Демидовы: Столетие побед

«Достиг я высшей власти…»

Ощущение, что удача снова поворачивается к нему лицом, возникло у Акинфия еще в 1735 году, в следующем — стало отчетливым. Еще через год, в октябре 1737-го, в налоговых счетах с ним была поставлена окончательная точка[594]. Долги и штрафы были насчитаны неразорительные, взятки доказать не удалось. Получили свое и правдолюбцы, самый из них неугомонный отправился в Сибирь.

Одновременно с вопросами, ради которых затевалось Следствие, по ходу его было решено еще несколько, в том числе важных. Решения закрепили законодательные акты.

Датированная 12 декабря 1735 года резолюция кабинет-министров на прошение Акинфия отменила присутствие на его заводах путавшихся под ногами шихтмейстеров. Любопытна мотивировка решения: они сведены от него потому, что плохо знают арифметику и не могут правильно вести бухучет. (Демидовские приказчики, почем зря переписывавшие учетные книги, конечно, знали его лучше.) Этот же документ устранил другие ограничения, источником которых Демидов считал Татищева: запретил переводить плавильных и других мастеров с частных заводов на казенные, принуждать детей заводских работников обучаться в школах, предоставил заводчикам право обсуждать условия с мастеровыми[595].

Соблюдая хронологию, следует упомянуть еще один указ (именной) этого времени, а именно от 7 января 1736 года, к «демидовской серии» не относящийся, но исключительно важный и для них, и для многих других заводовладельцев. В первом пункте резолютивной его части значилось: «Всех, которые поныне при фабриках обретаются и обучились какому-нибудь мастерству, принадлежащему к тем фабрикам и мануфактурам, а не в простых работах обретались, тем быть вечно при фабриках»[596]. Пожалуй, после петровского указа 1721 года, разрешившего заводчикам из недворян покупать к заводам населенные деревни, это был наиболее важный акт промышленной политики государства в той ее части, которая регулировала обеспечение заводов рабочей силой. Вольнонаемные квалифицированные работники как группа с особым статусом отныне исчезали — лица, ранее ими являвшиеся, фактически становились собственностью заводовладельца. Петр I немало сделал для того, чтобы русская промышленная мануфактура стала мануфактурой крепостной. Эту работу продолжали его преемники на троне, Анна Иоанновна в их числе. «Общий дух неволи распространялся на все общество», — заметил по этому поводу историк Е. В. Анисимов[597]. Не забудем, однако, что неволя вчерашних вольных мастеров была долгожданным подарком для промышленников, с самого рождения российской частновладельческой мануфактуры старавшихся уловить и закрепить специалистов при заводах. Не забудем и того, что на этот вызов (неволю) общество, во всяком случае его низы, ответ давно знало. Им стало широчайшее распространение побегов и жизнь беглецов вне закона или на его грани. Именно так на Урале и Алтае у Демидовых (и не только у них) жили старообрядцы, о которых еще скажем. Все усилия репрессивного аппарата в борьбе с ними оказывались неэффективными, по сути — бесполезными.

Еще об одной победе Демидова объявил именной указ от 15 апреля 1736 года. Он сделал его заводы фактически недостижимыми для Татищева: изъял их из ведома местных горных властей, подчинив Коммерц-коллегии. Больше того, предписал «взятых с заводов его на казенные Наши заводы и в другие места мастеров и подмастерьев и работных людей, каких ни есть чинов, всех возвратить…»[598].

В предыдущей главе упоминалась резолюция императрицы Анны Иоанновны на доношение Демидова в Кабинет министров, данная 12 ноября 1736 года. Поскольку текст исходного документа (доношения) принадлежал Демидову, в нем говорилось в основном о правах и привилегиях — о восстановлении прежних и предоставлении новых. Так, другим заводчикам запрещалось (с оговорками) добывать руду вблизи демидовских рудников. Был затронут и неизменно актуальный для Демидова вопрос о рабочей силе. Указ разрешил пришлых крестьян других владельцев, обучившихся мастерству на заводах, оставить на них вечно, приписав к казенным слободам и компенсировав ущерб прежним владельцам передачей им демидовских крепостных. Было подтверждено освобождение рабочих от рекрутской повинности[599]. Ряд благоприятных для Акинфия решений касался демидовских заводов в Западной Сибири.

С благополучным для Акинфия завершением Следствия о заводах начинается короткий, меньше десятилетия, период относительно спокойного развития его бизнеса, отмеченный чередой замечательных достижений и побед.

Успехи сопровождают поощрения и пожалования со стороны власти. Упорными усилиями, продуманными, последовательными действиями (праведными и не очень) отношения с ней он отрегулировал идеально. В 1740 году «за размножение рудокопных заводов» получил чин статского советника (соответствовал армейскому чину бригадира) — первое отличие после пожалованного в 1726 году дворянства[600]. Прикрепленное к чину обращение — «ваше высокородие» — особенно впечатляет, если помнить, что родом Акинфий был из кузнецов, что первый уральский завод отец и он просили, по преданию, представ перед царем, придававшим немалое значение «пристойной униформе»[601], в простых «кожанах». 30 сентября 1742 года за статским последовал чин действительного статского советника (соответствовал рангу армейского генерал-майора)[602]. Наконец, за год до его смерти императрица Елизавета Петровна издала указ (от 24 июля 1744 года), в котором объявила о намерении «содержать» заводчика «в собственной протекции и защищении»[603]. Историк Н.И. Павленко, перечислив, что это давало, заключил: «В истории металлургии России ни один заводовладелец не пользовался столь обширной привилегией, какая была предоставлена Акинфию Демидову»[604].

Впрочем, чинов, даже таких, Акинфию Никитичу было уже мало. В последние годы жизни он хлопотал о получении баронского титула. Будь больше времени — мог бы и его получить.

Чины и титулы — формальное выражение социального признания личной успешности. Успешность очевидна, о ней говорят выдающиеся достижения на стезе предпринимательства. А вот то, как они оценивались, в немалой степени определялось отношением к Акинфию элиты — императриц Анны Иоанновны, позже Елизаветы Петровны и лиц, окружавших трон. Письмо, из которого узнаем об Акинфиевых планах в отношении титула, было написано им Бирону[605]. Сближение с ним Демидова относят приблизительно к 1735 году[606], но не исключаем, что началось оно раньше. Оба — и Демидов, и Бирон — знали, чего друг от друга хотели. Бирон искал дополнительные источники дохода. Придворная жизнь требовала больших трат, а он к тому же строил два дворца в Курляндии, оба по проектам Растрелли: с 1736 года в Руетале (Рундале), а с 1738-го еще и в Митаве (Елгаве). В 1740 году оба здания были возведены, но предстояла отделка, требовавшая немалых средств[607]. При таких расходах 50 тысяч рублей, «одолженных» Бирону А.Н. Демидовым[608], были герцогу очень кстати. Вполне естественно, что жертвовавший частью своего богатства заводчик рассчитывал на покровительство герцога. «…Как усилился брат мой у Регента, тогда и поминать было невозможно»[609], — напишет уже после смерти Акинфия его брат Никита в письме, объясняя, почему он тогда не жаловался на неравно разделенное отцовское наследство. Подразумевался, разумеется, не только короткий период между объявлением Бирона регентом малолетнего императора Ивана Антоновича (16 октября 1740 года) и его, Бирона, арестом (9 ноября того же года). Акинфий вел дела с герцогом Курляндским задолго до определения того регентом.

В сентябре 1736 года ключевой фигурой в управлении горной отраслью при содействии Бирона стал генералберг-директор барон Шемберг. И с ним, главой Генералберг-директориума, верховной структуры горного ведомства, Акинфий сумел выстроить приемлемые отношения. Демонстрируя лояльность, он предоставил барону собственный дом в Петербурге, на Васильевском острове[610].

Акинфию Демидову удалось навести мосты и в отношениях со многими высокопоставленными персонами нового двора, в частности с кабинетсекретарем императрицы Елизаветы бароном И.А. Черкасовым. Указ 1744 года о взятии Акинфия в «протекцию и защищение» состоялся не без их содействия.

Уральские заводы. Упущенная Благодать

Основу хозяйства Акинфия Демидова по-прежнему составляли предприятия черной металлургии. Он их и строил, и реконструировал. Схема, при которой передельные заводы выносились ближе к лесам, при наличии налаженной коммуникации между ними и заводами доменными себя оправдывала. Еще лучше получалось, когда передел приближался к Европейской России, поглощавшей большую часть продукции. Именно из этой логики исходил Акинфий в 1740 году, прося разрешить ему строительство молотового завода на речке Ножевке в своей вотчине в Осинском уезде.

Еще два таких завода он построил в 1740-х годах. Сооружение обоих было начато прежде, чем он получил на это разрешение. Игнорирование стандартных процедур согласования промышленного строительства свидетельствует о его уверенности в устойчивости собственного положения, о том, что гроза миновала. Один завод, Висимо-Шайтанский, Акинфий начал строить в 1739 году, другой, Верхнелайский, — в 1742-м. Вообще-то завод на реке Лае у него уже имелся, но при его плотине он в 1738 году устроил косную фабрику (эксплуатировал ее в компании с зятем Федором Володимеровым). Акинфий гордился ею, писал, что такой «и поныне ни у кого в России не имеется». Для налаживания производства на ней выписал из Пруссии двух специалистов: мастера и обер-мастера. Но воды на освоенном месте не хватало. Пришлось в полутора верстах ставить новый завод. Предприятия были так близки, что фактически создавался новый цех уже существовавшего. В список предприятий черной металлургии перешел при Акинфии и Выйский завод. Основанный медеплавильным, он менял профиль дважды: сначала преобразовался в доменный и передельный, позже — в чисто молотовой.

Не менее успешно расширялось производство меди. Оно развивалось в двух районах — в Кунгурском уезде и в Приобье. На Кунгуре Акинфий поставил в общей сложности четыре завода. О первом, Суксунском, уже говорилось. После исчерпания близких месторождений руды здесь с 1730-х годов занимались исключительно очисткой меди. Следующий завод (шесть печей, пущен в 1736 году) строился ближе к рудам — на речке Бым, притоке реки Ирени, в 35 верстах от Кунгура. Проект оказался не особенно успешным — воды для стабильной работы не хватило. Кроме того, поставленное недалеко от двух уже действовавших заводов Осокина предприятие испытывало трудности с обеспечением сырьем.

Третий завод, Шаквинский (37 верст к северо-востоку от Кунгура), как и строившиеся одновременно с ним железные заводы, был «незаконнорожденным». На реке Шакве у Акинфия первоначально были соляные варницы, за «невыходом» соли уничтоженные. Строить здесь медеплавильный завод он начал без указа. Когда, наконец, обратился в Генералберг-директориум, тот в 1740 году повелел Канцелярии главного заводов правления обследовать место на Шакве и выяснить, подходит ли оно для завода. Прибывший чиновник обнаружил действующий медеплавильный завод. Акинфий за нарушение процедуры наказан и на этот раз не был, выданный ему в 1743 году указ лишь закрепил свершившийся факт.

Строился и четвертый завод — на речке Большой Ашап (притоке реки Ирень), в 44 верстах от Кунгура. Он будет пущен меньше чем за год до смерти Акинфия — осенью 1744 года.

Говоря о предприятиях медеплавильного комплекса, упомянем также латунную фабрику, построенную Акинфием на старом, еще отцовской постройки, Быньговском молотовом заводе и пущенную в 1739 году. Позже, в связи с недостатком леса, ее решат перенести на речку Шайтанку[611].

В ни на минуту не прекращавшейся борьбе с конкурентами Акинфий, как и прежде, пользовался всеми доступными средствами. Видим это на примере отношений с соседями — балахнинскими купцами Петром и Гавриилом Осокиными, медеплавильные заводы которых в Кунгурском уезде (крае, который он долго считал зоной своего исключительного влияния) очень его раздражали.

Комиссар Демидов, застолбивший медные рудопроявления на Кунгуре, ничего там не построил. Не спешил обустраиваться в этих краях и Акинфий Никитич, полагавший, что сумеет удержать других промышленников от проникновения в перспективный район. Не сумел. Осокины с разрешения горного ведомства построили поблизости от отведенных Демидову рудников четыре своих предприятия, при этом один из заводов оказался всего в версте от демидовского рудного места. Демидов, обеспокоенный утратой доминирования, в 11 верстах от Юговского завода Осокиных поставил Бымовский завод. Осокины жаловались: Демидов и его приказчик Петр Мануйлов, «забыв страх божий, чинят многие помешательства, хотя привести к запустению наши заводы». Демидов скупал у ясашных татар земли, на которых находились уже разведанные рудники, а пермское горное начальство, по словам Осокиных, желая ему угодить, осуществляло их отводы, по мнению Осокиных, незаконные. Встречные обвинения в адрес Осокиных и якобы способствовавшей им Канцелярии главного заводов правления выдвинул и Акинфий. Но довел их до власти не предписанным регламентом каналом, а более коротким путем: написал И.А. Черкасову[612].

Разумеется, Акинфию удавалось воплотить в жизнь не все свои планы. Иногда мешали объективные обстоятельства. Иногда — появление более сильных игроков.

В сентябре 1735 года В.И. Татищев посетил неизвестную прежде гору, находившуюся в 50 верстах к северу от Нижнетагильского завода. О горе, а главное, о руде, из которой она состояла, русским горным властям сообщил, по преданию, местный охотник-вогулич (манси). В этих не имевших селений местах в том же году прошли демидовские рудоискатели, но набитую рудой гору не заметили. Вот как позже описал ее в «Лексиконе российском» В.Н. Татищев: «…Гора в Верхотурском уезде, высокая, близ реки Кушвы, от Туры 8 верст, исполненная преизрядной железной руды, которой во всей Сибири лучше нет, особливо то удивительно, что на самой оной горы верху великой столп чистой железной руды вышиною аршин в 5. Вся гора вышиною перпендикулярною от болота 627 сажень[613], в окружности, где руда лежит, по низу близ 4-х верст, однако ж руда лежит в одной западной половине. Оная старанием бывшего над заводами главного начальника Татищева в 1734 году обретена, и великие заводы построены. Благодать имянована в честь вечнодостойныя памяти государыни императрицы Анны Иоанновны в ее имя»[614].

Татищев принял решение о строительстве близ горы силами казны двух предприятий. Указ по поводу завода, именовавшегося в дальнейшем Кушвинским (по речке Кушве, притоку реки Туры), был подписан 17 декабря 1735 года; управляющим им был назначен Шемберг[615]. В конце 1736-го — начале 1737 года места поблизости Татищев отвел и частным заводчикам. Среди получивших разрешение брать руду с Благодати был и Петр Осокин. Вскоре он предложил гору и места под заводы, включая казенные, передать одному ему. Разумеется, при этом брал на себя обязательства перед казной, по его мнению, способные ее заинтересовать. В том числе — брался поставлять ей продукцию (сортовое железо и якоря) с уступкой против цен Демидова[616].

Татищев в доношении Кабинету высказал отрицательное отношение к этой идее. Человек, искренне убежденный в благе для России крупной казенной промышленности, он утверждал, что в ней ни один промышленник не построил самостоятельно ни одного завода, все тянулись за казенными. Отмечая, что частные заводчики, получившие места недалеко от Благодати, приостановили работу, объяснял: ждут от казенных заводов «разных припасов и машин», поскольку Демидов с Нижнетагильского завода ничего им не отпускает, не желая помогать конкурентам. Татищев полагал, что казенные Гороблагодатские заводы должны оставаться казенными, если же будет принято решение отдать их в частные руки, нужно допустить к конкурсу всех заводчиков — не предложит ли кто условия более выгодные, чем Осокин. В случае, если таких не окажется, гору и недостроенные казенные заводы следует отдать, однако, не ему, а Демидову, который единственный из всех заводчиков ранее разведывал эти места, а позже просил передать ему уникальную гору. Примечательно, что по видимости ходатайствуя за Демидовых, некогда обиженный ими Татищев не может удержать внутреннего недоброжелательства к Акинфию и сообщает факт, явно неуместный в рекомендации. Демидов будто бы «предлагал за это в подарок 3000 руб., но токмо, — говорит Татищев, — помятуя мою должность и храня честь мою, я тем подарком не прельстился, но по рассуждению в собрании, оное челобитье отрешили»[617].

Несмотря на то, что отношение Татищева к Демидову стало все же более лояльным, рудников на Благодати и казенных при них заводов Акинфий не получил. Верх взяла еще большая сила, которой и взятки, наверное, не понадобились, — бироновская. Татищев вспоминал о ее носителе такими словами: «…Когда герцог Курляндской Бирон вознамерился оной великой государственной доход похитить, тогда он, призвав из Саксонии Шомберга… учинил его генераломберг-директором с полною властию, частию подчиня Сенату. Но потом, видя, что Сенат требует о всем известия и счета, а тайный советник Татищев, которому все сибирские заводы поручены были, письменно его худые поступки и незнание представил, тогда, оставя все о том учиненной комиссии представлении, все заводы под именем Шомберга оному Бирону с некоторыми темными и весьма убыточными казне договоры отдали»[618]. Действительно, в один день, именно 3 марта 1739 года, императрица подписала два документа: Берг-регламент и указ об «особливой Берг-привилегии» Шембергу: разрешении учредить горную компанию, получавшую для разработки рудники в Лапландии и заводы при горе Благодать. Их императрица принимала «в особливую Всемилостивейшую протекцию»[619]. В том же году Шемберг получил еще несколько коммерчески чрезвычайно привлекательных привилегий, в том числе, 6 июня, откуп на сбыт за границу казенного железа. Поручителем Шемберга при заключении этого договора выступил Бирон[620].

Демидову оставалось только ждать. Шемберг и Берг-компания на Гороблагодатских заводах хозяйничали недолго. «…Паки все оное уничтожено, — вспоминал Татищев. — Шомберг за похищение многой казны арестован, и учинена паки по-прежднему Берг-коллегия». Гора Благодать и Кушвинский завод при ней через три года после приватизации, 7 апреля 1742 года, указом императрицы Елизаветы Петровны были возвращены в казну. В 1744 году на заводе дополнительно к производству железа началась выплавка меди[621].

Но Демидову это богатство так и не досталось.

«На Воскресенских оного Демидова заводех, что у Колыванских гор…»

К 1739 году Акинфий, можно думать, уже смирился с невозможностью получить гору «железной руды, которой во всей Сибири лучше нет». Когда Благодать передавали Шембергу, он был погружен в другой проект, алтайский, имевший еще большую перспективу. Лапландия и железная гора на Урале связали Шемберга, не позволив оценить то, что происходило в Приобье.

Получив в конце февраля 1737 года распоряжение Томские заводы «отдать ему, Демидову, по-прежнему немедленно», горные власти послали из Екатеринбурга указ на Алтай: передать его приказчикам «или кто от него пришлетца» Колывано-Воскресенский завод «со всеми припасами». Казенная плавка меди на нем была остановлена 15 мая. Началась передача имущества. Горное начальство покинуло завод и переехало в Томск.

Этим закончилось первое «взятие» алтайских заводов Демидова в казну. Начался новый период их истории, с которым связано дальнейшее их развитие.

Как ранее упоминалось, императрица резолюцией от 12 ноября 1736 года предоставила Демидову преимущество в пользовании рудными местами. Ему предписывалось отвести рудники, «сколько по препорции ево заводов потребно», а в том, что оставалось сверх «препорции», повелевалось «дать волю и другим». Полной монополии на добычу и переработку алтайских руд он не получил. Государственной пользы в этом в Петербурге не усмотрели, поскольку, как отмечалось в резолюции, удобных мест для строительства заводов в этих краях «довольно». Это решение дополнительно мотивировало Акинфия строить новые заводы: кроме рудников, от которых во многом зависела перспектива, он получал и потенциальных конкурентов — фантом, побуждавший к ускоренному развитию.

Передача завода продолжалась до конца лета 1737 года. Но сразу приступить к строительству нового предприятия Демидов не смог — отсутствовал плотинный мастер. Такой, собственно говоря, имелся, но в годы «взятия» его перевели: отправили на берега Енисея строить казенный завод в Красноярском уезде. Требовалось обеспечить ему замену, а ближе Якутска никого подходящего не нашли.

Добравшись наконец до Алтая, мастер приступил к работе осенью 1739 года. Ранее присмотренное место на Бобровке он забраковал, пришлось искать новое. Оно было найдено неподалеку — всего в 15 верстах ниже по Оби, близ устья реки Бар-наулки. Строительство Барнаульского завода началось 28 сентября. Расчищалось место, заготавливались материалы, весной приступили к сооружению плотины[622]. Потом строили медеплавильные печи и гармахерские горны.

Демидов просил позволить возвести вокруг завода деревянную крепость, вооруженную чугунными пушками. В сентябре 1741 года правительница Анна Леопольдовна такое разрешение дала с указанием строить ее по образцу той, что стояла в Кунгурском уезде «при его ж Демидова заводе». Создавать укрепления и вооружаться Акинфий должен был на собственный счет. Впрочем, отливать хорошие пушки Демидовы научились давно, при необходимости их делали даже в Туле.

Еще в 1738 году Генералберг-директориум разрешил приписать к Колывано-Воскресенским заводам до двухсот дворов государственных крестьян. Приписали с задержкой — только в 1740-м. Акинфий получил более тысячи душ, подневольный труд которых обходился дешевле вольнонаемного. На другой год дали разрешение на приписку к строившемуся Барнаульскому заводу еще 300 дворов. Фактически он получил 200, но дело все же пошло быстрее[623].

Кроме трудностей со специалистами и работными людьми были, возможно, и другие причины, тормозившие строительство второго алтайского завода Демидовых. На нем попытались реализовать усовершенствованную технологию плавки, а посланный на Алтай ее создатель старообрядец Родион Набатов (о нем ниже) долго находился под арестом[624].

Барнаульский завод строили без малого пять лет. Он заработал в 1744 году — 5 июля началась плавка в гармахерском горне, 8-го пустили первую рудоплавильную печь. В том же году были пущены еще один горн и печь. Затем дело заглохло — за год, оставшийся до смерти Акинфия Демидова, строительство новых объектов не продвинулось дальше фундаментов.

С Колывано-Воскресенского завода, где работало семь печей и не было ни одного гармахерского горна, примерно половина черной меди поступала для очистки по-прежнему на заводы Среднего Урала, тогда как остальное — на Барнаульский завод. В первый год его работы на нем выплавили 750 пудов чистой меди и 850 пудов черной. Это, конечно, немного. На Колыванском заводе в лучшие годы чистой выплавляли до трех тысяч пудов[625]. Но это, казалось тогда, было только начало. Между тем до полной остановки нового завода оставался всего год.

Серебро и золото алтайских руд

С медью дело постепенно налаживалось. Но в тени алтайской меди долгое время таилось серебро.

Сыскать серебряную руду обещал Петру I еще отец Акинфия. Царь напоминал об этом, ждал известий об открытии. Не дождался.

О присутствии серебра в алтайской руде достоверно стало известно в 1726 году, когда в доставленном Акинфием образце ее обнаружил пробирер Иван Шлаттер. Правда, содержание в нем драгоценного металла было вдвое меньше, чем в то время считалось приемлемым для промышленной разработки месторождения. Прямых последствий открытие не имело, но Акинфий результат шлаттеровских опытов мимо внимания не пропустил.

26 сентября 1727 года вышел указ императора Петра II, разрешивший в отдаленных местах Сибири (за Тобольском, в Иркутской и Енисейской провинциях) всем, кто «сыщет… руды золотыя, и серебряныя, медныя, оловянныя, свинцовыя, железныя или минеральныя и краски, тем самому или с кем компанию согласится, заводы строить, какие кто похощет, и оныя руды и минерал плавить и делать свободно и безвозбранно»[626]. Свобода и «безвозбранность» обеспечивались переходом от разрешительного к уведомительному порядку добычи и использования руд. Единственное, что требовали от промышленника, — по вступлении в «промысл» в срок до трех месяцев подать воеводе «для ведома» сведения о себе и компаньонах, месте обнаружения руды, содержании в ней металла, расположении завода. Оповещение Берг-коллегии возлагалось уже на воеводу[627].

Чувствуя близость открытия, Акинфий продолжал поиски. В 1730 году, в ноябре, обнадеживающие известия прислал ему с Алтая Никифор Семенов: руда, приисканная в одной из гор, вероятно, содержит серебро, но полной уверенности в этом еще нет.

Когда оправдались предчувствия и в какой степени? В 1733 году канцелярист Коммерц-коллегии Григорий Капустин подал донос: на демидовских заводах серебряная руда уже найдена, «а ныне тое руду без указа плавить не велено»[628]. Он был прикомандирован к отправлявшемуся на Урал по делам Следствия о заводах капитану Кожухову. Капустину предписывалось быть при Кожухове неотлучно, а Кожухову — «по представлением ево, что к пользе интереса нашего надлежит, всякое усердное произведение и следование чинить неослабно». Мотивировка: «понеже оной канцелярист в тех делех имеет искуство»[629]. Капитану Преображенского полка поручалось действовать по «представлениям» канцеляриста… К доносу, как видим, отнеслись серьезно. Но доказать его не удалось.

Весной 1739 года был введен в действие Берг-регламент, многие правила изменивший. Нельзя сказать, что он полностью ломал практику, введенную Берг-привилегией и дополненную (для отдаленных территорий) указом 1727 года. Он адаптировал ее к ситуации таким образом, чтобы предоставить максимум удобств и выгод для человека, управлявшего в то время горной отраслью страны, — барона Шемберга.

В отношении руд всех «металлургических» металлов, включая драгоценные, восстанавливался разрешительный принцип их добычи. Теперь первым действием счастливого открывателя должно было стать немедленное объявление в Генералберг-директориуме или определенным от него горным «управителям». Декларировалось, что обнаружившему руду «по его прошению… дастся к рудокопию позволение наперед других». Вместе с тем предписывалось, «дабы каждый и все… для тех, как уже действительных, так и еще вновь учреждаемых заводов, являлись в Нашей Резиденции Санктпетербурге в Нашем Генералберг-Директориуме, и оных кондиций ожидали, которыя от Нашего Генералберг-Директориума постановить за потребно разсуждено будет»[630]. Тем самым обещание дать позволение приобретало условный характер: нужно было ехать, бить челом, ожидать кондиций.

Обратим внимание на включенное в документ требование присылать из губерний «аккуратные описания горам» и «находящимся при оных горных местах сортах каменьев»[631]. Шемберг, вступая в должность, озаботился сбором данных о разведанных месторождениях. Собирая, стремился обеспечить пополнение и обновление информации. Для этого и вводил требование немедленного оповещения Генералберг-директориума, на крайний случай его представителей. Останавливает внимание и полностью перенесенная в Берг-регламент из Берг-привилегии санкция: «Против же того тем, которые изобретенныя руды утаят и доносить об них не будут, или другим взыскание, устроения и разширения тех заводов[632] запрещать будут: объявляется Наш жестокий гнев, неотложное телесное наказание и смертная казнь и лишения всех имений, яко непокорливому и презирателю Нашея Высочайшия воли, и врагу обще народныя пользы, дабы мог всяк того стрещися»[633]. Заметим: проступков, достойных столь серьезного наказания, здесь указано всего два, при этом один — утаивание руд.

Спросим, зачем было Шембергу такое подкручивание гаек при сохранении в общем достаточно демократичных принципов допуска охотников к горным занятиям? Ответ становится очевидным, если вспомним, какие руды вырвала для собственной разработки возглавлявшаяся им Берг-компания: серебряные рудники в Лапландии (единственные в стране) и заводы при горе Благодать — лучшем руднике Урала. Не исключались и новые выдающиеся открытия. За желанием главного берг-директора узнать о них как можно скорее — надежда вовремя пристроиться к чужой удаче, снять с нее сливки.

Высказывается мнение, что после открытия на Алтае серебряной руды Демидову не имело смысла прятать ее, поскольку он был волен руду разрабатывать, не спрашивая на это разрешение властей[634]. Да, формально указ 1727 года никто не отменял и Демидов при необходимости мог на него сослаться.

Но рядом своих положений старый акт вступал в противоречие с принципами, вводимыми Берг-регламентом, что означало фактическую их (старых положений) отмену. Да, Берг-регламент обещал разрешить первооткрывателям руды ее разработку, обещал на том же месте, в полном согласии с Берг-привилегией, всё, что «обрящут», «копать, плавить, варить, чистить и потребное строение строить»[635]. Но прежде чем заняться перечисленным, нужно было оповестить ведомство Шемберга. И что дальше? О том, что серебряные руды в Лапландии, полученные Шембергом одновременно с введением Берг-регламента, были открыты отнюдь не им, — Акинфий помнил хорошо.

В случае обнаружения серебросодержащих руд выйти из положения, в которое ставил заводчика Берг-регламент, можно было двумя способами: скрывать этот факт или приватным образом сообщить о нем Шембергу, теша себя надеждой в дальнейшем его переиграть или, в крайнем случае, взять в компанию и поделиться прибылью. Решился бы Акинфий стать на эту, вторую, дорогу? Отчего нет? Известно же о его плане 1744 года создать компанию вместе с Генниным[636].

Всё так, но долгое время и хитрить не требовалось. Алтайское серебро от изыскателей успешно скрывалось. Казенные мастера, распоряжаясь на Колывано-Воскресенском заводе без малого два года (1735—1737), не выделили из руды, в которой оно присутствовало, его ни грамма.

В 1741 году к работе на Колыванском заводе приступил нанятый Демидовым на три года специалист из Саксонии — штейгер Филипп Трейгер. Он уже работал с серебром — в 1733 году разведывал месторождение на острове Медвежьем в Белом море. По некоторым данным, воспользоваться опытом Трейгера Демидову посоветовал Шемберг. Если так, то возможность их альянса повышается. Не исключено, что у него с Демидовым были какие-то общие планы относительно вероятного открытия серебра, встретить которое они готовились, может быть, общими усилиями.

Насколько Трейгер, занимавший у Акинфия должность главного управляющего здешними рудниками, преуспел в решении поставленных задач, среди которых, возможно, была и задача извлечь из местной руды промышленное серебро, — неизвестно. На серебряную руду он, правда, вышел, но плавил ли ее и успешно ли? Можно предположить, что чего-то он все же добился, но Демидов, похоже, ясной информации об этом не имел. Ближе к концу срока контракта с ним заводчик нанял новых специалистов: Берг-гиттенмейстера Иоганна Юнгган-са и берг-лейтенанта Иоганна Самуэля Христиани, которым установил большие оклады — 600 и 400 рублей. И деньги потратил не напрасно — они сумели выплавить серебро. В поданном Демидову от Христиани рапорте, датируемом приблизительно концом 1743-го — началом 1744 года, перечислены семь разновидностей местных руд, содержащих по опыту на центнер массы от 12 до 30 золотников серебра.

Вскоре после этого встречаем Акинфия в Москве, где с конца января 1744 года находятся императрица и двор. В феврале он пишет письмо некоему придворному (скорее всего управляющему Кабинетом И.А. Черкасову), в котором сообщает о состоявшейся «вчерашней день» аудиенции у императрицы, во время которой он просил «на словах» ее императорское величество быть с детьми и заводами «под ведением в высочайшем Кабинете». На свою просьбу получил «милостивное высокоматернее монаршее обещание» и теперь надеется этому «видеть действительное совершение». Просит адресата «подать моему желанию руки помощи». «При оном же, — пишет Акинфий далее, — вашему высокопревосходительству для любопытствия объявляю те руды, из которых выплавлено поднесенное ея императорскому величеству мною, нижайшим, серебро». В приписке — сведения о рудниках, на которых передаваемые руды сысканы: указаны их местоположение (Сибирская губерния, Кузнецкий уезд, близ Колывано-Воскресенского завода) и названия[637].

Неожиданный подарок Демидова — серебряный слиток весом 27 фунтов 8 золотников[638] — Елизавета Петровна получила очень вовремя. Приток серебра в казну в 1744 году был скуден, его пришлось регулировать указами. Открытый Акинфием Никитичем новый постоянный источник его поступлений давал ему основание рассчитывать на столь же беспрецедентную милость (за царский подарок — царская благодарность). Какую — он объявил: прямое подчинение Кабинету.

Императорский Кабинет — учреждение, профиль которого был размыт при самом его рождении. В ведение личной канцелярии монарха могло попасть всё, за чем монарх считал необходимым вести наблюдение. Своим существованием он нарушал принцип отраслевой специализации, который настойчиво проводил Петр I, выстраивая систему госорганов. Подчиняться Кабинету — подчиняться, по сути, напрямую монарху, в данном случае императрице. И эта милость, как мы помним, указом от 24 июля 1744 года была Акинфию дарована.

Поднося серебро, Акинфий чувствовал себя вполне уверенно. Оправдываться ему было не в чем. Серебро выявил и некоторое его количество он добыл совершенно легально — на основании упоминавшегося указа 1727 года. Он и в дальнейшем надеялся его добывать, пускай и под надзором императрицы. Елизавета Петровна, судя по ясно выраженной в указе ее реакции, ни о какой конфискации его предприятий тоже не помышляла. Это, однако, не отменяло необходимости выстраивать новые отношения с заводчиком — хотя бы потому, что рядом с его заводом в ближайшем будущем могло появиться и государственное предприятие. В общем, на Алтай нужно было посылать своего человека. Тем более что об этом попросил и сам Демидов.

Задание разобраться с алтайским серебром получил бригадир Андрей Венедиктович Беэр, управлявший в то время Тульской оружейной конторой. Акинфий хорошо его знал, у них сложились доброжелательные отношения. (Не заводчик ли подсказал кандидатуру для назначения?) Данная Беэру 17 мая 1744 года инструкция гласила: взяв знающего пробирное дело поручика Улиха, отправляться на алтайские Демидова заводы; там, отобрав руду из разных мест, заставить при себе выплавить из них медь, свинец и серебро. Всё взвесить, подсчитать содержание, составить смету расходов. Расчеты, смету, выплавленное серебро и по десять пудов руды каждого сорта отправить с офицером в Петербург. Оставаясь на заводе, определить, «есть ли оной руды такой квантитет (количество. — И. Ю.), для чего б завод мочно завесть». Сделав заводам и рудникам описание и планы, ехать в Москву, где явиться к императрице[639].

Итак, главная задача, поставленная перед Беэром, — ознакомиться с ситуацией и оценить, имеет ли смысл строить на Алтае новый завод. По отношению к Демидову текст был вполне нейтрален — ничего расследовать не предписывал.

Положение, во всех отношениях выгодное для Акинфия, неожиданно для него (впрочем, и для всех прочих) осложнило одно обстоятельство. В алтайской руде в дополнение к серебру обнаружилось золото.

Первая принесшая относительный успех попытка получить российское золото относится к Петровской эпохе. «Пробовальный» мастер Иван Макеев в 1714 году обнаружил его след в серебре, добытом из руд Нерчинского месторождения. Несколько лет ушло на освоение технологии разделения металлов. В 1718—1719 годах промышленное золото наконец было получено. В надписи на наградной золотой медали, отчеканенной в честь Ништадтского мира, упомянуто, что она изготовлена «из злата домашнего»[640]. Однако золота из нерчинского серебра удавалось извлечь немного — неизмеримо меньше, чем мечталось. Хотелось обрести новые, как знать, может быть, более богатые месторождения.

Руда с одного из них, расположенного в алтайских горах, через Трейгера к пробиреру и попала. Именно «через». Трейгер, по-видимому, не был ее первооткрывателем. Считать таковым уместнее Федора Лелеснова, который, как он сам вспоминал четверть века спустя, незадолго до отъезда Трейгера в столицу показал ему образцы руды с заброшенного рудника на Змеиной горе. Что эта руда собой представляет, Лелеснов доподлинно не знал — он лишь заподозрил в ней наличие драгоценного металла. Трейгер, специалист, знакомый с внешними признаками серебряной руды с Медвежьего острова, образцами заинтересовался. Нам неизвестно, успел ли он, собираясь в путь, провести опытные плавки. Если нет, то открытие произошло в столице. В руде действительно обнаружилось серебро. Но не только оно. Проводивший анализ пробирер нашел в ней еще и золото, причем много: две части на три части серебра. Этот замечательный результат (вот оно — открытие алтайского золота!) был получен 22 июня 1744 года проводившим анализ Иоганном Улихом[641].

«Такого расклада, — полагает А.В. Контев, — не ожидал ни А. Демидов, ни сам Ф. Трейгер». Оба, а также обнаруживший руду Ф. Лелеснов, надеялись только на серебро[642]. Присоединимся к мнению относительно Трейгера. Будь иначе, поднося руду императрице, основной акцент он, несомненно, делал бы именно на золото (окажись надежда напрасной — наказан бы не был). Не знал скорее всего и Демидов. В противном случае действовал бы осторожнее, не объявлял руды, независимый анализ которой мог повлечь труднопрогнозируемые последствия (что и случилось), а объявив — готовился к нежелательному для него повороту в деятельности комиссии Беэра (что тоже, как увидим, произошло).

Тайное сокровище Невьянской башни

Факты, упомянутые в рассказе об алтайском серебре и золоте, благодаря документам установлены вполне надежно, гипотезы о мотивах, двигавших участниками событий, опираются исключительно на них. Нельзя, однако, исключить, что какая-то совокупность важных для общей картины фактов остается нам неизвестной, из-за чего эта картина искажена. Если добавить к фактам предположения, из них можно собрать и другие истории… Особое распространение получила гипотеза, согласно которой открытие серебра состоялось значительно раньше официального об этом объявления. Акинфий якобы его тщательно скрывал, вел секретную плавку драгоценного металла и объявил о нем, только когда «припекло». «Тайная выплавка серебра из алтайской меди на Урале, — полагает, например, В.И. Байдин, — несомненно, велась». В доказательство ссылается на упоминание в «Российской горной истории» Н.С. Ярцова (труд начала XIX века) предания о фабрике на острове посреди Черноисточинского пруда, где очищалась медь и отделялось серебро[643]. Не исключаем, что результаты будущих археологических там исследований в совокупности с новыми архивными находками позволят взглянуть на историю открытия алтайского серебра во многом по-новому. Но пока доказательств того, что Акинфий Демидов долгие годы играл в очень рискованную игру, автору этих строк не хватает и он склоняется к обеляющей заводчика версии событий. Наиболее подробно она обоснована в работах алтайского историка А.В. Контева. Рассмотрев основные доказательства сторонников «обвинительного уклона», он большинство из них убедительно опроверг.

Алтайскую черную медь перевозили по воде на Урал для извлечения серебра? Нет, отвечает Контев, причина, почему ее нельзя было доочистить на Алтае, другая — нехватка там лесов. Производство алтайской меди было заведомо убыточным для Демидова и медью он только прикрывал истинный интерес — извлечение серебра? Тоже нет, государство покупало у него медь по ценам, близким к рыночным; случай 1735 года, когда Татищев забрал ее по более низкой цене, был исключением, ошибкой, которую правительство вскоре исправило. В 1732—1733 годах для проверки подозрений о плавке драгоценных металлов на Колывано-Воскресенском заводе работали специальные комиссии? Такая комиссия была всего одна (Райзера — Фермора), и посылалась она на заводы для решения других вопросов. Во время же памятной читателю общей проверки партикулярных заводов (1733—1734) вопрос о серебре всплыл только в доносе. В ходе пробных плавок колыванских руд, проводившихся в период первого взятия заводов в казну, было обнаружено серебро? Это не так, из-за несовершенства технологии опыты серебра не выявили. Мастер Трей-гер, таясь, бежал от Демидова с образцами руды? О побеге говорить не приходится — в столице он появился, когда срок его контракта истек. Поднести серебро императрице Демидов решился, испугавшись доноса Трейгера? Историк реконструирует другую картину. Мастер Юнгганс выплавил из привезенной на Невьянский завод колыванской черной меди 27 фунтов серебра. Для Демидова, по мнению Контева, это оказалось неожиданным. Задумав наладить его добычу, он, оставаясь в правовом поле, решил просить покровительства у императрицы. Поднеся серебро, попросил. Для расследования тайной плавки серебра на Алтае императрица отправила комиссию Беэра? Мы уже знаем, что перед ней ставились другие задачи. Прибыв на Алтай, комиссия обнаружила там сереброплавильное производство? Верно, но создано оно было недавно — прибывшими на Колывано-Воскресенский завод в конце 1743 года Юнггансом и Христиани. На уральских (Невьянском и Нижнетагильском) заводах имелись печи для плавки драгоценных металлов? Имелись. Их постройку Контев связывает с переработкой на Невьянском заводе черной колыванской меди, проводившейся в 1743 году Юнггансом, или, может быть, с работой в 1745 году Улиха, оставленного здесь отправившимся в Петербург Беэром. Указом императрицы алтайские заводы были в наказание Акинфия в 1747 году у Демидовых конфискованы? Они действительно перешли в казну и находились с той поры в ведении Кабинета, но речь о конфискации не шла — предполагалось, что расходы, понесенные бывшим владельцем, будут наследникам компенсированы.

Хочется верить, что вопрос об открытии алтайского серебра когда-нибудь получит непротиворечивое решение, которое убедит большинство, а то и всех историков. Но существуют те, кому ждать не хочется. Такие заполняют лакуны доморощенными легендами и мифами. Согласно одному из них с тайной демидовского серебра связана одна из тайн Невьянской башни.

Сохранился исторический анекдот, с переносом в эпоху Анны Иоанновны даже экранизированный. В фильме (талантливом опыте альтернативной истории) рассказан он так. Акинфий является к императрице «поклониться» с корзиной серебряных монет. Она: «Это твои или мои рублевики?» — «Так все мы твои, матушка, и всё, что у нас есть, — тебе принадлежит», — отвечает находчивый фальшивомонетчик. Императрица в восторге.

Нужно ли было Демидову юлить, ловкой фразой уходя от ответа за преступление?

Вернемся к конспирологической версии в той ее части, которая касается демидовской башни. Познакомиться с ней тем более любопытно, что ее адепты попытались подтвердить ее данными естественных наук.

Попытка поддержать лирику физикой (предания и легенды — данными химических и физических исследований) последовала за множеством краеведческих публикаций, авторы которых рассказывали о подземельях старого демидовского гнезда. Не можем удержаться, чтобы не процитировать по книге В.Г. Федорова рассказ старожилов, в 40-х годах XX века якобы проходивших по этим подземельям и видевших там «две небольшие плавильные печи, нары из почерневшего дерева и на полу человеческие кости»[644]. В этой картине не хватает только кандалов и цепей рядом с костями и хлюпающей жижи под ногами. К сожалению, ни один из этих ходов и подземных комнат не осматривался археологами и, кроме устных свидетельств, ничего, что подтверждало бы их существование, в распоряжении историков долго не имелось[645]. Но вот в 1973 году была опубликована статья кандидата геолого-минералогических наук С.А. Лясика, сообщившая результаты спектрального анализа сажи из дымохода башни. В ней обнаружилось относительно высокое содержание серебра (грамм на тонну), еще большее — свинца и цинка[646]. Это был ценный подарок сторонникам гипотезы «тайной плавки». Наука, казалось, полностью ее подтвердила.

По мнению Контева, всё далеко не так очевидно. Исследование сажи подтвердило только то, что здесь работали с содержащей серебро медью. Очищая, из нее выжигали свинец, с ним улетали в трубу и сопутствующие ему в руде серебро и цинк[647].

Заметим, что принятие этой точки зрения вовсе не требует в качестве исходного условия, чтобы где-то под башней (во всяком случае ниже дымохода) перерабатывали черную колыванскую медь. Какая-то плавильня, похоже, в башне действительно существовала. Но почему обязательно промышленная? Скорее (учитывая скромную площадь помещения) это были плавильные печи пробирной лаборатории. Что такая здесь имелась, выше уже отмечалось. И Улиху, готовясь к выделению из полуфабриката серебра, нужно было хотя бы примерно знать, каково его в нем содержание. Ответ на вопрос давал пробирный анализ.

А как же фальшивая монета? Ни «рублевиками» демидовского производства в коллекциях, ни ранними документальными свидетельствами о них в архивах наука сегодня не располагает. Совокупность же косвенных данных говорит о том, что таких скорее всего не существовало.

Агония Тульского завода

В то время как на алтайских и уральских заводах Акинфия его плавильщикам наконец явились самые ценные из металлов, с которыми имела дело металлургия той эпохи, медленно умирал его Тульский завод.

Дефицит угля, без которого не могли действовать домны, усугублялся, затраты на производство увеличивались. Ситуация была особенно неблагоприятной из-за того, что конкурентом металлургии в пользовании лесом выступало казенное оружейное производство. К середине — второй половине 1730-х годов проблема достигла невиданной прежде остроты.

Приведем фрагмент «объявления», направленного из Кабинета в Сенат 14 сентября 1738 года. В нем излагается доношение А.В. Беэра, знакомого с положением дел не понаслышке, — напомним, что он стоял в то время во главе Тульской оружейной конторы. Беэр сообщал, что для заготовки «дерев на дело фузейных и пистолетных станков посылал он промемории в Алексин и в Лихвин к воеводам и нарочно в те уезды закупщиков, однако ж ни по какой цене годных на то дерев достать не могли, и крестьяня не возят, отъговариваяся тем, якобы леса вырублены… И за тем в деле ружья учинилась всеконечная остановка… И хотя он, едучи чрез те засеки, приказывал крестьяном, чтоб удобной лес возили на станки в Тулу, но оные без указу не слушают и отговариваются, что кроме засеки такого лесу взять негде, а воеводы и надзиратель без указу в засеке рубить не дают». Беэр просил приписать эти засеки к оружейному заводу, дабы «употреблять к оружейному делу на уголь и станки». На заседании Кабинета было «усмотрено», что лес к оружейному делу приходится возить из «дальних мест дорогими ценами, отчего и ружью цена повышается». Из опасения остановки «в деле ружья» предложение Беэра приняли[648]. Последний лесной резерв — казенные засеки Лихвинская, Перемышльская, Козельская и Одоевская — именным указом были приписаны к заводу[649]. Потребности государственного предприятия были этим удовлетворены. Но многочисленным мелким мастерским, в которых выполнялась часть технологических операций, легче не стало. Для рядовых кузнецов, работавших хоть и на казну, но в собственных дворах в слободе, с припиской засек ситуация изменилась мало. Беэр в 1739 году сообщал о конкуренции между казенными оружейными мастерами и владельцами железцовых кузниц. Железного дела промышленники, по его словам, «привозимой в Тулу для продажи уголь у оружейных мастеров перекупают по ночам и выезжая по дорогам. А оружейным мастерам за непристанною при оружейном деле работою, от которой им всегда отлучится не можно, того угля по времяни, как от работ свободятся, и купить нечего. А хотя многократно от Оружейной канторы публиковано и тем промышленикам перекупать угля и запрещено, пока оружейныя мастера не накупятся углем, однако на то несмотря, крадком покупают и великую цену на уголь подымают, и за угольем в оружейном деле остановку чинят»[650].

В таком непростом положении находилось казенное производство, а ведь его проблемы решали в первую очередь. Партикулярным заводам (Тульскому Акинфия Демидова в том числе) приходилось труднее.

Кроме того, 10 июля 1741 года его завод пострадал от пожаpa. Беэр, со ссылкой на демидовского приказчика Ивана Зотова, сообщал в Кабинет, что «у помянутого Демидова пожар учинился… от произходящаго из молотовой в трубу огненных искр, от которых приуготовленные к той работе насыпанные в сарае и пред сараем уголья загорелись. И от того де пожара дом и со всем строением згорел весь без остатка. Уголья згорело немалое число, а оставшей заливается водою»[651]. Сгорели также сараи, конюшня.

Завод снова пустили, но вопрос, нужен ли вообще этот старый завод, работавший на среднего качества руде и продолжавшем дорожать угле, остался. Стоило ли его поддерживать, если конец, казалось, неизбежен?

Акинфий пытался подтянуть экономические показатели, ослабив налоговую нагрузку: в 1742 году попросил о сложении «за учинившимся пожаром» доменного оклада на три года. По-видимому, просьба осталась без удовлетворения, и в июле следующего года он бил челом вновь: называя оклад «отягощенным», просил об освидетельствовании тульской домны и установлении для нее новой ставки налога по образцу, принятому для соседей — Родиона Баташева (сына умершего к тому времени Ивана Баташева) и Акулины Даниловой. Завод между тем работал — в 1743 году с него рапортовали о выплавке чугуна.

По-видимому, в полной мере преодолеть трудности, связанные с восстановлением завода, выйдя при этом на терпимый уровень рентабельности (или терпимой убыточности), после пожара так и не удалось. В 1744 году Акинфий остановил единственную домну Тульского завода — может быть, прямую наследницу первой домны, построенной его отцом[652]. Несколько последующих лет на предприятии работали только молотовые.

Каковы были планы Акинфия в отношении старейшего своего производства — остается загадкой. За 20 лет самостоятельного после отца управления хозяйством он не построил ни одного завода в центре европейской части России. Сомневаемся, что его отношение к этой промышленной площадке изменилось к концу жизни, — хотя бы потому, что проблема с углем, ставшая одним из основных стимулов, развернувших Демидовых в сторону Урала, только обострилась. Вроде бы всё шло к тому, чтобы закрыть единственный принадлежавший ему на родине завод и окончательно проститься с Тулой. Но так ли было в действительности?

Некоторое сомнение на этот счет возникает при размышлении о судьбе каменного дома, находившегося на демидовском заводе. Его облик известен по планам двух его этажей, снятым с натуры в 1754 году. Что этот каменный дом возник при комиссаре Демидове, маловероятно. Озаботься строительством Никита Первый, он бы начал с перестройки главного дома (в Оружейной слободе), а не заводского. В период раздела наследства Акинфия, когда было неясно, кому какой завод достанется, эта постройка появиться тоже не могла. Наиболее вероятное время строительства — Акинфиево двадцатилетие. В цитированном рапорте Беэра 1741 года упоминается, что огонь, уничтожив деревянный дом, пощадил некие «большие каменные полаты»[653]. Это могли быть складские помещения. Но не исключаем, что подразумевался строящийся жилой дом, которому предстояло сменить деревянный.

Акинфий собирается свертывать бизнес в Туле, закрывать здесь завод и одновременно строит на нем капитальный каменный дом? Неувязочка…

Противоречие можно снять, предположив, что дом строился для сына Прокофия. Возможно, Акинфий, опираясь на опыт своего отца, старался удержать его, неизбранного в качестве наследника, подальше от Урала — получается, в Туле. Здесь у Акинфия было единственное достойное жилище — в слободе. Этот дом как нельзя лучше выполнял представительские функции, и Акинфий, можно думать, намеревался оставить его себе. Прокофию после отделения следовало отселиться. На начало 1740-х годов подходящего дома в Туле у Акинфия, похоже, не было. Возможно, именно поэтому он и затеял строительство нового дома у плотины постепенно угасавшего завода.

Но как быть с тем, что, судя по завещанию, сам завод Акинфий Прокофию отдавать не собирался? Не исключаем, что, закладывая фундамент дома, он еще не стоял на столь категоричной точке зрения. С учетом глубины пропасти, в которую сползала экономика этого завода, он мог и решиться на такой подарок.

Впрочем, могло быть и не так или не совсем так. Смущают «каменные палаты» на заводе, упомянутые Беэром, — что если это старый жилой дом, сосуществовавший с деревянным? Смущает активная позиция Акинфия в вопросе, который, казалось, давно был закрыт, — по поводу Верхотулицкого завода, после бурных внутрисемейных разборок доставшегося дочери его брата Акулине. Но об этом — в следующей главе.

Завещание Акинфия Демидова

Незадолго до того как Акинфий занялся приведением в порядок дел по этому заводу, аналогичную по смыслу операцию он провел в отношении собственных заводов. Только регулировал положение не сегодняшнего, а завтрашнего дня.

Его власть была крепка как никогда. Все элементы хозяйства были продуманно взаимосвязаны. По мере роста хозяйства связи крепли и усложнялись. Но постепенно вызревал фактор, грозивший стройной системе разрушением. Подрастали потенциальные наследники нажитого. Как было сохранить плоды огромных трудов?

Вторая жена Акинфия Демидова Евфимия Ивановна была моложе мужа — родилась, по одним данным, в 1691-м, по другим — в 1693 году[654]. Родила ему четырех сыновей: Прокофия, Григория, Ивана (умер младенцем) и Никиту. Не исключаем (подробнее дальше), что первоначально Акинфий намеревался заводы между ними разделить, лишь выбирал, по какому принципу это сделать. Но, так и не найдя устроившего его варианта, убедил себя, что недвижимую собственность детям «равномерно росписать невозможно». Объяснял это так: она «состоит более в заводах», с которых его «всеподданническая должность» требует ставить в казну разные «припасы». Чтобы обеспечить поставки, «те заводы всегда должно содержать в прилежном смотрении и в починках, имея к тому для вспоможения доволные к каждым заводам особые вотчины и капитал, дабы оные никогда не могли приходить во оскудение»[655]. Сократить вотчины и капитал — рано или поздно сорвать поставки.

Связанные с оформлением завещательной воли хлопоты Акинфий начинает в 1741-м, заканчивает в 1743 году, 24 марта, оформлением в Туле формального завещания[656]. Прокофию в это время было без малого 33 года, Григорию — 28, Никите — 19. Следуя примеру отца, свое дело Акинфий передает одному сыну, а именно — Никите. Учитывая, что петровский закон о майорате был давно (1731) отменен, прочие отпрыски считали себя обделенными. Ситуацию усугубляло и то, что отец в преемники выбрал младшего из братьев, тем самым развеяв надежды более зрелых и подготовленных. За плечами у Прокофия было самостоятельное (разумеется, относительно самостоятельное) управление Тульским заводом, у Григория — соляными промыслами в Соликамске. А что у Никиты? В лучшем случае — невьянский опыт, полученный под присмотром отца.

Отношения в семье не могли не обостриться. Судя по реакции, особенно тяжело переживал Прокофий, отныне вынужденный идти собственным путем. Мы еще расскажем, как, становясь на самостоятельный путь, он попытался купить выставленный казной на продажу заводской комплекс. В этом поступке не только расчет. Это еще и жест, обращенный к отцу: ладно, и без твоих подачек обойдусь. А старшим сыновьям было действительно трудно. Ведь, лишив их иллюзий относительно будущего, Акинфий и свободы им не предоставил — они не были им отделены.