День исполнения желаний: Рассказы о мальчике, выросшем в Варшаве

Голод

Оккупация немцами Варшавы не оправдала наших детских надежд. Евреи так и не оделись в современные костюмы, а еврейских мальчиков так и не отправили в гимназии. Евреи по-прежнему расхаживали в своих длиннополых лапсердаках, а мальчики по-прежнему ходили в хедер. В новинку были только немецкие констебли в синих плащах. А польские и еврейские жандармы теперь разгуливали по улицам с резиновыми дубинками. Нехватка продуктов ощущалась все острее, магазины пустели на глазах. У торговок, продававших фрукты на Яношском базаре и других рынках, почти не осталось товара. Голод ощущался все явственнее. Немецкие марки ходили теперь наравне с русскими рублями. Автор передовиц в еврейской газете «Сегодня» прекратил восхвалять союзников и принялся столь же рьяно поносить их. Он предрекал, что германские войска вот-вот захватят Санкт-Петербург.

По праздничным дням люди по-прежнему собирались в наш дом на молитву, но многие женщины больше не могли платить за место. Когда Ашер-молочник начинал читать нараспев, женщины принимались причитать. Слова: «Одни погибнут от меча, другие от глада, третьи от огня, четвертые от потопа» приобрели мрачную реальность. Все чувствовали, что Провидение готовит ужасные испытания. На Рош-Хашана нам нечего было подать на стол, а ведь по праздникам полагается есть вдосталь, особенно в начале нового года. Отца теперь редко звали на раввинский суд, свадьбы или разводы, зато с ним часто советовались по поводу обычаев приема пищи, но за эти советы он не брал ни гроша.

Все же и от немцев нам была кое-какая польза: моему брату Иошуа теперь не грозило стать солдатом русской армии. Он мог больше не прятаться от русских, и ему не надо было жить под вымышленным именем. Теперь он спокойно приходил к нам в гости, правда, посещения его неизменно заканчивались стычками с отцом.

Брат и его светские книги посеяли семена ереси в моей голове. Мы, евреи, верим в Бога, существование которого невозможно доказать. Мы не имеем ни собственной страны, ни земли, на которой могли бы работать, и так и не научились никаким полезным ремеслам. И вот теперь многочисленные владельцы опустевших лавочек вынуждены без дела слоняться по улицам.

На Крохмальной 10 наша семья вместе с бедняками-соседями строила шалаш на Праздник Кущей, но в доме № 12 жили люди зажиточные, и наша бедность особенно бросалась в глаза. Помню, моя мать как-то подала мне суп, где, как говорится, «под бульоном» ничего не было. Управляющий, реб Исайя, заметив это, кинул мне в тарелку соленый кренделек. Я, конечно, смутился, и в то же время был благодарен ему за эту заботу.

Война показала мне никчемность раввинов, таких как мой отец. Теперь раввины в атласных капотах стекались из других городов и местечек в Варшаву и тщетно бродили по улицам в поисках хлеба. Тысячи брачных маклеров, посредников и мелких торговцев не знали, чем заработать на жизнь. Голодающие мужчины дремали над томами Талмуда в молельных домах и домах учения. Зима выдалась холодная, а топлива для печей было не достать.

В молельных домах некоторые евреи толковали о том, что, когда Исав набивает себе брюхо, Иакову тоже перепадает косточка, а вот когда Исав отправляется воевать, Иаков впадает в нужду. Вот если бы Господь сжалился над народом Израиля и послал помощь! Но небесам явно было в то время не до евреев.

Я хочу рассказать об Иосифе Маттесе. Он посвятил себя изучению религии, а жена его торговала гусями. Еще до прихода немцев цена на гусей взлетела до двадцати пяти рублей. Кто на Крохмальной улице мог позволить себе такую роскошь? Иосиф Маттес, его жена, дочери и их мужья остались без гроша. Другие торговцы предусмотрительно приберегли что-то на черный день, а Иосиф Маттес все жертвовал бедным и радзиминскому раввину.

Те, кто собирался в доме учения, не подозревали о том, как Иосиф нуждался. Военные годы приучили людей в первую очередь заботиться о самих себе. Мужчины, пребывавшие в достатке, молились рядом с теми, у кого не было во рту маковой росинки, но им и в голову не приходило помочь соседу. Впрочем, им тоже особенно нечем было поделиться. Все боялись завтрашнего дня. Никто уже не верил, что война скоро кончится.

Я тоже изведал, что такое голод. Я заметил, как обвисла кожа на бледном лице Иосифа Маттеса. Но его зять, тоже Израиль Иошуа, выглядел еще более бледным и истощенным. Теребя жидкую бороденку, он раскачивался над священными книгами, вздыхал, тайком поглядывая по сторонам. Этот робкий молодой человек мучился еще и от стыда. Всей душой желал он служить Всевышнему, но голод не давал ему покоя. Погружаясь все глубже в хасидские книги, Израиль Иошуа непрерывно теребил свои пейсы. Что он мог поделать? Я знал — он обречен голодать: и так из милости живет в доме тестя. Покорный и слабый, узкоплечий, он был способен лишь учиться и молиться, да читать благочестивые книги.

Однажды в пятницу Иосиф Маттес, пожертвовавший все свое состояние на хасидские праздники и помощь раввину Радзимина, не утерпел: ударил кулаком о стол и выкрикнул: «Люди, у меня нет даже хлеба, чтобы произнести над ним субботнее благословение!»

Его слова воплотили отчаянную нужду того времени. Во многих домах хлеб теперь заменял в Шаббат вино, над которым полагалось произносить благословение.

На мгновение воцарилась тишина, а потом всем стало неловко. Сыновья реб Иосифа забились по углам, мучительно стыдясь отцовской выходки. Израиль Иошуа побелел как мел. И хотя в тот вечер прихожане насобирали им и хлеба и рыбы, это не помогло семье Иосифа Маттеса выбраться из нищеты. Бедняки остались бедняками, а благодетелей никогда не бывает в достатке. Я очень боялся, что подобное может произойти и с моим отцом.

Как и другие раввины, раввин Радзимина тоже перебрался в Варшаву, где у него имелась кое-какая собственность. Он слыл человеком зажиточным, но богатство его было относительным, поскольку недвижимость перестала приносить доход. Я не знаю, помогал он хасидам или нет. Но мы впали в такую нужду, что отец решился навестить жену радзиминского раввина, так называемую «молодую ребецин», и занять у нее денег. Добрая женщина не имела ничего, что могла бы ссудить моему отцу, поэтому она стала просить его принять от нее кольцо с бриллиантом и заложить его. Отец отказывался, но ребецин настаивала: «Ради моей жизни и здоровья — возьмите его!» Она напомнила отцу, что Талмуд запрещает носить драгоценности в пору всеобщей нужды.

Когда отец вернулся домой и смущенно показал кольцо матери, она лишь поморщилась — возможно от ревности. Но когда отец заложил кольцо, мы смогли купить муки, хлеба и крупы. Однако мясо по-прежнему было нам не по карману. Зато в нашем скудном рационе появилось масло какао, которое можно было добавлять в мясную и молочную пищу.

Больше всего в ту пору мы страдали от холода. Нам нечем было отапливать квартиру. Трубы замерзли, и мы не могли больше пользоваться туалетом. На долгие недели окна затянуло морозными узорами, а на рамах висели сосульки. Когда мне хотелось пить, я отламывал сосульку и сосал ее.

Ночью холод становился непереносимым. Никакие одеяла не спасали. Ветер, свободно гулявший по нашей квартире, заставлял меня вспомнить сказки про домовых. Свернувшись калачиком в постели, я предавался мечтам о сокровищах, черной магии и заклинаниях, которые помогли бы моим родителям, Иосифу Маттесу и всем невинно страждущим. Я воображал себя Илией, Мессией, кем угодно… Подобно библейскому Иосифу я наполнял припасами опустевшие склады и распахивал их для всех голодающих. Одно мое слово заставляло трепетать целые армии, а также важных генералов и императоров, которые ими командовали. А раввинша из Радзимина получала от меня в дар целую корзину бриллиантов.

Вылезать из постели было ужасно холодно. Мать, мой братишка Моше и я старались встать попозже. Но отец заставлял себя вставать как обычно. Вода для его омовения замерзала. Он тер руки о заледеневший подоконник и ставил на плиту кастрюлю со льдом. Он так и не научился пользоваться газом. Счетчик по-прежнему требовал всякий раз сорок грошей, но чай, хоть и состоял теперь из одного кипятка с щепоткой чаинок, оставался для отца последним наслаждением. Сахар было не достать, а сахарин он не признавал. Завернувшись в залатанный лапсердак, он прихлебывал чай и продолжал свои занятия, замерзшие пальцы едва держали карандаш. В «Лике Иошуа» все было как всегда, и «Рычание льва» требовало ответа на древние вопросы: основано ли чтение молитвы «Шма Исраэль!» на моисеевом законе или на талмудистком? Надлежит ли повторять ее целиком, как предписывает закон Моисея, или достаточно первого стиха? Или первого раздела? Только в мире мудрых книг отец чувствовал себя уверенно.

До войны я обычно покупал ему несколько пачек сигарет в день, а еще он курил трубку. И теперь, когда сигареты стоили слишком дорого, он набивал трубку махоркой. Так, покуривая и прихлебывая чай, он продолжал свои бесконечные исследования. Что еще было у него в этом мире, кроме Торы?

Мой брат Израиль Иошуа снова перебрался к нам. Он спал на столе в кабинете отца, где было холоднее, чем на улице. Мать пыталась укрыть его всем, что попадалось под руку.

Несмотря на лютый холод, мыши нахально оккупировали наше жилище. Они набрасывались на книги, одежду, а по ночам беспардонно шныряли по всем комнатам. Мать раздобыла где-то кошку, но та весьма равнодушно взирала на наглых самозванцев. Ее желтые глаза словно говорили: «Пусть себе резвятся. Кому какое дело?»

Мысли кошки, казалось, были очень далеко, она вечно дремала, словно мечтала о чем-то.

— Как знать, — рассуждал отец, — может, она перевоплотилась?

Отец относился к кошке с почтением. А что, если у нее душа святой? Известно ведь, что святые, совершившие незначительное прегрешение, возвращаются на землю, чтобы искупить единственный свой проступок. Садясь за стол, отец обязательно оставлял кусочек кошке. Он подзывал ее, и она милостиво позволяла себя уговаривать, а после ела медленно, отбирая лишь то, что ей нравилось. Потом кошка поднимала голову и словно говорила: «Знай вы, кто я такая на самом деле, вы бы поняли, какая честь для вас мое присутствие в вашем доме…»

Ну как можно было после этого требовать, чтобы она ловила мышей?

Разве могла она ловить мышей?