя такъ безпокоитъ? — перебилъ ее опять Александръ Дмитріевичъ все съ тѣмъ же короткимъ смѣхомъ.

— Какіе странные вопросы! Повѣрь мнѣ, что я не нервничаю. Мнѣ захотѣлось въ эту минуту поговорить съ тобой о цѣлой полосѣ жизни. Вѣдь тебѣ самому было бы непріятно, еслибы ты нашелъ недостатокъ искренности.

— Конечно, конечно, — пробормоталъ Александръ Дмитріевичъ.

— Вотъ я тебѣ и говорю всѣ мои недоумѣнія. Задушевно ты не принадлежишь твоему дѣлу.

— Полно, Catherine, это все такія тонкости, которыя я отказываюсь разбирать.

— Вовсе, не тонкости, Alexandre, — вскричала съ живостью Катерина Николаевна. — Эго очень простая и очень серьезная вещь. Для меня она жизненный вопросъ.

— Какъ громко!

— Не говори со мной такимъ тономъ, Alexandre!

— Я, право, не знаю, мой другъ, чего ты отъ меня добиваешься. Ты мнѣ все толкуешь о томъ, что я не удовлетворяюсь своею дѣятельностью… Право, мой другъ, не слѣдуетъ предаваться такому тонкому анализу. Каждаго изъ насъ вставили въ извѣстныя рамки. И воспитаніе, и служба, все привело къ тому, чтобы…

— Надѣть на себя извѣстный мундиръ? — добавила съ горечью Катерина Николаевна.

— Да, извѣстный мундиръ. Какъ же иначе?

— Я въ первый разъ слышу отъ тебя такую фразу.

— Я, Catherine, никогда не заносился въ своей жизни. На что нибудь очень высокое я не считаю себя призваннымъ. Да и гдѣ у насъ такія поприща? У насъ нужно служить, стараясь дѣйствовать, какъ прилично порядочному человѣку.

— Я совсѣмъ не о томъ говорю. Я не упрекаю тебя въ томъ, что ты служишь. Я хочу только выяснить: вполнѣ-.іи поглощаетъ тебя твое дѣло, отдаешься ли ты ему съ полною искренностью, или ты пользуешься имъ, какъ средствомъ уйти какъ-нибудь отъ скуки и пустоты?

— Да кь чему все это, Catherine? Довольно и того, что человѣкъ не мечется по пустому, не волнуется, не тратитъ своихъ силъ даромъ.

— Пѣтъ, этого недовольно!

— Страдать за все человѣчество я опять таки не призванъ. Ты знаешь, какъ я смотрю на своихъ ближнихъ. Что я могу дѣлать въ моемъ званіи, то я и дѣлаю. Сказать, что выше моихъ обязанностей я ничего не нахожу, что онѣ меня страстно увлекаютъ, это была бы фраза; но, право, довольно и того, что я дѣлаю. А затѣмъ у меня есть другой міръ, свое личное довольство.

Говоря это, Александръ Дмитріевичъ поглядѣлъ па-жену и протянулъ ей руку. Она сидѣла съ опущенною-головой и не обратила вниманія на это движеніе.

— Catherine, — продолжалъ онъ, и голосъ его дрогнулъ: — ты не цѣнишь, какъ нужно, семейнаго счастья, ты слишкомъ волнуешься и рвешься къ какимъ-то идеаламъ. Довольно и тихаго уголка, довольно и взаимной симпатіи, которая держится за такое же взаимное уваженіе.

Катерина Николаевна все еще не поднимала головы, лицо ея хранило выраженіе нервной тревоги.

— Не хочу мѣщанскаго счастья.

— Это все твои книжки и разные новые люди. Если ты не можешь обойтись безъ нихъ, я тебѣ, мой другъ, не препятствую, только я, лично, не большой до нихъ охотникъ.

— Что это, — спросила, быстро поднимая голову, Катерина Николаевна: — намекъ?

— Простое заявленіе.

— Ты хотѣлъ этимъ сказать, что не желаешь знакомиться съ тѣмъ, о комъ я тебѣ говорила?

— Особеннаго желанія не имѣю.

— Но если ты будешь бѣгать дѣйствительно свѣжихъ людей, ты совершенно высохнешь и уйдешь въ бездушную дѣльность. Самъ ты не отдашься другимъ интересамъ. Весь твой день проходитъ вдали отъ живой жизни…

— Перестань, Catherine, — прервалъ съ горечью Александръ Дмитріевичъ: — въ в ту минуту ты заботишься вовсе не обо мнѣ. Тебя увлекаетъ встрѣча съ человѣкомъ, который предается тѣмъ же туманнымъ порывамъ, какъ и ты.

— Ты его совсѣмъ не знаешь!

— Не знаю, но вижу отсюда.

— О немъ нечего теперь говорить, Alexandre, въ такомъ тонѣ.

Съ этими словами Катерина Николаевна сдѣлала движеніе, какъ бы желая встать. Александръ Дмитріевичъ удержалъ ее за руку, присѣлъ къ ней и взялъ ее за талію. Она не отодвинулась, но не глядѣла на него и сидѣла неподвижно, все съ тою же тревожною миной.

— Catherine, — прошепталъ онъ: — ты меня не любишь!

Она молчала.

— Ты не можешь не видѣть, какъ ты мнѣ дорога!

Она продолжала молчать.

— Не обращай вниманія на мою оболочку. Я равнодушенъ ко всему, кромѣ тебя!

Она высвободилась и встала съ дивана.

— Александръ Дмитріевичъ, — сказала опа строгимъ голосомъ: — неужели это правда? Неужели вы равнодушны ко всему, кромѣ меня? — Но ваша любовь мертва. Она не двигаетъ васъ, не побуждаетъ васъ ни къ чему. Это жалкая и эгоистическая страсть.

Мужъ слушалъ ее и глядѣлъ на нее большими, изумленными глазами, блѣднѣя съ каждою минутой все больше и больше.

— Что ты говоришь, Catherine?

— Вы сами произнесли себѣ приговоръ.

— Какой же?

— Наше чувство ко мнѣ мертво.

Опа стояла передъ нимъ выпрямившись. Взглядъ ея былъ быстрый и короткій. Волненіе исчезло съ лица и замѣнилось чѣмъ-то новымъ: смѣсью горечи съ насмѣшкой.

— Catherine, — вскричалъ Александръ Дмитріевичъ, хватая ея за руки и опускаясь на полъ: — ты убиваешь меня! Скажи мнѣ, чего ты хочешь, чего недостаетъ тебѣ?

— Благодарю васъ, — отвѣчала она почти безстрастнымъ голосомъ: — за ваше признаніе. Вамъ ничего больше не нужно!

Она разсмѣялась. Отъ этого смѣха Александръ Дмитріевичъ сталъ еще блѣднѣе.

— Ты больна. — выговорилъ онч, съ усиліемъ н поднялся.

— Да, я больна. На меня блажь нашла! Чего еще мнѣ недостаетъ: у меня есть мужъ, умный, на видномъ мѣстѣ, добродѣтельный, исполняющій свято свои обязанности. Меня онъ любитъ. Только меня и любитъ; а ко всему остальному совершенно равнодушенъ. И я недовольна! Въ самомъ дѣлѣ, я больна!

И она начала ходить скорыми шагами по комнатѣ. Мужъ застылъ на одномъ мѣстѣ и слѣдилъ за нею глазами, въ которыхъ глухая страсть вспыхивала томительною тревогой.

Катерина Николаевна начала потирая, себѣ руки, потомъ какъ-то выламывать ихъ и вытягиваться всѣмъ тѣломъ, потомъ явился истерическій смѣхъ…

Черезъ минуту она лежала на диванѣ, схваченная сильнѣйшимъ припадкомъ. Мужъ, испуганный, хлопоталъ около нея вмѣстѣ съ горничной. Когда она пришла немного въ себя, она не сказала ему ни одного слова; только жестомъ показала ему, что опа желаетъ остаться одна.

Въ эту ночь Александръ Дмитріевичъ ночевалъ въ своемъ кабинетѣ. Заснуть онъ не могъ. Нѣсколько разъ еиу страстно хотѣлось узнать, что дѣлается съ женой, но онъ боялся идти къ ней. Голова его работала въ такихъ-направленіяхъ, по которымъ онъ не привыкъ пускать свою мысль. Онъ объяснилъ поведеніе своей жены нервнымъ разстройствомъ, по только въ первыя минуты, а потомъ тотчасъ же всталъ передъ нимъ вопросъ: что будетъ, если душевный анализъ его жены не уймется? Вопросъ этотъ испугалъ его; онъ чувствовалъ даже, какъ холодный потъ выступаетъ у него на лбу отъ трагическаго сознанія, что такую женщину, какъ Катерина Николаевна, обманутъ нельзя, что она распознаетъ и впослѣдствіи, и подъ личиной, которую онъ могъ бы надѣть на себя, настоящую сущность его житейской доли. Передѣлать себя ему не было никакой возможности.

Къ разсвѣту Александръ Дмитріевичъ произнесъ безпощадныя слова: «я выдохся для жены своей», и какъ только онъ сказалъ ихъ про себя, онъ точно успокоился, тревожная дума оборвалась; дальше идти было некуда.

Часу въ одиннадцатомъ онъ послалъ спросить, про-снулась-ли Катерина Николаевна. Ему доложили, что опа еще не просыпалась. Въ одиннадцать онъ нашелъ ее за письменнымъ столомъ, нѣсколько блѣдною, по бодрою и даже улыбающеюся.

Ни въ какія объясненія о вчерашнемъ Александръ. Дмитріевичъ не вступалъ.

— Какъ ты себя чувствуешь? — спросилъ онъ.

— Очень хорошо, — мягко отвѣтила она.

— Думаешь выѣхать?

— Да, думаю.

Больше они ничего другъ другу не сказали. Онъ отправился въ судъ, она записала что-то въ свою тетрадь и прилегла на кушеткѣ съ книгой. Читала она очень невнимательно, нѣсколько разъ вскакивала и начинала ходить по комнатѣ, потомъ присѣла опять къ письменному столу и написала записку. Записка была къ Борщову. Въ ней стояло:

«Такъ-какъ вы больше не боитесь фальши въ нашихъ отношеніяхъ, то вамъ надобно доказать ваше желаніе сблизиться со мною во имя общихъ интересовъ. Скука и прѣснота такъ меня гложутъ, что мнѣ нельзя удаляться отъ свѣжихъ людей изъ какихъ-нибудь буржуазныхъ соображеніи. Мнѣ кажется, вы одинъ изъ тѣхъ людей, въ которыхъ ошибиться трудно. Остальное мы увидимъ. Мнѣ хочется поскорѣе бросить съ вами тотъ тонъ, котораго мы до сихъ поръ держались. Пріѣзжайте ко мнѣ, и поскорѣе. Если вамъ нуженъ для этого предлогъ, вспомните, что вы секретарь нашего общества. Между двѣнадцатый и тремя вы меня застанете каждый день.»

Катерина Николаевна перечла два раза записку, задумалась надъ нею на нѣсколько секундъ и потомъ энергическимъ движеніемъ положила ее въ конвертъ, наклеила марку, позвала горничную и приказала ей отдать письмо человѣку.

Въ ея записной тетради, утромъ, до прихода мужа, было написано цѣлыхъ четыре страницы. Послѣдняя фраза была точно отвѣтъ на тотъ выводъ, которымъ мужъ закончилъ свою думу:

«Александръ Дмитріевичъ для меня выдохся!»

IV.

Борщовъ былъ цѣлый день въ волненіи. Щелкая на счетахъ, онъ чувствовалъ, что мысли его бѣгутъ куда-то, гораздо дальше его конторы. Онъ былъ такъ разсѣянъ, что чуть-чуть не забылъ про свиданіе, назначенное имъ наканунѣ, въ «Знаменской» гостиницѣ, пріѣзжему изъ провинціи.

Онъ заторопился; но дорогой думалъ не о томъ, к кому онъ ѣдетъ, а о вчерашнемъ разговорѣ съ Катериной Николаевной.

У швейцара гостиницы спросилъ онъ, дома-ли госпо динъ Ерофѣевъ, и поднялся во второй этажъ. Въ про сторномъ нумерѣ онъ нашелъ двухъ господъ: одного сухощаваго, черноватаго, съ бородкой и нахальными глазами, въ цвѣтномъ галстухѣ, на видъ весьма моложаваго другой былъ коренастый господинъ, лѣтъ подъ сорокъ Лицо его смотрѣло заспанно. Рыжеватые, курчавые волосы и длинные усы придавали его лицу хмурый и нѣсколько воинственный оттѣнокъ; но глаза улыбались, и добродушная улыбка губъ очень часто скрашивала его ненарядную наружность. Одѣтъ онъ быль очень невзрачно, в поношенную визитку, и курилъ трубку изъ короткаго черешневаго чубука. Вообще вся его внѣшность дышала провинціей. Это и былъ Ерофѣевъ, предсѣдатель управы из N-ской губерніи. Борщовъ знавалъ его прежде, когда жилъ на Волгѣ.

— А я думалъ, батюшка, — встрѣтилъ его Ерофѣевъ: — что вы меня сегодня поднадуете. Вы не знакомы? — спросилъ онъ, указывая Борщову рукой на своего гостя.

— Нѣтъ-съ, — отвѣтилъ Борщовъ, которому фигура господина сь нахальными глазами сразу не понравилась.

— Какъ же это такъ? вы оба такіе дѣльцы, а не знакомы.

— Это васъ удивляетъ, — отозвался гость рѣзкими скрипучимъ голосомъ, весьма непріятно выпятивъ нижнюю губу и развалившись на креслѣ: — а въ Петербургѣ это сплощь да рядомъ бываетъ. Мы здѣсь работаемъ, так сказать, каждый въ своей лавочкѣ.

Борщовъ промолчалъ.

— Малявскій, Иларіонъ Семеновичъ, — выговорилъ хозяинъ, показывая на гостя: — а объ васъ, Павелъ Михайловичъ, я ужь сейчасъ говорилъ. Теперь, небось, знаете другъ друга. Конечно, читали статейки Иларіона Семеновича?

— Читалъ-съ, — отвѣтилъ сухо Борцовъ.

— Вотъ вы вдвоемъ, — заговорилъ хозяинъ: — меня, дурака, обучите уму-разуму, а то я совсѣмъ какъ въ лѣсу.

— Помилуйте, — перебилъ его Малявскііі:— вы знаете такихъ людей, какъ Саламатовъ! Онъ мнѣ не такъ еце давно говорилъ, что готовъ сдѣлать для васъ все на свѣтѣ.

— Эхъ, батюшка! Мы съ нимъ дѣйствительно когда-то хлѣбъ-соль водили. Баринъ онъ ловкій. Ужь такъ шустеръ, что только въ изумленіе приходишь: какъ это онъ вездѣ поспѣваетъ. Мы съ нимъ въ перепискѣ состояли и телеграммы пускали другъ другу. И было совсѣмъ собрался весной сюда, да заболѣлъ. Проваландался чуть не цѣлыхъ три мѣсяца. Тогда онъ въ большой охотѣ былъ наше дѣло должнымъ манеромъ провести. Въ ту пору и слѣдовало ковать желѣзо. А теперь я ужь вижу, что выходитъ другой оборотъ.

— Да вѣдь вы съ нимъ еце хорошенько не видались? — замѣтилъ Малявскій, осматривая въ бокъ Борщова, который тоже поглядывалъ на него отъ времени до времени.

— Это точно, что мелькомъ видѣлъ, да мнѣ сдается такъ. Мы вчера съ нимъ кое-о-чемъ покалякали. Ему куда-то къ спѣху нужно было. Вѣдь онъ въ семидесятп-пяти мѣстахъ воротилой. Ему надо поднести что-нибудь готовенькое. А я желалъ бы вотъ съ вами, господа, со свежими людьми перемолвиться. Вы и работать-то больше работаете, и книжекъ больше читаете, и жиру-то себѣ столько не нагуляли!

— Вы, Иванъ Иванычъ, — началъ Малявскій: — совершенно напрасно волнуетесь. Тутъ никакихъ теоретическихъ разсужденій не надо. Все, что можно привести въ защиту вашего проекта, то мы сдѣлаемъ. Вы знаете, что во мнѣ вы найдете всегда поддержку, какъ только въ какомъ-нибудь предпріятіи задѣты кровные русскіе интересы.

— Такъ-то такъ, почтеннѣйшій Иларіонъ Семенычъ, по все-таки желательно обставить дѣло посолиднѣе. Я вѣдь, батюшка, право, дуракъ-дуракомъ, когда нужно пускать въ ходъ разныя мины. Вы пишете и знаете разныхъ тузовъ. Вотъ Павелъ Михайловичъ тоже человѣкъ передовой, пріятно было бы послушать: какъ вы на наше земское хозяйство смотрите?

Борщовъ сидѣлъ съ опущенною головой. Ему что-то-неловко дѣлалось отъ оборота, который получалъ разговоръ.

— Мы съ господиномъ Борщовымъ, — возгласилъ Малявскій: — находимся въ разныхъ лагеряхъ. Онъ проповѣдуетъ фритредерскіе принципы, а я стою за охраненіе отечественной промышленности.

— Растяжимое слово, — откликнулся, не поднимая головы, Борщовъ.

— Менѣе растяжимое, — окрысился Малявскій: — чѣмъ принципы свободной торговли. Вотъ возьмите вы Ивана Ивановича. Онъ представитель цѣлаго земства. Изъ-за чего онъ бьется? Изъ-за того, чтобы отстоять линію, которая нужна для мѣстныхъ промышленниковъ. Ни для чего больше. Всѣ эти мѣстные промышленники погибнутъ во цвѣтѣ лѣтъ, если мы станемъ предаваться теоретическимъ мечтаніямъ. Пора, Иванъ Иванычъ, стать па свои ноги. Вы это прекрасно понимаете, потому что вы обломокъ земскаго кряжа. Мы дѣлаемъ русское дѣло, и никакіе лже-радикалы намъ не указъ!

Ерофѣевъ насасывалъ свою трубку и поглядывалъ, сидя бочкомъ, на обоихъ своихъ гостей.

— Что скажете на это, батюшка? — спросилъ онъ улыбаясь Борщова.

— Да ничего не скажу, Иванъ Иванычъ. Вѣдь вы пріѣхали сюда не для препирательствъ…

— Совершенно вѣрно, — заговорилъ Малявскій: — и меня даже удивляетъ, какъ такой бытовой, практическій человѣкъ можетъ интересоваться тѣмъ, что всѣмъ намъ здѣсь набило оскомину. Довольно всякой печатной и устной болтовни. И вамъ прямо про себя скажу, если я что-нибудь и печатаю, то ужь, конечно, не изъ-за удовольствія теоретическихъ споровъ. Я смотрю на газету, какъ на средство привлечь извѣстныя силы къ тому, что я защищаю. Я заявляю о себѣ кому слѣдуетъ.

— Дѣлаете себѣ рекламу, — подсказалъ Борщовъ.

— Да, рекламу! Какже иначе? Вся публицистика сводится къ этому. Пора, наконецъ, понять, что интересы страны стоятъ на первомъ планѣ. Они должны руководить мнѣніями, а не наоборотъ. У васъ, у цѣлой группы людей есть извѣстные интересы. Мы защищаемъ ихъ всякими путями.

— Даже всякими? — повторилъ Борщовъ.

— Да-съ, всякими! И я думаю, что въ этой борьбѣ теоретики не заслуживаютъ ни малѣйшаго снисхожденія. Спрашиваю я васъ: что они теряютъ, чѣмъ они рискуютъ, съ чьимъ благосостояніемъ солидарны они? Своими чистоголовными утопіями они поддерживаютъ только умничанье чиновниковъ. Имъ кажется, что они ужасно либеральны, а на повѣрку-то выходитъ, что ими пользуются, какъ запѣвалами, наши доморощенные Тюрго, чтобы поднимать кредитъ своихъ вздорныхъ бюрократическихъ мѣропріятій, идущихъ въ разрѣзъ съ интересами цѣлой страны.

Малявскій, проговоря всю эту тираду, всталъ, застегнулъ свой двубортный сюртукъ и взялся за шляпу.

— Что-же это вы, батюшка! — вскричалъ Ерофѣевъ, удерживая его.

— Мнѣ пора, — отвѣтилъ Малявскій, улыбаясь особою гримасой.

— Ау меня только немножко стало въ мысляхъ проясняться.

— Во многоглаголаніи нѣсть спасенія. О дѣлѣ мьь поговоримъ въ другой разъ, а обращать вашего гостя въ. вѣру истинную я не желаю!

Малявскій раскланялся съ Борщовымъ короткимъ кивкомъ головы и шумно вышелъ. Ерофѣевъ проводилъ его-до корридора, откуда еще цѣлую минуту раздавался въ ушахъ Борщова рѣжущій звукъ его голоса.

Вернувшись въ нумеръ, земецъ подошелъ къ Борщову, взялъ его за обѣ руки и улыбнулся совершенно иначе, чѣмъ онъ улыбался при Малявскомъ.

— Батюшка, Павелъ Михайловичъ, — заговорилъ онъ. добродушно и весело: — вы не пожелали вступать въ препирательство съ этимъ петербургскимъ хлыщемъ.

— А вы раскусили, что онъ хлыщъ?

— Еще-бы. Особая, батенька, народилась порода вотъ такихъ мусьяковъ. И вѣдь что всего досаднѣе: безъ нихъ нынче не обойдешься. Вѣдь вы подите-ка, раскусите его… Въ немъ все подвохи сидятъ, и на мякинѣ его не проведешь.

— Нѣтъ, не проведешь, — повторилъ Борщовъ.

— И вотъ помню, лѣтъ десять тому назадъ объ этакихъ мусьякахъ и слуху не было. Онъ, батюшка, знаетъ, гдѣ раки зимуютъ. Посмотрите-ка: всѣ тузы къ нему обращаются, чуть что-нибудь надо публикѣ представить въ приличномъ мундирѣ. И каждая статейка ему: сторицею отдается.

— Онъ хочетъ писать по вашему дѣлу?

— Обѣщалъ, да меня, признаюсь вамъ, смущеніе беретъ. Вѣдь я уже вамъ говорилъ, что здѣсь, въ Питерѣ, совсѣмъ одурѣлъ…

— Полноте, Иванъ Иванычъ, — прервалъ его Борщовъ: — васъ тоже вѣдь на мякинѣ не проведешь. Вы прекрасно понимаете всѣхъ этихъ господъ.

— Быть можетъ, и раскусываю понемножечку, да толку въ этомъ мало. Просто становится противно, когда вспомнишь, какъ мы тамъ, у себя, въ губерніи-то лясы точимъ и думаемъ, что довольно намъ что-нибуть пожелать, и все пойдетъ, какъ по писанному. Вотъ мы и толковали цѣлыхъ почти два года. Я, грѣшный человѣкъ, самъ размечтался: писалъ проектъ, рѣчи произносилъ на собраніяхъ и сюда въ газеты присылалъ всякія замѣтки. Одно слово: на всѣхъ парахъ шли. Весной собрался я въ Питеръ и переписывался съ ѳнараломъ Саламатовымъ. Знаете его?

— Видалъ.

— Ну, что скажете*?

— По части обработыванія своихъ дѣлишекъ мастеръ первой руки!

— Крупенъ, что и говорить. Вотъ этотъ мусьякъ-то теперь у него въ адъютантахъ состоитъ. Ему съ Саламатовымъ куда-же тягаться. Со мной енаралъ все за панибрата норовитъ и даже въ этакую чувствительность впадаетъ: готовъ, говоритъ, стоять за земское дѣло, ибо-де я не чиновникъ какой-нибудь, а въ душѣ своей земецъ наипаче всего.

— И вы этому вѣрите?

— Къ нимъ развѣ можно въ душу залѣзть? Ужь гдѣ ему съ такимъ жиромъ стоять за земское дѣло. Такъ все это больше для форсу говорится. Я, извѣстно, помалчиваю. Вчера заѣхалъ я къ енаралу въ первый разъ. Толковать пространно нельзя было. Только онъ мнѣ одну загвоздку запустилъ…

— Какую это? — спросилъ оживленнѣе Борщовъ

— Бы, говоритъ, пастоящую-то минуту пропустили, такъ теперь одной публицистикой не выѣдешь. Какъ этэ разумѣть, батюшка?

— Я полагаю, что разумѣть слѣдуетъ въ самомъ реальномъ смыслѣ.

— То-есть, на счетъ презрѣннаго метала, что-ли?

— Вѣроятно.

— И мнѣ такъ показалось.

— А вы какъ насчетъ этого?

— Нищъ и убогъ! Разумѣется, есть кое-какія деньжонки для необходимыхъ расходовъ, но такъ, чтобы кушъ былъ отъ цѣлаго обчества, ни Боже мой!

— Да, я думаю, — спросилъ Борщовъ — вамъ и противно было-бы…

— Помилуйте, батюшка Павелъ Михайловичъ: дѣло, сами знаете, чистое, мало-мальски грамотный человѣкъ уразумѣетъ, что вести линію по другому пути пряное мошенничество. Вотъ меня Саламатовъ-то на эту удочку и поймалъ больше. Онъ съ перваго слова, когда я съ нимъ началъ переписываться, вошелъ въ самую суть и такъ душевно отвѣчалъ мнѣ, что я, признаюсь, совсѣмъ размякъ.

— Вѣроятно, ему въ это время нужно было поддержать вашу линію?

— Вотъ это мы разглядимъ. Ужь вы меня, Павелъ Михайловичъ, не оставьте. Съ вами я только и умѣю говорить нараспашку. Вы сами-то по этимъ дѣламъ ие ходите, а все, я думаю, могли-бы мнѣ указать на честнаго человѣка, который-бы мнѣ всю механику распуталъ.

Борщовъ сдѣлалъ движеніе рукой, какъ-бы желая показать, что онъ что-то такое нашелъ.

— Погодите, — заговорилъ онъ: — я вамъ такого человѣка подыщу.

— Будьте отецъ-благодѣтель.

— Давно я оъ нимъ не видался, но онъ для васъ будетъ самый подходящій человѣкъ.

— Кто такой?

— Онъ водился съ тѣмъ-же генераломъ Саламатовымъ.

— Значитъ, того-же поля ягода?

— Ну нѣтъ, совсѣмъ не того. Онъ чудакъ, человѣкъ безкорыстный, только больно ужь наивенъ.

— Не понимаетъ, что его руками жаръ загребаютъ?

— Именно.

— Такъ вотъ вы меня, батюшка, къ нему и препроводите. Ужь если ничего изъ нашего дѣла не выгоритъ, такъ я, покрайности, не желаю въ дуракахъ остаться. Признаться сказать, мнѣ и теперь сдается, что ничего не вытанцуется, я-бы радъ во-своясп убраться, претитъ мнѣ здѣсь, въ этой Чухляндіи, да нельзя-же, надо міру послужить, очень ужь мы тамъ размечтались, просто зазорно будетъ сейчасъ-же спасовать и явиться съ пустыми руками. И долженъ всѣ завѣсы приподнять и убѣдитьихъ тамъ, что дѣйствительно имѣлъ хожденіе по всякимъ трущобамъ.

— А противно вамъ здѣсь? — спросилъ Борщовъ.

— Ужь и не говорите. Такъ измошенничался народъ, что просто удержу нѣтъ. Сидишь тамъ у себя въ губерніи, читаешь ваши газеты, передовыя статьи всякія, и думаешь, что вамъ здѣсь до всего есть дѣло, что все-то вы принимаете къ сердцу, за всѣхъ насъ ратуете не на животъ, а на смерть. Даже совѣстно сдѣлается, глядя на собственную спячку. Ну и встрепенешься маленько. Начнешь другихъ увѣщевать: что-де сидите сложа руки, посмотрите, что въ газетахъ пишутъ; всѣ-де на насъ смотрятъ и ждутъ отъ насъ дружной, горячей работы. И этакъ долго звонишь, а самъ кинешься во всякую возню: матеріалы собирать, проекты писать, чего-чего не наплетешь. Во всемъ тѣлѣ зудъ какой-то. И голова работаетъ не по-русски, а по-иностранному, по-аглицки. Подготовишься къ съѣзду. Загалдимъ мы тоже. Начнешь читать и свое писаніе защищать всячески, точно на тебя вся Европа смотритъ, и все въ головѣ держишь, что ваши петербургскія газеты очень ужь объ насъ скорбятъ и за-каждую нашу доблесть будутъ насъ по головкѣ гладить. А тутъ пріѣдешь и восчувствуешь: въ чемъ состоитъ все это питерское радѣніе. И восчувствуешь, какъ мы тамъ у себя глупы. Никому здѣсь до насъ никакого дѣла нѣтъ, а расписывать всѣ горазды потому только, что надо-же о чемъ-нибудь гуторить и себя благодѣтелями отечества выставлять. Вѣдь вотъ этотъ хлыщъ, господинъ-то Малявскій, дѣло говоритъ, что рацеями-то нечего насъ морочить. Наши кровныя нужды надобно разбирать и стоять за нихъ. Только онъ самъ-то за нихъ стоитъ облыжно. Это онъ себѣ мундиръ такой построилъ и выгодно ему около тузовъ тереться. А случись по другому, ему все единственно. И онъ еще помоложе! Все еще есть какое-нибудь зазрѣніе. А кто въ воротилы попалъ. тотъ, кромѣ собственной утробы, ничего и знать не хочетъ. Куда ни оглянешься — мертвечина!

Борщовъ слушалъ земца и грустно улыбался. Онъ сочувствовалъ тому, что говорилъ Ерофѣевъ, но не находилъ въ себѣ въ эту минуту настоящаго отзыва. Онъ думалъ о другомъ. И ему даже стало совѣстно, что Иванъ Иванычъ изливаетъ передъ нимъ такъ искренно свою гражданскую скорбь, а онъ внутренно поглощенъ совсѣмъ другимъ.

— Правду-ли я говорю? — спросилъ Ерофѣевъ, беря его за руку.

— Правду и нѣтъ.

— Какъ, нѣтъ? Помилуйте, батюшка. Вы развѣ хуже мевя знаете здѣшній-то Вавилонъ? Вѣдь это зараза какая-то! Очумѣли всѣ! Всѣ хватаютъ, только лѣнивые не кидаются на куши. Такъ гдѣ-же имъ заниматься нами грѣшными? Ихъ точно огнемъ палитъ алчность.

— Но въ томъ-же Петербургѣ, — возразилъ Борщовъ: — только и найдете вы какое-нибудь движеніе мысли.

— Не хочу вамъ противорѣчить, батюшка Павелъ Михайловичъ, а говорю только по душѣ то, что самъ чувствую. Да вотъ и васъ я давненько не видалъ и нахожу, что вы сильно перемѣнились.

— Въ чемъ-же? — живо спросилъ Борщовъ.

— Замѣчаю въ васъ какую-то задумчивость. Затуманены что-то. Видно, и на васъ Питеръ-то наложилъ свою печать.

Борщовъ немножко потупился. Онъ чувствовалъ на себѣ взглядъ Ивана Иваныча, и ему сдѣлалось жутко.

— На одной ножкѣ нельзя все прыгать, — отвѣтилъ онъ.

— Извѣстное дѣло. Только мекаю я, что и вы начинаете глядѣть на Питеръ моими глазами. Пли не зазноба-ли какая?

— Гдѣ намъ этимъ заниматься! — вскричалъ Борщовъ и поднялся. — Я думалъ о томъ, слушая васъ, что вамъ какъ можно поскорѣе нужно познакомиться съ Прядильниковымъ.

— Съ кѣмъ это, батюшка?

— Сь тѣмъ самымъ господиномъ, который разскажетъ вамъ всякую штуку.

— Да вѣдь вы говорили, что онъ придурковат.

— Ну, нѣтъ. Онъ наивенъ и довѣрчивъ; но я надѣюсь, что теперь его наивности насталъ колецъ. Хотите къ нему ѣхать сеіічасъ-же?

— Не поздно-ли будетъ?

— Самое время. Онъ по ночамъ не спитъ. Онъ теперь только всталъ.

— Этакъ-то у васъ дѣльцы прохлаждаются?

— Онъ какой-же дѣлецъ!

— Ну, ужь, батюшка, я васъ и въ толкъ не возьму. А везти везите. Хоть на одного честнаго человѣка поглядѣть. все будетъ полегче.

— Только вы у генерала не говорите, что знакомы со мною, это вамъ очень повредитъ. Впрочемъ, его адъютантъ доложитъ.

— Шутъ съ ними, совсѣмъ! — заключилъ Иванъ Ивановичъ, и оба они вышли изъ нумера.

V.

Борщовъ зналъ, что Прядильниковъ, попрежнему, живетъ въ Коломнѣ; но онъ очень давно, съ самой весны, не видалъ его. Привезъ онъ земца часу во второмъ. Оказалось, что Прядильниковъ измѣнилъ родъ жизни и вставалъ рано. Онъ уже собирался куда-то ѣхать. Борщовъ нашелъ въ немъ большую перемѣну. Прежде всего бросилась ему въ глаза опрятность и даже нѣкоторая чопорность туалета Петра Николаевича. Па немъ былъ весьма приличный сюртукъ, хорошо вычищенный. Воротнички и манжеты — чистые. Голова не представляла, какъ прежде птичьяго гнѣзда, ногти знакомы уже были со щеткой. Онъ весь какъ-то подобрался, и на его пыльномъ лицѣ замѣтно было что-то похожее на румянецъ.

Своихъ гостей Петръ Николаевичъ начала усаживать съ обычною, но менѣе нервною суетливостью.

— Привезъ къ вамъ земскаго дѣятеля, — началъ Борщовъ, отрекомендовывая Ивана Ивановича.

Когда Прядильниковъ услыхалъ фамилію Ерофѣева, онъ подсѣлъ къ нему съ особеннымъ интересомъ и началъ его-разспрашивать весьма подробно и заявлять сожалѣніе, что теперь уже потеряно иного времени.

— Да скажите мнѣ, батюшка, — прервалъ его Иванъ Ивановичъ: — какъ вы сами-то разумѣете хоть бы того же-Саламатова?

— Какъ я разумѣю? — спросилъ нахмурившись Прядильниковъ.

— Ну, да. Вѣрите-ли вы всѣмъ этимъ господамъ?

— И нахожу, — отвѣтилъ Прядильниковъ: — что надо всѣхъ этихъ людей эксплуатировать.

— Что? Вы ли это говорите? — прервалъ изумленно Борщовъ.

— Да, я.

— Полноте, Петръ Николаевичъ, мнѣ что-то не вѣрится.

— До сихъ поръ, — перебилъ Прядильниковъ: — я былъ очень наивенъ; но теперь я ужь больше не страдаю этою болѣзнью. И не хочу, чтобы наши прожектеры загребали жаръ моими руками. Вотъ вы меня спрашиваете о Саламатовѣ. Какой бы онъ ни былъ, мы его будемъ употреблять въ пользу того дѣла, которому сочувствуемъ.

Борщовъ слушалъ и не могъ воздержаться отъ улыбки, глядя на маленькую фигуру Прядильникова, которая какъ-то особенно выпрямлялась, и на его длинный носъ, придающій всему лицу что-то необыкновенно дисгармоническое.

— Такъ вы ужь насъ, дураковъ, обучите уму-разуму, — обратился къ Прядильникову Иванъ Ивановичъ.

— Радъ служить, радъ служить, — повторялъ Петръ Николаевичъ, подталкивая очки на переносицу.

— Вы въ какихъ же отношеніяхъ находитесь съ Саламатовымъ? — спросилъ его Борщовъ.

— Я ему нуженъ.

— Ну, а Малявскій?

— Мнѣ до него дѣла нѣтъ. Это фолликюлеръ.

Борщовъ разсмѣялся.

— Можетъ строчить съ одинаковою легкостью и за, и противъ, — продолжалъ Прядильниковъ. — Если вы его не задобрите, онъ пуститъ какую-нибудь мерзость, но это не особенно важно. Фактъ тотъ, что вамъ безъ такихъ господъ, какъ все тотъ же статскій генералъ Саламатовъ, обойтись нельзя.

— Чувствую это, чувствую, — выговорилъ со вздохомъ Иванъ Ивановичъ.

— Если вамъ угодно, — продолжалъ Прядильниковъ: — я буду всячески дѣйствовать на Саламатова и не дамъ ему возможности вилять направо и налѣво.

Разговоръ продолжался еще добрыхъ полчаса. Борщовъ окончательно убѣдился въ томъ, что Петръ Николаевичъ не только измѣнилъ свой внѣшній видъ, по и выказывалъ совершенно другое отношеніе къ тому міру, который давалъ пищу его нервной неугомонности. Онъ подмѣтилъ даже черты если не самодовольства, то, по крайней мѣрѣ, какого-то «себѣ на умѣ», совершенно неподходящаго къ складу личности Петра Николаевича.

Земецъ остался тоже въ какомъ-то недоумѣніи. Онъ видѣлъ, что Прядильниковъ знаетъ, какъ дѣйствовать, и даже сочувствуетъ самому дѣлу, по земцу хотѣлось-бы видѣть въ немъ болѣе простоты и опредѣленности въ мнѣніяхъ. Борщовъ не былъ на столько близокъ съ Прядильниковымъ, чтобы вдаваться съ нимъ въ интимныя объясненія. Уходя, онъ спросилъ его, гдѣ Карповъ, и узналъ, что Карповъ уѣхалъ недѣли на двѣ въ Москву.

Какъ-же произошла въ Петрѣ Николаевичѣ и наружная и внутренняя перемѣна?

Алеша познакомилъ его со своимъ Рубенсомъ. Петръ Николаевичъ сначала очень дичился и отплевывался, но къ концу лѣта привыкъ къ веселому обществу Авдотьи Степановны. Огъ нея, какъ ему и предсказывалъ Карповъ, узналъ онъ всевозможныя подробности о Саламатовѣ и разныхъ другихъ «гранъ-фезерахъ». Авдотья Степановна съ юморомъ и безпощаднымъ реализмомъ выложила передъ нимъ, какъ на ладонкѣ, всю подноготную про своего бразильянца и заставила очень скоро смѣяться надъ собственною наивностью.

Петръ Николаевичъ сталъ частенько посѣщать ее, а Карповъ тѣмъ временемъ пропадалъ по цѣлымъ днямъ. Преобразованіе Прядильникова началось съ его внѣшности. Онъ самъ замѣтиль, что нельзя быть такимъ неряхой и посѣщать такую роскошную женщину, какъ Авдотья Степановна. И платье, и бѣлье, и прическа — все это поручило нѣкоторое благообразіе. Авдотья Степановна такъ ловко надъ нимъ подсмѣивалась, что и онъ самъ сталъ подтрунивать надъ комизмомъ своей наружности. Такое-же сильное вліяніе возъимѣла она и на душевный складъ Петра Николаевича. Его болѣзненная нервность значительно поулеглась. Петръ Николаевичъ иначе распредѣлялъ свой день, пересталъ работать по ночамъ, вставалъ рано и занимался безъ лихорадочной поспѣшности. Сознаніе того, что его дѣятельность была, въ сущности, орудіемъ въ рукахъ крупныхъ обработывателей своихъ дѣлъ, уязвило Прядильникова, но не отняло у него энергіи. И опягь-такн, онъ этимъ былъ обязанъ Авдотьѣ Степановнѣ. Она-же внушала ему, что, если-бы онъ хотѣлъ, онъ могъ бы играть видную роль въ мірѣ дѣльцовъ и нажить очень скоро большое состояніе. Петръ Николаевичъ не расходился съ содержателемъ Авдотьи Степановны, но уже совершенію иначе поставилъ себя къ нему. Въ немъ зашевелилось неиспытанное еще имъ чувство личности, сознающей, что пора перестать работать только на другихъ.

Петру Николаевичу стало вообще легче жить. Онъ измѣнилъ тонъ своихъ разговоровъ, сдѣлался гораздо менѣе желченъ, меньше сидѣлъ дома и выказывалъ во всемъ большую ровность и мягкость. Его отношенія къ Карпову вошли также въ новый фазисъ. Карповъ прожилъ лѣто около Авдотьи Степановны и къ возвращенію въ городъ началъ уже сильно тяготиться ролью «amant decoeur»[9], которую онъ завоевалъ себѣ съ такою быстротой. По цѣлымъ днямъ пропадалъ онъ изъ Петергофа, и Николаичъ очень хорошо зналъ, что Алеша съ кѣмъ-нибудь кутитъ. Сначала онъ журилъ слегка Карпова за его безпутство и удивлялся, какъ это ему можетъ быть тоскливо съ такою женщиной, какъ Авдотья Степановна, которая не накладываетъ на него никакихъ узъ и способна всякаго смертнаго привести въ веселое настроеніе. Карповъ объяснялъ ему подробно, почему и въ его любовныя отношенія съ Авдотьей Степановной закралась петербургская хандра. Прядильниковъ слушалъ и недоумѣвалъ. Авдотья Степановна вскорѣ сдѣлала его своимъ наперсникомъ и повѣряла ему все, что только касалось Алеши. Сначала ему пріятно было видѣть въ Авдотьѣ Степановнѣ женщину, увлеченную его Алешей. Они вмѣстѣ придумывали средства, какъ остепенить его, какъ придать ему больше сердечнаго довольства. Въ такихъ разговорахъ проходили у нихъ цѣлые вечера. И тутъ-то, около этой красивой, веселой женщины почувствовалъ Прядильниковъ внервые, какъ некрасна была его молодость, какъ безцвѣтно прожилъ онъ лучшіе годы, безъ женской ласки, безъ малѣйшаго проблеска утѣхъ и радости. Мало-по-малу Петръ Николаевичъ такъ втянулся въ общество возлюбленной своего-Алеши, что ему былъ день не въ день, если онъ не заѣдетъ въ Милліонную. Авдотья Степановна не укрывала его отъ Саламатова, который долженъ былъ по необходимости распахнуться передъ тѣмъ, кого онъ долгое время заговаривалъ, считая своею дойной коровой по части технической публицистики.

Вотъ и сегодня, но уходѣ гостей, Петръ Николаевичъ чувствовалъ неудержимое влеченіе взять извощика и поѣхать въ Милліонную, Онъ это и сдѣлалъ.

Авдотью Степановну заставалъ онъ обыкновенно передъ обѣдомъ. Она приняла его на этотъ разъ въ томъ самомъ маленькомъ кабинетикѣ, гдѣ Карповъ слушалъ комическую сцену съ бразильянцемъ. Она лежала на кушеткѣ. Ноги ея были покрыты плэдомъ. Противъ того, какою она была весной, въ наружности Авдотьи Степановны сказывалась большая перемѣна. Она сильно похудѣла и побледнела; сдѣлалась даже прозрачною. Глаза смотрѣли утомленно, носъ заострился, губы потеряли прежнюю яркость. И въ туалетѣ, и въ прическѣ замѣчалась небрежность.

— Что съ вами? — проговорилъ съ безпокойствомъ Прядильниковъ, беря ее за руку, которую и поцѣловалъ.

— Расхворалась, Петръ Николаевичъ. Отъ погоды, должно быть.

— Пожалуй, и отъ погоды…

— Если не отъ другихъ причинъ, — прибавила она съ горькою усмѣшкой.

Тутъ только Прядильниковъ замѣтилъ, что у нея красны глаза.

— А что такое?

Авдотья Степановна приподнялась немного и достала изъ столика письмо.

— На-те, полюбуйтесь, — сказала она, подавая его Прядильникову.

Онъ торопливо развернулъ и вскричалъ:

— Отъ Алешки!

— Да, отъ Алешки. Прочтите, прочтите.

Прядильниковъ прочелъ слѣдующее:

«Милый другъ мой Дунечка!

«Ты, можетъ быть, ждешь меня дня черезъ два назадъ въ Петербургъ. Врядъ-ли я вернусь такъ скоро; но прежде, нежели я надумаю пуститься въ путь, мнѣ хочется, мой другъ, побесѣдовать съ тобой, и прошу тебя понять меня хорошенько. Не скрою отъ тебя того, что поѣздку въ Москву я проектировалъ съ цѣлью подвергнуть себя испытанію. Ты знала меня до сихъ поръ за прожигателя жизни, за Алквіада, какъ я себя самъ называлъ. И, дѣйствительно, мнѣ и самому сдавалось, что рожденъ я неизлѣчимымъ жуиромъ. Ты-же такая женщина, лучше которой нельзя себѣ вообразить россійскому Алквіаду. Говорю это къ тому, чтобы ты не объяснила моихъ поступковъ обыкновеннымъ легкомысліемъ. Ты вѣдь очень умна, Дуня, умнѣе всѣхъ насъ. Объясни же, почему едва-ли не съ первыхъ дней нашего знакомства началъ я зашибаться хандрой. Все лѣто прошло въ такихъ же припадкахъ. Ты ихъ замѣчала, старалась всячески меня развлекать, но и сама страдала, въ сущности, тѣмъ-же недугомъ, хотя и не признавалась въ этомъ. Если-бы я тяготился тобой, именно тобой, я-бы не преминулъ найти утѣшеніе на сторонѣ. Этого утѣшенія я не искалъ и теперь не ищу. Меня просто подавляло особое неудовлетворенное чувство. И вотъ я отправился въ Москву, чтобы остаться одному и рѣшить наконецъ, чего мнѣ нужно. Я знаю теперь, что это такое. Мнѣ нужно обабиться. Ты сейчасъ воспрянешь и закричишь, что я надувалъ тебя и давно сосваталъ себѣ невѣсту, за которою и отправился въ первопрестольный градъ Москву. Клянусь тебѣ, что ничего подобнаго нѣтъ въ дѣйствительности. Никакой невѣсты у меня не имѣется. Я рѣшился только покончить съ преж-шею жизнію и сказать тебѣ это откровенно. Если ты выкажешь себя умницей, въ чемъ я не сомнѣваюсь, то мы встрѣтимся добрыми друзьями и не станемъ шпиговагь другъ друга совершенно лишними упреками. Согласись сама, мои другъ, что моя хандра черезчуръ тебя разстраивала и лишала тебя той счастливой жизненности, которая должна скрашивать твои путь въ сей земной юдоли. Вотъ моя исповѣдь. Покажи ее, если хочешь, Николаичу и, главное, пойми меня хорошенько».

«Твой Алеша».

— Что скажете? — спросила Авдотья Степановна, когда Прядильниковъ положилъ письмо на столъ.

— Бѣлены объѣлся! — глухо вскричалъ онъ.

— Ничего не объѣлся; а просто прописываетъ мнѣ чистую отставку.

— Это сдуру!

— Его дѣло. Хоть и за то спасибо, что- не хотѣлъ дольше обманывать. Никто въ своемъ чувствѣ не воленъ. Ему тошно сдѣлалось со мной. Кто-жь виноватъ!

— Разумѣется, онъ.

— Нѣтъ, я. У меня у самой явились всякія лихія болѣсти. И я въ задумчивость начала впадать, вмѣсто того, чтобы жить въ свое удовольствіе. Не во-время втюрилась я въ вашего Алешку, а вотъ это-то и наводитъ сейчасъ уныніе на вашего брата.

— Чего-же ему больше, — бормоталъ Прядильниковъ.

— Сами видите, чего-то другаго захотѣлось, въ законный бракъ, вишь, желаетъ вступить.

— Шутъ онъ гороховой! Кто за него пойдетъ?

— Почему-же и не пойти? Одной мордочкой своей какую угодно невѣсту подцѣпитъ. Кто-жь его знаетъ! Женится, и въ самомъ дѣлѣ станетъ другимъ человѣкомъ.

Одно я вижу: со мной ему утѣхи никакой нѣтъ, а въ законныя супруги я ему не гожусь.

Авдотья Степановна силилась говорить сдержанно, но нервное вздрагиванье голоса показывало, какъ всю ее передергиваетъ. Прядильниковъ сидѣлъ смущенный, отведя отъ нея взглядъ въ сторону. Онъ рѣшительно не зналъ, какой взять тонъ: защищать или обвинять Алешу. Въ немъ самомъ заговорила вдругъ пробудившаяся тревога, смѣсь довольства съ недоумѣніемъ.

— Что-же, — продолжала Авдотья Степановна, откинувшись на подушку. — Съ Богомъ! Ему хочется, чтобы я поступила, какъ умница. Останемся, говоритъ, друзьями. Я и на это согласна. Коли желаетъ, могу ему высватать хорошую невѣсту…

Она крѣпилась, крѣпилась и зарыдала.

Прядильниковъ совершенно растерялся и только издавалъ смутные звуки.

Авдотья Степановна сдержала свои рыданія, утерла слезы, встала съ кушетки, прошлась нѣсколько разъ по кабинету и потомъ присѣла къ Прядильннкову.

— Я ему сегодня нанишу, — сказала она кротко: — онъ будетъ доволенъ.

— Вы, Авдотья Степановна…

Онъ не договорилъ и опять отвернулся.

— Да ужь вы полноте. Вы Алешку любите больше меня, такъ, стало быть, что-же вамъ особенно-то сокрушаться. Я ужь давно готовилась къ такому сюрпризу. На Алешку я смотрю, точно на брата маленькаго, а то и какъ на сына. Ну, женимъ его, коли такъ, и завьемъ горе веревочкой.

— Какое-же горе, — бормоталъ Прядильниковъ. — Онъ этого не стоить.

— Полноте, Петръ Николаичъ. Вѣдь вы должны радоваться про себя. Видите, онъ своимъ умомъ дошелъ до — степенной жизни. Противно ему стало его окаянство. Довольно ужь онъ на своемъ вѣку покурилъ и женскаго пола перепортилъ. Всѣ мы ему осадили. Что-жь, я это понимаю. Ему теперь надобно дѣвушку чистую, ангела во плоти, чтобы она его самого отъ всякаго безобразія отвела однимъ только своимъ видомъ ангельскимъ, чтобы ему никогда и на память не пришли такія грѣшницы, какъ я…

— Вретъ, вретъ! Не способенъ онъ жениться.

— Вретъ или не вретъ, одно то я понимаю, что ему со мною прохлаждаться нежелательно. Я на него злоб-ствовать не стану, да и вы, Николаичъ, ворчите только для видимости. Онъ — наше дитя. А между прочимъ это — самое письмо Алешкино и во мнѣ перемѣну сдѣлало. Сегодняшній день столько на меня разныхъ мыслей нахлынуло. Данте срокъ, и я все это приведу въ порядокъ.

— Успокоитесь, Авдотья Степановна. Онъ не стоитъ того.

Говоря это, Прядильниковъ замѣтно краснѣлъ. Ему самому дѣлался противенъ собственный тонъ. Онъ не находилъ въ эту минуту всегдашняго своего чувства въ Алешѣ.

— Вотъ завтра начну толковать о своихъ дѣлахъ. Напишу нашему чадушкѣ насчетъ любви, поставлю на немъ крестъ, да и сама успокоюсь.

Авдотья Степановна легла на кушетку. Лихорадочное возбужденіе смѣнилось упадкомъ силъ. Петръ Николаевичъ взглядывалъ на нее тревожно и крутилъ усъ. Она закрыла глаза. Прошла пауза въ нѣсколько секундъ.

— За докторомъ не прикажеге-ли? — спросилъ онъ шепотомъ, стыдливо дотрогиваясь до ея руки.

Она раскрыла глаза и улыбнулась.

— Вотъ еще. Вы думаете, я заболѣю? Какъ-бы не такъ. Не таковская. Голова только трещитъ. Завтра пройдетъ. Милый гость, я васъ больше не задерживаю. Завтра… а то такъ подождите, я вамъ записочку пришлю. Алешѣ чуръ ничего не писать. Я ему напишу.

Она протянула ему руку. Прядильниковъ поцѣловалъ и вышелъ изъ кабинета.

VI.

Прядильниковъ вернулся домой и долго не могъ присѣсть ни къ какой работѣ. Онъ думалъ гораздо больше объ Авдотьѣ Степановнѣ, чѣмъ объ Алешѣ. Она запретила ему писать къ Карпову, и онъ не смѣлъ ея ослушаться. Въ этой женщинѣ все ему нравилось. Сколько разъ, глядя на Карпова, онъ спрашивалъ себя тайно, за что ему самому выпала такая доля? Чѣмъ онъ провинился?" Неужели весь свой вѣкъ проведетъ онъ въ одиночествѣ, глядя на то, какъ другіе, и впереди всѣхъ Алеша, наслаждаются жизнью по-своему?

Авдотья Степановна была едва-ли не первая женщина, около которой Прядильниковъ немного сбросилъ съ себя-свою аскетически-дѣловую оболочку. На всѣхъ «бабъ», какъ онъ называлъ женщинъ, Прядильниковъ смотрѣлъ, до знакомства своего съ Авдотьей Степановной, сквозь-особую, имъ самимъ сдѣланную, призму. Онъ считалъ ихъ совершенно ненужнымъ осложненіемъ въ жизни, по-крайней мѣрѣ для людей, на которыхъ онъ смотрѣлъ не такъ, какъ на Алешу. Едва-ли не изъ всего рода скаго дѣлалъ онъ исключеніе для одного Алеши, видя, что тотъ не можетъ существовать иначе, какъ въ воздухѣ женолюбія. Прежде онъ не задавалъ себѣ вопроса: желаетъ-ли онъ самъ усладить жизнь свою хоть-какую-нибудь женскою привязанностью. Вопросъ этотъ всталъ передъ нимъ только съ того времени, когда онъ началъ сходиться пріятельски съ Авдотьей Степановной.

Письмо Карпова взволновало и тайно порадовало его.

Вотъ ты какъ Алешка, — разбиралъ онъ про себя — пожелалъ законнаго брака, отказываешься отъ такой женщины, какъ Авдотья Степановна. У тебя никогда не было такого Рубенса, самъ-же ты мнѣ говорилъ. Тебя всячески ублажали, ничего отъ тебя не требовали, а ты убѣжалъ и хочешь теперь совсѣмъ обабиться. Дуракъ!»

Если-бы Прядильниковъ сѣлъ писать Алешѣ, онъ почти то-же самое сказалъ-бы и въ письмѣ. Па него находилъ новый задоръ. Алеша представлялся ему въ видѣ мальчугана, ничего неемыслящаго по женской части. Онъ не безъ злорадства представлялъ себѣ картину, какъ Алеша, подъ вліяніемъ теперешнихъ своихъ мыслей, женится на какой-нибудь дѣвчонкѣ, невзрачной, глуповатой, мозглявой, какъ онъ пріѣдетъ съ нею въ Петербургъ и станетъ играть роль примѣрнаго мужа, какъ тутъ-же очутится Авдотья Степановна, роскошная, ловкая, умная, веселая, какъ они съ ней будутъ вышучивать Алешу, какъ онъ станетъ мало-по-малу прегрѣшать противъ супружеской вѣрности и превращаться въ прежняго Алквіада.

«Она его ужасно любитъ!» вдругъ вскричалъ про себя Прядильниковъ, вспомнивъ всю сцену въ кабинетѣ Авдотьи Степановны.

Ему стало противно и гадко за самого себя. Онъ не могъ отдать себѣ хорошенько отчета, какое чувство преобладало въ немъ въ эту минуту: удовольствіе-ли, или надежда, или жажда неизвѣданныхъ ощущеній? Одно онъ зналъ: съ тѣхъ поръ, какъ онъ познакомился съ Авдотьей Степановной, онъ началъ сильнѣе сознавать свое внутреннее достоинство, какъ человѣка способнаго и знающаго, началъ желать — дать своимъ способностямъ и знанію совершенно другой ходъ, показать людямъ, которые до сихъ норъ эксплуатировали его, что не имъ, а ему слѣдуетъ играть роль. И во всѣхъ этихъ соображеніяхъ Авдотья Степановна стояла на первомъ планѣ. Были минуты, когда Прядильниковъ представлялъ себѣ эту женщину своимъ главнымъ помощникомъ, — больше того, какъ-бы своимъ хозяиномъ.

И вотъ теперь женщина эта брошена Алешей. Въ ней происходитъ сильный душевный кризисъ. Она впервые почувствовала уязвленную страсть и находилась, быть можетъ, на рубежѣ совершенно другаго существованія.

Прядильниковъ не могъ оторваться отъ Авдотьи Степановны, и его разгоряченный мозгъ перескакивалъ отъ одной картины къ другой, переплетая соображенія и образы въ раздражающій сумбуръ.

Послѣ продолжительной ходьбы по комнатѣ, усиленнаго куренія и, разумѣется, питья, Прядильниковъ взялъ большой листъ почтовой бумаги и началъ писать. Писалъ онъ скоро, порывисто и безпрестанно перечеркивалъ. Дописавши большое письмо, онъ нѣсколько разъ перечиталъ его, потомъ началъ старательно переписывать. Переписываніе продолжалось добрыхъ полтора часа. Кончивши эту тяжелую для него операцію, онъ запечаталъ конвертъ и отправилъ его опустить въ ящикъ. Весь вечеръ онъ пробылъ дома, но ничѣмъ хорошенько заняться не могъ.

На другой день утромъ онъ находился въ такомъ-же волненіи. Часу въ двѣнадцатомъ принесли ему записку. Черезъ полчаса онъ входилъ опять въ кабинетъ Авдотьи Степановны.

Она смотрѣла гораздо свѣжѣе. Только-что Прядильниковъ сѣлъ около нея, Авдотья Степановна расхохоталась. Этотѣ смѣхъ заставилъ его вздрогнуть.

— Что вы за люди, посмотрю я на васъ! — воскляк-аула она и стала его теребить за руку. — Просто какіе-то оглашенные. Что вы такое мнѣ написали?

— Простите великодушно, — бормоталъ Прядильниковъ. — Я хотѣлъ только высказать вамъ… какъ мнѣ представляется все это дѣло.

— Вы, милѣйшій Петръ Николаичъ, быть можетъ, и хотѣли очень многое высказать, но у васъ, хоть убейте меня, ничего понять нельзя. Читала я, читала… и почеркъ у васъ такой связный, Господь съ вами.

Прядильникова начало подергивать.

— Рука дурацкая!

— Одно я увидала, что вы обо мнѣ сокрушаетесь. Напрасно. Я вѣдь человѣкъ прочный, меня скоро не свалишь. Вы Алешкѣ ничего не писали?

— Нѣтъ, зачѣмъ-же?

— Ну, то-то же.

— Онъ васъ не стоитъ!

— Вы-ли это говорите, Петръ Николаичъ?

— Пускай его тамъ въ Москвѣ женится хоть на козѣ. Что-жь объ немъ сокрушаться.

— Сокрушаться, нечего. Я вѣдь съ вами хочу о своихъ дѣлахъ говорить. Будьте моимъ другомъ и главнымъ совѣтникомъ.

Она протянула ему руку и вдругъ подняла ее и погладила его по головкѣ, какъ маленькаго мальчика.

Прядильниковъ весь вспыхнулъ и не зналъ, въ какую сторону ему смотрѣть.

— Я на васъ погляжу, Петръ Николаичъ, — заговорила Авдотья Степановна какимъ-то материнскимъ тономъ: — вы чудный человѣкъ. Ну, какъ это до сихъ поръ не умѣете вы составить себѣ ничего существеннаго? Вамъ прекрасно извѣстно, какъ люди обдѣлываютъ дѣла… Черезъ меня вы узнали всякую подноготную.

— Узналъ, — повторилъ Прядильниковъ, нѣсколько оправившись.

— Пора намъ взимать процентъ съ того, что мы съ вами знаемъ.

— Пора.

— Мнѣ мой Саламатовъ такъ сталъ противенъ, что я его не нынче, завтра — по боку.

— Вотъ какъ? — спросилъ оживленно Прядильниковъ.

— Слава тебѣ, Создателю, обойдемся и безъ него. Я вамъ по душѣ скажу, Петръ Николаичъ, что мой Борька и вся эта братія великую во мнѣ злость посѣяли. Неужели не выдумаемъ мы съ вами такого фортеля, чтобы хорошенько вывести ихъ на свѣжую воду?

— Очень легко вывести.

— А коли легко, валяйте.

— Всѣ они, — заговорилъ Прядильниковъ болѣе желчнымъ тономъ: — мерзавцы. Если изобличать, такъ надо всѣхъ, отъ перваго до послѣдняго. Мнѣ это надоѣло хуже горькой рѣдьки. Батракомъ ихъ я уже больше не буду.

— Однако, что-же вы себѣ пріобрѣли? Есть-ли у васъ паи какіе?

— Нѣтъ, паевъ у меня никакихъ не имѣется.

— Процентъ, что-ли, вы получаете?

— И процента никакого нѣтъ.

— Стало-быть, что-же?

— Теперь я ужь для дѣла работаю. Я знаю, что они меня боятся.

— Катя въ этомъ сласть! Надо ихъ заставить платить.

— Помилуйте, Авдотья Степановна, развѣ я перомъ своимъ торгую?

— Кто вамъ это говоритъ. Вы только не волнуйтесь, а слушайте меня. Я мекаю такимъ образомъ. До тѣхъ поръ, пока вы сами не заявите себя человѣкомъ съ деньгами, ничего вы вашимъ строченіемъ не добьетесь. Натуру-то вашу я ужь знаю. Залучатъ васъ въ одну шайку и начнутъ ублажать. Вы ихъ, но довѣрчивости вашей, примете за порядочныхъ людей и начнете на ихъ лавочку работать. Потомъ сами догадаетесь или вамъ откроютъ глаза. Расплюетесь вы съ ними. Противно вамъ станетъ; а безъ дѣла вы остаться не можете: возиться вамъ надо и строчить о чемъ-нибудь также. Поскучаете вы, посердитесь, пожалуй, заболѣете, и, глядишь, какая-нибудь другая шайка къ вамъ примостится- и заполонитъ васъ. И начнется опять та-же музыка. Правду я говорю или нѣтъ?

— Пожалуй, и правду, — отвѣтилъ, кисло улыбаясь, Прядильниковъ.

— А коли правду, такъ и выходитъ по-моему: до тѣхъ поръ, пока вы сами въ дѣлахъ не будете, вы только на побѣгушкахъ у тѣхъ, кого вы обзываете мерзавцами.

— Но гдѣ-же мнѣ взять капиталовъ?

— Пускайте въ ходъ мои.

— Ваши?

Прядильниковъ почти сурово взглянулъ на Авдотью Степановну.

— Что-же это васъ такъ испугало?

— Помилуйте, съ какой-же стати?

— Какъ съ какой стати? мы съ вами пріятели, да или нѣтъ?

— Разумѣется… но… согласитесь сами… мое положеніе.

— Физикусъ вы этакой! Зачѣмъ вы слова-то нанизываете. Я вѣдь вамъ не дарю своихъ капиталовъ. Я только предлагаю вамъ иначе поставить себя.

— Да я совсѣмъ не гожусь на это, я человѣкъ теоретическій.

— Знаю. По не забывайте, что я человѣкъ практическій. Глупостей я вамъ дѣлать не дамъ я не отказываюсь вовсе отъ своихъ денегъ. Я себѣ не врагъ, и повѣрьте, если-бы вы мнѣ что-нибудь присовѣтовали неподходящее, я васъ сейчасъ окорочу. Нужно только сдѣлать такъ, чтобы вы имѣли голосъ…

— Авдотья Степановна, — перебилъ ее Прядильниковъ: — я очень тронутъ вашимъ предложеніемъ; но, извините меня Бога-ради, принять я его не могу.

— Бы серьезно говорите? — нѣсколько построже спросила Авдотья Степановна.

— Серьезно-съ.

— Что вы за уродъ!

— Поймите…

Прядильниковъ не договорилъ и началъ болѣзненно ёжиться въ креслѣ.

— Да чего тутъ понимать? Какъ вамъ не стыдно такъ кобениться!

— Авдотья Степановна, — заговорилъ онъ съ дрожаніемъ въ голосѣ: — я самъ думаю устроить иначе свои дѣла; мнѣ такая жизнь надоѣла, я не хочу больше, чтобы моими руками загребали жаръ, я не желаю играть роль какого-то полусумасшедшаго строчилы. Дайте срокъ, я съумѣю найти возможности….

— Ничего вы не найдете! Не съ вашимъ характеромъ получить крупное мѣсто. Если васъ не толкнуть такъ, какъ я вамъ предлагаю, вы весь свой вѣкъ останетесь строчилой.

— Не буду съ вами спорить, — возразилъ Прядильниковъ глухо и вдругъ замолчалъ.

Авдотья Степановна взглянула на него и увидала, что блѣдное съ землистымъ оттѣнкомъ лицо Прядильникова подергиваетъ.

— Вы никакъ обидѣлись? — живо спросила она.

— Помилуйте, нисколько, — вымолвилъ онъ съусиліемъ.

— Обидѣлись, обидѣлись. Экой вы чудной, право. Вамъ надо лѣчиться. Вы развѣ не знаете, что я вашъ первый другъ. Почему-же я не могу сдѣлать вамъ такого предложенія?

— Извините, — бормоталъ Прядильниковъ: —я…

— Ну, что вы, говорить что-ли не умѣете?

— Мнѣ слишкомъ трудно.

— Ну, Богъ съ вами. Авось утро вечера мудренѣе будетъ. Пораздумайте о томъ, что я вамъ сказала, а теперь потолкуемъ на счетъ сердечныхъ дѣлъ.

Прядильникова точно что-то ужалило. Онъ весь выпрямился и сидѣлъ нецодвижно, удерживая дыханіе.

— Я написала Алешкѣ.

— Написали? — беззвучно повторилъ Прядильниковъ.

— Или не вѣрите? Онъ будетъ доволенъ. Никакихъ выговоровъ, ни нѣжностей въ моемъ письмѣ нѣтъ. Пишу ему какъ старшая сестра.

— Будто! — вырвалось у Прядильникова,

— А вы думаете, я весь вѣкъ буду по немъ изнывать? Какъ бы не такъ. Пишу ему: любезный другъ, то, что ты теперь почувствовалъ — твое дѣло, и вмѣшиваться въ это я не хочу, да и не могу. Коли на тебя напалъ такой стихъ, принимайся за новую жизнь. Мы-же тебя и оженимъ, когда настанетъ твой часъ. Только теперь не совѣтую я тебѣ кидаться въ супружескій омутъ. Поживи еще здѣсь, оглядись, распознай: доподлинно ли тебя тянетъ жить въ законѣ. И тогда съ Богомъ!

— Такъ вы ему это все и описали?

— Лгать что-ли буду вамъ. Такое письмо изобразила, что лучше-бы и мать родная не написала…

Авдотья Степановна остановилась и, глядя на Прядильникова, спросила:

— А вы думаете, онъ вернется?

— Вернется, — отвѣтилъ Прядильниковъ, наморщивъ лобъ: — что ему тамъ дѣлать, да у него и деньги, я думаю, подвелись.

— А то не обручится-ли онъ тамъ съ какою-нибудь кисейною барышней.

— Не можетъ быть, — выговорилъ увѣренно Прядильниковъ и украдкой взглянулъ на Авдотью Степановну.

Этотъ взглядъ не укрылся отъ нея.

— Вы ему не будете писать? — спросила она.

— Да вѣдь онъ, кажется, не желаетъ, чтобъ я зналъ…

— Какіе пустяки! Ужь коли я ему такъ отвѣтила, такъ что-же можетъ его смущать?

— Скажите мнѣ, Авдотья Степановна, — заговорилъ Прядильниковъ другимъ голосомъ, не смѣя взглянуть на нее — какое чувство имѣете вы къ нему?

— Самое христіанское.

— Вы допросите-ка себя.

— Зачѣмъ мнѣ себя допрашивать. Говорю вамъ: самое христіанское. Никакой злобы къ нему не чувствую, и не ревную его, и не требую отъ него ничего. Всѣ мужчины, милый мой Петръ Николаичъ, на одинъ покрой. Словъ моихъ на свой счетъ вамъ не слѣдуетъ брать. Вы — особь статья, человѣкъ не отъ міра сего.

— Какъ вы прикажете это разумѣть?

— Въ самомъ лучшемъ смыслѣ. Вы Алешкой никогда не были, и для васъ женскій полъ точно и не существуетъ совсѣмъ. А про Алешку я скажу, что онъ все-таки лучше другихъ. По крайней мѣрѣ, смѣлость имѣетъ и не станетъ васъ безъ надобности надувать. Онъ женись хоть сегодня, я на него все-таки буду смотрѣть какъ на свое балованное дитя. Онъ единственный человѣкъ, съ которымъ мнѣ никогда скучно не бывало. Нужды нѣтъ, что онъ никакимъ дѣломъ порядочнымъ не занимается, а голова-то у него — золото. Всякую онъ вещь разберетъ на тонкость, и все это пересыпаетъ балагурствомъ. Меня, напримѣръ, никто еще такъ хорошо не понималъ, какъ онъ.

По мѣрѣ того, какъ Авдотья Степановна говорила о Карповѣ, глаза ея разгорались, а голосъ дѣлался оживленнѣе и звучнѣе. Прядильниковъ замѣтилъ эго и совершенно насупился.

— Вы себя обманываете, — чуть слышно выговорилъ онъ.

— Такихъ людей, — продолжала Авдотья Степановна, не обративъ вниманія на его фразу: — я ставлю выше самыхъ первыхъ умниковъ. Нужды нѣтъ, что они безпутны. Вотъ и теперь: какъ онъ себя показалъ, коли на дѣло взглянуть со стороны? Почувствовалъ онъ въ себѣ переворотъ, онъ не сталъ дожидаться, пока я его сама брошу.

— Ничего онъ не почувствовалъ, — подсказалъ Прядильниковъ.

— Что это вы, Петръ Николаичъ? Да вы въ самомъ дѣлѣ собрались злобствовать на свое собственное дѣтище? Я вижу, что на счетъ чувствъ сь вами сегодня не сговоришься.

— Да, извините меня, — проговорилъ Прядильниковъ и вскочилъ съ кресла — я очень глупъ.

— Вовсе не глупы, а очень ужь разнервничались. Погодите, я васъ успокою. Будемъ поджидать Алешу, а вы тѣмъ временемъ пораздумайте о моемъ предложеніи.

Прядильниковъ пожалъ руку Авдотьи Степановны и стремительно вышелъ изъ кабинета.

По уходѣ его, она, сидя на кушеткѣ, закрыла лицо руками и такъ просидѣла нѣсколько мниутъ. Когда она отняла руки, лицо было заплакано.

Прядильниковъ, сѣвши на извощика, долго не могъ ничего выговорить; наконецъ онъ крикнулъ:

— На телеграфъ!

Черезъ десять минутъ, онъ писалъ телеграмму въ Москву такого содержанія:

«Заклинаю тебя, Алешка, вернуться скорѣе сюда. Если ты не послушаешься, ты поступишь подло.»

Еслибъ ужь не было поздно, Прязильниковъ способенъ былъ самъ отправиться въ этотъ день въ Москву.

VII.

Получивъ записку отъ Катерины Николаевны, Борщовъ долго не могъ настолько успокоиться, чтобы засѣсть за свою обычную работу.

«Чего-же, однако, я волнуюсь, — спросилъ онъ про себя: — это, наконецъ, глупо!»

И онъ началъ себя успокоивать, говоря, что въ Катеринѣ Николаевнѣ слѣдуетъ ему признать простое желаніе свѣтской женщины какъ-нибудь наполнить свою скуку. Такое толкованіе не удовлетворило его. Онъ чувствовалъ, что въ ея топѣ, когда она съ нимъ въ послѣдній разъ говорила, было нѣчто большее простаго любопытства.

И разныя другія мысли начали одолѣвать его голову, — мысли, въ которыхъ онъ почти не узнавалъ себя. Вся его жизнь, съ урочными часами занятіи, съ-идеей долга, съ погоней за всякимъ сколько-нибудь осмысленнымъ трудомъ, представлялась ему въ совершенно другомъ свѣтѣ. Точно будто онъ совсѣмъ не жил до этой минуты, и являлся въ собственныхъ глазахъ какимъ-то скучнымъ и наивнымъ филистеромъ.

«Чего-же я боюсь? — спрашивалъ онъ себя. — Неужели я проживу весь свой вѣкъ точно по какой прописи? Жизнь сама предлагаетъ мнѣ извѣдать настоящую борьбу, а я трушу. Я вижу въ молодой, одаренной женской натурѣ симпатичное броженіе. Она обращается ко мнѣ просто, открыто, человѣчно. А я прежде всего думаю о своемъ спокойствіи и смущаюсь разными филистерскими соображеніями.»

Въ тотъ-же день Борщовъ отправился съ визитомъ къ Катеринѣ Николаевнѣ.

Случилось такъ, что Александръ Дмитріевичъ былъ у жены въ ту минуту, когда доложили о Борщовѣ.

Онъ взглянулъ украдкой на жену, чуть замѣтно поморщился и выговорилъ:

— Кто это?

— Секретарь нашего общества, — отвѣтила Катерина Николаевна и тотчасъ-же встала.

— Дѣловой визитъ? — спросилъ Александръ Дмитріевичъ, кисло улыбнувшись.

— Дѣловой… вѣроятно, — добавила она и какъ будто бы слегка покраснѣла.

— Я удалюсь, — промолвилъ Александръ Дмитріевичъ, оглядываясь на дверь.

— Ты развѣ не хочешь познакомиться съ нимъ?

Вопросъ этотъ Катерина Николаевна сдѣлала, обернувшись къ столу.

— Съ какой-же стати!

— Онъ очень интересный человѣкъ.

Александръ Дмитріевичъ промолчалъ.

Борщовъ войдя увидѣлъ сначала фигуру Александра Дмитріевича, поклонился ему съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ и, подойдя къ Катеринѣ Николаевнѣ, остановился въ несмѣлой позѣ.

Ему протянули руку, онъ пожалъ ее торопливо и неловко.

— Очень, очень рада васъ видѣть, — заговорила Катерина Николаевна не такимъ голосомъ, къ которому привыкъ Борщовъ. — Наконецъ-то вы ко мнѣ явились. Alexandre! Позволь мнѣ васъ познакомить: мои мужъ, Павелъ Михайловичъ Борщовъ.

Они молча подали другъ другу руки и, наклоняясь, скорымъ, но внимательнымъ взглядомъ оглядѣли другъ друга. Повалишинъ произвелъ на Борщова тутъ-же впечатлѣніе чего-то деревяннаго, самодовольнаго и чиновничья™. Борщовъ лицомъ своимъ понравился Повалишину.

Катерина Николаевна взглянула на мужа, какъ-бы желая спросить его: хочетъ-ли онъ посидѣть немного или пѣтъ? Александръ Дмитріевичъ опустился въ кресло и сдѣлалъ движеніе рукой, приглашавшее Борщова сѣсть на диванъ.

— Вы сотрудникъ моей жены, — началъ Повалишинъ такимъ-же тономъ, какимъ онъ задавалъ вопросы на судебныхъ засѣданіяхъ.

— Скажи лучше, Alexandre, — перебила его Катерина Николаевна: — что я желала-бы сдѣлаться настоящею сотрудницей Павла Михайловича.

Борщовъ улыбнулся и промолчалъ. Онъ все еще не могь справиться съ неловкостью, какую ощутилъ при входѣ въ кабинетъ Катерины Николаевны.

— И очень жалѣю, — продолжалъ все тѣмъ-же тономъ Повалишинъ: — что мои занятія не позволяютъ мнѣ принять участіе въ вашихъ трудахъ.

«А я такъ совсѣмъ не жалѣю», промелькнуло въ головѣ Борщова.

— По мнѣ очень пріятно было-бы, отъ времени до времени, знакомиться съ результатами вашей совмѣстной дѣятельности.

«Ну, что ты тутъ процѣживаешь, — началъ сердиться про себя Борщовъ — что мнѣ за дѣло до того, желаешь ты или нѣтъ знакомиться съ результатами нашей дѣятельности».

Катерина Николаевна поглядѣла на Борщова, и ему показалось, что этотъ взглядъ хотѣлъ сказать: «Вы, пожалуйста, не смущайтесь. Послѣ приличныхъ случаю прелиминаріи супругъ мои удалится.»

Такъ оно и случилось.

Супругъ послѣ нѣсколькихъ подходящихъ общихъ мѣстъ удалился.

— Скажите мнѣ, — начала Катерина Николаевна, садясь около Борщова на диванъ: — но безъ малѣйшей утайки: васъ удивила моя записка? Неправда-ли?

— Удивила? Нѣтъ.

— Ну, и прекрасно. Значить, вы посмотрѣли на меня гораздо проще. Вы не считаете меня барыней, которая отъ бездѣлья позволяетъ себѣ разныя эксцентричности. Видите-ли, Павелъ Михайлович я веду себя съ вами совершенно особеннымъ какимъ-то манеромъ. Мнѣ хотѣлось, чтобъ вы были у меня и взглянули, какъ я жпву. Мой мужъ, конечно, вамъ не понравился…

— Я мелькомъ видѣлъ его… — началъ-было Борщовъ.

— Вы, пожалуйста, не отвертывайтесь. Вамъ это не удастся. Вы слишкомъ искренній человѣкъ. Онъ и не могъ вамъ понравиться. Вѣдь вотъ вы оба — люди дѣла, а какая громадная разница! Мой мужъ вылился въ готовую форму. Все въ немъ солидно и послѣдовательно. Работу доставляетъ ему должность. Ему нечего, какъ намъ съ вами, искать задушевнаго дѣла. Онъ беретъ то, что накопилось, что требуетъ обыкновенныхъ, несложныхъ усилій. Вылился онъ въ форму, которая на людей, какъ вы, не можетъ производить особенно пріятнаго впечатлѣнія. Но онъ, въ сущности, вовсе не такъ сухъ, какъ кажется. Умъ-его способенъ откликнуться на всякую дѣльную мысль…

Борщовъ слушалъ Катерину Николаевну и думалъ: «зачѣмъ она мнѣ все это говоритъ?»

И сама Катерина Николаевна, говоря о мужѣ, чувствовала, что она вязнетъ въ болотѣ. Она должна была округлять свои фразы, замѣчая, что говоритъ точно для очистки совѣсти, потому только, что нельзя не сказать-нѣсколько словъ объ Александрѣ Дмитріевичѣ.

«А что мнѣ за дѣло, — вдругъ спросила она себя — понравился ему мои мужъ, или нѣтъ?»

— Когда вы присмотритесь къ нему, — продолжала она однакоже на ту же тему: — вы найдете, конечно, что онъ вовсе не такой безстрастный magistrat, какимъ кажется съ перваго взгляда.

«А это зачѣмъ? — спросила она про себя. — Неужели я буду продолжать такъ до безконечности?»

— Я не привыкъ, — началъ Борщовъ: — отдаваться первому впечатлѣнію, но мнѣ кажется, что вашъ мужъ-вылился именно въ такую форму…

Борщовъ не договорилъ.

— Оставимте его! — вскричала Катерина Николаевна и тотчасъ-же обрадовалась тому, что такъ рѣзко перемѣнила тему разговора.

Борщовъ сидѣлъ какъ-бы въ выжидающей позѣ. Его неловкость все еще не прошла.

— Вы видите, — начала Катерина Николаевна: — что я страдаю отсутствіемъ всякихъ домашнихъ заботъ.

— У васъ нѣтъ дѣтей? — спросилъ Борщовъ.

— А вы этого не знали?

— Нѣтъ.

— Моему мужу ничего не надобно, никакихъ мелкихъ ухаживаній и попеченій. Онъ цѣлый день занятъ: до обѣда въ судѣ и вечеромъ у себя въ кабинетѣ. Онъ готовъ всегда оставить свои занятія и проводить время со мною; но въ мои идеи, въ мои интересы онъ не можетъ войти, опять-таки потому, что вылился въ такую законченную форму. Времени у меня страшно много. Выѣзжать я не люблю. Принимать у себя барынь — значитъ наводить на себя еще большую хандру. Я съ дѣтства привыкла къ мужскому уму; но все, что я здѣсь находила и въ молодыхъ людяхъ, и въ пожилыхъ, дышало такой — безцѣльною и скучною ярмаркой тщеславія и пустоты. Я знаю, слова мои могутъ показаться вамъ банальными фразами. Одно изъ двухъ: или вы отнесетесь ко мнѣ довѣрчиво и широко, или вы отретируетесь, если я не — съумѣю побѣдить ваше предубѣжденіе.

— Какое? — спросилъ Борщовъ.

— Предубѣжденіе свѣжаго и трудоваго человѣка. Оно совершенно понятно. То, что въ васъ душевная потребность, то во мнѣ можетъ быть хандрой. Но мнѣ сдается, что мы съвами будемъ поддерживать другъ друга лучше, чѣмъ вы, можетъ быть, думаете.

«Зачѣмъ она все это говоритъ?» промелькнуло въ головѣ Борщова.

— Вы скучаете, это несомнѣнно, — сказалъ онъ, и фраза вышла у него рѣзче, чѣмъ онъ самъ желалъ.

— Положимъ, что и скучаю, — возразила съ живостью Катерина Николаевна, и щеки ея заалѣли. — Васъ это удивляетъ?

— Нисколько. Такія натуры, какъ ваша, не могутъ довольствоваться буржуазнымъ счастьемъ; но странно…

— Что странно?

— Вы позволите мнѣ быть совершенно откровеннымъ?

— Усердно прошу объ этомъ.

— Странно, что вы такъ устроили вашу жизнь.

— Что вы хотите сказать этимъ? вы намекаете на мое замужество?

— Если хотите, да. Вы сами, конечно, располагала вашею судьбой?

— Сама. И сдѣлала выборъ уже не дѣвочкой, неребенкомъ, а очень взрослою дѣвицей. Сдѣлала я его-совершенно сознательно.

— Стало-быть, вы должны быть счастливы.

— Разговоръ о счастіи мы пока оставимъ. Вы, пожалуйста, не думайте, что сдѣлали нескромный намекъ. Этотъ вопросъ долженъ былъ прежде всего вамъ представиться. Мужъ мой выдѣлялся изъ массы молодыхъ людей, которые за мною ухаживали. Въ немъ я увидѣла или думала видѣть человѣка, нашедшаго то, что по-французски называется: son assiette fixe. Это всегда правится такимъ натурамъ, какъ я, въ которыхъ больше волненій, чѣмъ настоящаго дѣла. Я съ дѣтства боялась ужасно пустоты, и каждый человѣкъ, проникнутый какою-нибудь идеей, преданный какой-нибудь дѣятельности, былъ мнѣ симпатиченъ. Я довольно долго присматривалась къ моему мужу, и онъ мнѣ показался именно такимъ человѣкомъ.

— Развѣ вы ошиблись? — спросилъ твердо Борщовъ.

— И да, и нѣтъ. Мой мужъ вовсе не надѣвалъ на себя маски и не старался выказаться не тѣмъ, что онъ-есть. Онъ меня нисколько не обманывалъ, но я приняла его совсѣмъ за другой типъ… Однакожъ, какъ это странно, — какъ-бы спохватилась Катерина Николаевна. — Мы опять свели рѣчь на моего мужа

— Вѣроятно, не даромъ, — сказалъ Борщовъ. — Зачѣмъ-же вамъ сдерживаться. Я вижу, что для васъ этотъ-вопросъ, въ настоящую минуту, важнѣе всего остальнаго.

— Нѣтъ, не такъ, — перебила его Катерина Николаевна. — Не важнѣе всего, а если говорить откровенно то нельзя скрыть извѣстныхъ результатовъ, къ которымъ приходишь…

Она начала смущаться. Борщовъ взглянулъ на нее гораздо смѣлѣе и даже немного нахмурился.

— Вы совершенно напрасно, — заговорилъ онъ: — какъ-бы стыдитесь своей откровенности. Въ эту минуту у васъ есть потребность высказаться. Говорите-же, не какъ накрахмаленная барыня, а какъ живой человѣкъ. Сколько я вижу, вы переживаете кризисъ. Вы думали, что жизнь васъ удовлетворитъ — ошиблись, или, лучшо сказать, пошли дальше. Дѣтей у васъ нѣтъ, изливать ежедневно свою заботливость вамъ не на кого, умъ вашъ бродитъ, и смѣлая натура рвется впередъ.

— Ну, къ чему весь этотъ анализъ? — сказала все еще смушенная Катерина Николаевна.

— Трудно на это отвѣтить. Такъ, даромъ ничего не является. И вашъ кризисъ явился не даромъ.

— Кризисъ! Зачѣмъ вы употребляете именно это слово?

— А развѣ оно васъ пугаетъ?

— Настоящее-ли оно?

— Мнѣ кажется, что да.

Она откинула голову нѣсколько назадъ и на нѣсколько секундъ закрыла глаза.

— Кризисъ, — повторила она почти шепотомъ. — Вы, пожалуй, правы.

— Вы не пугаетесь? — спросилъ Борщовъ.

— Я ничего не боюсь!

Катерина Николаевна встала и прошлась по комнатѣ.

— Видите что, Павел Михайловичъ, — заговорила она, сѣвши опять около него. — Я боюсь одного, того-же, чего и вы боялись: фальши, фразы, рисовки. Но мнѣ кажется, я не обманываю себя: я долго слѣдила за собою, и если теперь я чувствую бѣдность жизни, это, право, не блажь и не капризъ. Къ вамъ я такъ обратилась потому, что вы дѣйствительно убѣжденный человѣкъ, преданный добру. Въ васъ та жизненность, безъ которой всякое дѣло превращается въ мертвечину и формализмъ. Безъ такихъ людей, право, не стоитъ жить на свѣтѣ, а намъ, женщинамъ, здѣсь, въ Петербургѣ, нечего и мечтать выйти на настоящую дорогу безъ ихъ помощи и поддержки.

Она протянула ему руку, глаза ея разгорѣлись, на яркихъ губахъбыла какая-то особенная, не столько восторженная, сколько энергическая улыбка. Голосъ ея точно по струнамъ игралъ по нервамъ Борщова.

— Мнѣ все не вѣрится, — промолвилъ тихо Борщовъ: — что вы рѣшитесь, когда нужно будетъ, жить такъ, какь вамъ говорятъ ваши лучшія порыванія…

— Посмотрите, — сказала она. — Мой отецъ всегда мнѣ говорилъ, что если въ голову мою засйлт кікаи-ни-будь идея, то она, такъ или иначе, прорвется наружу.

— А воображеніе…

— Вы думаете, что оно играетъ?

— Глядя на васъ, невольно придетъ на умъ, что съ воображеніемъ вамъ надо прежде всего бороться.

— Вотъ видите, — вскричала Катерина Николаевна: — какъ всѣ мужчины, и даже самые лучшіе, способны расхолаживать нашъ женскій протестъ.

— Нисколько, — живо возразить Борщовъ. — Я потому такъ и говорю вамъ, что не считаю васъ дюжинною барыней, на которую нашелъ извѣстный стихъ. Лучше-же теперь поэкзаменовать себя, чѣмъ потомъ начинать опять мелкую борьбу съ тщеславіемъ, барствомъ или личнымъ характеромъ.

— Довольно, довольно! — вскричала Катерина Николаевна. — Теоретическіе разговоры я поканчиваю. Вы должны хоть сколько-нибудь облегчить мнѣ мою задачу. Надо людей, а людей между женщинами такъ мало. Въ пашемъ обществѣ все барыни, которымъ рѣшительно все равно, съ чѣмъ ни возиться, только-бы налъ чѣмъ-нибудь охать. Вы хотѣли предложить къ намъ въ члены какую-то вашу знакомую.

— Да, я очень-бы желалъ.

— Начните съ того, чго познакомьте ее со мной.

— Когда вамъ будетъ угодно?

— Мнѣ угодно хоть завтра.

— Но какъ-же это сдѣлать?

— Ахъ, Боже мой, очень просто. Скажите ей, что я ищу людей, вотъ и все. Какихъ-же еще рекомендацій? Я-бы желала услыхать отъ васъ ея исторію; но вы — дѣловой человѣкъ, а я и такъ слишкомъ долго задерживала васъ. Вы знаете, что я выѣзжаю очень мало и вечера мои совершенно свободны. Визитовъ я отъ васъ не требую, да вамъ и некогда, но вечеромъ не забывайте меня. Я вамъ даже буду говорить, въ какіе дни вы меня навѣрно найдете дома и не встрѣтите у меня никакихь ненужныхъ и скучныхъ народовъ.

«А супруга?» — спросилъ про себя Борщовъ.

— Мой мужъ, — продолжала Катерина Николаевна, точно отвѣчая на этотъ вопросъ: — занятъ по вечерамъ своею судейской работой.

— Неужели васъ никуда не тянетъ поблистать, потѣшить свое тщеславіе, повеселиться?

— Теперь никуда; но я замѣчаю, что вы опять начинаете вашъ скептическій допросъ. Прощайте.

Борщовъ всталъ и, смиренно улыбаясь, пожалъ ей руку. Но ему такъ захотѣлось посидѣть еще около нея, даже ничего не говоря или ведя самый пустой разговоръ.

— Прощайте, — повторила она: — смотрите-же познакомьте меня скорѣе съ женщиной-человѣкомъ.

Онъ, незамѣтно для себя, еще разъ пожалъ руку Катерины Николаевны и вышелъ, сдѣлавъ надъ собою усиліе, чтобы не обернуться и не взглянуть на нее.

А Катерина Николаевна просидѣла нѣсколько минуть на диванѣ, съ закрытыми глазами, и тихо улыбалась.

VIII.

Прядильниковъ послалъ еще телеграмму въ Москву и получилъ, наконецъ, отвѣтъ: «буду». Карповъ пріѣхалъ черезъ два дня послѣ своего отвѣта.

— Что съ тобой? — вскричалъ онъ, вваливаясь въ комнату Прядильникова. — Или ты мнѣ сюрпризъ закатилъ? Кто этакія телеграммы посылаетъ? Ты хоть-бы постыдился передъ телеграфистками: и пріѣзжай, коли не хочешь быть такимъ-сякимъ». А я, можетъ быть, въ телеграфномъ вѣдомствѣ обрѣлъ нѣкую дѣвицу, наклонную къ законному браку. И вдругъ она читаетъ… Ты только это сообрази!

— Ну, ну, полно орать, — перебилъ его Прядильниковъ, цѣлуя его. — Коли послалъ телеграмму, значить нужно было.

— Ну, такъ разсказывай. Ты живъ, здоровъ, Европа не провалилась. Изъ-за чего-же было гнать меня?..

— Хочешь ѣсть? — спросилъ вдругъ смягченнымъ тономъ Прядильниковъ.

— Да ты не заговаривай, а отвѣчай мнѣ прямо безъ увертокъ. Ну, говори: это Евдокія тебя зарядила?

— Ты сними сумку-то.

— Сумку-то я сниму, да ты-то мнѣ отвѣчай: это дѣло рукъ Евдокіи?

— Тебѣ слѣдуетъ быть здѣсь, — строго выговорилъ Прядильниковъ и весь нахмурился.

— Слѣдуетъ… Это почему?

— Алешка, ты подло поступаешь.

— Не бранись, Николаичъ, прибью!

— Да, ты поступаешь подло. Ты, какъ трусъ, далъ бѣжку въ Москву и тамъ напустилъ на себя блажь…

— Такъ и зналъ! Евдокія изволила прочесть тебѣ мое посланіе.

— Ну, такъ что-жь?

— И ты, вмѣсто того, чтобы погладить меня по головкѣ, вызываешь меня изъ Москвы такими дурацкими телеграммами? Ха, ха, ха! да вѣдь это курамъ на смѣхъ!

Прядильниковъ взялъ Карпова за обѣ руки, подвелъ его къ дивану, усадилъ и самъ сѣлъ рядомъ съ нимъ.

— Послушай, Алешка, — началъ отъ менѣе сердитымъ голосомъ: — ну, развѣ я повѣрю, что ты серьезно женишься.

— Вѣрь, не вѣрь, это къ дѣлу не относится. Жениться я не собрался, вотъ сейчасъ-же никакой нареченной у меня не имѣется, но я покапчиваю свое бумлерство, слышишь ты?

— Слышу, но не вѣрю.

— Не вѣрь, чортъ съ тобой! Изъ-за чего-же мнѣ передъ тобой распинаться! Ужь коли ты не сочувствуешь-моимъ новымъ стремленіямъ къ добродѣтели, такъ что-жъ мнѣ остается дѣлать? Ну, посмотри, какая все это ерунда: я живу себѣ въ Москвѣ, благодушествую, заканчиваю цѣлый періодъ своей жизни; готовлю себя въ отцы семейства, а ты здѣсь, подъ тлетворнымъ вліяніемъ петербургской Фрины, безумствуешь, волнуешься, глупишь и посылаешь мнѣ безсмысленныя депеши. Сколько я наблюдалъ за тобою въ послѣднее время, ты сталъ гораздо большепохожъ на человѣка, раскусилъ тѣхъ, кто загребалъ жаръ, твоими руками, думаешь сколько-нибудь о себѣ, не изображаешь собою божьей коровки…

— Ну, такъ что-жь? — прервалъ его Прядильниковъ.

— Изъ всѣхъ посылокъ я был въ правѣ вывести то заключеніе, что ты и въ другихъ обстоятельствахъ жизни станешь поступать почеловѣчески. И что-же? Сдѣлавши глупость, ты еще упорствуешь, какъ-будто и въ самомъ дѣлѣ оказалъ маѣ благодѣяніе, вырвавши меня съ бухту-барахту изъ Москвы.

— Перестань болтать- крикнулъ Прядильниковъ, энергически запахнувшись въ халатъ. — Эта женщина тебя такъ любитъ, ты обязанъ поступать относительно ея съ полнѣйшею деликатностью и искренностью. Она смотритъ на тебя, точно на сына или на брата. У тебя явилась какая-то блажь, и вдругъ ты, вмѣсто того, чтобы обойтись съ нею, какъ она этого заслуживаетъ, пишешь ей циническое письмо.

— Какое? — переспросилъ Карповъ.

— Циническое, говорю я. Вь этомъ письмѣ нѣтъ ничего, кромѣ вздора, сумасбродства, безпутнаго эгоизма!

— Прибавь еще мизерабельности и соціабельности, какъ выражался нѣкоторый россійскій цензоръ.

— Да, — горячился Прядильниковъ. — Ничего нѣтъ, кромѣ твоей глупой блажи. И повторяю еще, какъ-бы ты нисмотрѣіъ на эту женщину, ты не смѣешь съ нею такъ обращаться. Она въ тысячу разъ лучше тебя, и умнѣе, и благороднѣе, и великодушнѣе.

— И еще что?

— Довольно и этого. И ты не имѣешь никакого права смотрѣть на нее свысока. Ты самь безпутный забулдыга и больше ничего. Она тебя полюбила, какъ порядочнаго человѣка…

— Николаичъ, пощади! Какая это женщина когда-нибудь полюбила меня, какъ порядочнаго человѣка!

— Ну, да ужь ты какъ тамъ ни болтай, какъ ни увертывайся, а не можешь ты не сказать, что она тебя, урода, любитъ чортъ знаетъ какъ.

— Ну, любитъ, а потомъ что?

— И ты смѣешь такъ цинически отвѣчать мнѣ! Да ты, Алешка, дошелъ до геркулесовыхъ столбовъ нахальства и бездушія! И кто тебѣ, послѣ того, повѣритъ, что ты хочешь измѣнить родъ жизни? Ты и въ любовныхъ-то твоихъ дѣлахъ поступаешь, какъ самый послѣдній хлыщъ.

Карповъ все время глядѣлъ на Прядильникова и улыбался.

— Ты кончилъ? — спросилъ онъ его, вставая съ дивана и становясь противъ него со сложенными на груди руками.

— Тебѣ хоть колъ на головѣ теши. Я съ такими нравственными уродами говорить не намѣренъ!

— Послушай, Николаичъ, — началъ Карповъ болѣе серьезнымъ тономъ — полно-же говорить глупости. Все, что ты прибиралъ тутъ, до такой степени дико, что не вѣришь даже своимъ ушамъ. Ты ли говоришь это? Ты мнѣ дѣлаешь сцену за то, что я хочу покончить связь, которая начинаетъ мнѣ претить. Вотъ они цѣломудренные-то аскеты! Имъ непонятны лучшія побужденія душевнаго изящества. Молодой малый, зря прожигающій свою жизнь, сталкивается съ русскою камеліей, убѣгая отъ прелестей совращенія чужихъ женъ, и она, разумѣется, въ очень скоромъ времени ему пріѣдается. Съ ней позналъ онъ неопрятную тщету своихъ холостыхъ похожденій и рѣшился разорвать связь. И вдругъ цѣломудренные Іосифы кричатъ: ты негодяй, ты надругался надъ чувствомъ женщины и долженъ остаться на вѣки-вѣчные ея рабомъ! Гдѣ же-тутъ логика? Гдѣ же тутъ самая элементарная мораль?

— Ты врешь! — крикнулъ Прядильниковъ.

— Да ты мвѣ отвѣть: связь съ такою женщиной, какъ Евдокія, чистоплотна она или нѣтъ, въ нравственномъ смыслѣ?

— Ты такъ не разсуждалъ прежде.

— Нѣтъ, ты мнѣ отвѣть, пожалуйста. Вѣдь не станешь же ты доказывать, что съ такими барынями, какъ Авдотья Степановна, особенно лестно нахоіиться въ интимныхъ отношеніяхъ человѣку сколько-нибудь щекотливому? Она сача по себѣ пріятная и бойкая баба. Допускаю, что можно даже ею увлечься и прохороводиться съ нею два, три мѣсяца… Но оставаться на вѣки-вѣчные въ качествѣ ея Артюра — слуга покорный. Кто она такая? Чѣмъ она живетъ? Услажденіемъ любыхъ досуговъ такого гуся, какъ Саламатовъ?…

— Но почемъ ты знаешь, — перебилъ блѣднѣя, Прядильниковъ: — что она неспособна бросить свою теперешнюю жизнь? Для тебя женщина существуетъ только въ ту минуту, когда ты предаешься твоимъ презрѣннымъ инстинктамъ. Ты и не замѣтилъ вовсе, что въ ней происходило. Какъ она все больше и больше привязывалась къ себѣ, ничего ты этого не замѣтилъ. И вотъ теперь, когда въ женщинѣ произошелъ нравственный переломъ, ты плюешь на нее. Ты становишься на какія-то ходули, которыя тебѣ идутъ такъ же, какъ коровѣ сѣдло. Ты ломаешься и толкуешь о нравственности, Кого ты морочишь? Ты все тотъ же забулдыга и развратникъ. Только прежде ты бытъ искреннѣе и моложе, а теперь прикрываешь твои мерзостные инстинкты фразой. Вотъ что!

— Такъ Фрина желаетъ бросить своего генерала?

— А тебѣ какое до этого дѣло?

— И превратиться въ кающуюся Магдалину или предложить свою руку и сердце нѣкоторому Алквіаду; этакъ, что-ли?…

— Ты не смѣешь издѣваться надъ ней! — крикнулъ уже совершенно сердито и даже злобно Прядильниковъ.

Карповъ взялъ его за руку, глядя на него съ возрастающимъ недоумѣніемъ.

— Николаичъ, душа моя, полно. За что на меня накидываешься? Я совершенно вѣренъ своей роли и говорю вещи простыя и понятныя. Если тебѣ непріятно, то, вѣроятно, оттого, что то слишкомъ горячо преданъ интересамъ этой женщины. Извини меня. Коли такъ, я умолкну.

— Горячо преданъ, горячо преданъ, — бормоталъ Прядильниковъ. — Ты самъ долженъ бы быть преданъ…

— Да обо мнѣ что толковать. Я вижу, что ты такъ волнуешься… Право, это меня совсѣмъ съ панталыку сбиваетъ. Только ты, пожалуйста, дай разрѣшить этотъ гордіевъ узелъ мнѣ самому.

— Ты поѣдешь къ ней? — быстро спросилъ Прядильниковъ.

— Не стану же я отъ нея прятаться.

— Что-жь ты ей скажешь?

— Да ужь предоставь моей опытности.

— Ты будешь ей лгать?

— Право, Николаичъ, — заговорилъ Карповъ, глядя иа Прядильникова еъ недоумѣвающею усмѣшкой: — ты меня приводишь въ совершенную конфузію. Теперь мнѣ слѣдуетъ допросить тебя досконально: что въ тебѣ самомъ происходитъ? почему ты такъ на меня накинулся? Это совсѣмъ на тебя непохоже. Неужели это все изъ дружбы къ Евдокіи?

Прядильниковъ началъ ежиться и хмуриться, не подымая глазъ на Карпова.

— Каковъ бы я ни былъ, дружище, — продолжалъ Карповъ все задушевнѣе: — по мнѣ наши отношенія слишкомъ дороги, и я не хочу ихъ портить ни изъ-за какой — бабы, а тѣмъ менѣе изъ-за Евдокіи.

— Вотъ ты опять ее оскорбляешь! — закричалъ Прядільниковъ.

— Слушай, Николаичъ, одно изъ двухъ: или ты совсѣмъ рехнулся отъ нервнаго разстройства, или ты начинаешь чувствовать самъ сердечное дрожаніе…

— Какое дрожаніе? — спросилъ, еще больше нахмурившись, Прядильниковъ, но Карповъ такъ засмѣялся, что щеки Николаича какъ-будто зардѣлись.

— Да. такое, братецъ. Вѣдь ты, Николаичъ, прожилъ весь свой вѣкъ настоящимъ уродомъ, женщинъ совсѣмъ не зналъ, убивалъ свою плоть надъ разнымъ инженернымъ вздоромъ, а натура у тебя страстная.

— У меня-то?

— Да, у тебя. Ужь, извѣстное дѣло, не чета моей. Я эллинъ. У меня натура аттическая, такъ сказать. Я ищу наслажденья или нравственнаго комфорта и вовсе неспособенъ сгарать на медленномъ или быстромъ огнѣ, страсти. Ты же рьянъ и наклоненъ къ затаеннымъ душевнымъ процессамъ. Дифференціалы дифференціалами, а ты долженъ былъ не разъ тосковать, чувствуя огромный пробѣлъ въ твоей жизни.

— Зачѣмъ ты все мнѣ говоришь? — прервалъ его Прядильниковъ.

— А затѣмъ, душа Николаичъ, чтобы поставить тебя самого въ извѣстность, что дѣйствуетъ въ тебѣ въ настоящую минуту — дружеское ли расположеніе къ мнѣ или что другое.

— Что-жь другое?

— Дай мнѣ изложить тебѣ по пунктамъ. Видимое дѣло: если ты меня такъ встрѣтилъ и говоришь мнѣ такую нервическую белиберду, то ты дѣйствуешь подъ вліяніемъ Евдокіи. Но, въ сущности, ты, конечно, обрадованъ тѣмъ, что я желаю покончить съ ней.

— Обрадованъ!…

— Долженъ быть обрадованъ; но въ то же время возмущаешься моимъ поведеніемъ, потому что оно оскорбляетъ въ тебѣ чувство человѣка увлеченнаго…

— Ха, ха, ха! — разразился Прядильниковъ. — Экая чушь!

— Смѣйся, братецъ, смѣйся. Если я ошибся, тогда твои выходки противъ меня не имѣютъ никакого смысла.

— Но что же ты намѣренъ дѣлать? — спросилъ, оправившись отъ смущенія, Прядильниковъ, — Ты поѣдешь къ ней?

— Поѣду.

— И будешь ее такъ же третировать, какъ въ твоемъ письмѣ?

— Повѣрь мнѣ, Николаичъ, что мы съ нею объяснимся гораздо толковѣе, чѣмъ ты воображаешь.

— Умоляю тебя, Алеша, — вдругъ вскричалъ Прядильниковъ, поднимаясь съ дивана и схватывая Карпова за обѣ руки: — не оскорбляй еяі

— Ну тебя совсѣмъ! — отрѣзалъ Карповъ. — Ты и прежде былъ шалый, а теперь совсѣмъ помутился. Больше я нё хочу переливать изъ пустаго въ порожнее.

И съ этими словами Карповъ отправился въ свою комнату.

Черезъ четверть часа онъ ѣхалъ къ Авдотьѣ Степановнѣ и думалъ о Николаичѣ:

«Евдокія подцѣпила его, и даже очень! Ну, что-жь! Отчего ему и не попробовать утѣхъ любви, если таковыя явятся. Бѣдный Николаичъ, весь свой вѣкъ ты тормошился и не зналъ никакихъ радостей, кромѣ удовлетворенія полемическаго задора. И вотъ теперь овладѣваетъ тобою страсть…»

Карпову сдѣлалось сразу совершенно ясно, что въ Николаичѣ заговорило неизвѣданное имъ чувство. Онъ не могъ не улыбнуться, представляя себѣ всю фигуру Прядильникова въ любовной сценѣ. Начавши почти съ грустныхъ соображеній о своемъ другѣ, онъ кончилъ смѣшными образами, которые его воображеніе начало возбуждать съ особою яркостью, такъ что, когда онъ подъѣхалъ къ дому Авдотьи Степановны, онъ былъ въ смѣхотворномъ настроеніи…

А но уходѣ его, Прядильниковъ долго сидѣлъ на диванѣ, опустивши низко голову и нервически покручивая то правый, то лѣвый усъ.

IX.

— А, Алквіадъ! — вскричала Авдотья Степановна, встрѣчая Карпова на порогѣ гостиной.

Она поцѣловала его въ лобъ.

— Не ждала такъ скоро? — спросилъ Карповъ.

— Сегодня никакъ не ждала. Неужели это ты меня послушался?

— Нѣтъ, это меня Николаичъ взбаламутилъ.

— Какъ такъ?

— Прислалъ мнѣ самую жалостную телеграмму.

— Ишь ты…

— Пріѣзжай, говоритъ, немедленно, иначе ты такой сякой!

— Этакій чудодѣй.

— А то-бы я еще пожилъ въ Москвѣ.

— Нашелъ, стало быть, невѣсту?

— Ну, невѣсты еще нѣтъ…

— А охота большая?

— Да обо миѣ-то что разспрашивать, еще успѣемъ; поговоримъ лучше о Николаичѣ.

— Н его выбраню, что онъ не можетъ ничего въ секретѣ держать.

— Не въ томъ тутъ дѣло. Вы, сударыня моя, его совсѣмъ помутили.

— Это какъ?

— Или не замѣчаете, что въ немъ теперь забродило?

— Что такое?

— Я его нашелъ въ какомъ-то умопомраченіи. Говоритъ мнѣ вещи ни съ чѣмъ несообразныя, всячески язвилъ меня изъ-за тебя и такъ о тебѣ сокрушается, что я сначала подумалъ: не ломаетъ-ли онъ со мною комедіи? Но вижу: нѣтъ, все это онъ въ серьезъ продѣлываетъ.

— Я-то при чемъ тутъ?

— Онъ въ тебя втюрился.

— Убирайся ты!

— Это вѣрно. И ты не могла этого не замѣтить.

— И въ помышленіи не было.

— Не вѣрю. Ты слишкомъ умна и наблюдательна, чтобы этого не замѣтить. Онъ теперь борется между чувствомъ къ тебѣ и расположеніемъ ко мнѣ. Онъ радъ тому, что я надумалъ въ Москвѣ, и въ то же время оскорбляется за тебя.

— Ничего я не пойму, да и зачѣмъ объ этомъ толковать. Твой Николаичъ не малолѣтній и самъ за себя похлопочетъ, а ты вотъ себя-то дай оглядѣть. Садись. Стопло-бы тебѣ хорошенько надрать уши за твое письмо. Такой женщинѣ, какъ я, не слѣдъ тебѣ писать такихъ писемъ. Что это у тебя за вычуры, что за извороты разные? Сказалъ бы попросту: я, дескать, теперь хочу на своей волѣ пожить. Вотъ и кончено. Тебѣ иначе нельзя. Какъ-будто я этого не понимаю. Я сама такой-же человѣкъ. Не считаться же намъ тѣмъ, кто скорѣе, кому пріѣстся: я-ли тебѣ, ты-ли мнѣ. А пріятелями мы съ тобой останемся. Я тебя теперь хорошо узнала и не дамъ тебѣ

очень-то глупить, ужь ты извини. Живи-себѣ въ свое удовольствіе, пока живется такъ, а въ самомъ дѣлѣ захочется жениться, приди моего же совѣта послушать…

Авдотья Степановна говорила все это, оглядывая Карпова ласковыми глазами. Онъ слушалъ и прислушивался къ ея голосу. Тонъ былъ дружественный, бойкій, добродушный. Совсѣмъ не того онъ ожидалъ.

— Ты что на меня такъ смотришь? — спросила Авдотья Степанова. — Развѣ ты очень удивляешься тому, какъ я съ тобой говорю?

— Умница, умница!

— Вотъ то-то вы всѣ противные фатишки. А ты думалъ, что я изъ-за тебя сейчасъ же наѣмся мышьяку или брошусь съ Николаевскаго моста? Нѣтъ, мой милый другъ! такой трагедіи я разыгрывать не буду. Все пошло такъ, какъ тому и быть слѣдовало: ты перебѣсился, и прекрасно. Теперь потолкуемъ мы съ тобой по душѣ. Ну, какъ же ты думаешь: здѣсь ли останешься, или вернешься опять въ Москву?

— Да я посмотрю, — заговорилъ Карповъ, чувствуя, что онъ пе то-что конфузится, а теряетъ настоящій тонъ — вотъ вѣдъ Николаичъ меня въ самомъ дѣлѣ смущаетъ.

— Такъ ты хочешь меня увѣрить, что я его поразила въ самое сердце?

— Серьезно, въ немъ что-то дѣлается необыкновенное. Я въ сущности былъ бы очень радъ…

— Чему же бы это былъ радъ, скажи на милость?

— Да тому, что человѣкъ начнетъ хоть жить полюдски.

— Влюбившись въ меня?

— А почему же не въ тебя?

— Съ ума ты сошелъ, Алешка! Ну такая-ли я женщина, чтобы Николаичъ могъ находиться со мною въ амурахъ?

— Развѣ тутъ разсуждаютъ! Ты приглядись-ка къ нему: вѣдь онъ страстный человѣкъ. Нужды нѣтъ, что до сихъ поръ жизнь его прошла такъ дурацки. Дурацки она шла только по части женскаго пола. А за что ни принимался, все онъ дѣлалъ со страстью. Бывало, я сижу у него въ кабинетѣ и смотрю, какъ онъ высчитываетъ свою цифирь. Точно онъ какой страстный монологъ произноситъ: лицо совсѣмъ позеленѣетъ, губы судорожно вздрагиваютъ, глаза такъ и пожираютъ листокъ бумаги, грудь тяжело дышетъ…

— Да онъ просто блаженный!

— Вовсе не блаженный, а страстной натуры человѣкъ. Такъ ты и сообрази, что этотъ человѣкъ вложитъ въ свою любовь, какой внутренній огонь. Нашъ братъ, безпутный жуиръ, когда начинаетъ помышлять о законномъ бракѣ, о тихой пристани, лучшія-то силы свои растратилъ; а этакій человѣкъ хранилъ священный огонь…

— Ахъ, полно, Алеша! — перебила опять Авдотья Степановна съ гримасой. — Ну что ты все безъ толку прибираешь?

— Это вопросъ очень важный. Ты знаешь, какъ я люблю Николаича. Его душевная жизнь для меня поважнѣе моей собственной.

— Ну, такъ что жь? Ты-то что можешь сдѣлать? Коли ко мпѣ онъ началъ пристращаться, такъ я же іі должна его успокоить.

— Вотъ объ томъ-то я и хотѣлъ бы съ тобой перетолковать.

— Что-же тутъ толковать-то! Не начать-же мнѣ пылать къ нему изъ-за того только, что опъ болящій человѣкъ. Я, мой милый другъ, сама все разгляжу и съумѣю его успокоить; для этого у меня будетъ самое лучшее средство.

— Какое?

— Онъ теперь вѣдь моего чадушку-то раскусилъ и больше ужь не усердствуетъ. Такъ вотъ я и хочу его въ дѣло втянуть. Вѣдь разсуди ты самъ, съ какой стати ему перебиваться изъ кулька въ рогожку, когда нынче всякая, съ позволенія сказать, мразь капиталы наживаетъ.

— Гдѣ ему! — вскричалъ Карповъ.

— Знаю я, что онъ больше на счетъ писанья, да это ничего не значитъ. До сихъ поръ, какъ ты говоришь, цифирью больше занимался: ну, а теперь можетъ перейти и къ практикѣ. Ужь дай срокъ. Я его поставлю на ноги.

— Да мнѣ, пожалуй. Только какой ужь толкъ изъ этого выйдетъ, не знаю, особливо теперь, когда стрѣла любви уязвила его сердце.

— Не безпокойся. Я, какъ ты самъ знаешь, тертый калачъ. Теперь же я сама хочу другой политики держаться…

Авдотья Степановна не договорила, услыхавши звонокъ въ передней.

— Это генералъ? — спросилъ Карповъ.

— Должно быть, онъ. О немъ швейцаръ звонитъ два раза.

— Желаете укрыть меня?

— Это еще зачѣмъ! Я его теперь, голубчикъ, на такомъ положеніи держу, что церемониться мнѣ съ нимъ нечего.

— Однако…

— Сиди. Надо же вамъ съ нимъ познакомиться; а теперь и не зазорно будетъ: мы съ тобой простые пріятели.

Въ залѣ раздались тяжелые шаги съ легкимъ скрипомъ. Авдотья Степановна не мѣняла позы. Карповъ пересѣлъ съ дивана на кресло.

Въ дверяхъ показался Саламатовъ въ вицъ-мундирѣ и при звѣздѣ. Онъ остановился, увидавши Карпова, и сейчасъ же измѣнилъ выраженіе лица: нижняя губа у него опустилась, и въ карихъ глазкахъ промелькнуло недоумѣніе.

— Здравствуйте, — кинула ему Авдотья Степановна, протягивая руку, которую Саламатовъ поцѣловалъ, съ трудомъ нагнувшись всѣмъ корпусомъ.

Авдотья Степановна перезнакомила пхъ.

— Алексѣй Николаевичъ, — сказала она, указывая рукой на Карпова: — закадычный другъ Петра Николаича.

— Какого Петра Николаича? — спросилъ Саламатовъ.

— Прядильникова!

— Вотъ какъ… Очень радъ-съ, — заговорилъ Саламатовъ. — Другъ вашъ — рѣдкій человѣкъ. Мы всѣ, сколько насъ пи есть, мизинца его не стоимъ. Онъ — олицетворенное безкорыстіе. И что мнѣ въ немъ особенно нравится, это его постоянный протестъ противъ здѣшняго чиновничьяго, мертвящаго режима. Я, какъ вы видите, тоже ношу вицъ-мундиръ, но въ душѣ я земецъ. Ужь такъ меня Господь Богъ уродилъ. И натура-то моя вылилась, какъ вамъ, конечно, замѣтно, въ такую форму. Что-жь дѣлать, надо барахтаться поневолѣ въ этомъ болотѣ, потому что здѣсь самая гога и магога, ну вотъ мы всѣ и должны орудовать въ этомъ центрѣ Чухляндіи. А не будь этого, я-бы двухъ дней здѣсь не выжилъ. Вашъ другъ стоитъ всегда за правое дѣло, и будь у насъ другіе порядки, онъ, конечно, занялъ бы весьма видное мѣсто въ ряду нашихъ дѣятелей…

— Вы куда это собрались? — спросила вдругъ Авдотья Степановна, перебивая Саламатова.

— Никуда не собрался; напротивъ, являюсь къ вамъ изъ нѣкотораго злачнаго мѣста, гдѣ мнѣ бываетъ всегда отмѣнно скучно.

— А, — протянула съ гримасой Авдотья Степановна.

Глаза ея обратились къ Карпову и спросили его: желаешь ты, чтобъ я выпроводила генерала?

Карповъ опредѣленнаго отвѣта на это ue далъ.

— Вы тоже получили техническое образованіе? — спросилъ Саламатовъ, наклоняясь въ сторону Карпова.

— КакоеІ — отозвалась Авдотья Степановна. — Онъ сочинитель. Да что это вы, господа, объ ученыхъ-то матеріяхъ начали толковать: тошно слушать. Вы, пожалуйста, Алексѣй Николаичъ, — продолжала она, указывая на Саламатова: — не больно вѣрьте тому, что его превосходительство изволилъ расписывать. Это все онъ такъ, для близиру. Онъ у меня совсѣмъ не такой…

Авдотья Степановна потрепала Саламатова рукой по плечу. Того немного покоробило. Карповъ смотрѣлъ съ недоумѣніемъ.

— Какъ-же это, для близиру? — спросилъ Саламатовъ не то обиженно, не то игривымъ тономъ.

— Да такъ-же, душа моя: вы полноте съ нами ломаться. Алексѣй Николаичъ — человѣкъ свой, и хотя въ дѣлахъ не находится, но Господь Богъ его разсудкомъ пе обдѣлилъ. Вотъ такихъ-бы молодыхъ людей надо было впередъ выдвигать, а ваша братія давно уже позапылилась.

Саламатовъ, нѣсколько кисло улыбаясь, взглядывалъ па Авдотью Степановну какъ-то съ боку и въ то-же время озирался на Карпова. Его все сильнѣе и сильнѣе коробило.

— Да, позапылились, — повторила Авдотья Степановна. — А вотъ этакіе молодые люди, какъ Алексѣи Николаичъ, вмѣсто того, чтобы вамъ ножку подставлять, тѣмъ занимаются, что стихи вслухъ читаютъ.

— Что-жь, хорошее занятіе, — проговорилъ усмѣхаясь Саламатовъ.

— Вы, разумѣется, будете похваливать. Вамъ этова руку. Вы вотъ такихъ молодыхъ людей, какъ Алексѣй Николаичъ, бѣгаете. А они почище будутъ всякихъ Воротилиныхъ, съ которыми вы, ваше превосходительство, пзволите предаваться разнымъ утѣхамъ.

«Что это она разыгралась», подумалъ Карповъ. Онъ почувствовалъ себя положительно неловко, хотя разговоръ начиналъ занимать его.

— Супруга ваша какъ изволитъ поживать? — спросила Авдотья Степановна, обращаясь къ Саламатову.

— Находится въ вожделѣнномъ здравіи, — отвѣтилъ Саламатовъ шутливымъ тономъ, подъ которымъ слышалось весьма явственное раздраженіе.

— Вотъ, Алексѣй Николаичъ, какой генералъ примѣрный мужъ, такъ просто умилительно глядѣть на него. Къ супругѣ своей чувствуетъ глубочайшій решпектъ, а вѣдь, кажется, могъ-бы взять и ростомъ, и дородствомъ. Если-бъ онъ меня чѣмъ-нибудь обидѣлъ, я-бы сейчасъ къ супружницѣ. И она-бы его превосходительство за вихоръ!

«Нѣтъ, баба что-то начинаетъ сильно дурить», подумалъ Карповъ и взялся за шляпу.

— Куда-же вы? — остановила его Авдотья Степановна.

— Утѣшать несчастнаго, — отвѣтилъ онъ улыбаясь.

— Полноте, посидите: его превосходительству нужно сейчасъ-же ѣхать по должности.

— Мнѣ никуда не нужно, — отозвался Саламатовъ.

Карповъ рѣшительно всталъ и подалъ руку Авдотьѣ Степановнѣ.

— Противный, — проговорила она, надувши губки. — Смотрите-же, завтра я васъ жду. Приходите обѣдать.

Карповъ молча поклонился. Саламатовъ слегка приподнялся на креслѣ, протянулъ ему руку и выговорилъ:

— Очень пріятно-съ.

По уходѣ Карпова вышла маленькая пауза. Авдотья Степановна потянулась и прищурила глаза. Саламатовъ громко вздохнулъ.

— Что-жь это такое? — спросилъ онъ, наконецъ, не безъ усилія.

— А что? — откликнулась она.

— Съ какой стати ты берешь со мною такой тонъ?

— Какой такой тонъ?

— Помилуй, матушка, ты меня при какомъ-то мальчишкѣ третируешь чортъ-знаетъ какъ.

Саламатовъ заколыхался въ креслѣ и тяжело задышалъ.

— Какъ я тебя третирую?

— Чортъ-зиаетъ какъ! И кто этотъ брадатый ферлакуръ?

— Я тебѣ сказала, кто,

— Когда ты съ нимъ познакомилась?

— Давно еще.

— Какъ давно?

— Еще весной.

— И принимала его постоянно?

— Видѣлась съ нимъ каждый день.

— Гдѣ-же это на дачѣ, что-ли?

— Да, на дачѣ.

— Какъ-же такъ случилось, что я не видалъ никогда его у тебя?

— Въ другіе часы ходилъ, — отвѣтила Авдотья Степановна и зѣвнула.

— То-есть, ты его припрятывала?

— Что-жь его прятать: онъ не иголка.

— Послушай, Дуня, — заговорилъ Саламатовъ обиженно-нѣжнымъ тономъ. — Ты знаешь, что я тебя не стѣсняю, не устраиваю надъ тобою контроля; но вѣдь во всемъ нужна мѣра. Ты съ этимъ господиномъ Карповымъ обращаешься, какъ со своимъ возлюбленнымъ, и тутъ-же, при немъ, третируешь меня чортъ-знаетъ какъ!

— Затвердила сорока Якова одно про всякаго.

— Этого никто не вытерпитъ!

— Да ты мнѣ скажи по-просту: амбицію я твою раззадорила, или ты ревнуешь меня?

— Да помилуй, и такъ, и эдакъ, я всячески имѣю право…

— Что ты обидѣлся, — перебила его Авдотья Степановна — такъ мнѣ до этого нѣтъ дѣла. Я вольна съ своими гостьми обходиться, какъ знаю. Разсуди ты: этотъ самый Карповъ былъ-бы у меня въ первый разъ, а ты-бы пріѣхалъ посидѣть, какъ добрый пріятель мой, — почему-же мнѣ не обращаться съ тобой за панибрата? Я не бонтонная барыня. Мнѣ все позволяется. А если бъ такой Карповъ и подумалъ, что этотъ-де баринъ — ея бразильянецъ, такъ что-жь за бѣда такая!

— Бразильянецъ! Какой бразильянецъ? Кто тебя выучилъ этому слову?

— Кто-бы ни выучплъ. Что ты, мальтійскій рыцарь, что-ли? Или о своей репутаціи заботишься? Молодой человѣкъ, видя тебя въ моей гостиной, и самъ догадается, зачѣмъ ты ѣздишь. А оборвала я тебя на первыхъ порахъ потому, что ты больно форсисто началъ расписывать. Ну, кого ты этимъ обморочить хочешь? Точно будто этакій Карповъ не знаетъ, что ты за гусь; а ты ему сейчасъ: я-де такой-сякой, душевный человѣкъ, за земство распинаюсь и Петербурга терпѣть не могу. Тошно слушать!

— Однакожь, позволь, не могу-же я, въ угоду тебѣ, болтать одинъ вздоръ.

— Тебѣ ужь не разъ было говорено, что я терпѣть не могу, когда ты прикидываешься благодѣтелемъ рода человѣческаго. Вотъ тебѣ и весь сказъ. Обижайся или не обижайся, какъ тебѣ угодно.

— Наконецъ, — вскричалъ Саламатовъ, красный, какъ ракъ: — этотъ Адонисъ не можетъ-же такъ пребывать здѣсь по цѣлымъ днямъ и обѣдать съ тобой… Эго чортъ-знаетъ что такое! Какъ я ни добръ, но всему есть предѣлъ!

— Послушай, Борька, — начала Авдотья Степановна, совершенно сухимъ, безстрастнымъ тономъ — ты, пожалуйста, закрои клапанъ и не бурли. Я, мой милый другъ, давно сбираюсь сказать тебѣ, что мнѣ… противно хороводиться сь тобой. Коли ты недоволенъ, можешь искать какую-нибудь Дульцинею, а меня оставь въ покоѣ.

Въ карихъ глазахъ Саламатова промелькнулъ испугъ. Онъ еще тяжелѣе задышалъ и весьма комически разставилъ руки.

— Дуня, душа моя, — заговорилъ онъ слащаво. — Ты напрасно такъ все принимаешь; но согласись сама, что не могу-же я облизываться, когда другіе на моихъ глазахъ пользуются…

— Ты что этимъ хочешь сказать? — гнѣвно спросила Авдотья Степановна. — Ты, молъ, принадлежишь мнѣ, я тебя за такую-то сумму пріобрѣлъ, и потому ты должна выказывать, хоть для видимости, уваженіе. Такъ, вѣдь? Коли такъ, такъ знайте, ваше превосходительство, что я въ вашихъ серебряныхъ рубляхъ не нуждаюсь.

Саламатовъ грузно приподнялся и бухнулся на диванъ, схвативши за руку Авдотью Степановну.

— Прости меня, голубчикъ мой. Это у тебя все нервы.

— Нѣтъ, не нервы. Заруби на носу, что я тебѣ скажу: сюда, ко мнѣ въ квартиру, ты больше въ качествѣ бразильянца являться не будешь. Можешь пріѣзжать ко мнѣ по старому знакомству, но я для тебя Авдотья Степановна, слышишь, а не Дунечка.

— Что-же это такое? — вскричалъ Саламатовъ. — Эго нахальство! Такъ поступать можетъ только…

— Тсъ, — остановила Авдотья Степановна. — Если вы будете такъ орать, я прикажу человѣку спустить васъ. У меня голова разболѣлась отъ разговора съ вами. Я хочу кататься. Я васъ больше не удерживаю, генералъ..

Саламатовъ сдѣлалъ-было движеніе, но Авдотья Степановна встала и ушла въ кабинетикъ. Онъпочуствовалъ, что ему надо сократиться.

X.

То, что услыхалъ Прядильниковъ отъ Карпова, какъ-будто успокоило его нѣсколько. Карповъ сталъ надъ нимъ наблюдать и рѣшилъ про себя, что ему слѣдуетъ привести Николаича къ какой-нибудь пристани. Прядильниковъ умолчалъ о своемъ разговорѣ съ Авдотьей Степановной и вообще избѣгалъ новыхъ подробностей, которыя могли-бы дать поводъ Карпову предлагать ему разные интимные вопросы.

Предложеніе Авдотьп Степановны, отъ котораго Прядильниковъ такъ стыдливо и нервно увертывался, начала безпокоить его, по уже въ другомъ смыслѣ. Онъ, перебирая въ головѣ доводы Авдотьи Степановны, приближался къ тому заключенію, что дѣйствительно пора ему покончить съ ролью платоническаго дѣльца.

«Вѣдь если такъ взять — разсуждалъ онъ, — эта-женщина, посвоему, гораздо честнѣе всѣхъ тѣхъ мірскихъ надувалъ, съ которыми я находился какъ-бы въ сообщничествѣ. Правда, если у ней водятся теперь капиталы, то эти капиталы происхожденія чортъ-знаетъ какого. По какъ-же ей иначе было дѣйствовать? Неужели не воспользоваться тѣмъ, что ея красота даетъ ей? Она только умнѣе насъ. Я, разумѣется, никогда не соглашусь сдѣлаться ея настоящимъ компаньономъ, по войти въ ея дѣла, коли она считаетъ меня способнымъ… отчего-же нѣтъ?»

Такія разсужденія повели Прядильникова къ тому, что онъ написалъ Авдотьѣ Степановнѣ записку, гдѣ спрашивалъ ее, когда ей всего удобнѣе будетъ перетолковать съ симъ о дѣлѣ.

Она попросила его къ себѣ въ тотъ-же день вечеромъ.

— Вы знаете, — встрѣтила она его, весело протягивая ему руку: — я съ своимъ енараломъ покончила.

— Не можетъ быть! — вскричалъ изумленно Прядильииковъ и тутъ-же почувствовалъ, какъ это извѣстіе ему пріятно.

— Да вамъ развѣ Алеша ничего не разсказывалъ, какъ я при немъ обработывала енарала?

— Нѣтъ, ничего не говорилъ,

— Что-жь это онъ за меня, что-ли, устыдился или испугался?

— Вы совсѣмъ покончили съ Саламатовымъ? — стыдливо проговорилъ Прядильниковъ.

— Я ему сказала, что никакихъ отнынѣ хозяйскихъ правъ онъ на меня не имѣетъ.

— Это рѣшено и подписано?

— Вы меня еще мало знаете, Петръ Николаичъ. Я человѣкъ рѣшительный. Вамъ вотъ надоѣло-же находиться въ добровольномъ услуженіи у этихъ мазуриковъ, и я почувствовала, что пора и самой начать хозяйствовать. Только вы вотъ все со мною, попросту сказать, кобенитесь.

— Помилуйте, Авдотья Степановна, — заговорилъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ Прядильниковъ: — если дѣло идетъ о вашемъ устройствѣ, я готовъ всей душой…

— Полноте увертываться. Другая-бы на моемъ мѣстѣ такого феферу вамъ задала. Да я ужь, по добротѣ своей, прощаю. Въ васъ больно много всякой деликатности. Къ самому простому дѣлу вы и то и се, и пятое и десятое примѣшаете. Теперь, вы видите, я хочу совсѣмъ по другому жить. Надо-же мнѣ сдѣлать такъ, чтобы мои деньжонки приносили порядочный процентъ. Вы видите, я про васъ самихъ и про ваши дѣла совсѣмъ не говорю. Коли не хотите служить самому себѣ, такъ поусердствуйте немножко въ моемъ интересѣ.

— Я готовъ! — вскричалъ Прядильниковъ.

— Вотъ если будете заниматься сколько-нибудь моими дѣлами, вы и сами втянетесь. А тамъ ваша добрая воля: извлечь для себя какую-нибудь пользу изъ своихъ способностей или зарывать ихъ въ землю.

Прядильниковъ слушалъ Авдотью Степановну безъ всякихъ признаковъ нетерпѣнія. Напротивъ, то, что она ему говорила, совершенно отвѣчало на его соображенія.

— Я готовъ, я готовъ, — повторялъ онъ, слегка нахмуриваясь.

— А коли готовы, такъ, стало быть, и дѣло въ шляпѣ! Mo я не одного васъ желала-бы запречь въ хомутъ надо отыскать какое-нибудь занятіе и нашему Алквіаду.

— Алешкѣ?

— Да.

— Неужели будете хлопотать о его женитьбѣ?

— Да я вижу, онъ вамъ ничего не говорилъ про наше объясненіе.

— Говорилъ, да какъ-то глухо.

— Доволенъ онъ?

— Да шутъ его знаетъ!

— Развѣ онъ скрытничаетъ съ вами?

— Не знаю ужь, скрытничаетъ-ли; но что-то онъ сократилъ свою болтливость. Это на него непохоже…

— А вообще веселъ?

— Веселъ.

Прядильниковъ начиналъ чувствовать неловкость, вспомнивъ то, какъ Алеша доказывалъ ему, что онъ влюбился.

— Мной онъ долженъ былъ остаться доволенъ, — продолжала Авдотья Степановна. — Если-бъ вы присутствовали при пашемъ объясненіи, вы-бы, конечно, погладили меня по головкѣ. И, право, я вамъ скажу, Петръ Николаичъ, пора ужь и мнѣ выкинуть дурь изъ головы. Такой человѣкъ, какъ пашъ Алеша, не можетъ любить постоянно. Онъ и въ женитьбѣ-то останется такой-же.

— Еще-бы, — вырвалось у Прядильникова.

— Дайте срокъ, и эта блажь выйдетъ у него изъ головы. А все-таки я не такая женщина, чтобы могла долго привлекать его. Онъ безпутенъ, да голова-то у него свѣтлая. Постоянно опа работаетъ; хотя и по пустякамъ, а все работаетъ. А ужь по женской-то части онъ такіе видалъ виды, что ему не то, что я, а принцесса какая какъ разъ пріѣстся. Вотъ я и разсудила все это и стала съ нимъ говорить вовсе не въ любовномъ тонѣ. Это его, кажется, и ошеломило. Мужчина, каковъ-бы онъ ни былъ, не можетъ прожить безъ фатовства. Охладѣть-то онъ ко мвѣ охладѣлъ, а все-бы ему не впримѣръ пріятнѣе было, если-бы я безумствовала.

— Разумѣется, разумѣется, — говорилъ Прядильниковъ, кидая на Авдотью Степановну недоумѣвающій взглядъ.

— Вѣдь и тогда, Петръ Николаичъ, какъ я съ вами Алешкино письмо разбирала, во мнѣ больше нервы дѣйствовали, а не то, чтобы горечь ужь такая непомѣрная. Вы на него, пожалуйста, теперь не серчайте. Какой онъ ни на есть, мы съ вами должны быть его пѣстунами. Во мнѣ все перегорѣло, и осталась одна жалость, точно будто сестра я его была, старшая, а то и мать. Такъ вотъ я и говорю, что нужно его къ чему-нибудь пристроить.

— Ничего съ нимъ не подѣлаешь, — отозвался со вздохомъ Прядильниковъ. — За серьезное дѣло его не засадишь. Я ужь пробовалъ.

— Да вѣдь онъ къ сочинительству большую склонность имѣетъ?

— Да, вздоръ какой-нибудь. Весной онъ носился тутъ съ журналомъ.

— Съ какимъ журналомъ?

— Хотѣлъ журналъ издавать.

— Ну, и что-жь?

— Разумѣется, изъ этого ничего не вышло. Надобны деньги. Ему пообѣщали, такоіі-же все серьезный народъ, какъ и онъ. Да теперь у него опять изъ головы вылетѣло.

— Но вѣдь если его ни къ какому дѣлу не пристроить, онъ, пожалуй, и вправду женится. Вы, Петръ Николаичъ, пожалуйста, на него ужь больше не ворчите. Вотъ посмотримъ, какъ онъ себя покажетъ: захандритъ или во что-нибудь ударится.

— Какъ вы о немъ сокрушаетесь, — выговорилъ вполголоса Прялильниковъ и слегка смутился.

— Я вѣдь, на старости лѣтъ, спасаться хотѣла. Ну, вотъ теперь и начинаю. Ужь если я къ Алешѣ такія добродѣтельныя чувства возъимѣла, такъ недалеко мнѣ и до настоящего спасенія.

Она разсмѣялась и поглядѣла на Прядильникова, какъ-бы желая узнать: вѣрить онъ этому смѣху или нѣтъ.

— Будьте увѣрены, — сказалъ онъ: —Алешки я нп однимъ словомъ не потревожу,

— Мнѣ сдается, Петръ Николаичъ, — продолжала Авдотья Степановна: — что мы съ вами еще долгонько будемъ ухаживать около Алеши. Всякому свое. Онъ, видно, въ сорочкѣ родился. А я ему много благодарна.

— За что-же? — спросилъ удивленно Прядильниковъ.

— Какъ за что! Онъ первый заставилъ меня на себя оглянуться. Правда, мнѣ и до знакомства съ нимъ противны были людишки, которые около меня прыгали; а онъ во мнѣ это чувство еще сильнѣе разбередилъ. Онъ мнѣ проповѣдей никакихъ не читалъ, а все-таки добился того, что я теперь жизнь свою совсѣмъ мѣняю. Онъ этимъ не попользуется. Что-жь дѣлать!

Авдотья Степановна умолкла, и лицо ея сильно затуманилось. Прядильниковъ не зналъ, что ему сказать въ отвѣтъ на такія рѣчи.

А предметъ разговора, самъ Карповъ, лежалъ въ эту минуту на кушеткѣ въ своей комнатѣ и бранилъ себя за то, что поддался первому впечатлѣнію и прилетѣлъ изъ Москвы богъ знаетъ зачѣмъ. Его начинало глодать недовольство бездѣлья. Разрывъ съ Авдотьей Степановной, точно будто заканчивалъ цѣлый періодъ жизни, гдѣ у него не было другихъ заботъ, кромѣ любовныхъ похожденій. Въ Москвѣ онъ впервые оглянулся, и то, что писалъ Авдотьѣ Степановнѣ, было совершенно искренне. Но усталость отъ безпорядочной жизни вызвала въ немъ одну минутную реакцію. Какъ ни настраивалъ онъ себя въ супружескомъ направленіи, онъ очень скоро почувствовалъ, что все это — пустая игра. Настоящаго желанія вкусить женатаго довольства не было, потому что не было никакихъ жизненныхъ итоговъ, которые-бы давали возможность прочно успокоиться.

«Что-же мнѣ, наконецъ, дѣлать?» спрашивалъ себя Карповъ, теребя свою красивую бороду. «Мнѣ ужь подъ тридцать лѣтъ, наивныхъ самообольщеній мнѣ больше не ждать, карьеры я не составлю, да и нѣтъ во мнѣ никакого для этого зуда. Жить около Николаича я готовъ очень долго, но и онъ-то точно замотался. И зачѣмъ только я хлопоталъ о томъ, чтобы вывести его изъ міра наивныхъ увлеченій? Оставить-бы его на вѣки-вѣчные все такимъ-же младенцемъ. Куда онъ дѣнется безъ своей полемической возни? Настоящаго дѣльца изъ него никогда не выйдетъ. И пройдетъ еще мѣсяцъ, другой, онъ адски захандритъ. Развѣ тайная страсть къ Евдокіи…

Дойдя до этой мысли, Карповъ улыбнулся и началъ рисовать въ своемъ воображеніи картины, въ которыхъ Прядильниковъ занималъ роль перваго любовника.

«А что, если-бъ онъ такъ втюрился въ Евдокію, что готовъ былъ-бы возложить на себя вѣнецъ? Кто знаетъ! Быть можетъ, такое супружество сочетало-бы въ себѣ всѣ элементы довольства и благоденствія. Строго говоря, чѣмъ эта самая Евдокія хуже тѣхъ барынь, съ которыми я удалялся подъ сѣнь струй? Не только не хуже, но во всѣхъ отношеніяхъ авантажнѣе. Красива, очень не глупа, добрая баба и съ своею особою честностью, которая стоитъ честности барыпь, ищущихъ незаконныхъ привязанностей. У нея есть множество оправданій въ ея прошедшемъ. И если она теперь скажетъ «прости» штатскому генералу и ему подобнымъ, она ужь не вернется къ нимъ. Придется признать, что такая Авдотья Степановна окажется въ супружескомъ быту гораздо прочнѣе, чѣмъ любая изъ тѣхъ отроковицъ, которыя способны были-бы склонить меня къ браку.»

Движеніе мыслей Карпова дѣлалось все тоскливѣе. Женитьба представилась ему уже совершенною глупостью. Но на первый вопросъ: что ему дѣлать съ собой, онъ все-таки не находилъ отвѣта и чувствовалъ, какъ совершенно новое раздраженіе овладѣваетъ имъ. Въ этихъ думахъ засталъ его приходъ Прядильникова, который прямо подсѣлъ къ нему на кушетку, съ улыбающимся, очень довольнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, возбужденнымъ лицомъ.

— Что ты валяешься, Алешка? — говорилъ онъ, трепля его по плечу.

— А что-же мнѣ дѣлать, дифференцировать, что-ли?

Я, братецъ, позналъ тщету всего, даже пріятностей брака, не вкусивши ихъ.

— А ты полно вздоръ-то молоть. Ты мнѣ лучше скажи: что-же твои журналъ?

— Какой? — протянулъ удивленно Карповъ.

— Какъ какой! Твой еженедѣльный журналъ?

— Ты о немъ вспомнилъ?

— А ты развѣ совсѣмъ его похоронилъ?

— Какіе, братецъ, журналы теперь! Кому они нужны? И гдѣ такіе Митрофаны, кто-бы раскошелился на презрѣнный металлъ?

— Вотъ я объ этомъ-то и хотѣлъ съ тобой потолковать.

— О презрѣнномъ-то металлѣ?

— Да. Сколько тебѣ нужно?

— Тысячъ пять, шесть. Да ты подарить ихъ мнѣ хочешь? Гдѣ-же ты ихъ, примѣрно, добылъ? Многогрѣшную свою душу заложилъ, что-ли?

— Вотъ видишь, Алеша, — заговорилъ Прядильниковъ какъ-бы нѣсколько сконфуженно: — я думаю, что такія деньжата еще не богъ знаетъ какъ трудно достать. Ты только стряхни свою лѣнь, а мы тебѣ денегъ достанемъ.

— Да ты серьезно говоришь? — вскричалъ Карповъ, приподнимаясь на кушеткѣ.

— Да что-жь мнѣ тебя морочить.

— И ты обѣщаешь мнѣ, что къ новому году деньги будутъ?

— Будутъ. Будутъ раньше.

— Ой-ли! — взвизгнулъ Карповъ и вскочилъ съ кушетки, чуть не поваливши Прядильникова на полъ. — Коли ты въ сурьезъ говоришь, тогда мы начнемъ орудовать. Да! Если еще стоитъ изъ-за чего-нибудь тормошиться, такъ это изъ-за одного искусства! Если я и не подберу очень талантливымъ сотрудниковъ, я все-таки поведу дѣло на настоящей объективной почвѣ. Да ты, Николаичъ, не морочишь меня?

— Тьфу ты пропасть! — выбранился Прядильниковъ и даже сплюнулъ. — Говорятъ тебѣ толкомъ, что такую сумму можно будетъ достать, коли хочешь, и раньше новаго года.

— А коли такъ, веселися, вѣрный Россъ!

Карповъ схватилъ Прядильникова за обѣ руки и началъ съ нимъ вертѣться по комнатѣ. Покружившись, онъ посадилъ его на кушетку, а самъ сталъ одѣваться.

— Сейчасъ-же, — говорилъ оживленно Карповъ, охорашиваясь передъ зеркаломъ: — валю къ нѣкоторымъ мудрецамъ и заново составляю съ ними программу.

— И сейчасъ-жѳ съ ними напьешься.

— Это глядя по разсмотрѣнію. Но въ обитель скорби я внесу животворящій духъ извѣстіемъ о томъ, что ты, Николаичъ, клянешься твоимъ смѣхотворнымъ носомъ достать нужное количество дублоновъ еще раньше новаго года.

Карповъ не переставалъ болтать, надѣвая на себя различныя части туалета, а Прядильниковъ глядѣлъ на того съ улыбочкой и думалъ:

«Чѣмъ-бы дитя ни тѣшилось, только-бы не плакало».

— Спасибо, Николаичъ, спасибо, голубчикъ! — вскричалъ Карповъ и расцѣловалъ Прядильникова въ обѣ щеки. — Ты меня зарядилъ такимъ зарядомъ, что теперь весь женскій полъ вкупѣ для меня — мѣдь звенящая и больше ничего!

— Надолго-ли? — спросилъ Прядильниковъ.

— Самъ увидишь. Только вотъ что ты мнѣ скажи, Николаичъ. Гдѣ ты слимонишь эти шесть тысячъ? Ужь не заполучилъ-ли ты пая, аль опять концессіи?

— Заполучилъ, — разсмѣялся Прядильниковъ.

— Такъ возьми, братецъ, въ долю. Это будетъ почище всякаго журнала.

Онъ надѣлъ шляпу набекрень и вышелъ съ шумомъ.

XI.

Карповъ отправился на Вознесенскій. Онъ остановился у воротъ дома, гдѣ петербургская грязь и всякая черная работа такъ и кидались въ глаза. Поднялся онъ по грязной и вонючей лѣстницѣ со двора въ третій этажъ и вошелъ въ одну изъ тѣхъ квартиръ, гдѣ испоконъ вѣку отдаются комнаты жильцамъ. Его обдало паромъ и запахомъ кухни. Растерзанная кухарка, полоскавшая что-то въ корытѣ, окликнула его.

— Ермолаевъ дома? — спросилъ онъ.

— Идите, — отвѣчала кухарка.

— А Бубликовъ все еще здѣсь живетъ?

— Свезли его.

— Куда свезли?

— Въ больницу.

— Давно-ли?

— Недѣли двѣ никакъ будетъ.

Онъ прошелъ темнымъ корридорчикомъ и отворилъ, угловую дверь налѣво.

Въ большой, совершенно почти пустой комнатѣ кто-то лежалъ на желѣзной кровати лицомъ къ стѣнѣ. Убогій ломберный столъ была заваленъ книгами. Между двумя стульями валялся на полу чемоданъ. Въ комнатѣ пахло табакомъ и водкой.

— Антонъ Антонычъ, — окликнулъ Карповъ: — спите вы?

— Нѣтъ, не сплю, — отвѣчалъ лежавшій на кровати хрипло и медленно. — Это вы, Карповъ?

— Н, батюшка, и съ радостною вѣстью.

— Ужь навѣрно до меня не касающейся…

— До васъ-то она и имѣетъ прямое касательство.

— Брешете!

— Вотъ-те крестъ!

Лежавшій на кровати обернулся лицомъ къ Карпову. Лицо это было заспано, красно и измято. Крупный носъ и сѣрые крупные-же глаза имѣли комическое выраженіе. На лобъ спускалась вьющаяся прядь русыхъ волосъ.

— Откуда васъ нелегкая принесла, — спросилъ онъ, поднимая голову: — вѣдь васъ и въ Питерѣ-то не было?»

— Ѣздилъ въ Москву. И только-что ввалился сюда, сейчасъ-же былъ оживленъ нѣкоторымъ сюрпризомъ.

— Какимъ такимъ?

— Вы, чай, не позабыли про нашъ художественный еженедѣльникъ.

— Улита ѣдетъ, скоро-ли будетъ…

— Вотъ въ томъ-то и статья, что Улита пріѣхала.

— Брешете.

— Да полно вамъ, Антонъ Антонычъ! вы еще все глазъ хорошенько не продрали. Приподнимитесь, дайте себя встряхнуть.

Анторъ Антонычъ потянулся, громко зѣвнулъ, запахнулся въ грязный бухарскій халатъ, который не покрывалъ ему ногъ, и облокотившись о подушку, измѣнилъ лежачее положеніе на полулежачее.

— Ну-съ, — спросилъ онъ: —какой-же супризъ изготовили?

— Да вотъ сегодня Николаичъ объясняетъ мнѣ, что овъ найдетъ надлежащіе финансы.

— Укралъ, что-ли?

— Онъ-то украдетъ!

— А то гдѣ-же раздобылся?

— Онъ нынче за дѣло взялся; міроѣдовъ-то своихъ сталъ, должно быть, къ рукамъ прибирать.

— И сколько же презрѣннаго металла отсыпаетъ?

— Да сколько намъ понадобится.

— Ой-ли!

Антонъ Антоновичъ совсѣмъ спустилъ ноги и весело взглянулъ на Карпова.

— Экой вы Ѳома невѣрный! — вскричалъ Карповъ.

— Не вѣрится, чтобы какой-нибудь оглашенный далъ на такое дѣло не токмо-что нѣсколько тысячъ, а и нѣсколько сотъ рублей!…

— Почему-же такъ?

— Потому, не то въ воздухѣ…

— Какъ не то въ воздухѣ?

— Теперь никого вы не проймете созерцаніемъ и оцѣнкой прекраснаго.

— Вы-ли это говорите, Антонъ Антонычъ, вы, который поддерживали во мнѣ священный пламень!

— Поддерживалъ!… Ну, такъ что-жь, что поддерживалъ? Глупъ былъ, оттого и поддерживалъ.

Антонъ Антоновичъ всталъ и, взъерошивъ волосы, началъ расхаживать по комнатѣ. Ноги его болтались въ стоптанныхъ шлепальцахъ. Карповъ стоялъ у кровати, разводя руками.

— Да, глупъ былъ, — повторилъ Антонъ Антоновичъ: — а вы что думали? Ну, какая теперь и въ комъ есть любовь къ прекрасному? Да вы-то сами, что вы думаете: эстетикъ вы? Какъ бы не такъ! Нѣтъ, душенька моя, такъ нельзя предаваться культу. Вы — презрѣнный диллетантъ, позвольте вамъ доложить.

— Ну, диллетантъ, что-жь изъ этого слѣдуетъ?

— А то, что въ васъ не найдется не только пламени, а порядочной головешки, чтобы подогрѣть общее «скопленіе умовъ и сердецъ.

— Да я и не берусь одинъ, Антонъ Антонычъ, — заговорилъ жалобнымъ тономъ Карповъ: — потому-то я и хочу сплотить цѣлый кружокъ.

— Какой кружокъ’ — закричалъ Антонъ Антоновичъ. — Никакого кружка нѣтъ и быть не можетъ. Вы помните, что говоритъ Гамлетъ Щигровскаго уѣзда о кружкѣ «in der Stadt Moskau». To же можно сказать и о кружкѣ «in der Stadt Petersburg», еслибъ въ Петербургѣ возможенъ былъ какой-нибудь кружокъ. Околѣвать надо! Вотъ что!

— Антонъ Антонычъ! Зачѣмъ же такъ мрачно?

— Завидую душевно Бубликову. Вотъ онъ благую часть избралъ! Седьмую бѣлую горячку претерпѣваетъ.

— Ну, это искусство не трудное…

— Вамъ такъ кажется, ибо вы, страха ради іудейска, и отъ бытоваго-то питія отшатнулись. Есть двоякія натуры: однѣ допиваются до бѣлой, а другія только припиваются и въ утробахъ своихъ уязвляются сугубо…

— И вы принадлежите къ ихъ числу?

— И я принадлежу къ ихъ числу! Завидую Бубликову чрезвычайно!

— Однако, нельзя же всѣмъ допиться до портиковъ?

— Другаго занятія не остается нашему брату.

Слушая Антона Антоновича, Карповъ не могъ брать серьезно его возгласовъ. Улыбка не сходила съ его красиваго рта, а руками онъ продолжалъ разводить, дѣлая свою жестикуляцію все болѣе и болѣе комичною.

— Да давайте же объ дѣлѣ толковать! — наконецъ вырвалось у Карпова.

— Никакого дѣла пѣтъ и быть не можетъ!

— Однако, позвольте, Антонъ Антонычъ, — началъ Карповъ дѣловымъ тономъ, садясь на кровать: — вѣдь надо же вамъ припомнить все то, о чемъ мы съ вами уговаривались. Съ тѣхъ поръ прошло какихъ-нибудь четыре, много пять мѣсяцевъ. Что же измѣнилось? Вѣдь не перевернулась же святая Русь вверхъ тормашками? У насъ съ вами могла уйти энергія, мы раскисли, но нельзя же вѣкъ киснуть, надо встряхнуть себя. Теперь денегъ намъ даютъ, времени у насъ до новаго года довольно. Мы соорудимъ знатную программу и будемъ исподволь подбирать сотрудниковъ.

— Да мнѣ что! — крикнулъ Антонъ Антоновичъ, остановившись передъ Карповымъ. — Я достаточно испод-лился и манжакать мнѣ тоже хочется. Если будутъ карбованцы, я стану строчить; но поймите, что все это — плѣнъ! Всѣ мы изъерничались… а впрочемъ, что тутъ за упокой-то сводить, коли вашей милости завгодно въ этотъ самый хомутъ лѣзть, такъ пойдемте первымъ дѣломъ къ Бубликову.

— Да вѣдь онъ въ бѣлой горячкѣ?!

— Эгоистъ вы петербургскій! Значитъ, отъ человѣка, какъ отъ бѣшеной собаки, нужно бѣгать, колп онъ литературную болѣзнь схватилъ?

— Да я вовсе не то хотѣлъ сказать, Антонъ Антонычъ. Коли у человѣка бѣлая горячка, гдѣ же ему толковать о журналѣ.

— Сначала навѣстите его, потомъ ужь и резонируйте. Онъ и въ бѣлой горячкѣ — мужъ совѣта.

— Идемъ, я очень радъ буду его видѣть.

Антонъ Антоновичъ поуспокоился и началъ одѣваться

— Что-же вы дѣлаете теперь? пишете, что-ли, что-нибудь? — спросилъ его Карповъ.

— Лапу сосу, валяюсь на кровати и этимъ самымъ занятіемъ опохмѣляюсь. Я до такой точки теперь дошелъ, что мнѣ и пить-то не хочется, стало у меня и побужденія никакого нѣтъ къ маранію бумаги.

— Вы лучше скажите, что вамъ негдѣ писать.

— Это все единственно… Ну, вотъ и я готов, ѣдемте.

Одѣваніе Антона Антоновича продолжалось всего какихъ-нибудь двѣ минуты. Вмѣсто полотняной, онъ носилъ фланелевую рубашку, безъ галстуха, панталоны перетягивалъ ремнемъ и запахивался въ сакъ-пальто, которое служило ему и верхнимъ, и нижнимъ одѣяніемъ.

— На Выборгскую! — крикнулъ онъ извощику, когда они вышли на улицу.

Сторговавшись за три гривенника, Антспъ Антоновичъ пригласилъ Карпова комическимъ жестомъ сѣсть на пролетку.

Тащились они адски-долго, и разговоръ у нихъ не клеился. Карповъ вспоминалъ, какъ онъ познакомился съ Ермолаевымъ, и спрашивалъ себя: дѣйствительно-ли съ этимъ человѣкомъ можно будетъ повести задуманный имъ критическій журналъ?

Познакомился онъ съ Ермолаевымъ въ ту эпоху своего шатанья по Петербургу, когда въ него начало забираться эстетическое народничапье. Одинъ университетскій товарищъ свелъ его съ кружкомъ, гдѣ Антонъ Антоновичъ Ермолаевъ былъ запѣвалой. Карповъ возъимѣлъ къ нему, сразу, большое почтеніе. Онъ призналъ въ немъ натуру, своеобразный пошибъ, смѣлость, новизну отношенія къ явленіямъ русской жизни и искусства. Въ его странномъ, спутанномъ, угловатомъ языкѣ онъ находилъ особую образность и силу. Въ его парадоксальныхъ выходкахъ онъ чуялъ новое слово… Безалаберность и безпутность Ермолаева тоже приходились Карпову по душѣ. Онъ по цѣлымъ днямъ хороводился съ нимъ и съ его пріятелями, такими же забулдыгами. Ермолаевъ, ругаясь и фыркая, сталъ пріятно щекотать тотъ литературный и художественный червячекъ, который хоронился въКарповѣ. Безпрестанно говорилъ онъ ему по поводу какой-нибудь статейки, написанной отъ нечего дѣлать:

— Неблагодарный и лѣнивый рабъ! Вы зарываете свой талантъ! Да у васъ анаѳемское чутье! Вы рождены съ пониманіемъ художественныхъ красотъ!

Или Карповъ прочтетъ ему, бывало, какое-нибудь стихотвореніе или монологъ, а онъ начнетъ кричать: — Шалопай вы атакой! Вамъ надо на сцену! Въ васъ живетъ духъ высокихъ лицедѣевъ.

Подъ эти возгласы и бранныя похвалы Карповъ питалъ въ сердцѣ своемъ особаго рода диллетантское тщеславіе. И только въ кружкѣ Ермолаева находилъ онъ отзывы своимъ взглядамъ на пустоту и призрачность всѣхъ тѣхъ затѣй, которымъ предаются убѣжденные люди, въ родѣ Борщова. Ему казалось, что Ермолаевъ «съ товарищи», пьянствуя, болтая и строча о вещахъ, считающихся вздоромъ людьми такъ называемаго «движенія», гораздо глубже понимаютъ жизнь, становятся выше мелкаго либеральничанья и филистерской благонамѣренности. Ихъ цинизмъ и добровольное юродство принималъ Карповъ за особый видъ протеста скучному, разсудочному, утилитарному направленію. Вечера и цѣлые дни проходили въ разборѣ, подробностей разныхъ художественныхъ вещей, именно тѣхъ, которыя кружкомъ были облюблены. Пересыпалось это взаимными похвалами и опредѣленіями пріятельскихъ талантовъ. Это куреніе оиміами сначала претило Карпову, но потомъ онъ къ нему примѣнился. Въ каждомъ изъ пріятелей Антона Антоновича онъ признавалъ если не талантъ, то культъ таланта, и это мирило его со всѣми ихъ дикими особенностями. Въ Антона же Антоновича онъ положительно вѣровалъ, и то настроеніе, въ которомъ онъ нашелъ Ермолаева, смущало его.

«Вдругъ какъ онъ въ самомъ дѣлѣ такъ заблажитъ, — думалъ Карповъ, — что совсѣмъ отъ рукъ отобьется? Съ кѣмъ же я тогда журналъ затѣю?»

Извощичья пролетка качала его неистово изъ стороны въ сторону. Подъ эту качку, мысли его направились больше и больше въ сторону самоосужденья.

«Экій я прохвостъ! — внутренно ругался онъ — ну, куда я лѣзу? Изъ-за какого чорта бьюсь! Одна дурацкая блажь, блажь бумлера, котерый не знаетъ, что ему дѣлать съ своимъ безпутствомъ!»

Ермолаевъ, покрытый шляпенкой, въ видѣ какого-то треуха, посвистывалъ и отъ времени до времени сплевывалъ. Карповъ началъ смотрѣть на него, и недовольство его стало полегоньку пропадать.

«А впрочемъ, — разсуждалъ онъ про себя, — занимательно будетъ, какъ это я съ этими народами стану дѣлать дѣло. Право, скучно не будетъ! Намъ, безпутнымъ сынамъ земли нашей, и слѣдуетъ мѣшать шутку съ сурьезомъ. Быть можетъ, въ этомъ-то и заключается самая суть…»

— Карповъ! — крикнулъ Антонъ Антоновичъ и прервалъ нить его обобщеній.

— Что, Антонъ Антонычъ?

— Вы теперь путаетесь съ кѣмъ-нибудь?

— Изъ женскаго пола?

— Да.

— Нѣтъ, ни съ кѣмъ.

— То-то.

Это «то-то» было произнесено многозначительно.

«Знаю, — подумалъ Карповъ, — что ты хочешь сказать. Коли у меня бабы нѣтъ, значитъ мнѣ какая-нибудь другая игрушка нужна. Что-жь! пожалуй, такъ и выходитъ. За какимъ чертомъ лѣзу я въ литературщики, въ редакторы, въ издатели? Смѣху подобно! Да мнѣ это черезъ два, три мѣсяца такъ пріѣстся, что я, пожалуй, мертвую запью!»

А пролетка продолжала качать и подбрасывать его. Антонъ Антоновичъ молчалъ и поплевывалъ. Переѣхали рѣку.

— Вотъ и прибыли въ юдоль недуговъ! — выговорилъ Антоновичъ.

ХII.

Пролетка въѣхала во дворъ казеннаго зданія и взяла направо. Она остановилась около длиннаго деревяннаго корпуса. Съ крылечка Карповъ, идя за Ермолаевымъ, вошелъ въ большую залу, имѣющую видъ аудиторіи, и потомъ очутился въ свѣтломъ корридорѣ. Ермолаевъ прошелъ въ самый уголъ и отворилъ дверь въ довольно просторную палату, гдѣ стояло всего четыре кровати.

— Здравствуй, старина! — крикнулъ онъ одному изъ больныхъ, высокому, черноволосому, широкоплечему малому, сидѣвшему на первой отъ входа кровати.

— Вотъ вы гдѣ, Бубликовъ! — обратился къ нему и Карповъ, протягивая руку.

— Да, другъ милый, въ мѣстѣ злачномъ и прохладномъ, — просипѣлъ больной басомъ.

Лицо у него было широкое, жирное и лоснящееся, съ желтоватымъ общимъ тономъ. Безпорядочная, черная, изрытая борода курчавилась въ разныя стороны. Глаза смотрѣли удивленно и простовато.

— Ну, что ты, на какомъ находишься градусѣ? — спросилъ его Ермолаевъ, садясь къ нему на кровать: — можешь ты разсуждать о матеріяхъ важныхъ?

— Обо всемъ могу, — выговорилъ съ гримасой Бубликовъ, протягивая въ воздухъ правую руку.

— О Шиллерѣ, о славѣ, о любви? — разсмѣялся Карповъ.

— Именно, — подкрѣпилъ Бубликовъ. — Вы что, Карповъ, на меня, что на дикаго звѣря, взираете! Садитесь… Эхъ, стула-то пѣтъ. Вонъ тамъ, въ углу, табуретъ стоитъ! Très faciunt collegium. Какъ вамъ здѣсь нравится, Карповъ? Всѣ мы здѣсь будемъ…

— Это точно, — подтвердилъ Ермолаевъ.

Бубликовъ говорилъ очень громко, не обращая вниманія на своихъ товарищей по палатѣ. Въ эту минуту всѣ трое спали и всѣ трое лицомъ къ стѣнѣ.

— И общество самое подходящее, — продолжалъ Бубликовъ — единство недуговъ, такъ сказать… тотъ вонъ налѣво — alcoholisraus acutus, этотъ направо — alcoholismus chronicus, а тотъ, у дальней стѣны, только-что освободился отъ моего обиходнаго недуга.

— Отъ delirium tremens? — вставилъ Ермолаевъ.

— Именно. Всѣ стадіи прошли мы вкупѣ. И теперь вотъ мнѣ какъ вольготно здѣсь прохлаждаться. Меня отсюда никакимъ куревомъ не выкуришь.

— Будто-бы, — отозвался Карповъ.

— Куда-же я пойду? — спросилъ Бубликовъ. — Зачѣмъ покину сіе убѣжище? Пустаго мѣста искать! Вотъ и хорошій человѣкъ ко мнѣ зайдетъ. Такъ ли, Антонъ?

— А ты спроси ка, — откликнулся Ермолаевъ, указывая на Карпова: — какимъ прельщеніемъ онъ насъ прельщать хочетъ?

— Хлѣбнымъ виномъ, что-ли? Такъ начальство воспрещаетъ въ храминѣ сей вливать въ утробу свою что-либо, исходящее не изъ латинской кухни.

— Журналъ затѣваетъ!

— Взаправду? — спросилъ Бубликовъ, обращаясь къ Карпову.

— Взаправду, — подтвердилъ тотъ. — Мы вотъ къ вамъ и пріѣхали потолковать…

— Ну, это вы врете, баринъ, — перебилъ Ермолаевъ: — мы къ Бубликову ѣхали вовсе не за тѣмъ. Я думалъ, что онъ еще на первомъ взводѣ…

— А такъ какъ онъ здоровъ, — вскричалъ Карповъ — то почему же намъ не сотворить совѣтъ?

— Сотворимъ, — согласился Бубликовъ: — я этому препятствовать не буду. Други мои милые, мнѣ теперича весь вертоградъ россійской словестности представляется въ аллегорическомъ видѣ. Все идетъ къ тому, чтобъ эту самую аллегорію разыграть какъ можно поуморнѣе. Поэтому, напослѣдяхъ — дерзай! Деньжопки-ли у тебя завелись, просаживай ихъ, не мудрствуя лукаво, во славу россійской словесности. Что изъ этого выйдетъ — намъ все единственно, мы за это отвѣчать не будемъ. Такъ-ли я говорю, милый человѣкъ?

Послѣдній вопросъ относился къ Карпову.

— Да ужь не отложить-ли намъ, въ самомъ дѣлѣ, до другаго раза бесѣду о журналѣ?

Ему сдѣлалось вдругъ неловко, и опять расхолаживающія мысли, какія бродили у него въ головѣ дорогой, начали его безпокоить.

— Зачѣмъ откладывать? — засинѣлъ Бубликовъ: — я въ аллегорическомъ вкусѣ выражаюсь; но въ немъ-то и заключается главный сурьезъ. Вы Антона не слушайте. Онъ теперь предается злѣйшему грѣху: унынію и самогрызенію; а все оттого, что пить разучился.

— Это точно, — подтвердилъ Ермолаевъ.

— Не слушайте вы его, милый человѣкъ, а слушайте собственнаго наитія. Въ васъ молодость дѣйствуетъ, хоша, быть можетъ, вы и считаете себя уже трепаннымъ жизнью!

Идите напроломъ. Раздобудетесь презрѣннаго металла — всаживайте его въ журналъ. Все веселѣе. Тотъ же Антонъ воспрянетъ духомъ и начнетъ такіе артикулы отмахивать, что тѣнь самого Аполлона предстанетъ живою предъ нашими духовными очесами…

Бубликовъ еще долго болталъ. Карповъ почти не слушалъ его. Ермолаевъ не мѣнялъ своего хмураго выраженія. Трое больныхъ проснулись, но не встали съ своихъ кроватей.

— Ба чемъ же стоять? — спросилъ Бубликовъ. — Коли дѣло дѣлать, такъ я здѣсь начну строчить, но для этого нужна смазка. Капиталы имѣются ли у васъ въ настоящую хоть бы минуту?

На этотъ вопросъ Карповъ отвѣтилъ.

— Деньги только обѣщаны.

— Такъ вы, милый человѣкъ, спервоначалу заполучите ихъ и въ наискорѣишемъ времени. Антона я знаю: онъ все благородствомъ чувствъ хочетъ взять, а жрать ему не на что. Оттого онъ и самую эту меланхолію на себя напущаетъ. А нашему брату радужную ассигнацію покажи — ну, и прольется елей, не по любостяжанію, а потому, что мозгами только и можно двигать, когда есть на что манжакать. А я еще экономію здѣсь сдѣлаю, просижу недѣлекъ шесть на пищѣ святаго Антонія.

— Это онъ дѣло говоритъ, — отозвался, наконецъ, Ермолаевъ. — Что безъ пути мы лясы-то точить станемъ. Доставайте денегъ, а тогда и разговоръ пойдетъ. А ты, Бубликовъ, хотя и вылечился — говоришь, а все-же ни съ чѣмъ несообразное болтаешь. Я хотѣлъ у тебя душу отвести, а на меня еще пущее уныніе напало. Едемте, Карповъ.

— Погоди, чайкомъ побалуемся, — удерживалъ Бубликовъ: — и съ архіерейскими сливками.

— На что ты ихъ купишь-то?

— А издатель-то на что?

А у будущаго «издателя» лежала въ портмоне синяя ассигнація.

— Не хочу я чаю. Ѣдемте, Карповъ, — торопилъ Ермолаевъ.

— Какъ же, издатель, — остановилъ Карпова Бубликовъ: — на счетъ презрѣннаго металла?

— Да вотъ заѣду надняхъ, — отвѣтилъ Карповъ нѣсколько даже сконфуженно.

— А теперь-бы малую толику…

— Теперь я самъ на экваторѣ.

— Ну, такъ за вами будетъ!…

Очутившись опять на пролеткѣ возлѣ Ермолаева, Карповъ расхохотался.

— Экъ васъ разбираетъ. — вскричалъ Ермолаевъ.

— Высокій комизмъ! ха, ха, ха! — разражался Карповъ.

— Въ чемъ?

— Да вотъ во всемъ, что мы продѣлывали.

— Что-жь тутъ смѣшнаго? Навѣстили страждущаго.

— Высокій комизмъ! Тысячу разъ вы правы, Антонъ Антонычъ: все это блажь и ничего больше. Съ какого чорта я журналъ затѣвалъ? Умирать надо…

— Ну, это позвольте, — перебилъ Ермолаевъ. — Бубликова-то я хоть и обругалъ, а вѣдь онъ дѣло, въ сущности, говорилъ. Коли есть такія шальныя деньги, отчего же ихъ и не всадить. Знаете что, Карповъ? Во мнѣ накопилась особая такая злость и ей надо вылиться. Будемте отрицать; это гораздо забористѣе, чѣмъ подыскивать художественныя красоты.

— Антонъ Антонычъ, что вы! Ужь коли вы приметесь отрицать, такъ кому же придется полагать?… Нѣтъ, воля ваша, все это область высокаго комизма. Мы всѣ бродимъ, какъ мухи, опившіяся зелья; встряхнуть бы насъ чѣмъ-нибудь или въ самомъ дѣлѣ етереть съ лица земли. Воину, что-ли, хорошенькую…

— Стой! — крикнулъ Ермолаевъ. — Зайдемте водки выпить.

Извощикъ остановился у гостиницы «Шухардина».

— Геніальная мысль, Антонъ Антонычъ. На это у меня финансовъ хватитъ.

Они вошли въ гостиницу и выцили у буфета по двѣ рюмки водки. Но дальше пути не продолжали, а присѣли къ столу и велѣли подать себѣ три бутылки пива.

Антонъ Антоновичъ, находившійся передъ тѣмъ въ періодѣ трезвости по абсолютному безденежью, очень скоро захмѣлѣлъ, и Карпову пришлось отвезти его домой въ сумеркахъ и сдать кухаркѣ.

Когда онъ вышелъ на улицу и весь день, проведенный съ будущими его «сотрудниками», прошелъ передъ нимъ, ему стало такъ тошно, что онъ искренно пожалѣлъ зачѣмъ не напился такъ-же, какъ Ермолаевъ.

И все его литературное дилетантство представилось ему въ жалкомъ видѣ. Онъ изумился, съ какими людьми могъ дѣлить свои художественные идеалы, толковать по цѣлымъ ночамъ, ожидать отъ нихъ новаго слова. Карповъ почувствовалъ вдругъ, что онъ постарѣлъ на нѣсколько лѣтъ. Не больше, какъ пять мѣсяцевъ тому назадъ, онъ могъ, лежа у себя на кушеткѣ, проникаться необходимостью эстетическаго органа, гдѣ-бы каждая художественная вещь была разобрана до тонкости; ему казалось тогда, что онъ имѣетъ подъ рукой такихъ цѣновщиковъ прекраснаго… И вотъ теперь Ермолаевы и Бубликовы наводятъ на него истерическій смѣхъ и вся его затѣя принимаетъ въ его глазах видъ глупой мистификаціи.

Но ему не хотѣлось идти домой къ Николаичу и признаваться, что никакихъ денегъ ему не надо, что ничего онъ создать не можетъ, что на него напала тоска без-

дѣлья и шутовства. Напротивъ, онъ рѣшилъ ничего не говорить Николаичу о своихъ сегодняшнихъ впечатлѣніяхъ и предоставить ему доставаніе денегъ.

«Что-нибудь да надо, — повторялъ Карповъ, — не журналъ, такъ табачную лавочку, хоть кассу ссудъ, только-бы не такъ болтаться!»