День гнева

– Тогда вопрос сугубо личного характера, – угрожающе ласково начал он, перестав трясти, не отпуская Юрия Егоровича. Ты когда в последний раз ездил в городском транспорте? Ни метро, в троллейбусе, в автобусе? Лет двадцать пять – тридцать тому назад, да?

– А какое это имеет значение? – вызывающе поинтересовался Юрий Егорович. Он не сопротивлялся. Он гордо, как Зоя Космодемьянская, стоял перед мучителем.

– Большое, – Казарян все-таки отпустил его и вернулся на пуфик. Потому что скоро придется тебе привыкать к переполненному метро и забитым автобусам. Персоналку у тебя уже отобрали, а я постараюсь, чтобы твой личный "мерседес" конфисковали.

Юрий Егорович налил вторую порцию из бутылки с веселым сквайром на этикетке, быстро выпил, возвратился в кресло и, закинув ногу на ногу, спросил независимо:

– Что еще надо?

Устал Казарян от Юрия Егоровича. Надоел он ему. Противно было на него смотреть. Изучая орнамент афганского ковра, Казарян приступил неспешно:

– Насколько мне известно, в последние полгода Госбанк прекратил незаконные валютные выплаты на нужды ЦК. В то время, судя по весьма достоверной информации, ваши затраты в СКВ даже увеличились. Откуда баксы, Юрик?

– Все очень просто, Роман Суренович. Ни для кого не секрет, что мы в последнее время весьма активно вкладывали средства во многие предприятия. Валюта, о которой вы говорите, наша доля от доходов этих предприятий.

– От каких предприятий? Названия, имена руководителей, кто конкретно выдавал деньги и кому.

– Все было централизованно, – Юрий Егорович глянул на свой "Ройлекс". Было без пятнадцати три. – Поступления шли через Курдюмова от председателя правления совместного акционерного общества "Департ" Горошкина Сергея Сергеевича. Я сказал все. Я могу считать себя свободным?

– Считай, – разрешил Казарян.

В прихожей Наталья вытащила из стенного шкафа секретарские плащ и шляпу. Плащ она сунула ему в руки, а шляпу надела Юрию Егоровичу сама. Ладонью сверху хлопнула по тулье, поломав франтовскую замятость и, открывая дверь, сказала без особых эмоций, просто констатируя:

– Слабак ты, Юра. Ромка поломал тебя, как хотел.

– Сука ты! – взвизгнул Юрий Егорович и с плащом в руках выскочил на площадку. Уже оттуда добавил: – И блядь!

Что-то мешало бессознательно и сладостно существовать. Уже входя в реальное бытие он понял, что какая-то гадость ползет по щеке. Он ладонью попытался прихлопнуть эту гадость и тут же открыл глаза.

Совершенно одетая Татьяна сидела в кресле, а он – совершенно голый под простынкой лежал на диване. Татьяна смотрела на него и грустно улыбалась. В руке держала лайковую перчатку. Видимо ею щекотала его.

– Пора вставать, Жора, половина четвертого!

– Как же это я заснул? – страшно удивился Сырцов.

– В одну секунду, – сообщила Татьяна. – Собирайся.

– Храпел? – застенчиво поинтересовался он.

– Еще как!

– Тогда извини, – он развернул, не снимая с себя, простыню поперек, связал ее узлом на спине и эдаким Иисусом последовал в ванную комнату.

– Когда он – причесанный и одетый – вернулся в комнату, она стояла у окна и смотрела на оживленный проспект. Солнечно там было и тепло, наверное.

– Я готов, – доложил он. Она резко развернулась. Здоровенный и гладкий Сырцов улыбался ей. Татьяна сначала зябко обняла на мгновение себя за плечи, а затем – рывком – Сырцова за могучую шею.

– Тревожно что-то мне, – призналась она. – И холодно.

– Так давай пойдем на солнце! – весело предложил Сырцов.

Ехали, как обычно: она впереди на "Ситроене", он сзади – на "семерке". У метро "Университетская" свернули на Ломоносовский, не доезжая Ленинского развернулись. Он приткнулся у обочины, а она поехала на стоянку. Заглушив мотор, он наблюдал за ней. "Ситроен" преодолел подъездную дорожку и покатил к стоянке у подъезда, рядом с которым волновалась необычная толпа. Сырцов выскочил из автомобиля и кинулся к подъезду.

На бегу он видел, как Татьяна вышла из "Ситроена", как в растерянности оглянулась, как прижала ладонь ко рту – в ужасе. Сырцов смешался с толпой.

К Татьяне подошел молодой человек и взял ее под руку. Толпа с ликующим любопытством смотрела на них.

Молодого человека Сырцов знал хорошо: бывший кореш по МУРу Володька Демидов. Продолжая поддерживать Татьяну под руку, Демидов осторожно повел ее к подъезду. Сквозь строй. Мужики рассматривали ее, а бабы, особенно бабки, старались заглянуть в глаза.

Демидов и Татьяна скрылись в подъезде, и тогда люди толпы задрали головы вверх – смотрели туда, где на одиннадцатом этаже настежь было распахнуто окно в квартире Горошкиных.

А Сырцов туда не смотрел, он смотрел на свободный от толпы пятачок асфальта, который охранял милиционер. На пятачке мелом был нарисован контур человеческого тела. Место, где должна быть обозначена голова, было обильно и тщательно посыпано песком. Люди уже не смотрели вверх. Они приступили к дискуссии:

– Выкинули, точно говорю, выкинули, – доносился пропитой мужской голос.

– Да выбросился сам! – бабий яростный окрик.

– Откуда знаешь?

– Жена-то видали, какая молодая? А он в летах. Изменяла ему она, вот что! А он взял да и выбросился!

То в цехах, то на совещании в отделе, то у генерального директора, то в столовой… Три часа провели Спиридонов и Смирнов, регулярно позванивая по местному телефону. Звонить им разрешили из шикарной приемной громадного, как министерство, здания заводоуправления. Он был неуловим.

Только в четыре часа знакомец Алика снял телефонную трубку и довольно длительное время не понимал, кто ему звонит.

Спиридоновский одноклассник – учился вместе с восьмого по десятый в 145 средней мужской школе, вместе в футбол гоняли – Геннадий Пантелеев был на этом заводе генеральным конструктором.

По мраморным ступенькам он юношей сбежал к ним навстречу и, умильно глядя на Алика, приветственно раскинул руки:

– Старый-старый Спиридон!

– Молоденький-молоденький Понтель! – откликнулся Алик.

Обнялись, похлопали друг друга по спинам, разъединились для обоюдного осмотра. Алику было на что посмотреть, генеральному конструктору не то что своих шестидесяти – пятидесяти не дашь: строен, легок, быстр, в блондинистой короткой прическе не одного седого волоса, лицо с коротким носом, с серыми прозрачными глазами, с сильным подбородком – в привычном и здоровом загаре.

Первым окончил осмотр Пантелеев и, в принципе, оказался доволен им:

– Хорош, но слегка толстоват. Впрочем, полнота тебе идет.

– А ты просто хорош, по всем статьям.

– Тебе, как я понимаю, я зачем-то понадобился, вот ты и льстишь, Геннадий Пантелеев засмеялся и, резко обернувшись к Смирнову, продемонстрировал замечательную память: – А я вас тоже узнал: вы в одном дворе с Аликом жили. Я помню какой вы возвратились с войны: лихой, красивый, весь в орденах… Саша, кажется, да?

– Ну и ну! – удивился Смирнов. – Вам бы по моему ведомству служить.

– Не понял, – признался Пантелеев.

– Вы бы классным милиционером стали, – пояснил Смирнов. – А зачем-то в генеральные конструкторы подались…

Посмеялись все трое. Отсмеявшись, Пантелеев решительно предложил:

– Здесь никаких разговоров. Поехали ко мне. Я сегодня с этой лавкой больше дел не имею. За мной, орлы!

Просто ходить генеральный конструктор, видимо, не умел. Он носился. Он пронесся сквозь замысловатое стеклянное антре через асфальтовое пространство перед зданием, на бегу кивая встречным, которые почтительно приветствовали его. Резко распахнув дверцу "мерседеса", он обернулся и зазывно помахал рукой Алику и Смирнову, отставшим из-за смирновской ноги.

– Езжай, мы за тобой! – крикнул ему Алик и глазами указал на убогую "Ниву".

Пантелеев захлопнул дверцу, устроился за рулем и стал ждать их, разогревая мотор.

Бесконечный бетонный заводской забор, улицы современного, но чистого и весьма симпатичного городка, ровный асфальт сквозь породистый сосновый бор. У решетчатого забора, ограждавшего колоссальный участок, "Мерседес" остановился. Пантелеев вышел из машины, открыл ворота, пропустил их на "Ниве", проехал сам, закрыл ворота и последовал за ними.

Они остановились у кирпичного двухэтажного коттеджа. Не коттедж даже, а швейцарское шале: один скат крыши почти плоский, другой – градусов под шестьдесят почти до земли, на темно-коричневой стене белые окна в мелкую клетку, а меж окнами от фундамента к крыше – плотные, зеленые с желтизной, лиственные джунгли дикого винограда. Пантелеев загнал "Мерседес" в гараж, и они вошли в дом.

В необъятной гостиной хозяина встречало все семейство – жена и два сына. Семейство – явно второго захода: жена где-то сорока, а паренькам на вид одному лет двенадцать, а второму еще в школу идти.

– Надежда, знакомься! – закричал быстрый Пантелеев. – Два Александра и, насколько я помню, оба Ивановичи. А это, как вы уже слышали, – Надежда. Два разбойника – Кирилл и Мефодий.

– Правда? – слегка усомнился Алик.

– Правда, – подтвердила Надежда и глазами указала на Пантелеева: чего, мол, с него взять?

– Обедать, обедать! – кричал Пантелеев.

– Нам возвращаться в Москву, может, поговорим до обеда и мы поедем, а вы пообедаете без нас? – предложил свой вариант Смирнов.

– Все разговоры после обеда! – безапелляционно решил Пантелеев.

Обедали в столовой на втором этаже за громадным столом под крахмальной скатертью. Чинно обедали, в традициях хороших домов. После обеда мужчины спустились в гостиную, где уже неизвестно кем был разожжен камин. Печенье в коробке, пузатые рюмки. Смирнов вспомнил, что аристократы, в отличие от него, плебея, выпивают после еды.

Пантелеев разлил и предложил:

– Ну, братцы, со свиданьицем.

– От нас уполномочен Алик. Я – за рулем, – объяснил положение дел Смирнов.

– А хочется? – Пантелеева интересовало все.

– Очень, – уверил его Смирнов и взял быка за рога: – Я сейчас вам расскажу одну весьма занимательную историю, которая, может быть каким-то краем затронула и вас. Если это так, то мы с Аликом будем задавать вопросы, на которые вы будете отвечать или не отвечать. Договорились?

– Договорились. Люблю слушать занимательные истории.

– А отвечать на вопросы? – не удержался Алик. Пантелеев ему не ответил, отмахнулся только.

Историю Смирнов поведал кратко, четко, по этапам, убедительно по логике. Адаптировано, правда, к обстоятельствам: без имен, без конкретных деталей, без предварительных прикидок.

– Любопытно, любопытно, – невнятно откликнулся Пантелеев по окончании рассказа. – Теперь вопросы, да?

– А можно? – нарочито робко спросил Смирнов и, получив разрешение повелительным пантелеевским взглядом, задал первый вопрос:

– Вы знали Курдюмова?

– Весьма и весьма шапочно. Представляли мне его как-то, когда он на заводе ошивался. Я был уверен, что он из промышленного отдела, а тут вон что… – рассеянно ответил Пантелеев. Возил рюмку по столу, соображал что-то.

– Ваш особист, как он? За пищик его подержать можно? – задал второй вопрос Смирнов.

– Подержать за пищик его, безусловно, можно. Но каков будет результат? Он – полный идиот, ребята.

– Члены их шайки любят прикидываться идиотами. Удобнее работать, заметил Алик.

– Этот не прикидывается, – уверил Пантелеев и, резко встав, подошел к комоду, на котором стоял телефон. Он не только быстро бегал, но и быстро соображал. Жестом показав, чтобы они немного подождали, набрал номер и закричал в трубку: – Мишка, кончай трудиться, пупок развяжется! Коньяка хорошего хочешь?.. А хоть до усрачки… Давай, давай быстрей! Ждем тебя, он вернулся на место, обеими руками взял пузатую рюмку и объяснил: – Мишка Прутников, наш коммерческий директор. По-моему, он с Курдюмовым в дочки-матери играл.

Прутников объявился минут через пятнадцать, тоже был быстр на ногу. Или выпить очень хотелось. Представившись и поздоровавшись, он глянул на столик, и на его личике появилась демонстративно сделанная гримаса отвращения.

– Я в ваши аристократические игры играть не намерен, – сделал он заявление и по лестнице двинул на второй этаж.

– Мишка, Мишка, ты куда? – забеспокоился Пантелеев.

– К Надьке подхарчиться, – исчезая, ответил Мишка.

Он не заставил себя долго ждать, явился минуты через две, держа в руках глубокую тарелку с сациви. Не пожадничала Надежда, навалила с горкой. Мишка поставил тарелку на столик, притянул четвертое кресло, уселся, налил до краев рюмку Пантелеева, выпил из нее и, понюхав лимончик, приступил к сациви. Пантелеев сходил к горке, принес четвертую рюмку и поинтересовался:

– Небось, чавкать будешь?

– И еще как! – заверил Мишка.

– А кости куда девать будешь?

– В камин! – заорал Мишка и, продолжая харчиться, спросил, глядя в тарелку: – Допрашивать когда будете? Лучше сейчас. Когда я ем, я словоохотлив и откровенен.

Взглядами Алик и Смирнов попросили Пантелеева начать. Тот и начал:

– Ведь ты имел дело с Курдюмовым и ЦК, а, Мишенька?

– А как же, – охотно подтвердил Мишенька, обсосал мелкую косточку и запустил ею в камин. – Золотой человек!

– В каком смысле? – искренне удивился Алик.

– В прямом. Приедет, бумажки привезет, и у нас полный порядок и с фондом зарплаты, и с премиальным фондом, и с соцкультбытом, и те де и те пе.

– Какие же бумажки он вам привозил? – спросил Смирнов.

– Секретные. С тремя крестами. Не подлежащие разглашению.

– А ты разгласи, – посоветовал Пантелеев.

Мишенька налил себе еще, выпил, хладнокровно выдерживая взгляды троих, закусил, ответил троим лучезарным взором и задал встречный вопрос:

– Что он натворил?

– Он исчез, – ответил Смирнов.

– А вы его ищете. Вы оттуда? – Мишенька костяшками пальцев постучал по столу, изобразил стук.

– Они действуют по просьбе нового руководства, – ответил за Алика и Смирнова Пантелеев.

– Новое – это то, которое жаждет прихлопнуть наш любимый военнопромышленный комплекс, и тем самым лишить меня хорошо оплачиваемой работы. Они из меня нищего делают, а ты им помогай?

– Помогай, – эхом отозвался Пантелеев.

– А потом другие люди, действующие по просьбе старого руководителя, нежно возьмут тебя за бока и повлекут в узилище, как изменника и израильского шпиона.

– Не возьмут и не поведут, – успокоил его Алик.

– Вы в этом уверены, а я – нет.

– Мишка, перестань делать клоуна, отвечай, – приказал Пантелеев. Можешь считать, что спрашиваю я, твой косвенный начальник.

– Вторую бутылку поставишь? – потребовал Мишка. – По той причине, что косвенный. Ладно, ладно, не рычи, Гена. Слушайте же. Про бумажки. Но сначала о наших взаимоотношениях с заказчиками. Вся наша продукция производится по Госзаказу и направляется в распоряжение Министерства обороны. В особый Госзаказ выделяется экспортная часть, которая раз в квартал, обычно в конце, транспортируется в определенные порты и куда-то отбывает, вероятно к нашим многочисленным друзьям на африканском континенте. Так вот, как правило, в конце квартала же появлялся на заводе товарищ Курдюмов с той сакраментальной бумажкой, содержанием которой вы интересуетесь. Бумажка это – требование того же МО об увеличении очередной экспортной партии процентов на двадцать-тридцать. И я, как коммерческий директор, с восторгом пытался удовлетворять это требование. Дело в том, что эти проценты оплачивались уже не как госзаказ, а в мировых ценах. В рублях, конечно, по нашему непонятному курсу, но заводу все равно это было невероятно выгодно.

– Почему этим занимался работник ЦК, а не военпреды? – спросил Смирнов.

– Не знаю.

– Продукция этой части была аналогична общему заказу? – задал непонятный вопрос Алик.

– Не совсем. На экспорт у нас идут, открою вам государственную тайну, которая известна последнему пацану нашего города, изделия "земля-земля", "земля-воздух", "воздух-земля" и "воздух-воздух". В курдюмовских бумажках чаще всего изделия "воздух-земля" и "воздух-воздух" отсутствовали.

– Эта часть транспортировалась отдельно от общего экспортного заказа? – задал еще один вопрос Алик. Мишенька с любопытством на него посмотрел и ответил:

– Вместе. Все направлялось в порты назначения вместе.

Ничего не понимал в этой хренотени Смирнов. Его интересовало другое:

– У Курдюмова были в вашем городе друзья, подруги, просто знакомые, у которых он мог остановиться заночевать?

– Скорее всего, нет. Прибывал он на персональной черной "Волге" и отбывал на ней как только завершал дела, – Мишенька откинулся в кресле, подождал следующих вопросов, не дождался и тогда напомнил Пантелееву об обещанном: – Гена, тащи вторую бутылку! И телевизор включи: сейчас футбол начнется, моя конюшня сегодня играет.

Пантелеев притащил бутылку, включил японский телевизор. На громадном экране с пронзительной четкостью и замечательной цветопередачей было зеленое поле с черно-белым мячом – заставка. Мишенька скоренько переволок кресло поближе к экрану, рядом поставил на пол недопитую бутылку, а на подлокотник – рюмку. И уселся поудобнее в ожидании большого кайфа.

В половине пятого подъехала вторая группа. По стремительной деловитости из КГБ. Двое экспертов остались с милиционером, двое – надо полагать, следователь и розыскник – кинулись в подъезд. Эксперты фотографировали место падения, раскрытое окно, подъезд, мерили рулеткой расстояние, брали пробы грунта. Подлетела уборочная машина и ждала, когда эксперты завершат свои дела. Завершив, эксперты тоже последовали в подъезд, а уборочная машина, распушив упругие водяные усы, стала смывать с асфальта следы происшедшего, попутно расчесывая любопытствующую толпу. Сделав дело, машина уехала, а толпа не собралась уже более: смотреть было абсолютно нечего.

Сырцов сидел в "семерке" и, наблюдая издали, терпеливо ждал. Ждать пришлось долго: только около шести выкатилась из подъезда объединенная шарага. Необычайная картина – менты и чекисты вместе. Шумно расселись по машинам и уехали. Даже милиционера с собой прихватили. Сырцов определил для себя полчаса контрольных.

В половине седьмого он вошел в подъезд. В лифте поднялся до четырнадцатого этажа и оттуда пешком спустился до восьмого. Постоял на площадке, слушая жизнь обитателей подъезда. Потом неспешно поднялся до одиннадцатого.

Осторожно потолкал дверь квартиры. Судя по вибрации, закрыта только на защелку английского замка. Сырцов ухватился за ручки и, бесшумно рванув дверь по направлению к петлям, одновременно просунул в щель у язычка тончайшую стальную пластинку, которая была у него в связке с ключами. Только бы зацепилась.

Зацепилась. Сырцов бережно отжал язычок защелки и осторожно открыл дверь.

– Мяч у Кузнецова, передача Татарчуку, Татарчук делает обманные движения и вдруг совершенно неожиданно отдает пас набегающему Корнееву. Удар! Мяч в сантиметрах от штанги уходит на свободный. Обидно, конечно, что мимо, но какова комбинация! – скрипуче бубнил Перетурин на всю квартиру.

Телевизор работал в гостиной. Сырцов двинул туда.

Ослепительно сиял экран телевизора – смеркалось уже. Татьяна – в чем вошла в квартиру: в куртке, джинсах, кроссовках – лицом вниз лежала на диване. Сырцов взял со стола дощечку – пульт дистанционного управления и выключил телевизор.

– Кто здесь?! Зачем?! – дико закричала Татьяна, судорожно вскочив, почти упав с дивана. Она не узнала Сырцова, стоявшего на фоне светлого окна.

– Это я, Таня. Жора Сырцов, – назвался Сырцов и, пройдя к выключателю, зажег верхний свет. Мертво засверкала хрустальная люстра, стало противнее, но светлее.

– Уходи. Уходи. Нечего тебе здесь делать, – говорила она, обеими руками растирая лицо.

Сырцов подошел к окну, щелкнул шпингалетами, распахнул створки, обернулся и спросил:

– Отсюда?

– Уйди! – завыла Татьяна. – Уйди!

Она сидела на диване и, раскачиваясь, выла уже без слов. Он подошел к ней, схватил за борта куртки, рывком поставил на ноги, заглянул в глаза:

– Ты знала, что это случится?

– Отпусти меня, сволочь! – визгом ответила она. – Отпусти, мусор вонючий.

– Говори, тварь, отвечай, – шепотом требовал он. – Раздавлю, как вошь.

Нестерпимо громко вдруг грянул телефонный звонок. Она глянула на него вызывающе вопросительным взглядом. Телефон звенел. Он отпустил ее. Она обошла его, как столб. Один из телефонных аппаратов был неподалеку, на тумбе у серванта. Она одернула куртку, обеими руками проверила прическу, вздохнула глубоко, взяла трубку и томно сказала в микрофон:

– Алло?

Рядом с диваном валялся белый квадратик. Сырцов поднял его и спрятал в карман.

– Да… да… да… – говорила она. Потом положила трубку, обернулась к нему и с нескрываемым торжеством объявила: – Сейчас за мной настоящий мент заедет. Они хотят со мной посоветоваться. Так что вали отсюда, подонок.

– Ты от меня не скроешься, – пообещал он и без суеты удалился.

В машине он вынул квадратик, который оказался моментальным поляроидным снимком. Крупно, на весь кадр, была снята записка. Стемнело уже заметно, но записку он прочитал без труда: "Не сумел, не могу, не хочу жить при капитализме. Настоящая моя жизнь кончилась, поэтому кончаю жизнь по-настоящему. Прости меня, Таня. Сергей Горошкин".

Подкатила к подъезду черная "Волга" из нее выскочил незнакомый паренек. Номера машины не было видно. Милицейская, гебистская – не понять. Вскорости паренек вернулся с Татьяной – в осознанном горе: темный костюм, черные туфли, черная накидка на голове.

Поехали. На светофоре у Второй Фрунзенской Сырцов приблизился к "Волге". "МКМ". Номерок-то еще Щелоков придумал: Московская краснознаменная милиция. Он отпустил их: пускай себе едут на Петровку. Его работа кончилась, нет заказчика, нет и работы. Хотелось жрать. У Никитских ворот ушел налево, попетлял по переулкам и по Большой Бронной подъехал к "Макдоналдсу".

Три "Биг-Мака", две водички через соломинку. Полегчало.

У Загорска выбрались на ярославское шоссе и понеслись. Лихой старичок держал сто тридцать, млея от удовольствия. Алику хотелось говорить, но скорость мешала.

– Потише можешь? – попросил он.

– В кои-то веки по такой дороге едем, а ты – потише, – возразил Смирнов, но перешел на сто. После прежней – почти прогулочно катились.

– Тебе эта поездка что-нибудь дала? – осторожно поинтересовался Алик.

– В принципе, ничего.

– Ты хоть понял, какие этот Курдюмов операции проворачивал?

– А на кой хрен мне понимать? Мне он нужен, а не его комбинации.

– Ну и дурак, – осудил его Алик. – То, что делала эта шайка, величайшее преступление.

– Я в этих делах тупой, как валенок, – миролюбиво признался Смирнов. – Объясни товарищу популярно, а не ругайся.

– Ты пойми, что те двадцать-двадцать пять процентов, за которыми приезжал Курдюмов, это живые миллионы в валюте, да что я, миллиарды! – для начала Алик ударил астрономическими цифрами и, добившись эффекта (Смирнов изумленно оглянулся на него), приступил к изложению в подробностях: – Да будет тебе известно, тупица, экспорт оружия, вооружений вообще, дело строжайшим образом контролируемое не только нашими козлами – военными, но и рядом серьезных организаций, включая ООН. Поэтому на каждую партию имеется официально фиксируемая лицензия. Экспортные госзаказы, выполнявшиеся Генкиным заводом, вероятнее всего шли нашим братьям в освобождающиеся от колониального гнета африканские и азиатские страны в счет долгосрочных кредитов, то есть, по сути дела, бесплатно. Вместе с этими, госзаказными поставками, в порты уходила Курдюмовская часть. Все вместе, как единое целое, грузилось на пароходы по одной лицензии заметь, по одной! – направлялось к покупателям. Там с пароходов выгружалось по заранее строго оговоренным накладным точное количество изделий, а Курдюмовская часть оставалась на борту.

– Ну, и куда она девалась? – перебив, проявил наконец интерес Смирнов.

– Я полагаю, что где-нибудь в открытом море к пароходу подходило суденышко, с которого на наш борт прыгал скромный господин и вручал уполномоченному товарищу документы о переводе солидной суммы на определенный счет в швейцарском банке. После чего начиналась бойкая перегрузка изделий с парохода на суденышко.

– Кто же, по-твоему, покупатели? – спросил Смирнов.

– Не трудно догадаться, Саня. Из Мишиного рассказа следует, что по госзаказу они отправляли изделия в полном комплекте: "земля-земля", "земля-воздух", "воздух-земля", "воздух-воздух", то есть вооружение как для пехоты, так и для воздушных сил. А Курдюмовская часть обычно состояла только из ракет "земля-земля" и "земля-воздух". Следовательно, формирования, которым предназначался Курдюмовский груз, не имели стабильной базы, аэродромов, например. Значит, эти формирования не являются государственными. Естественный вывод: оружие предназначалось мятежникам – повстанцам, партизанам, террористам.

– А ты недаром свой журналистский хлеб жрешь, – с уважением сказал Смирнов. – Умный ты, аналитик чертов!

– Стараемся, – самоуверенно согласился с его словами Алик. – Ты только представь, Саня, всю меру их безнравственности, цинизма, подлости, демагогии!

– Чего кипятишься-то? Я про них все понял уже года два, почитай, тому назад. А ты, я думаю, и того раньше.

– Кипячусь я, Саня, оттого, что вольно или невольно – не важно, десятилетиями подыгрывал им в их играх. И как про какую-нибудь мерзость узнаю, сразу же один вопрос: кого винить – их? себя?

– Обязательно кого-нибудь винить, – почему-то обиделся Смирнов, жить надо по-новому начинать как можно быстрей.

– Нам не начинать, завершать пора, Саня. Помирать скоро.

– Будто я не знаю. Только вот какая штука: не верю я, что когда-нибудь помру.

После приема пищи довольно долго глазел на нарядную публику "Макдоналдса". Сюда ходили, как в театр. Надоело. Встал и вышел. Уже вовсю горела неоновая реклама: здесь огненная буква "М" – не метро, "Макдоналдс", на той стороне бульвара золотое загадочное слово "Самсунг". Малость поглазел и тут. На уверенных, в таких же куртках, как и он, молодых людей, которые, сбившись в кучки, деловито обсуждали что-то, на вальяжных, лениво прогуливающихся девиц, на бойких торговцев жвачкой, презервативами, пивом, газетами. Все, находящиеся здесь совершенно отчетливо представляли, в чем смысл жизни. А он не представлял.

Сырцов перешел бульвар и поплелся по Тверской. Магазин "Рыба". Заглянул в "Рыбу". За двадцать пять рублей купил баночку лососины от того, что баночка была маленькая и залезала в карман. У книжного магазина под землей пересек улицу и пошел в обратную сторону. В переулке светилась скромная вывеска ресторан "Центральный". Очереди не было. Неизвестно зачем – сыт был до тошноты – открыл тяжелую дверь.

– Спецобслуживание! – зашумел швейцар, но узнал и, сделал вид, что обрадовался: – Георгий Николаевич! Давненько, давненько нас не навещали!

Сырцов кивнул швейцару и по ступенькам поднялся в зал. Знакомый официант мигом устроил место за столиком для своих. У колонны. Чтобы как-нибудь оправдать свое появление в этой точке общепита, заказал сто пятьдесят коньяка, зеленый салатик и бутылку "пепси". Без желания убирал все это, не интересуясь энергично отдыхавшими людьми. Расплатился и удалился к чертовой матери.

В дырке, над которой была надпись "Пицца-хат" неизвестно зачем приобрел пиццу в красивой круглой коробке, а в киоске уже закрывавшегося Елисеева бутылку "Наполеона".

Еще раз пересек Тверскую под землей и направился к машине.

Бережно устроил коробку и бутылку на заднем сидении, сел к рулю и включил зажигание. Приборная доска давала уютный, как от торшера с абажуром, теплый и успокаивающий свет. Захотелось домой, к торшеру. Послать все к черту, и домой. Так и решил было – домой, но у Университетского сделал поворот налево, потом направо и у нового цирка налево. Поставил "семерку" на стоянку, вышел, отошел подальше, чтобы лучше видно было. В окнах на одиннадцатом этаже горел свет. На кухне и в гостиной. Дома уже.

На стоянке посторонних машин не было. Сырцов, не таясь, вошел в подъезд. Но на всякий случай, проверился, как обычно. Спускаясь с двенадцатого на одиннадцатый, учуял станный запах. Поначалу не понял, что это, но потом понял все. Запах газа шел от горошкинской двери. Приник ухом к замочной скважине, прислушался. Тишина, тишина.

Кинулся к дверям ближайших соседей и жал, жал на звонок. Звонок был старомодный, верещал, как зарезанный поросенок.

– Что, что надо? – спросил из-за двери старушечий голос.

– У вас на площадке сильный запах газа! – прокричал Сырцов.

– Это не у нас, – ответила старуха, – соседям звоните.

И зашлепала вглубь квартиры, тупая курица, – слышно было. В следующую дверь Сырцов и звонил и ногой барабанил.

– Вы что, спятили? – угрожающе поинтересовался молодой интеллигентный баритон.

– У вас на площадке сильный запах газа! – повторил крик Сырцов.

– Это не у нас, – дублируя старуху, ответил баритон.

– Да поймите же вы, что действовать надо! Отравитесь же все, взорветесь ко всем чертям!

Дверь отворилась. В дверях стоял сытый бородач с сигаретой в розовых губах. Сырцов вырвал у него изо рта сигарету, бросил на пол, затоптал.

– Что же это такое?! – возмутился было бородач, но, втянув носом воздух, понял, почему это сделал Сырцов, и залепетал: – Что делать, что делать?

– Кажется, это вон из той квартиры, – Сырцов кивнул на горошкинскую дверь и соврал: – Я туда звонил – не отвечают. Надо вскрывать. Быстро, топорик какой-нибудь, нож, что ли!

Бородач метнулся вглубь своей квартиры. Старухина дверь приоткрылась на щелку. У дверей, значит, осталась, а шлепанцами для конспирации стучала, старая чертовка. Сырцов и ей дал задание:

– Бабка, тряпку намочи под краном и давай мне сюда!

Щели не стало. Зато раскрылась третья, последняя дверь на площадке.

– Это очень опасно? – нервно спросил сухой пожилой интеллектуал.

– Очень! – не успокоил его Сырцов.

Прибежал бородач с кухонным тесаком и тремя ножами в руках.

– Это подойдет?

– Подойдет, подойдет, – одобрил его Сырцов и приказал интеллектуалу: – А вы окно на площадке распахните, чтобы газ на волю выходил.

Появилась старуха в мокрым полотенцем. И не старуха вообще, а дама в возрасте.

– Я полотенце намочила, правильно? – спросила она совсем другим голосом.

– Правильно, – одобрил и ее Сырцов. Тесак толстоват. Широкий нож, пожалуй, подойдет. Он положил широкий тесак и два ножа на пол и проинструктировал бородача: – Вы будете дверь к петлям дергать, а я попытаюсь защелку отжать. Ну, начали!

Со второй попытки Сырцов отжал язычок. Только бы на нижний замок не было закрыто. Он толкнул дверь, и она подалась.

Газовый дух плотной волной выкатился на площадку. Сырцов, прикрыл нос и рот мокрым полотенцем, вошел в квартиру. В гостиной никого не было. Он настежь, на обе створки, распахнул окно и двинулся на кухню.

Она полулежала в неизвестно как попавшем сюда кабинетном кресле, откинув голову на низкую спинку, в траурном своем одеянии. С закрытыми глазами. Естественно так лежала, будто спала.

От закрыл все открытые четыре газовые конфорки, прошел к окну и открыл его. Потянул могучий сквозняк – видимо, интеллектуал выполнил его приказ.

На столе лежала пустая блестящая упаковка родедорма, шариковая ручка и белый твердый квадратик, на котором было написано: "И я не могу". Осторожно касаясь пальцами только острых краев, Сырцов перевернул квадратик. Это была почти такая же поляроидная фотография, как та, что и у него в кармане. На весь кадр – предсмертная записка Горошкина.

– Не трогайте. Это вещдок, – зажав нос носовым платком и не дыша, сказал интеллектуал и, подойдя к окну и сделав вдох, спросил: – Она мертвая?

Сырцов знал, что она мертва, но – так надо было – взял ее уже холодную руку и сделал вид, что слушает пульс.

– Да, – сказал он и вышел на площадку.

– Мы уже вызвали скорую помощь и милицию, – сообщила пожилая дама.

– Не могу. Пойду вниз, свежим воздухом подышу, – изображая трясение, сообщил Сырцов и вызвал лифт.

Выйдя, он подбежал к машине, включил мотор и рванул с места. Успел: он уже развернулся за станцией метро, когда, приближаясь, завыли сирены милиции и скорой.

У дома он поставил машину на стоянку, вылез и внимательно осмотрел ее – в порядке ли? Завтра ее надо будет возвратить наследникам Горошкина. Наверняка есть первая жена и дети.

У своих дверей машинально сильным вдохом нюхнул воздух: не пахнет ли газом. Опомнился, усмехнулся, щелкнул замком. По своей квартире ходил, как чужой – изучая. Изучив, приступил к уборке. Унес с журнального столика ополовиненную бутылку "Энесси", лимонные и сырные обрезки, грязные рюмки. Рюмки вымыл и поставил в кухонный шкаф. Взял с полки граненый стакан, а из прихожей пиццу и бутылку "Наполеона". Все это поставил на освободившийся столик.

Сел было в кресло, но тут же пересел на диван-кровать. Откупорил бутылку, налил полный стакан. Из кармана извлек поляроидный снимок и положил рядом со стаканом. Глядя на снимок, выпил до дна. Потом уже на снимок не смотрел: просто пил. Пил он не спеша, но и не мешкая особо. Через час ликвидировал "Наполеон". Сделав дело, решил отдохнуть немного. Откинулся на диване, полуприлег и мигом заснул, не раздеваясь.

Тяжело было Кузьминскому каждый вечер бывать у Алуси. Сегодня старательно оттягивал момент своего присутствия в ясеневской квартире: темперамент его явно уступал Алусиному, да и возраст уже не тот сороковник. К тому же хороший повод придумал: проверить знакомы ли, связаны ли Алуся с иностранцем Красновым, зафиксированном в книжечке Курдюмова. Ну, а если Курдюмов позвонит и дома никого не застанет, значит будет звонить до тех пор, пока они не появятся на Алусиной квартире.

Алуся не знала никакого Краснова, но, познакомившись с ним в ресторане Дома кино, надралась в честь этого знакомства до прихода всех чертей, среди которых Краснов оказался самым знакомым и симпатичным. Пришлось Витюше сильно поднатужиться, чтобы отодрать даровитую актрису от такого толстенького, от такого упакованного, от такого любвеобильного иностранца Краснова.

Виктор был без машины и поэтому пришлось ловить такси. В одиннадцать часов вечера! У Дома кино! До Ясенева! Водители отбрасывали Кузьминского с возмущением и брезгливостью, как засаленный и рваный рубль. Выхода не было, и руководство было вынуждено ввести в бой резерв главного командования. На проезжую часть Брестской выскочила пестрая и праздничная Алуся. Праздновала и веселилась она по делу: бессовестная и идиотская залепуха Кузьминского насчет проб и главной роли в фильме по его сценарию превратилась в не менее бессовестную и идиотскую реальность – и пробы были, и утверждение на главную роль. Режиссер – новатор твердо, на всю оставшуюся жизнь, решил идти путем первооткрывателя. В общем, повезло Алуське, шибко повезло.

А все через нахального, немолодого уже (но по справедливости – не без обаяния) козла Виктора Кузьминского, ради многочисленных удовольствий которого она должна торчать на проезжей части Брестской, соблазнительным телосложением отвлекая внимание тупых обладателей автотранспорта от светофоров на себя.

Не торчала, стояла скорее. Но покачивалась. С переборами, но – для удержания равновесия, с шажком вправо – влево, вперед – назад. А получился некий танец, аллоголический танец для водил под названием: "Отвезите несчастную, впервые в жизни попробовавшую спиртное девушку домой в Ясенево".

Вскоре поймала дурачка, поспешно влезла в салон и уже оттуда, намертво усевшись, полным, для галерки, голосом позвала: – Виктор! Витюша!

Не обернулся водила, потеряв надежду на кое-какую перспективу человек слова был, мужчина, не заблажил выметайтесь мол, лишь спиной затвердел, да сказал, когда влез Кузьминский, сказал неумолимо: – До Ясенева тройной тариф!

– Крути, Гаврила! – презрительно приказал Кузьминский. При тройном тарифе благодетелем был он, а не огорченный автомобилист.

По пустынным улицам домчались за полчаса.

За пять минут Алуся умело подготовила сносное ложе. Минут пятнадцать на общую санитарию и гигиену. И за дело, за дело!

Сильно выпившие, они могли без напряжения пролонгировать эти игры, что и делали, варьируя механику, ритм и методы.

Она была сверху, когда снизу грянул телефонный звонок. Аппарат стоял на полу. Не прекращая работы, Алуся ловко дотянулась до трубки (оказывается, и в быту биомеханика Адама Горского может приносить пользу), поднесла ее к уху, и в микрофон страстно, с придыханием и по-ночному хрипло произнесла:

– Да… – послушала недолго, по-прежнему не прерывая процесс, и в ритме процесса, иногда, правда, синкопируя, выдыхала темпераментно и односложно: – Конечно. Да. Никуда. Здесь. Роль в кино. Да. Да! Да! Да-да-да-да!

Бросила трубку, и регтайм был заменен молодым, жестким, приближавшим к финишу рок-н-роллом.

Потом отдыхали. Вспомнив, Виктор спросил:

– Это кто звонил-то?

– Ванечка Курдюмов. Соскучился, – свободно сообщила она.

– Ну, и как он? – приходя в себя, поинтересовался Кузьминский.

Ответить Алусе не пришлось: опять загремел звонок, на этот раз беспрерывный – дверной.

– Кто это? – испуганно удивилась Алуся.

– Тебе лучше знать, – справедливо заметил Кузьминский и посмотрел на единственное с себя не снятое – наручные часы. Было два часа ночи. Звонок звенел.

– Я боюсь, – призналась Алуся и от страха влезла в халатик.

– Если я пойду, посмотрю, спрошу – это ничего? – спросил Виктор, натягивая штаны.

– Ничего, ничего! – быстро и согласно закивала Алуся. Кузьминский влез в рубашку, переложил семизарядный подарок Александра Петровича Воробьева, с которым в последнее время не расставался, из кармана пиджака в карман брюк и, стараясь не шлепать босыми ногами, подошел к входной двери. Звонок уже молчал, но за дверью дышали.

– Что надо? – по возможности грозно спросил Виктор.

– Эдик, а, Эдик?! – не то позвал, не то – ошибся ли – поинтересовался голос, перемешанный с жидкой кашей. Виктор глянул в глазок. Вполне приличный алкоголик мягко покачивался из стороны в сторону.

– Нету здесь никакого Эдика! – уже бодро вскричал Виктор.

– А где же он?

Тут уже не выдержала окрепшая духом Алуся:

– Шатаются тут всякие! И моду еще взяли чуть ли не каждый день! Понимаешь, Витюша, обложили меня эти сволочи! И откуда берутся? А ну, мотай отсюда, пьянь подзаборная!

Грустный, со скорбно вскинутыми бровями, почти Пьерро, алкоголик (Виктор следил за ним через глазок) дважды медленно поднял руки и дважды медленно опустил их. Надо понимать, хотел летать. Полетав, вздохнул и спросил музыкальным голосом певца Сергея Пенкина:

– А когда же будет Эдик?

– Через неделю! – рявкнул Виктор, а Алуся, посмеявшись, поправила:

– Через десять дней!

– Я зайду тогда – пообещал алкоголик и нажал на кнопку вызова лифта.

Лифт подошел, алкоголик уехал, Виктор оторвался от глазка, Алуся прижалась к Виктору. После ненужной суеты обоим стало тепло и хорошо, и они быстро возвратились в комнату. Во время снимания штанов тяжелый "магнум" вывалился из кармана и упал на пол с трескучим стуком.

– А он не выстрелит? – с опаской спросила Алуся.

– Он – нет, – сказал Виктор, давая ясно понять, что выстрелит нечто другое.

…Где-то часа через полтора, выпивая на кухне с устатку, Кузьминский вспомнил о деле и, прикинувшись ревнивцем, спросил:

– Чего Ваньке Курдюмову от тебя надо?

– Тоже, что и тебе, – хихикнув, ответила Алуся, но увидев как сурово насупил брови Кузьминский, поправилась, отвлекая и завлекая: – Да шучу я, супермужичок ты мой! Прощался Курдюмов со мной, надолго прощался. Улетает в эту ночь. Улетел, наверное.

Кривую, трехствольную коренастую сосну эту, аккуратно с трех сторон прикрытую многолистными березами, он выбрал еще вчера утром. Ближе к ночи, легко взобравшись на нее, проверил сектор наблюдения – вполне достаточный, подготовил для себя, а, значит, с любовью, гнездышко для недолгого сидения и, спустившись, осмотрел его снизу. Не видать.

Сегодня от отдыхал у сосны с 16 часов. Лежал на пожелтевшей осенней травке от сегодняшнего беспрерывного солнца. Но земля уже была холодна: спасали только брезентовая, утепленная для подобного дела, куртка и штаны. Низкое теплое солнце разморило слегка, и он, прикрыв лицо каскеткой, позволил себе вздремнуть часок. Проснувшись, энергично и жестко размялся, легко перекусил: несколько бутербродов и крепчайший сладкий чай из термоса – в последний раз пе ред делом. В 19.30 – уже смеркалось – он забрался в свое гнездышко. Делал он все это таясь и в стремительной скрытности. Хотя работодатели гарантировали непоявление здесь охраны, но береженого бог бережет.

Эта дача, как, впрочем, и многие в этом заповеднике, пустовала уже месяц. Ничего себе дачка. Не для самых главных, конечно, но участок в полтора гектара, лесок, ухоженный сад, теннисный корт, флигель и сам дом в два этажа, весело и без халтуры построенный. Им бы жить да жить здесь припеваючи, а вон как судьба повернулась.

Стемнело прилично. Он неспешно раскрыл свой кейс и стал собирать винтовку. Прикрепил оптический прицел ночного видения к стволу, выдвинул и расправил складной приклад и, наконец, с отвращением навинтил глушитель. Он любил ювелирную работу, с точностью до миллиметра, а тут допуск в разбросе, нет стабильности в пристреленности. Но, в общем, на таком расстоянии не имеет значения.

Полный гражданин в сером костюме появился на участке в 21.20. Он вышел из основного дома, в трех окнах которого уже минут пятнадцать горел свет. Гражданин, спустившись с крыльца, постоял недолго, отвыкая от электрического света, и, согнувшись, на цыпочках, как в плохих детективных фильмах, двинулся к флигелю. У флигеля покопался в ящике для садового инвентаря, выбрал штыковую лопату и, продолжая таиться, направился к саду. Зря, дурачок, прятался, кто его мог увидеть в такой темноте, кроме того, кто смотрел в оптический прицел ночного видения.

Гражданин уверенно выбрал дерево, которое, видимо, нуждалось в заботливом хозяйском уходе, и, опять, воровато оглядевшись, вонзил лопату в любовно обработанную садовником у самых корней яблони землю. Копал он неумело, но лихорадочно торопясь. Стрелок на дереве досадливо поморщился: глаза бы не глядели на эдакое. Не любил он плохой, непрофессиональной работы.

Сильно раскорячившись, гражданин глубоко нагнулся, не жалея рукавов серого дорого костюма, вытащил из ямы ящик и поставил его на незатронутую его собственной деятельностью, как землекопа, часть лужайки перед садом.

Ящик самый обыкновенный, фанерный. В таких с юга добрые дальние родственники в Москву яблоки и груши присылают. Гражданин варварски жестоко – лопатой – вскрыл ящик и извлек из него большой портфель с упитанными боками. Открывать портфель не стал, замок проверил и все. Оставил портфель в покое на лужайке, а ящик бросил в яму. Поплевал зачем-то на ладони, взялся за лопату и кое-как забросал яму и ящик землей. Стрелок опять поморщился: и эта работа была исполнена отвратительно.

Гражданин в сером костюме легко выпрямился, освобожденно вздохнул и, взяв портфель за ручку, поднял его.

Все. Теперь его работа. Не трусливая истерическая халтура, не бабья жажда мести и крови, не садистическое удовольствие убивать – работа. Точная, просчитанная до каждой мелочи, настоящая профессиональная его работа, которой он гордился.

Стрелок дождался, когда гражданин в сером костюме повернулся к нему затылком и нежно, со сладострастной осторожностью притянул поближе к себе спускной крючок.

Два звука во тьме: один – вроде коврик вытряхнули, другой – бревнышко упало на траву. Два очень тихих звука во тьме.

Гражданин в сером лежал на траве, не выпуская из правой руки ручку портфеля. Что редкость. Обычно пальцы расслабляются и вещь, которую они сжимали, отлетает чуть в сторону. Стрелок продолжал смотреть в прицел ночного видения.

К лежащему гражданину подошли двое в черных кожаных куртках, в черных широких модных брюках, в черных штиблетах. Один стоял и, лениво поворачивая голову, через непонятные очки осматривал окрестности, а другой склонился – нет, не над гражданином – над портфелем. Повозился немного, открыл, заглянул, вытащил какую-то бумагу, пробежал глазами, удовлетворенно покивал, вернул ее на место, закрыл портфель, поднялся и коротко, приблатненно свистнул.

В доме погасли единственно светившиеся три окна, и вскорости к двум подошел третий, точно такой же, неся нечто на плече.

Шакалы, шакалы сбежались на мертвечину! А если шакалов негромко, всех троих, и с портфелем подальше? Но что в портфеле? А если шакалов не трое, а больше? И все-таки, хотя он формально не числился в их конторе, но регулярно работает на них. Да и аванс получен, неплохой аванс, а завтра полный расчет и, судя по договоренности, царский расчет. Нет, никогда не следует на ходу менять профессию. Трое в черном положили гражданина в сером на комуфлированное полотенце, ловко закатали его, превратив в сардельку, и подхватив два конца, поволокли по траве к воротам, на выход.

Там, метрах в двухстах от его сосны уже заработал автомобильный мотор. Мортусы эти действовали четко, как на правительственных похоронах.

Больше уже ничего не будет. Стрелок отделил оптический прицел от ствола, сложил приклад, отвинтил глушитель, проверил патронник и все по порядку уложил в специальный кейс.

До места, где он оставил свой "жигуленок" было километра полтора. Он прошел их минут за пятнадцать – торопился. Уселся за руль, включил зажигание. До головокружения хотелось пива, много пива, хорошего пива, заграничного пива "Туборг", чтобы как можно скорее заполнить пустоту, образовавшуюся в нем.

И он помчался в Москву.

– В общем, я думаю, они вскорости меня убьют, – завершил оптимистической концовкой свой рассказ постоянно теперь задумчивый Сырцов. Смирнов на погребальную эту оду не отреагировал никак. Выплюнул горьковатый по осени черенок липового листика, который во время Сырцовского рассказа жевал, спросил без особого интереса:

– Все?

– Вроде все, – также вяло подтвердил Сырцов.

Сюда, на скамейку посреди аллеи Девичьего поля, они попали стараниями Сырцова, который, припарковав еще пользуемую им "семерку" у клуба "Каучук", уверенно вывел Смирнова в этот во все стороны отлично просматривающийся прострел среди редких деревьев. Очень хотелось Сырцову поговорить в принципе, а в частности – попугать старшего товарища, попугать себя, попугаться вместе. Все уже проделал, а бессердечный товарищ не пугался за него, не пугался за себя, вообще не пугался. Не хотел.

– Профессионально рассказал, как под протокол, – одобрил повествование Смирнов. – И финал, как вариант, вполне возможен. Только, что ты хочешь от меня, Жора?

– Ничего. Просто выговориться хотелось. – Сырцов высоким каблуком вертел в твердой земле темный кружок. – И вдруг так оказалось, что кроме как вам, рассказать-то все про это и некому.

– Одна из твоих возможностей спастись: круговая оборона. – Смирнов к темному кружку камышовой своей тростью пририсовал сопло, из которого винтом (тоже изобразил) как бы шел пороховой дым. Создал, значит, готовую взорваться старинную гранату. – Но для круговой обороны необходимы эффективные средства защиты. Кое-что у тебя есть. Давай считать. Первое и самое важное: Демидов в числе тех, кто вел дознание. Через него можно и почву прощупать там у них, можно и упреждающий удар нанести кое-какими уликами. Второе: весьма для дела перспективные связи покойной дамочки. По ним пройтись, особенно по тем, где дом на набережной, – одно удовольствие. Третье: два поляроида у неутешной вдовы. Я представляю, как они суетились, ища первый, как срочно готовили второй…

– Кстати, Жора, дай-ка мне его посмотреть.

– А чего там смотреть. Записка, как записка. – Сырцов порылся во внутреннем кармане своего рэкетирского кожана и протянул Смирнову картонку поляроидного снимка.

– Не скажи, Жора, ой, не скажи, мент ты мой незамысловатый! Смирнов, смакуя, трагическим голосом прочитал: – "Настоящая моя жизнь кончилась, поэтому кончаю жизнь по-настоящему". Поэтом, я бы сказал, лирическим поэтом, оказывается, был ушедший от нас Сергей Сергеевич Горошкин. Но ведь как скрывал свой дар! Помню он по партийной линии все больше матом выдвигал нас на великие милицейские свершения, а на самом деле-то душа какая, какая душа!

– Дерьмо собачье он был и хам – начальничек совковый, а не поэт, мрачно не согласился Сырцов.

– Во! В самую точку! – обрадовался сырцовской оценке покойного партийца Смирнов. – Большие умники и теоретики сидят в ГеБе. Ишь что сочинили! Сидел клерк в рубашечке с короткими рукавчиками и при галстуке и сочинял по-интеллигентски посмертную записочку, стараясь не запятнать дивно глаженых своих порток. Как бы мент кондовый подобную залепуху подкидную сочинил? А так: "не мысля себя без партии, которую закрыли проклятые демократы, ухожу из жизни с верой в светлые идеалы коммунизма". И был бы наш мент психологом более глубоким, чем тонконогий гебистский фрей, который Фрейда, Альбера Камю и Ортегу-и-Гассета читал. А ты читал Ортегу-и-Гассета, Сырцов?

– Не. Я "Малую землю" читал. В армии.

Нет, не безнадежен был Сырцов. Повторно оценивая экстерьер, Смирнов незаметно даванул косяка на заблудшего опера. Опер тихо ухмылялся, вспоминая литературные красоты "Малой земли". В общем, если не считать вполне понятную в данной ситуации подавленность, мальчик в порядке. И на "Малую землю" отвлекся кстати и подначку принял, парируя. Нервничает, конечно, а кто бы, попав в подобную передрягу, не нервничал?

– Я тебе все: "Сырцов, да Сырцов", а ты хоть бы хны, – приступил к делу Смирнов. – А в прошлый раз взвился, как конек-Горбунок.

– В прошлый раз я еще думал, что бога за бороду ухватил. Гордый был до невозможности и твердо понимал, что вы, конечно, боевой старичок, но в жизни сегодняшней ни хрена не понимаете. Вот тогда и обидно стало, что вы меня все Сырцов, да Сырцов.

– Точно объяснил, Жора, – оценил ответ Смирнов. – Помимо круговой обороны есть еще один выход: лечь на дно. Они поплавают, поплавают вокруг, увидят, что ты смирно лежишь, и отстанут без беспокойства. Ну, как?

– Я ведь ко всему прочему еще и мужик, Александр Иванович. Мэн.

– А теперь последнее мое предложение. Ты со всеми потрохами, без вопросов и условий переходишь ко мне работать и работаешь на меня так, как я захочу. Работа будет оплачиваться.

Сырцов повернул голову, посмотрел, наконец, Смирнову в глаза:

– Я себя высоко ценю, Александр Иванович, очень высоко.

– Про "очень" ты зря, – как бы а парт высказался Смирнов. – Но в общем-то, человек и должен ценить себя высоко, разумно определяя, что он может стоить. Я заплачу тебе как надо, Жора.

– Откуда у вас капитал, полковник милиции в отставке?

– Да или нет?

– А если да?

– Ну, ну, паренек, напрягись, без "если"!

– Да.

Чудесненько. Меня сейчас к Алику Спиридонову домой подбросишь и приступай сразу же. Помолясь предварительно.

– Дом на набережной? – попытался искрометно угадать Сырцов.

– Дом на набережной, Жора, задачка для элементарного топтуна. Проследить, отметить по местам и доложить. А крутить – раскручивать того неосторожного любовника покойной Татьяны Вячеславовны придется серьезной компанией, чтобы рвать его на куски со всех сторон. Нет, Жора, работка твоя будет посодержательней. Был у нас недавно вождь один, ты, может, еще на демонстрациях его портрет на палке носил, по имени-отчеству Юрий Егорович. Помнишь такого?

– Ну.

– Господи, как я не люблю нынешнего модного "Ну"! Да или нет?

– Да помню, помню! Перед глазами стоит, как живой!

Смирнов неодобрительным хмыком осудил излишне бойкий тон Сырцова, но словесно отчитывать его не стал. К изложению задания приступил:

– Перво-наперво найди его и не отпускай. От страха он сейчас как бы полунелегал, по конспиративным квартирам мечется. Исходные – телефон сестры, у которой он до недавнего времени постоянно скрывался. Сейчас, я думаю, Казарян его оттуда спугнул. Найдешь его, и тогда начнется главная работа: доскональное выявление его связей. Хорошенько отработаешь эти связи, и мы с тобой по ним стаю сыскных пустим.

– А кто на конце, Александр Иванович?

– Вот об этом тебе знать рановато, Жора. Все понятно, или мне еще пожевать, чтобы ты проглотил?

– Все понятно, – заверил Сырцов, поднялся со скамейки, стал напротив, засунул руки в карманы широких штанин и, покачиваясь на каблуках, спросил: – на кого вы работаете, Александр Иванович?

– Ты меня по двум предыдущим делам знаешь, Жора. – Опираясь на палку, поднялся со скамейки Смирнов. – И убедился, что работаю только на себя.

Сырцов ухмыльнулся понятливо и спросил кстати:

– Сейчас у вас деньги. Бабки от кого-то идут?

Игорь Дмитриевич послушно гулял у полукруглой скамейки, завершавшей скульптурно-архитектурный комплекс памятника Грибоедову, который, если снять с него мундир, запросто сошел бы за известного советского писателя Евгения Воробьева, автора знаменитого романа "Высота". Гулял Игорь Дмитриевич в паре с по-английски строго элегантным пятидесятилетним гражданином, принадлежность которого к определенному ведомству обнаруживалась лишь излишней тщательностью разработки образа джентльмена на прогулке. Джентльмен первым увидел Смирнова и откровенно узнал, не скрывая, что знаком со смирновскими фотографиями и приметами. Узнал, улыбнулся встречно и, обернувшись к Игорю Дмитриевичу, взглядом дал понять, что знакомить его надо со Смирновым.

Познакомились и гуляючи пошли по осеннему Чистопрудному бульвару. Молча шли, пока не выдержал Игорь Дмитриевич.

– Александр Иванович, я так и не понял из нашего телефонного разговора для чего столь спешно необходима эта наша встреча втроем.

– Присядем где-нибудь в укромном месте, и я подробно расскажу вам и Витольду Германовичу… я правильно запомнил ваше имя-отчество? – перебив сам себя осведомился у джентльмена Смирнов и, получив утвердительный кивок, продолжил: – Зачем мне понадобилась экстренная встреча с вами.

Игорь Дмитриевич при первой встрече со Смирновым убедился в его ослином упрямстве и за бесперспективностью разговор прекратил. Витольд же Германович просто принял правила игры. Коль о цели экстренной встречи можно говорить только в укромном месте, то надо следовать в это место.

Лучшее время Чистых прудов – ранняя осень. Лучшее время для посещения Чистых прудов – где-то у трех пополудни. Нежаркое, но растлевающее размаривающее солнце сквозь уже поредевшую листву вершила свое коварное дело: редкие московские бездельники, попадавшиеся навстречу, не шли, не брели даже – расслабленно плелись в экстатической и самоуглубленной томности.

Пути Смирнова и Зверева никогда не пересекались: и тот и другой, увидев друг друга, сразу поняли это. Тем откровеннее был взаимный интерес – они, не скрываясь, рассматривали друг друга.

– Я о вас, Александр Иванович, премного наслышан, – с эдакою изысканной старомодностью завел беседу джентльмен Зверев. Экстренной встречи тема этой беседы не касалась, значит, можно.

– Стукачи нашептывали? – Поморгав, простодушно поинтересовался Смирнов.

– Экий же вы… – Витольд Германович чуть запаузил, чтобы подобрать точное, но не очень обидное слово, – неудобный в беседе человек.

– И не только в беседе, – заверил Александр Иванович, но собачьим своим нюхом учуяв ненужное хвастовство этих слов, мигом перевернулся и стал по отношению к себе грустным и ироничным: – Как всякий пенсионер, я лишний на просторах родины чудесной. Лишний, естественно мешает, а мешающий человек всем неудобен, как провинциал с мешком арбузов в московском метро в часы пик.

Все понял Витольд Германович – умный, подлец, – усмехнулся мягко и заметил еще мягче, хотя и с укором:

– Самоунижение суть гордыня, Александр Иванович. А для нас, православных, нет греха страшней гордыни.

– Для нас, православных, самые страшные грехи – воровство да лень. А гордыня… Это не грех, это национальная черта. Мы все гордимся: самодержавием, империей, развалом империи, коммунизмом, борьбой с коммунизмом, шовинизмом, интернационализмом, широтой души, неумением жить, уменьем жить, неприхотливостью, привередливостью… Иной выдавит из себя кучу дерьма в сортире и то гордится: никто, мол, в мире такой кучи сделать не может окромя русского человека.

– Ох, и не любите вы свой народ, Александр Иванович! – почти любя Смирнова за эту нелюбовь, восхитился Зверев.

– Я, Витольд Германович, – с нажимом произнес нерусское имя-отчество Смирнов, – не русский народ не люблю, а правителей его пятисотлетних, начиная с психопата Грозного, кончая маразматиком Брежневым, которые приучили мой народ соборно, как любят выражаться холуи, – пииты этого пятисотлетия, проще – стадно – гордиться, раздуваясь от национальной исключительности, а по одиночке ощущать себя ничтожнее и несчастнее любого, кто прибыл из-за кордона и не говорит по-русски.

– Дальнейших, после Брежнева, называть опасаетесь? – Витольд Германович хотел отыграться за "Витольда Германовича".

– После Брежнева, кроме идиотского путча, пока ничего и не было, – не задумываясь, легко отпарировал Смирнов.

Не заметя как, они прошли пруд и вышли к Стасовской гостинице (индийский ресторан, как всегда, ремонтировали, поэтому он был просто не взят в расчет).

– Где ваше укромное местечко? – напомнил о себе Игорь Дмитриевич.

Не ответив, Смирнов, сильнее обычного хромая на брусчатке, пересек трамвайные пути и вышел на тротуар. Игорь Дмитриевич был прилипчив, как комар:

– Так где же?

Смирнов взмахом палки очертил некий магический эллипс, охватывавший все двухэтажье по ту сторону трамвайных рельсов и вспомнил ностальгически:

– Вот тут во времена моей молодости укромных местечек было – не счесть!

И пошел себе дальше – на Маросейку. Свернул за угол. У цветочного магазинчика пересекли, нарушая, проезжую часть и уткнулись в рыбное кафе. Смирнов ласково объяснил:

– Когда оно только открылось, мы это кафе "На дне" звали. Короткое время здесь было хорошо.

– Сюда? – поинтересовался нетерпеливый Игорь Дмитриевич.

– А сейчас здесь отвратительно. – Завершил свою информацию о рыбном кафе Смирнов и, пройдя метров двадцать, оповестил о конце пути: – Вот сюда!

Хорошая деревянная дверь с неряшливым металлическими цацками скрывала за собой лестницу необычайной узости и крутизны. Они долго карабкались вверх – она еще и высока была, пока не достигли гардеробной, где жуликоватый (по первому впечатлению) метрдотель почему-то потребовал с каждого по пятерке и только после этого ввел в зал.

В темный зал. Светилась только стойка.

– Усади нас поудобнее, бугорок. Чтобы никто не мешал, – не видя во тьме мэтра, тихо приказал ему Смирнов. Ох, и нюх же у людей этой профессии! Мэтр кожей ощутил опасность, исходившую от двоих из троицы и определил их: приблизившись до внятной видимости, он, переводя взгляд со Смирнова на Зверева, четко доложил:

– Сию минуту. Отдельный столик, я бы сказал даже кабинет. Устроит?

– Устроит, устроит… – проворчал Смирнов. – Куда идти-то?

Мэтр вывел их во второй зал, где было посветлее. По углам его располагались некие подобия полисадников, за штакетником которых существовали привилегированные столы. Поднявшись на приступочку по трем ступенькам, трое устроились за столом.

Несколько фамильярно положив ладони на стол, мэтр, интимно улыбаясь Смирнову и Звереву (мол, знаю кто вы, но никому не скажу), всеобъемлюще проинформировал и нарисовал перспективу:

– У нас, в принципе, самообслуживание, но я распоряжусь, чтобы бармен обслужил вас как официант.

Условный милицейский рефлекс заставил Смирнова сесть поплотнее к стене и лицом к залу. Выложив из кармана куртки на стол портсигар и зажигалку, он безапелляционно распорядился:

– Что пожрать – пусть бармен и кухня соображают. Бутылку хорошего коньяка, лучше всего марочного грузинского, бутылку сухого, тоже грузинского, и водички такой и сякой, – и в завершение признался: – Я сладкую водичку люблю.

Считая разговор законченным, Смирнов вынул из портсигара беломорину и, лихо ее заломив, воткнул в собственные уста. Мэтр сообщил язвительно и сочувствующе:

– У нас, в принципе, не курят.

– В том же самом принципе, что и самообслуживание? – с ходу зацепился за повторенное словечко Смирнов. – Тогда, браток, распорядись, чтобы было можно.

– Только незаметно, чтоб другим завидно не было, – из каких-то своих соображений понизив голос, сказал мэтр и удалился. Смирнов только прикурил, пряча в ладошке папиросу, затянулся и, оглядев собутыльников, предложил:

– Пока жратву и выпивку не принесли, я начну, пожалуй, а?

Магнитофонная запись:

И.Д. За этим и пришли сюда. Мы слушаем вас, Александр Иванович.

А.И. Вы все торопитесь, Игорь Дмитриевич, а я торопливых боюсь. Они, конечно, делают все быстро, но плохо. Я люблю обстоятельность, точность и мягкий, неслышный, а потому стремительный ход любого дела, которое делается обстоятельно и точно.

И.Д. Вы считаете, что нам с Витольдом Германовичем крайне необходимо знать, что вы любите и что не любите?

А.И. Во всяком случае, иметь в виду.

И.Д. Простите, но я не понял вас.

А.И. А что тут понимать? Не мешайте, вот и все.

И.Д. Я, мы – мешаем?

А.И. Очень.

И.Д. Еще раз простите, но мы можем отказаться от ваших услуг.

А.И. Да Бога ради. Насколько я помню, это вы упросили меня взяться за это неважно пахнущее дело.

В.Г. Мне кажется, Александр Иванович, что вы уже добились необходимого для вас накала атмосферы общения. Мы уже в раздражении, мы уже плохо ориентируемся от злости, мы уже слабо контролируем нами сказанное – вы добились своего, так что начинайте. С фактов.

А.И. Лучше с людей. С персоналий. С вас, Витольд Германович. О ходе своей работы я ежедневно отчитываюсь в письменном виде перед Игорем Дмитриевичем, а он знакомит с этим материалом только одного человека вас. За последние тридцать шесть часов я стал ощущать, что возможна утечка моей, именно моей, информации.

В.Г. Доказательства утечки имеются?

А.И. Прямых, неопровержимых, так сказать, нет. Но события, свершившиеся после вашего знакомства с моей информацией, наводят меня на мысль об определенной связи этих событий с этой информацией.

В.Г. Вы подозреваете меня?

А.И. Больше некого.

В.Г. Непредвиденные совпадения, случайные соответствия, непредвиденный расклад фактов – возможны?

А.И. Возможны, но маловероятны.

И.Д. Но все-таки возможны?

А.И. Возможны, возможны. В нашей стране все возможно, граждане.

Бармен. Ветчины три порции, зелененькие салаты, сырок неплохой и рыбка – на закуску, я думаю, достаточно. "Варцихе" подойдет?

А.И. Что доктор прописал, сокол ты мой ясноглазый.

Бармен. А сухого грузинского нет. "Совиньон" молдавский.

А.И. Молдавское так молдавское. И за водичку спасибо. Сейчас себя "Пепси" ублажу. А на горячее что у тебя?

Бармен. Единственное, что сейчас есть, куры-гриль.

А.И. Вот и приволоки их минут через двадцать.

И.Д. Витольд Германович, вы коньяк или вино?

В.Г. И пиво тоже. Как поп из анекдота. Коньячка, Игорь Дмитриевич.

И.Д. Александра Ивановича я не спрашиваю, а сам, если разрешите, сухого выпью. Крепкого сегодня что-то душа не принимает.

В.Г. А и впрямь неплох коньячок!

И.Д. Хоть что-то у нас неплохо за этим столом.

А.И. Хорошо сидим!

В.Г. На что вы намекаете, Александр Иванович?

А.И. Констатирую я. Просто. Просто хорошо сидим.

В.Г. А следовало бы в глотки друг другу вцепиться?

А.И. Давайте-ка по второй.

И.Д. Частим.

В.Г. И это говорите вы, пьюший кислую водичку!

А.И. Ну, за то, чтобы Витольд Германович больше не передавал мою информацию куда не следует.

В.Г. Договорились. Буду передавать куда следует.

И.Д. Шутка.

В.Г. Двусторонняя. Обоюдоострая.

А.И. Мне не удается нащупать связь между Сергеем Сергеевичем Горошкиным, бывшим крупным функционером, а потом известным финансовым дельцом и основным фигурантом Иваном Вадимовичем Курдюмовым. Я добросовестно докладываю об этом Игорю Дмитриевичу, а Игорь Дмитриевич передает полученную информацию Витольду Германовичу. Передали информацию или нет, Игорь Дмитриевич?

И.Д. Передал.

А.И. На следующий день становится известно, что вышеупомянутый Сергей Сергеевич Горошкин через несколько часов после моего сообщения выпархивает с одиннадцатого этажа. Насколько я знаю, этот беспрецедентный полет уже успели объявить самоубийством. Что скажете на это, Витольд Германович?

В.Г. А у вас есть доказательства, что это не самоубийство?

А.И. Есть. Косвенные, но весьма убедительные.

В.Г. Считаете – Г.Б.?

А.И. А кто же еще? Почерк, почерк-то не изменишь, как справедливо утверждают графологи. Не так ли, Витольд Германович?

И.Д. Витольд Германович, вы тоже думаете, что это операция Г.Б.?

В.Г. Вполне возможно.

И.Д. И кем же она санкционирована?

В.Г. Я тоже хотел бы знать – кем?

А.И. Ну, ладно, с Горошкиным проехали. По другим моим каналам выявлена роль начальника административного отдела ЦК КПСС.

В.Г. Заведующего.

А.И. Не понял?

В.Г. В ЦК КПСС – только заведующие и секретари. Там начальников не бывает.

А.И. Не было. Ну, да черт с ними. Заведующий этот курировал операцию по конспирации Курдюмова и был связан с ГБ как с непосредственным исполнителем этой операции. Кроме того, заведующий…

В.Г. Широв его фамилия.

А.И. Хрен с ним, Широв, так Широв. Широв этот был связан с Горошкиным. При мне сегодняшний номер одной веселой московской газетки, я сейчас зачитаю из нее. Ага, вот… "Как нам стало известно из весьма достоверных источников вчера ночью на территории одной из госдач, которые до самого последнего времени занимали высокие политические чины, неизвестные поспешно вырыли глубокую яму. По мнению компетентных специалистов, этой ночью здесь был чрезвычайно поспешно вскрыт весьма объемистый тайник. Содержимое тайника, и личности, опустошившие его темная ночь (приблизительно как та, в которую свершилось это) для правоохранительных органов. Да, чуть не пропустил главное: на этой даче еще десять дней назад жил зав отделом ЦК КПСС тов. Широв…". Ну, далее газетные мальчики красочно описывают житие и деяния гражданина Широва.

Вопрос первый к вам, Игорь Дмитриевич. Кем и для кого устроена утечка столь пикантной и в то же время не очень интересной для обыкновенного читателя газеты информация?

И.Д. Своим вопросом вы вытягиваете из меня нужный вам ответ, Александр Иванович. Утечка информации устроена Г.Б. для нас с вами.

А.И. Вопрос второй к вам, Витольд Германович. Правильно ли я считаю, что двумя акциями, с Горошкиным и Шировым, Г.Б. дает мне ясно понять: нам известны все твои шаги. Суетиться бесполезно, вырвано главное звено, и поэтому ни Курдюмова, ни партийной валюты вам не видать?

В.Г. По-моему, вы считаете правильно. Возможность такого, если не стопроцентная, то девяностопроцентная наверняка.

А.И. Я изложил факты и попытался соединить их причинной цепью. Кого я должен подозревать, Витольд Германович?

В.Г. Естественно, в первую очередь меня. Но позвольте мне встречный вопрос: в вашем самом близком окружении их информатора быть не может?

А.И. Не может.

И.Д. Ой, не зарекайтесь, Александр Иванович!

А.И. Вы что – хорошо знакомы с самым близким моим окружением?

Бармен. А вот и горячее. Курочки, дорогие гости, отборные.

А.И. Что мне нравится в тебе, паренек, так это заботливость. Ты прямо, как папаша или мамаша. Спасибо, и ступай к себе за стойку считать, сколько мы тебе задолжали.

Бармен. Приятного аппетита.

В.Г. Я вообще не знаком с вашим окружением.

А.И. Так почему вы позволяете себе подозревать моих друзей?

В.Г. Вот поэтому. По неведению.

А.И. Ясно. Кто меньше знает, тот крепче спит.

В.Г. Ага. Кто много жил, тот много видел.

А.И. Не плюй в колодец, пригодится воды напиться. Люблю умные разговоры!

И.Д. Вы что – действительно пьяны?

В.Г. Мы резвились, Игорь Дмитриевич. Шутили друг с другом, так сказать.

А.И. Как тот зятек, кто мимо тещиного дома без шуток не ходит.

И.Д. Но, я надеюсь, вы оба в состоянии подвести итоги нашей, с одной стороны, чрезвычайно важной и, с другой, – весьма беспорядочной беседы?

А.И. Подводить итоги, делать резюме, подбивать бабки и производить другие действия сегодня буду я. Один.

И.Д. Позвольте вас спросить – почему?

А.И. Потому что из всех троих дело это тащу я. Один.

И.Д. Неужели вы думаете, что ваша разработка – единственная?

В.Г. Игорь Дмитриевич…

А.И. Контрдействия со стороны противоборствующих, так сказать, сил возникают пока лишь на мои действия. И поэтому я уверен – что дело тащу один я.

И.Д. А вы не допускаете возможности, что другие действуют незаметнее, профессиональнее, более тонко, наконец, нежели вы?

А.И. Где-то слышал английскую поговорку: у моей жены такой тонкий ум, что его и не видно.

В.Г. Делайте ваши выводы, подведите итоги, подбивайте бабки, дорогой, Александр Иванович. Мы с интересом слушаем вас.

А.И. Выводы будут кратки, итоги неутешительны. Начну с итогов. Теперь совершенно ясно, что Курдюмовская акция настолько серьезна, что ее вдохновители, участники и исполнители не остановятся ни перед чем. Группа эта многочисленна и настолько сильна и укреплена, что в ответ на первые мои осторожные шаги может позволить себе ответить двумя убийствами, которые без особых трудностей квалифицируются, как самоубийства. Два – это только о чем мы знаем. Сколько уже их в действительности и сколько их еще будет – пока не знает никто, кроме головки группы.

И.Д. Не ругайте нас, Александр Иванович.

А.И. Я не ругаю. Я подвожу первые итоги. Теперь выводы. Первое: мои доклады вам, Игорь Дмитриевич, с сегодняшнего дня будут носить более обобщенный, без особой конкретизации моих действий и, по возможности, безличный характер. Второе: отчеты, которые до сегодняшнего дня вручались вам каждый день, будут доставляться вам раз в пять дней.

И.Д. То есть я, отвечающий за все, буду в полном неведении?

В.Г. Он хочет развязать себе руки, Игорь Дмитриевич.

А.И. Именно. Я хочу действовать автономно…

В кабинете Спиридонова тот первый день сразу же определил каждому свое место: кинорежиссер Казарян и сценарист Кузьминский на обширном диване, обозреватель Спиридонов за письменным столом, а пенсионер Смирнов в кресле у стола.

Пенсионер остановил магнитофон. Был он тих и задумчив: еще раз пережевал тот разговор. Потом решил высказываться простым, как мычание:

– Ну?

– Ну и разрешили тебе действовать автономно? – для начала спросил Казарян.

– Разрешили, – без тени юмора ответил Смирнов.

– Сначала автономия, затем суверенитет, а потом ты их самих запросто за горло схватишь… – поразмышлял вслух Кузьминский, а Спиридонов был единственный, кто промолчал.

– Теперь общее ощущение о разговоре в целом. А, ребятки? – попросил Смирнов.

– Что же о разговоре разговоры разговаривать? – мрачно задал риторический вопрос Алик и тут же сам порекомендовал, чем надо заниматься: – Говорить следует о персонажах сей пьесы.

– Вот и говори, – поймал его на слове Смирнов.

– Дружочек мой Игорек совсем плох, – озадаченно признался Спиридонов. – Истеричен, суетлив, не выдерживает разговора на равных ни с тобой, ни с Витольдом Германовичем. А Витольд этот – крепкий паренек: ни укусить, ни раскусить. Черный ящик. На вопрос: "С кем он, этот мастер культуры?" сейчас ответить не могу.

Пока Алик держал речь, Смирнов с любовным интересом разглядывал свою правую руку – сначала тыльную сторону ладони, потом, как при гаданьи, собственно ладонь. Дослушав Спиридонова и до конца проследив линию своей жизни, небрежно так, в проброс, спросил:

– А третий участник? Я?

– Игоря ты переигрывал, как хотел, – не задумываясь, ответил Алик и задумался вдруг. – А с Витольдом сложнее… Игоря, к примеру, ты завел с полуоборота, а его и так и этак пробовал и ничего… Только однажды, к концу ближе, ты его зацепил и он тебя в ответ. На мгновенье оба ощетинились, но сразу поняли: не стоит. И тут же, обоюдно признавая ничью, устроили перебрех. Ничья, Саня. А если общий результат с их командой, то ты в выигрыше: полтора на пол-очка.

– В общем, Алик прав, – не выдержав положенной паузы, приступил к изложению своих соображений ума Казарян. – Конечно с Витольдом ты сыграл вничью. Но, как говорят шахматисты, его ничья убедительней твоей. К тому же играл он красиво. Особенно мне одно местечко запомнилось, когда начальственный Игорек хвост распустил насчет возможной дублирующей тебя команды. Я возликовал: сейчас мой Санятка их голыми руками брать будет! Ан нет, Витольд только и сказал: "Игорь Дмитриевич" и все вмиг смешалось, что продолжать тебе доламывать Игорька не было смысла. Блистательный ход!

– Почему доламывать Игорька не было смысла? – раздраженно полюбопытствовал Кузьминский. – Доламывать надо было обязательно.

– Реплика Витольда лишила обязательной серьезности последующие ответы Игорька. Начался пинг-понг вместо шахмат, игра "хотите – верьте, хотите нет" и поэтому наш полковник не лез дальше. Так, Саня?

– Так, – подтвердил Смирнов и задал вопрос, ни к кому не обращенный:

– Игорь и Витольд играют в одной команде?

– Да, – не раздумываясь ответил Спиридонов.

– Да ты подумай сначала! – разозлился вдруг Смирнов.

– Да, – без паузы повторил Алик. – Тебе, чтобы подумать, час по крайней мере необходим, а мне – мгновенье.

– Вот поэтому ты и дурак, – с удовольствием сделал вывод Смирнов.

– Я – не дурак, а политический обозреватель телевидения и радио, без обиды поправил его Спиридонов.

– Что, в общем-то, одно и тоже, – достал экс-тестя Кузьминский.

– Ты бы помолчал, боец сексуального фронта, – с вдруг обнаружившимся сталинским акцентом посоветовал сценаристу режиссер Казарян. – Саня нам вопрос задал, на который следует отвечать, серьезно и серьезно подумав.

– Я – серьезно и серьезно подумав, – перебил Кузьминский. – При всех несоответствиях друг другу, при, вероятно, малой симпатии друг к другу, при различных – уж наверняка – интересах, они сегодня, сейчас, безусловно, в одной футбольной команде.

– Помимо клубной команды существуют различные сборные, констатировал Казарян. – Тебя не интересует, Саня, в какую сборную вызывают Игоря и в какую – Витольда?

– Пока нет, – ответил Смирнов. – Но сейчас они в одной команде, Рома?

– Пожалуй, да.

– Но утечка-то почти стопроцентно в наличии! – напомнил Смирнов и насмешливо оглядел родную троицу. – Тогда, может, прав Витольд, и стучит кто-то из вас?

– И на совести одного из нас два, как ты утверждаешь, трупа? холодно – не до шуток – поинтересовался Спиридонов.

– Я говорил о двух трупах? Я им сказал о двух трупах? – удивился Смирнов, а потом вспомнил: – Точно, я сказал: "по крайней мере, два трупа". Я – безмозглая скотина, братцы.

– Ишь, удивил! Мы-то об этом давно знаем. Как сам допер? – спросил Казарян.

– Я не мог знать о втором убийстве! Смерть дамочки милиция держит в полном секрете: ведь так обделаться им редко удается. Но раз я знаю, значит у меня имеется надежный источник. Противник далеко неглуп, и ему просчитать Сырцова ничего не стоит. А раз просчитан Сырцов с его охраной Татьяны, следовательно, просчитан и дом на набережной.

– Ты по-прежнему уверен, что информация о вашей беседе втроем окажется у них? – осторожно поинтересовался Спиридонов.

– Я не могу надеяться на то, что "авось, пронесет", Алик! – Смирнов вынул себя из глубокого кресла и в три шага, доковыляв до телефонного аппарата, снял трубку и набрал номер. Долго ждал, пальцами левой руки выбивая на зеленом сукне стола в ритме марша нервно-воинственную дробь. Заговорил, наконец: – Здравствуйте, с вами говорит Александр Иванович Смирнов… Да, да, именно он… Мне необходима справка о том, кто проживает в квартире сто восемьдесят один в доме на набережной… Да, тот самый… По тому, который у вас имеется, телефон Спиридонова… Жду.

Смирнов проследовал к своему креслу, уселся и, ни на кого не глядя (глядя в пол), стал ждать.

– Может поужинаем, пока ждать приходится? – предложил Алик.

– Они обещали уложиться в пять минут, – объяснил ситуацию Смирнов.

Они успели за три минуты. Их звонки были тревожно-длинные, как междугородние. Спиридонов снял трубку и перекинул ее через стол Смирнову. Акробатический этюд был исполнен блестяще: Смирнов поймал ее, как надо микрофоном вниз, телефоном вверх – и без паузы заявил в нее:

– Я слушаю… Алик, записывай… Ходжаев Алексей Эдуардович, кандидат искусствоведения…

– Ленчик! – ахнул Казарян. – Ленчик Ходжаев уже кандидат искусствоведения! Уже в доме на набережной!

Алексей Эдуардович Ходжаев, он же в просторечьи – Ленчик, был фигурой известной в киношно-театральном мире. Явившись в Москву лет двадцать пять тому назад неизвестно откуда этот, загадочной национальности человек, сумел убедить главрежа одного, не из последних, московских театров в том, что он, Ходжаев Алексей Эдуардович, – замечательный актер, и был принят в группу. Играл он мало, случайно и довольно плохо, но главрежу стал необходим. А вскорости сильно повезло: знаменитый комедийный кинорежиссер, окончательно запутавшись в поисках героя для своей ленты, с отчаяния в последний момент взял Ленчика на эту роль. Очень быстро кинорежиссер убедился, что Ленчик явно не подарок, но деваться было некуда, надо было снимать, потому что уже завертелась неостановимая кинематографическая карусель. Кинорежиссер недаром был знаменит: фильм получился хороший и смешной, а Ленчик выглядел на экране вполне достойно. Пришла, можно даже сказать, слава. Но Ленчик не купался в ней. Он использовал ее в делах практически. Он завел множество нужных знакомств и почти до конца ушел во вторую, неизвестную театральной общественности, жизнь. А для первой числился в театре (лет через пять оттуда ушел), изредка для отмазки, а не для заработка снимался в эпизодах, клубился иногда в актерских компаниях. И процветал. И как процветал!

…Сначала грубый мужской жлобский голос спросил:

– Чего надо?

– Не чего, а кого. – Поправил его через неоткрываемую дверь суровый Казарян. – А надо мне Ленчика Ходжаева.

Теперь поправил голос:

– Алексея Эдуардовича, – и замолк. Казарян пнул ногой роскошную дверь, заглянул в глазок (он не светился, в него смотрели) и поинтересовался хамски:

– Открывать думаешь?

– Алексея Эдуардовича подожду.

Ждали недолго. Баритональный тенор весело спросил (опять же через дверь):

– Это ты, Роман?

– Рядом, значит, с холуем стоял! – с удовлетворением догадался Казарян. На что холуй отреагировал немедленно:

– Полегче, ты, пока уши целы!

– Мусульманин, что ли? – опять в догадке осведомился Казарян.

За дверью отчетливо заскрипели зубами, сразу же шум легкой борьбы, а затем успокаивающий всех и вся голос Ходжаева:

– Уймись, Аскерчик, он не со зла!

– Он у меня еще попляшет, армянская морда! – не успокаивался холуй, в голосе которого уже ощутимо скрежетал акцент.

– Спокойней, спокойней, Арсенчик! И учти, во мне одна восьмая крови армянская – с едва уловимой угрозой завершил миротворческую свою миссию Ходжаев и открыл дверь.

– Ходжикян! – подтверждая частичную принадлежность визави к армянскому народу, приветствовал его Казарян.

– Казаров! – обрадовался возможности исковеркать фамилию гостя Ходжаев. Довольные каждый самим собой, они, обнялись, похлопали друг друга по спинам и расцепились, наконец.

Казарян огляделся. У вешалки, роскошной вешалки – гардероба стоял рослый кавказский качок – сверкал глазами и тряс губами. Казарян, на ходу снимая плащ, направился к вешалке. Качок стоял, как приколоченный к полу. Казарян, стараясь не задеть его, повесил плащ, двумя руками погладил свою прическу и вдруг неуловимым коротким движением нанес кованым башмаком страшный удар по левой голени кавказца. Ничего не понимая от дикой шоковой боли кавказец медленно сгибался, когда Казарян ударил его правой в солнечное сплетение. Качок не сгибался, он теперь сломался на двое. Казарян схватил его за волосы и ударил его голову об резко идущее вверх колено. За волосы же с трудом отбросил в сторону.

Ходжаев задумчиво наблюдал за этой операцией. По завершении ее подумал немного, разглядывая существующего в отключке телохранителя, и твердо решил, что:

– Ты прав, Рома. За неуважение, за невоспитанность надо наказывать. Они вдвоем ждали, когда молодой человек откроет глаза. Он открыл их минуты через две, а еще секунд через двадцать взгляд этих глаз приобрел некую осмысленность. Теперь он мог кое-что понять (из элементарных вещей), и поэтому Казарян объяснил ему:

– Я – не армянская морда. Я – пожилой, уважаемый многими неплохими людьми человек, который повидал на своем веку многое. В том числе и таких бакланов, как ты. Запомни это, каратист.

Баклан-каратист смотрел на Ходжаева, который сочувственно заметил:

– Никогда не выскакивай, не спросясь, Аскерчик. Встань и умойся, – и уже Казаряну: – Прошу, Ромочка.

И ручкой, эдак с вывертом изобразил приглашающий жест вообще и ко всему: входи, пользуйся, бери! Казарян осмотрел извивающийся коридор со многими дверями и полюбопытствовал:

– У тебя музыкальная комната есть?

– У меня все есть, как в Греции.

– Вот туда и пойдем. А ты еще и грек, оказывается?

– Был одно время. – Признался Ходжаев, увидев, что каратист, пошатываясь, направился в ванную, распорядился ему вслед: – Умоешься, слегка очухаешься – нам выпить в студию принесешь.

И впрямь студия, звукозаписывающая студия с новейшим оборудованием.

– Включи чего-нибудь погромче, – попросил Казарян, взял в каждую руку по стулу и поставил их рядом с большим динамиком. Ходжаев поиграл на клавиатуре пульта, и понеслась Мадонна. Вкусы у кандидата искусствоведения были примитивные. Кандидат еще что-то поправил на пульте, убедился, что все в порядке, и направился к Казаряну и двум стульям. Уселись.

– Следовательно, ты считаешь, что меня слушают, – констатировал догадливый Ходжаев.

– Вероятнее всего, Ленчик.

– А почему, как думаешь?

– Потому что ты на них работаешь.

Мадонна сексуально визжала. Ходжаев, мутно глядя на Казаряна, подмычал мелодии, не стесняясь, энергично поковырялся в носу и, естественно, хорошо подумав во время свершения перечисленных актов, спросил:

– Считаешь, что я в Конторе служу?

– Для такого вопроса ты слишком много думал. Значит, ты думал о другом, Ленчик. Темнить собираешься?

– Сейчас я никому не служу, – цинично (не отрицая, что служил, когда надо и кому надо) признался Ходжаев, а далее продолжил уже о другом:

– Времени совсем нет, понимаешь, Ромочка? Игорный бизнес, оказывается, непростая штука. Кручусь, как белка в колесе, по восемнадцать часов в сутки.

– А с дамочками как? – тоже о другом спросил Казарян.

– С дамочками туго. Забыл, как это делается.

– И не вспомнил, когда к тебе Татьяна Горошкина явилась?

– Так, – выпучив от сосредоточенности глаза, бессмысленно изрек Ходжаев и повторил: – Так… что ты знаешь, Рома?

– Я разбежался и тебе все сказал. Мы еще с тобой долго-долго говорить должны. Предварительно. Будем говорить, Ленчик?

Мадонна завопила о другом. Шелковое покрытие динамика аж слегка шевелилось от этих воплей. Ходжаев думал. Подумав, ответил вопросом же:

– Есть ли смысл в этом разговоре?

– Твой вопрос, как я полагаю, надо понимать так: "Что я буду с этого иметь?" Отвечаю: полезную для тебя информацию.

На этот раз времени на размышления у Ходжаева оказалось намного больше: от дверей Арсенчик катил сервировочный столик с бутылкой виски, чашей со льдом и тарелкой с соленым миндалем.

– Прошу вас, – вежливо предложил он выпивку, уже подкатив столик.

– Спасибо, – машинально поблагодарил Казарян.

– Я все запомнил, дорогой гость, – в ответ сказал Арсенчик.

– Он меня пугает? – удивленно поинтересовался Казарян у Ходжаева.

– Ну, молодой, молодой он! – уже раздраженно объяснил Арсенчикову позицию Ходжаев. – Горячий. Налей-ка нам, гордый кавказец.

Глядя только на бутылку и стаканы, молодой горячий кавказец разлил по двум толстым стаканам, кинул кубики льда и осведомился вроде бы опять у бутылки:

– Я могу уйти?

– Иди отдыхай, – за бутылку ответил Ходжаев и, когда Арсенчик вышел, сказал Казаряну: – Естественно, за эту информацию ты потребуешь информацию у меня.

– А ты как думал? Баш на баш.

– Оно, конечно, баш на баш, но кто-нибудь, один из двоих всегда выигрывает. Вот я и прикидываю, кто выиграет.

– Ты, – уверенно сказал Казарян.

– И что же я выиграю?

– Жизнь, Ленчик, свою жизнь или точнее: продолжение своей жизни.

– Следовательно, сейчас моя жизнь в опасности?

– Ты даже не представляешь в какой!

– В какой же? – не дрогнув поинтересовался Ходжаев.

– Не по правилам, Ленчик! – уличил его Казарян. – Не получив от тебя ничего, я должен отдавать свои сведения бесплатно?

– Ты сказал мне страшные слова, Рома, а эти слова должны быть без всяких условий подтверждены фактами или хотя бы мотивированными предположениями. Здесь игры не бывает и правила отсутствуют.

Ходжаев взял со стола полный стакан и не спеша стал лить его в себя, зубами придерживая льдинки. Отхлебнул и Казарян из второго стакана. Похрустели миндалем. Как бы в оргазме задыхалась Мадонна.

– Ты прав, Ленчик, – наконец согласился Казарян. – Вполне обоснованное и страшное предположение: мы в цепочке, звенья которой методически и последовательно уничтожаются и будут уничтожаться в дальнейшем.

– Я не причем, Рома. Я вне цепочки.

– В день самоубийства Горошкина его законная супруга действовала по твоей подсказке. И вот чем все это закончилось!

– Чем? – тихо спросил уже сильно взбаламученный Ходжаев.

– Так ты не знаешь, что преданно любившая мужа Татьяна Горошкина, узнав о его смерти, в непереносимом горе тотчас последовала вслед за ним, приняв горсть снотворного и отворив все газовые конфорки?

– Ты выдумал все это, Рома, чтобы меня попугать посильнее?

– Дурачок, этим не пугают. Давай-ка выпьем еще.

Казарян налил Ленчику, налил себе, аккуратно ложечкой кинул в стаканы по три льдинки и только после этого всего позволил себе взглянуть на Ходжаева. Ленчик поплыл. Вроде все по-прежнему, – и поза, и выражение лица, но было ясно – плыл, расплываясь в нечто студенисто-дрожащее.

– Ты выпей, выпей, – подсказал, что надо делать в такой ситуации, Казарян. Проследив, как Ходжаев проделал это, добавил жалеючи:

– Они сочли целесообразным не сообщать тебе пока о ее смерти.

– Почему? – быстро спросил Ходжаев. Все-таки был стерженек в пареньке: он сумел собраться.

– Чтобы ты не беспокоился и не готовил себя к подобным неприятностям. Чтобы, когда обнаружится надобность, брать тебя доверчивым и тепленьким.

– Ты считаешь, что такая надобность обнаружится?

– Она уже обнаружилась, Ленчик. По моим сведениям и догадкам, они извещены о том, что третьи лица знают о твоей связи с покойной ныне Татьяной. Ты же сам знаешь, они любят делать дела один на один. Третьи лица им пока недоступны по многим причинам, и поэтому, чтобы занять привычную и выгодную позицию "один на один" они уберут тебя. Они не хотят, чтобы твоя осведомленность стала козырем в руках третьих лиц, чтобы ты удвоил количество их противников.

Мадонна совсем распустилась. Даже по голосу можно было понять, что она полуголяком исполняет нечто непристойное.

Ходжаев опять думал. Много ему сегодня думать приходилось. Наконец, решительно хлебнув из стакана, понял, что хотел Казарян:

– Ты хочешь, чтобы я дал тебе информацию…

– Не мне, – резко перебил Казарян. – Третьим лицам.

– Третьим лицам дал информацию, – монотонно продолжил Ходжаев, – о том, кому, от кого, куда и как. Короче, вам нужны связи и имена. Так?

– Наверное, так. – Согласился Казарян. – Но просто передача информации, к примеру, мне одному, никак не защитит тебя, Ленчик.

– Что ты можешь предложить?

– Завтра в десять утра ты под мой протокол и магнитофонную запись в присутствии двух свидетелей подробно и от самой печки поведешь рассказ о твоем сотрудничестве с ними…

– Твои свидетели – Смирнов и Спиридонов? – спросил Ходжаев.

– А ты неплохо информирован и с этой стороны. – Казарян встал. – Да или нет, Леня. Альтернатива, как говорят сегодняшние вожди.

– Как я понимаю, вы после моего рассказа известите их, чтобы они знали о козырях в ваших руках, – продолжая сидеть размышлял Ходжаев, – на первых порах они поостерегутся, но потом-то обязательно меня достанут.

– У них в ближайшее время не станет "потом", Ленчик, потому что их не будет вообще.

– Они будут всегда, – уверенно предрек Ходжаев и тоже встал. – Но ты прав, у меня нет другого выхода.

– Значит, завтра, в 10 утра. – Казарян глянул на свои наручные часы и уточнил: – Через двенадцать часов тридцать минут.

Стоял в ожидании Ходжаев, стоял в ожидании Арсенчик. В ожидании, когда оденется и выметется Казарян. А тот, зараза, не спешил. Стряхнул с плаща незаметные невооруженным глазом пушинки и пылинки, переложил из кармана пиджака в карман плаща сигареты и зажигалку, поморгал, вспоминая что еще ему необходимо сделать, вспомнил и сказал Ходжаеву, делая вид, что конфиденциально, но так, чтобы слышал Арсенчик:

– Да, чуть не забыл. Обязательно заведи себе личную охрану, Ленчик, обязательно!

– У меня Арсенчик.

Слегка повернув голову, Казарян посмотрел на Арсенчика и приказал:

– Подай-ка мой плащ.

Арсенчик продолжал стоять столбом. Ходжаев усмехнулся и ласково попросил его:

– Помоги, Арсенчик.

Арсенчик снял с вешалки плащ и развернул его так, чтобы Казаряну было удобно влезть в рукава. Нарочито медленно влезая в рукава, Казарян внезапно и резко лягнулся, норовя попасть Арсенчику по яйцам, но уже готовый к неприятным неожиданностям горячий кавказец отскочил от него и сунул руку подмышку. И все-таки опять опоздал: развернувшийся на каблуках Казарян уже держал в руке увесистую игрушку с семью зарядами. Игрушка смотрела Арсенчику в пупок. Подняв ее чуть повыше, Казарян распорядился:

– Одну ручку из-за пазухи быстро и обеими ручками к стене! – Арсенчик стоял как в детской игре "Замри"! – Сразу я тебя убивать не буду. Для начала сделаю дырку в легких… Ну!

По казаряновским вдруг опустошившимся глазам Арсенчик понял, что сейчас тот выстрелит, и, повернувшись, двумя руками оперся в стену. Оценив позу, Казарян дал уточняющее распоряжение:

– Выше, выше ручки и ножки пошире!

Арсенчик – деваться было некуда – выполнял, что потребовали. Казарян подошел к нему, уперся своей игрушкой в его поясницу, вытянул из-за пазухи новенький "ПМ", одним движением щелкнул обойму, помогая рукой с игрушкой, выбросил патрон из ствола и запустил пустой макаровский пистолет по длинному коридору.

Отходя от Арсенчика, отфутболил попавшую под ноги обойму.

– Завтра в десять! – напомнил он Ходжаеву, уже стоя в дверях, и, закрывая их, добавил: – Так заведи себе личную охрану, Ленчик, очень тебя прошу!

Из-за закрытой двери последним приветом донеслось арсенчиково:

– Я тебе все припомню, дорогой армянский гость!

Без семи десять, а точнее – в двадцать один пятьдесят четыре Сырцов довел секретаря до новой его конспиративной квартиры, убедился методом подслушивания и наблюдения с лестничной клетки шестого этажа на противоположной стороне улицы, что вождь твердо решил приступить к ночному отдыху, спустился вниз, нашел телефон-автомат и в двадцать два двенадцать доложил Смирнову:

– Улегся на ночь. У нас есть смысл поговорить.

– Ух, как ты кстати, Сырцов! – громыхающе обрадовался в телефонной трубке отставной полковник. – Ты не очень устал?

– Терпимо. На сегодня еще что-то имеется?

– Вместе со мной смотаться за город, неподалеку. В дороге и поговорим.

– Заметано. Буду у вас через пятнадцать минут.

Ровно в половине одиннадцатого Сырцов звонил в спиридоновскую бордовую дверь. Открыл полностью экипированный для поездки Смирнов.

– Я готов. – Оценив ситуацию, доложил Сырцов.

– Чаю выпьешь и кусок мяса слопаешь, тогда и поедем. – Наперед решил Смирнов и, стянув с Сырцова куртку, повел его на кухню к Варваре.

В двадцать два пятьдесят они уже катили в смирновской "Ниве" по бульварному кольцу. Баранку вертел Сырцов.

– По Ярославке и там за Калининградом к дачному поселку старых большевиков. – Дал маршрут Смирнов.

– Это в запретке, что ли? – спросил Сырцов и, поймав подтверждающий кивок Смирнова, со знанием дела уточнил маршрут. – Туда через Новые Мытищи не попадешь: направо одни кирпичи и рогатки. Крюк здоровый через Тарасовку надо делать.

– Надо так надо. – Согласился Смирнов.

Свернули на Трубной и по Цветному к Самотекам. Смирнов сидел истуканом, смотрел вперед, молчал, и Сырцов не выдержал:

– Чего же не спрашиваете-то?

– Ты без вопросов отчитаться должен. Ты на службе, Сырцов, – не поворачивая головы, напомнил Сырцову о зависимом его положении Смирнов.

– А вы, Александр Иванович, когда начальствовали, сильно, наверное, в отделе лютовали, – зловредно предположил Сырцов.

– Я не лютовал, я занудствовал. – Признался Смирнов.

– Так я рассказываю? – полувопросом предположил Сырцов и, не получив возражений, приступил: – Зацепил я его уже вчера. Осел у сестринского подъезда и ждал. С утра она по ближним магазинам бегала, а к часу дня в центр двинулась, к "Детскому миру". И в толкучку – еле ее не упустил. В толпе они с братцем и встретились. Я его не сразу и узнал. Он что – усы отпустил, Александр Иванович? – Пять дней тому назад он вроде бы без усов был. Казарян обязательно отметил бы эту весьма пикантную подробность.

– Значит, фальшивые приклеил, конспиратор! – страшно обрадовался Сырцов.

– Вечно живые большевистские традиции! В минуту опасности Владимир Ильич сбривает усы, а Юрий Егорович в такой же ситуации их приклеивает. Ты пешком был?

– По другому не мог. Сестрица метрополитеном пользуется.

– А как ему не дал уйти? Он же, наверняка, был с автомобилем.

– Ну, тут целая история. Когда сестрица тайно – ужасно все это смешно, Александр Иванович…

– Смейся, смейся громче всех, милое создание! Для тебя веселый смех для меня страдание! – осуждающе полунапел Смирнов.

– Ну, ей богу, смешно! – оправдался Сырцов и продолжил: – Передала она, значит, ему тайную бумажку, и они, как по команде, в разные стороны. Я, естественно, за ним и тут дотюкиваю, что он явно на автомобиле, который, наверное, стоит в единственно возможном здесь месте – на Неглинке. Я его отпускаю и начинаю ловить левака, для завлечения сотню в руке держа. Слава богу, быстро один клюнул. Подкатили мы к стоянке как раз: Юрий Егорович влезал в машину.

– В "Мерседес"? – опять перебил Смирнов.

– Нет. В трепаную такую "шестерку". Они тронулись, мы – за ними. Левак – неумеха, тупой, как валенок, но заработать очень хотел – старался. "Шестерка" не проверялась, слава богу!

– Да что же ты имя божье всуе поминаешь, как баба! – почему-то разозлился Смирнов. – Излагай под протокол, ты же мент!

Обиженный Сырцов замолчал, оправдывая свое молчание сложным поворотом с Трифоновской на проспект Мира. Хотя какая уж сложность: ныне Москва после десяти – пустыня. На Крестьянском мосту остывший Смирнов извинительно сказал:

– Что ты, как красна девица, обижаешься? Давай дальше.

– Я под протокол сейчас не могу, – покочевряжился Сырцов и опять всуе помянул имя божье: – Я как бог на душу положит… В общем, доставлен был наш Юрий Егорович в Лялин переулок. Там какая-то хитрая ветеранская контора. Юрий Егорович в ту контору направился, а "шестерка" уехала. Тут я рискнул: дал двести леваку в задаток, ключи от своей "семерки" и пообещал ему еще триста, если он ее сюда пригонит как можно быстрее. Пятьсот, Александр Иванович, впишите в непредвиденные расходы.

– Успел, следовательно, твой левак, – догадался Смирнов.

– Успел. У этих, видимо, какое-то совещание было, а совещались они по старой привычке долго. Вот и успел. Когда подпольщики расходились, я кое-кого помимо нашего клиента узнал, Александр Иванович.

– Всех отдельным списком, – распорядился Смирнов.

– Уже готово. Ну, а далее – дело техники: вернувшаяся "шестерка" возила его по городу, а я фиксировал связи.

– Что-нибудь перспективное имеется?

– Определить перспективность связи можно, когда ты в курсе дел, – на это разозлился Сырцов. – А вы используете меня в темную.

– Докладывай по очереди. – Смирнов никак не отреагировал на этот бунт.

– По очереди я изложил на бумажке, которую передам вам.

– Неужто за два дня ничего любопытного, тебя заинтересовавшего?

– Почему же! Две дамочки ничего себе из конторы покойного моего клиента и тихий магазинчик в Госпитальном переулке. Странный какой-то. Никого в нем нет, а в нем все есть.

– Не пускают в него?

– Ага! На стекле написано, что для ветеранов и по пропускам.

– Еще что?

– Посещение шикарной совместной фирмы на Таганке, на Большой Коммунистической…

– На свою улицу попал, – хихикнув, констатировал Смирнов.

– Ага. Но, главное, что из офиса они вместе вышли: Юрий Егорович и совместный пахан, глава фирмы…

– Почему решил, что глава?

– Два клерка провожали, и сел в лучшую иномарку с шофером… Я правильно решил? По тому, как оживленно они беседовали, по автомобилям рассаживаясь, я думаю, что глава двинулся с места в связи с визитом нашего Юрия Егоровича.

За разговорами они проскочили путепровод на Ярославской, Лосиный Остров, Лось, Перловскую и выскочили к Мытищам.

– Тут по прямой километра три-четыре, а нам еще колесить и колесить. – Прервав рассказ о похождениях партийца, с неудовольствием заметил Сырцов, плавно добавляя скорость.

– Постоянное место жительства у него где теперь? – спросил Смирнов.

– У бабы, – охотно поделился сведениями Сырцов. – Ядреная такая бабенка лет тридцати пяти, бойкая, веселая, ласковая к конспиратору. Администратор-распорядитель в валютном гастрономе.

– Ишь как народ любит наш вождь: и из кино у него дамочка, и из валютного гастронома… А со своим домом он связь держит?

– Сегодня дочка на "Мерседесе" к метро "Кировская" подкатила, он ей пакет вручил, по-моему, деньги.

Развернулись у Пушкино, свернули в Тарасовке и запрыгали на колдобинах одряхлевшей асфальтовой полосы. Неряшливые поля, загаженные перелески, перекопанный водовод… И вдруг рай земной: сосны до небес, тишина на гектарных участках, светящиеся и во тьме близкие купы берез и клена.

– Улица Куйбышева, 10, угол Орджоникидзе, – подсказал адрес Смирнов.

– Найдешь тут… – раздраженно откликнулся Сырцов, довел машину до первого перекрестка, осветил угол и прочитал: – Кирова.

– А за углом? – поинтересовался Смирнов. – Поверни направо.

– Куйбышева, – облегченно отметил Сырцов и, минуя дачные ворота, добавил: – Двадцать два.

– Давай в обратную сторону, – приказал Смирнов. – Железная дорога, слева, а нумерация в поселках всегда от станции.

Не дача, не коттедж, не вилла, не шале – средней величины замок за забором из стальных трехметровых пик, воткнутых в железобетонный фундамент, кованые ворота с проходной, у дубовых дверей проходной кнопка звонка. Смирнов нажал на кнопку. Звонка не было слышно, но через мгновение негромкий радиоголос спросил из малозаметной решетки в стене проходной:

– Кто вы?

– Смирнов, Александр Иванович Смирнов. Мы договаривались с Александром Петровичем.

– Въезжайте, – так же тихо разрешил голос, и кованные ворота беззвучно разъехались в стороны.

Александр Петрович встретил у лестницы парадного входа. Он стоял и ждал, когда Смирнов с Сырцовым выберутся из "Нивы" и подойдут. Рядом на всякий случай стояли, воинственно держа ноги на ширине плеч, двое молодцов в коже.

Успев на ходу оценить обстановку, подошел Смирнов, протянул руку для рукопожатия, ненавязчиво полюбопытствовал:

– Нас у крыльца встречаешь, а кого у ворот?

– У ворот пока никого не встречал…

– Но надеешься встретить, – докончил за него фразу Смирнов и познакомил: – Георгий Сырцов – Александр Петрович Воробьев.

Богатырей в коже Смирнов не заметил. Богатыри остались внизу, а трое поднялись по лестнице.

В каминной за карточным столом сидела еще одна троица.

– Александр Иванович Смирнов – мои друзья. – Мстя за богатырей, представил только одного Смирнова Александр Петрович. – Братцы, у меня с Александром Ивановичем разговор минут на пятнадцать, мы сейчас в кабинет. Вернемся – я всех конкретизирую.

– Конкретизирую, конкретизирую, – бормотал, удивляясь воробьевским лингвистическим изыскам, Смирнов, по винтовой лестнице следуя за хозяином (Сырцов – за ними). Вошли все трое в кабинет, и Смирнов, наконец, понял, что скребет в словечке "конкретизирую": – Почти кастрирую. "Я вас всех кастрирую!" Александр Петрович, а что их всех, действительно, кастрировать?

– Не будем утруждать себя, – подыгрывая Смирнову, ответил хозяин, усаживаясь за ампирный, красного дерева, письменный стол. – Их образ жизни и время уже поработали за нас: они все импотенты.

– А ты, Петрович? – бестактно полюбопытствовал Смирнов, усаживаясь в опять же красного дерева короб полукресла.

– А я – нет, – без обиды откликнулся Александр Петрович. – Насколько я понимаю, исследование моих половых потенций – не главная цель вашего визита?

– Не главная, но одна из главных, – условно согласился с ним Смирнов и, как бы только-только заметив, что Сырцов стоит, подчеркнуто удивился: А ты, Жора, почему стоишь? Садись, в ногах правды нет.

– Но нет ее и выше, – цитатно добавил Александр Петрович и поинтересовался, наблюдая, как садится на диван Сырцов: – Выходит, и вы, Александр Иванович, теперь при охране?

– Жора – не охрана. Жора – друг и соратник, – намеренно серьезно сказал Смирнов. – И у нас с ним к тебе дела.

Александр Петрович с ласковой улыбкой следил за тем, как Смирнов достал портсигар, достал зажигалку, извлек папиросу и закурил. Спросил:

– Надеюсь, вы писать меня не собираетесь?

– Не собираюсь, – Смирнов затянулся из беломорины ядовитым дымом, получил удовольствие и заговорил: – Говорят, ты своих ховринских к делу приспособил, детективное агентство открыл, и все бывшие рэкетиры – ныне добропорядочные сторожа правопорядка. Говорят, а?

– Говорят, – согласился Александр Петрович.

– А на самом деле?

– И на самом деле.

– Тогда у нас к тебе деловое предложение. Нам нужны человек пять, умеющих, я подчеркиваю, – умеющих – вести круглосуточную слежку.

– Это дорого, Александр Иванович.

– А ты расстарайся бесплатно, как в прошлый раз.

– В прошлый раз я был в деле. Нынче же, я думаю, вы меня в дело не возьмете. Так что бесплатно не получится.

– Ты бы в это дело и не вошел бы, – решил за него Смирнов. – Ну, раз не бесплатно – заплачу.

– Разбогатели?

– Нет. Просто на этот раз мою работу финансируют. Так как же?

– Пятеро… – Александр Петрович ненадолго замолк, скользя мысленным взором по шеренге своей старой гвардии. – Пятерых, пожалуй, найду. Впрочем, конкретно будете договариваться с главой агентства Николаем Сергеевым. – Не откладывая дело в долгий ящик. Воробьев из ближнего ящика (выдвинул из тумбы письменного стола) взял визитную карточку и протянул Смирнову: – По этому телефону вы можете беспокоить его круглосуточно. Я предупрежу.

– Коляша… – радуясь успехам старого знакомого, душевно приговаривал Смирнов. – Англичанин. Растут же люди!

– Он же и счет выпишет, – добавил Воробьев. – Чтобы все по закону.

– Оплатим, – беспечно согласился на все Смирнов. – И еще. По поводу сугубо приватной экипировки – моей и моих друзей. Возможности имеются?

Александр Петрович молчал, глядя в сторону Сырцова, в сторону. Но мимо. Тот понял взгляд и поднялся с дивана.

– Где мне пока побыть?

– Направо, через дверь, комната с телевизором, – направил его Александр Петрович и, дождавшись сырцовского ухода, укорил: – Что ж вы так?

– А как? – искренно удивился Смирнов.

– О таких вещах я позволяю себе говорить только один на один и то с надежным клиентом. Что надо?

– В запас троечку пистолетов.

– Всю вашу команду я вооружил в прошлый раз, – перебил Воробьев. – Я всегда опасаюсь расширения круга осведомленных и вооруженных.

– Вооруженные будут, а осведомленных – нет, – твердо пообещал Смирнов и продолжил список: – Таких же как в прошлый раз, я подчеркиваю – таких же, десяток переговорников, десяток закрытых фонарей помощнее, наручников пяток, направленная дистанционная подслушка, ну, и мне вездеход пошустрее и догонялам две машинки побыстрее. Автомобили, естественно, в прокат.

– Большие деньги, Александр Иванович, – опять напомнил Воробьев.

– Не смущает, Александр Петрович, – успокоил его Смирнов, воткнул в малахитовую пепельницу чинарик беломорины так, чтобы тот торчал вертикально, полюбовался на сие абстракционистское произведение и спросил: – Когда будет исполнен заказ?

– На подслушке будет работать мой человек. Конфиденциальность стопроцентная гарантия. В вашем распоряжении с завтрашнего утра. Автомобили с оформленными доверенностями – завтра к середине дня. Скажите только на кого. Все остальное сегодня, сейчас будет отгружено в задок вашей "Нивы". – Воробьев для порядка опять перечислил заказанное: – Три пистолета, десять переговорников, десять спецфонарей, пять наручников. Ничего не забыл?

– Ничего, – подтвердил Смирнов.

– Тогда я пойду отдать необходимые распоряжения и вашего Сырцова пришлю.

Александр Петрович вышел, а Сырцов вошел, упрямо устроился в тот же самый угол на диване и сказал так, между прочим:

– Один из картежников контактировал с Юрием Егоровичем.

– Подробнее, Жора.

– Да я вам уже докладывал их встречу. Совместный поход с Коммунистической, помните? В иномарке и с холуями?

– Где он здесь сидит?

– Спиной к камину, греется, сволочь!

– А, может, и не сволочь. А, может, честный законопослушный гражданин.

– Честные в "мерседесах" не ездят!

– Пора, пора, Жора, по каплям выдавливать из себя совка… Он тяжелый такой, брыластый, с залысинами? В бежевом костюме?

– Он, скотина!

– Жора, я же сказал…

– Да по роже, по роже видно, что скотина!

– Не ори, – морщась, посоветовал Смирнов и согласительно добавил: Возможно, ты и прав, не личико, а, как выражались наши клиенты в старину, братское чувырло.

– Это у кого? – входя, быстро спросил Воробьев.

– С вами поосторожней надо, – недобро сказал Смирнов. – У дверей стояли, подслушивали?

– Подходя, в коридоре услышал, – тоже неласково поправил Воробьев.

– …Ну, а братское чувырло – знакомец наш с Огарева…

– С Октябрьской теперь, Александр Иванович, – уточнил Сырцов.

Не садясь, Воробьев внимательно по очереди оглядел бывших ментов, удовлетворился увиденным и монотонно информировал:

– Слухач со спецмашиной для получения задания будет у вас в восемь утра, Коляша ждет вас с половины девятого до девяти на старом месте, инструментарий в багажнике вашей "Нивы"…

– Ключи от машины-то у меня… – в некотором недоумении произнес Сырцов.

– Ребят обижаете, дорогой Георгий! – почему-то обрадовался Александр Петрович и предложил: – С делами покончили и теперь к гостям…

Трое, сомкнув поредевшие на одного человека ряды, упрямо продолжали играть в покер. Воробьев представил их по одиночке:

– Малявко Сергей Ефремович. Бизюк Лев Михайлович. Прахов Василий Федорович. Каждый из троих вставал и, не выпуская из левой руки умело закрытые карты, правой жал протянутые руки Смирнова и Сырцова.

Без шеи, тяжелый брыластый и с залысинами – Прахов Василий Федорович. Василий Федорович, Василий Федорович… Потеплело, совсем тепло, горячо! Записочка в кармане Курдюмовской куртки: "Позвонить Вас. Фед.". Не этому ли? Звенело уже: этому, этому, этому!

Смирнов зевнул от нервности и, чтобы не смотреть на Василия Федоровича Прахова, стал смотреть на Александра Петровича Воробьева. Тот воспринял этот взгляд как намек и скомандовал:

– Карты в сторону! Александр Иванович торопится!

Видимо, услышав воробьевскую команду, два кожаных богатыря распахнули двери, вкатили в гостиную два сервировочных столика и стремительно расставили на длиннющем египетском комоде все необходимое для обильного а ля фуршета.

Освобожденные сервировочные столики, слегка позванивая колесиками, уехали откуда приехали, и Воробьев возгласил:

– С устатку, для удовольствия, на посошок – прошу.

Хряпнули. Четверо с устатку и для удовольствия, пятый – на посошок, а шестой не пил – ему еще баранку крутить. Закусили быстро и хряпнули по второй. Выпив, Смирнов виновато глянул на непьющего Сырцова и, наливая себе третью, последнюю, оповестил всех:

– Ну, нам пора.

Пользуясь благовидным предлогом – спешным отъездом столь милых людей, четверо также налили себе по третьей. Все пятеро подняли рюмки до уровня глаз, молча покивали друг другу и, как и следовало ожидать, выпили до дна.

Александр Петрович Воробьев провожал их. Втроем вышли на крыльцо. Смирнов глубоко вдохнул в себя целебный загородный воздух, оглядел окрестности и предложил Сырцову:

– Ты иди мотор разогревай, Жора, а я через пару минут к машине подойду.

Сырцов ушел. Глядя в его кожаную спину, Смирнов спросил:

– Опасаться знаешь кого, Саша?

– Знаю, – уверенно заявил Воробьев. – Душегубов.

– Ну, тогда как знаешь, – поняв, что Воробьев не откроется, решил не продолжать разговор Смирнов. – Завтра я, как штык, в восемь тридцать у Коляши. Что же, спасибо тебе, Александр, и до свидания…

Молчали до кардиологического санатория "Подлипки". Прибавив скорости после разворота, Сырцов спросил:

– Василий Федорович с двух концов зацеплен? Так?

– Так, Жора, так. – Смирнов сделал сладострастные потягушеньки, напряженными мышцам бедра ощутил присутствие в кармане брюк портсигара и, вытащив его, пристроил беломорину в угол рта. – Лет через десять хорошим сыскарем станешь. Глаз есть!

– Я и сейчас неплох, – обиженно возразил Сырцов.

– Сейчас ты неплох, а через десять лет будешь хорош.

Не хотел открываться Смирнов, твердо решив задействовать Сырцова на локале. Дело, понятно, хозяйское, а, его, Сырцовское, дело безусловно телячье. Сырцов обиделся до Остоженки.

У Спиридоновского дома из "Нивы" перелез в "семерку" и уже в отвинченное автомобильное оконце потребовал от Смирнова инструкций:

– Что у меня завтра?

– Отдохни как следует – опять же вот сюда. – Смирнов пальцем указал место, где завтра, а точнее – сегодня утром должна находиться "семерка" с водителем. – Оговорим твое задание на свежую голову.

Сырцов, позабыв попрощаться, рванул с места, а Смирнов, войдя в подъезд, гулко застучал палкой по плиточному полу. Он открывал вторые двери, когда за его спиной робко поздоровались: