Дельцы.Том I. Книги I-III

КНИГА ТРЕТЬЯ

I.

В Михайловскомъ театрѣ шелъ бенефисъ.

Зала, освѣщенная, кромѣ пука газовыхъ рожковъ въ потолкѣ, двумя рядами бра со свѣчами, смотрѣла наряднѣе обыкновеннаго: съ нея сошелъ тотъ оттѣнокъ скучныхъ потемокъ, который придаетъ ей что-то сонное и двуличное. Лица женщинъ выставлялись рельефнѣе и не казались бѣлесоватыми пятнами. Въ ложахъ бельетажа и бенуарахъ сидѣло все, что Петербургъ заключаетъ въ себѣ наряднаго и тоннаго. Выписныя кокотки были всѣ налицо, — и венгерки, и нѣмки, и француженки. Ярче другихъ бросались въ глаза двѣ женщины, обѣ съ золотистыми шиньонами: одна — англичанка съ натуральнымъ цвѣтомъ волосъ; другая — француженка съ искусственнымъ. Француженка, статная и полногрудая, съ открытымъ, улыбающимся лицомъ, весело оглядывала залу, и при каждомъ поворотѣ ея головы бриллліанты переливались и искрились на ея бѣлой и твердой шеѣ. Англичанка держалась неловко и сладковато улыбалась, выставляя крупные, чисто-британскіе зубы; брилліантовъ на ней было не менѣе, чѣмъ на француженкѣ. Кромѣ этихъ двухъ, дѣйствительно красивыхъ женщинъ, остальное представляло собою разновидности невзрачнаго типа, въ которомъ анемія играетъ роль главнаго жизненнаго признака. Тамъ и сямъ выставлялись головки посвѣжѣе, но и въ нихъ не сказывалось расы: носы и губы, лбы и подбородки, все это было грубовато, не докончено, недоразвито или черезчуръ развито къ какую-нибудь одну сторону. Человѣку, воспитавшему въ себѣ вкусъ къ изящнымъ формамъ и очертаніямъ, трудно было-бы выбрать хоть одну женскую фигуру, на которой отдохнулъ-бы вполнѣ. Въ туалетахъ преобладало тоже что-то тусклое, нетипичное, плохо продуманное, съ полнымъ отсутствіемъ настоящей оригинальности, каприза, смѣлости, личнаго вкуса.

Изъ креселъ фрачники и военные смотрѣли усиленно на бенуары и ложи бель-этажа, и видѣли въ нихъ все тѣ-же лица и фигуры. Смотрѣть на нихъ они привыкли каждую субботу. Безъ задиранія головы вверхъ и направленія биноклей эти фрачники и. военные рѣшительно не знали-бы, что дѣлать.

Спектакль двигался среди равнодушной и разсѣянной тишины. Видно было, что для этой публики пьеса и даже-игра актеровъ — вещи второстепенныя, что для нея Михайловскій театръ — сборный пунктъ условной свѣтскости, что ничье сердце не бьется отъ впечатлѣній сцены, никому не хочется плакать, никому не хочется и смѣяться…

На подмосткахъ шла драма; но но лицамъ женщинъ и мужчинъ вы никакъ-бы не догадались, какой характеръ имѣетъ дѣйствіе. Героиня убивалась, бѣгала по сценѣ, плакала, ломала руки и произносила длиннѣйшія тирады. Нѣкоторые возгласы и жесты вызывали рукоплесканія, довольно шумныя, слишкомъ даже шумныя для такой мертвенной публики; но эти аплодисменты по своей отрывчатости похожи были на хлопанье клакеровъ. Они не связывались съ общимъ настроеніемъ зрителей, они не были проявленіями искренняго и осмысленнаго удовольствія.

И только-что актъ кончился, всѣ бросились изъ залы вонъ, точно будто обгоняя другъ друга взапуски. Тутъ только сказались настоящіе жизненные признаки этой публики. Она жила гораздо больше между актами, чѣмъ во время дѣйствія. Въ ложахъ появились посѣтители, лица дамъ распустились, поднялся гулъ разговоровъ вполголоса, среди котораго прорывались отрывки болѣе громкихъ фразъ. Кокотки, по разъ заведенному обычаю петербургской свѣтской морали, отправились на пороги своихъ ложъ, чтобы тамъ «блягировать» съ своими habitués, которые ни за что-бы не рѣшились показаться у нихъ въ ложахъ, хотя и сгорали желаніемъ пріобрѣсти ихъ на болѣе или менѣе продолжительный срокъ. Оставшіеся въ креслахъ мужчины столпились въ проходѣ и, толкаясь, не двигались ни взадъ, ни впередъ.

По фойе зашагали, въ антрактѣ, фраки, визитки и военные сюртуки. Загудѣли разговоры, въ которыхъ о пьесѣ и главной актрисѣ перебрасывались вялыми и готовыми фразами. Изъ буфета и въ буфетъ былъ приливъ, и на всѣхъ лицахъ, стремящихся къ буфету, ничего не стояло кромѣ воскліцанія: «батюшки, какъ мнѣ хочется курить!»

Въ малой комнатѣ фойе, тамъ, гдѣ знаменитое зеркало во весь широкій простѣнокъ, сидѣло и стояло нѣсколько трупъ. Въ одной изъ нихъ раздавался скрипучій, рѣзкій голосъ, разлетавшійся и по большой залѣ. Разговаривалъ Малявскій, одѣтый во фракъ съ широчайшими лацканами, въ бѣлый галстухъ и жилетъ съ яйцевиднымъ вырѣзомъ. Онъ такъ громко говорилъ, что многіе оглядывались и смотрѣли на него съ недоумѣніемъ.

— Пустое дѣло! — кричалъ онъ, покачиваясь на каблукахъ и держа свой клякъ пониже спины и какъ-бы садяся на него.

Онъ обращался къ Воротилину, тоже во фракѣ, но при черномъ галстухѣ. Ипполитъ Ивановичъ съ весны еще раздобрѣлъ, и бакенбарды его лежали чуть не на груди.

— И Саламатовъ въ него не войдетъ? — спросилъ онъ.

— Не такъ глупъ! — отрѣзалъ Малявскій. — Онъ, конечно, не прочь порадѣть за земство, да не такъ-же, помилуйте! Вѣдь это маниловщина какая-то. Пришлютъ сюда ходока безъ всякихъ связей и…

— Вещественныхъ приложеній, — подсказалъ Ropo-тилинъ.

— Они тамъ воображаютъ, — продолжалъ Малявскій — что мы здѣсь всѣ только на то созданы, чтобы у нихъ на побѣгушкахъ состоять. Каждый изъ насъ не прочь поддержать порядочное предпріятіе, по тогда только, когда шкура стоитъ выдѣлки.

Раздался звонокъ. Всѣ двинулись вонъ изъ фойе. Въ группѣ, гдѣ кричалъ Малявскій, кромѣ Воротилина, были еще два господина изъ адвокатовъ. Заслышавши звонокъ, они поспѣшили удалиться. Воротилинъ взялъ Малявскаго за руку и сказалъ:

— Васъ не очень интересуетъ водевиль?

— А что?

— Мнѣ-бы надо было перетолковать съ вами.

— Возсядемъ.

Воротилинъ взялъ его подъ руку и повелъ къ одному изъ бархатныхъ диванчиковъ. Малявскій растянулся и высоко задралъ ногу на ногу.

— Саламатовъ здѣсь? — спросилъ Воротилинъ.

— Какъ-же, онъ въ ложѣ съ женой.

— Я что-то не замѣтилъ.

— Съ женой; онъ сзади сидитъ. Вѣдь вы знаете, Борисъ Павловичъ, какъ только при супругѣ, сейчасъ тихонькой-претихонькій…

— Экая досада! А я хотѣлъ сегодня учинить дебошъ и звать его съ Авдотьей Степановной…

— Съ Авдотьей Степановной? — переспросилъ Малявскій.

— Ну-да.

— Да вы развѣ не знаете, что Саламатову прописана чистая отставка?

— Какъ такъ?

— ЧистаяI онъ только скрываетъ это для поддержки прежняго кредита по женской части. Авдотья Степановна объявила ему, что она хочетъ жить сама по себѣ.

Глаза Воротилина заискрились.

— Быть не можетъ! — вскричалъ онъ, откидываясь на спинку дивана: — а я ничего этого не зналъ съ моими адвокатскими разъѣздами. Это пикантная новость!

— Пріобрѣсти, что-ли, хотите одалиску его превосходительства?

Малявскій подмигнулъ.

— Лакомый кусокъ! Это однако досадно, что Авдотья Степановна не будетъ сегодня съ вами, — выговорилъ Воротилинъ: — она на ужинахъ сверхъестественный бабецъ.

— Его-то превосходительство все-таки закатится. Я его поймаю въ корридорѣ. У васъ есть какая-нибудь мамзель?

— Есть, конечно; мы къ ней заѣдемъ. А вы тоже въ цѣломудренности обрѣтаетесь?

— Коли желаете, я бы могъ отсюда, изъ театра, увлечь одну дѣвицу.

— Бѣдныхъ, но благородныхъ родителей?

— Именно. Она немного дика, но пора ее развивать какъ слѣдуетъ.

— У Огюста, что-ли? — спросилъ Воротилинъ.

— У Огюста, разумѣется; Борель надоѣлъ хуже горькой полыни!

— Значитъ, дѣло сдѣлали; но это только, такъ-сказать, гарниръ, а суть-то вотъ въ чемъ, любезнѣйшій Иларіонъ Семенычъ: вы ужь насъ поддержите въ одной компаніи, въ которую надо, во чтобы то ни стало, втянуть Саламатова…

— Надоѣло ужь маѣ строчитъ желѣзно-дорожныя статьи, — перебилъ съ гримасой Малявскій.

— Не дорогами тутъ пахнетъ; тутъ просто граждански искъ… и надо подготовить хорошенько общественное мнѣніе… Вы не юристъ, но у васъ такая есть наме-танность… а тутъ какъ разъ и нужно, чтобы общественное мнѣніе было подготовлено не нашимъ братомъ, а людьми со стороны.

— Н что-то въ толкъ не могу взять…

— Дѣло очень простое и вдобавокъ правое. Огромное состояніе можетъ достаться чортъ-знаетъ въ какія руки потому только, что не выищется порядочнаго человѣка, который бы далъ ему настоящее направленіе… Мнѣ удалось напасть на наслѣдницу, только она не совсѣмъ удобна. Ею надо воспользоваться умѣючи, и тутъ, Иларіонъ Семенычъ, вы тоже могли-бы оказать мнѣ немалую услугу.

— Въ чемъ?

— У васъ болѣе подходящія формы, есть эта прямота и рѣзкость тона… а женщина, о которой я вамъ говорю, съ нигилистическимъ оттѣнкомъ. Ну, да объ этомъ мы съ вами послѣ, въ подробностяхъ, потолкуемъ… скажу вамъ только, что милльоннаго наслѣдства упускать не слѣдуетъ. Это дѣло требуетъ большихъ расходовъ. Если Саламатовъ не очень раскисъ оттого, что Авдотья Степановна прописала ему чистую отставку, онъ долженъ войти въ эту комбинацію и составить товарищество на. паяхъ.

— На паяхъ?

— А васъ это удивляетъ? Помилуйте! въ Англіи и въ Америкѣ давнымъ-давно ведутся такъ дѣла… Я одинъ не могу орудовать большимъ капиталовъ, да и потомъ мнѣ необходима нравственная солидарность съ настоящими дѣльцами!

— Это что-то занимательное! — вскричалъ Малявскій и поднялся съ мѣста. — Утилизируйте меня, если я тутъ па что-нибудь годенъ. Значитъ, послѣ спектакля, къ Огюсту?

— Да, да, я васъ тамъ буду ждать, а теперь отправлюсь къ своей барынѣ… Саламатову скажите, чтобы, проводивши свою супружницу… Красную комнату я ужь заказалъ…

— Ладно!

Они вышли изъ фойе. Воротилинъ спустился внизъ, а Малявскій поднялся наверхъ, въ тотъ ярусъ, гдѣ балконъ. Онъ дождался слѣдующаго антракта, вошелъ въ балконъ и сдѣлалъ знакъ молоденькой брюнеткѣ, сидѣвшей па крайнемъ мѣстѣ. Они вышли имѣетъ въ корридоръ.

— Хотите ѣхать ужинать? — спросилъ онъ, прищуриваясь на нее и покачиваясь всѣмъ корпусомъ.

— Ужинать? — переспросила она.

— Ну-да, испугались?

— Съ вами вдвоемъ?

— Пѣтъ, цѣлая компанія…

— Ахъ, нѣтъ…

Она не договорила.

— Полноте кобениться. Пора-ба, кажется, перестать изображать изъ себя оскорбленную невинность!

Онъ непріятно захохоталъ и махнулъ своей складной шляпой.

— П, право, не знаю… — выговорила, опустивъ голову, брюнетка.

— Да чего тутъ знать: съ порядочными людьми будете ужинать, а не съ прохвостами… Вѣдь смѣшно же такъ интересничать.

— И вовсе не интересничаю, — перебила съ живостью брюнетка: — я только хотѣла-бы знать, будутъ ли тамъ еще женщины?

— А если и будутъ? что за бѣда! Вѣдь вы все хотите изучать женскіе типы. Вотъ вамъ прекрасный случай!

Онъ взялъ ее за руку.

— Вы хотите непремѣнно, чтобъ я ѣхала? — тихо спросила она.

— Да не двадцать же разъ вамъ повторять.

— Извольте, я поѣду.

— Ну, такъ внизу, въ сѣняхъ, я васъ подожду…

— Куда же мы ѣдемъ?

— Къ Огюсту.

Малявскій кивнулъ ей головой и спустился внизъ; а она опустила голову, съ минуту постояла на мѣстѣ и потомъ вошла въ балконъ.

Лицо этой женщины затуманенное смотрѣло чрезвычайно мпло. Въ особенности подбородокъ, нѣсколько выдающій впередъ, съ полоской ярко-бѣлыхъ зубовъ, привлекалъ къ себѣ выраженіемъ добродушнаго юмора. Яркія губы, когда ротъ раскрывался, складывались въ игривую усмѣшку, а полная улыбка вызывала на одной только щекѣ веселую ямочку. Глаза, длинные, но небольшіе, часто мѣняли выраженіе и охотно улыбались. Гладкіе черные волосы были приподняты на вискахъ и выказывали тонкія очертанія маленькихъ ушей. Вздернутый носикъ съ изящно-вырѣзанными ноздрями дополнялъ обликъ заключительнымъ штрихомъ. Гибкую фигуру ея плотно облекало черное шелковое платье съ узкими рукавами и съ узкою же юпкой.

II.

Женщина эта была молодая дѣвушка. Ее звали Зинаида Алексѣевна Тимоѳеева. Она, мѣсяцъ передъ тѣмъ, познакомилась съ Малявскимъ въ маскарадѣ купеческаго клуба, поѣхала съ желаніемъ узнать, что такое петербургскіе маскарады… Въ Петербургъ попала она весной, изъ провинціи, гдѣ воспитывалась у родственниковъ, рано оставшись сиротой. Училась она хорошо. Очень рано стала читать всякія книжки и пристрастилась къ музыкѣ. Въ натурѣ ея лежалъ непочатый уголъ неугомонной любезности и всякихъ подмывательныхъ женскихъ инстинктовъ. Ей хотѣлось все узнать и все испытать. Воспринимала она необычайно быстро всякія идеи и впечатлѣнія; но, не смотря на свой бойкій умокъ, оставалась и наивной, и довѣрчивой.

Изъ провинціи перебралась она въ Москву, и тамъ попала въ кружокъ университетской молодежи, гдѣ, въ спорахъ и благодушествѣ, провела два года. Она развилась умственно, но испугалась праздности и пошла въ гувернантки въ отъѣздъ. Она уже привыкла къ такой свободѣ, которая не уживалась въ рамкахъ наемной зависимости. У ней были еще кое-какія деньжонки, и она отправилась въ Петербургъ, сказавши себѣ, что до тѣхъ поръ не пойдетъ опять въ гувернантки, пока не проѣстъ свой послѣдній грошъ. Она. разсчитывала также, живя на волѣ, давать уроки музыки и, быть можетъ, достать какую-нибудь литературную работу. Для нея дороже всего была воля, хотя она ею и не злоупотребляла. Ее не покидала способность сдерживать себя, когда она находила, что за такой-то предѣлъ заходить нельзя. Но въ Петербургѣ впервые стала посѣщать ее холостая хандра. Въ Москвѣ она привыкла жить въ кружкѣ молодыхъ людей и женщинъ; тамъ было привольнѣе и уютнѣе, не чувствовалось заброшенности, какую она тотчасъ же зазнала въ Петербургѣ. По журналамъ и устнымъ толкамъ она воображала, что въ Петербургѣ продолжается вся та же жизнь въ кружкахъ; а нашла усталость и мертвенность, съ трудомъ отыскала два, три знакомства, которыя успѣли наскучить ей въ двѣ-три недѣли, и еще съ большимъ трудомъ добилась музыкальныхъ уроковъ за ничтожную плату.

Она жила, разумѣется, какъ бобыль, въ меблированныхъ комнатахъ, и одиночество начало давить ее съ каждымъ днемъ все больше и больше. Какъ только начался петербургскій сезонъ, Зинаида Алексѣевна бросилась въ театры, на публичныя лекціи, потомъ въ клубы. Изъ театровъ привлекалъ ее исключительно Михайловскій. Въ клубахъ у ней было слишкомъ мало знакомыхъ, да и все смотрѣло такимъ убиваньемъ времени, что, вмѣсто удовольствія, она выносила оттуда одну скуку…

Поѣхала она и въ маскарадъ. Живя въ Москвѣ, она частенько съ молодыми людьми, изъ знакомыхъ ей кружковъ, болтала и хохотала съ ними, ѣздила даже ужинать; все это не заходило за предѣлы шалости. Никто изъ московскихъ не вскружилъ ей головки, хотя всѣ безъ исключенія ухаживали за ней. Попавши въ Петербургъ, въ маскарадъ купеческаго клуба, она была охвачена совсѣмъ инымъ воздухомъ. Въ ней проснулись инстинкты молодой женщины, которая не можетъ уже жить дѣвочкой. Въ одной изъ гостиныхъ заговорила она съ Малявскпмъ, который самъ обратился къ ней съ какою-то рѣзкостью. Она обидѣлась. Онъ оборвалъ ее; но его нахальный тонъ заинтересовалъ ее и она проболтала съ нимъ до двухъ часовъ. Принявши его, сразу, за пошлаго петербуржца, она увидала черезъ десять минутъ, что онъ очень неглупъ, начитанъ, боекъ и зубастъ. Въ особенности заняло ее то, что онъ не пустился въ извиненія, какъ только увидалъ, что имѣетъ дѣло съ порядочной женщиной, а сталъ продолжать рѣзкій разговоръ съ оттѣнкомъ такого реализма, который дѣвушку долженъ былъ бы коробить. Этотъ реализмъ и коробилъ Зинаиду Алексѣевну, но вмѣстѣ съ тѣмъ представлялъ собою нѣчто новое, неизвѣданное. Малявскій долго говорилъ ей на ту тему, что петербургскія женщины вообще не умѣютъ жить, что онѣ только киснутъ и вдаются въ глупое и тоскливое лицемѣріе, что, являясь въ маскарады, цѣль которыхъ — любовныя интриги, онѣ ведутъ скучнѣйшіе разговоры о литературѣ или о чувствахъ, тогда какъ имъ бы слѣдовало наслаждаться, что не мѣшаетъ, какъ объяснялъ Малявскій, работать, коли имѣется на то умъ, талантъ и энергія.

Зинаида Алексѣевна слушала и внутренно соглашалась съ маскараднымъ незнакомцемъ. Онъ ее настолько заинтересовалъ, что она обѣщала ему пріѣхать въ слѣдующій маскарадъ. Малявскій подтянулъ себя, показался еще умнѣе, говорилъ также рѣзко, но вкрадчиво. Маска заинтриговала его. Губки, зубы и подбородокъ Зинаиды Алексѣевны сдѣлали свое. Къ концу втораго маскараднаго разговора, Малявскій принялъ болѣе добродушный тонъ, назвалъ себя и сказалъ маскѣ, что если она желаетъ продолжать мистификацію до безконечности, онъ уклонится…

На третій маскарадъ онъ не пріѣхалъ. Зинаида Алексѣевна искала его и даже всплакнула. На четвертый она сама его пригласила запиской, узнавши его адресъ въ адресномъ столѣ. Малявскій явился и велъ себя гораздо проще и пріятнѣе; былъ, видимо, польщенъ запиской, занималъ маску разнообразной болтовней, и вдругъ, часу во второмъ, безъ всякихъ прелименарій, предложилъ поѣхать ужинать.

Зинаида Алексѣевна, долго не думая, согласилась. Она не боялась за себя. Въ ресторанѣ она сняла маску и только-что ея красота начала дѣйствовать на инстинкты Малявскаго, она очень смѣло осадила его, сказавъ, что свобода, которой она пользуется, позволяетъ ей дѣлать что угодно, но если онъ станетъ ее третировать, какъ кокотку, онъ ея больше не увидитъ. Малявскій догадался, что предъ нимъ дѣвушка. Онъ взялъ пріятельскій тонъ и сталъ доказывать, что такъ или иначе имъ нельзя не сойдтись, хотя-бы въ формѣ американскаго «flirt’a». Зинаида Алексѣевна смѣялась и въ принципѣ отъ «flirt’a> не отказывалась. Чрезъ двѣ недѣли они уже такъ сблизились, что Малявскій говорилъ ей съ глазу на глазъ «ты» и старался прибрать къ рукамъ.

Зинаида Алексѣевна вовсе не увлекалась имъ, но онъ былъ гораздо, старше ея въ житейскомъ смыслѣ и въ немъ оца видѣла ту энергичность, которой не доставало всѣмъ знакомымъ ей мужчинамъ. Въ Малявскомъ она распознавала дѣльца, человѣка, способнаго проложить себѣ дорогу, играть роль, пользоваться жизнью, не теряя времени на безполезное недовольство и безцѣльные разговоры… Сердцемъ она ему еще не отдалась, когда характеръ ихъ отношеній сдѣлался уже самымъ близкимъ и американскій flirt уже начался. Малявскій сталъ добиваться большаго, но Зинаида Алексѣевна сдерживала его порывы.

Спектакль кончился. Изъ креселъ, съ бряцаньемъ палашей и звяканьемъ шпоръ, побѣжали молодые офицеры, точно спѣша на пожаръ. Въ сѣняхъ при хлопаньи дверей стоялъ гулъ отъ отрывочныхъ фразъ съ напускными интонаціями французскаго языка. Дамы, укутанныя въ шубки съ опушкой изъ тибетскаго барана, стояли въ нетерпѣливыхъ позахъ, поглядывая въ сторону подъѣзда. Лицеисты и правовѣды въ треуголкахъ шныряли между группами. Грузно спускался Саламатовъ позади своей Надины, въ легкой ваточной шинели съ бобрами. Лицо у него было сонное и хмурое. Видно было, что онъ страшно проскучалъ въ ложѣ и даже, по всей вѣроятности, вздремнулъ.

На лѣсенкѣ, ведущей изъ креселъ въ сѣни, его остановилъ сзади Малявскій въ коротенькомъ пальто съ куньимъ воротникомъ.

— На два слова, — шепнулъ онъ ему.

Саламатовъ обернулся и отвелъ его къ лампѣ.

— Что такое? — нѣсколько даже тревожно спросилъ онъ.

— Ипполитъ Иванычъ проситъ къ Огюсту.

— Съ женскимъ?

— Съ женскимъ. А вы развѣ одни явитесь?

— И холостой.

— Boris! — раздалось изъ дверей въ сѣни.

— Жена зоветъ. И явлюсь черезъ полчаса.

— Въ красную комнату.

— Bon!

Саламатовъ скатился шаромъ въ сѣни и заботливо сталъ закутывать жену; Малявскій взялъ другимъ ходомъ, чтобы не идти мимо ихъ. Въ темномъ углу сѣней, у послѣдней вѣшалки, его ждала женская фигура, въ салопѣ съ капюшономъ, закутанная плотно въ платокъ.

— Ѣдемъ, — сказалъ онъ ей громко.

Они вышли молча на улицу и молча-же прошли тротуаромъ до угла Итальянской.

— Извощикъ! — крикнулъ Малявскііі: — на Мойку, двугривенный.

— Погодите, — остановила его Зинаида Алексѣевна.

— Что еще?

— Право, мнѣ не хочется…

— Ну, ужь это просто капризы. Извольте садиться.

Онъ взялъ ее за руку, отстегнулъ полость саней и почти насильно посадилъ ее. Она повиновалась; но внутренно ей было почти пріятно, что съ ней такъ обращались. Если ей что нравилось въ Малявскомъ, такъ это именно его рѣзкость.

— Я васъ познакомлю, — заговорилъ Малявскііі, когда сани тронулись: — съ двумя занимательными петербуржцами. Вы до сихъ поръ прохлаждались все съ мелюзгой, со студентами, нимало не интересными; тутъ вы увидите настоящихъ людей дѣла.

— Но какъ они на меня посмотрятъ?

— Ахъ, Боже мои, да скажите на милость, зачѣмъ вы себя выдаете за самостоятельную особу? Вы хуже всякой уѣздной барышни.

— Я хочу жить, но не опошливать своихъ впечатлѣній.

— Все это фразы, выписанныя изъ книжекъ. Хотите жить, такъ и берите жизнь такъ, какъ она представляется вамъ. Противно сдѣлается, удалитесь въ дебри… Однако, какъ стало разбирать, разговаривать неудобно.

Онъ поднялъ воротникъ пальто и уткнулъ носъ въ cache-nez.

Зинаиду Алексѣевну это не разсердило. Ей хотѣлось взглянуть на людей, которыхъ Малявскій рекомендовалъ такъ сочувственно. Никакихъ сюпризовъ она не боялась: въ ней жила напускная смѣлость дѣвушки, уберегшей себя отъ послѣдняго, роковаго шага.

Сани ползли по-черепашыі, а ночь стояла лунная. Первый снѣгъ только-что окрѣпъ и слегка взвизгивалъ подъ полозьями. Зинаида Алексѣевна взглядывала на широкую скатерть Невскаго и на линію газовыхъ рожковъ. Ее подмывало куда-нибудь улетѣть, подальше отъ Петербурга, гдѣ жизнь не будетъ такъ разорвана на кусочки, гдѣ не нужно будетъ чего-то все искать и убѣждаться ежесекундно, что это все не то…

— Какъ-бы хорошо было на тройкѣ! — вырвалось у ней.

— На тройкѣ? — отозвался Малявскій, не поднимая головы.

— Да!

— Послѣ ужина, извольте. Прокатиться можно къ Дороту.

— Куда?

— Къ Дороту: такое есть убѣжище за Нарвской заставой. Никогда не бывали?

— Нѣтъ.

— Зимній садъ тамъ. Вотъ послѣ ужина и двинемся чай пить или шампанею, глядя по разсмотрѣнію.

— Все пить…

— Да вѣдь вы хотѣли шампанеи?

— Вино — забвеніе.

— Ну, нельзя-ли безъ поззіп. Стой, дуракъ, куда тебя несетъ?!

Съ этимъ окрикомъ Малявскій высадилъ Зинаиду Алексѣевну на подъѣздъ Огюста.

III.

Во второй разъ попадала Зинаида Алексѣевна въресто-ранъ на холостой ужинъ. Ей было нѣсколько зазорно, хотя она и сознавала, что, разъ пожелавши «изучать Петербургъ», бы. ю-бы не логично проявлять особую щепетильность. Она прошла вслѣдъ за Малявскимъ наверхъ, кинувши бѣглый взглядъ на нижнее помѣщеніе, откуда изъ корридора выставились двѣ круглыхъ татарскихъ головы. Особый, душный воздухъ, смѣсь кухонныхъ испареній съ пылью и запахомъ газа, охватилъ ее, и кровъ сеіічасъ-же бросилась въ лицо.

— Воротилинъ здѣсь? — крикнулъ Малявскій татарину, когда они поднялись въ верхній корридоръ.

— Здѣсь, — отвѣтилъ татаринъ.

— Въ красной комнатѣ?

— Да-съ, пожалуйте..

— Вы раздѣньтесь тамъ! — кинулъ Малявскій Зинаидѣ Алексѣевнѣ и съ шумомъ вошелъ въ красную комнату.

Въ лѣвомъ углу, на диванѣ, около стола, гдѣ татары суетились и уставляли закуску, помѣщался Ипполитъ Ивановичъ и полулежа курилъ сигару. Больше въ комнатѣ никого не было. И Малявскій, и Зинаида Алексѣевна въ одно время оглядѣлись и по лицамъ ихъ промелькнули совершенно противоположныя выраженія: онъ сдѣлалъ недовольную гримасу, опа почти улыбнулась.

— Вы одни? — вскричалъ Малявскій, обращаясь къ Воротилину.

Тотъ всталъ и поклонился въ сторону Зинаиды Алексѣевны.

— Одинъ! увы и ахъ!

— Да какъ-же это?

— Да такъ-же: обѣщала адать, а уѣхала съ какими-то кавалергардами.

— Экой вы плохой! ну, вы-бы къ другой какой заѣхали…

— Я ужь очень взбѣсился.

— Что-же вы не раздѣваетесь, — обратился Малявскій къ Зинаидѣ Алексѣевнѣ: — вамъ такъ жарко будетъ.

Она, довольно-таки сконфуженная, начала развязывать свой платокъ.

— Позвольте мнѣ помочь вамъ, — разлетѣлся Воротилинъ и началъ развязывать ей узелъ. — Иларіонъ Семенычъ, представьте меня.

— Сейчасъ, сейчасъ, дайте срокъ, я еще не успѣлъ снять пальто! Человѣкъ! Возьми!

Татаринъ стащилъ съ него пальто.

— Ну-съ, надо васъ перезнакомить: Ипполитъ Ивановичъ Воротилинъ, Зинаида Алексѣевна Тимоѳеева, желающая изучать петербургскую жизнь во всѣхъ ея фазисахъ и проявленіяхъ. Зинаида Алексѣевна будетъ единственная дама на нашемъ ужинѣ. Я хотѣлъ ей показать и женскій полъ, да вы, Ипполитъ Иванычъ, сплоховали! Пожалуйста, ие стѣсняйтесь, Зинаида Алексѣевна, а то вы насъ заморозите. Вотъ закуска. Не хотите-ли немножко водочки?

— Не желаю, — отвѣтила все еще сконфуженная Зинаида Алексѣевна.

— Напрасно, четверть рюмочки куда ни безполезно, особенно въ началѣ зимы, когда надо съизнова привыкать къ холоду.

— Не желаю, — повторила Зинаида Алексѣевна и отошла къ зеркалу поправить волосы.

— Кто такая? — спросилъ Воротилинъ на ухо Ма-лявскаго.

— Дочь бѣдныхъ, но честныхъ…

— Препикантная особа.

— Еще-бы!

— Обработали, злодѣй!

— Не совсѣмъ еще.

— Неужели насчетъ платонизма?

— Середка на половинкѣ.

— Ну, ужь это, батенька, больно швахъ…

— Попробуйте, добейтесь….

И Малявскій, самодовольно усмѣхнувшись, налилъ себѣ померанцевой горькой, проглотилъ, поморщился и сталъ закусывать какой-то маринованной рыбой.

— А вы позволяете пробовать? — спросилъ Воротилинъ, нагибаясь надъ столомъ.

— Пріударьте, — кивнулъ Малявскій, прожовывая закуску съ непріятнымъ причмокиваньемъ.

Зинаида Алексѣевна стояла у зеркала и, оправляя свою прическу, думала:

«Однако, я себя глупо веду. Ужь если я согласилась пріѣхать сюда, такъ надо держать себя посмѣлѣе. Ко мнѣ ничего не пристанетъ. Посмотрю я, что за народы — интимные пріятели Иларіона Семеныча? Они, можетъ быть, и занимательны. Этотъ Воротилинъ похожъ на откормленнаго швейцара, гдѣ-нибудь на Англійской набережной. Должно быть, пзъ адвокатовъ. Женщинъ не будетъ, видно. А и на нихъ было-бы ново посмотрѣть».

— Пожалуйте къ закускѣ, — крикнулъ ей Малявскій. — Если водочки не желаете, такъ закуской, по крайности, закусите.

— Закуской закушу, — отвѣтила она ему въ тонъ и подошла къ столу. — Вы кого-же ждете еще, господа?

— Самаго толстаго человѣка, какого вы когда-либо видали, — отозвался Воротилинъ: — знаменитаго Бориса Павловича Саламатова.

— А чѣмъ-же онъ знаменитъ? — освѣдомилась Зинаида Алексѣевна.

— Первый нашъ дѣлецъ во всемъ Петербургѣ, — объяснилъ Малявскій полушутливо — если это только васъ интересуетъ.

— А что-жь онъ дѣлаетъ?

— Все, — откликнулся Воротилинъ.

— Именно все, — повторилъ Малявскій. — Чѣмъ больше вглядываешься въ Бориса Пивловича, тѣмъ сильнѣе изумляешься его необычайнымъ, такъ-сказать, творческимъ талантамъ. Чего только этотъ человѣкъ не способенъ достать и сдѣлать, если захочетъ. Гомерическая натура! Не подходитъ она размѣрами подъ мизерный Петербургъ. Пить-ли начнетъ…

— Два ушата надо влить! — крикнулъ съ хохотомъ Воротилинъ.

— Есть-ли примется, — продолжалъ Малявскій: — цѣлаго быка уберетъ. Работать можетъ по сорока-восьми часовъ съ ряду, не разгибая спины…

— Ну, теперь-то врядъ-ли, — вставилъ Воротилинъ.

— Да и теперь еще можетъ. Вы представьте себѣ, Зинаида Алексѣевна, какія силы у этаго человѣка: проиграетъ онъ всю ночь напролетъ въ карты, ну, и притомъ, разумѣется, выпито бываетъ безъ мѣры, вернется домой въ восьмомъ часу утра, ему на голову ушатъ воды, и онъ тутъ-же становится къ конторкѣ и пишетъ проектъ какого-нибудь общества, который сторговалъ за двадцать, тридцать тысячъ рублей. И въ двѣнадцать часовъ — проектъ готовъ!.. Привозятъ ему двадцать тысячъ, онъ ихъ кладетъ въ карманъ, отдаетъ проектъ, и потомъ ѣдетъ по службѣ, какъ встрепанный, а вечеромъ начинается та-же исторія.

— Неужели за три часа работы можно получить двадцать тысячъ? — изумленно спросила Зинаида Алексѣевна.

— Такимъ людямъ, какъ Саламатовъ, можно, — подтвердилъ многозначительно Малявскій. — Даромъ не будутъ платить. Видите-ли, сударыня моя. на свѣтѣ за то только и даютъ большія деньги, что можетъ быть сейчасъ приведено въ исполненіе, а Борисъ Павловичъ какъ-разъ и съѣлъ собаку на фабрикованіи такихъ прожетковъ, къ которымъ-бы никакія чины и власти никоимъ образомъ не придрались, иголочки-бы не подточили; а между строками можно было-бы въ оныхъ прожектахъ читать все, что угодно, и на основаніи разныхъ пунктовъ позволить себѣ то, чего въ уставѣ совсѣмъ и не значится…

— Полноте, Иларіонъ Семенычъ? — вскричалъ Воротилинъ, останавливая Малявскаго: — вашей знакомой вовсе не весело слушать такія подробности о свѣтилѣ петербургскаго спекуляторскаго міра…

— Напротивъ, — отозвалась Зинаида Алексѣевна: — меня люди только и интересуютъ, когда они что-нибудь значатъ. Вы ждете вашего пріятеля; когда онъ войдетъ въ эту комнату, я ужь буду знать, что это за личность… Вы вѣдь навѣрно адвокатъ? — обратилась она вдругъ къ Воротилину.

— А какъ вы это отгадали? — спросилъ Ипполитъ Ивановичъ и воспомнилъ при этомъ сцену у Загариной когда Лиза спрашивала его, «авокатъ» онъ или нѣтъ.

— У васъ такое лицо типическое.

— Ха, ха, ха! — разразился Малявскій. — Это васъ баки выдаютъ, Ипполитъ Ивановичъ: самаго адвокатскаго покроя.

— Будто-бы? — спросилъ Воротилинъ и взялся рукой за конецъ лѣваго бакенбарда.

— Именно такъ, — весело заговорила Зинаида Алексеѣвна, съ которой спала уже неловкость. — У васъ самая адвокатская наружность…

«Ну, и эта тоже, — подумалъ Ипполитъ Ивановичъ, — и поди сейчасъ начнетъ допрашивать, по какимъ я дѣламъ и какихъ я держусь цивическихъ принциповъ?»

— Зинаида Алексѣевна, — перервалъ Малявскій: — бѣдовая, когда она расходится, предупреждаю васъ, Ипполитъ Ивановичъ.

— Вы больше вдовъ и сиротъ защищаете? — спросила Зинаида Алексѣевна, обращаясь къ Воротилину.

«Такъ и есть! — вскричалъ онъ про себя: —добралась и до вдовъ и сиротъ».

— Нѣтъ-съ, — сказалъ онъ громко: — я такими чувствительностями не занимаюсь. Н по гражданскимъ дѣламъ. Но, Боже мои! зачѣмъ это мы все о дѣлахъ? Да и ужинъ еще не заказанъ. Иларіонъ Семенычъ, будетъ-ли Саламатовъ?

— Обѣщалъ, непремѣнно будетъ.

— Мнѣ ѣсть ужасно хочется. Нельзя-же все закуской пробавляться. Пора и за столъ; но никто еще ничего не заказывалъ. Вамъ что угодно? — спросилъ онъ Зинаиду Алексѣевну.

— Мнѣ все равно…

— Да подождемъ Саламатова! — крикнулъ Малявскій — онъ долженъ сейчасъ быть.

— По крайней мѣрѣ распорядимся насчетъ винъ. Ваша знакомая какое пьетъ шампанское?

— Къ сожалѣнію, очень мало еще пьетъ, — отозвался Малявскій: — надо заказать полдюжины монополя. Слышишь? — обратился онъ къ татарину, накрывавшему на столъ: — мы будемъ пить монополь.

Воротилину становилось неловко. Его стѣсняла эта дѣвушка, съ которой селадонской тонъ не удавался, а серьезный велъ къ такимъ вопросамъ, на которые Ипполитъ Ивановичъ не могъ-бы отвѣчать категорически.

— Какъ это жаль! — вскричалъ онъ: — что при Борисѣ Павловичѣ не будетъ Авдотьи Степановны; она такая веселая баба, стоитъ двухъ француженокъ.

— Кто эго Авдотья Степановна? — полюбопытствовала Зинаида Алексѣевна.

— Вы не слыхали про madame Бѣлаго! — спросилъ Воротилинъ.

— Никогда.

— Это одна изъ самыхъ видныхъ женщинъ петербургскаго деми-монда.

— Деми-монда? — повторила Зинаида Алексѣевна. — Вотъ какъ!

— А вамъ хотѣлось развѣ принцессъ? — оборвалъ ее Малявскій.

— Нисколько. Вѣдь вы знаете, что я согласилась ѣхать сюда безъ всякихъ условій.

— Да вы, — обратился Малявскій къ Воротилину: — я думаю, рады-радешеньки, что Авдотья Степановна обрѣтается теперь во вдовствѣ.

— На такое злорадство я неспособенъ.

— Полноте, я вѣдь знаю, что вы давнымъ-давно питаете къ ней жалость…

— Жалость? ха, ха, ха!:.

— Ну да, только она васъ все въ черномъ тѣлѣ держала. А теперь открытое поле для всякихъ наступательныхъ дѣйствій. Такъ и слѣдуетъ по законамъ общественной іерархіи: сначала такіе денежные дѣльцы, какъ Борисъ Павловичъ, а потомъ такіе адвокаты, какъ Ипполитъ Ивановичъ!…

Ипполиту Ивановичу и это не совсѣмъ понравилось.

— Право, давайте ужинать! — вскричалъ онъ. — Ждать больше нечего!.

Въ корридорѣ раздался зычный голосъ.

— Да вотъ и его превосходительство, — объявилъ Малявскій, обертываясь къ двери: — навѣрно онъ.

— Они-съ, — доложилъ татаринъ осклабясь.

Борисъ Павловичъ былъ у Огюста какъ въ своемъ собственномъ домѣ; каждый татаринъ питалъ къ нему необычайное уваженіе, и всѣ они служили ему съ лихорадочнымъ рвеніемъ.

— Пожалуйте! — крикнулъ Малявскій.

Зинаида Алексѣевна тоже обернулась къ двери, чтобы увидать «свѣтило».

IV.

«Свѣтило» показалось ей гиппопотамомъ. Впереди всего виднѣлось брюхо. Когда татаринъ снялъ съ Саламатова шинель и онъ остался во фракѣ съ широко вырѣзанною грудью, Зинаида Алексѣевна оглядѣла его съ ногъ до головы бѣглымъ взглядомъ и сказала про себя:

«Что и говорить — крупенъ!»

Умные глазки Саламатова заиграли при видѣ хорошенькой женщины. Онъ улыбнулся и переминаясь отвѣсилъ ей поклонъ.

— Всѣ въ сборѣ? — громко спросилъ онъ.

— Всѣ, — отвѣтилъ Воротилинъ.

— А остальныя дамы?

— Остальныхъ нѣтъ, — вставилъ Малввскій. — Мы думали, что вы привезете,

— Кого-же мнѣ? Я теперь холостъ.

Саламатовъ опять улыбнулся и, ни къ кому особенно не обращаясь, сказалъ:

— Представьте меня.

— Борисъ Павловичъ Саламатовъ, — отрекомендовалъ его Малявскій Зинаидѣ Алексѣевнѣ, но ея не назвалъ.

— Я васъ уже знаю, — заговорила Зинаида Алексѣевна, весело подавая ему руку: — мы объ васъ только-что толковали, и я вамъ откровенно скажу: ваша личность меня заинтересовала.

— Много польщенъ, — отозвался Саламатовъ, подходя къ закускѣ: — но боюсь, что эти господа успѣли отдѣлать меня по пріятельски.

— Напротивъ, — возразила Зинаида Алексѣевна: — они васъ выставили какпмъ-то универсальнымъ геніемъ.

— Ну, признаюсь, это медвѣжья услуга. Господа, ужинъ еще не заказанъ?

— Васъ дожидались, — откликнулся Малявскій, который при Саламатовѣ значительно измѣнилъ тонъ, что не ускользнуло отъ Зинаиды Алексѣевны.

— Что-же терять время! Сыны степей! — крикнулъ Саламатовъ двумъ татарамъ, которые смотрѣли ему въ въ глаза: —живо ужинъ! Только, пожалуйста, не вашу будничную стряпню: саладъ-ерши да лангетъ де-бефъ.

— Что прикажете? — отвѣчали татары хоромъ.

— Позвать хозяина.

Явился хозяинъ. Саламатовъ заказалъ ему ужинъ обстоятельно. Сервированъ онъ былъ съ необыкновенной быстротой. Зинаида Алексѣевна сѣла рядомъ съ Саламатовымъ. Онъ тотчасъ-же смекнулъ, что это не русская кокотка, и заговарилъ съ ней игривымъ, но приличнымъ тономъ.

— Правда-ли — спросила она его: — что вы за одинъ какой-нибудь проектъ получаете по двадцати тысячъ и болѣе?

— Правда, — отвѣчалъ Саламатовъ, шутовски опустивъ глаза.

— Да куда-же вы дѣваете такія деньги?

— Куда? — перепросилъ Саламатовъ и, подмигнувъ правымъ глазомъ, выговорилъ со вздохомъ — мнози страсти мя борятъ.

— Страсти, какія-же? — допрашивала Зинаида Алексѣевна.

— Имя-же имъ легіонъ… Вотъ, начиная съ чревоугодья.

— Съ чего?

Она расхохоталась.

— Съ чревоугодья. Вѣдь вы оглядите-ка меня хорошенько, сколько въ меня можно вмѣстить съѣстнаго и влить всякихъ напитковъ.

— Да! — наивно согласилась Зинаида Алексѣевна.

— Вотъ валъ первая страсть и какая! Удовлетворить моимъ аппетитамъ, дѣло нелегкое. Но я не только самъ много ѣмъ и пью, я люблю, чтобъ и всѣ около меня много ѣли и пили!

— Что-жь, вы всѣхъ спаиваете, что-ли? — спросила Зинаида Алексѣевна.

— Зачѣмъ спаивать? Люблю въ особенности подпоить, при случаѣ, хорошенькую женщину…

— А вторая страсть? — продолжала допрашивать Зинаида Алексѣевна.

— Вторая страсть зеленый столъ.

— Будто вы картежникъ?

— Водится грѣшокъ, и ужь вы по моей фигурѣ видите, какихъ онъ размѣровъ. Теперь вы не станете спрашивать больше, куда у меня деньги идутъ.

— А третья страсть?

— Третья… это вопросъ щекотливаго свойства…

Воротилинъ и Малявскій разразились громкимъ смѣхомъ: и въ самомъ дѣлѣ Саламатовъ состроилъ пресмѣшную гримасу… Они чувствовали оба, что Борисъ Павловичъ въ ударѣ и будетъ гораздо удачнѣе ихъ занимать Зинаиду Алексѣевну. А Саламатовъ положительно занималъ ее. Она видѣла, что онъ дурачится и нимало не стѣсняется говорить съ нею на распашку о своихъ страстяхъ и инстинктахъ. Въ этомъ было много генеральства, которое она хорошо понимала; по она, въ то-же время, чувствовала, на сколько личность Саламатова крупнѣе личности Малявскаго. Еіі было весело.

— Какая-же третья страсть? — спросила она, наклоняясь къ нему.

— Женскій полъ, — прошепталъ онъ ей на ухо, съ такой комической интонаціей, что она опять расхохоталась.

— Которая страсть дороже?

— Всѣ три не дешевы! — громко вздохнулъ Саламатовъ и приказалъ подать «жидкаго», что на его жаргонѣ обозначало шампанское.

— И вы имъ каждый день предаетесь?

— Да, почитай, что каждый.

— Когда-же вы успѣваете дѣло дѣлать и загребать куши?

— Въ этомъ-то и состоитъ искусство, — вмѣшался Воротилинъ. — Корпятъ люди заурядные, темные труженики; а люди съ талантомъ только прикладываются къ дѣламъ, и живутъ полной жизнью. Вотъ къ такимъ-то талантамъ и принадлежитъ Борисъ Павловичъ.

Фраза вышла плоской и натянутой и подъ ней Зинаида Алексѣевна учуяла зависть. Воротилинъ съ его лакейскими бакенбардами показался ей противнымъ донельзя.

— Никакихъ у меня особенныхъ талантовъ нѣтъ, — заговорилъ Саламатовъ: — а есть простая смекалка. Вольно-же людямъ быть такими безграмотными, что всякій мало-мальски грамотный человѣкъ дѣлается для нихъ статьей первой необходимости. Вѣдь вы знаете, — обратился онъ къ Зинаидѣ Алексѣевнѣ: — въ деревнѣ заведется какой-нибудь отставной солдатъ, унтеръ или писарь изъ бывшихъ дворовыхъ; онъ только одинъ и можетъ кара-кульки ставить. Ну, и ходятъ къ нему бабы письма писать къ мужьямъ и сыновьямъ: «тетушка Арина кланяется, дядюшка Нароенъ желаетъ всякаго благополучія; а мое благословеніе по гробъ жизни, на вѣки нерушимо». Вотъ я такой унтеръ или земскій. Больше во мнѣ никакихъ талантовъ не имѣется. А изобрѣтательность является отъ моихъ инстинктовъ: мнѣ всего нужно много — и ѣды, и питья, и азартной игры, и… женскаго пола. Вотъ, смотрите, у меня какая шея: въ полвершка съ небольшимъ

Стало, мнѣ маѳусаилова вѣка не прожить. То, что другому хватитъ на тридцать лѣтъ, то мнѣ надо заработать и просадить въ какихъ-нибудь десять… Сгущеніе производительныхъ силъ совершается во мнѣ, но опять-таки не сверхъестественныхъ какихъ-нибудь, а простои грамотности…

— Униженіе паче гордости, — остановилъ его съ кислой усмѣшкой Малявскій. — Всѣ-бы желали имѣть вашу простую грамотность.

— Дайте срокъ, любезнѣйшій Иларіонъ Семенычъ, вы ее будете имѣть, только не слишкомъ усердствуйте, батюшка; выжидайте минуту, завязывайте личныя знакомства; учености у насъ совсѣмъ не надо. Надо только одно, чтобы васъ безграмотный людъ облюбовалъ и считалъ немного своего поля ягодой. Какъ это сдѣлано, ну и потекутъ рѣки медовыя въ кисельныхъ берегахъ… Ай-да Огюстъ! — перебилъ себя Борисъ Павловичъ, отправляя въ горло огромный кусокъ. — Экая богатая ше-врель! И соусъ на славу! Что вы ничего не кушаете? — обратился онъ къ Зинаидѣ Алексѣевнѣ: —еще кусочекъ, вотъ хоть маленькій… И не пьете ничего! Со мной такъ ужинать нельзя.

— Да я васъ все слушаю.

— Зинаида Алексѣевна, — вмѣшался Малявскій: — всѣхъ насъ перехитрить хочетъ, вмѣстѣ съ вами, Борисъ Павловичъ; у ней наклонности къ сочинительству, безстрастному наблюденію.

— Отчего-же безстрастному? — рѣзко отозвалась Зинаида Алексѣевна. — Я пользуюсь минутой. Борисъ Павловичъ, я этого не скрываю, очень занимательный для меня экземпляръ…

— Ха, ха, ха! — разразился Саламатовъ: — вы обо мнѣ изволите говорить, точно о звѣрѣ какомъ!

— Вовсе нѣтъ.

— Да право такъ! Но я пе обижаюсь.

— Вы мнѣ открываете цѣлый новый міръ, — продолжала Зинаида Алексѣевна: — о которомъ я не имѣла ни малѣйшаго понятія. Въ васъ я вижу самый, кажется, крупный экземпляръ!

— Да что это вы все бранитесь: экземпляръ да экземпляръ!

Саламатовъ пустился хохотать. Смѣхъ его заразительно дѣйствовалъ на молодую дѣвушку. Она выпила уже два бокала шампанскаго, щеки ея разгорѣлись. Къ концу ужина она совершенно овладѣла разговоромъ, и Малявскій, глядя на нее, началъ злиться. Онъ какъ ни старался присосаться къ ихъ шумной бесѣдѣ, все это выходило у него неловко, съ претензіей, скучно, зло или грубо. Воротилинъ, не отличавшійся остроуміемъ, по крайней мѣрѣ смѣялся и не натуживался говорить остроумно и значительно. Но и въ Воротилинѣ было что-то дѣланное. Для него этотъ ужинъ и болтовня съ женскимъ поломъ служили прелиминаріями къ обдѣлыванію дѣльца; но онъ видѣлъ, что Саламатову сильно начинаетъ нравиться Зинаида Алексѣевна и что дѣловаго разговора не заведешь. Одинъ только Саламатовъ жилъ.

Малявскій сѣлъ на диванъ, въ противоположномъ углу комнаты, и думалъ:

«Этакіе два подлеца! Вѣдь какъ ржутъ! А отчего? оттого, что куши загребаютъ. Неужели я глупѣе васъ, и безграмотнѣе, и наивнѣе? Отчего-же я не загребаю такихъ кушей? Неужели только по молодости? Коли такъ, дайте срокъ, я вамъ покажу, чего я могу добиться. И вы же, дураки, будете меня всячески толкать впередъ, да и теперь толкаете».

Нижняя губа его язвительно вытягивалась, и онъ злобно прищуривалъ глаза. Онъ остановилъ свой взглядъ на Саламатовѣ, который, развалившись въ креслѣ и совсѣмъ почти разстегнувъ жилетъ, гоготалъ.

«Что въ этомъ брюхѣ заключается? — спрашивалъ про себя Малявскій, глядя на Саламатова: — какія такія необыкновенныя способности? А въ одинъ день по тридцати тысячъ зашибаетъ. Именно, какъ онъ говоритъ: взялъ грамотностью среди моря ословъ и мелкихъ плутишекъ, которые не могутъ написать складно трехъ параграфовъ устава. — Ты теперь мнѣ отеческіе сов! ты подаешь, что я-де слишкомъ усердствую. Погоди, придетъ такая минута, когда твое тугонабитое чрево совсѣмъ тебя одолѣетъ. Тогда-то мы и покажемъ себя! А до тѣхъ поръ вливай въ свою глотку хоть по ушату шампанскаго!»

Малявскій злобно скривилъ ротъ и, подойдя къ столу, крикнулъ:

— Что-же, господа, намъ въ этой жарѣ киснуть? хватимъ, что-ли, къ Дороту!

— Не уйдетъ и Доротъ! — отозвался Саламатовъ, смотрѣвшій маслянными глазками иа Зинаиду Алексѣевну: — распорядитесь, любезнѣйшій Иларіонъ Семенычъ, на счетъ тройки и возьмите-ка вотъ стаканчикъ жиденькаго.

Малявскій взялъ стаканъ п, приказавши татарину привести тройку, сѣлъ опять въ уголъ, смотря на группу у стола.

«Бойкая можетъ выйти бабенка, — думалъ онъ, искривляя ротъ и глядя на Зинаиду Алексѣевну. — Вотъ она какъ Саламатова вопросными пунктами закидываетъ. Скромничала, не хотѣла ѣхать, а небось точно сыръ въ маслѣ катается».

Дѣвушки этой онъ совсѣмъ не любилъ. Онъ просто надѣялся сдѣлать ее своей «подругой», разсчитывая на ея натуру, петербургскую скуку и матеріальное стѣсненіе. Въ эту минуту, видя ее въ веселой болтовнѣ съ Саламатовымъ, онъ не испытывалъ ни малѣйшей ревности. Ему было только досадно, что онъ какъ-то стушевался и она точно забыла совсѣмъ о его присутствіи.

«А вѣдь это въ сущности парочка, — говорилъ онъ про себя, глядя на Зинаиду Алексѣевну: — генералъ способенъ сильно въ нее врѣзаться и дѣлать для нея всевозможныя безумства. Если она раскуситъ его, то можетъ прибрать его къ рукамъ почище Авдотьи Степановны. У этой умственной смѣлости больше, да и тоньше она по натурѣ. Какой-же еще лучше желать союзницы, какъ не такую мамзель? Она все пойметъ, когда уразумѣетъ суть земной юдоли. Только-бы посбить съ нея спѣсь но части высшихъ взглядовъ и благородства чувствъ. Да и кто ее знаетъ: можетъ взгляды и чувства хорошо развивать съ нашимъ братомъ, а какъ учуетъ капиталы во образѣ саламатовской утробы, такъ и припрячетъ ихъ для особыхъ оказій и будетъ лучше насъ, грѣшныхъ, обработывать свои дѣлишки.»

— Тройка готова! — доложилъ татаринъ.

Всѣ съ шумомъ встали. Зинаида Алексѣевна вся раскраснѣлась и даже глазки ея немножко посоловѣли. Воротилинъ приторно улыбался. Но Саламатовъ смотрѣлъ на всѣхъ, какъ встрепанный.

— Вы un diamant à dix facettes![10] — вскричалъ онъ, цѣлуя руку Зинаиды Алексѣевны, и засуетился, отыскивая ея вещи.

«Какъ-бы этотъ діамантъ не вошелъ тебѣ въ копѣйку», подумалъ Малявскій, застегивая пальто.

V.

Сѣли въ сани. Зинаида Алексѣевна помѣстилась рядомъ съ Саламатовымъ; Воротилинъ и Малявскій напротивъ, на передней лавочкѣ. Свѣжій вѣтерокъ пахнулъ въ лицо Зинаиды Алексѣевны, разгоряченное виномъ и душнымъ воздухомъ красной комнаты.

«А вѣдь этотъ Саламатовъ, — думала она — очень милый и забавный человѣкъ. Онъ, можетъ быть, порядочный плутъ, но куда же занимательнѣе своихъ адъютантовъ».

Она взглянула на сухопарую и непріятную фигуру Малявскаго и не могла воздержаться отъ насмѣшливой улыбки.

«Саламатовъ, — продолжала она, — называетъ Малявскаго: любезнѣйшій Иларіонъ Семенычъ и говоритъ съ нимъ отеческимъ тономъ. Тотъ кажется предъ нимъ такимъ мизернымъ. Да и что въ немъ есть, когда посмотришь на него со стороны? Онъ уменъ, видно, тогда только, когда останется съ вами съ глазу на глазъ. Мнѣ вотъ теперь очень весело, а ни разу не было весело такъ съ нимъ: значитъ, въ Саламатовѣ есть что-нибудь»…

— Пошелъ! — вдругъ вскрикнула Зинаида Алексѣевна.

— Вотъ вы какъ! — отозвался Малявскій. — Да вы, кажется, не на шутку собрались кутить!

— Vous êtes une femme de race! — проговорилъ, наклоняясь къ ней, Саламатовъ.

Тройка понеслась, подъѣзжая къ Нарвской заставѣ.

Воротилину было очень неловко на передней скамейкѣ, но онъ вообще былъ доволенъ ужиномъ, разсчитывая улучить минуту и воспользоваться настроеніемъ духа Саламатова, чтобы втянуть въ задуманное дѣльце. Его мысли тоже перешли къ Занаидѣ Алексѣовнѣ.

«Вотъ и преемница нашлась для Авдотьи Степановны, — разбиралъ онъ: — и, кажется, изъ нея выйдетъ золотая бабенка, добрый союзникъ въ походахъ противъ страстей Бориса Павловича. Изъ нея выработается отмѣнный дѣлецъ. Вотъ-бы теперь поддѣлаться къ Авдотьѣ Степановнѣ и сдѣлать ее ручной! Вѣдь не останется же она весталкой, и жадность у нея большая. Будетъ и на нашей улицѣ праздникъ. Познакомить-бы надо этихъ двухъ бабенокъ, бывшую метресу съ будущей, и вступить въ тріумвиратъ. Мессиръ Малявскій пожелаетъ, разумѣется, втереться; безъ него, пожалуй, не обойдешься. Надо и ему кинуть могарычъ. Онъ мнѣ нуженъ и для дѣла по наслѣдству…

Нить соображеній Ипполита Ивановича была прервана сильными толчками при поворотѣ; онъ чуть не выскочилъ изъ саней, хотя и былъ застегнутъ полостью.

— Славно! Ухъ! — крикнула Зинаида Алексѣевна.

— Ха, ха, ха! — разразился Саламатовъ.

Сани подкатили къ крыльцу. Опять татары высадили компанію, точно чутьемъ узнавъ, что «генералъ» Саламатовъ находится тутъ самолично. Борисъ Павловичъ заказалъ особую комнату и велѣлъ подать «жиденькаго». Зинаида Алексѣевна, увидавши зимній садъ, пожелала пройтись по иему. Тогда Саламатовъ перемѣнилъ приказаніе и «жиденькое» было принесено въ садъ, въ одну изъ бесѣдокъ.

Воротилинъ взялъ Малявскаго за руку и нарочно увлекъ съ собой въ залу, чтобы оставить Саламатова одного съ Зинаидой Алексѣевной въ бесѣдкѣ.

— Ахъ, какъ здѣсь славно! — заговорила Зинаида Алексѣевна, оглядываясь, во всѣ стороны. — Посмотрите, Борисъ Павловичъ, какъ отсюда видно вонъ въ ту бесѣдку, и свѣтъ какой выходитъ странный! Только сыро здѣсь немного…

— Согрѣемъ васъ; не хотите-ли ликеру?

— Вы что-же это меня спаиваете?

— Да вѣдь въ нашемъ климатѣ иначе нельзя.

— А куда-же эти господа ушли?

— Кто, Малявскій?

— Да, и тотъ, какъ его фамилья, я забыла?

— А вамъ скучно безъ Малявскаго? — спросилъ Саламатовъ, подсаживаясь къ ней поближе.

— Нѣтъ, теперь совсѣмъ не скучно.

— Признайтесь, что юный публицистъ таки-зацѣпилъ ваше сердечко?

— Ахъ, полноте, Борисъ Павловичъ, не говорите такимъ тономъ. Это къ вамъ вовсе нейдетъ. Вы точно нарочно хотите выказаться какъ можно банальнѣе; а вы нѣсколькими головами выше вашихъ, какъ я ихъ назвала про себя, адъютантовъ.

— Вы мнѣ нравоученіе хотите читать? — спросилъ Саламатовъ, слегка нахмурившись.

— Вовсе нѣтъ! Мнѣ хочется показать вамъ только, что я васъ понимаю.

— Вотъ за это дайте ручку. Я уже вамъ сказалъ, что вы une femme de race [11], съ вами пріятно потолковать. Наконецъ-то нарождается у насъ на Руси такая генерація женщинъ: умныхъ, бойкихъ, веселыхъ, безъ pruderie [12], желающихъ наслаждаться! Вѣдь я вамъ попросту скажу: отчего нашъ братъ, послѣ адской работы, пускается во вся тяжкія, безъ разбору, глотаетъ что попало, пьянствуетъ, просиживаетъ ночи напролетъ за зеленымъ столомъ, отчего? Оттого, что женщинъ нѣтъ!

— Вы, быть можетъ, и правы, — проговорила Зинаида Алексѣевна.

— Да какъ же не правъ! во мнѣ, коли вы захотите знать, два человѣка сидятъ. Вотъ это (в онъ указалъ на свой животъ) каждый видитъ; а мои лучшіе инстинкты, художественные, если я могу такъ выразиться, это все подъ спудомъ находится…

— Послушайте, — перебила Зинаида Алексѣевна: — вѣдь вы вашихъ адъютантовъ должны хорошо понимать?

Саламатовъ усмѣхнулся и громко перевелъ духъ.

— Какъ не понимать. Имъ всѣмъ мои денежные успѣхи поперекъ горла сидятъ. Но безъ такого народа намъ нельзя быть. Всѣ разница между ними и мной вотъ какая: я артистъ, я дѣйствую по вдохновенію, я никогда не знаю, что у меня выйдетъ путнаго изъ головы завтра; я просто живу и хочу жить; а жить такому человѣку, какъ я, очень дорого. Когда же мнѣ удается сдѣлать какой-нибудь дѣловой tour de force, это мнѣ доставляетъ артистическое удовольствіе. Они же непремѣнно думаютъ: какъ имъ выкарабкаться и попасть въ денежные люди. Ихъ жизнь постоянное разбереживанье себя, постоянный зудъ…

— А вамъ они нужны? — перебила опять Зинаида Алексѣевна.

— Конечно, нужны… Да ужь позвольте и васъ на откровенность вызвать… Вы возлагаете какія-нибудь надежды на Малявскаго?

— Вы думаете, что я въ него сильно влюблена?

— Однако, entre nous… я по-товарищески съ вами говорю; вы бы не пріѣхали съ нимъ ужинать, еслибъ…

— Еслибъ что?

— Ну, еслибъ не были съ нимъ болѣе или менѣе близки.

— Онъ меня заинтересовалъ и я съ нимъ сблизилась немножко… такъ… по-дѣвичьи.

Зинаида Алексѣевна выговорила это слово не конфузясь. Въ головѣ у ней начинало уже шумѣть.

— Не больше? — спросилъ шопотомъ Саламатовъ.

— Не больше, — твердо выговорила она.

— И вы имѣете на него серьезные виды?

— Виды? Нѣтъ! Онъ не глупъ, у него есть бойкость, онъ хорошо говоритъ, когда захочетъ.

— Онъ пойдетъ впередъ, — добавилъ Саламатовъ: — карьеру свою сдѣлаетъ.

— Да вы развѣ думаете, что меня человѣкъ можетъ увлечь только тѣмъ, что выкарабкается?

— А какъ же вы говорили за ужиномъ, что для васъ только и занимательны тѣ, кто покрупнѣе?

— Ну-да; но врядъ-ли Иларіонъ Семенычъ изъ очень крупныхъ. Онъ весь свой вѣкъ будетъ адъютантомъ. У него и наружность такая. Безъ васъ онъ какъ разглагольствовалъ, а явились вы, вотъ онъ и стушевался… А отчего? оттого, что вы просто живете, а онъ пыжится, кобенится, старается… оттого, что у него зудъ, какъ вы говорите…

И она разсмѣялась. Саламатовъ вторилъ ей, и ея рука незамѣтно очутилась въ его бѣлыхъ, пухлыхъ рукахъ. Его жаркое дыханіе, пропитанное винными испареніями, доходило до ея лица, но ей не дѣлалось противно… ей захотѣлось даже подурачиться съ этой тушей, заставить ее выдѣлывать какія-нибудь глупости.

— Да, вы занимательный экземпляръ, — заговорила она замедленнымъ голосомъ.

— Опять экземпляръ! И, право, обижусь!

— У меня это хвалебное слово! Экземпляръ, это больше, чѣмъ обыкновенный смертный.

— Занимательности одной мало…

— На первый разъ очень довольно, — игриво отвѣтила Зинаида Алексѣевна и вдругъ задумалась.

Ей представился Малявскій. Что-то похожее на симпатію всплыло въ ея сердцѣ, и она спросила себя: «что-же я это выдѣлываю?» но сейчасъ же улыбка явилась на ея яркихъ, насмѣшливыхъ губкахъ и мысль ея отлетѣла отъ Малявскаго, который въ эту минуту стоялъ съ Воротилинымъ наверху, на террасѣ, выходящей въ зимній садъ.

— Вы сильно втюрились въ эту мамзель? — спросилъ Ипполитъ Ивановичъ у него.

— Эхъ! всѣ онѣ на одинъ подборъ, — зѣвая отвѣчалъ онъ и потянулся: — такъ, заинтересовала меня немножко въ маскарадѣ, оттого, что болтать умѣетъ.

— А его превосходительство, кажется, сильно пріударилъ.

— Ну, да тутъ сразу не добьешься ничего.

— Это его только раззадоритъ.

— Ужь если такая дѣвица согласится заступить мѣсто Авдотьи Степановны, такъ она дастъ себя знать.

— И я такъ же смекаю… Только жаль, что оная мамзель отняла у насъ слишкомъ много времени сегодня. Вотъ француженки на это лучше: перепьются и начнутъ между собою ругаться, а тутъ можно вольнѣе дѣловые разговоры вести. Его превосходительство чувствуетъ себя въ малинѣ и навѣрно войдетъ въ наше дѣло.

— Это отчего?…

— Выторговать у васъ мамзель!

Малявскій хотѣлъ было сдѣлать негодующее движеніе, но воздержался.

— Товаръ этотъ не моя собственность…

— Ну, ужь вы, пожалуйста, не заговаривайте… Кто-жь этому повѣритъ?

— Не вѣрьте. Если его превосходительству удастся вкусить отъ древа познанія добра и зла, тѣмъ лучше для него.

— Да вы развѣ питаете къ этой дѣвицѣ большую жалость?

— Мало-ли ихъ по Петербургу шатается… Она меня немножко заинтересовала… болтать умѣетъ и умишко кое-какой есть; но уже бильно много претензій, ей надо чего-то необыкновеннаго.

— Вотъ она и подцѣпитъ необыкновеннаго дѣльца…

Малявскій поморщился.

— Знаете что, Ипполитъ Ивановичъ, — заговорилъ онъ: — мы слишкомъ ужь балуемъ генерала; онъ и въ самомъ дѣлѣ возмечтаетъ о себѣ богъ-знаетъ что!

Воротилинъ поглядѣлъ на него вопросительно.

— Право, — продолжалъ Малявскій: — мы ему гораздо болѣе нужны, чѣмъ онъ самъ воображаетъ, и надо ему это давать чувствовать. Вѣдь онъ становится плохъ: жиръ беретъ свое, чревоугодье и зеленый столъ одолѣваютъ. Онъ давеча дѣвицѣ о страстяхъ своихъ въ юмористической формѣ расписывалъ, а вѣдь страсти-то въ самомъ дѣлѣ гнетутъ его: вотъ такъ, наскокомъ, онъ послѣ пьянственной ночи и ушата воды еще способенъ написать проектъ устава, за которой безграмотное дурачье выложитъ ему двадцать, тридцать тысячъ, а на полемическую дѣятельность онъ неспособенъ; что-нибудь послѣдовательно провести и поддержать — еще менѣе. Тутъ ему не обойдтись безъ такихъ людей, какъ я, напримѣръ. А по части дѣлъ юридическихъ, которыя онъ тоже не желаетъ упускать изъ рукъ, люди, какъ вы, ему въ той же точно мѣрѣ нужны… Для меня такой фактъ, какъ напримѣръ, отставка, прописанная ему Авдотьей Степановной, весьма и весьма знаменателенъ. Повѣрьте, эта баба чутьемъ своимъ разнюхала, что генералъ Саламатовъ долго не продержится на теперешней высотѣ. Вотъ она и освободила себя отъ его покровительства.

— Просто, другой кто-нибудь отбилъ.

— Ошибаетесь, никто не отбивалъ. Я это доподлинно знаю. Она теперь живетъ одна.

— Ну, надоѣлъ.

— Нѣтъ, это все не то. Не надоѣлъ, а чутьемъ распознала, что Саламатовъ не можетъ уже производить свои гигантскіе tours de force! Вѣдь для каждаго поколѣнія свой періодъ долженъ быть. Было ихъ десятилѣтіе, теперь наше десятилѣтіе наступаетъ.

— Да многимъ-ли онъ старше меня? Этакъ вы будете доказывать, что и мое десятилѣтіе прошло, а я, любезнѣйшій Иларіонъ Семенычъ, вовсе не отказываюсь отъ того куска пирога, какой мнѣ можно ухватить зубами!

— Вы особь статья. Ваше дѣло вновѣ. Вы теперь только расправляете крылья; да опять же вы моложе Саламатова, если не лѣтами, то всѣмъ складомъ. Ваша органическая машина другимъ образомъ сколочена, и вы гораздо больше бережете ее, чѣмъ онъ…

— Поглядите-ка, — перебилъ Малявскаго Воротилинъ: — отсюда какъ отлично видно. Борисъ Павловичъ, кажется, совсѣмъ растаялъ. Такъ и заслонилъ своей тушей фигурку вашей дѣвицы.

Дѣйствительно, съ того мѣста, гдѣ они стояли, видно было Саламатова въ полоборота. Правую руку онъ положилъ на спинку дивана, и изъ-подъ этой руки поднималась головка Зинаиды Алексѣевны.

— А вѣдь онъ ее чмокнетъ! — вскричалъ Воротилинъ.

— Нѣтъ, не чмокнетъ, — почти съ сердцемъ отвѣтилъ Малявскій.

— Чмокнетъ, непремѣнно чмокнетъ!

И Воротилинъ, нагнувшись надъ перилами, захохоталъ. Его смѣхъ раздражалъ Малявскаго настолько, что онъ отвернулся въ другую сторону и что-то замурлыкалъ подъ носъ. Малявскому сдѣлалось наконецъ противно. Онъ не могъ не сознаться, что во весь этотъ вечеръ поведеніе его болѣе, чѣмъ странно. Онъ началъ также побаиваться, что Зинаида Алексѣевна ускользнетъ отъ него. Любви не жило въ немъ, но самолюбіе не позволяло допустить, чтобы въ одинъ вечеръ то обаяніе, какое онъ имѣлъ въ ея глазахъ, совершенно испарилось.

«Вотъ онѣ, новыя-то дѣвушки, — злился онъ про себя, закусывая нижнюю губу. — Какъ только учуяла капиталы, такъ и начала прибирать къ рукамъ первое попавшееся ожирѣлое брюхо. Но вы, сударыня, шалите, думая, что мы васъ выпустимъ такъ, не заставивъ предварительно попрыгать по нашей дудкѣ!»

— Сегодня, — перервалъ Воротилинъ его раздраженныя соображенія: — мы никакого пива не сваримъ, ужь три часа скоро. Его превосходительство вѣрно захочетъ отправиться къ дѣвицѣ.

— Да вы въ самомъ дѣлѣ думаете, — окрысился Малявскій: — что она легкаго поведенія?

— Ну, полноте, вы ужь сейчасъ и пѣтушиться! Мы съ вами не менторы ея… Если она вамъ не особенно нравится и нѣтъ между вами совершенно интимныхъ отношеній, такъ изъ-за чего-же вамъ волноваться, скажите на милость? Довольно и того, что Саламатовъ увлеченъ. Когда онъ на любовномъ взводѣ, изъ него хоть веревки вей!… Сегодня ужь, конечно, нечего толковать о дѣлѣ, но фундаментъ заложенъ отличный!…

Малявскій почти не слушалъ Воротилина. Изъ боковой комнаты доносилось цыганское пѣніе съ бряцаньемъ гитары.

— Это гдѣ цыгане? — спросилъ Малявскій.

— Здѣсь кто-нибудь заставилъ пѣть…

— Что за вытье подлое! — выругался Малявскій и пошелъ скорыми шагами къ пуску въ зимній садъ.

А въ бесѣдкѣ Зинаида Алексѣевна говорила Саламатову:

— Послушайте, Борисъ Павловичъ, не дѣлайтесь сладкимъ селадономъ, это васъ сейчасъ же уронитъ въ моихъ глазахъ. Неужели умный человѣкъ, какъ вы, не можетъ выпить лишній бокалъ шампанскаго безъ того, чтобы сейчасъ же не разомлѣть передъ женщиной?

— Вы умница, умница! — повторялъ Саламатовъ, держа ее за руку,

— Можетъ быть, и умница, да вы-то будьте поумнѣе.

— Развѣ я дѣлаю глупости?

— Намѣреваетесь. Это видно, что вы имѣете дѣло богъ-знаетъ съ какими женщинами. А вы должны быть рады, что васъ сбираются изучать.

— Это правда, — согласился Саламатовъ: — я вожусь богъ-знаетъ съ какими женщинами; а въ васъ я вижу что-то особенное, какой-то air fixe, который мнѣ очень нравится, я отъ васъ не скрою…

Она высвободила руку и сказала:

— Пора ѣхать, у меня голова заболѣла.

— Полноте, — упрашивалъ Саламатовъ. — Еще хоть одинъ флакончикъ. Вотъ подойдутъ тѣ господа!

— Нѣтъ, начнется попойка, я этого не хочу. Я выпью, пожалуй, стаканъ чаю…

Малявскій показался у входа въ будку.

— Можно нарушить сладкій tete-a-tete? — спросилъ онъ.

— Нарушайте, — откликнулась Зинаида Алексѣевна. — Куда вы пропадали? А гдѣ адвокатъ?

— Онъ идетъ за мной.

Показался и Воротилинъ. Саламатовъ прошелся съ нимъ на счетъ «жидкаго», а Зинаида Алексѣевна пила чай.

— Пора по домамъ— крикнула она и встала.

Саламатовъ началъ опять упрашивать; но она не соглашалась остаться дольше.

Дорогой въ саняхъ одинъ только Саламатовъ и говорилъ. Воротилинъ и Малявскій отмалчивались. Когда въѣхали въ городъ, Малявскій спросилъ Зинаиду Алексѣевну:

— Довольны-ли вы вечеромъ?

— Очень, — отвѣчала она весело: —но вы, кажется, совсѣмъ раскисли?

— Раскисъ! Что это за выраженіе?

— Самое подходящее.

— Я и не думалъ раскисать; но занимать васъ я не считалъ нужнымъ.

— Никто васъ и не просилъ.

Оба они почувствовали, какъ далеки они другъ отъ друга. Зинаидѣ Алексѣевнѣ сдѣлалось сначала жутко: ея тонъ показался ей черезчуръ бездушнымъ. Но тотчасъ же она нашла ему оправданіе; въ тонѣ самого Малявскаго слышалась раздраженная мелочность, а вовсе не ревность.

«Ему рѣшительно все равно, — говорила она про себя: — начнетъ за мной ухаживать Саламатовъ или нѣтъ, можетъ быть, даже это ему будетъ и на руку. Его бѣситъ только то, что тотъ оказался, въ моихъ глазахъ, крупнѣе и занимательнѣе его, и Саламатовъ въ самомъ дѣлѣ занимательнѣе. Я вижу его насквозь и очень рада, что такъ скоро разглядѣла. Онъ меня ни капельки не любитъ. Онъ совершеннѣйшій сухарь. Онъ бьется только изъ-за того, чтобы свое «я» обставить повыгоднѣе.»

Малявскій, получивши рѣзкій отвѣтъ отъ Зинаиды Алексѣевны, совсѣмъ насупился, и его мысли вторили тому, что бродило въ ея головкѣ.

«Ты смѣешь такъ мнѣ отвѣчать, — злился онъ. — Ты расчухала окончательно, что генералъ Саламатовъ возъимѣлъ къ тебѣ нѣжныя чувства. Хорошо-же! Я для тебя мелокъ. Тебѣ крупныхъ надо! Посмотримъ: куда дѣнутся твои гражданскіе принципы, когда ты поступишь въ преемницы къ Авдотьѣ Степановнѣ? Тогда мы съ тобой потолкуемъ на эту тему, а до тѣхъ поръ мы тебя-же запряжемъ везти нашу колесницу, ужь коли на то пошло!»

Саламатовъ, поглядывая искоса на красивую дѣвушку, тоже размышлялъ, но въ другомъ вкусѣ:

«Господинъ Малявскій не будетъ большой помѣхой: это сейчасъ видно. Она имъ если и увлечена немножко, то это какъ-разъ улетучится. Она чуетъ, что онъ для нея мелокъ. И я готовъ пари держать, что на вино и на елей она еще не разрѣшала…»

При этой мысли Саламатовъ даже облизнулся.

«Нѣтъ, не разрѣшала, — повторилъ онъ еще разъ про себя: — стало… тугъ есть особая пикантность… Разумѣется, такой дѣвочкѣ не надо давать сразу слишкомъ большой воли: она кусаться начнетъ. У ней есть особая любознательность: людей, видите-ли, изучаетъ. Значитъ, передъ ней нельзя очень-то на распашку; пускай только туда проникаетъ, куда мы ее сами пустить пожелаемъ. Господину Малявскому спасибо за такой бутонъ, хотя онъ, кажется, смекнулъ, что она какъ-разъ ускользнетъ у него изъ рукъ. Ну, да онъ жаденъ превыше всякой мѣры, а такихъ людишекъ всегда можно купить».

Адвокатъ, оглядывая всѣхъ, велъ также свою линію про себя:

«И прекрасно, что такъ прошелъ вечеръ: теперь Борисъ Павловичъ размякнетъ и не заломитъ іудейскаго куша за свое участіе, только въ этакіе періоды и можно пріобрѣтать его по сходной цѣнѣ. Господинъ Малявскій думаетъ взять крупный могарычъ за пріятное знакомство его превосходительства съ этой дѣвицей; но онъ сильно профершпилится, пожалуй, совсѣмъ обозлитъ противъ себя Саламатова, что будетъ весьма пріятно: надоѣлъ этотъ стрекулистъ; надо поскорѣй пустить его для газетной рекламы, а тамъ и по боку»…

Только одинъ извощикъ ничего не замышлялъ и думалъ на тему: какъ-бы хорошо залечь спать, содравши съ господъ рублика два на водку.

— Гдѣ вы живете? — спросилъ Саламатовъ Зинаиду Алексѣевну полушопотомъ.

— Въ Моховой, въ меблированныхъ комнатахъ.

— Какая судьба! это въ двухъ шагахъ отъ меня. Когда-же я васъ увижу?

— Когда мнѣ скучно будетъ, я вамъ дамъ знать. Къ себѣ не приглашаю: у меня всего одна клѣтушка.

— Съ милымъ рай и въ шалашѣ! — разразился Малявскій.

— Вы сердиты, да несильны, — отрѣзала въ отвѣтъ Зинаида Алексѣевна и, не подавая ему руки, вышла изъ саней, когда тройка остановилась у подъѣзда.

Саламатовъ вылѣзъ тоже изъ саней и началъ просить у ней позволенія заѣхать на другой день.

— Нѣтъ, ваше превосходительство, — отвѣтила она и скрылась подъ ворота.

VI.

Зинаида Алексѣевна занимала всего одну комнатку. Содержала она ее чистенько. Въ ней не чувствовалось пустоты и заброшенности трактирнаго номера. На комодѣ лежали кое-какія вещицы, купленныя видимо для комнатки.

Раздѣвалась Зинаида Алексѣевна медленно, и когда легла въ постель, надѣвши кофточку и ночной чепчикъ, то не задула тотчасъ-же свѣчи, а оставила ее горѣть подъ абажуромъ. Лицо у ней продолжало пылать отъ выпитаго вина и мороза. Въ головѣ особенно не шумѣло, но мысли никакъ не могли улечься. Онѣ ветрѣлись около Саламатова. «Онъ большой грѣшникъ, — разсуждала Зинаида

Алексѣевна: — даже больше того: видно, какъ его увлекаютъ животныя страсти; но все-таки въ немъ есть что-то такое пикантное. Съ такимъ человѣкомъ очень занимательно сойтись…» Слово «занимательно» заставило Зинаиду Алексѣевну остановиться на вопросѣ: чего-же она ждетъ въ жизни, куда идетъ, на что надѣется? То, что она видѣла и испытала, возбуждало въ ней одно главное опасеніе: не остаться безъ какого пибудь, хотя-бы чисто внѣшняго, интереса, закиснуть въ прѣсной — житейской обстановкѣ, тянуть безвкусное будничное тягло. Она какъ-то особенно ясно чувствовала, что скоро скоро можетъ наступить эта минута. Любовь не владѣла ею. Ея встрѣчасъ Малявскимъ не заключала въ себѣ никакихъ задатковъ задушевнаго сближенія. Онъ не сумѣлъ и подчинить ее своему вліянію. Ужинъ и поѣздка къ Дороту показали ей, что она ни мало не стѣсняется проявленіями его удовольствія или неудовольствія. Настоящаго благородства идей и побужденій она въ немъ не чуяла. Напротивъ, задавши себѣ вопросъ: «способенъ-ли былъ-бы Малявскій хлопотать о ея дальнѣйшемъ сближеніи съ Саламатовымъ?» — она отвѣтила: «да, способенъ былъ бы, еслибъ находилъ, что это ему выгодно». Она видѣла, что Малявскій состоитъ у Саламатова въ адъютантахъ, хотя и старается показать, что онъ для Саламатова человѣкъ необходимый. Если-же онъ такъ или иначе связываетъ свою карьеру съ добрыми отношеніями къ Саламатову, то онъ, конечно, не станетъ препятствовать ея сближенію съ своимъ патрономъ.

И тутъ незамѣтно въ головѣ Зинаиды Алексѣевны стала проводиться параллель между патрономъ и его адъютантомъ.

«Что такое, въ сущности, Малявскій? — спросила она себя. — Мелкій спутникъ большой планеты. Онъ моложе годами и сухопарѣе, но въ немъ гораздо больше старчества и бездушія, чѣмъ въ Саламатовѣ. Саламатовъ хватаетъ, гдѣ можно, огромные куши и тотчасъ-же пропиваетъ ихъ: въ немъ есть, стало быть, ширь, какая-нибудь, хоть и грубая, поэзія; а Малавскій будетъ копить, добиваться мѣстъ и окладовъ, какъ истинный жрецъ златаго тельца и какъ истый карьеристъ».

Зинаида Алексѣевна очень обрадовалась слову «карьеристъ», которое она внервые услыхала отъ кого-то въ Петербургѣ. Оно какъ нельзя лучше подходило къ Малявскому.

«И что-же могу я ждать отъ такого карьеціста? На самоотверженную, горячую привязанность онъ не способенъ. Законнаго брака онъ мнѣ не предложитъ. Еслибъ онъ хотѣлъ, то уже предложилъ-бы его. Да я и сама не желаю связать съ нимъ судьбу свою. Если теперь въ нашихъ отношеніяхъ онъ такъ непривлекателенъ, то что-же будетъ, когда онъ сдѣлается мужемъ? Онъ будетъ дожидаться, когда я проживу мои послѣднія деньжонки, и тогда перестанетъ уже церемониться со мной и потребуетъ чего-нибудь реальнаго за ту поддержку, какую онъ согласится мнѣ оказывать… Быть содержанкой Иларіона Семеныча!.. Никогда!..»

Слово это Зинаида Алексѣевна выговорила вслухъ, послѣ чего задула свѣчу и перевернулась на боку, но продолжала думать на ту же тему.

«Неспособна я сдѣлаться его содержанкой, а жить сь такимъ сухаремъ и эгоистомъ… невозможно, да онъ и не захочетъ. Это можетъ повредить его карьерѣ.»

И чѣмъ дальше шли соображенія Зинаиды Алексѣевны, тѣмъ все безвкуснѣе становилась для нея перспектива интимныхъ отношеній съ Малявскимъ. Когда она забылась, въ сердцѣ ея не было уже ни капли, увлеченія его личностью.

А Иларіонъ Семенычъ, вернувшись домой, тотчасъ-же заснулъ. Онъ не имѣлъ привычки предаваться ночнымъ размышленіямъ. Онъ не подумалъ ни одной секунды о Зинаидѣ Алексѣевнѣ. Соображенія его ограничились только тѣмъ, что ему надо сдѣлать на другой день. Зинаида Алексѣевна недаромъ назвала его «карьеристомъ». Малявскій хотя и не шелъ по настоящей чиновничьей дорогѣ, но врядъ въ какой петербургской канцеляріи водился болѣе чистый типъ карьериста.

Въ ранней юности у Малявскаго проявились литературныя наклонности. Онъ писалъ рѣшительно обо всемъ. Учился онъ бойко, но раскусилъ ту истину, что чистая наука питаетъ плохо. Нахватавши какъ можно больше всякихъ энциклопедическихъ познаній по техникѣ и экономическимъ вопросамъ, онъ началъ дѣйствовать перомъ уже съ разборомъ, зная, въ какую сторону выгоднѣе обращать свой умственный интересъ и аргументы своей полемики. Онъ понялъ, что въ мірѣ двигательныхъ идей онъ шубы себѣ не сошьетъ; за то въ мірѣ желѣзнодорожныхъ и всякихъ другихъ «двигателей» онъ въ скоромъ времени пріобрѣтетъ подходящую практику. И дѣйствительно, въ въ какихъ-нибудь три, четыре года онъ сталъ извѣстенъ разнымъ тузамъ въ русской промышленности и сдѣлался публицистомъ охранительныхъ началъ. На него позднѣе другихъ обратилъ вниманіе Саламатовъ; Малявскій-же съ первыхъ шагогъ слѣдилъ за нимъ и ядовито завидовалъ ему. Саламатовъ былъ для него идеаломъ пріобрѣтенія и житейской ловкости. Онъ чувствовалъ, что никогда ему не пріобрѣсти талантовъ Бориса Павловича, его смѣлости и дерзости, его умѣнья обращаться съ людьми. Природа отказала ему въ тѣхъ свойствахъ, которыя у Саламатова точно лежали въ его необъятомъ брюхѣ. Но тѣмъ язвительнѣе было чувство зависти, какую Саламатовъ возбуждалъ въ немъ. Онъ долженъ былъ искать его вниманія и сталъ работать въ его интересахъ какъ-разъ въ то время, когда Прядильниковъ началъ уже отрезвляться насчетъ «штатскаго генерала». Въ Малявскоиъ жила сатанинская гордость самомнѣнія, гордость настоящаго выскочки, которая заставляла его безпрестанно поднимать тонъ и голову тамъ, гдѣ ему слѣдовало-бы держать ихъ пониже. Онъ постоянно старался держаться съ Саламатовымъ на равной ногѣ. И каждый разъ, какъ онъ только попадалъ въ кабинетъ Бориса Павловича, онъ съ затаеннымъ злорадствомъ подмѣчалъ все, что могло дать ему точку опоры, когда настанетъ благопріятная мянута. Малявскій былъ совершенной противностью Прядильникову. Полнѣйшее отсутствіе наивности и искренности составляло главный фондъ его личности. За каждый шагъ, за каждое печатное слово, за каждую справку и дѣловой разговоръ онъ требовалъ, прямо или косвенно, соотвѣтственнаго гонорарія, и уже начиналъ находить, что ему недостаточно платятъ, считалъ, очень часто, свои заработки нищенскими и съ особымъ сладострастіемъ выжидалъ того момента, когда ему удастся схватить кушъ «по-салама-товски».

По его сооображеніямъ, моментъ этотъ долженъ скоро былъ наступить. Саламатовъ не давалъ уже никакого удержа своимъ «тремъ страстямъ», и ихъ удовлетвореніе требовало все большихъ и большихъ расходовъ. Кредитъ его не падалъ; всякаго рода предложенія и заказы льнули къ нему, и его умѣнье привлекать къ себѣ людей и предпріятія не ослабло; но матеріальная сторона труда начинала сильно хромать. Безобразно-проводимыя ночи не позволяли работать попрежнему. Уже нѣсколько разъ Саламатовъ не выполнялъ въ срокъ своихъ обѣщаній. Главная его спеціальность, писаніе всевозможныхъ уставовъ, начинала сильно страдать отъ «сластолюбія и чревоугодія», какъ выражался самъ Саламатовъ. Зачастую, утромъ того дня, когда къ нему должны были явиться для полученія проекта устава и внесенія выговореннаго куша, ниодной строки этого проекта не было еще написано. Вотъ тутъ-то и разсчитывалъ Малявскій, первѣе всего, сдѣлаться пайщикомъ Саламатова; а дешево свои услуги продавать онъ не желалъ, почему и не соглашался на секретарскія обязанности, которыя Саламатовъ предлагалъ ему. Онъ писалъ статьи въ пользу того или иного предпріятія, за что, чрезъ Саламатова, получалъ крупный гонорарій, исполнялъ отдѣльныя порученія разныхъ обществъ, но ревниво охранялъ положеніе самостоятельнаго дѣятеля, который не нынче-завтра можетъ самъ превратиться въ Саламатова. Борисъ Павловичъ смотрѣлъ на Малявскаго менѣе проницательно, чѣмъ-бы ему слѣдовало. Онъ зналъ хорошо, на что Малявскій годенъ, онъ распозналъ его «себе на умѣ», его стремленіе къ карьерѣ, любовь къ наживѣ и злобное самолюбіе, но Саламатовъ не догадывался, что этотъ «фолликюлеръ» изучаетъ его такъ старательно, такъ зорко выжидаетъ минуты, когда придется волей-неволей взять его въ равноправные помощники.

Малявскій очень хорошо понялъ, въ чемъ заключается искусство Бориса Николаевича по писанію проектовъ. Онъ чувствовалъ себя способнымъ замѣнить его въ этой спеціальности; у него не было только личнаго кредита. Чуть не со слезами ярости видѣлъ онъ, какъ капиталисты, затѣявъ предпріятіе, являлись къ Саламатову съ униженной просьбой «изобразить» имъ уставъ и войти учредителемъ въ общество, и все это потому только, что онъ получилъ репутацію удачнаго пускателя въ ходъ дѣлъ и дѣлишекъ, потому только, что онъ обладаетъ извѣстной сметкой и грамотностью. Внимательно просматривалъ Малявскій параграфы уставовъ, сочиненныхъ Саламатовымъ, и проникался умѣньемъ составлять ихъ такъ, чтобы можно было «читать между строкъ». Ему казалось, что онъ постигъ это искусство не хуже Саламатова, и, въ то же время, убѣдился въ томъ, что кромѣ общей сметки у Саламатова нѣтъ никакихъ серьезныхъ познаній, ни по экономическимъ вопросамъ, ни по техникѣ. Подъ рукой началъ Малявскій толковать на ту тему, что одной общей наметанности недостаточно, что пора промышленникамъ дѣлать своими фактотумами людей съ подходящими свѣдѣніями, болѣе молодыхъ и работящихъ: стоящихъ на одномъ уровнѣ спеціальнаго развитія съ дѣльцами западной индустріи. И онъ крѣпко вѣрилъ въ то, что часъ его близокъ, что брюхо и короткая шея Саламатова помогутъ ему скорѣе, чѣмъ онъ даже ожидаетъ. Въ себѣ самомъ онъ Сознавалъ ту устойчивость карьериста, которая въ такомъ рыхломъ обществѣ, какъ русское, должна привести къ желанной цѣли. Онъ сознавалъ также сильно преимущество того поколѣнія, къ которому онъ принадлежалъ. Надъ нимъ ни брюхо, ни кароткая шея не возьмутъ верхъ и не сдѣлаютъ его рабами темперамента. Впереди, по всёмъ его разсчетамъ, алмазными буквами блистало магическое слово «милліонъ».

VII.

Дѣло, къ которому Воротилинъ хотѣлъ привлечь Саламатова, было наслѣдство Екатерины Сергѣевны Загарп-ной. Съ того визига, когда Лиза приняла его и подвергла допросу, Ипполитъ Ивановичъ не былъ на Васильевскомъ Острову. Онъ тотчасъ-же разсудилъ, чго невыгодно, не узнавши обстоятельно, кто такая эта женщина и въ какой степени она отвѣчаетъ его соображеніямъ, — начать съ ней непосредственные переговоры. Ему сдавалось, что онъ напалъ на личность, весьма мало подходящую подъ его-практику, и онъ второй разъ въ десятую линію не поѣхалъ.

Прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Екатерина Сергѣевна узнала чрезъ Борщова, что Воротилинъ имѣлъ цѣлью втянуть ее въ процессъ и повыгоднѣе купить у нея искъ. Ей разсказали, какой репутаціей пользуется Ипполитъ Ивановичъ, и, разумѣется, она не стала разыскивать его.

Такъ все дѣло и кануло въ воду. Но въ началѣ зимы Ипполитъ Ивановичъ узналъ, что Загарина имѣетъ гораздо больше правъ на наслѣдство, чѣмъ онъ думалъ первоначально, и что выискались другіе наслѣдники, изъ категоріи «седьмой воды на киселѣ», которые оттягиваютъ имѣніе и дѣйствуютъ весьма энергически. Состояніе было крупное. Ипполитъ Ивановичъ задумалъ повести дѣло en grand: ни больше, ни меньше, какъ составить цѣлую компанію па паяхъ, съ капиталомъ въ нѣсколько десятковъ тысячъ. Для скораго успѣха содѣйствіе Саламатова было безусловно необходимо. А огласить это половчѣе въ печати долженъ былъ Малявскій. Его-же Воротилинъ думалъ употребить для личныхъ переговоровъ съ Загариной, при чемъ самому остаться совершенно въ сторонѣ. Онъ уже пронюхалъ, что о немъ наводили справки, и догадывался, что его лично примутъ не особенно благосклонно.

А Екатерина Сергѣевна тѣмъ временемъ опять заболѣла и работа ея въ редакціи должна была остановиться.

Про это Воротилинъ слышалъ и разсчитывалъ на моментъ «психическаго принужденія», какъ онъ выражался.

Прежде, чѣмъ отправиться къ Саламатову излагать въ подробностяхъ дѣло, онъ заѣхалъ, на другой же день поѣздки къ Дороту, перетолковать съ Малявскимъ.

Онъ нашелъ Малявскаго за письменнымъ столомъ, въ его тѣсномъ, но опрятномъ кабинетѣ съ большой библіотекой. Лицо у Малявскаго какъ-то особенно улыбалось; видно было, что онъ доволенъ своими соображеніями.

— Что скажете, почтеннѣйшій Ипполитъ Иванычъ? — встрѣтилъ онъ Воротилина съ полушутливой вѣжливостью.

— Да я вотъ на счетъ вчерашняго, — заговорилъ Воротилинъ, разсаживаясь на диванѣ: — хотѣлъ ѣхать къ Саламатову, да разсудилъ, что сегодня онъ сонный: вчера вѣдь, батенька, мы довезли васъ, да отправились еще въ одно злачное мѣсто, откуда я уѣхалъ черезъ часъ, а Борисъ Ивановичъ навѣрняка до свѣту просидѣлъ за зеленымъ столомъ.

— Вотъ какъ; ну, да вѣдь ему это не въ диковинку.

— Однако, я хочу дѣло обставить и вести серьезно…

— Да какой-же вы серьезности ждете отъ Саламатова? — спросилъ съ гримасой Малявскій.

— Имя его нужно и умѣнье втянуть въ дѣло, кого следуетъ, вотъ что дорого стоитъ…

— А въ чемъ-же мое содѣйствіе вамъ необходимо?

Вопросъ этотъ Малявскій сдѣлалъ, стоя и глядя въ упоръ на Воротилина, которому тонъ вопроса не понравился; но онъ продолжалъ все съ той-же улыбкой, съ какой повелъ рѣчь:

— Я ужь говорилъ вамъ вчера, любезнѣйшій Иларіонъ Семенычъ, что вы были-бы въ высшей степени полезны дѣлу вашимъ личнымъ участіемъ.

— Объяснитесь, — отчеканилъ громко Малявскій и присѣлъ къ гостю.

— Вотъ видите, какое обстоятельство… Наслѣдство можетъ достаться малолѣтней дочери одной женщины, знаете, изъ такъ-называемыхъ новыхъ людей. Я было-хо-тѣлъ начать съ ней переговоры еще весной, но воздержался… Она, какъ мнѣ говорили, имѣетъ уже какое-то предубѣжденіе противъ меня… Надо къ пей явиться человѣку, не принадлежащему вовсе къ адвокатской профессіи, и самаго имени моего не упоминать.

— И вотъ это-то порученіе вы и хотѣли-бы возложить на меня?

— Именно. Вы скажете ей, что вы объ ней много наслышаны, а познакомиться постарайтесь черезъ кого-нибудь изъ такихъ-же, какъ она, новыхъ людей…

— Да я съ ними не якшаюсь.

— Поищите, батенька: шкура стоитъ выдѣлки.

— Ну, положимъ, я подъищу такого новаго человѣка, который познакомитъ меня съ этой… какъ ея фамилія?

— Госпожа Загарина!

— Прекрасно; а потомъ что?

— Войдете въ интимность: — вѣдь вы человѣкъ начитанный и, когда хотите, можете либеральничать не хуже другаго…

— Положимъ, что могу…

— Ну, то-то же. Вотъ вы и вступите въ интимную бесѣду, вывѣдайте половчѣе: думаетъ-ли она еще получить большое состояніе, и начните полегоньку запускать зондъ: вотъ-де до свѣдѣнія моего дошло, что васъ хочетъ эксплуатировать нѣкій Воротилинъ…

— Какъ?

— Вы дайте досказать: эксплуатировать-де желалъ онъ васъ самымъ возмутительнымъ образомъ и даже вступилъ уже въ переговоры съ другими соискателями вашего состоянія, такъ, чтобы васъ заманить и обѣ стороны ободрать, какъ Сидорову козу…

— Хитро!

— Очень просто, голубчикъ, чрезвычайно просто. Вамъ-де, продолжаете вы ей нащипывать, никакъ не слѣдуетъ отдаваться этому волку; вы его къ себѣ на порогъ не пускайте; дѣло ваше можетъ взять на себя всякій порядочный человѣкъ; выиграть его не трудно, только нужны деньги; а я-де знаю, что у васъ денегъ нѣтъ. Вамъ всего выгоднѣе продать вашъ искъ за извѣстную сумму. Вотъ тутъ вы и должны будете вызваться найти людей, которые дадутъ ей хорошую цѣну, избавивъ ее отъ издержекъ процесса. Неправда-ли, любезнѣйшій Иларіонъ Семенычъ, что мой планъ весьма немудренъ?

Воротилинъ откинулся на спинку дивана и поглядѣлъ вопросительно на Малявскаго, продолжавшаго двойственно усмѣхаться.

— Не дуренъ, это правда, — повторилъ Малявскій: — только подловатъ.

— Ну, ужь пожалуйста, — перебилъ Воротилинъ, нѣсколько сконфуженный: — не говорите жалкихъ словъ. Тутъ, правда, есть подходъ, но самый, въ сущности, невинный.

— Невинный? Ха, ха. ха! — разразился Малявскій.

— А то какъ-же? Вѣдь если мы ей не предложимъ такой сдѣлки., она ничего не получитъ. Еще полгода тому назадъ она могла-бы выиграть дѣло, тогда не было другихъ соискателей; а теперь явились охотники и начали дѣйствовать на всѣхъ парахъ; одинъ изъ моихъ коллегъ готовъ сейчасъ купить этотъ процессъ за двѣсти тысячъ. Онъ получитъ двадцать-пять процентовъ со стоимости имѣнья, если возьмется защищать, а это пахнетъ тоже не одной сотенкой тысячъ. Такъ вотъ какія батареи наведены уже съ непріятельской стороны. Если эта Загарина не окончательная идіотка, она не можетъ не согласиться. Гдѣ-же тутъ подловатость?

— Ну, хорошо, хорошо, — хихикалъ Малявскій: — извольте развивать вашъ планъ, а мнѣ ужь предоставьте называть вещи ихъ именами.

— И его развилъ. Если вы хотите принять участіе въ этой операціи, вы видите ясно, что вамъ слѣдуетъ продѣлать…

— Ипполитъ Иванычъ, вы серьезно мнѣ это говорите? — вдругъ спросилъ строгимъ голосомъ Малявскій и поднялся съ дивана,

— Разумѣется, серьезно; а то какъ-же?

— Вы стало быть, желаете, чтобы я принялъ на себя роль агента, надѣвающаго личину и продѣлывающаго комедію?

— Полноте, батенька, придираться! — вскричалъ Воротилинъ и тоже вскочилъ съ дивана: — вѣдь я къ вамъ обратился по-пріятельски, какъ къ человѣку толковому и отлично-умному; а вы сейчасъ какой-то инквизиторскій допросъ учиняете. Нехорошо-съ.

— Я только разъясняю дѣло, — продолжалъ отчеканивать Малявскій: — и желаю показать вамъ, что за него взяться можно только въ такомъ случаѣ, если завязанъ непосредственный интересъ…

— То-есть, это вы насчетъ вознагражденія… такъ будьте покойны… развѣ мы сквалыги какіе-нибудь…

— Вознагражденіе! — подчеркнулъ Малявскій: — вы говорите со мной точно съ какимъ.іонъ-лакеемъ…

— Да полноте, Иларіонъ Семенычъ, придираться… я по душѣ… Присядьте.

Воротилинъ сѣлъ. Ему было такъ-же неловко, какъ было неловко у Загариной въ разговорѣ съ Лизой.

— Вы Ипполитъ Иванычъ, — началъ шутливо-ласковымъ фальцетомъ Малявскій: — ошибаетесь насчетъ моего удѣльнаго вѣса.

— Какого вѣса?

— Да насчетъ удѣльнаго вѣса моей личности. Вы привыкли смотрѣть на меня, какъ на дешеваго строчилу, которому отъ времени до времени можно дать заработать малую толику.

— Вовсе нѣтъ!

— Позвольте. Вы мнѣ предлагаете главную роль въ этой, какъ вы выражаетесь, «операціи». Такъ или нѣтъ?

— Ну, не совсѣмъ…

— Какъ не совсѣмъ?

— Вѣдь главное деньги. Ихъ надо собрать, и потомъ веденіе процесса. Вотъ два главныхъ, такъ сказать, момента.

— Я съ этимъ не согласенъ. Деньги и искусство адвоката тогда только пойдутъ въ ходъ, когда эта женщина ввѣрится тому лицу, которое вы къ ней подсылаете.

— Конечно, но…

— Это безусловно вѣрно. Лицо это буду я. Такъ или нѣтъ?

— Иу, и прекрасно.

— Стало быть, главный дѣятель тутъ буду я-же?..

— Да вѣдь я вамъ говорилъ, что ваше…

— Вознагражденіе, хотите вы сказать. Я по найму въ такомъ дѣлѣ дѣйствовать не могу. Если я въ него войду, то только, какъ пайщикъ.

Воротилинъ поморщился.

— Вѣдь паи будутъ денежные на веденіе процесса, — выговорилъ онъ: — пайщики понесутъ рискъ и убытки.

— Ну, а Саламатовъ внесетъ денежный пай?

— Онъ особь статья! Его имя нужно. Онъ привлечетъ другихъ.

— Во-первыхъ, его имя гораздо менѣе нужно, чѣмъ вы думаете: да еслибъ оно и такъ было, то степень его участія ужь никакъ не больше того, что вы желаете возложить на меня.

— Но согласитесь…

— Полноте. Ипполитъ Иванычъ, намъ съ вами неприлично такъ, съ позволенья сказать, холуйствовать передъ дешевыми репутаціями… Я распространяться много не стану и резюмирую такъ: если вамъ угодно воспользоваться моимъ участіемъ, я предъявляю право на пай или на два…

— На два?

— Да, смотря потому, какой капиталъ у васъ предполагается вмести въ дѣло.

— Я проектировалъ, на первое время, пятьдесятъ тысячъ.

— Ну, значитъ, я буду изображать собою десять тысячъ, и по окончаніи процесса имѣть право на соотвѣтственный барышъ, конечно, за вычетомъ того, что будетъ впередъ заплачено этой Загариной.

Нѣсколько секундъ молчалъ Воротилинъ и весьма замѣтно морщился.

— Вы находите мои требованія чрезвычайными? — спросилъ Малявскій.

— Да, признаюсь… я думалъ, что по пріятельству…

— А вы-бы предложили Борису Павловичу, тоже по пріятельству, ограничиться обѣдомъ у Огюста?.. Я вѣдь его знаю, онъ навѣрно, кромѣ пая, возьметъ еще кушъ изъ этихъ самыхъ пятидесяти тысячъ…

— Вѣдь вы знаете, онъ всегда нуждается…

— Всякому, почтеннѣйшій Иннолитъ Иванычъ, пирожка съ начиночкой хочется.

Чрезъ пять минутъ пріятели ударили по рукамъ, и когда Малявскій, проводивши Воротилина до передней, вернулся къ письменному столу, лицо его долго хранило бездушную улыбку; онъ даже запѣлъ какой-то офенбаховскій мотивъ.

VIII.

Тотчасъ по уходѣ Воротилина, Малявскій получилъ записку отъ Саламатова такого содержанія:

«Добрѣйшій Иларіонъ Семенычъ».

«Убѣдительно прошу васъ зайди ко мнѣ, по возможности, сейчасъ-же. Мнѣ необходимо видѣться съ вами по весьма спѣшному дѣлу».

«Вашъ Саламатовъ».

Малявскій сказалъ на словахъ посланному, что сейчасъ будетъ, и, собираясь въ Моховую, соображалъ: какое это дѣло такъ приспичило Саламатова.

Ему хотѣлось какъ можно скорѣе «поставить на видъ» Саламатову, что на побѣгушкахъ онъ у него быть не желаетъ, а пріятельскія порученія исполнять согласенъ на извѣстныхъ только условіяхъ…

Борисъ Павловичъ встрѣтилъ его съ соннымъ, но очень заискивающимъ видомъ. Малявскій тотчасъ-же подумалъ:

«Минута наступила».

И онъ не могъ сдержать самодовольную улыбку, вспомнивъ, какъ онъ осадилъ Воротилина и заставилъ сдѣлать себя пайщикомъ.

— Вы нездоровы? — спросилъ Малявскій умышленнонебрежнымъ тономъ.

— Чего, добрѣйшій Иларіонъ Семенычъ, вчера я попалъ еще кое-куда…

— И просидѣли до утра?

— Это мнѣ не въ диковину; но чего со мной до сихъ поръ никогда не бывало, такая адская головная боль. Ужь я и такъ и сякъ, и окачивалъ голову, и душъ взялъ, и спирты всякіе нюхалъ, ничего не беретъ. Вотъ теперь уже третій часъ, а я сижу какъ чурбанъ какой; ни единой мысли не вытянешь.

— Надъ чѣмъ-же вы сидите, Борисъ Павловичъ? — спросилъ наивно Малявскій.

— Спѣшная работа и какая еще! Вы вѣдь знаете, что вся наша жидова безъ меня шагу не можетъ сдѣлать.

— Знаю-съ…

— Ну, вотъ на той недѣлѣ являются ко мнѣ какіе-то іерусалимскіе дворяне: одинъ прибывшій сюда изъ Берлина банкиръ, и другой тоже іерусалимскій тузъ, уже туземный, съ юга, и просятъ изобразить имъ уставъ новой компаніи, сочинить для оной компаніи кличку и приготовить все это въ шесть дней.

— Вы согласились?

— Нѣтъ, точно предчувствіе было какое, я — было имъ отказалъ, говорю: «столько у меня, господа, всякой работы накопилось, что я въ такой срокъ не могу взяться». Они чуть не въ ножки: «бери, батюшка, что хочешь»… Ну, сторговались мы.

— За сколько?

Саламатовъ точно зачуялъ что то недоброе въ вопросѣ Малявскаго, прищурился и съ оттяжкой проговорилъ:

— Да за порядочный кушъ.

— Тысячъ тридцать?

— Ну, немножко побольше…

— Пятьдесятъ?

У Малинскаго въ горлѣ точно что передернуло, когда онъ выговаривалъ эту цифру.

— Положимъ, пятьдесятъ.

— И, разумѣется, предложили вамъ участіе въ предпріятіи, званіе члена-учредителя и должное количество акцій?

— Какъ водится.

— И все это въ размѣрахъ, соотвѣтственныхъ вознагражденію за проектъ устава?

— Конечно.

— Вы, многоуважаемый Борисъ Павловичъ, отложили писаніе его до сегодняшняго дня?

— Да, я всегда такъ привыкъ работать… Развѣ мнѣ въ диковинку не спать по нѣскольку ночей сряду? Но этотъ проклятый мигрень… вѣдь и теперь еле-еле я говорю съ вами.

— И у васъ не написано ни единой строчки? — допрашивалъ Малявскій съ затаеннымъ злорадствомъ.

— Ни единой!… Сегодня вечеромъ въ восемь часовъ жидова должна явиться, вручить мнѣ выговоренную сумму и получить отъ меня проектъ…

— Извинитесь!

— Нельзя, дружище; я только и держусь тѣмъ, что я человѣкъ слова: сказалъ такого-то числа, въ такомъ-то часу купля-продажа будетъ порѣшена — и кончено! Не исполни я разъ своего обѣщанія, у этихъ людей мой кредитъ палъ. Вы это прекрасно понимаете… Да к тому-же…

Борисъ Павловичъ не досказалъ, тяжело всталъ съ кресла и прошелся по кабинету.

«Поймался на чемъ-нибудь, — пронеслось въ головѣ Малявскаго, — профершпилился!»

— Деньги до зарѣзу, нужны — вырвалось у Сала-матова.

— Должны быть вчера… — началъ вкрадчиво Малявскій.

— Именно. И не хотѣлъ совсѣмъ пграть. . Все суевѣріе проклятое!

— Какое суевѣріе?

— У каждаго игрока есть свои примѣты…

— Я не знаю; я картъ въ руки не беру.

— Честь и хвала вамъ… Мнѣ какъ-то повезло въ субботу, въ баккара, вотъ я и сѣлъ: думаю, суббота…

— Да это ужь воскресенье было…

— И въ самомъ дѣлѣ! Вотъ подите вы…

— Много проиграли?

— Долженъ былъ отложить платежи на сегодняшній вечеръ…

«Что-же это ты мнѣ разсказываешь, — подумалъ Малявскій, — чудакъ-же ты! Или думаешь, что передъ тобой какой-нибудь идіотъ Прядильниковъ сидитъ?»

— Понимаете вы теперь, — заговорилъ уже весьма плаксиво Саламатовъ: — въ какомъ я нахожусь положеніи? Я вамъ откровенно все разсказалъ, какъ человѣку, котораго я всячески желаю поставить на широкую дорогу успѣха и извѣстности…

«Жалостныя слова пошли», подумалъ Малявскій и скорчилъ серьезно-недоумѣвающую физіономію.

— Все, что вамъ угодно, Борисъ Павловичъ, — выговорилъ онъ вслухъ и поднялся съ мѣста.

— Вотъ я за вами, дружище, и послалъ, въ полной увѣренности, что вы меня выручите. Самъ я сегодня ни на какую письменную работу неспособенъ, даже диктовать не могу. Я вамъ разскажу, въ чемъ заключается главная суть; вы засаживайтесь вотъ у меня здѣсь, валяйте, и когда будетъ готово, прочтите мнѣ; а я тѣмъ временемъ, чтобы вечеромъ-то іерусалимскимъ дворянамъ самому прочесть проектъ и подготовиться къ представленію, постараюсь задать храповицкаго… Общество я выдумалъ назвать «Сберегатель».. Цѣль его… да вотъ тутъ вы найдете; у меня отложена цѣлая докладная записка, ими составленная, въ сущности очень дѣльная. Изъ нея вы безъ всякаго труда выкроите уставъ… Этимъ дуракамъ нужно только, чтобы непремѣнно я сварганилъ уставъ, а нѳкто другой… Вотъ вы сами увидите.

Малявскій переждалъ, когда Саламатовъ вернется отъ письменнаго стола къ креслу.

— Вотъ, добрѣйшій Иларіонъ Семенычъ… — началъ Саламатовъ ослабѣвшимъ голосомъ: видно было, что головная боль дѣйствительно мучила его.

— Позвольте, Борисъ Павловичъ — перебилъ его Малявскій — я вижу что вамъ угодно поручить мнѣ; и я далеко не прочь оказать вамъ подобную услугу… Но…

— Повѣрьте, дружище, что вы въ накладѣ не будете. Всякій трудъ требуетъ поощренія…

— Покорно васъ благодарю, — выговорилъ Малявскій: — поощрять меня особенно нечего; а я-бы желалъ только, Борисъ Павловичъ, чтобы вы третировали меня, какъ совершенно равнаго…

— Да какъ-же я васъ третирую? Вы видите, я вамъ разсказалъ всякую штуку…

— Такъ будемте-же говорить на чистоту..

— Сдѣлайте милость…

— Вы считаете меня способнымъ оборудовать въ два-три часа цѣлый уставъ?

— Считаю; коли-бы не считалъ, такъ и не обратился-бы.

— Есть-ли у васъ, въ настоящую минуту, кто ни-будь подъ рукой, способный на такой-же tour de force?

— Въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ; повѣрьте, я не сталъ-бы васъ безпокоить.

— Слѣдовательно, я вправѣ смотрѣть на себя, въ настоящую минуту, какъ на силу, совершенно равную вамъ, и вдобавокъ на такую, безъ которой вы обойтись не можете. Да или нѣтъ?

— Ну, положимъ, положимъ, — съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ выговорилъ Саламатовъ.

— Борисъ Павловичъ, я предаюсь не пустой игрѣ словъ. Если вамъ не угодно поставить вопросъ правильно и ясно, я замолчу.

— Да что-жь тутъ тянуть, батюшка? Неужели вы боитесь, что даромъ будете работать? Кажется, вы меня довольно знаете. Не даромъ прозванъ широкой русской натурой.

— Никакой тутъ особенной шири не требуется, Борисъ Павловичъ; я хочу отнынѣ во всѣхъ дѣлахъ, гдѣ я вамъ буду полезенъ, установить извѣстный, такъ-сказать, режимъ.

— Не понимаю, батюшка…

— Понять, кажется, нетрудно. Разъ признавши, что я въ такомъ-то дѣлѣ помогаю вамъ въ поддержаніи вашего кредита и беру всю работу на себя, я вправѣ считать себя вашимъ компаньономъ. Да или нѣтъ?

«Да или нѣтъ?» Малявскаго начинало сильно раздражать Саламатова; но онъ сдерживался, да и головная боль ужь очень его донимала.

— Да, да, — выговорилъ онъ съ болѣзненной интонаціей.

— А если да, то остальная часть нашей конференціи будетъ покончена въ двѣ минуты. Вы говорите, что вамъ жидова платитъ за уставъ пятьдесятъ тысячъ. Я въ вашъ карманъ лѣзть не хочу и вѣрю вамъ: пускай пятьдесятъ. Треть вы заплатите мнѣ.

Опухшіе глаза Саламатова уставились на Малявскаго и тотчасъ-же усиленно замигали.

— Треть — выговорилъ онъ съ усиліемъ: — то есть шестнадцать тысячъ…

— Шестьсотъ шестьдесятъ рублей съ дробью, точно такъ. Неужели это васъ коробитъ, Борисъ Павловичъ? Вѣдь вся работа будетъ моя. Вы только вручите свертокъ вашимъ іерусалимскимъ дворянамъ. Но это еще на все.

— Не все?

— Они вамъ предложили акцій. Одну треть вы удѣлите мнѣ въ качествѣ директора.

— Иларіонъ Семеновичъ!… Да вы, кажется, шутите?

— Ни мало. Вы, положимъ, можете извиниться передъ ними и написать проектъ завтра, это-бы еще не особенно подорвало вашъ кредитъ; но вотъ бѣда: съ вами такіе сюрпризы будутъ случаться все чаще и чаще, я я это вамъ говорю ужь совершенно попріятельски, съ глазу-на-глазъ. Тѣлесная-то механика разстраивается, Борисъ Павловичъ; а сокращать ваши инстинкты вы не желаете. Стало-быть, безъ компаньона обойтись нельзя, — именно безъ компаньона, потому что простои секрета-ришка вамъ никакой службы не сослужитъ. Болѣе подходящаго человѣка, какъ я, вы не найдете. Прямой для васъ разсчетъ: не теряя кредита, зашибая огромные куши, участвуя во всѣхъ крупныхъ предпріятіяхъ, быть застраховану отъ случайностей, сопряженныхъ съ немощью собственной природы. Вы мнѣ будете уступать треть вашихъ капиталовъ, это правда, за то вы заработаете вдвое больше. Да или нѣтъ?

Саламатовъ молчалъ добрую минуту, потомъ поднялся, подошелъ къ столу и выговорилъ еще болѣе осипшимъ голосомъ:

— Ты побѣдилъ, Галилеянинъ! Я согласенъ. Угодно росписку?

— Не откажусь и отъ росписки, — невозмутимо отвѣтилъ Малявскій и подошелъ тоже къ столу.

IX.

Сильно бранился про себя Воротилинъ послѣ условія, заключеннаго съ Малявскимъ. Онъ никакъ не ожидалъ, что Иларіонъ Семеновичъ развернется передъ нимъ въ такихъ размѣрахъ.

«Да этакъ онъ насъ перещеголяетъ», говорилъ онъ на другой день, возвращаясь къ тому-же сюжету: — и я себѣ никогда не прощу такого безтактнаго поведенія. Надо было совсѣмъ иначе подоити къ нему и воспользоваться имъ за умѣренный гонорарійі».

Онъ морщился, покачиваясь въ каретѣ, которая везла его въ Милліонную, къ Авдотьѣ Степановнѣ Бѣлаго.

Получивъ извѣстіе отъ Маляпскаго, что Саламатову прописана чистая отставка, онъ-было сильно обрадовался; но потомъ Авдотья Степановна начала представляться ему въ другомъ свѣтѣ. Для его тщеславія было-бы неизмѣримо пріятнѣе, еслибъ онъ отбилъ ее у Саламатова. Теперь-же она сама распрощалась съ Борисомъ Павловичемъ. Стало быть, если онъ и «пріобрѣтетъ» ее, то не у соперника, а у нея самой. По, съ другой стороны, разрывъ Авдотьи Степановны съ Саламатовымъ показывалъ, что она въ немъ не нуждается, что она почувствовала свою силу и настолько обезпечила себя матеріально. Ближе явился другой тузъ, болѣе капитальный, и у него отбить ее будетъ еще труднѣе, за то вдвое пріятнѣе.

Съ такими мыслями поднялся Воротилинъ въ квартиру Авдотьи Степановны. Его приняли. Онъ подошелъ къ ручкѣ и придалъ своему лакированному лицу полу-насмѣшливое выраженіе.

— Гдѣ вы пропадала? — спросила его Авдотья Степановна.

— Ѣздилъ въ Харьковъ и Кіевъ — защищать.

— Зашибли копѣйку?

— Зашибъ. А вы, красавица моя, все вкушаете миръ въ объятіяхъ вашего Бори?

— Я-то? Вотъ угадалъ! Да полноте со мной хитрить. Вы отлично все знаете.

— Ничего, положительно, не знаю. Слышалъ мелькомъ, будто-бы его превосходительству изволили пропивать отставку.

— Прописала; пу такъ что-жь?

— Стало, нашли какого-нибудь другого покровителя, покрупнѣе Бориса Павлыча?

— И не думала находить.

— Не вѣрится… Изловилъ что-ли съ тѣмъ черноокимъ юношей, котораго я видѣлъ въ Петергофѣ?

— И не думалъ изловлять.

— Такъ изъ-за чего-же, скажите на милость?

— Ахъ! Боже мой, чтожь вы меня допрашиваете?.. Надоѣлъ, вотъ вамъ и весь сказъі

— Но позвольте, безцѣнная моя, въдь такого человѣка, какъ Борисъ Павлычъ, на дорогѣ не найдешь. Вѣдь этотъ человѣкъ самимъ Господомъ Богомъ устроенъ для того, чтобы походя хватать денежные куши и пропускать ихъ сквозь пальцы.

— Знаю…

— Стало-быть…

— Полноте, Воротилинъ, — заговорила Авдотья Степановна серьезнѣе: — вы все финты пускаете: вижу я васъ насквозь, — вы рады-радешеньки были, что Борисъ Павлычъ уволенъ. Не то, чтобы я вамъ особенно нравилась, а васъ просто разжигало, почему это такая женщина, какъ я, пе у васъ, а у него обрѣтается.

— Ну, такъ и вы тоже со мной не хитрите, — заговорилъ порѣзче Воротилинъ: — не станете-же вы увѣрять меня, что вы бросили Саламатова такъ, съ бухту-барахту, не имѣя въ виду чего-нибудь болѣе существеннаго: покровителя еще потароватѣе или, наконецъ, законный бракъ.

— Ни того, ни другаго…

— Не вѣрю! — вскричалъ Воротолинъ: — вы слишкомъ умная женщина.

— Вы, значитъ, не можете допустить, чтобы я захотѣла перемѣнить жизнь?

— Въ добродѣтели упражняться?

— Въ добродѣтели или нѣтъ, это тамъ мое ужь дѣло, а главное то, что я теперь желаю быть сама себѣ барыня.

— Да будто Борисъ Павлычъ васъ въ чемъ-нибудь стѣснялъ?

— Объ немъ, пожалуйста, не поминайте! — вскричала Авдотья Степановна: — попросту я вамъ говорю: я теперь Авдотья Степановна Бѣлаго, а не метреса штатскаго енарала Саламатова. И если вы, любезнѣйшій Ипполитъ Иванычъ, изволили явиться ко мнѣ съ цѣлью-занять мѣсто его превосходительства, то можете отложить попеченіе.

Въ тонѣ Авдотьи Степановны Воротилинъ заслышалъ что-то совсѣмъ новое; это не прежняя манера, которой она любила муштровать его. Онъ почувствовалъ, что въ Авдотьѣ Степановнѣ заговорило дѣйствительно сознаніе своей личности.

— Гдѣ-же мнѣ, — началъ онъ, скорчивъ жалостную гримасу: — соваться въ калачный рядъ? Я по пріятельству спрашиваю.

— Ужь какой вы мнѣ пріятель; вы меня терпѣть не можете.

— Господь съ вами!

— Вѣрьте моему слову! Или. по крайней мѣрѣ, терпѣть меня не могли за то, что я васъ въ черномъ тѣлѣ держала. Ну, теперь я добрая буду; кто старое помянетъ, тому глазъ вовъ! Только вотъ что вы мнѣ скажите: со штатскимъ-то генераломъ вы продолжаете дружбу водить?

— Какже.

— Зачѣмъ-же онъ вамъ нуженъ?

— Да вотъ я вамъ хотѣлъ радсказать про одно дѣльце, въ которое Борисъ Павлычъ долженъ воііти… Можетъ быть, и вы захотите въ немъ участвовать.

Воротилинъ изложилъ Авдотьѣ Степановнѣ, въ общихъ чертахъ, планъ товарпщесдва на паяхъ по наслѣдству За-гариной, конечно, не называя ея. Она слушала внимательно, и когда онъ кончилъ, то спросила его въ упоръ:

— Такъ это вы хотите, чтобъ я пайщицей сдѣлалась, вмѣстѣ съ Борькой?

— Почему-же нѣтъ? Онъ не будетъ и знать этого. Нужно только его имя, а орудовать будетъ не онъ.

— Да вѣдь вы мошенничать собираетесь?

— Полноте, красавица моя! — воскликнулъ Воротилинъ: — вы, я думаю, не малое дитя: понимаете, что въ этомъ дѣлѣ нѣтъ никакой надувастики, а есть только одинъ рискъ.

— Да я не о пайщикахъ говорю, а объ наслѣдницѣ, которую вы ободрать хотите.

— Какъ-же это?

— Да такъ-же. Вѣдь ея-то наслѣдство пойдетъ въ ваши карманы?

— Поймите-же, что ей мы куплю предложимъ.

— По грошу за рубль?

— Да по скольку-бы ни было, все для нея лучше, чѣмъ ничего; а сама она никогда ни одной полушки не получитъ. Чтобы выиграть процессъ, надо капиталъ положить, да еще при такихъ шансахъ, какіе у насъ будутъ. Я кладу, что неизбѣжныхъ расходовъ будетъ не меньше, какъ на пятьдесятъ тысячъ, такъ куда-же ей соваться.

— Да вѣдь на такое дѣло найдутся охотники и кромѣ васъ…

— Пускай находятся. Потому-то я и предлагаю вамъ войти въ него, что надо ковать желѣзо, пока горячо, Я на васъ, прелестная моя Авдотья Степановна, смотрю какъ на дѣловаго человѣка. Если у васъ есть деньги, а снѣ у васъ должны быть — иначе-бы вы не бросили Саламатова, — то лучше жь рискнуть небольшой суммой, чтобы заполучить вдесятеро больше, чѣмъ барахтаться въ мизерныхъ дѣлишкахъ. Повѣрьте, еслибъ я не хотѣлъ вамъ угодить, я-бы не предложилъ вамъ подобной операціи. Угодно, я сдѣлаю такъ, что вы ничего не заплатите до-поры до-времени, а получите свой пай, если дѣло будетъ рѣшено въ нашу пользу. Подумайте.

Пока Воротилинъ говорилъ, въ головѣ Авдотьи Степановны мелькала, въ разныхъ формахъ, мысль: какъ-бы обойтись съ нимъ половчѣе и воспользоваться тѣмъ, что онъ ей разсказалъ, для того чтобы подставить ножку всей саламатовскоіі кликѣ, начиная съ самаго Воротилина.

— Вамъ развѣ нуженъ сейчасъ-же отвѣтъ? — спросила она, помолчавъ.

— Мѣшкать нечего, тѣмъ болѣе, что его превосходительство Борисъ Павлычъ находится теперь въ наилучшемъ настроеніи.

— Что такъ?

— Это, быть можетъ, не особенно деликатно, что я сообщу вамъ, но Борисъ Павлычъ обрѣлъ нѣкоторую мамзель…

— Теперь только? Неужели онъ до сихъ поръ находился въ холостомъ званіи?

— Должно полагать.

— Какъ это лестно для меня! Кто-же эта мамзель?

— Вы знаете Малявскаго?

— Бывалъ у меня. Это одинъ изъ прихвостней Борьки.

— Какъ онъ вамъ нравится?

— Да такъ-себѣ. Ищетъ, гдѣ-бы поживиться, какъ и всѣ вы; только плаваетъ еще мелко.

— Ну. а какъ человѣкъ?

— Кто его знаетъ!

— Развѣ вы не находите, что онъ препротивный? Одинъ его нахальный тонъ чего стоитъ…

— Порядочный ломака… да что-жь это вы меня допрашиваете на счетъ Малявскаго: мнѣ съ нимъ не дѣтей крестить.

— Такъ вотъ этотъ господинъ Малявскій привезъ на ужинъ одну дѣвицу, и его превосходптальство изволили сразу втюриться. Я полагаю, что она состоитъ съ Малявскимъ въ интимости, но онъ, конечно, будетъ радъ, если ему удастся преподнести Саламатову метресу.

— Вы его считаете такимъ негодяемъ?

— Не поручусь за бѣлоснѣжность его принциповъ.

— Что за дѣвица?

— А вы ревнуете?

— Уродъ! Я съ вами говорить не хочу!

— Дѣвица — недурна. Даже большая есть пикантность. Бойка чрезвычайно. И съ перваго раза, кажется, раскусила, что такого барина, какъ Борисъ Павлычъ, стоитъ прибрать къ рукамъ.

— Изъ какихъ она, изъ француженокъ?

— Нѣтъ, изъ гувернантокъ, должно быть. Есть турнюра, и видно, что до сихъ поръ соблюдала себя довольно строго. Словомъ, совсѣмъ еще изъ начинающихъ, но съ очень большими задатками.

— Что-жь, Борька отбилъ ужь ее?

— Нѣтъ еще; но дѣло, кажется, на мази, и вотъ теперь-то онъ и будетъ всего сговорчивѣе. Его можно заполучить дешевле обыкновеннаго.

Воротилинъ всталъ.

— Такъ по рукамъ, что-ли, красавица моя? — спросилъ онъ.

— Дайте подумать, — отвѣтила серьезно Авдотья Степановна.

— Да вѣдь съ васъ ничего не требуютъ.

— Знаю; а все-таки такъ, наобумъ, отвѣта вамъ не дамъ.

— Когда-же прикажете явиться?

— Какъ-нибудь на дняхъ.

Воротилинъ хотѣлъ-было остаться и еще позондировать Авдотью Степановну на счетъ ея «холостаго положенія», но она тотчасъ-же объявила, что ей нужно выѣхать до обѣда. Гость стушевался.

Оставшись одна, Авдотья Степановна соображала, что значитъ визитъ Воротилпна и его предложеніе. Она прекрасно знала, что Ипполптъ Ивановичъ ничего даромъ не говоритъ и не дѣлаетъ. Предлагая ей даровое участіе въ дѣлѣ, гдѣ можно получить большой барышъ, Воротилинъ все-таки разсчитывалъ склонить ее на сожительство съ собой или сдѣлать ее своей пособницей въ разныхъ аферахъ, гдѣ ея личное вліяніе было-бы полезно.

«Этого бакенбардиста, — рѣшила она, — я все-таки попридержу; онъ мнѣ можетъ быть полезенъ; а объ дѣлѣ наведу справки. Если они хотятъ облапошить эту наслѣдницу, то я найду людей вырвать у нихъ изъ-подъ носу лакомый кусокъ. Да вотъ хоть-бы тотъ-же Ма-лявскій, благо его ругаетъ Воротилинъ. Его я и употреблю на это.»

X.

Какъ-разъ въ то время, когда Авдотья Степановна думала о Малявскомъ, онъ сидѣлъ у Прядильникова.

Петръ Николаевичъ принялъ его неохотно; скорчилъ даже гримасу, которую Малявскій проглотилъ не поморщившись. Онъ очень хорошо зналъ, какъ Прядильниковъ смотрѣлъ на него, по въ головѣ его сложился новый планъ дѣйствій, направленныхъ все къ той-же цѣли: къ ограниченію вездѣприсутствія и всеядности Саламатова.

Поводомъ къ визиту была справка о томъ «земцѣ», котораго Борщовъ свезъ къ Прядильникову. Малявскій пріѣхалъ какъ-будто за тѣмъ, чтобы изложить свои соображенія на счетъ того, какъ бы помочь «честному дѣлу». Онъ такъ и выразился. Прядильниковъ слушалъ его, не проясняя своего хмураго лица.

— Позвольте мнѣ,—заговорилъ наконецъ Малявскій, мѣняя тонъ: — вызвать васъ на откровенность.

Прядильниковъ что-то промычалъ.

— Я знаю, — продолжалъ Малявскій, — что вы больше уже не пишете для Саламатова…

— Извините, — прервалъ Прядильниковъ: — я никогда ни для кого не писалъ: я работаю для дѣла.

— Конечно, конечно вы меня дурно поняли. Я никогда не сомнѣвайся въ томъ… Я хотѣлъ только сказать, что вы раскусили, наконецъ, любезнѣйшаго Бориса Повловича…

И Малявскій при этомъ многозначительно улыбнулся.

— Да, раскусилъ-съ, — выговорилъ, точно съ трудомъ, Прядильниковъ.

— Стало-быть, я могу говорить съ вами откровенно. Вы, быть можетъ, смотрите на меня, какъ на какого-то ординарца, состоящаго при Саламатовѣ. Если да, то это чистая напраслина. Мнѣ хотѣлось-бы, Петръ Николаевичь, выяснить вамъ мой взглядъ на положенія нашей дѣловой интеллигенціи. Вотъ поэтому то я и обращаюсь къ вамъ такъ откровенно. Между нами разницы никакой нѣтъ. По крайней мѣрѣ, я ея не вижу. И вы, и я одного поля ягода…

Прядильникова отъ этихъ словъ замѣтно покоробило.

— Именно, одного поля ягода, — повторилъ Малявскій: — въ самомъ лучшемъ смыслѣ этого слова. Кто такой вы? Человѣкъ спеціальныхъ свѣдѣній, владѣющій перомъ. И точно то-же. И вы, и я преданы нашимъ идеямъ. Если между нами и есть какая-нибудь разница въ теоретическомъ смыслѣ, то самая ничтожная. Ни въ одной изъ вашихъ статей вы не выступали яркимъ защитникомъ фритредерства; напротивъ, во многихъ статьяхъ вашихъ я видѣлъ желаніе отстаивать интересы русской промышленности, да вы и не занимаетесь чисто-промышленными вопросами. Оба мы работники, пролетаріи умственнаго труда, и должны облизываться, глядя на то, какъ разные тузы спекуляціи, у которыхъ нѣтъ ни нашихъ знаній, ни нашего таланта, служатъ всласть мамонѣ, морочатъ народъ православный и положительно не даютъ намъ ходу. Мнѣ не нужно разсказывать вамъ, что такое Саламатовъ. Изучивши его, я возмутился глубиной ерничества подобныхъ личностей. И вѣдь вамъ прекрасно извѣстно, что безъ нихъ не дѣлается никакого крупнаго дѣла въ городѣ Санкт-Петербургѣ, а стало-быть и во всей Россійской имперіи. Пора-же, наконецъ, сорвать съ нихъ маску, и сдѣлать это надо намъ.

По мѣрѣ того, какъ Малявскій говорилъ, въ головѣ Прядильникова перебывало много вопросовъ.

«Чего ему отъ меня нужно? — думалъ онъ — Что онъ лѣзетъ? Вѣдь я тебя знаю, любезный другъ. Ты презрѣнный фолликюлеръ. Мнѣ вѣрные люди сказывали, какъ ты отъ разныхъ промышленниковъ по сту, по двѣсти рублей биралъ за газетныя передовыя статьи, да за рекламы. Не хочешь-ли ты меня поддѣть на удочку? Саламатовъ-то покрупнѣе тебя будетъ, да и то я его раскусилъ. И какъ ты смѣешь говорить, что я одного съ тобою поля ягода?»

Но Малявскій продолжалъ:

— Я желаю одного, добрѣйшій Петръ Николаевичъ! — вскричалъ онъ: — чтобы вы съ такой-же откровенностью отнеслись и ко мнѣ. Если у васъ есть какое-нибудь предубѣжденіе противъ вашего покорнаго слуги, изложите егс, даже въ самыхъ рѣзкихъ выраженіяхъ. Но я глубоко убѣжденъ въ томъ, что между нами можетъ и должна быть полнѣйшая солидарность.

— Что-же вамъ отъ меня угодно? — вдругъ оборвалъ Прядильниковъ.

— Позволить мнѣ подвергать вашему разсмотрѣнію все, что я найду достойнымъ его. Напримѣръ, вотъ, хоть-бы это дѣло о дорогѣ, изъ-за котораго проживаетъ здѣсь Ерофѣевъ. Саламатовъ ласкалъ его, переписывался, вызвалъ сюда и, разумѣется, посадилъ и водитъ теперь за носъ самымъ возмутительнымъ образомъ.

— Ну, онъ тоже не дуракъ, этотъ земецъ. Онъ прекрасно понимаетъ, что за гусь господинъ Саламатовъ.

— Но этого недостаточно. Саламатовъ совершенно предался жидовѣ. Не такъ давно онъ еще могъ отводить глаза наивнымъ людямъ своей земской солидарностью и ругать вслухъ іерусалимскихъ дворянъ, но теперь онъ этого не можетъ. Вотъ на это-то и слѣдуетъ напереть. Роль Саламатова въ дѣлѣ о дорогѣ Н-скаго земства даетъ прекраснѣйшій матеріалъ для статьи, которую я задумалъ и желалъ-бы подбросить вашему вниманію.

Полемическая жилка заговорила въ Прядильниковѣ. Онъ началъ двигать усами и расправилъ нѣсколько морщины на лбу.

— Буду очень радъ! — выговорилъ онъ.

— Вы, — продолжалъ все мягче и мягче Малявскій: — болѣе, чѣмъ кто-либо, сумѣете объяснить вѣрность пріемовъ полемики. Бы, по этой части, мастеръ первой степени. И повѣрьте, не пройдетъ полугода, и всѣ махинаціи этихъ дѣловыхъ фокусниковъ будутъ предметомъ всеобщаго презрѣнія.

— Конечно, конечно!

— Стоитъ только разсказать послѣдовательно исторію развитія этихъ фокусниковъ. И кто-же лучше васъ могъ-бы выполнить такую задачу?

— Я теперь очень занятъ!

— Время найдется, Петръ Николаичъ. Позвольте мнѣ заходить къ вамъ, хоть разокъ въ недѣлю, побесѣдовать на эту тему. Я стану набрасывать на бумагу все, что порельефнѣе, а. вы только посмотрите и прибавите тамъ и сямъ нѣсколько ядовитыхъ шпилекъ.

Прядильниковъ не могъ удержаться отъ самодовольной усмѣшки.

— А чтобы слишкомъ не забѣгать впередъ, — продолжалъ Малявскій: — я на этой-же недѣлѣ представлю вамъ мою первую статью о земской дорогѣ. Это будетъ брандеръ, пущенный въ міръ дѣловыхъ Рокамболей.

— Ха, ха, ха! — вдругъ разразился Прядильниковъ.

Ему очень понравилось слово «Рокамболь».

— А то какъ-же назвать ихъ, Петръ Николаичъ? — спросилъ Малявскій шутливо-наивнымъ тономъ.

— Именно Рокамболи, — подтвердилъ Прядильниковъ.

— Пользуясь веселой минутой, Малявскій сказалъ нѣсколько льстивыхъ, по умныхъ фразъ и распрощался съ хозяиномъ.

Прядилыіиковъ, проводивши его, находился въ пріятномъ возбужденіи.

«Каковъ-бы ни былъ этотъ фолликюлеръ, — подумалъ онъ: — пускай его травитъ Рокамболей. Я съ нимъ охотно повистую въ этихъ изобличеніяхъ. Только съ нимъ надо держать камень за пазухой и не вдаваться въ слишкомъ большія откровенности, а то и онъ какъ-разъ осѣдлаетъ».

Малявскій былъ доволенъ результатомъ своего визита Прядильникову. Петръ Николаевичъ, какъ ни хмурился, какъ ни бранился про себя, но «фолликюлеръ» таки-успѣлъ закинуть удочку, если не въ сердце его, то въ особаго рода самолюбіе, начинавшее развиваться въ немъ.

«Онъ дѣло говоритъ, — продолжалъ думать Прядиль-никовъ, и каковъ бы онъ тамъ ни былъ, можно, при случаѣ, употребить его въ нѣкоторыхъ комбинаціяхъ…»

Петръ Николаевичъ при этомъ злобно ухмыльнулся. Онъ еще разъ почувствовалъ, что то время, когда эксплуатировали его наивность, прошло.

А «фолликюлеръ», выходя отъ него, соображалъ, слѣдуетъ или нѣтъ завернуть къ г-жѣ Бѣлаго, и рѣшилъ, что слѣдуетъ. Онъ у ней былъ нѣсколько разъ осенью, до разрыва ея съ Саламатовымъ; раза два-три участвовалъ онъ въ ужинахъ, и даже разъ Борисъ Павловичъ послалъ его въ поздній часъ за Авдотьей Степановной, причемъ она не поѣхала и посланнаго порядкомъ отдѣлала.

Малявскій не нравился ей своей наружностью и манерой говорить, но она смотрѣла на него какъ на человѣка, въ которомъ есть нѣкоторая личная самостоятельность. Она предполагала въ немъ меньше ерничества и больше настоящей дѣльности, чѣмъ было въ Саламатовѣ. Ей приходило на мысль, что этого господина не мѣшаетъ приберечь на черный день и приручить его, чтобы имѣть энергическаго помощника, разумѣющаго дѣльцовъ въ родѣ Саламатова и Воротилина не хуже ея самой, а Авдотья Степановна подмѣтила уже, что Малявскій только наружно преклоняется передъ авторитетомъ Бориса Павловича, внутренно-же разжигаемъ завистью и сознаніемъ собственныхъ способностей, неполучившихъ еще такого хода, какъ «таланты» штатскаго генерала.

XI.

Къ Авдотьѣ Степановнѣ Малявскій попалъ послѣ Воротилина. Она его приняла ласково. Тонъ его съ ней былъ самый приличный.

— Надѣюсь, — сказала она ему, выслушавши двѣ-три фразы: — что вы не подосланы Борисомъ Павловичемъ, а сами вы на меня любовныхъ видовъ не имѣете. Васъ генералъ врядъ-ли долюбливаетъ, да и вы, сколько мнѣ кажется, нѣжныхъ чувствъ къ нему не питаете.

— Я имъ пользуюсь до-поры до времени.

— Такъ-то и лучше. Вы не то, что бывшій его адъютантъ Прядильниковъ, Петръ Николаичъ. Тотъ потянулъ таки лямку, а ужь, кажется, не дуракъ.

— Прекрасный человѣкъ.

— Вы находите? — спросила радостно Авдотья Степановна.

— Я сейчасъ отъ него.

— По дѣлу ѣздили?

— Не то, чтобы за особеннымъ дѣломъ, а мнѣ хотѣлось столковаться съ почтеннѣйшимъ Петромъ Николаевичемъ. Онъ до сихъ поръ смотрѣлъ на меня съ величайшимъ предубѣжденіемъ и думалъ, что я клевретъ Саламатова. Ну, сегодня онъ долженъ былъ убѣдиться въ противномъ. Я ему старался доказать, что мы, въ сущности, одного поля ягода.

— Ну, не совсѣмъ.

— Конечно, мы не похожи по характерамъ: онъ гораздо выше меня по своему безкорыстію, я объ этомъ и толковать не хочу. Но мы одного поля ягода въ томъ смыслѣ, что оба прекрасно понимаемъ патроновъ въ родѣ Бориса Павловича и способны гораздо больше ихъ на серьезную работу.

— Извѣстное дѣло.

— И онъ согласился со мной. Я съ своей стороны готовъ помогать ему во всемъ, что только поведетъ къ разоблаченію нашихъ тузовъ. Довольно быть ихъ батраками!..

— Вы дѣло говорите! — вскричала Авдотья Степановна. — Вотъ Прядильникову давно-бы слѣдовало такъ разсуждать. Вы, небось, дорогу себѣ проложите…

«Теплый ты парень!» прибавила опа про себя, не мѣняя выраженія въ лицѣ.

— И и васъ о томъ-же буду просить, Авдотья Степановна, — продолжалъ Малявскій. — Мнѣ всегда казалось, что въ васъ сидитъ крупный дѣлецъ. Позвольте и васъ пріобщить также къ нашему союзу.

— Пріобщите, пріобщите… Пу, а вы вотъ что мнѣ скажите по душѣ: какъ вы разумѣете Воротилина?

— Слабая копія съ генерала, безъ его талантовъ, но съ двойной долей мошенничества.

— Да вѣдь онъ пріятель вашъ; какъ-же вы объ немъ такъ отзываетесь?

— Пріятель, пріятель! Вы знаете, какое съ такими людьми можно водить пріятельство?

— Такъ вотъ я вамъ хотѣла что разсказать… только, пожалуйста, между нами.

— Не безпокойтесь. я поскромнѣе моихъ пріятелей.

— Воротилинъ затѣваетъ какую-то компанію на паяхъ… процессъ хочетъ вести и выиграть милліонъ, а наслѣдницу-то, разумѣется, надуть: купить у ней дѣло за безцѣнокъ.

— Скажите, пожалуйста! — вскричалъ Малявскій и даже бровью не повелъ.

— Я вамъ это все разсказываю потому, что онъ васъ не долюбливаегь, а мнѣ не хочется допустить его до лакомаго куска; надо ему ножку подставить и раскрыть глаза этой наслѣдницѣ, которую онъ старался обработать.

— Воротилинъ обращался къ вамъ за совѣтомъ?

— Какое! Предлагаетъ пай, просто съ ножомъ къ горлу лѣзетъ. Даромъ, говоритъ, кушъ получите, только согласитесь быть участницей.

— Вотъ какъ!

Издавая восклицанія, Малявскій внутренно посмѣивался, но глаза его избѣгали глазъ Авдотьи Степановны. Онъ видѣлъ, что ведетъ себя чрезвычайно ловко, и ухо его было довольно собственными интонаціями.

— Такъ вотъ о чемъ я хотѣла просить васъ, — продолжала Авдотья Степановна: — узнайте вы мнѣ хорошенько, кого именно хочетъ обработать милѣйшій Ипполитъ Ивановичъ, и возьмите на себя перетолковать съ ней и передать мое искреннее желаніе помочь ей всѣмъ, чѣмъ я только могу.

— Такъ сильно въ васъ желаніе угодить милѣйшему Ипполиту Ивановичу?

— Это во-первыхъ, а во-вторыхъ мнѣ просто іль эту наслѣдницу, хотя я и незнакома съ нею.

— Добрыя дѣла желаете творить.

— Да, голубчикъ, хочу грѣхи замаливать, А если, при этомъ, можно подкузьмить такого кавалера, какъ Ипполитъ Ивановичъ, то выходитъ двойное удовольствіе.

— «И Богу свѣчка, и чорту кочерга.»

— Ну-да!

— И вы хотите, чтобы я взялъ на себя переговоры?..

«Да она не нарочно-ли? — подумалъ Малявскій: —неужели она, въ самомъ дѣлѣ, ничего не подозрѣваетъ?»

Ему показалось, что онъ какъ-будто краснѣетъ; но онъ, наклонивъ голову, поставилъ на полъ шляпу.

— Я именно васъ и выбираю, — продолжала Авдотья Степановна, отодвигаясь къ спинкѣ дивана. — Я могла-бы попросить Прядильникова, но онъ на такія дѣла не годится. У него разговора нѣтъ, какой слѣдуетъ въ этакомъ обстоятельствѣ вести, да и наружность у него не подходящая: человѣкъ онъ честнѣйшій, а потёма, и къ себѣ сразу не возбудитъ довѣрія.

— И Воротилину, разумѣется, обо всемъ этомъ ни гу-гу? — спросилъ Малявскій, сдѣлавши плутовскую, но вмѣстѣ съ тѣмъ пріятельскую мину.

— Что за наивный вопросъ! Разумѣется, ни гу-гу.

— Прикажете начать дѣйствовать съ завтрашняго дня?

— Конечно, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Вы ужь, пожалуйста, притворитесь, поддѣлайтесь къ пріятелю и вывѣдайте отъ него все, что нужно.

«Право, она нарочно!» повторилъ про себя Малявскій и опять опустилъ голову.

— Мпѣ хотѣлось-бы не только подставить ножку Воротилину, но и одурачить его хорошенько, ускаіі его явится къ этой барынѣ. Надо во-время ес предупредить и настроить ее такъ, чтобы она приняла его, какъ слѣдуетъ. Онъ опять кинется ко мнѣ и Саламатова къ этому времени втянетъ въ дѣло. Вотъ тутъ-то мы имъ и поднесемъ дулю!

И Авдотья Степановна разсмѣялась. Смѣхъ этотъ со. общился и Малявскому. Онъ хохоталъ и думалъ:

«Пѣтъ, звѣзда моя положительно начинаетъ всходить».

— Вашъ пріятель Воротилпнъ, — заговорила Авдотья Степановна: — на вашъ счетъ такъ прошелся… коли-бы я насплетничала, вы-бы разъярились на него.

— Что такое, что такое? — встрепенулся Малявскій.

— Сосплетничать?

— Пожалуйста! Вы видите, какія чувства я къ нему питаю.

— Онъ мнѣ разсказалъ, что вы привезли на ужинъ какую-то мамзель, которая прельстила моего бывшаго супруга.

— Привезъ, это точно.

— И Воротилинъ добавилъ, что Малявскій-де былъ-бы очень радъ доставить его превосходительству метресу…

«Ахъ онъ такой-сякой! — выругался про себя Малявскій, — если онъ сказалъ безъ умысла»

— Вы никакъ покраснѣли? — спросила его Авдотья Степановна.

— Я? Нисколько… Такъ онъ вамъ и сказалъ?

— Я врать не люблю. Да вамъ что-же обижаться. По крайней мѣрѣ будете знать, какъ благопріятели васъ за глаза отдѣлываютъ. Почище вашего!

«Тѣмъ лучше!» рѣшилъ ХСълявскій и, вставая, улыбнулся.

— Вашъ слуга, — сказалъ онъ громко и кланяясь Авдотьѣ Степановнѣ.

— Черезъ два дня вы должны мнѣ привезти самыя вѣрныя свѣдѣнія.

— Положитесь на меня — закончилъ онъ и подумалъ уходя: — звѣзда поднимается!»

XII.

Въ Зинаидѣ Алексѣевнѣ происходилъ особый нравственный процессъ… Никакихъ безусловныхъ «запретовъ» она въ себѣ не чувствовала. Она готова была-бы и своимъ бойкимъ умомъ, и неиспорченнымъ еще сердцемъ отдаться какому-гибудь жизненному идеалу… Но гдѣ было взять его? Прѣснота, сухость, будничность всего, что она встрѣчала, раздражали ее и отнимали всякую охоту искать какихъ-нибудь «высокихъ задачъ»! Мужчинами она была ужасно недовольна. Не то, чтобы они не обращали на нее вниманія. Напротивъ, ея наружность, молодость, своеобразная манера бойкость въ рѣчахъ — все это подзадоривало ихъ и заставляла ухаживать. Но ихъ личности, размѣры ихъ характеровъ, вялость, хандроватость — вотъ что раздражало Зинаиду Алексѣевну и приводило къ такому выводу, что ни одинъ изъ нихъ никакой «новой» жизни ей не укажетъ.

«Все это кислятина!» повторяла она и вовсе не удивлялась тому, что Малявскій такъ выцвѣлъ въ ея глазахъ въ одну какую-нибудь ночь. Она даже обрадовалась этому. По крайней мѣрѣ въ Саламатовѣ было что-то положительно новое, ею еще невиданное. Ей надоѣло копаться въ самой себѣ и надѣяться на то, чго одно личное чувство наполнитъ ея жизнь. Съ Саламатовымъ она забудется, поближе поглядитъ на людей, которые умѣютъ жить въ свое удовольствіе и представляютъ собою цѣлый міръ, гдѣ страсти, аппетиты, самолюбіе, умъ, сметка — все находитъ себѣ удовлетвореніе и даетъ тысячный процентъ…

Зинаида Алексѣевна боялась дойти очень скоро до того состоянія, когда будничность жизни является намъ ужь безъ малѣйшихъ прикрасъ. Въ Петербургѣ она узнала совершенно особаго свойства скептицизмъ. Ей сдавалось, что все вокругъ нея дѣлается для одного набиванія времени какой-нибудь возней, что люди тяготятся своей не-умѣлостью изобрѣтать возню позанимательнѣе и поновѣе, что никому не дороги ни мысли, ни убѣжденія, ни даже предразсудки. Всѣ болтались и шатались, томимые отсутствіемъ идеи и темперамента. Въ молодыхъ людяхъ Зинаиду Алексѣевну поражало это всего сильнѣе, поэтому-то Саламатовъ и показался ей такимъ богатыремъ.

Она такъ и назвала его про себя. А «богатырь» чувствовалъ себя, въ то время, когда она о немъ думала, вовсе не по-богатырски. Еслибъ она заглянула въ нутро Саламатова въ то самое утро, когда она сравнивала его съ петербургской «кислятиной», она-бы убѣдилась, что богатырь тоже раскисъ, и сильнѣе, чѣмъ самъ, быть можетъ, ожидалъ.

Наканунѣ онъ долженъ былъ подѣлиться съ бывшимъ своимъ «писулькой», какъ онъ презрительно называлъ, про себя, Малявскаго. Онъ долженъ былъ также ввести его въ новое общество и предвидѣлъ/ какъ этотъ «писулька» будетъ важничать и подрывать его кредитъ, и рѣзать его на разныхъ техническихъ вопросахъ.

И все это изъ-за того, что просидѣлъ цѣлую ночь за картами и ослабъ физически. Года два тому назадъ. и даже менѣе, подобный случай былъ немыслимъ для Бориса Павловича. Онъ могъ послѣ двухъ ночей, проведенныхъ въ кутежѣ, проработать еще сорокъ восемь часовъ, выливъ на голову ушатъ воды. Значитъ, органическая машина начинала расклеиваться и требовала другаго образа жизни. Но если жить иначе, то зачѣмъ-же извлекать куши изъ людскихъ глупостей?

Отъ Малявскаго мысль его перешла къ Авдотьѣ Степановиѣ. До сихъ поръ Борисъ Павловичъ не могъ смириться съ фактомъ своей отставки. Онъ, ио натурѣ, не былъ ни ехиденъ, ни злопамятенъ. Стало быть, онъ уже давно проетилъ-бы ей, еслибы онъ не увидалъ въ отставкѣ, прописанной ему, чего-то зловѣщаго.

«Вѣдь если она меня выгнала — значитъ, разсудила, что я пересталъ быть первымъ нумеромъ» — вотъ какой выводъ сдѣлалъ онъ, и еще сильнѣе призадумался, нежели отъ соображеній о Малявскомъ.

Но тутъ-же воображенію его представилось личико Зинаиды Алексѣевны. Оно дразнило его, подзадоривало и возбуждало его жизненные аппетиты.

«Чѣмъ-же она хуже этой подлой Дуньки? — спросилъ онъ. — Не только ничѣмъ не хуже, но гораздо моложе, пикантнѣе и элегантнѣе. И какой игривый умокъ у нея! Даже черезчуръ игривый! Ей пальца въ ротъ не клади, не распоясывайся, а то какъ-разъ осѣдлаетъ. И на нее подѣйствовалъ моими размѣрами, и надо теперь укрѣпить ее въ этомъ. Она, небось, догадалась, что съ нашимъ братомъ компанію водить пріятнѣе и выгоднѣе, чѣмъ съ господами Малявскими. Онъ около нея какъ видно, долго ходилъ, можетъ, и ручепки-ноженки у нихъ были; но до настоящаго дѣло не доходило — это вѣрно…

Глазки Бориса Павловича заискрились. Онъ перешелъ рѣшительно къ эротическимъ соображеніямъ и забылъ про Малявскаго.

«Поѣхать къ этой дѣвчоночкѣ: неждать-же мнѣ, когда она позволитъ явиться.»

Борисъ Павловичъ позвонилъ, и черезъ полчаса караковые уже везли его, взбивая снѣговую пыль подъ синюю сѣтку.

Спросивъ корридорную служительницу: живетъ-ли тутъ госпожа Тимофеева, Борисъ Павловичъ не велѣлъ о себѣ докладывать, а, подойдя тихонько къ двери, постучался по-европейски.

Ему отвѣтилъ знакомый голосокъ:

— Войдите.

Онъ еіва вползъ въ узенькую номерную дверь.

— Это вы? — какъ-бы съ удивленіемъ вскричала Зинаида Алексѣевна.

— Прикажете отретироваться? — спросилъ онъ, вытягиваясь во фрунтъ и прикладывая руку къ виску,

— Пожалуйте, только ужь не знаю, гдѣвасъ усадить.

— Не извольте ругаться.

— Это какъ?

— Вы изволили сдѣлать злостный намекъ на мои сверхъестественные размѣры. А а вотъ, на зло вамъ, помѣщусь на этомъ стульчикѣ.

Саламатовъ, дѣйствительно, помѣстился на соломенномъ, очень узкомъ, стулѣ около стола, за которымъ сидѣла Зинаида Алексѣевна, когда онъ вошелъ.

— Такъ прикажите отретироваться? — спросилъ онъ еще разъ.

— Да вѣдь что-же съ вами дѣлать. Вы во всей формѣ генералъ: захотѣли пріѣхать — и пріѣхали…

— Ради Создателя, не извольте ругаться — генералъ да генералъ. Право-слово — обидно.

Зинаида Алексѣевна смотрѣла на него, слегка нахмурившись, а внутренно была довольна тѣмъ, что Саламатовъ нарушилъ ея приказаніе.

— Вы, въ самомъ дѣлѣ, генералъ, — заговорила опа, становясь передъ гостемъ.

«Экая эластичная!» подумалъ Саламатовъ и про себя облизнулся.

— Почему-же такъ? — спросилъ онъ, прищуриваясь.

— Да по всему. Впрочемъ, это къ вамъ идетъ. Знаете, я объ васъ много думала.

Она выговорила послѣднюю фразу безъ всякаго смущенія и манерности, а съ какой-то особой небрежностью.

— Хорошо или дурно думали?

— Реально.

— То-есть какъ-же это?

— То, что слѣдуетъ о васъ думать.

— А что-же именно?

— Это другая исторія. Я пришла къ такому заключенію, что съ вами знакомство продолжать слѣдуетъ.

— Будто?

— Слѣдуетъ. Только вы напередъ знайте, что я желаю васъ эксплуатировать.

— Какъ это?

— Вы должны ввести меня въ цѣлый міръ такихъ-же вотъ господъ, вакъ вы, разсказывать мнѣ всякую подноготную и заинтересовать меня… слышите, заинтересовать меня!

— Зачѣмъ вамъ все это? Развѣ это женское дѣло?

— Ахъ, какой ретроградъ. Не женское дѣло! А что-же, позвольте узнать, женское дѣло?

— То, что относится къ женственности.

— Та-та-та! Пожалуйста, не повторяйте вы избитыхъ фразъ. Зачѣмъ вы хотите себя изъ генераловъ въ прапорщики производить?

— Вы все притчами изъясянетесь… Vous êtes une femme de race…

— Вы ужь мнѣ это разъ сказали, и довольно. А притча моя очень проста. Вы хотите изъ генераловъ попасть въ прапорщики, потому что торопитесь отрекомендоваться Сердечкинымъ. Что ихъ мало, что-ли, Сердечкиныхъ, шатается по Петербургу? Выйди я на Невскій, и навѣрно отъ Аничкова до Полицейскаго моста нѣсколько ферлакуровъ прошепчетъ мнѣ: «сударыня, позвольте проводить васъ». Что тутъ новаго, спрашиваю я, ваше преводсходительство!

И она, комически сложивши руки на груди, приблизилась къ нему.

— Очень вы оригинальны! — вскричалъ Саламатовъ и протянулъ руку.

— Оригинальна или нѣтъ, это другой вопросъ, но я вамъ, ваше превосходительство, дѣло говорю. Заинтересуйте меня вашимъ міромъ. Мнѣ скучно, ужасно скучно, и если вы будете вести себя, какъ обыкновенный ухаживатель, вы мнѣ опротивѣете съ сегодняшняго-же визита.

— Угодно вамъ поступить въ кассирши въ одно изъ обществъ, гдѣ я директоромъ?

— Нѣтъ, не угодно, и вы очень хорошо понимаете, что я не о томъ вовсе и рѣчь веду. Мнѣ впечатлѣній хочется, да не такихъ, какія барышнямъ правятся, а совсѣмъ особенныхъ. Вы мнѣ по этому и понравились, что въ васъ я увидала заправителя цѣлаго житейскаго водоворота…

— Мудреную вы мнѣ задачу задаете, — перебилъ ее со вздохомъ Саламатовъ.

— Вы очень хорошо понимаете меня, генералъ.

«Надо пустить тонъ bon enfant, — подумалъ Салама-товъ: — продолжать такъ-же, какъ за ужиномъ».

— Вы требуете откровенности? — спросилъ онъ.

— Полной. Если вы начнете рисоваться, я тотчасъ-же раскушу это.

— Да чѣмъ-же, скажите на милость, мнѣ рисоваться? И самый простой епископъ. Вы присмотритесь-ка хорошенько ко мнѣ и увидите, что я самаго малаго о своей персонѣ мнѣнія. Я человѣкъ не той совсѣмъ породы, какъ нынѣшніе, начинающіе дѣльцы. Тѣ все пыжатся, изъ кожи лѣзутъ, чтобъ какъ-нибудь персону свою въ авантажѣ выставить. Зачѣмъ все это? На свѣтѣ только то и удается, что не стоитъ усилій.

— Какъ-же это такъ? — возразила, нахмуримшись, Зинаида Алексѣевна.

— Да такъ-же. Смотрите только на вашего покорнаго слугу. Развѣ я когда-нибудь корпѣлъ надъ чѣмъ-нибудь? Никогда! Есть кой-какой умишка и снаровка, которую ученые люди, пожалуй, талантомъ назовутъ. И если вамъ угодно заняться моей особой, вы увидите, что все у меня дѣлается по какому-то наитію, по инстинкту. Для меня проекты сочинять или организовать какую-нибудь компанію все равно, что пить, ѣсть или спать.

— Вотъ это-то и есть натура! — вскричала Зинаида Алексѣевна.

— Однако мы съ вами не станемъ-же все вести философическіе разговоры. Вамъ не угодно, чтобы я былъ Сердечкинымъ, извольте. Вотъ сейчасъ-же покажу вамъ, что я не могу тратить много времени даже на пріятную бесѣду съ вами. Черезъ пять минутъ я долженъ васъ оставить. Сважите-же мнѣ: какъ и гдѣ мы съ вами будемъ видѣться? Вѣдь если вы дѣйствительно хотите изучать со мной петербургскій водоворотъ, то надо пускаться во вся тяжкая.

— Какъ во вся тяжкая?

— Да такъ-же: обѣдать, ужинать со мной и съ тѣми, кого я вамъ буду показывать.

— Развѣ иначе нельзя?

— Какимъ-же способомъ, сами разсудите. Вѣдь не могу-же я вамъ лекціи читать, да мнѣ и некогда. Все свободное время у меня, это часы трапезъ съ продолженіями, то-есть съ ночными бдѣніями. Возить къ вамъ разныхъ народовъ было-бы, согласитесь, неудобно. А бесѣды вдвоемъ, еслибъ у меня и было на то время, сейчасъ-же бы перешли въ то, чего вы не допускаете.

— Какой вы милый!

— Вотъ вамъ мой планъ. Приходится его взять. А впрочемъ, быть можетъ, Малявскій предложитъ вамъ другую комбинацію.

— Не хочу я его!

— Зачѣмъ такая немилость?

— Выдохся, выдохся и выдохся!

— Да хорошо-ли вы его разсмотрѣли? Онъ, пожалуй, занимательнѣе, чѣмъ вамъ теперь кажется.

— Только не для меня!

— Этакъ и я для васъ выдохнусь въ два пріема.

— Ну, нѣтъ, вы не тѣхъ размѣровъ!

— Опять размѣры! Прощайте; въ ручкѣ-то вы мнѣ, надѣюсь, не откажете? Прикажете заѣхать за вами на-дняхъ?

— Заѣзжайте.

— Даже и въ поздній часъ?

— Пожалуй, и въ поздній.

— Экскурсія, значитъ, начинается?

— Начинается!

Онъ нагнулся и поцѣловалъ ея руку. Ей было очень весело и опа-бы начала его удерживать, еслибъ онъ прямо не сказалъ, что засиживаться онъ не можетъ.

«Обомнется, — проговорилъ про себя Саламатовъ, спускаясь съ лѣстницы: — дай ей должный ходъ, и чрезъ три недѣли она у насъ такъ начнетъ ужинать, что никакой француженкѣ не уступитъ!»

XIII.

По уходѣ Саламатова, Зинаида Алексѣевна перебирала въ умѣ все имъ сказанное, и опять сравненіе его личности съ личностью Малявскаго представилось ей. Не только она не любила Малявскаго въ эту минуту, но она чувствовала къ нему почти отвращеніе.

«Какое добродушіе у этого толстяка, — думала она, вспоминая тонъ и отдѣльныя фразы Саламатова. — Какъ онъ чистосердеченъ! Про себя онъ разсказываетъ, точно про посторонняго человѣка. Онъ, разумѣется, весь состоитъ изъ страстей; но что за бѣда! За то онъ и не скрываетъ ихъ, и не хвалится ими особенно, а просто живетъ широко, какъ ему диктуетъ его натура.»

Но дѣвичье чувство подсказало ей: «чего-же добивается отъ меня этотъ толстякъ? Неужели я соглашусь быть его… содержанкой? Содержанкой?!»

На этомъ словѣ она невольно запнулась. Саламатовъ будетъ къ ней ѣздить съ любовной цѣлью. Какъ она не замазывай сути дѣла, эта суть обнаружится, не нынче— завтра…

Въ дверь постучали.

— Войдите! — крикнула Занаида Алексѣевна, думая, что Саламатовъ вернулся, и весело улыбнулась.

Но вошелъ не Саламатовъ, а Малявскій.

Она отступила назадъ. Его приходъ въ эту минуту былъ ей особенно непріятенъ. Малявскій стоялъ у двери, ухмыляясь своей жесткой усмѣшкой и выпрямившись, точно будто онъ собирался объявить что-нибудь особенно торжественное.

— Васъ можно видѣть? — проговорилъ онъ, приближаясь къ ней.

— Садитесь, — сказала она ему сухо.

Малявскій сѣлъ и положилъ шляпу на колѣна.

— Какъ изволите попрыгивать? — спросилъ онъ, улыбаясь глазами.

— Какъ видите.

— Находились въ размышленіяхъ о суетѣ мірской. Я васъ нарочно оставилъ въ покоѣ въ теченіе трехъ дней.

— Къ чему вы это говорите? — перебила рѣзко Зинаида Алексѣевна. — Мнѣ вашъ тонъ вовсе не нравится, Иларіонъ Семенычъ, и я не знаю, что вы…

— Та-та-та! — заговорилъ Малявскій и поднялъ голосъ: — пожалуйста, безъ репримандовъ, Зинаида Алексѣевна, безъ репримандовъ. Не вамъ мнѣ замѣчанія дѣлать, а мнѣ спрашивать: что значитъ вашъ тонъ со мною? Вамъ, быть можетъ, кажется, что такъ и быть слѣдуетъ, какъ вы поступаете?

— Я никому не обязана отчетомъ! — вскричала Зинаида Алексѣевна.

— Предъ собственной порядочностью отвѣчать должны. Во мнѣ говоритъ ужь, конечно, не ревность; еслибъ я ревновалъ васъ, я-бі.і на другой-же день послѣ знаменитаго ужина явился и произвелъ вамъ сцену.

— Вы на это не имѣете никакого права!

— О правахъ и обязанностяхъ мы промолчимъ. Я говорилъ про ревность, а ревность, какъ вамъ, быть можетъ, извѣстно, не право и не обязанность, а чувство или, правильнѣе, ощущеніе. Стало быть, если-бъ я чувствовалъ что-либо похожее на ревность, я-бы явился объясниться съ вами. Не будеге-же вы отвергать того, что мы состояли въ интимныхъ отношеніяхъ, да или нѣтъ?

— Что это за допросъ?!…

— Не допросъ, а простая справка. Межлу нами ничего непріятнаго не произошло; но я увидалъ, что вы изволили такъ заинтересоваться личностью его превосходительства Бориса Павловича Салаватова, что меня, грѣшнаго, совсѣмъ нохѣрилн. Вотъ я и пришелъ освѣдолиться: продолжаете-ли вы увлекаться царемъ нашихъ дѣльцовъ или сдѣлали уже маленькую передышку и сообразили, что и болѣе простые смертные имѣютъ маленькій въ глазахъ нашихъ интересъ?

Пока Малявскій говорилъ, точно процѣживая слова сквозь сито, Зинаида Алексѣевна ходила скорыми шагами по комнатѣ, отъ времени до времени озираясь на него. Она сознавала, что онъ, по-своему, нравъ, что неловко и какъ-бы неблаговидно было обходиться съ нимъ въ такомъ тонѣ, но заговорить иначе она рѣшительно не могла.

— Вы кончили? — спросила она, останавливаясь у стола.

— Нѣтъ еще: но и того, что я сказалъ, кажется, довольно…

— Слишкомъ даже довольно, Иларіонъ Семенычъ. Мы съ вами люди свободные, и никто не смѣетъ контролировать наше поведеніе. Вы меня заинтересовали, я сошлась съ вами въ извѣстной степени, но потомъ…

— Я въ одинъ вечеръ потерялъ для васъ всякій интересъ? Положимъ, я только и хотѣлъ, чтобы вы объяснились со мной на чистоту. Хорошо-съ. Я для васъ выдохся. Вы натолкнулись на другую, титаническую натуру. Вы позволите мнѣ потолковать съ вами на эту тему, по-пріятельски, или уже я такъ вамъ опротивѣлъ, что вы не можете со мною и спокойнаго разговора вести?

Зинаида Алексѣевна сдѣлала равнодушный жестъ головой, говорящій: «мнѣ все равно, болтайте сколько угодно».

— Итакъ, — продолжалъ Малявскій: — вы увлеклись нѣкіимъ Юпитеромъ Громовержцемъ, котораго я-же вамъ поднесъ. Мню, что онъ прельстилъ васъ не красотой, не пластикой своего тѣла и даже не идеальными очертаніями своей физіономіи. Онъ васъ увлекъ шириной натуры, молодецкимъ пошибомъ, силой, удалью и чистосердечіемъ младенца. Не такъ-ли?

— Ну, а еслибъ и такъ? — вскричала вызывающимъ голосомъ Зинаида Алексѣевна.

— Прекрасно. Мнѣ только и нужно было констатировать этотъ фактъ. Не забывайте, что мы говоримъ попріятельски. Вы хотите изучать жизнь въ самыхъ яркихъ ея проявленіяхъ и берете Саламатова, какъ самый крупный экземпляръ, созданный россійскимъ Вавилономъ. Но увѣрены-ли вы въ томъ, что этотъ экземпляръ имѣетъ какъ разъ тѣ свойства, какія вы теперь ему приписываете?

— Увѣрена или нѣтъ, вамъ отъ того ни тепло, ни холодно.

— Пожалуйста, не нервничайте; если не хотите говорить по-человѣчески, тавъ я сейчасъ-же удалюсь… Я васъ считалъ вовсе не такой вздорной. Насильно милъ не будешь, поэтому я и не пристаю къ вамъ съ нѣжностями, съ упреками и возгласами. Я съ вами разговариваю о новомъ объектѣ вашего интереса. Такъ вѣдь я выражаюсь?

— Ну, давайте разговаривать, если вы ужь этого непремѣнно желаете.

Выговоривъ это, Зинаида Алексѣевна сѣла и даже немного придвинула стулъ.

— Кому-же начинать? — спросилъ усмѣхнувшись Малявскій.

— Да хоть я начну. Вы были правы, говоря, что топъ мой съ вами нехорошъ. Я сознаю это. Но вы человѣкъ очень рѣзкій и потому вамъ можно все въ глаза высказать. По крайней мѣрѣ, вы должны выслушать безъ гримасы, если желаете быть послѣдовательны. Мое сближеніе съ вами произошло оттого, что мпѣ было скучно…

— Покорно васъ благодарю…

— Вы меня заинтересовали очень скоро, но еще скорѣе потеряли для меня prestige. Зачѣмъ возили вы меня на этотъ ужинъ съ вашими дѣльцами? Я тамъ увидала, что вы какой-то адъютантъ у настоящаго генерала и только пыжитесь, выбиваетесь изъ силъ: какъ-бы вамъ въ его присутствіи поддержать свое достоинство. Ваши мелкіе размѣры я тутъ разглядѣла прекрасно, да и мое женское-то чувство сильно задѣло отъ того, какъ вы вели себя въ эту ночь… вамъ точно будто понравилось сначала, что генералъ мной заинтересовался…

— Этого еще недоставало!..

— Ну, да ужь объ этомъ я распространяться не стану. Повторяю, вы потеряли для меня prestige, и сами въ этомъ виноваты.

— И prestige этотъ получилъ теперь въ вашихъ глазахъ его превосходительство Борисъ Павловичъ?

— Любовныхъ чувствъ я къ нему, конечно, не имѣю; но онъ для меня новъ и по размѣрамъ во сто разъ крупнѣе васъ. Ужь взять одно то, какъ вы объ немъ говорите, и какъ онъ объ васъ говоритъ: вы злитесь, вы уязвлены завистью и сознаніемъ его превосходства, а онъ отзывается объ васъ спокойно, просто, понимаетъ васъ прекрасно, а о своихъ талантахъ говоритъ не иначе, какъ шутя…

— Куда-жь заведутъ васъ бесѣды съ генераломъ Са-ламатовымъ?

— Не знаю.

— Будто-бы вы не понимаете, что онъ желаетъ сдѣлать изъ васъ метресу?

— Ну, а вы, почтеннѣйшій Иларіонъ Семенычъ, не желали того-же?

— Я, я?

— Да, вы? Если у васъ дѣло остановилось на американскомъ flirté, такъ это благодаря моей сдержанности. Законнаго брака вы мнѣ не предлагали, да я и не взяла-бы его. Значитъ, еслибы я немного больше распустила себя, я очутилась-бы вашей возлюбленной. Спрашиваю я васъ, почему быть возлюбленной господина Малявскаго доблестнѣе, чѣмъ метресой господина Саламатова, когда этотъ Саламатовъ интересуетъ васъ гораздо, болѣе, чѣмъ вышеозначенный Малявскій?

— Вотъ какъ! — вскричалъ Малявскій и вскочилъ со стула. — Молодаго человѣка вы можете полюбить, въ связи съ нимъ есть хоть какая-нибудь доля поэзіи, увлеченіе, наконецъ, что-нибудь, а не плоскій разсчетъ, сожительство съ грязной, животненной натурой…

— Та-та-та! Куда это вы понеслись? Это что такое? Развѣ я вамъ объявила, что дѣлаюсь метресой Саламатова? Я только провела параллель. Опа вамъ не понравилась. Очень жалѣю. Я прекрасно понимаю, что Саламатовъ будетъ ѣздить ко мнѣ не за тѣмъ, чтобы толковать со мною о желѣзнодорожныхъ концессіяхъ. Но я ужь его предупредила, что селадонствомъ онъ ничего не добьется. Онъ такъ уменъ, что будетъ знать, какъ вести себя, а остальное укажетъ время. Вотъ, любезнѣйшій Иларіонъ Семенычъ, моя краткая исповѣдь. Совѣтую вамъ удовольствоваться ею.

Она опять заходила по комнатѣ. Малявскій нѣсколько секундъ молчалъ.

— Прекрасно, очень хорошо, — заговорилъ онъ болѣе глухимъ голосомъ: — благодарю васъ за исповѣдь. Любовный вопросъ мы совершенно устранимъ. Положимъ, вы ие согласитесь сдѣлаться метресой Саламатова. Но вы увлечены теперь его натурой, умомъ, размѣрами, какъ вы изволите выражаться. Вотъ на эту то тэму я и хотѣлъ-бы побесѣдовать съ вами маленько. Вы говорите, что я въ сравненіи съ Борисомъ Павловичемъ червь ползущій, уязвленный злобой и завистью, сознаніемъ своего самолюбиваго ничтожества и его великодушнаго превосходства. Такъ-ли-съ? Прекрасно! Теперь позвольте мнѣ поставить нѣсколько вопросовъ, самымъ добродушнымъ тономъ. Саламатовъ говорилъ вамъ обо мнѣ?

— Говорилъ.

— Съ высоты своего величія? Смотрите, молъ, какъ я добръ и благодушенъ. Я поощряю Малявскаго, хотя и знаю, что онъ мнѣ страшно завидуетъ. А почему? Потому, что онъ въ сравненіи со мною червь ползущій. Вы, увлекшись размѣрами Юпитера Громовержца, не распознали, что все это одни наносныя слова, которыми его превосходительство изволилъ маскировать свое недовольство.

— На кого, на васъ, что-ли?

— Да, любезнѣйшая Зинаида Алексѣевна, на меня, червя ползущаго.

— За что, про что?

— Объ этомъ будутъ пункты далѣе, а теперь позвольте мнѣ продолжать мою бесѣду. Борисъ Павловичъ ломался передъ вами своей натурой и благодушіемъ, а небось не сказалъ вамъ, какъ тотъ-же господинъ Малявскій началъ дѣйствовать съ нимъ. Разумѣется, ему не пристало накидываться, потому что этимъ самымъ онъ выдалъ-бы себя, показалъ-бы, что ему теперь приходится, волей-неволей, любезничать съ червемъ ползущимъ.

— Ничего не понимаю изъ вашего разглагольствованья! — отрѣзала Зинаида Алексѣевна.

— Дайте срокъ, поймете!

— Что вы хотите, наконецъ, сказать?

— А вотъ что-съ!

И съ этими словами Малявскій вынулъ изъ боковаго кармана бумагу и поднесъ ее Зинаидѣ Алексѣевнѣ.

— Что это такое? — спросила она, отступая шагъ назадъ.

— Прочтите, грамотѣ знаете.

Она развернула. Вышла продолжительная пауза. Глаза Малявскаго съ злорадствомъ слѣдили за тѣмъ, какъ Зинаида Алексѣевна читала.

— Поняли? — спросилъ онъ громко.

— Поняла! — отвѣтила она и, подавая ему бумагу, прибавила — на чемъ-же вы его поддѣли?

— Присядьте. Мое резюме будетъ по возможности кратко. Что вытекаетъ изъ этой бумаги, Зинаида Алексѣевна? То, что вашъ Юпитеръ Громовержець начинаетъ брендить, какъ выражаются русскіе остряки. Согласитесь сами, что онъ не сталъ-бы предоставлять мнѣ такіе магарычи, еслибъ онъ могъ, въ данную минусу, обэйдтись безъ меня. Вотъ вы теперь и провели-бы параллель. Она будетъ, мнѣ кажется, повѣрнѣе. Положимъ, я червь ползущій; но кто-же, послѣ того, самъ Юпитеръ Громовержецъ? Онъ пріѣзжаетъ къ вамъ расписывать про свою богатырскую натуру, а самъ прибѣгаетъ къ помощи нашего брата и, разумѣется, скрываетъ то, что мы его отлично понимаемъ и даромъ служить ему не намѣрены.

— Вы все-таки ему служите-же! — вскричала Зинаида Алексѣевна.

— Ни мало! Я служу самому себѣ и пролагаю свою дорогу. По такой Саламатовъ внугренно злобствуетъ на меня гораздо посильнѣе, чѣмъ я на него. Онъ почувствовалъ, что наступило время новыхъ дѣльцовъ, и не такихъ, какъ онъ, берущихъ не однимъ брюхомъ и не однимъ нахальствомъ, а выдержкой и знаніями. Гдѣ-же, любезная Зинаида Алексѣевна, грандіозность размѣровъ? Развѣ это не мелко, не пошло замаскировать свою собственную немощь фразами или, попросту сказать, безстыднымъ враньемъ? Небось, я не явился къ вамъ хвалиться моими подвигами…

— А что-жь вы дѣлаете въ эту минуту?

— Я нисколько не хвастаюсь. Я только помогаю вамъ проводить параллель. Вы восхитились богатырскими размѣрами, вы увлеклись prestige’eMb Бориса Павловича, а па повѣрку-то выходитъ, что мелочность, слабость, рабство передъ немощами своего брюха вовсе не на нашей сторонѣ. Вы слишкомъ поторопились, Зинаида Алексѣевна, выдавать дипломы…

— Пожалуйста, безъ нравоученій!

— Во мнѣ говоритъ вовсе не покинутый любовникъ. Я не прошу у васъ пи взаимности, ни даже дружескаго чувства. Я только открываю вамъ глаза. Вы хотите изучать міръ, вамъ неизвѣстный, и думаете, что Саламатовъ такая звѣзда, которая освѣтитъ вамъ путь, что онъ одинъ заинтересуетъ васъ надолго! Я-же вамъ показываю, что это за баринъ. Онъ только и держится своей старой репутаціей; его грѣшное тѣло скомкало его въ своихъ когтяхъ, и съ каждымъ днемъ онъ долженъ все больше и больше пасовать… Онъ выдохнется для васъ въ нѣсколько дней, если вы будете знать закулисную сторону его богатырской дѣятельности. Вотъ вамъ и мое резюме. Согласитесь, что оно не было особенно длинно.

Зинаида Алексѣевна опустила голову и долго не смотрѣла на Малявскаго.

— Затѣмъ, — началъ онъ полушутливо: — поручаю себя вашему доброму вниманію. Когда вамъ понадобятся новыя справочки о генералѣ Саламатовѣ, дайте мнѣ знать, я явлюсь и сообщу вамъ всякую штуку. Вы видите, ка-ковы-бы мы ни были, крупныхъ или мелкихъ размѣровъ, но мы ведемъ всякое дѣло на чистоту. И повѣрьте, изучать съ нами неизвѣданные вами міры будетъ не менѣе занимательно, чѣмъ съ Саламатовыми. А впрочемъ, какъ вамъ будетъ угодно.

Онъ всталъ и протянулъ ей руку.

— До свиданія, Зинаида Алексѣевна, дайте ручку по-пріятельски. Согласитесь, что я никакъ ужь не менѣе благодушенъ, чѣмъ его превосходительство. Обижаться было-бы глупо. Вы приняли миражъ за настоящее дѣло и насъ грѣшныхъ поторопились смѣшать съ грязью.

Зинаида Алексѣевна подала ему руку и точно про себя выговорила:

— Все это подходъ!

— Факты, факты-съ, а не подходъ. Вамъ, съ вашимъ самолюбіемъ, конечно, тяжело сознаться, что вы промахнулись, но умъ вашъ перетянетъ и не позволитъ вамъ слишкомъ долго нервничать.

Не давъ ей времени одуматься, Малявскій вышелъ изъ комнаты и кивнулъ весело головой.

«Теперь, — подумалъ онъ, выходя на улицу: — пожалуйте, ваше превосходительство. Вамъ остается одно орудіе: деньги; а если она падка на деньги такъ и чортъ съ пей!»

А Зинаида Алексѣевна, стоя посрединѣ комнаты, выговорила про себя:

«Нѣтъ, онъ не такъ мелокъ!»

XIV.

Зинаида Алексѣевна не выходила никуда три дня. Писать Малявскому опа не желала, хотя три длинныхъ дня, проведенныхъ больше лежа на кровати, привели ее къ выводамъ, скорѣе благопріятнымъ дли личности молодаго бойца, разоблачившаго передъ ней Саламатова. На «свѣтило» она начала глядѣть, какъ на звѣзду, отливающую мишурнымъ блескомъ.

Въ комнатѣ у нею стояла темнота. Только съ улицы проникалъ дрожащій свѣтъ газоваго рожка. Слишкомъ тошно сдѣлалось Зинаидѣ Алексѣевнѣ все валяться на кровати. Ея холостая обстановка и бездѣйствіе въ этотъ день особенно давили ее. Она наскоро одѣлась и пошла «шатаіься». Ей никуда не хотѣлось, въ театръ не та-яуло, да и лишнихъ денегъ не было; къ кое-какимъ знакомымъ тоже не тянуло. Дойдя до Аничкова моста, она остановилась у перилъ и долго глядѣла внизъ по Фонтанкѣ на извивающійся рядъ фонарей и вечернюю морозную мглу. Былъ въ исходѣ восьмой часъ, самое бойкое вечернее время въ Петербургѣ. Позади ея, по тротуару моста, слышенъ былъ топотъ шаговъ и гулъ пересѣкающихся разговоровъ, въ перемежку съ ерзганьемъ саней по убитому снѣгу. На другомъ тротуарѣ жалобная шарманка играла:

«Гусаръ, на саблю опираясь»…

и перекусывала каждую фразу мелодіи нестерпимымъ для уха сапомъ.

Зинаида Алексѣевна обернулась и поглядѣла на слѣпаго солдата безъ лѣвой руки, въ порыжѣлой шинели и бараньей шапкѣ черкесскаго покроя. Онъ, мигая впадинами глазъ, водилъ еле-еле правой рукой, причемъ лѣвый рукавъ, засунутый въ карманъ, вздрагивалъ при каждомъ поворотѣ. Тутъ-же рядомъ бойкій паренекъ, въ крытомъ полушубкѣ, опустилъ на панель лотокъ и покрикивалъ свѣжимъ, но охриплымъ голосомъ:

— Бергамоты, груши хороши.

Мимо Зинаиды Алексѣевны, задѣвъ ее раздутой юбкой, сверхъ которой надѣто было красивое короткое пальтецо, прошла особой какой-то походкой коренастая, пухлая лицомъ женщина въ высоки бѣлой шляпкѣ съ цвѣтами. Ея туалетъ и походка заставили Зинаиду Алексѣевну обернуться и проводить ее глазами. У схода съ моста, около книжной лавочки, шагахъ въ трехъ отътого мѣста, гдѣ стояла Зинаида Алексѣевна, бѣлая шляпка повстрѣчалась съ розовой, не менѣе украшенной цвѣтами. То была сухая высокая женщина съ блѣднымъ лицомъ и плоскими черными волосами. На ней некрасиво болталось сѣрое пальто, пзъ-подъ котораго виднѣлось желтое съ разводами платье, повидимому съ отсутствіемъ юбокъ.

— Ты куда, Сонька? — спросила она бѣлую шляпку.

— Въ Пассажъ

— Ни единой души христіанской тамъ нѣтъ!

— Ишь-ты. А юнкеръ?

— И юнкера нѣтъ.

— Можетъ, Миша съ телеграфнымъ?

— Не видала.

— Ну, такъ изъ берейторовъ кто есть?

— Пи одной души, говорятъ тебѣ

— А топографъ нашъ?

— Ну, иди пустаго мѣста искать, я иззябла — смерть!.. До Владимірской дойду, коли ничего не выхожу, такъ въ трактиръ забѣгу хоть парочку чайку пропустить.

— Ну, и я инъ туда спущусь, по Пассажу походимши. Да что-же это они, черти! По какимъ норамъ растыканы? Все, чай, въ Буфъ бѣгаютъ, на Щнейершу смотрѣть. Прощай, божья душа?

Бѣлая шляпка весело затопала по ступенькамъ, посматривая вправо и влѣво; а розовая пошла лѣнивой, но тоже своеобразной походкой внизъ по Невскому. Вслѣдъ за бѣлой двинулась и Зинаида Алексѣевна. Опа смотрѣла на фигуру этой женщины, на ея походку, передергиваніе плечами и повертываніе головы въ разныя стороны. Въ особенности виляніе юбки занимало ее и даже смѣшило. Она слышала весь разговоръ двухъ шляпокъ, и хотя нѣсколько смутно, по поняла его значеніе. Съ самаго пріѣзда въ Петербургъ она, гуляя по Невскому, обратила вниманіе на этихъ женщинъ, появляющихся вмѣстѣ съ газомъ и расхаживающихъ поодиночкѣ и попарно отъ Аничкова до Полицейскаго мосга. Она сразу догадалась, кто онѣ, но до сихъ норъ, сталкиваясь съ ними на тротуарѣ, Зинаида Алексѣевна торопливо проходила мимо и не имѣла охоты разсматривать ихъ въ подробностяхъ. Въ этотъ вечеръ, кромѣ скуки безцѣльнаго шатанія, явилось и любопытство. Она ускорила шагъ и не отставала отъ бѣлой шляпки. На встрѣчу шелъ разный народъ: офицеры, статскіе въ франтоватыхъ, короткихъ пальто съ куньими воротниками, чуйки, зипуны. На углахъ разносчики предлагали остатки газетъ осипшими голосами. Никто не остановилъ бѣлой шляпки и никого она не задѣла. Дойдя до Пассажа, она короткими шажками взбѣжала по ступенькамъ и вошла туда, какъ входятъ въ зданіе, куда ходишь каждый день, гдѣ служишь или занимаешься какимъ-нибудь спеціальнымъ дѣломъ. Зинаида Алексѣевна вспомнила, что худая брюнетка назвала бѣлую шляпку Сонькой.

Въ Пассажѣ, при тускломъ газовомъ освѣщеніи, точно топталась на одномъ мѣстѣ, безпорядочная толпа мужчинъ, въ которой шныряли, больше все попарно, женщины такого-же типа, какъ и «Сонька». Зинаида Алексѣевна нашла, что слова розовой шляпки были не совсѣмъ вѣрны. Она говорила, что въ Пассажѣ «пи души христіанской», а гуляющихъ было очень много.

«Вѣроятно, тѣхъ, кого имъ нужно, нѣтъ», подумала Зинаида Алексѣевна и стала, держась правой стороны у самыхъ магазиновъ, пробираться вверхъ по Пассажу, не упуская изъ виду бѣлой шляпки. Ей (хоть она и была по природѣ изъ очень бойкихъ) начало дѣлаться неловко отъ взглядовъ, какіе кидали на нее мужчины. На лицѣ одного усатаго господина въ поношеномъ военномъ польто она прочитала удивленіе, вмѣстѣ съ пошлой усмѣшкой. Его красныя щеки точно хотѣли сказать: «откуда это такая бабеночка явилась?! Очень мы этому рады». Зинаида Алексѣевна даже остановилась передъ магазиномъ, гдѣ выставлены раскрашенныя фотографическія карточки разныхъ знаменитостей. Головки актрисъ, нѣвицъ, танцовщицъ и дамъ полусвѣта смотрѣли на нее всѣ такія обнаженныя и пестрыя, съ улыбающимися лицами, въ чувственныхъ или кокетливо-жантильныхъ позахъ.

«Вотъ кому хорошо и весело живется, — думала Зинаида Алексѣевна: — стоитъ только быть красивой или просто умѣть ловко гримасничать и махнуть рукой на условную мораль и вся Европа будетъ глазѣть на твои фотографическія карточки…»

А бѣлая шляпка, тѣмъ временемъ, повернула ужь назадъ и присоединилась къ маленькой женской фигуркѣ въ коричневомъ пальтецѣ, съ пукомъ рыжихъ взбитыхъ волосъ на затылкѣ. Зинаида Алексѣевна, двигаясь медленно, слѣдила за нею глазами. Въ Пассажѣ предметъ ея наблюденій держалъ себя бойчѣе другихъ своихъ товарокъ: то-и-дѣло поворачивался въ сторону мужчинъ и заговаривалъ съ ними походя. Нѣкоторые останавливались, брали ее за руку или кидали ей нѣсколько словъ; но никто не присталъ вплотную; а она уже сдѣлала три конца по Пассажу.

Зинаида Алексѣевна замѣчала, что и другія женщины съ такимъ-же успѣхомъ ходятъ взадъ и впередъ. Иныя двигались, какъ куклы, или усиленно болтали между собою, какъ-бы не обращая никакого вниманія на мужчинъ, но, дойдя до конца, обертывались и пускали вопросительный взглядъ въ толпу желаетъ или нѣтъ кто-нибудь идти за ними. Этотъ маневръ нѣкоторыя прикрывали довольно искусно, дѣлая видъ, что имъ рѣшительно все равно и что раньше онѣ не уйдутъ изъ Пассажа, пока не нагуляются всласть. Во всѣ эти тонкости Зинаида Алексѣевна проникла очень скоро. Ей было и смѣшно и жалко видѣть, какъ столько женщинъ, молодыхъ, здоровыхъ на видъ, нѣкоторыя даже съ неглупыми лицами исполняли такую глупую комедію, точно воображая, что кто-нибудь не понимаетъ, чего имъ надобно.

У одной изъ лѣстницъ, ведущихъ въ верхнюю галлерею, Зинаида Алексеѣвна умышленно пріостановилась: она замѣтила, что бѣлая шляпка тоже направляется къ этой лѣстницѣ, вмѣстѣ съ своей подругой.

Она выслушала ихъ разговоръ.

— Сонька, — говорила подруга — что-жь твой топографъ?

— Шутъ его дери! Вотъ третій разъ надуваетъ.

— И мой Карлушка что-то носу не кажетъ.

— Пойдемъ наверхъ.

— Вотъ еще: ничего тамъ не выходишь.

— Пойдемъ. Разъ обернемъ, да и въ Палермо.

— Ты съ кѣмъ-же?

— Да ужь какой ни на есть замухрышка выищется.

И онѣ стали подниматься наверхъ. Зинаида Алексѣевна пошла къ тому концу, который выходитъ на Итальянскую.

«Какая жизнь! — выговорила она про себя, но почувствовала, что ей не жаль этихъ женщинъ. — Неужели это называется разгуломъ? Кромѣ томительнѣйшей скуки, я ничего не вижу. Еслибъ еще всѣ эти Соньки хоть по-своему грубо, да веселились, а то и того нѣтъ; видно, что имъ Пассажъ опостылѣлъ донельзя.»

«Что это за Палермо, про которое онѣ говорили?» вдругъ спросила она себя, спускаясь по ступенямъ плохо освѣщенной лѣстницы сѣней.

И ей точно захотѣлось побывать въ такомъ Палермо, испытать ощущенія женщины, которая ускоренными шагами поднимется по задней лѣстницѣ трактирныхъ нумеровъ, слыша за собою шаги какого-нибудь Миши, или Карлуши, или топографа, или юнкера, или гостинодворца йодъ хмѣлькомъ. Вотъ онъ зоветъ коррпдорнаго и спра-ши ваетъ номеръ. Замокъ щелкнулъ, она входитъ въ комнату съ однимъ окномъ. За перегородкой кровать съ грязнымъ бѣльемъ, въ комнатѣ зеленый клеенчатый диванъ и облѣзлый, весь испачканный столъ. Она какъ-будто видитъ и корридорнаго, и перегородку, и кровать, и зеленый диванъ, ощущаетъ удушливый запахъ комнаты и замѣчаетъ, какъ отпотѣли окна и какъ въ углахъ стоятъ пятна отъ сырости.

«А, можетъ быть, это гораздо заниматильнѣе?» спросила она, остановившись на крыльцѣ. Взглядъ ея упалъ на освѣщенныя окна сосѣдняго дома. Она прочла «Гостиница Палермо» и улыбнулась злобной усмѣшкой…

— Мадмуазель, — послышался позади хриплый, басистый голосъ — вы въ нерѣшительности…

Зинаида Алексѣевна быстро обернулась. Къ ней наклонился бокомъ тотъ самый усастый господинъ въ поношенномъ военномъ пальто, который поглядѣлъ на нее въ Писсажѣ такимъ взглядомъ, что она стѣснилась и начала разсматривать фотографическія карточки.

Опа промолчала и только пристально поглядѣла на него.

— Вы въ нерѣшительности, — повторилъ усастый господинъ и избоченился. — Позвольте предложить вамъ чего-нибудь прохладительнаго..

— Теперь-то? — спросила опа и разсмѣялась.

Угощеніе господина показалось ей ужасно смѣшнымъ.

— Не угодно-ли вотъ въ Баварію, лучшаго пива…

— Я пива не хочу, — продолжала она все въ томъ-же тонѣ, а сама думала: «что это я дѣлаю! Отвѣчаю на такія пошлости! Вѣдь онъ меня богъ-знаетъ за кого принимаетъ!»

— Такъ не угодно-ли порцію чаю съ лимономъ, или портеру, или лимонадъ-газесу? Вы не безпокойтесь. Мы все это можемъ. Мадмуазель, я благородный офицеръ.

Струя воздуха пахнула на щеку Зинаиды Алексѣевны: отъ офицера шелъ спиртной запахъ. Она испугалась, скорыми шагами спустилась съ лѣстницы и взяла налѣво, по направленію къ Михайловской улицѣ.

— Мадмуазель, — слышалось ей подъ самымъ ухомъ, и спиртной запахъ обдавалъ ее: — вы напрасно такъ спѣ-сивитесь. Шампанскаго я вамъ не поставлю, а портеру лучшаго могу. Я вамъ впередъ говорю. По этой части я благороднѣйшій человѣкъ… Вамъ не угодно-ли въ гостиницу Палермо?

Зинаида Алексѣевна уже совсѣмъ перетрусила и прибавила еще шагу.

— Да не бѣгите такъ, — гудѣлъ сзади нея голосъ: — это ни съ чѣмъ несообразно, позвольте мнѣ вамъ доложить… Вѣдь вотъ поіідете-же на Невскій мерзнуть и съ одной ножки на другую перепрыгивать; такъ тамъ какіе-же кавалеры: со Щукина двора да юнкеришки; они съ васъ-же на угощенье сдерутъ, ужь вы на этотъ счетъ будьте благонадежны…

— Оставьте меняі — почти крикнула Зинаида Алексѣевна, рѣзко обернувшись и тотчасъ-же, чуть не бѣгомъ, обогнула уголъ Михайловской улицы.

— Ха, ха, ха! — разразился господинъ въ усахъ. — Скажите, пожалуйста. Пардоне, мадмуазель, что осмѣлился…

Но она уже не слыхала и переходила улпцу. На противоположномъ тротуарѣ она остановилась и не безъ любопытства поглядѣла на темнѣющуюся фигуру «благороднаго* офицера. Онъ махнулъ очень смѣшно рукой, а потомъ поплелся опять къ Пассажу. Зинаидѣ Алексѣевнѣ сдѣлалось досадно на самое себя:

«Зачѣмъ я такъ глупо обошлась съ нимъ? — спросила она себя. — Вѣдь я ему дала говорить и даже вступила въ разговоръ. Ну, и слѣдовало кончить въ шутливомъ тонѣ…»

Но красныя, прыщеватыя щеки офицера и его пахучій ротъ представились ея воображенію и она сдѣлалась тотчасъ-же серьезною…

Говоръ молодыхъ женскихъ голосовъ вывелъ ее изъ задумчивости. По тротуару бѣжали, кутаясь въ старенькіе платки, двѣ дѣвочки лѣтъ йодъ пятнадцать, въ косичкахъ, съ непокрытыми головами.

«Вотъ кто стремится жить» — мелькнуло въ головѣ. Зинаиды Алексѣевны, и она пошла за ними слѣдомъ.

— Ишь ты какая теплая, — пищала дѣвочка пониже ростомъ — чай, уговоръ былъ — поровну дѣлить.

— Да вѣдь я тебѣ отдала.

— Врешь.

— Вотъ-те Христосъ. Какъ уговоръ былъ, такъ и отдала тебѣ.

— Ну, смотри, мадама другой разъ будетъ спрашивать, есть охота мнѣ изъ-за тебя пинки получать…

— Что-жь, ябедничать, что-ли?

— Не ябедничать; а это не порядокъ, коли разъ уговоръ былъ.

— Да не разорваться-же мнѣ! Что это, Катька, ты ненасытное горло какое!

— Ненасытное! Тебѣ, небось, душенька твой третьягодня пастилы два фунта купилъ, а ты одна все слопала.

— Анъ не одна!

— Ну, Ѳешку угощала; а мнѣ небось ни гугу!… Самая безчувственная ты скотина.

— Ну, коли ты ругаться, такъ прощай.

— Иди своей дорогой!… Только ужь на меня не разсчитывай.

И, расплевавшись, дѣвчонки разошлись въ разныя стороны, на углу Невскаго. Опятъ весь разговоръ ихъ былъ выслушанъ Зинаидой Алексѣевной, — отъ слова до слова.

«Вотъ какъ онѣ живутъ, на зарѣ дней своихъ, труженицы иголки, петербургскія Лизеты!» говорила она себѣ, и ей сдѣлалось еще тошнѣе, чѣмъ въ Пассажѣ.

«Все то-же, все то-же», повторила она и подняла голову на зеркальное стекло моднаго магазина, гдѣ виднѣлись двѣ дѣвицы, въ черныхъ платьяхъ и красивыхъ шиньонахъ. Одна наклонилась надъ счетной книгой, другая сидѣла, облокотись о прилавокъ и поддерживая рукой голову. Зинаидѣ Алексѣевнѣ было прекрасно видно выраженіе ихъ лицъ. И та, что писала, и та что ничего не дѣлала, одинаково скучали. У пишущей на переносицѣ собрались морщины и придавали лицу дѣловое выраженіе; но глаза бѣгали по книгѣ затуманеннымъ взглядомъ, являющимся послѣ цѣлаго дня однообразной, безвкусной дѣятельности. У сидящей за прилавкомъ глаза, устремленные куда-то, говорили по-французски: «Dieu! que je m’embête!»[13]

A въ магазинѣ было такъ элегантно. Шкапы блистали, газъ отражался въ зеркалахъ; даже съ улицы можно было распознать какой благоуханный воздухъ стоитъ въ этомъ пріютѣ моды, какъ тамъ тепло и тихо, какъ тамъ пріятно сидѣть и оглядывать себя въ зеркалахъ. И обѣ дѣвицы смотрѣли такъ солидно, ихъ фигуры дышали такимъ довольствомъ и изяществомъ, что не одинъ бѣднякъ, проходя мимо, сказалъ-бы про себя:

«Вотъ жизнь-то: сидятъ себѣ цѣлый день расфуфыренныя, да въ зеркала смотрятся».

Бѣднякъ сказалъ-бы, пожалуй, эти слова, но Зинаида Алексѣевна ихъ не повторила; для нея сразу стало ясно, какъ эти дѣвицы чувствуютъ себя прикованными на десятки лѣтъ къ своему прилавку, гдѣ онѣ утратятъ и молодость, и свѣжесть, и веселость, и надежды, гдѣ въ сердцѣ у нихъ образуется мѣдный пятакъ, и онѣ умрутъ съ жолчью неисполненнаго буржуазнаго мечтанія: открыть свой магазинъ, забастовать пятидесяти лѣтъ, вернуться въ свой незабвенный Парижъ и тамъ купить себѣ «proprieté» въ какомъ-иибудь Nogent sur Marne, величиной въ скворешницу, на клочкѣ дряблой землицы.

Зинаида Алексѣевна не могла представить себѣ всего этого въ такихъ житейскихъ подробностяхъ; но она ощущала, какъ тоска безцвѣтнаго «отбыванія» жизни гложетъ этихъ француженокъ, какъ «честный трудъ» въ самой изящной формѣ сосетъ ихъ своей непробудной монотонностью и сушью.

Ей сдѣлалось еще тошнѣе, чѣмъ отъ перебранки двухъ магазинныхъ дѣвчонокъ и отъ двухъ разговоровъ Соньки съ подругами. Ничего она не могла извлечь ни изъ груди своей, ни изъ мозга, что бы позволило ей стряхнуть съ себя подавлявшую ее безъисходную хандру. Образы не являлись изъ прошедшаго, которые-бы будили дѣвичье серзце и казали въ будущемъ приманку свѣтлаго чувства, съ порывомъ, жертвами, слезами умиленія, поэзіей подвига. Идеи, принципы представлялись въ видѣ отрывочныхъ фразъ, азбучныхъ правилъ, совсѣмъ не переваренныхъ афоризмовъ. Вспоминались книжки, обертки, страницы толстыхъ журналовъ; разговоры, долгіе, шумные, безтолковые, вязкіе, какъ клейстеръ;но сліянія ихъ съ жизнью не было ни въ чемъ, дѣла ие вставали во всей ихъ высокой простотѣ, съ настоящей и торжествующей правдой, цѣлыми полосами стремленій и живыхъ попытокъ, укрѣпляющихъ въ молодой душѣ безконечный культъ идеала…

«Батюшки! куда мнѣ дѣться!» чуть не крикнула Зинаида Алексѣевна, поднимаясь по Невскому, и заговори съ ней, въ эту минуту, «благородный кавалеръ», она, быть можетъ, отвѣтила-бы ему на его деликатныя предложенія насчетъ портера и лимонадъ-газеса, и мысль проникнуть въ «Палермо», чтобъ посмотрѣть, что тамъ дѣлается, не показалась-бы ей чудовищной.

— Барышня, на шведочкѣ! — разбудилъ ее окрикъ извощика.

Она очнулась и увидала вередъ собой полотно освѣщеннаго подъѣзда, около котораго похаживалъ городовой.

— Что здѣсь? — спросила она его машинально.

— Клубъ купеческій, — отвѣчалъ городовой съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ.

— Концертъ?

— Маскарадъ, — уныло выговорилъ городовой и тутъ-же осадилъ извощика: — куда лѣзешь, розиняі

«Маскарадъ!» пронеслось какой-то искрой въ мозгу ея.

— Извощикъ! — крикнула она особенно энергично, и безъ торгу сѣла въ сани того самаго возницы, который предлагалъ ей прокатиться на шведочкѣ.

Торопливо сказала она ему свой адресъ, безпрестанно понукала его, торопливо заплатила ему вдвое противъ того, что стоилъ конецъ, и бѣгомъ вбѣжала въ свои меблированныя комнаты. Она кинулась къ шкапу и стала вынимать оттуда юбки и черное платье съ капюшономъ, уже не разъ служившее ей для маскарадовъ. Все это она дѣлала съ такой стремительностью, точно будто опоздать на четверть часа было для нея вопросомъ жизни или смерти.

Въ воловинѣ двѣнадцатаго она подъѣхала къ дому Ольхина и такъ-же лихорадочно вбѣжала но знакомой ей лѣстницѣ, мимо благообразнаго швейцара.

XV.

Маскарадъ былъ изъ самыхъ удачныхъ. Съ первой-же комнаты обдало Зинаиду Алексѣевну душной атмосферой толпы, тискающейся въ тѣсноватыхъ комнатахъ. Она взглянула направо, налѣво: ниодпого знакомаго мужскаго лица.

Сѣла она въ первомъ салончикѣ, подлѣ двери. Мимо нея шли пары густою вереницей. Она начала напряженно прислушиваться къ разговорамъ и зорко осматривать масокъ. То, что прежде она оставляла безъ всякаго вниманія, бросилось ей теперь сразу-же въ глаза. Половина масокъ смахивала, въ сущности, на бвлую шляпку, разгуливающую по Пассажу. Въ нихъ замѣчалась та-же тревога, тѣ-же вилянья юбкой, та-же отрывистая болтовня, подъ которой сидѣла одна цѣль: уѣхать съ кѣмъ-нибудь изъ маскарада, И тутъ только Зинаида Алексѣевна поняла впервые, какъ грубъ и пошлъ былъ тонъ мужчинъ, разгуливающихъ подъ ручку съ масками.

— Что ты городишь! — доносился до нея возгласъ брюнета съ роскошными бакенбардами, весьма изящной внѣшности.

И маска отвѣчала ему въ тонъ.

— Все это ерунда! — говорилъ убѣжденно офицеръ съ аксельбантами, наклоняя голову въ сторону своей маски, въ богатомъ кружевномъ домино.

— Пѣтъ, не ерунда, — отвѣчала ему маска, еще рѣзче его.

— Маточка ты моя, — шепталъ тучный генералъ, изъ молодыхъ, прижимаясь къ худенькой маскѣ съ большимъ бантомъ на груди: — огурчикъ ты мой!

«Огурчикъ» хихикалъ.

— Que t’es bête! [14]— просипѣла француженка въ желтыхъ локонахъ высокому кавалергарду.

— Je m’en f..![15] — вскричала другая француженка, въ поношенномъ бархатномъ платьѣ, подъ руку съ бѣлобрысымъ франтикомъ въ высочайшихъ скомканныхъ воротничкахъ

— Нѣтъ, я тебя знаю, — приставала къ краснощекому франтику истрепанная маска съ фруктами на головѣ.

— Я уже тебѣ говорилъ, — прохрипѣлъ фрачникъ: — что я съ порядочными женщинами незнакомъ.

И тотъ расхохотался на всю залу.

«И въ этакомъ-то мірѣ,—думала Зпнаида Алексѣевна, — я не хочу показать себя, пустить въ ходъ свою молодость, бойкость, умъ, натуру! Неужели я не занимательнѣе всѣхъ этихъ масокъ? Оттого и мужчины такъ нестерпимо пошлы и грубы, что имъ нечего стѣсняться съ такими женщинами… Сама виновата! Кто мѣшаетъ мнѣ выбрать въ этой массѣ мужчинъ двухъ трехъ, съ которыми хоть одну зиму проживу я безъ скуки и тяжести… Они мнѣ укажутъ какой-нибудь уголокъ жизни, куда мое воображеніе никогда не залетало, гдѣ мнѣ некогда будетъ тормошить себя и безъ телку волноваться… Надо только имѣть чутье и непремѣнно найдешь кого вужно..»

Она встала и пробралась въ большую залу, гдѣ было просторнѣе. На встрѣчу ей шли пары, въ разныхъ направленіяхъ пересѣкая залу и сталкиваясь одна съ другой.

«Который-же? — спрашивала себя Зинаида Алексѣевна, вглядываясь въ мужчинъ. Много было смѣющихся физіономій, розовыхъ щекъ, блистающихъ бакенбардъ, модныхъ проборовъ, круглыхъ подбородковъ, вздернутыхъ и прямыхъ носовъ; но типы всѣ давно приглядѣлись Зинаидѣ Алексѣевнѣ. Она не могла назвать поименно этихъ маска радвыхъ героевъ, но она знала ихъ и на ихъ лицахъ она не читала ни бойкаго ума, ни веселости, ни оригинальности, ни даже занимательнаго задора.

Ходить одной ей сдѣлалось неловко. Она тутъ только поняла, почему бѣлыя и розовыя шляпки Пассажа не любятъ ходить по одиночкѣ, почему имъ нужны, во что-бы то ни стало, подруги. Когда съ хожденіемъ связано выжиданіе и высматриваніе, всякая женщина ищетъ мнимую собесѣдницу, чтобы какъ-нибудь замаскировать свой томительный маневръ.

Изъ большой залы Зинаида Алексѣевна отправилась во вторую, гдѣ ее оглушила полковая музыка. Тамъ сидѣли въ разныхъ углахъ пары, занятыя разговоромъ.

«Притворяются! — думала Зинаида Алексѣевна: — имъ вовсе не такъ весело, они совсѣмъ не интересуютъ другъ друга, а только подзадориваютъ себя или говорятъ грубости».

Табачнымъ дымомъ и испареніями кухни обдало ее въ столовыхъ. Она прошла мимо нѣсколькихъ столовъ, оглядывая быстрымъ взглядомъ и масокъ и мужчинъ, усѣвшихся ужинать.

Въ саномъ концѣ столовыхъ, у выхода въ библіотеку, Зинаида Алексѣевна увидѣла двоихъ мужчинъ, сидѣвшихъ къ ней спинами. Они пили шампанское. Противъ нихъ помѣстились два женскихъ домино: одна блондинка съ взбитыми на лбу волосами, другая — брюнетка съ прилизанными. Обѣ эти женщины курили и подняли очень высоко свои маски.

— Человѣкъ! — крикнулъ одинъ изъ мужчинъ и обернулся.

Зинаида Алексѣевна вспомнила Воротилина. Она подошла къ столу и по широчайшей спинѣ и головѣ узнала въ другомъ истребителѣ шампанскаго — Саламатова.

«Говорить или пѣтъ?» промелькнуло въ ея головѣ.

— Саламатовъ! — окликнула она его, слегка измѣнивъ голосъ.

Столъ съ громомъ отодвинулся. Саламатовъ оглянулъ ее съ ногъ до головы и протянулъ лапу.

Онъ сразу не узналъ ее.

— Все за тѣмъ-же занятіемъ, — сказала ему Зинаида Алексѣевна.

— За какимъ?

— За услажденіемъ своей утробы. Одинъ изъ смертныхъ грѣховъ, которые погубятъ тебя.

— А! — крикнулъ Саламатовъ, узнавъ Зинаиду Алексѣевну, и шумно всталъ. — Садись, маска, садись; шампанскаго хочешь?

— Не хочу, — отвѣтила Зинаида Алексѣевна, но присѣла.

Оба домино нахально посмотрѣли на нее.

— Это милѣйшій человѣкъ! — указалъ на нее Саламатовъ, обращаясь къ маскамъ.

— Кто такая? — спросилъ его шопотомъ Воротилинъ.

— Угадайте!

Саламатову не хотѣлось, чтобы Воротилинъ сразу узналъ Зинаиду Алексѣевну.

— Мы сейчасъ придемъ, — протянула блондинка, поднимаясь. — Саламатовъ, ты можешь нѣжничать съ твоимъ милѣйшимъ человѣкомъ.

— Смотри-же, не надуй, адвокатъ! — крикнула подруга ея Воротилину и тоже поднялась.

— Кто эти маски? — спросила Саламатова Зинаида Алексѣевна.

— Такъ, шлюхи! — отвѣтилъ онъ.

— Зачѣмъ-же ты съ ними сидѣлъ?

— Надо-же съ кѣмъ-нибудь отпить жидкаго… А ты хороша, нечего сказать: ни слуху, ни духу, и никого не принимаешь.

— Развѣ ты былъ у меня?

— Былъ.

— Не вѣрю. Мнѣ-бы сказали.

— Ты опять, видно, обрѣтаешься въ сантиментахъ съ господиномъ Малявскимъ.

— А1 узналъ маску! — крикнулъ Вовотилинъ и сдѣлалъ ручкой Зинаидѣ Алексѣевнѣ.

Онъ показался ей, въ эту минуту, такимъ противнымъ, что опа чуіь-чуть не высунула ему языкъ.

— Я его столько-же времени не видала, сколько и тебя, — отвѣтила небрежно Зинаида Алексѣевна. — Онъ былъ какъ-разъ послѣ тебя.

— Говорилъ обо мнѣ? — спросилъ съ живостью Саламатовъ.

— Говорилъ, — протянула Зинаида Алексѣевна.

— Въ какомъ-же вкусѣ?

— Угадай!

— Что-жь мнѣ угадывать?! Ты развѣ воображаешь, что я очень интересуюсь твоимъ возлюбленнымъ…

— Не такая особа! — ввернулъ Воротилинъ, слышавшій всю фразу Саламатова.

Зинаида Алексѣевна покраснѣла подъ маской.

— Послушай, Саламатовъ, — начала она — я-бы тебѣ совѣтовала больше заботиться о твоей репутаціи первоклассной петербургской умницы.

— Что такое, что такое, — загоготалъ Саламатовъ: — нельзя-ли попроще! Повтори, пожалуйста.

— Изволь; веди себя поумнѣе. Кажется, просто?

— Да чѣмъ-же я провинился?

— Ты сердишься на Малявскаго и изъ-за него говоришь мнѣ вещи, на которыя я потому только отвѣчаю, что мнѣ хочется посбить съ тебя твоей спѣси…

— Ого! вотъ какъ грозно! Пожалуйте ручку!

— Ну, я вижу, что ты пьянъ. Прощай.

Зинаида Алексѣевна встала.

— Постой, постой! — закричалъ Саламатовъ и схватилъ ее за край капюшона: — не сердись, Бога ради! Вѣдь здѣсь маскарадъ. Зачѣмъ же быть такой накрахмаленной!.. Присядь на минуточку. Мнѣ такъ хочется поговорить съ тобой… Мы вѣдь ужь старые друзья.

— Друзья… не знаю… Дружба можетъ быть только при какой-впбудь искренности, а ты, я вижу, совершенно изолгался.

Зинаида Алексѣевна выговорила всю эту фразу особенно рѣзко и отчетливо. Она не сѣла, а только облокотилась на стулъ.

— Въ чемъ-же такъ изолгался? — спросилъ съ живостью Саламатовъ.

— Да вотъ ты сейчасъ сказалъ, что ты совсѣмъ не интересуешься Малявскимъ. Ты былъ увѣренъ, что я такъ тебѣ и повѣрю сейчасъ.

— Чего-жь тутъ не вѣрить, — вмѣшался Воротилинъ: — такая-ли особа Малявскій, чтобы имъ очень-то интересовались.

— Я не съ тобой говорю, — отрѣзала его Зинаида Алексѣевна.

Адвокатъ прикусилъ языкъ.

— Продолжай, — вымолвилъ Саламатовъ, берясь за стаканъ.

— Ты очень наивенъ, — продолжала Зинаиіа Алексѣевна: — если полагаешь, что я стану защищать Малявскаго. Тебѣ, какъ селадону, непростительно такъ долго не замѣчать, что я вовсе не смотрю на него снизу вверхъ; но мнѣ жалко за тебя… ты мельчаешь, если вообще былъ когда-нибудь очень крупенъ.

— Ого! — вскричалъ Воротилинъ и глупо расхохотался.

— Оставьте, — шепнулъ Саламатовъ, котораго начинало забирать за живое.

— Ты теперь сердишься на Малявскаго, — заговорила все тѣм-же тономъ Зинаида Алексѣевна. — Онъ, кажется, тебя очепь ловко поддѣлъ, и будетъ требовать все чаще и чаще дѣлежа… Вмѣсто того, чтобы съ этимъ помириться, ты надѣлъ на себя маску и очень неискусно. Сначала игралъ въ добродушіе, а сегодня началъ пускать, ни къ селу, ни къ городу, презрительныя фразы.

— Такъ не думаешь-ли ты, — вскричалъ Саламатовъ: — что я боюсь твоего Малявскаго?

— Во-первыхъ, онъ не мой; а во-вторыхъ имѣю честь тебѣ доложить, что ты все больше и больше себя компрометируешь…

— Да что-жь ты ко мнѣ, наконецъ, пристала? Это совсѣмъ не маскарадный разговоръ!…

Саламатовъ отодвинулъ стулъ и такъ неосторожно махнулъ рукой, что уронилъ стаканъ.

— До этого разговора, — окончила Зинаида Алексѣевна: — я могла не вѣрить Малявскому, но теперь вижу, что онъ не лгалъ и что ты только размѣрами утробы твоей крупенъ, а во всемъ остальномъ не только мелокъ, но и просто грязенъ..-.

— Браво! — крикнулъ Воротилинъ.

Саламатовъ что-то тоже заговорилъ, но Зинаида Алексѣевна не хотѣла слушать и пошла по направленію къ библіотекѣ. Она сознавала, что повела себя грубо, но она этой грубостью казнила сама себя. Ей казалось непростительнымъ, какъ могла она такъ увлечься Саламатовымъ, повѣрить его вранью и не различить сразу, что подъ слоемъ лжедобродушія сидѣли въ немъ самые низменные инстинкты не одного обдѣлыванія дѣлъ, но и мелкаго тщеславія.

И личность Малявскаго стала выясняться передъ нею въ пномъ свѣтѣ. Со всей своей черствостью онъ началъ казаться ей единственнымъ человѣкомъ — типомъ, какого ова встрѣчала на своемъ вѣку, выше головой тѣхъ, кто злится на него и считаетъ его мелкимъ, хоть и опаснымъ пройдохой.

Домино толкали ее, мужчины нахально заглядывали подъ маску. Ей стало жарко, усталость клонила ее, а голова была раскалена. Ѣдкое недовольство глодало ее нестерпимо. Ѣхать домой не хотѣлось. Она чего-то искала, на что-то надѣялась.

И вдругъ, въ дверяхъ между двумя высокими домино, увидала оі.а сухощавую фигуру Малявскаго, въ бѣломъ галстухѣ. Она споссбна была броситься къ нему. Не то, чтобы она такъ обрадовалась ему — нѣтъ, по въ немъ увидала она хоть кого-нибудь, стоющаго четверти часа разговора. Ее потянуло начать опять заново свои отношенія, бороться, нападать, защищаться, изучать его хоть за тѣмъ только, чтобъ окончательно бросить.

Малявскаго такъ стиснули съ двухъ сторонъ маски, что подойти къ нему прямо было неловко. Зинаида Алексѣевна остановилась въ амбразурѣ окна и стала пристально смотрѣть на него. Лицо было все то-же: рѣзкое, само довольное, съ выпяченной нижней губой. Ничего не будило оно въ сердцѣ ея; но оно не казалось ^ей банальнымъ.

«Это все-таки человѣкъ, хотя-бы изъ него и вышелъ злодѣи!» подумала Зинаида Алексѣевна.

— Идемъ? — визжала одна изъ масокъ, таща его съ собою.

— Отстаньте! — упирался Малявскій.

— Да тебѣ вѣдь не съ кѣмъ ходить! такъ лучше-же поужинать съ нами.

— Я не хочу ужинать.

— Жидъ! Жалко зелененькую истратить…

— Съ вами жалко.

Говоря грубую фразу, Малявскій усмѣхнулся, перекосивъ ротъ. Зинаиду Алексѣевну покоробило отъ этой усмѣшки; но она была ужасна радо, что Малявскій не соглашается идти ужинать.

— Ну, полно, миленькій, — начала приставать другая маска: — не упрямься, только по пожарской котлеткѣ да одинъ флакончикъ усидимъ.

— Идите съ Богомъ! — отрѣзалъ онъ сухо и скучно, и обернулся.

Глаза его упали на Зинаиду Алексѣевну. Онъ сразу-же узналъ ее.

Она внутренно почувствовала, что вздрогнула. Малявскій почти оттолкнулъ отъ себя обѣихъ масокъ и пошелъ прямо къ амбразурѣ, въ которой Зинаида Алексѣевна держалась, стоя между двумя креслами.

— Здравствуй, — проговорилъ онъ тихо и крадчиво, протягивая ей руку. — Ты одна?

— Одна, — отвѣтила она медленно, боясь, что голосъ ея также дрогнетъ.

— Видѣла Саламатова?

— Видѣла.

— Ужинала съ нимъ?

— Нѣтъ.

— И долго думаешь остаться?

— О, нѣтъ! Мнѣ такъ скучно, такъ скучно!

Слезы заслышались въ этомъ возгласѣ. Она опустилась въ кресло, разбитая усталостью и хандрою.

Онъ тоже сѣлъ и еще разъ протянулъ руку. Когда рука Зинаиды Алексѣевны очутилась въ его рукѣ, онъ наклонилъ голову и тихо выговорилъ:

— Вдвоемъ намъ будетъ веселѣе, быть можетъ; поѣдемте.

Она встала, взглянула на него сквозь маску такимъ взглядом, что онъ покраснѣлъ отъ удовольствія и прошепталъ:

— Ѣдемте ужинать.

И все у ней пошло передъ глазами кругомъ. Она должна была сильно опереться объ его руку, когда онъ повелъ ее въ переднюю.

«Поскорѣй, поскорѣй!» повторяла она про себя; «что-нибудь, но только не эта адская тоска!»