День гнева

6

Изводя последние патроны, валлонские гвардейцы Паль Монсак, Грегор Францманн и Франц Велдер в порядке отступают через арку Кучильерос от Пуэрта-Серрада к Пласа-Майор. Они прикрывают друг друга, время от времени прячутся в подворотнях и подъездах и отбиваются, проявляя истинно германское упорство с той самой минуты, как очередная атака кирасир и пехоты вытеснила их с площади Себада, где они присоединились к оборонявшимся там горожанам, среди которых — житель Аргансуэлы Андрес Пинилья, холодный сапожник Франсиско Досе Гонсалес, сторож с Каса-де-Кампо Леон Санчес и ветеринар Мануэль Фернандес Кока. У подворья архиепископа Толедского убили французского офицера с двумя солдатами, и лягушатники ворвались внутрь, перевернули все вверх дном и разграбили. Сейчас, преследуемый кавалерией, отряд рассыпается в разные стороны: Санчес и Кока бегут к площади Кордон, остальные — к Кава-Альта, где пули перебили ноги Андресу Пинилью и наповал уложили сапожника Гонсалеса. Когда уцелевшие — трое валлонских гвардейцев, полковой лекарь Эстебан Родригес Велилья, 33 лет, подсобник Каменщика Хоакин Родригес Оканья и бискаец Кайетано Артуа, служащий у маркиза де Вильяфранка, — сделали попытку закрепиться, использовав для прикрытия две кареты, брошенные у нижних ступеней арки Кучильерос, сверху, от Гвадалахарских ворот появляется, стреляя во все, что движется, взвод императорских гренадер.

— Уходим! Уходим! Живо!

Оказавшиеся в буквальном смысле меж двух огней, гибнут бискаец и каменщик, а Монсаку, Францманну и Веллеру удается уйти по лестнице, Эстебану же Родригесу, раненному в ногу и пытавшемуся скрыться на своем постоялом дворе, нагнавший его кирасир наносит две раны — в голову и в шею. Полумертвый, истекающий кровью лекарь доползает до Пуэрта-Серрада, а там какие-то добросердечные люди поднимают его с земли, вносят во двор гостиницы, куда выбегает его молодая жена Роса Убаго. Но тут же появляются несколько французов, которые шли следом за раненым и теперь намерены добить его.

Солдаты осыпают лекаря ударами прикладов и пинками вперемешку с самой грязной бранью, прогоняют соседей, отбрасывают в сторону жену, грабят дом и уходят, сочтя, что Эстебан мертв. Он, однако, прожил, терпя несказанные муки, еще десять дней, после чего скончался от полученных ранений и увечий. Вдова его, Роса Убаго, вернулась к себе в Галисию и, если верить хранящемуся в семье письму, замуж больше не вышла, «почитая память супруга, погибшего как герой».

— Слава храбрецам! Да благословит вас Господь! Да здравствует Испания!

Все это выкрикивает сестра Эдуарда де Сан-Буэнавентура, которая вместе с игуменьей, еще пятью монахинями строгого обета и четырнадцатью послушницами живет в затворе во внутренней, недоступной посторонним части обители Маравильяс, стоящей прямо напротив парка Монтелеон. В отличие от своих товарок сестра Эдуарда не ходит за ранеными, которых приносят с улицы, не помогает капеллану дону Мануэлю Рохо причащать и соборовать умирающих. Она неотступно стоит у окна, выходящего прямо на ворота парка, и воодушевляет сражающихся, бросая им через прутья решетки ладанки и литографированные образы святых, а горожане и солдаты подбирают их, прижимают к губам, прячут за пазуху.

— Сестра, слезь ты с подоконника, ради бога, — умоляет ее мать-настоятельница Мария де Санта-Тереса, тщетно пытаясь увести монахиню в глубь кельи.

— Слава, слава! — продолжает выкрикивать та, не обращая внимания на уговоры. — Да здравствует Испания!

От пушечной пальбы давно вылетели стекла в окнах монастыря, превращенного в полевой госпиталь. Внутренний дворик, так же как приемная и ризница, переполнен ранеными, прибывающими бесперебойно, а в коридорах и переходах обители теперь стоят обширные кровяные лужи, которые монахини раньше замывали водой и швабрами. Позабыв обет затворничества, решетки и запоры, открыв калитку и ворота на улицу, кармелитки в перепачканном кровью облачении снуют взад-вперед с корпией, бинтами, горячим питьем, едой. Иные выходят даже к самым воротам встречать тех, кого несут или ведут под руки товарищи, кто сам ковыляет, шатаясь, хромая, зажимая чем придется причиненные пулями ли, картечью ли раны.

— Да здравствуют наши храбрецы! Славься во веки веков, Матерь Иисусова, непорочно зачавшая!

Люди крестятся, услышав эти выкрики. Луис Даоис, по-прежнему не отходящий от пушек, наблюдает за монашкой в окне, опасаясь, как бы шальная пуля не отправила ее в лучший мир без покаяния. Вот ведь какая пламенная патриотка… Капитан, хоть он человек и не слишком набожный и молится не усердней и не чаще, чем предписывает обычай, все же принимает ладанку с образом Пречистой Девы, протянутую ему кем-то из горожан по просьбе монахини:

— Передай, говорит, сеньору офицеру…

Он разглядывает лежащий у него на ладони металлический кружок. Что ж, у Бога всего много… Так или иначе, вреда от этого не будет, а пыл монашки в окне ободряет бойцов. И, придя к такому выводу, он, не стараясь, чтобы вышло незаметно, с серьезным видом целует реликвию, прячет ее во внутренний карман мундира и кланяется сестре Эдуарде, как и прежде, стоящей в окне. Это вызывает новый взрыв ее восторженных криков.

— Да здравствуют офицеры и солдаты испанской армии! — слышится из-за решетки. — Держитесь, Господь вас призрит! Господь на вас взирает с небес! Господь нынче же примет всех вас в лоне своем!

Прочищавший банником ствол капрал Эусебио Алонсо, черный от пороховой копоти, с запекшейся ссадиной на лбу и опаленными усами, разинув рот, долго глядит на монахиню, потом оборачивается к Даоису:

— Лично я бы с этим погодил… Как вы считаете, господин капитан?

— Я сам об этом подумал только что, Алонсо. На тот свет спешить не надо, это всегда успеется.

В двух кварталах оттуда, на том отрезке улицы Фуэнкарраль, которую с одной стороны пересекает Сан-Хосе, а с другой — Ла-Пальма, осторожно высовывается из-за угла и озирает местность исполняющий обязанности командира 4-го полка Сальм-Изенбургской бригады 1-й пехотной дивизии майор Шарль Тристан де Монтолон. Он осанист и молодцеват, происходит из хорошей семьи: отчим его, дипломат и сенатор маркиз де Семонвиль, в минувшие времена — неистовый республиканец, ныне принадлежит к самому ближнему кругу императора Наполеона. Такое родство сыграло не последнюю роль в тех успехах, коих достиг Монтолон, который в свои двадцать пять лет — уже в немалом чине, хотя в его аттестации штабная служба под началом весьма влиятельных генералов сильно преобладает над участием в боевых действиях. Разумеется, молодой офицер, стоящий в это бурное майское утро неподалеку от артиллерийского парка, чье название — Монтелеон — поразительно напоминает его собственную фамилию, даже не подозревает, что грядущее готовит ему не только маршальский чин и графский титул, но и предоставит редчайшую возможность наблюдать вблизи последние дни императора на острове Святой Елены и, более того, — закрыть ему глаза. Впрочем, до этого еще целых тринадцать лет. Сейчас он стоит на мадридском солнцепеке, сняв шляпу и утирая носовым платком пот со лба, а рядом — два офицера, горнист и переводчик.

— Карабинерам — очистить улицу и уничтожить орудийную прислугу… Атаковать будем одновременно с вестфальцами: они пойдут от Сан-Бернардо, а наша четвертая рота — по этой улице… Как, бишь, ее?

— Сан-Педро. Упирается прямо в ворота парка.

— Значит, по Сан-Педро. Вторую и третью пустим по Сан-Хосе. Пусть эта сволочь повертится, отбиваясь на три стороны разом. Ну, все! За дело!

Капитаны Гильер и Лабедуайер, сопровождающие Монтолона, переглядываются. Оба они повоевали достаточно и заслужили свои эполеты на изрытом ядрами поле сражения, а не на паркете генерального штаба.

— Не подождать ли нам, пока подтянется артиллерия? — осторожно осведомляется Гильер. — Было бы правильней сперва обработать инсургентов картечью.

Монтолон пренебрежительно кривит губы:

— Неужели сами не справимся с кучкой солдат и горсткой горожан? В худшем случае они только и успеют дать по нам один залп…

— Однако вестфальцам от них крепко досталось…

— Сами виноваты: надо было живей пошевеливаться, а не топтаться на одном месте, как беременным клопам… Все, господа! Не будем больше терять времени!

Майор оглядывает свое войско. Покуда выдвинутые вперед стрелки вели отвлекающий огонь по артиллеристам, штурмовые части накапливались для решительной атаки и теперь только ждут сигнала. Улица Фуэнкарраль на всем протяжении от Фуэнте-Нуэва до Пуэрта-де-лос-Посос заполнена сине-белыми мундирами, черными киверами императорской линейной пехоты. Солдаты в большинстве своем молоды и пороху не нюхали, однако рядом с ними — отлично обученные и опытные капралы и унтер-офицеры. Может быть, поэтому на трупы своих товарищей, устилающих мостовую на подступах к Монтелеону, первогодки взирают так спокойно и во взглядах их — не столько скорбь и ужас, сколько желание отомстить, а сознание того, что они многочисленны и служат как-никак в лучшей в мире армии, придает им уверенности. Не томят сомнения и их командира — майор уверен, что при первом же решительном натиске оборона мятежников будет в одно мгновение прорвана и смята.

— Ну, пошли!

— Слушаю.

Сигнал к атаке, поданный горнистом, подхвачен барабанщиками, капитан Гильер с возгласом «Да здравствует император!» обнажает саблю, и девяносто шесть солдат его роты начинают движение. Первыми перебегают от ворот к воротам стрелки, за ними рассыпным строем, прижимаясь к стенам по обеим сторонам улицы Сан-Хосе, — остальные. Меж тем стрельба становится чаше, пороховой дым затягивает улицу почти непроницаемой пеленой. Майор только по барабанной дроби может догадываться, что в это мгновение по улице Сан-Педро, мимо женского монастыря идут еще две роты, а по Сан-Бернардо наступают оправившиеся от поражения вестфальцы. Изюминка заключается в том, чтобы три штурмовые колонны одновременно сошлись в одной точке — у ворот парка.

— Что-то не то… — произносит стоящий рядом Лабедуайер.

Как ни трудно в этом признаваться, капитан прав. Несмотря на беспрестанный огонь, который обрушивают французы на испанскую батарею, она держится. В непроглядном дыму посверкивают частые вспышки ружейных выстрелов, от слитного грохота подрагивают фасады, и шальные пули расковыривают штукатурку, брызжут в разные стороны осколками кирпича, гипсовой крошкой. Кажется, только что французы двинулись вперед — и вот уже появились первые раненые: кто ковыляет сам, опираясь о стену, кого несут товарищи. Среди них оказывается и окровавленный Гильер, которому пуля на излете попала в голову, сбив кивер; покуда капитана наскоро перевязывают, он лаконически сообщает:

— Держатся… — и, утерев заливающую глаза кровь, со стоицизмом настоящего солдата уходит назад, чтобы тотчас раствориться в густом дыму.

— Мне кажется, это будет не так просто… — морща лоб, замечает Лабедуайер.

Монтолон прерывает его отрывистым приказом:

— Ведите свою роту.

Капитан, пожав плечами, тащит из ножен саблю, кивает барабанщикам, тотчас рассыпающим надрывную дробь, и, скомандовав своим людям: «Примкнуть штыки! Вперед!» — исчезает в пороховой пелене вслед за Гильером. Сотня солдат идет следом, втягивая головы в плечи всякий раз, как впереди сверкают вспышки выстрелов.

— Вперед! Да здравствует император! Вперед!

А оставшийся на своем углу майор в беспокойстве грызет ноготь безымянного пальца, на котором золотом поблескивает перстень с фамильным гербом. Не может быть, думает он, не бывает такого, чтобы победители при Иене и Аустерлице, занявшись подавлением уличных беспорядков — делом грязным, муторным и славы не сулящим, — не сумели бы справиться с кучкой взбунтовавшихся голодранцев. Однако капитан Лабедуайер прав: это будет не так-то просто.

Пуля, попав Хасинто Руису меж лопаток, проходит навылет. Луис Даоис, стоя в пяти-шести шагах от него, видит, как лейтенант вдруг вскидывается, словно вспомнив что-то очень важное. Потом разжимает пальцы, выпуская рукоять сабли, глядит непонимающе на выходное отверстие, вокруг которого расплывается по белому сукну мундира красное пятно, и, давясь хлынувшей изо рта кровью, падает на ствол пушки, соскальзывает с него на землю.

— Унесите его! — приказывает Даоис.

Несколько горожан подхватывают Руиса, бегом тащат внутрь парка, но капитану некогда оплакивать потерю. Двоих артиллеристов и четверых добровольцев уже свалил град пуль, обрушенный французами на батарею, а еще человек пять из тех, что помогали заряжать и наводить, ранены. Как только неприятелю удается продвинуться на шаг вперед, он, закрепляясь на новом рубеже, усиливает огонь, и все новые и новые рои свинцовых пчел с жужжанием вьются вокруг, щелкая по стволам орудий, состругивая длинные щепки с деревянных лафетов. Покуда Даоис оглядывается по сторонам, пуля по касательной задевает прижатую к плечу саблю, и та дрожит, издавая тонкий металлический звон, — на лезвии остается зазубрина в полпяди.

«Нет, живым я отсюда не уйду», — снова думает он.

Вокруг жужжит и щелкает. У Даоиса ноют одеревеневшие мышцы — так напряжено все его тело в ожидании неизбежной пули, которая прилетит если не в эту секунду, так в следующую. Со стоном схватившись за голову, падает замертво Себастьян Бланко, 28 лет, еще один артиллерист, хлопотавший у пушки лейтенанта Аранго.

— Эй, кто там есть? Сюда! Пушка без прислуги! Даоис удовлетворенно отмечает, что орудиям, стоящим посреди улицы без всякого прикрытия, частым и относительно метким огнем — хоть и бьют они пригоршнями рассыпных пуль, а не картечью — удается вкупе со стрелками капитана Гойкоэчеа, засевшими за оградой и в окнах главного корпуса, сдерживать французов. Из домов напротив, из монастырского сада тоже идет пальба, и добровольцы время от времени сообщают о передвижениях неприятеля. Даоис видит: вот один, выскочив из укрытия, пробегает шагов двадцать, обшаривает карманы убитого француза, лежащего у самых монастырских ворот, а потом целым и невредимым несется обратно к товарищам.

— Лягушатники готовят атаку! Сейчас бросятся в штыки!

— Картечь! Где картечь?! Шарахните по ним картечью!

Запас полотняных мешочков, набитых ружейными пулями и всякой железной дрянью, давно уже подошел к концу. Кто-то притаскивает пакет с кремнями для ружейных замков.

— Вот что нашли, господин капитан.

— Это все?

— Есть еще один.

— Всё лучше, чем ничего. Заряжай!

Даоис вносит свою лепту в усилия пушкарей, разворачивающих орудие в сторону Сан-Бернардо. Очередная пуля звонко щелкает металлом о металл, ударившись о ствол, и, расплющившись до размеров монеты, падает на землю. Капитану помогают канонир Паскуаль Иглесиас и Антонио Гомес Москера — видный, статный малый из мадридского простонародья. На булыжной мостовой колеса лафета застревают, и тогда к орудию бросается Рамона Гарсия Санчес, которая, как челнок, мотается туда-сюда, от парка — на огневую позицию и обратно, нося заряды и воду, чтобы охлаждать стволы пушек, утолять жажду пушкарей.

— Мало, я вижу, каши ели, сеньоры! — подначивает она, тяжело дыша, ощерившись от напряжения и налегая плечом на неподатливое колесо. От неимоверных усилий и толчков с головы слетает сетка, и волосы рассыпаются по плечам.

— Какие дамочки нынче неустрашимые пошли… — говорит Гомес Москера, как бы ненароком запуская глаз за полураспустившуюся шнуровку корсажа.

— Меньше слов, красавец… Больше дела! Ты бы лучше оборвал мне султанов с лягушатниковых шапок, я себе веер сделаю да на корриду с ним схожу…

— Заметано. Твердо рассчитывайте.

Но вот орудие выкачено, и канонир Иглесиас, зарядив его, поднимает руку:

— К стрельбе готов!

— Огонь! — командует Даоис, и остальные отшатываются от пушки.

Гомес Москера прикладывает дымящийся пальник. Подпрыгнув и содрогнувшись, пушка извергает заряд кремней, превращенных в картечь, и Даоис с облегчением видит, как французы, стоявшие шагах в пятидесяти, рассеиваются — одни падают, другие поспешно убегают, очищая улицу. Стрелки из окон и с мостков над оградой рукоплещут артиллеристам. Рамона Гарсия Санчес, утерев нос ладонью, с простонародной игривостью говорит капитану:

— Слава испанским офицерам — они хоть маленькие, да удаленькие!.. Дай бог здоровья тем, кто их, таких славненьких, на свет произвел!

— Спасибо. А теперь вам бы надо отсюда уйти, сейчас опять начнется…

— Мне? Уйти? Да меня отсюда не утащат все Мюратовы мавры, сколько их ни есть, ни сам На-бульон со своей императрицей Х-ху… хо… сефиной или как ее там… Соглашусь уйти разве что с доном Фернандо под ручку…

— Уходите, вам говорят, — мрачно, не поддерживая шутейного тона, настаивает Даоис. — Опасно здесь. Убить могут. Место открытое, простреливается.

Маха, осветив мимолетной улыбкой черное от пороховой гари лицо, убирает под платок волосы, туго обвязывает его вокруг головы. Даоис отмечает, что сорочка ее под мышками потемнела от пота.

— Позвольте, ваше превосходительство, еще побыть под вашим превосходным водительством… Вот у меня сестра двоюродная, незамужняя девица, всегда говорит: подцепила молодца — пойдешь с ним до венца, а с храбрецом — так и на край света.

— В самом деле? Так прямо и говорит?

— Этими самыми словами.

И, прихорошившись еще немного, Рамона Гарсия Санчес под сочувственные смешки артиллеристов вполголоса поет две-три строчки каких-то куплетов.

Последняя схватка в центре Мадрида происходит на Пласа-Майор, куда отступили последние отряды из тех, что еще сопротивлялись французам. Закрепившись в подворотнях и подвалах, вооруженные только саблями и ножами люди ведут безнадежную борьбу и гибнут или попадают в плен. Пекарь Антонио Маседа, на Паньерос загнанный в угол французским патрулем, не желает бросить свою старую ржавую шпагу и поднят на штыки. Нищий Франсиско Кальдерой, пытавшийся уйти по переулку Инферно, получает пулю в спину.

— Все! Держаться больше нечем и некому! Разбегайся, ребята! Пусть каждый пес сам себе под хвостом лижет!

Начинается общее бегство. На углу улицы Нуэва заключенные королевской тюрьмы в последний раз стреляют из пушки по французским гренадерам, наступающим от Платерии, и, по совету галисийца Соуто сделав ее непригодной для дальнейшего использования, а проще говоря — вогнав гвоздь в запальное отверстие, разбегаются по окрестным улицам. Раненого Доминго Палена подбирают с земли и тащат товарищи. Во время этого отступления, едва лишь выскочили, все в мыле, на улицу Амаргура, угольщик-астуриец Доминго Хирон и арестанты Соуго, Франсиско Хавьер Кайон и Франсиско Фернандес Пико сталкиваются нос к носу с шестью польскими уланами, принуждающими их сдаться. Они уж готовы побросать на мостовую ножи и пики, но в дело неожиданно вступает Фелипа Викальваро Саэс, 15 лет, которая со своего балкона принимается швырять в кавалеристов чем попало и метко пущенным молотком сбивает одного с коня. Гремит выстрел, девочка падает мертвой, арестанты же, воспользовавшись заминкой, со страшной бранью вновь берутся за ножи.

Перерезав глотку спешенному, четверо несутся по Калье-Майор. Поляки преследуют их, стреляя на скаку, и на углу улицы Бордадорес пуля догоняет угольщика. Другая еще через несколько шагов, уже на Лас-Агуас, разбивает коленную чашечку Фернандесу Пико.

— Помоги! Не бросайте меня!

Но подковы звенят уже совсем близко. Ни Соуго, ни Кайон не оглядываются. Раненый пытается доползти до подъезда, однако улан нагоняет, резко осаживает коня и, перегнувшись с седла, медленно полосует упавшего саблей. Так окончил жизнь Франсиско Фернандес Пико, 18 лет, по роду занятий — пастух, осужденный за то, что пырнул ножом кабатчика, подавшего ему разбавленное вино.

Под аркой Кучильерос собрались в прежнем составе те, кто последним ушел с Пласа-Майор: Теодоро Арройо со спуска Лас-Анимас, кондуктор почтовых дилижансов Педро Линарес, выживший в нескольких предшествующих схватках, валлонские гвардейцы Монсак, Францманн и Веллер, неаполитанец Бартоломе Печирелли, рядовой 3-й инвалидной роты Фелипе Гарсия Санчес и сын его, сапожник Пабло Гарсия Велес, Николас Каналь и Мигель Гомес Моралес, служащие в иностранных посольствах, портной Антонио Гальвес и остатки отряда, собранного ювелиром с улицы Аточа Хулианом Техедором де ла Торре и другом его, шорником Лоренсо Домингесом. Всего набирается у арки семнадцать человек, и французский взвод, посланный за брошенной у выхода на площадь пушкой, замечает их. Поскольку стрелять бессмысленно — испанцы прячутся за толстыми колоннами аркады, — французы бросаются в рукопашную. Падает, пропоротый штыком, Теодоро Арройо, а почтарь Линарес катается по земле, обхватив сержанта.

— Паль! Берегись, Паль! Сзади!..

Валлонский гвардеец Франц Веллер слишком поздно подал сигнал тревоги, и товарища его, Монсака, уже закололи штыками. Вне себя от бешенства, Веллер и Францманн бросаются на французов. Те и другие орут во всю мочь, подбадривая себя и наводя страх на противника. Падают люди, брызжет во все стороны кровь. Поле боя остается за инсургентами — французы оттеснены.

— За ними! — вопит Пабло Гарсия Велес. — Отступают! Не давай уйти! Кончай их!

Веллер и Францманн, легко раненные — у одного глубоко рассечена бровь, у другого проколото плечо, — знают, что почтарь в данном случае выдает желаемое за действительное, пребывая в плену иллюзий, под сенью химер, а потому понимающе переглядываются, отбрасывают ружья и бегут сквозь колоннаду, пригибаясь под пулями, летящими с площади. Так достигают они Провинсии и там сталкиваются с несколькими французами, которые, к несказанному удивлению гвардейцев, при виде двоих в мундирах и без оружия не проявляют враждебных чувств, более того — даже помогают перевязать раны. Мешая французские и немецкие слова, Веллер и Францманн объясняют, что получили их, когда пытались разнять сражающихся.

— Но с испанцами этими, vous savez,[30] никакого сладу нет, — говорит Францманн. — Форменные зверюги, все до одного. Ja.[31]

Вслед за тем, руководствуясь указаниями французов, растолковавших, как идти, чтобы не влипнуть в беду, оба валлонца направляются вниз по улице Аточа к Главному госпиталю, где намерены излечить свои раны. Спустя несколько часов, уже ближе к вечеру, венгр и эльзасец вернутся в казармы — без приключений, но в тягостном предчувствии столь же неотвратимой, сколь и суровой кары за самовольное оставление части, сиречь дезертирство. И с несказанным облегчением убедятся, что из-за всеобщей неразберихи никто их отсутствия даже не заметил.

Гораздо меньше повезло портному Антонио Гальвесу, который после того, как рассеялся отряд, дравшийся у арки Кучильерос, попытался спастись бегством. Когда он несся с улицы Нуэва на площадь Сан-Мигель, вслед, дробя облицовку тротуаров, хлестнула картечь, и портной рухнул наземь — несколько пуль попало ему в ноги. С неимоверным трудом поднявшись, вновь бросается было бежать, шатаясь, спотыкаясь и хромая, — люди с балконов кричат и подбадривают, — но, сделав всего несколько шагов, валится как подкошенный. Ползет, но настигающие французы, несколькими залпами очистив балконы от сочувствующих, нагоняют его и зверски избивают прикладами. Он сочтен мертвым и оставлен валяться на мостовой, но несколько позже добросердечные женщины подбирают его, переносят в дом по соседству, приводят в чувство и выхаживают. Антонио Гальвес выжил, но остался до конца дней своих калекой.

Неподалеку от этого места, благополучно покинув Пласа-Майор, ищет своего отца сапожник Пабло Гарсия Велес, 20 лет. Когда на подмогу французам, снова бросившимся в штыки, прискакали с улицы Империаль сколько-то кирасир и под их палашами погибли остатки отряда, дравшегося под аркой Кучильерос, сапожник с отцом — сорокадвухлетним мурсийцем Фелипе Гарсией Санчесом — потеряли друг друга в суматохе. И сейчас, сунув нож за пазуху, утирая кровь, сочащуюся из неглубокого разреза на, как сказали бы лекаря, «волосистой части головы», в изнеможении от боя и бега, он, припадая к стенам, прячась в подворотни, сторожко кружит по окрестностям, отыскивая отца и того не зная, что в эту минуту Пабло Гарсия Велес, сумевший добежать только до угла улицы Пресиадос, уже распростерт на мостовой с двумя пулями в спине.

— Берегитесь, сеньор, дальше не ходите. Там французы!

Гарсия Велес оборачивается, вздрогнув от неожиданности. В полутьме подъезда, на деревянных ступенях он видит девушку лет шестнадцати.

— Подымайся, барышня, домой. Опасно здесь.

— А это не мой дом. Я пережидаю, когда можно будет выйти.

— Ну, тогда сиди. Жди, пока не стихнет.

Гарсия стоит на пороге, оглядывая улицу в оба конца. Все вроде бы тихо, если не считать одиночных выстрелов, доносящихся с Пласа-Майор. Шагах в пятнадцати от подъезда на мостовой навзничь лежит убитый.

«Господи, сделай так, чтобы отец успел уйти целым и невредимым», — думает сапожник.

И тотчас вспоминает о других. Обо всех, кого разметала последняя атака французов. Убегая, он оглянулся и увидел, что многие товарищи его поднимают руки, сдаваясь. Едва ли их помилуют, мелькнула в голове мысль, если трупы стольких лягушатников устилают подступы к площади.

— Хотите хлебца кусочек?

У Гарсии Велеса во рту маковой росинки не было с тех пор, как он рано-рано утром вышел из дому. И, присев на ступени рядом с этой девушкой, он принимает от нее половину краюхи из тех двух, что лежат у нее в корзинке. Девушка не блещет красотой, но вовсе и не дурна. Называет свое имя — Антония Ньето Кольменар, объясняет, что швея, живет в этом квартале, в доме по соседству с церковью Святого Иакова. Вышла за покупками на площадь, а тут нагрянули французы, вот она и спряталась в ближайший подъезд.

— Гляди, подол в крови выпачкала, — говорит сапожник.

— У вас тоже кровь на руках, да и на лице.

Гарсия Велес с улыбкой оглядывает темные запекшиеся сгустки на пальцах и рукояти ножа. Потом дотрагивается до здоровенной ссадины под волосами и кривится от боли.

— На руках-то — это французская кровь, — слегка напыжившись, говорит он.

— А я испачкалась, когда наклонилась вон над тем убитым, хотела как-то ему помочь, да ничего не смогла. И прибежала сюда… А оттого что я в крови, меня не впускают никуда. Как увидят, так и захлопнут дверь перед носом. Если вообще, конечно, отворят… Неприятностей никому не надо.

Сапожник слушает вполуха, жадно откусывая хлеб. Но уже третий кусок проглотить не получается — во рту сухо. «Жизнь бы сейчас отдал за кварту вина», — думает он. И с этой мыслью поднимается по лестнице, стучит в три-четыре ближайшие двери. Никто не открывает и не откликается, и Гарсия Велес, смиряясь с неудачей, идет вниз.

— Трусы проклятые, сатанинское отродье… Хуже лягушатников, ей-богу!

Девушка меж тем, подхватив на руку корзинку, выглядывает из дверей на улицу:

— Стихло все… Пойду…

Гарсии Велесу эта мысль не кажется удачной.

— Повсюду французы, — отвечает он. — И они не щадят никого. Выжди еще малость.

— Да я уж и так из дому ушла — и запропала. Мать, наверное, с ума сходит.

И, боязливо поглядев в обе стороны, девушка подбирает немного подол и торопливо уходит. Гарсия Велес провожает ее глазами. В этот миг от здания кортесов слышится цокот копыт, сапожник оборачивается и видит пятерых кирасир, которые мелкой рысью едут вверх по улице. Заметив впереди девушку, они шпорят коней и с криками радости проносятся мимо подъезда. Гарсия беззвучно загибает в три господа мать. Девушке нипочем не скрыться — даже и думать нечего.

«Ну, вот тебе и конец пришел, Гарсия Велес».

Так говорит он сам себе, готовясь принять неизбежное. И, семижды щелкнув тугой пружиной, раскрывает наваху.

Из окна второго этажа, выходящего на Калье-Майор, прячась за шторой, служитель королевской библиотеки Лукас Эспехо, 50 лет, проживающий с престарелой и обезножевшей матерью и незамужней сестрой, видит, как пятеро кирасир скачут за убегающей девушкой и вот, настигнув, передовой всадник грудью своего коня сбивает ее с ног. Трое рысят дальше, а двое остаются и заставляют лошадей выделывать вольты вокруг поднявшейся на ноги перепуганной девушки. Она снова пытается ускользнуть, но кирасир, перегнувшись с седла, грубо ухватывает ее за волосы. Девушка отчаянно отбивается, выворачивается и впивается ему в руку зубами. Тогда кирасир наотмашь обрушивает на нее удар палаша.

— Боже милостивый… — бормочет Лукас Эспехо, отстраняя сестру, которой тоже охота посмотреть.

Библиотекарь и сам готов в ужасе отпрянуть от окна, однако из ближайшего подъезда появляется молодой человек в сандалиях-альпаргатах, в перепоясанных кушаком коротких штанах, в одном жилете поверх сорочки и, с навахой в руке метнувшись к французу, несколько раз вонзает клинок в шею лошади, а когда у нее подгибаются передние ноги, рывком притягивает к себе седока и всаживает ему под стальной нагрудник длинное — пяди в две — лезвие. Тут второй кирасир, оказавшись сзади, выстрелом в упор укладывает юношу наповал.

Пальба идет такая, что трое стрелков, засевших за матрасами на балконе, который выходит на улицу Сан-Хосе и смотрит прямо на ограду парка Монтелеон, вынуждены скрыться в комнате.

— Тухловатое наше дело, — высказывается хозяин дон Курро Гарсия, дымя окурком гаванской сигары.

Анисовая, опорожненная бутылка которой катается под ногами, ему нисколько не мешает — рука тверда, как и прежде, и взгляд зорок. Он без промаха бил из своего мелкокалиберного ружья по французам, едва лишь те показывались из-за угла Сан-Бернардо. Но ответный огонь усилился до такой степени, что головы не поднять. Сидящий рядом с доном Курро восемнадцатилетний Франсиско Уэртас де Вальехо ощущает во рту сухость, горечь и неприятный вкус пороха. Губы и язык покрылись сероватым налетом, ибо всякий раз перед тем, как сплюнуть в дуло пулю, надо скусить патрон в вощеной бумаге, и процедуру эту он повторил семнадцать раз, так что из двадцати выданных ему перед боем зарядов осталось у него всего три. Из артиллерийского парка, густо заволоченного дымом, в котором посверкивают вспышки ружейных выстрелов, огневого припаса не доставляют. Наборщик Висенте Гомес Пастрана, недавно истративший свой последний патрон, сейчас прислонился к стене в гостиной, где все вверх дном, а на потолке и шкафах следы от пуль, и — руки в карманы — смотрит, как стреляют его товарищи. Он хотел было отправиться за ружейными зарядами, но на улицу лучше не соваться: французы очень близко и лупят из ружей, что называется, почем зря. Внизу никого уже не осталось, и типограф с тревогой говорит, что французы могут с минуты на минуту объявиться на лестнице.

— Уходить надо.

— Куда?

— Через задние дворы к монастырю Маравильяс.

Франсиско Уэртас скусывает очередной патрон, ссыпает порох и сплевывает пулю в ствол, используя провощенную бумажную оболочку как пыж, утрамбовывает заряд шомполом. И качает головой в сомнении. Все это очень мало похоже на то, что рисовалось его воображению, когда, заслышав гул толпы, он выскочил из дядюшкиного дома и пошел сражаться за отчизну. Теперь он, по совести говоря, сражается за самого себя — ради того, чтобы выжить.

— Я полагаю, мы должны соединиться с теми, что сидят в Монтелеоне. Там сможем драться дальше.

— По улице не пройти, — возражает Гомес Пастрана. — Мусью в двадцати шагах. Лучше всего задними дворами добраться до наших пушек. А здесь мы все равно что в мышеловке.

Франсиско Уэртас вопросительно переводит взгляд на хозяина. Дон Курро ерошит полуседые бакены и беспомощно озирается. Ему совсем не хочется отдавать семейный очаг неприятелю.

— Ну, вот что, — угрюмо произносит он наконец. — Вы оба идите, а я останусь.

— Лягушатники скоро будут здесь.

— Именно поэтому. Что жильцы мои скажут, если брошу дом?

— Они-то ведь бросили… И — ничего.

— Каждый сам за себя решает.

Не представляется возможным определить, проистекает ли отвага дона Курро от желания защитить свой дом или из опорожненной ныне бутыли анисовой. Уэртас осторожно, хоронясь за матрасами, выползает на балкон, чтобы взглянуть напоследок, что же творится вокруг. На углу Сан-Бернардо — все больше синих мундиров, по которым с верхних этажей Монтелеона бьют волонтеры короны. Внизу, на улице Сан-Хосе, установленные напротив главных парковых ворот три орудия ведут огонь, а из окон примыкающих домов горожане поддерживают их ружейной пальбой. Возле пушек толпится довольно много мужчин и несколько женщин, не обращая внимания на то, что стоят на открытом месте, посреди улицы, вдоль которой свищут неприятельские пули.

— Я ухожу.

Типограф отлепился от стенки:

— Куда?

— К тем, кто сражается внизу.

Гомес Пастрана хватает ружье, прилаживает штык, проводит языком по пересохшим, почерневшим от пороха губам.

— Ну, идти так идти, — говорит он после недолгого размышления. — Дон Курро, вы с нами?

Хозяин, наклоняясь, чтобы раскурить новую сигару, качает головой:

— Сказал ведь — с места не стронусь, — и выпускает густой клуб дыма. — Здесь падет Самсон со всеми филистимлянами.

— А ваша жена?

— Ради нее и стараюсь. — Новое облачко дыма вырывается из округленных губ. — Ради нее. И ради детей, если б они у меня были. Да Бог не дал.

Франсиско Уэрта перекидывает ремень через плечо.

— Что ж, тогда — храни вас Господь.

— И вас, юноши, и вас.

Гомес Пастрана и Франсиско спускаются по лестнице и, повернувшись спиной к парадному, выходят черным ходом — через патио, где цветут герани в кадках и стоит бадья с дождевой водой. Пропевшие высоко над головами пули заставляют их поспешно пригнуться. У Гомеса от резкого движения слетают очки.

— Ах ты, чтоб тебя! Разбилось! И как назло, правое! Как теперь целиться?

Подсаживая друг друга, перебираются через стену и оказываются возле монастырского сада. Над крышами стелется дым. На улице и вокруг по-прежнему трещат выстрелы.

— За нами кто-то идет, — шепчет печатник.

— Французы?

— Похоже…

Он еще не успевает договорить, как над его штыком, уставленным к ограде, появляется побагровевшее, взмокшее от натуги лицо в седоватых бакенбардах, ружейный ствол за плечом.

— Поразмыслил… — тяжело отдуваясь, говорит дон Курро. — И перерешил.

Набив карманы патронами, слесарь Блас Молина Сориано, помогавший унести лейтенанта Руиса, возвращается к воротам парка. И там, примостившись за разбитой в щепки створкой, открывает огонь по французам, наступающим от Фуэнте-Нуэва и улицы Фуэнкарраль. Ему кажется, что несколько дней минуло с той минуты, как ранним утром он взбунтовал зевак у дворца. Постепенно им овладевает смутная растерянность: людей, вышедших драться с французами, очень мало, особенно если сравнить с тем, сколько в Мадриде жителей. Армия же, не считая тех, кто сражается здесь — и хорошо, надо отдать им должное, сражается, — не спешит ввязаться в драку, прийти на помощь. Молина, впрочем, не теряет надежды, что солдаты столичного гарнизона все же сиднем сидеть не будут, выйдут из казарм. Не может такого быть, твердит он про себя, чтобы испанцы, если в жилах у них кровь, а не жижица какая-то, позволили чужеземцам крошить из пушек испанцев и пальцем бы не пошевелили в их защиту. Но что-то уж больно долго они раскачиваются — и это, вкупе с полным отсутствием новостей, есть дурной знак. И по мере того как идет время и французы подступают все ближе, а вокруг все больше убитых, слесарь чувствует, что его надежды тают и улетучиваются. Не видно желанного подкрепления, а горожане и солдаты мало-помалу уходят из-под огня, перебираются на зады парка или ищут укрытия в соседних домах — оно и понятно: измучились многочасовым боем или смерти испугались, — меж тем как французы прямо-таки роятся, будто пчелы над ульем. И вот, выждав, когда немного стихнет стрельба, Молина подходит к артиллерийскому офицеру, который с саблей в руке управляет огнем.

— Когда же наши-то на выручку подойдут, а, господин капитан?

— Скоро.

— Неужто правда?

Даоис смотрит на него невозмутимо и рассеянно, и впечатление такое, будто смотреть-то смотрит, но не видит.

— Как Бог свят.

Молина с усилием сглатывает слюну — глотка и нёбо сухи, как вяленая рыба.

— Ну, если вы так говорите…

Рамона Гарсия Санчес, стоящая у ближайшего орудия, утирает грязной ладонью нос и переводит на Молину припухшие, воспаленные от порохового дыма глаза:

— Сказали тебе «скоро», значит, так оно и есть. Сеньор капитан зря говорить не станет. И все на этом. Делом займись или уйди ради Христа, под ногами не путайся. Не время сейчас тары-бары разводить.

— Да откуда вы только взялись, милая сеньора?

— Оттуда, откуда и все. Сам, что ли, не знаешь, из какого места люди берутся? Проходи, не отсвечивай.

Последнее слово тонет в грохоте выстрела. Торец орудийного ствола, отброшенного отдачей назад, едва не задевает Молину, но тот успевает отскочить. Гремит, словно бы в ответ, несколько залпов подряд. В дыму, в свисте пуль кто-то из прислуги кричит, обернувшись к воротам парка:

— Пороха! Пуль! Несите! Живо!

И к ним от Монтелеона, пригибаясь под огнем, неся в плетеных корзинах завороченный в кульки боеприпас, устремляются горожане, среди которых и две женщины — юная Бенита Пастрана и Хуана Гарсия с улицы Сан-Грегорио. Первым на их пути оказывается направленное в створ улицы Сан-Педро орудие лейтенанта Аранго, вокруг которого хлопочут с банником и аншпугом канонир Антонио Мартин Магдалена и добровольцы — Хуан Гонсалес с женой Кларой дель Рей и сыновьями Хуанито, Сеферино и Эстанислао, соответственно 19, 17 и 15 лет. Затем — пушка, стреляющая по Фуэнкарралю и Фуэнте-Нуэва: поскольку лейтенант Руис выбыл из строя, командует ею Эусебио Алонсо, а под началом у него — писарь Рохо и содержатель винного погребка на Орталесе Хосе Родригес с сыном Рафаэлем. Получает заряды и третья пушка, которая держит под прицелом улицу Сан-Бернардо и фонтан Маталобос: ее обслуживают артиллеристы Паскуаль Иглесиас, Хуан Доминго Серрано и волонтер короны Антонио Луке Родригес. Здесь же поблизости еще несколько солдат и гражданских, растянувшись на земле, припав на одно колено, а кто посмелей — стоя в полный рост, палят во все стороны, огнем прикрывая орудия от французов. Прочие прячутся за лафетами, в воротах Монтелеона, сами перезаряжают ружья и пистолеты либо передают дальше полученные от тех, кто внутри. Каждую минуту кто-нибудь да падает. Здесь обрываются жизни кожевника Хуана Родригеса Льерены, уроженца Картахены-де-Леванте, и рядового Эстебана Вильминдаса Килеса, 19 лет, а Франсиска Оливарес Муньос с улицы Магдалена убита пулей в горло в тот миг, когда с бурдюком вина торопилась к орудию. Кровью залиты стволы и лафеты, и на мостовой тоже бурые лужи и подтеки, оставляемые ранеными, которых волоком перетаскивают за ограду Монтелеона или в монастырь Маравильяс, где в одном из окон по-прежнему стоит сестра Эдуарда, ободряя бойцов и оделяя их ладанками и образками:

— Благослови вас всех Господь! Да здравствует Испания!

«Благословит ли, нет ли, но защитников парка щелкают одного за другим, как кроликов», — с горечью думает Луис Даоис. Эти слова он вполголоса и сквозь зубы повторяет вслух, обращаясь к капитану Веларде, который вышел взглянуть, как дела снаружи.

— Во что мы с тобой втравили этих несчастных, Педро…

Веларде эти слова будто пробуждают от какого-то блаженного сомнамбулического забытья.

— Надо продержаться еще немного, — отвечает он, пытаясь приладить разрубленный эполет. — Наши товарищи по оружию нас не оставят.

— Товарищи? Какие товарищи? Где они, твои товарищи?! — Даоис понижает голос до шепота. — Все попрятались, носу не высовывают из казарм… А если мы уцелеем здесь, нас поставят к стенке свои же. Наша песенка спета — в любом случае.

Несколько французских пуль пролетают, жужжа, совсем близко. Веларде, спокойно оглядев улицу из конца в конец, придвигается к другу:

— А я тебе говорю — к нам придут на помощь!

— Черта лысого они придут!

Веларде возвращается в Монтелеон, а Даоис, осмотревшись по сторонам, снова чувствует, как гложет его нестерпимое чувство вины под взглядами, исполненными веры и доверия: его мундир, его спокойствие по-прежнему действуют на сражающихся благотворно. Ладно, думает он, что бы там ни было, назад пути нет. Дают себя знать утомление, большие потери, губительный огонь французов… Даоис старается не представлять себе, что будет, когда французы бросятся в штыки и горожане сойдутся грудь в грудь с умелыми, обученными вояками. Впрочем, все это — в том случае, если вообще останется кому от них отбиваться. Плотная кучка людей вокруг пушек вызывает на себя всю силу неприятельского огня, а фузилеры, похоже, пристрелялись и бьют метко. Вот еще одна пуля, звонко щелкнув о ствол пушки, отскочила рикошетом, чиркнула в воздухе в пяди от капитана и попала в горло канониру Паскуалю Иглесиасу — и тот, не выпуская из рук банник, падает: кровь хлещет, как из зарезанного харамского быка, когда его приканчивают кинжалом на корриде. Даоис кричит, чтоб унесли раненого, однако никто из артиллеристов, укрепившихся в воротах парка, не решается занять его место. Наконец к пушке становится Мануэль Гарсия из батальона волонтеров короны — горбоносый смуглый ветеран с густыми бакенбардами.

— Не толпитесь у пушек! — кричит Даоис. — Рассредоточьтесь! Спрячьтесь в укрытие!

Бесполезно, понимает он. Горожан-добровольцев, которые еще не успели изнемочь и испугаться и не обладают даже самыми зачаточными сведениями в военном деле, то есть понятия не имеют о началах тактики, собственный боевой задор заставляет без нужды лезть на рожон. Очередной залп скашивает Висенте Фернандеса де Эросу — он как раз подносил патроны, — подручного пекаря Амаро Огеро Мендеса, 24 лет, а хозяйка его, Кандида Эскрибано, наблюдающая за схваткой из окна своей булочной, видела, как он дрался бок о бок с товарищами — Гильермо Дегреноном Дербером, 30 лет, Педро дель Валье-Прието, 18 лет, и Антонио Виго Фернандесом, 22 лет, — и рухнул, ужаленный двумя пулями. Подхватив упавшего, хлебопеки тащат его в монастырь, и не их вина, что не донесли: по дороге, ручьями крови заливая им руки, Амаро умер. А когда шли обратно, прозвучал новый залп: Гильермо Дегренон тяжко ранен в голову, Антонио Виго — в грудь, а Педро дель Валье убит на месте. За каких-то десять минут хлебопекарня на улице Сан-Хосе лишилась четверых работников.

Шарль Тристан де Монтолон, исполняющий обязанности командира 4-го пехотного полка императорской армии, убедившись, что все пуговицы на его мундире застегнуты по форме, поправляет шляпу и обнажает саблю. Он не может больше смотреть, как одного за другим убивают его солдат. И потому, получив донесения от командиров рот и неутешительные сведения о вестфальцах, которые по-прежнему окружены на углу Сан-Хосе и Сан-Бернардо, решает, как говорится, ухнуть в котел все мясо сразу. Одновременная атака по трем направлениям успеха не приносит, потери огромные, а каждый новый приказ, поступающий из главного штаба, звучит раздраженней и требовательней предыдущего. «Хватит валандаться!» — лаконично гласит самый последний, нацарапанный и подписанный собственноручно Иоахимом Мюратом. Так что майор, оставив для прикрытия своего тактического маневра только вестфальцев и подразделение фузилеров, чтобы беспокоили противника огнем с крыш и балконов, собирает все прочие силы в один кулак.

— Наступать будем сомкнутым строем и бросимся в штыки, — сказал он офицерам. — От Фуэнте-Нуэва по улице Сан-Хосе — и к самому парку. Примкнуть штыки и не мешкать… Я пойду впереди.

Офицеры выстраивают своих людей, занимают места. Монтолон убеждается, что плотная штурмовая колонна, ощетинившись восемью сотнями штыков, занимает всю улицу и что в этом многолюдстве молодые солдаты, чувствуя плечо товарища, глядят уверенно и бодро. В голову колонны майор поставил лучших гренадер полка, тем паче что штыковая атака — фирменное, можно сказать, и к тому же весьма острое блюдо наполеоновской кухни и не всякому по силам его переварить. Поля сражений по всей Европе могут засвидетельствовать, как трудно выдержать напор сомкнутого строя, который хоть и несет значительные потери, когда выдвигается для лобового удара, однако при хороших офицерах и вымуштрованных, спаянных воедино солдатах способен врезаться в боевые порядки противника на манер сокрушительного тарана, ведущего при том сосредоточенный огонь. Десятки битв были выиграны именно так.

— Да здравствует император!

Горнист подает сигнал к атаке, тотчас подхватываемый барабанами.

— Вперед! Вперед!

Синяя, густая, внушительных размеров, блистающая штыками колонна под мерный топот сотен подошв по мостовой приходит в движение и втягивается на Сан-Хосе. Монтолон идет перед строем, испытывая, как всегда при начале боя, странное ощущение — будто все это происходит не с ним и не на самом деле, ибо собственную его волю и какие бы то ни было чувства вытесняет подчинение этому механическому движению, выучке и дисциплине. Однако опасение получить пулю все же присутствует, как он ни старается загнать его куда-нибудь в самый дальний и темный угол сознания.

— Вперед!.. Шире шаг!

Топот подошв становится чаще и заполняет всю улицу. Монтолон слышит за спиной прерывистое, частое дыхание солдат, а впереди — ружейную трескотню тех, кто прикрывает атаку. Глаза его не упускают ни малейшей подробности: он видит валяющиеся на мостовой трупы солдат, кровь, выщербленные картечью и пулями фасады домов, разбитые стекла, ограду парка, чуть дальше, на пересечении с улицей Сан-Андрес, — монастырь Маравильяс, а еще дальше, у ворот Монтелеона, — пушки и суетящихся вокруг них инсургентов. Выстрел — и заряд, свистя над головами, уходит в козырек крыши, обрушивая на французов кирпичную крошку, обломки алебастра, битую черепицу. Вслед за тем от ограды и ворот гремит частая ружейная пальба.

— Шире шаг!

У испанцев нет картечи, радостно догадывается майор. И, полуобернувшись к своим, убеждается, что, хотя выстрелы свалили нескольких солдат, колонна не дрогнула, не замялась и продолжает движение.

— Бегом марш! — кричит майор, готовясь бросить свою колонну в штыки. — Да здравствует император!

— Да здравствует император!

Теперь им конец, проносится в голове у Монтолона, победа у нас в кармане.

Собрав вокруг себя в патио всех, кого можно, Педро Веларде с обнаженной саблей выводит их на улицу.

— Примкнуть штыки! Вон они идут!

Многие остаются у завала возле ворот, многие стреляют из-за высокой изгороди, и капитану вслед идут пять волонтеров короны и еще полдюжины горожан, среди которых — слесарь Молина и остатки отряда Фернандеса Вильямиля: ювелир Антонио Клаудио Дадина и братья Муньис-Куэто.

— Не пропустим их! — кричит охрипший от ярости и пороховой гари Веларде. — Ни пяди земли лягушатникам! Слышите?! Да здравствует Испания!

В трескотне беспорядочной стрельбы отряд усиливается людьми из партии Космэ де Моры, нестройной толпой отступивших из дома на углу Сан-Андреса — того самого дома, который недавно взяли штурмом, — и одиночными горожанами: студентом Хосе Гутьерресом, цирюльником Мартином де Ларреа и его учеником Фелипе Баррио, наборщиком Гомесом Пастраной, доном Курро Гарсией и юным Франсиско Уэртасом де Вальехо, добравшимися сюда от монастыря Маравильяс. И вокруг пушек собираются, считая артиллеристов, человек пятьдесят, и среди них, разумеется, Рамона Гарсия Санчес, ни на шаг не отходящая от капитана Даоиса, а также Клара дель Рей с мужем и сыновьями.

— Держись! Держись! Готовь ножи! Пойдем врукопашную!

Люди жмутся друг к другу, облепляют пушки на радость французским фузилерам, на выбор бьющим с крыш и из-за углов. Так получает пулю в ногу юная Бенита Пастрана, которая несколько дней спустя умрет от заражения крови. Ранены поденщик Мануэль Ильина, 16 лет, солдат-астуриец из батальона волонтеров короны Антонио Лопес Суарес, 22, и пильщик Антонио Матарранс-и-Сакристан — 34 лет.

Луис Даоис вытирает рукавом пот со лба, поднимает саблю. Два из трех орудий заряжены, их поспешно выталкивают вперед, наводят в створ улицы Сан-Хосе, откуда беглым шагом, уставя штыки, надвигается огромная колонна французов, и их ровный, безостановочный, неотвратимый ход не замедляют пули, которые шлют им из окон главного корпуса стрелки капитана Гойкоэчеа. Прочих испанских офицеров — если сравнить с тем, как обстояло дело утром, — осталась горсть. «Должно быть, — едко думает Даоис, — все прочие героически удалились прикрывать нам тыл». Что же касается неприятельских войск, готовых вот-вот обрушиться на Монтелеон, то капитан повоевал на своем веку достаточно, чтобы с непреложной отчетливостью представлять себе: сдержать их невозможно и, когда вымуштрованные французы придвинутся на расстояние штыкового броска, защитники парка будут смяты и опрокинуты. И ничего поделать с этим не возможно. Остается либо капитулировать, либо умереть с честью, обменяв свою жизнь на сколько-то французских. Даоис понимает: если возьмут живым, от казни его не избавит никакая сила. А чем стоять у стенки перед расстрельной командой, лучше уж погибнуть в бою, с оружием в руках. Он предпочитает именно такой конец: только так, и никак иначе, должен поступить человек в его положении, если, конечно, не расположен сам себе размозжить череп пулей в висок. Нет уж, сперва надо выпустить мозги двоим-троим французам. И потому, отрешась от всего на свете, капитан готовится стать покрепче, взмахнуть саблей, скомандовав «пли!» своим артиллеристам — ах, если бы, по крайней мере, картечь была, в бессчетный раз сетует он, — а потом продать свою жизнь подороже, взяв за нее столько, сколько отмерят его отвага и отчаянье. На мгновение глаза Даоиса встречаются с лихорадочно горящим взглядом Педро Веларде, который из пистолета стреляет по французам и при этом отчаянно кричит, удерживая своих людей, готовых устремиться назад. «Черт бы тебя взял, милый мой сумасброд… — думает капитан. — Это наш с тобой патриотизм завел нас сюда, и он заслуживал бы точки приложения получше, чем эта убогая, несчастная страна, заставившая нас завидовать тем самым французам, которые порабощают нас и убивают».

— Что-то наши припозднились малость, как по-вашему? Когда же выручать-то нас придут, а, сеньор капитан? — спрашивает Рамона Гарсия Санчес, которая стоит рядом с Даоисом, держа в одной руке нож, а в другой — штык.

— Скоро.

Черная от гари маха улыбается с неженской свирепостью:

— Что ж, минутки этак полторы у них еще есть. Глядишь, поспеют.

Французы, выдвинувшиеся за угол Сан-Андреса, уже не далее чем в сорока шагах, и в тот самый миг, когда Даоис открывает рот, чтоб скомандовать канонирам «пли!», звучит труба и на перекрестке появляется человек в мундире испанской армии. В высоко поднятой руке у него сабля, к которой привязан белый платок.

— Стойте! Не стрелять!

Искушение избежать дальнейшего кровопролития велико. Майор Монтолон знает, что, когда его солдаты ринутся на приступ артиллерийского парка, потери будут велики. А испанский офицер под флагом парламентера предоставляет возможность прекратить бой, и не воспользоваться ею было бы чистейшим и самоубийственным безрассудством — уже потому хотя бы, что сам майор идет в голове штурмовой колонны. И он приказывает своим остановиться и взять ружья дулом к земле, как на погребальной церемонии с воинскими почестями. Острое, надо сказать, положение — испанцы еще постреливают и намерения их неясны. В воротах парка вразнобой, противореча друг другу, звучат выкрики команд, а приземистый офицер в синем мундире, вскинув руки, снует между пушками, сдерживая своих людей. Выстрел — и французский солдат валится навзничь, а вслед за тем слышатся негодующие крики его товарищей по шеренге. Монтолон, справившись с замешательством, уже готов дать команду двигаться дальше, но вот, после еще двух одиночных выстрелов пальба прекращается полностью. Офицер с белым платком на сабле подошел к самым пушкам, где тотчас поднялся многоголосый крик. Майор не понимает ни слова и приказывает переводчику, следующему за ним по пятам вместе с горнистом и барабанщиками, переводить все, что сумеет услышать, а колонне — двигаться дальше, держа ружья, как и прежде, дулом вниз. Так оказываются они в десяти шагах от пушек. Но тут наперерез колонне бросается еще один испанец — в зеленом мундире и с полуоторванным эполетом — и, всем видом своим выказывая явную враждебность, на очень скверном французском разражается гневной тирадой:

— Si continues, ye ordone vu tirer desus… Compri о по compri?[32]

— Он говорит… — начинает было переводчик.

— Не надо, — обрывает его майор. — Я прекрасно его понял.

Остановив колонну, он в сопровождении переводчика, горниста и капитанов Гильера и Лабедуайера направляется туда, где рядом с парламентером стоят двое: один, судя по синему мундиру с красными выпушками и эполетами, капитан артиллерии, а другой — давешний его собеседник, тоже капитан, но в зеленом мундире, вокруг же толпится полдюжины примерно солдат и горожан, вышедших вперед. Остальные сидят и лежат за лафетами, в воротах парка, на крышах и в окнах главного корпуса, не выпуская из рук оружия, поглядывая на французов с враждебным любопытством. От монастыря Маравильяс идут взглянуть, что случилось, новые и новые инсургенты, а иные взирают на происходящее из-за ограды. Новоприбывший ведет жаркий спор с двумя другими офицерами. Монтолон замечает капитанские знаки различия на его белом мундире с красными обшлагами и отворотами — таком же, какие носят и несколько солдат, обороняющих парк. Стало быть, они из одного полка. А кроме них мелькают и синие мундиры артиллеристов, которыми командует, вероятно, низкорослый капитан. Золоченые бомбы, вышитые на воротнике у другого — того, что повыше, — удостоверяют его принадлежность к тому же роду оружия, однако носит он зеленый мундир генерального штаба. Сбитый с толку француз спрашивает себя, с кем же ему придется иметь дело и кто же тут, черт возьми, все-таки главный.

Мельчор Альварес, капитан волонтеров короны, не только обливается потом и тяжело дышит, но и раздражен до последней крайности. Он взмок и запыхался оттого, что бегом бежал сюда от самых казарм на Мехораде во исполнение приказа полковника дона Эстебана Хиральдеса, который четверть часа назад послал его сюда, наказав потребовать от тех, кто самочинно распоряжается в артиллерийском парке, чтобы немедленно прекратили огонь и сдали Монтелеон французам. А раздражен — оттого что смертельно рисковал, оказавшись меж двух огней и не имея от пуль с обеих сторон иной зашиты, кроме белого платка на острие сабли, но никто из распоряжающихся здесь офицеров в переговоры с ним не вступает. Капитан Луис Даоис, выслушав его, кратко посоветовал возвращаться туда, откуда пришел, а его сподвижник Педро Веларде нагло расхохотался в лицо:

— Полковнику Хиральдесу мы не подчиняемся.

— Это приказ не Хиральдеса, а Верховной хунты, — настаивает Альварес, показывая документ. — И подписан лично военным министром… Он возмущен вашим самоуправством и приказывает сию же минуту прекратить огонь.

— Министр ваш понапрасну теряет время, — заявляет Веларде. — Да и вы тоже.

— Вы же одни! Никто не придет к вам на помощь. Во всем Мадриде восстановлено полное спокойствие.

— Оглохли, что ли? Я же сказал — зря время тратите.

Капитан Альварес мрачно смотрит на офицера генерального штаба. Вручая ему предписание, полковник Хиральдес предупредил, что Педро Веларде — известный сумасброд и человек одержимый, но это, пожалуй, уже чересчур. Тревожит и то, что Даоис, всем известный своей рассудительностью и спокойствием, тоже замешался в это дело. Да, заключает про себя Альварес, оглядев взбудораженных людей, выбоины и кровяные подтеки на мостовой, все зашло слишком далеко.

— Вы лишились всякого чувства ответственности, — продолжает он тем не менее весьма суровым тоном. — Подстрекаете простонародье, разжигаете самые низменные страсти, а последствия могут быть поистине чудовищны… Неужели не довольно и той крови, что уже пролилась с обеих сторон?

Капитан Даоис разглядывает французов. Командира колонны, стоящего в четырех шагах, сопровождают два офицера и горнист. Рядом переводчик доводит до его сведения смысл неприятной беседы. Майор слушает внимательно, склонив голову, нахмурившись, теребя пряжку портупеи, — в другой руке он держит саблю, которую так и не спрятал в ножны.

— Кровь проливают, расстреливая народ картечью, эти вот господа, — отвечает Даоис, кивнув в сторону французов. — Правительство же и лично вы, капитан Альварес, сидите сложа руки и спокойно смотрите на это истребление.

— В лучшем случае! — пылко подхватывает Веларде. — А в худшем — вступили с врагом в сговор.

Альварес, и от природы-то мало расположенный к голубиной кротости, чувствует, как вскипает в груди ярость. Он не сторонник французов, но всего лишь военный человек, верный долгу, присяге и королю Фердинанду VII. И сюда пришел не только потому, что послали, — нет, он и сам считает, что сопротивление императорским войскам есть авантюра, причем не только безрассудная, но и совершенно бесполезная. Ни народ вместе с военными, ни Испания, даже если она вся поголовно возьмется за оружие, не сумеют справиться с самой могучей армией мира — нечего даже и думать об этом.

— С врагом?! — уязвленно вскидывается он. — Враг здесь один — остервенелая, сорвавшаяся с узды чернь! А ваши слова о сговоре я расцениваю как личное оскорбление.

Педро Веларде, закаменев лицом, делает шаг вперед, пальцы судорожно стискивают эфес.

— Ну так что же? Требуете удовлетворения? Желаете драться со мной?.. Отлично! Уберите эту позорную тряпку со своей сабли, примкните к этим господам — и мы скрестим оружие!

— Успокойся. — Даоис примирительно берет его за руку.

— Успокоиться?! — Веларде грубо и резко высвобождается. — Мне успокоиться? Пусть убираются отсюда к дьяволу!

Альварес сдерживается из последних сил. Все впустую. Да черт бы с ними, пусть гибнут, если глухи к голосу разума. Пусть все идет, как идет! И все же, переглянувшись с французом — тот, несмотря на молодость, производит впечатление человека воспитанного и разумного, не чета грубым и наглым солдафонам, которых у Бонапарта такое множество, — решает зайти с другой стороны: попытка не пытка. Луис Даоис кажется все же рассудительней своего неистового друга, и потому капитан обращается к нему:

— Вы ничего не хотите сказать? Проявите толику благоразумия, ради всего святого!

Артиллерист, похоже, раздумывает.

— Слишком далеко зашло… — отвечает он наконец. — Спросите его, — тут он показывает на француза, — на каких условиях мы можем прекратить огонь.

Все оборачиваются к Монтолону, а тот, наклонившись к переводчику, очень внимательно слушает его. Потом, качнув головой, что-то произносит по-своему. Капитан Альварес не знает французского, но еще до того, как прозвучал перевод, по жесткому тону, по самому звуку голоса догадывается, что ответил командир штурмовой колонны.

— Господин майор сожалеет, но никакие условия предложены быть не могут, — подтверждает его правоту переводчик. — Вы должны немедленно, целыми и невредимыми, отпустить наших солдат, взятых вами в плен, и сложить оружие. Он убедительно просит вас подумать о том, какая судьба ждет мирных жителей — в Мадриде и без того уже погибло слишком много людей… Речь идет о безоговорочной капитуляции.

— Капитуляция?! Больно жирно будет! — взвивается Веларде.

Луис Даоис поднимает руку. Альварес видит, что они с французом смотрят друг другу в глаза, как истые профессионалы понимая суть дела.

— Вот, значит, как, — спокойно произносит испанец. — И никаким иным способом это дело не уладить?

Монтолон, выслушав перевод, снова качает головой. Даоис переводит взгляд на Альвареса, но тот лишь пожимает плечами.

— В таком случае вы нам не оставляете выхода… — говорит Даоис, в странноватой улыбке кривя губы.

Капитан волонтеров короны снова предъявляет приказ, подписанный министром О'Фаррилом.

— Будьте благоразумны. Здесь все сказано.

— Эта бумага даже на подтирку не годится! — говорит Веларде.

Альварес, не обращая на него внимания, ждет ответа от Даоиса. Тот глядит на приказ, но не берет его в руки.

— И в любом случае, — просит Альварес, — позвольте увести отсюда моих людей.

По выражению лица Даоиса кажется, будто эти слова были произнесены по-китайски.

— Ваших людей?

— Я имею в виду капитана Гойкоэчеа и рядовых моего полка. Они прибыли сюда не для того, чтобы драться. Полковник Хиральдес особо подчеркивал это.

— Нет.

— Виноват, что — «нет»?

— Не позволю.

Даоис говорит суховато и отчужденно, озираясь по сторонам с таким видом, будто все происходящее перестало его касаться, а сам он перенесся отсюда в какую-то дальнюю даль. «Да, может, они просто рехнулись оба?» — думает Альварес, сам пугаясь своего нежданного умозаключения. Может, и пребывающий в каком-то горячечном возбуждении Веларде, и этот второй, со своей мертвенно-ледяной холодностью, — просто безумцы? На мгновение ему кажется, что он благодаря своему чину и званию сможет воззвать к волонтерам короны и вывести солдат из боя — это ослабит позиции двух маньяков и, как знать, заставит их сдаться на милость французам? Но уже в следующий миг, будто прочитав его мысли, Даоис все с той же странной, блуждающей улыбкой говорит почти вежливо, как бы по секрету и еле слышно:

— Вздумаете здесь воду мутить — застрелю самолично.

Франсиско Уэртас де Вальехо вместе с другими горожанами, толпящимися у пушек, наблюдает за этими переговорами. Юный доброволец стоит рядом с доном Курро и наборщиком Гомесом Пастраной, упершись прикладом в землю, а руки сложив чуть пониже штыка. Не все из того, что говорится, отчетливо доносится до его ушей, однако позиция начальства представляется ясно благодаря выкрикам капитана Веларде, который говорит громче остальных, и тому, как ведут себя обе стороны. Студент в душе уповает, что они достигнут соглашения, не наносящего урона чести. Полтора часа боя заставили его взглянуть на все происходящее несколько иначе. Прежде он не представлял себе, что защищать отчизну — значит скусывать патроны, скорчившись за наваленными на балконе матрасами, или по-заячьи мчаться зигзагами, перемахивая через изгороди и слыша за спиной топот нагоняющих французов. Пропасть отделяет это от раскрашенных батальных гравюр, запечатлевших героическую красоту сражений. Не воображал он себе и луж засохшей крови на земле, вытекших мозгов, неподвижных изуродованных тел убитых, жалобных воплей и стонов раненых, зловония, исходящего от вспоротых животов. Не представлял, какое жестокое удовлетворение будет охватывать при мысли о том, что ты еще жив, а многие — уже нет. Жив и здоров, и сердце бьется, и руки-ноги на месте. Краткая передышка позволяет ему поразмыслить, а итог этих размышлений до того прост, что даже становится немного стыдно: Франсиско хочет, чтобы все кончилось, а он вернулся в дом к дядюшке. С этой мыслью он озирается по сторонам, ища отражение ее на лицах тех, кто стоит рядом, — однако не находит или, по крайней мере, не замечает ничего, кроме твердой решимости и враждебности к французам. И, опасаясь, как бы товарищи не прочли в его глазах, о чем он думает, Франсиско выпрямляется, расправляет плечи, сдвигает брови, стискивает челюсти, придавая себе сурово-непреклонный вид. И по примеру остальных старается с гордым презрением взирать на стоящих в строю французов, среди которых много таких же безусых юнцов, как и он сам. «Вблизи они не кажутся такими грозными», — думает он, хотя не может не отметить, сколь внушителен вид их плотно сбитых и безупречно выровненных шеренг, их нарядных синих мундиров, перекрещенных белыми амуничными ремнями, их ружей, взятых на плечо прикладом вверх, — особенно по сравнению с нестройной, разношерстной, молчаливо-угрюмой толпой испанцев.

— Добра не жди, — бормочет рядом дон Курро.

Капитан Даоис, отведя чуть в сторону капитана волонтеров короны с белым флагом на кончике сабли, что-то говорит ему, а тот, похоже, не слишком доволен услышанным. Франсиско видит, как переводчик, прежде стоявший рядом с французским офицером, придвигается поближе, ловя доносящиеся слова, но тут опершийся о пушку чисперо — Антонио Гомес Москера, как выяснится потом, — отпихивает его так яростно, что тот падает навзничь.

— Сволочь! — кричит этот малый. — Да здравствует Фернандо Седьмой!

Все последующее происходит неожиданно и с чрезвычайной стремительностью. Канонир у пушки сам, без приказа — то ли в смятении чувств не соображая, что делает, то ли, наоборот, действуя осознанно, на свой страх и риск, — прикладывает дымящийся пальник к насаленной затравке на оконечности орудия. Отдача отбрасывает назад громоподобно рявкнувшую пушку, а россыпь пуль, просвистев совсем рядом с французским майором и испанскими офицерами, прорубает широкую кровавую брешь в неподвижной и беззащитной колонне. В единый многоголосый крик растерянных испанцев, ошеломленных французов вплетаются вопли раненых, корчащихся на земле в крови и ошметках человеческого мяса. Ломая строй, французы бросаются назад. Стряхнув с себя оцепенение, Франсиско Уэртас, а за ним и все остальные, вскидывает ружье, в упор стреляет в мечущихся врагов, а потом, в грохоте пальбы, слышит, как капитан Даоис кричит: «Прекратить огонь!» — но тщетно: его приказ никто не исполняет. Капитан Веларде, обнажив саблю, подбегает к Монтолону и предлагает ему и его офицерам сдаться. Полуоглушенный выстрелом, грянувшим так близко, что опалил ему одежду, француз, стоя на коленях, видит перед самыми глазами сверкающее острие — и поднимает руки, так до конца и не понимая, что происходит, а его офицеры, трубач и переводчик следуют его примеру. То же самое делают и солдаты, составлявшие авангард штурмовой колонны и потому не успевшие броситься прочь по улицам Сан-Хосе и Сан-Педро. Они бросают ружья наземь, поднимают руки, прося пощады, меж тем как толпа горожан, артиллеристов и волонтеров тесно обступает их, окружает со всех сторон, наставив штыки, подталкивая пинками и прикладами, и под ликующие крики и здравицы Испании, королю Фердинанду и Пречистой Деве уводит за ограду парка, облепленную, как и все окна, заборы и решетка монастыря, гроздьями военных и штатских, которые рукоплещут и радостно горланят, празднуя нежданную победу. Только тогда Франсиско Уэртас, вместе с доном Курро и печатником Гомесом Пастраной потрясающий воздетым на ружье окровавленным французским кивером, осознает наконец всю немыслимую грандиозность случившегося. В одно мгновение защитники парка взяли в плен сотню французов во главе с их командиром и еще несколькими офицерами. И потому так поражает его отсутствующий вид капитана Луиса Даоиса, который задумчиво и неподвижно стоит посреди этого столпотворения, странно противореча всеобщему ликованию своим угрюмым лицом — столь мертвенно-бледным, словно у самых ног его сию минуту ударила молния.