День рождения

I

— Миннигали! Вставай, сынок! Смотри, уже рассвело!

Мать чуть тронула за плечо свернувшегося калачиком сына, и тот мгновенно вскочил. Сквозь сон он одевался, заправлял холщовые штаны в длинные шерстяные чулки, обувал и подвязывал стоптанные лапти и все никак не мог окончательно проснуться.

Мать с нежностью смотрела на сына.

— Атай[1] не приходил еще из пожарки? — спросил Миннигали.

— Твой атай уже приходил, перекусил и снова убежал па работу. Все смотрит, не загорелось бы где. Ветер на дворе.

— Мальчишки надоели, вечно дразнят: «Сын пожарника, сын пожарника!..» Разве не может отец перейти на другую работу?

— Да ты что, сынок! — Малика всплеснула руками. — Как можно стыдиться работы? Всякая работа требует уважения. Отец твой охраняет народное добро, сил пе жалеет. Это дураки болтают, что пожарники знай себе спят целыми сутками и делать им нечего. — Мать, обычно спокойная, мягкая, на этот раз даже вспылила: — У кого на две руки одна работа, а у твоего отца — сто! Он и за лошадьми ходит, и арбы, сани ладит, и сбрую починяет. Всю жизнь работает без передыху… На свое хозяйство времени не хватает! Не ценят люди добро, распускают свои дурные языки… Не слушай их, сынок!

Миннигали был уже не рад, что завел такой разговор. Он умылся водой из кумгана и, спрятав лицо в вышитое полотенце, проговорил смущенно:

— Ладно, эсекей[2], ладно. Это же не я так говорю, а мальчишки! Не сердись, я больше не буду всякие глупости повторять…

Отходчиво материнское сердце. Ласковые слова сына сразу успокоили Малику.

— Ой, что же я без толку стою, разговариваю с тобой! А ну, быстро за стол, завтракать пора!

— Не надо, мама. Я и так опаздываю. Там все вместе поедим. Надо хлеб молотить!

— До гумна вон какая даль! Опоздаешь к чаю, так и будешь, что ли, голодный целый день? Немного же ты наработаешь!

— Вот я и тороплюсь, эсей[3]. Мы договорились быть там до завтрака. Ты же сама всегда говоришь, что мужчина должен держать свое слово. Как я буду смотреть в глаза заведующему током?

— Так-то оно так, сынок, а все же я буду спокойнее, если ты хоть немного поешь.

Миннгали, уступая матери, на бегу залпом выпил чашку чая, надел латаный-перелатаный отцовский чекмень, схватил приготовленный с вечера узелок с едой и выбежал на улицу. У ворот он обернулся и помахал матери рукой:

— Мама, приду поздно! Ты знаешь, у нашей школы задание — убрать там весь хлеб!

— Ладно, сынок, беги!.. Старайся, смотри!.. Хорошо работай!.. — кричала вдогонку мать через открытое окно.

Миниигали уже шел быстрым шагом вдоль домов,

— Эй, Гибади! Выходи! Ты что, спишь?

— Иду!

На крыльце показался Гибади, одноклассник Миниигали, сын Файзрахмана Хаталова.

Миниигали торопил:

— Скорее, Гибади, а то опоздаем!

А Малика, стоя у окна, все смотрела им вслед, пока они пе скрылись из глаз. «Мальчишки, желторотые птенцы… А ведь придет время, и у них окрепнут крылья, и они улетят из родного гнезда», — с грустью подумала она.

Малика любила мечтать о будущем своих сыновей. Ей, как и всякой матери, хотелось, чтобы было оно у ее сыновей светлое и счастливое. Вот и теперь, проводив Миннигали, думала она об этом, а сама тем временем управилась с домашними делами, подоила корову и пошла па ферму, где ждала ее колхозная работа.

II

Много селений па белом свете, и у каждого своя история, своя судьба. Аул Уршакбаш-Карамалы расположился в широкой долине Карамалипских гор. От сильных зимних ветров с юго-востока его прикрывают три горы: Мулла, Эйерле и Кызыл Яр. С западной стороны подступает Булунбаевский лес, в котором вековые дубы соседствуют со стройными липами и белеют стволы берез, а по низинам буйно цветет весной черемуха.

Небольшая, но звонкая речушка Уршакбаш делит аул на две части, словно бы из озорства хочет разъединить земляков на жителей той и этой стороны, чтобы сталкивать их друг с другом, ссорить. По левому берегу раскинулась Арьяк, что значит «противоположная сторона», по эту — Бирьяк, «эта сторона».

Так и живут веками люди… одни на той стороне, другие на этой. Когда-то арьяковцы и бирьяковцы поднимали шум из-за каждой пустяковины. Снесет в весеннее половодье бурная река мост — ссора; наступает лето — пора делить покосы и пастбища, и опять ссора, до стычек доходит. Ну, а уж если полюбит какой джигит[4] девушку не своей стороны — тут не миновать драки на всю деревню.

Правда, так было раньше, до революции. Как смахнула революция баев всяких, мулл и купцов, специально для своей выгоды сеявших раздоры среди бедняков, чтобы еще больше пота из них выжимать, так и пришел конец беспричинной вражде.

Потом и колхоз образовался «Янги ил». На стороне Арьяк расположилось колхозное правление, здесь же и сельсовет, а на стороне Бирьяк, почти на самом берегу реки Уршакбаш, открыли клуб. Чуть повыше в четырех деревенских простых домах разместилась школа. А вот через несколько домов от — школы, в конце переулка, живут Губайдуллины.

Дом у них пятистенный, крытый, как и у соседей, соломой.

Во дворе хлев для коровы, за плетнем — огород для картошки, за ним — дорожка, ведущая к роднику, который выбивается прямо из-под обрыва, почти у берега реки.

Вода в роднике прозрачная, холодная и вкусная. Сюда за водой приходит вся деревня.

Ни предки Губайдуллиных, ни сам Хабибулла с семьей почти никогда не болели и считали, что здоровье — в чудесной силе родниковой воды. Но и это не самое главное. Если бы не родник, неизвестно, как повернулась бы жизнь Хабибуллы, встретил бы он свою Малику или нет…

Ему уже пятьдесят, но он до сих пор помнит, как здесь, у родника, впервые увидел свою будущую жену…

Это был прекрасный солнечный день, когда Хабибулла вернулся в деревню из Уфы, куда ездил по делам. Он спускался к реке поить лошадь и увидел у родника незнакомую красивую девушку, а подойдя ближе, с удивлением узнал в ней Малику, дочь старого Загидуллы.

И когда она успела так вырасти и похорошеть?

Восхищенный парень стал как вкопанный, за ним мотала головой и позвякивала удилами лошадь.

Хабибулла до сих пор помнит, как он тогда любовался Маликой, как влажно и тепло дышала ему в затылок лошадь… Вот Малика вскинула на плечо коромысло с полными ведрами и пошла по мосткам на другой берег. Она была уже далеко, когда Хабибулла опомнился и крикнул:

— Малика, здравствуй!

Девушка уже была на другом берегу, но она обернулась, улыбнулась и только потом пошла по тропинке через густой кустарник.

А Хабибулла стоял и смотрел, как вдоль берега, покачиваясь под тяжелым коромыслом, идет Малика, дочь старого Загидуллы…

После этой встречи Хабибулла часто ходил к роднику — под всякими предлогами. И хоть каждый день встречались девушка с парнем, но не смели они смотреть друг другу в глаза.

Однако к концу второй недели терпение у Хабибуллы иссякло. Он еле дождался появления девушки у родника и, когда она наконец пришла, решительно подошел к ней. Он не мог больше молчать, ему нужно было сейчас же признаться в своих чувствах, сказать, что любит ее. Но Малика не дала ему Вымолвит! и слова:

— Агай[5], не надо… Мы не должны больше встречаться…

— Но со стороны можно, наверно, смотреть на тебя?

— Нельзя.

— Я сватов к тебе пошлю, что скажешь?

— Опоздал. — Малика огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает. — Меня уже сосватали вчера вечером, и калым уплатили…

От этой новости парень опешил, долго не мог вымолвить ни слова, но, когда девушка отошла от родника, крикнул ей вслед:

— Тогда я тебя украду. Все равно украду!..

Похищать Малику не пришлось: ее жених ушел на японскую войну и больше не вернулся, и тогда Хабибулла послал к девушке сватов. Они поженились. Все их хозяйство состояло сначала из лошади и безрогой козы. Но молодые любили друг друга. Одно их огорчало: дети у них не выживали — рождались и умирали в младенческом возрасте.

Хабибулле шел уже тридцать второй год, а Малике исполнилось двадцать восемь лет, когда появился у них сын. Вслед за первым родился второй. Принимала его повивальная бабка. Она подняла мальчика и, внимательно осмотрев, воскликнула:

— Оба ваших сына родились в хорошие дни! Аллах неспроста даровал вам их. Особенно этот… живой и шустрый будет. У него на макушке два вихра! Значит, ему суждено две жизни прожить. Будет он у вас или ученым человеком, пли славным батыром! — С этими словами бабка завернула мальчика в пеленки и вручила матери: — Назовите его Миннигали. Будущему батыру или ученому такое имя должно подойти.

Родители и без того рады сыну, но, разумеется, им приятно было такое пророчество.

— Пусть будет Миннигалп. Пожелай нашему сыну здоровья, — согласились они с повивальной бабкой.

Предсказания ее оказались верными. Оба сына росли здоровыми, сильными и трудолюбивыми. Тимергали, окончив семилетку, вместе с двоюродной сестрой Фатимой уехал в Стерлитамак в культурно-просветительное училище. Миннигали походил на отца, а лицом больше напоминал мать, был такой же красивый. Но ростом и силой братья пошли в отца. Отцовским был у них и характер: за что ни возьмутся, все спорится в их руках.

…Лоб у Миннигали был выпуклый, выступал вперед, и оттого казалось, что голова у него как бы разделена надвое. Мальчишки с улицы Арьяк прилепили ему обидные прозвища, дразнили и «поперечной головой», и «двухлобым», а иногда по-дружески звали его просто «лоб». Но он виду не подавал, что это задевает его, иначе они еще больше будут дразниться. А потом и вообще перестал обращать внимание на их насмешки.

III

От самого дома мальчики бежали, а когда поднялись на гору и запыхались, сбавили шаг.

Свежий ветер обдувал разгоряченные лица. В таинственной тишине, вызывавшей в душе ребят какую-то неизъяснимую радость, вставало из-за Карамалинских гор солнце. Долина была наполнена сизой дымкой. Горизонт алел, словно украшенный праздничными флагами.

Красота родной земли рождала отзвук в душе Миннигали. В другое время он остановился бы полюбоваться открывающейся картиной утреннего пробуждения гор, но сейчас надо было спешить.

Они сбежали с проезжей дороги на тропинку, петлявшую в пожухлой осенней, траве. Летом — Миннигали помнит это— вокруг росла пышная трава с рассыпанными по ней цветами. Теперь трава пожелтела и полегла, цветы повяли.

Тропинка свернула в овраг; здесь деревья еще не облетели и местами березы и осины сохранили на ветвях зеленые листья, а трава была по-летнему свежей и пышной.

Миннигали некоторое время шел молча и потом задумчиво сказал:

— Сколько на свете всяких букашек-таракащек! У каждой своя жизнь, свои заботы.

— Как ты думаешь? Может, они между собой как-нибудь по-свОему разговаривают, а? Вот было бы интересно!

— Конечно, разговаривают!

— Откуда ты знаешь? — Гибади засмеялся.

— Знаю.

— Можно подумать, тебе сами букашки-таракашки рассказали! Придумаешь тоже!..

— Ну и что же, что не сами! Я по книжкам знаю. Недавно Тимергали принес такую книжку — в ней все написано. И про пауков написано.

— Не люблю пауков!

— Они знаешь какие интересные!

— Что в них особенного, скажешь тоже — пауки!

— Да, простые пауки… Да ты не читал. У них же все особенное! — И Миннигали начал расказывать о повадках пауков, как они добывают пищу, где живут, как размножаются.

— А самец, знаешь, боится самку и подходит к ней только когда она спит! — сообщил он под конец.

— Как же так? — удивился Гибади.

— А так! Если она не спит, она его близко не подпустит. Как увидит, так и старается сожрать… прямо рвет на части и пожирает!

— Ну, уж это вранье!

— Правда! В книжке так написано!

Через некоторое время Миннигали все-таки заколебался и внес поправку:

— Ну, может быть, не все пауки такие кровожадные. Их ведь много разных. Всякие бывают пауки — и большие, и маленькие. Дойдем до седьмого класса, тогда уж на зоологии про все узнаем.

В лесу было тихо. Только под ногами потрескивали сучья. У поваленной березы мелькнул заяц. Сначала он сидел на задних лапах и шевелил длинными ушами. Толстая верхняя губа у него тоже двигалась. Он понюхал воздух и подергал усами, будто улыбнулся и спросил сам себя: «Что здесь делают эти мальчишки?» Вдруг сверху на зайца упал лист, и зверек в страхе прыгнул в сторону и мгновенно исчез в зарослях лопухов.

Мальчики от неожиданности замерли и ждали: вдруг заяц снова мелькнет в кустах? Но заяц больше не показывался. Наверно, удрал. А может, затаился под кустами и следит оттуда за ребятами своими испуганными желто-карими глазами?

Гибади опомнился первым и дернул Миннигали за рукав:

— Бежим, ведь мы опаздываем!

Мальчики пустились бегом.

На поле женщины! жали хлеб, а школьники вязали снопы; подальше, под высокими скирдами, колхозники молотили рожь.

Бригадир улыбнулся, увидев подбежавших Миннигали и Гибади, сказал:

— Вы, оказывается, молодцы, умеете держать слово. А я думал: обязательно проспите…

Запыхавшийся от бега Миннигали спросил, едва переводя дыхание:

— Какую работу вы нам дадите?

— Вам? — Бригадир немного призадумался и потом позвал старшего на току: — Как думаешь, Гильметдин, вот этим джигитам можно доверить мужскую работу?

Подошел Гильметдин весь в пыли и в мякине:

— Можно было бы здесь оставить, да уж больно щуплые. Вон поздоровее парни и то не выдерживают. Это ведь хлеб молотить.

— Может, найдем что-нибудь полегче? — спросил бригадир.

— Нет у нас такой работы… чтобы молокососам играть. Пусть снопы таскают.

— А чем мы хуже взрослых? Мы не отстанем от них, — сказал Миннигали и сдвинул брови.

— Ишь ты! Ну ладно, тогда попробуйте. Миннигали пусть подает в молотилку снопы, а этот, — бригадир кивнул в сторону Гибади, — пусть обмолоченную солому скирдует.

Миннигали и не представлял себе, сколько силы и сноровки требуется, чтобы работать наравне с мужчинами. Только когда перемолотили половину скирды, он понял, какая это тяжелая и утомительная работа. Устали руки, заболела шея — ведь нужно было успевать схватить очередной сноп, сунуть его в прожорливую молотилку, повернуться за следующим, чтобы и его сунуть в крутящийся барабан.

Ныли плечи, хотелось есть. Он пожалел, что утром ничего но поел. Голова кружилась, и перед глазами стали появляться какие-то красные точки и круги. Тянуло остановиться, пусть барабан хоть немного покрутится вхолостую, но Миннигали продолжал работать — не хотел уступить машине.

Миннигали работал до обеда и остановился вместе со всеми. Пусть никто не думает, что он пришел сюда играть.

Во второй половине дня работать стало как будто легче, мышцы болели, но быстро размялись, и такой усталости, как до обеда, уже не было.

Но вот солнце стало багровым, день склонился к вечеру, наступили сумерки.

Молотилка затихла, барабан вертелся все медленнее, медленнее и наконец совсем остановился, и стало удивительно тихо на току. После оглушительного грохота и шума от тишины даже кружилась голова. Обессиленный Миннигали, не чувствуя рук и ног, забрался в шалаш и тут же заснул, растянувшись на жесткой, колючей, но показавшейся такой мягкой-мягкой соломе…

С самого раннего утра снова загрохотали машины на току, снова началась работа.

Гильметдин, должно быть, внимательно пригляделся к Миннигали.

— Ну что же, ты настоящий джигит и работы не боишься! Ты с честью выдержал испытание! — похвалил он Миннигали и похлопал его по жиденькому мальчишескому плечу.

Через некоторое время Миннигали даже покраснел от гордости, когда услышал сквозь шум, что Гильметдин крикнул остроносому парню, который покуривал, отлынивая от работы:

— Эй, Сабир, хватит прохлаждаться! Хоть бы Миннигали постыдился! Видишь, как он работает! Бери с него пример! Сколько можно сидеть и курить? Вот пойдет дождь, что будем делать?!

Сабир нехотя взял в руки грабли и потянулся к снопам, окурок он выплюнул и придавил растоптанным от долгой носки лаптем.

В этот день работу прекратили засветло: солнце еще только коснулось горизонта, когда кончились казавшиеся бесконечными пшеничные скирды. Колхозники вздохнули с облегчением.

— Ну, с этого поля хлеб убрали без потерь. Если еще неделю погода постоит, то и на Давлибуляковском поле успеем все убрать и обмолотить, — сказал старик Заки, выбивая пыль из одежды.

— И-и-и… — возразил ленивый Сабир, — работы всегда хватит! С хлебом закончим — картошку будем копать, картошку кончим — скотный двор будем ремонтировать, а там весна и посевная… опять все сначала.

— Да, работы по горло, только успевай поворачивайся! С хлебом еще много хлопот: провеивать, на элеватор отправлять!

— Был бы у колхоза хоть какой-нибудь афтамабиль или даже трактор! Вот это было бы дело! Один афтамабиль запросто повезет столько хлеба, сколько на десяти арбах по увезешь, — мечтательным тоном сказал один из колхозников.

— Если ничего плохого не случится в международной обстановке, будут и в нашем колхозе машины работать. — Гильметдин подмигнул Миннигали: — Правильно, кустым[6]?

Миннигали согласно кивнул:

— Ну, конечно, агай.

Старый Заки улыбнулся и вздохнул:

— Да-а, молодые, конечно, увидят такое, а нам-то уж не дожить.

— Не горюй, агай! Мы все доживем до этих дней, — сказал Гильметдин с уверенностью.

— Да будет так! Иншалла[7]! — Старый Заки привычно, как при молитве, погладил бороду. — Аллах поможет!

Ведя в поводу пегого жеребца, появился на току председатель колхоза Сахипгарей Ахтияров. Он привязал коня и подошел к колхозникам, похлопывая плетью по голенищу сапога:

— Совет и согласие сходу, товарищи! Ну, как дела? — Председатель присел среди односельчан. — Бригадир говорит, что завтра переходим на Давлибуляк?

— Сказал, значит, перейдем…

Миннигали, прислушиваясь к разговорам взрослых, спросил:

— Сахипгарей-агай, а нам, наверно, в школу пора? Уроки-то пропадают…

— Придется еще немного потерпеть, сосед, — серьезно, как взрослому, ответил председатель. — Помогайте еще неделю, что делать! Без вас мы не справимся…

К нему присоединился и бригадир:

— С директором школы Салихом-агай согласовано. Он говорит, что от районных руководителей тоже такое указание пришло.

— Все равно муллой не станешь, — хихикнул Сабир. — Если все будут грамотеями да начальниками, кто же па колхозном поле работать будет?

Миннигали вскочил с места:

— Только что говорили о машинах, тракторах… Кто же их водить будет? Помните, что Ленин сказал? Учиться, учиться и учиться!

— Ой, какой грамотный! — начал было опять Сабир, но председатель колхоза перебил его:

— Правильно говорит мальчик. Зачем спорить?

К ночи погода испортилась. Со стороны Миякибаша небо заволакивали черные тучи. Подул резкий ветер. Накрапывал мелкий холодный дождь. Но Колхозники пе торопились укладываться спать: вокруг жаркого костра не смолкали разговоры.

Подросткам интересно было сидеть со взрослыми, и они собрались у самого дальнего шалаша.

— Зря я теплую фуфайку не надел. Холодно, — сказал Гайзулла.

— Эх ты, слабак! Посмотри на Миннигали, он никогда на себя лишнего но напяливает. Закаляется, — сказал Гибади.

— Мннигали давно уже закалился. Он и зимой не любит одеваться. Хоть п мерзнет, по терпит.

— Он пиджак сроду по застегивает, шапку не надевает.

Как ты терпишь, Миннигали? — спросил Шариф, дрожа от холода.

— Если захочешь, и ты сможешь.

— Мне мама не велит. Ругается. Ну и холодина!

Миннигали накинул свой чекмень на плечи Шарифа. Тот, дрожа, прошептал:

— Спасибо, «лоб»!

Гади Юнусову эти слова пе понравились.

— Тебе добром, а ты… — упрекнул оп Шарифа. Гади был самый сильный и ловкий но только среди одноклассников, но и во всей школе, потому что он постоянно занимался на турнике.

— А что? — Шарпф удивленно посмотрел на него.

— А то! Зачем ты дразнишь его «лбом»?

— Я, что ли, придумал? Все так его зовут!

Миннигали не хотел, чтобы мальчишки ссорились:

— Бросьте вы! Что ругаться? Кто виноват, что у меня лоб двойной уродился! Шариф тут не виноват! Давайте я лучше свое стихотворение прочитаю?

— Давай читай!

— Называется «Родная сторонушка».

Ребята примолкли.

Мипнигалн выждал, затем начал негромко, с чувством декламировать. В стихах он говорил о родном крае, о его лесах и лугах, о реке Уршакбаш и о синеющих вдали Карамалинских горах. Слова, казалось, без всякого усилия лились из его души, чуть ли не сами собой складывались в звучный стих.

Мансур Хафизов, который слушал Миннигали с восхищением, от души похвалил:

— Хорошо. Как складно получилось!.. Мне только одно непонятно: то в красные командиры собирался пойти, а то стихи сочиняешь…

— Одно другому не мешает. Если ты захочешь, у тебя лучше моего получится. У тебя же по литературе одни «отлично».

— Нет, — Мансур, безнадежно махнул рукой, — я уже пробовал. Больше и возиться не буду. Моя мечта — на аэроплане летать!

— Ох-хо-хо, куда хватил!

Мальчики дружно засмеялись.

— Нас будешь катать на аэроплане?

— Если в штаны не напустите, буду.

— Лишь бы сам не напустил! А мы выдержим.

— Не сеяно — не сжато, как говорят, а уже покатать обещает!

— Да если он научится летать, нас и не посадит!

— Жалко мне, что ли! — не сдавался Мансур, но ему надоело, что о нем так много говорят, и поэтому он обратился к Миннигали: — Хорошо бы сейчас попеть-поиграть. Почему ты мандолину не захватил?

— Старая сломалась, а новую не успел еще сделать, — сказал Миннигали.

— Ты что, умеешь сам мандолины делать?

— Вот тебе раз! — Молчавший до сих пор Ахтияр Хакимьяиов всплеснул руками: — Да он все делает сам! Коньки сделал, лыжи сделал, дочке Серби-агай пенал смастерил. Он даже гармошку делает! И песни сам сочиняет!

— Про песни я знаю.

— Ну хватит вам! Как будто больше не о чем говорить, — сказал Миннигали.

Когда взрослые стали расходиться от костра, ребята тоже отправились спать.

Вскоре все улеглись, и стало совсем тихо.

Миннигали лежал на спине у самого входа в шалаш. Сон не шел. Возбужденный разговором со сверстниками, Миннигали мечтал. Хотелось поскорее вырасти, пойти служить в Красную Армию и стать таким же командиром, как Чапаев. Только сейчас нет войны. Вот в чем причина. Ну как в такое время можно показать свою храбрость? Эх, жалко, что не появился на свет раньше, когда шла гражданская война! Воевал бы не хуже Петьки или Анки из кино «Чапаев»!

Мечты унесли его далеко-далеко… Он почувствовал, что уснуть не удастся, поднялся и тихо, чтобы не разбудить товарищей, вышел наружу.

На небе, наполовину очистившемся от туч, горели звезды. Ветер стих. В березняке позванивали колокольчики — там стояли колхозные лошади.

Миннигали с детства любил ездить верхом, и сейчас ему пришла в голову озорная мысль: а что, если покататься на коне бригадира? Ночь, тишина, никто не увидит.

Через поле он зашагал к деревьям.

Черневший по краю поля лес приблизился и стал таинственным и загадочным. Вспомнилась давняя история…

Миннигали тогда было лет пять, не больше. Отец собрался в поле сеять. Миннигали стал просить, чтобы он взял его с собой. Но отец поехал один. Миннигали увязался за ним следом. Долго он бежал, но догнать отца так и не смог, сбился с тропинки и заблудился в лесу. Целый день кружил на одном месте, проголодался, устал. Ночь наступила холодная, а на нем всей одежды было — холщовая рубашка, ни штанов, ни обуви. И, на беду, еще пошел дождь. Миннигали ни разу не присел на землю, он боролся с одолевающим его сном, старался все время двигаться, не переставая, ходил взад-вперед, чтобы согреться. Так прошла ночь, наступило утро. Миннигали обессилел. Чтобы не упасть, он привалился к старой кривой березе. Отец, всю ночь искавший его поле-су, когда увидел сына, обезумел от радости:

— Мальчик-мой! Миленький! Слава аллаху! — Он прижимал к себе продрогшее тельце сына и вдруг заметил, что у него руки и ноги в крови. — Сыночек, что с тобой? — испугался он.

— Земля была мокрая и холодная, я боялся садиться и все время ходил и ходил в темноте, а ветки царапались и хватались! — ответил Миннигали.

Когда об этом услышали старики, они закачали головами и сказали:

— Какой умный ребенок! Наверно, боялся простудиться… Счастливых! Хабибулла, хороший сын у него растет…

Миннигали вспомнил эту историю и повернул назад, к шалашу.

Что за дурость — мучить уставшего за день на работе коня! Какой был бы шум, какой позор, если бы его поймали за этим делом! А старики? Они больше не говорили бы, что у Хабибуллы растет хороший сын…

IV

Колхозники переезжали на Давлибуляковское поле. Миннигали был за кучера. Он не торопил лошадь, и та лениво брела по осенней слякотной дороге. Лишь время от времени мальчик дергал легонько вожжи, посвистывал для порядка, погоняя коня и не обращая внимания на девчат, покачивающихся в арбе, задумчиво, так что никому не было-слышно, пел — слова он сочинил сам:

Одна из девочек не выдержала и слегка подтолкнула молодого кучера:

— Да погоняй же, погоняй свою лошаденку!

Миннигали, не ответив, а лишь отмахнувшись, запел новый куплет:

— Миннигали, давай побыстрее! — Девочки не хотели отстать от обоза и зашумели, загалдели на все лады.

— Ты посмотри, впереди уже не видать взрослых.

— Мы же заблудимся, если отстанем от них!..

В ответ на их причитания Миннигали рассмеялся:

— Ничего, не пропадем!

— Ну что ты ломаешься? Дай, я сама, — с этими словами Туктарова Разия потянулась к вожже.

Но Миннигали грозно выставил локоть:

— Не тронь! Спойте песню, тогда повезу!

— Да что ты кривляешься, «поперечная голова»!

— Пойте! — настаивал Миннигали.

Девочки заупрямились:.

— Не будем!

— Ах, не будете! Ну, тогда едем шагом!

— Не ты хозяин лошади. Она колхозная. Дай сюда вожжи!

— Не дам! Я отвечаю за нее, а не вы. — Распалившийся Миннигали исподлобья глядел на девочек, которые тоже не хотели уступать. — Так вы хотите, чтоб я упрашивал вас?

— Миннигали, что ты артачишься, поезжай скорее!

Поднявшись на холм, Миннигали и вовсе остановил лошадь. Слез с арбы. Потребовал снова:

— Пойте, говорю!

— Ни за что! — не сдавались девочки.

— Ах, так? Последний раз говорю — пойте! Раз… два-три… — Миннигали посбрасывал девочек с арбы и погнал лошадь под гору.

Девочки с воплями и смехом бросились за ним:

— Миннигали!.. Миннигали!.. Сто-о-ой!.. Споем!

Только перед ручьем, журчавшим в уреме, Миниигали остановил лошадь.

Когда запыхавшиеся, вспотевшие от бега девочки снова забрались в арбу, он удовлетворенно засмеялся:

— Ну как, пробежались?

— Не скаль зубы, «поперечная голова»! Попало тебе от моего брата, когда наложил грязи мне в ведра, попадет к на этот раз! — сказала Разия.

— Не попадет, ябеда! Передай своему братцу, что не боюсь я его. — Миннигали презрительно повернулся к Разие спиной и прикрикнул на лошадь: — Но-о-о!.. — А потом погрозил Разие: — Если много будешь болтать, возьму да и брошу в лесу одну.

Девочки, зная упрямый характер Миннигали, притихли. Миннигали повернулся к ним:

— А теперь пойте!

— Продолжаешь?

— Вы же обещали петь!

— Ну, что тебе спеть?

— Мне все равно.

— Начинай сам.

Миннигали не заставил себя упрашивать.

Девушки, позабыв недавнюю обиду, подхватили дружно:

Когда догнали наконец взрослых, Разия все-таки не выдержала и обо всем рассказала старшей пионервожатой.

Пионервожатая нашла Миннигали и провела с ним суровую беседу. Она потребовала, чтобы он немедленно изменил свое отношение и к девочкам, и вообще к товарищам.

Миннигали стоял, набычившись и упрямо уставившись в одну точку. Пионервожатая, сколько ни билась, не могла вытянуть из него ни слова и тогда решила воспользоваться самым сильным средством, имевшимся в ее распоряжении:

— Напишу-ка я обо всем Тимергали. Может, он подействует на тебя!

Лицо мальчика мгновенно изменилось:

— Не надо. Не пишите ему ничего.

— Дашь обещание, что не будешь больше обижать девочек?

— Не буду.

— Ладно, — сбавляя тон, сказала пионервожатая. — Иди, тебя товарищи ждут.

Ребята тотчас же окружили Миннигали и начали выпытывать, что говорила пионервожатая, но не добились от него ничего.

На другой день школьники помогали взрослым молотить хлеб, кололи чурки для единственного трактора ЧТЗ, присланного на помощь колхозу из МТС, скирдовали солому, собирали колосья, готовили женщинам, жавшим серпами рожь, связки для снопов.

Миннигали сначала возил снопы, а потом, когда расстояние до молотилки сократилось, они с Ахтияром Хакимьяновым стали носить снопы на носилках.

Девочки, помогавшие жнице, не успевали вязать снопы для Миннигали и Ахтияра. Миннигали собирался даже поиздеваться над ленивыми девчонками, но тут его поймал бригадир Акаев:

— Эй, малый, таскай теперь колосья! Вон сколько их насобирали малыши!

Миннигали побежал за колосьями, напевая сочиненную на ходу частушку;

Женщины смеялись от души:

— Складно сочиняет!

— Ладно он бригадира подколол.

— Чей же это?

— Да пожарника же сын, Хабибуллы!

Впереди, около Марьям Араповой, у которой он сам учился в первом и третьем классах, как гусята, галдели младшие школьники.

— Апай[9], а я собрал три ведра колосков!

— А я — пять ведер! — с гордостью сказал толстый мальчик.

— А у Айдара еле-еле одно ведро набралось. Еще говорит, что танкистом будет! Танкист должен все быстро делать, смелым быть, ловким, правда, апай?

— Нет, я ловчее Гаты, — не сдавался Айдар.

— Посмотрите-ка на Салимьяна, пыхтит, вон сколько собрал. А ведь какой маленький, слабее девчонки! Давай помогу! — сказала Самия.

— Я сам, — важно сказал Салимьян.

Когда закончили работу на участке возле холодного родника, сделали перерыв на обед.

Мальчики не захотели присоединяться к старшим. Они разожгли свой костер, испекли в нем картошку и с наслаждением принялись ее уплетать. Доставая палкой картофелины из золы, Миннигали сказал:

— Я обижен на Шарифа.

Шариф Кусканов сидел на корточках среди ребят и грыз полусырой картофель. Нос и щеки его были перепачканы сажей.

— А что я тебе сделал?

— Мне-то ничего не сделал.

— Я знаю, ты про папироску, которую я из кармана учителя вытащил?.

— Да, нехорошо, Шариф. Нехорошо.

— Да ну тебя! Только и твердишь: то нехорошо, это нехорошо. — Шариф кивнул на товарищей: — Всем уже надоело, учишь, наставляешь!

Мальчики, сидевшие вокруг костра, дружно возразили:

— Ты что на нас киваешь?

— Разве это геройство — украсть у учителя папироску и курить? — сказал Миннигали.

— А еще пионер!

— Идите еще учителю доложите! — огрызнулся Шариф.

— Мы учителю ни слова не сказали, тебя сами ругаем, — возразил Ахтияр.

Шариф, не найдя поддержки среди ребят, надулся:

— Что вы только меня замечаете? А Миннигали в классе разве не балуется?

— Балуется.

— А чего ж вы его не ругаете?

— Он честный! Не будет воровать из чужого кармана папиросы! — сказал Гибади.

— Зря ты злишься. Мы же договорились, что прямо будем говорить, у кого какие недостатки. Разве это по-товарищески — обижаться, когда тебе правду говорят? — спросил Мансур Хафизов.

— Конечно, — подтвердил Ради Юнусов.

Миннигали палкой закапывал картошку в золу. Он поднял раскрасневшееся от костра лицо и посмотрел на Шарифа:

— Ты меня не понял, Шариф. Я ведь не о папироске заговорил. Сам напомнил. Не сердись.

Шарпф солил горячую картофелину:

— А что еще? Чего ты ко мне пристал?

— Мне ты ничего плохого не сделал. Я только хотел сказать про лошадь, на которой ты- ездишь. Скотина жаловаться не умеет. Ты ее все время стегаешь кнутом. Я не думал, что ты такой злой! — Миннигали не хотел, чтобы ребята снова набросились на Шарифа, и обратился ко всем: — А кто слышал, как среди людей злость появилась?

— Никто не слышал. А как?

Миннигали обвел глазами товарищей, Которые продолжали возиться с картошкой, и неторопливо начал:

— Было это так давно, когда козел был солдатом, а овца — командиром. Жили в то время муж с женой. У них была одна-единственная дочка. Было ей два года. Однажды соседи позвали отца с матерью в гости, и они решили дочку оставить дома. Уложили ее спать, а чтобы она не боялась одна, если проснется, оставили около нее кошку и собаку. Когда вернулись из гостей, сами своим глазам не верят! Сидят перед ними похожие друг на_друга, как близнецы, три девочки. Так и не смогли они догадаться, которая из них их собственная дочь. Решили вырастить всех троих. Пришло время выдавать их замуж, выдали и стали наблюдать, кто Как живет со своим мужем. Одна была очень доброй, ласковой, и жили они с — мужем дружно. Другая, как кошка, царапалась… Третья вела себя как собака. И дети» от них дошли одни добрые, другие — злые.

Сказка развеселила ребят; они зашумели, загалдели, закричали наперебой:

— Я из кошкиного рода!

— Я человек!

— Мяу!

— Гав-гав!.. Гав-гав!..

Сидевшие перед шалашом колхозники прекратили пить чай и повернулись к ним. Бригадир даже прикрикнул на разыгравшихся ребят:

— Ну чего расшумелись? Взбесились, что ли? Лучше скотину прогоните с пoля.

Миннигали вскочил первым и, размахивая палкой над головой, словно шашкой, бросился на стадо, уже подбиравшееся к хлебу:

— Вперед! Оттеснить белых к границе и уничтожить!

Мальчишки кинулись следом за «красным командиром».

Кто-то из них трещал, изображая пулеметную стрельбу:

— Тр-р-р-р!..

Другой стрелял из винтовки:

— Тах-тах!

Остальные скакали верхом на палках.

— Разбить белых наголову!

— Пусть не суют свой нос в Советскую страну!

Телки, испугавшись мальчишек, повернули обратно к лесу.

— Ага, белые бегут!

— Ур-ра-а-а!..

Ребята гнали стадо до самого леса и остановились только возле скирды, чтобы передохнуть. Поставили на скирде часового.

— Что делают взрослые? — спросил Миннигали.

— Чай дуют! — доложил со скирды часовой.

— Как встанут, сразу подай сигнал!

— Ладно.

— Красноармейцы так не отвечают.

— А как?

— «Есть» говорят.

Незаметно военная игра затихла; ребята, уставшие на работе, размякли, примолкли и сами не заметили, как крепко уснули под скирдой.

Первым проснулся Ахтияр и поднял тревогу, расталкивая товарищей:

— Вставайте, вставайте! Скорее! Нас бригадир ищет!

— Где? — Миннигали сонно огляделся по сторонам.

— Он нас не заметил, прошел дальше! Сердитый, ругается!

— Смотрите, работа уже началась! — сказал Миннигали.

— Ох, попадет же нам! — потянулся Гибади.

По полю между скирдами ходил сердитый бригадир, ребята струсили, и все, как один, будто сговорились, бросились бежать в сторону аула. Побежал со всеми и Миннигали, по возле леса он опомнился и закричал:

— Остановитесь!

Ребята остановились:

— Что случилось?

— Ничего не случилось. Стыдно нам убегать от работы, давайте повернем обратно, — сказал Миннигали.

— Хочешь, чтобы шею намылили? — спросил Ахтияр Гайнуллин.

— Ну и что! Мы же сами виноваты.

— Если охота, чтоб тебя ругали, иди сам! — с этими словами часть ребят уже собралась уйти, но им преградил дорогу Мансур Хафизов, первый ученик в классе, председатель учкома, «комиссар», как его прозвали ребята за рассудительность и серьезность:

— Миннигали прав. Мы все хотим быть похожими на чапаевцев. А настоящие чапаевцы убежали бы в такое время с поля? Нет. Мы ведем себя как дезертиры. Боимся, что нас накажут. Нет, так не пойдет, ведь мы пионеры!

— Ладно, насильно заставлять не будем, пусть идут домой. А мы пойдем работать, — сказал Миннигали.

Ребята потоптались в нерешительности и потянулись за Мансуром и Миннигали.

V

Вскоре закончилась уборка, и ребята пошли в школу, — Учебный год начался с большим опозданием. И Миннигали вдруг стало не узнать. Будто подменили. Он сделался скучным, на переменах сторонился шумных игр, бродил по школьному двору будто в воду опущенный.

Всему причиной было то, что парта, где обычно сидела Закия, теперь пустовала.

Ребята в перемену играли, шумели, а Миннигали был совершенно безразличен ко всему. Не лезло ему в голову и то, что на уроке объясняла Зоя Нигматулловна. Задумчивыми, ничего не видящими глазами смотрел мальчик на доску, на которой писала Зоя-апай, и думал о чем-то своем.

— Наш класс в этом году какой-то скучный. Ремонт, что ли, плохо сделали? — шепнул Миннигали на ухо Ради.

— Класс такой же, как всегда. Ничего не изменилось. Чего тебе не хватает? — сказал Гади.

— Почему, интересно, не все пришли в школу?

— Ты что, ослеп? Разве не видишь? Все на месте, кроме Закии.

— А она почему не пришла?

— А-а-а-а… — Гади хихикнул многозначительно: — Теперь понятно… Она простудилась, болеет.

Миннигали покраснел до ушей:

— Я же просто так… А ты…

— Губайдуллин! — Учительница постучала карандашом по столу. — Ты мешаешь!

— Больше не буду, Зоя-апай.

Когда прозвенел звонок, ребята гурьбой с шумом и смехом кинулись в двери. Миннигали вышел из школы последним.

Долго бродпл он по берегу реки. Домой идти не хотелось.

В заводи, побуревшей от дождей, плавали гуси и утки. Б а сердце было тоскливо. Миннигали представил себе лицо Закии, и вдруг все вокруг стало снова превращаться в красивое.

— Закия… Закия! — сказал он вслух, и сердце радостно забилось в груди.

Вот уже второй год они учатся вместе, а им даже разговаривать толком не приходилось. Сначала Закия выглядела гордой, избалованной девчонкой, воображалкой. Многим ее характер казался непонятным. Она совсем непохожа была на других деревенских девочек. Ее черные глаза в длинных ресницах, брови, как крылья ласточки, нежно-розовое лицо и две толстые длинные косы сразу приковали к себе взгляды мальчишек. Кто-то из них сказал, когда они стояли тесной кучкой в коридоре, а мимо прошла эта тоненькая, нарядно одетая девочка: «А она красивая! Только уж задается очень». Старшеклассники же считали, что красавицы испокон веков так себя держали, и правильно… Споры эти кончились тем, что все ребята признали красоту Закии и прозвали ее «Алсу»[10].

Алсу-Закия жила раньше в Стерлитамаке. Потом, когда умер отец, мать вышла замуж за человека по имени Шакирьян, и они переехали сюда, в Уршакбаш-Карамалы.

Миннигали за два года совместной учебы и не обращал на нее особого внимания. Только сегодня, когда она вдруг не пришла в школу, он испытал неведомое ему раньше чувство беспокойства.

Что с ним произошло? Почему так ноет сердце? Ведь все болеют, не может же она ни разу не болеть!..

Заметив печаль па лице сына, мать забеспокоилась:

— Почему ты, сыночек, такой невеселый? Не болен ли? Уж не простудился ли? Долго ли простыть, если бегать вечно с расстегнутым воротом и без шапки! — Она потрогала лоб сына и тотчас же успокоилась. — Слава аллаху, голова не горячая. Проголодался, наверно. Ходишь где-то. Садись покушай, и все пройдет.

Миннигали не помнил, чтобы его мать когда-нибудь накричала на кого-то или обидела… Ей уже скоро пятьдесят, но какая она быстрая, проворная, какая всегда ласковая, заботливая…

Мать поставила самовар на стол, затем накинула на голову поверх косынки пуховый платок.

— Сынок, поешь сначала. Потом выучи уроки. Когда кончишь, расколи чурку и убери навоз во дворе и из-под коровы. Ладно?

— Ладно. А ты куда?

— В канцелярию. Лошадь там зарезали на мясо. Пойду помогу кишки промыть, звали.

Миннигали сделал уроки и вышел во двор. Ветер, гудевший в горах, все еще не унялся, по небу плыли темные, тяжелые тучи. Миннигали принялся за работу. Дело никогда не мешало ему думать. Даже стихи он мог сочинять, занимаясь чем-нибудь. Вот и сейчас сами собой стали складываться новые стихи об Адсу-Закие:

Миннигали взял топор и пошел к сараю. А в голове теснились новые строки:

Миннигали начал с дров. Он расколол три чурки вместо одной. Потом быстро убрал навоз. Корова смотрела на него добрыми влажными глазами. Это были домашние заботы, с ними покончено. Можно приняться за свои дела — нужно было дострогать почти совсем уже готовую винтовку. В потайном арсенале накопилось уже много оружия. Там были пистолеты, винтовки, шашки. Может, не очень красивое получалось оружие, но, если иметь хоть немного воображения, эти деревяшки вполне годились для военных игр.

— А что же, хорошая винтовка у тебя получается, — послышался за спиной голос отца. — Я думаю: что он там все время строгает? Тут и пистолеты, и сабли… Целую армию вооружить можно…

— Я уже и дров наколол, и навоз у коровы убрал.

— Ну, раз так, пошли ужинать. Мне кажется, что у нас сегодня будет вкусная салма[11]. Ведь все мужчины, как военные, так и гражданские, любят не только конскую колбасу? А? Как ты думаешь?

— Конечно, атай! — засмеялся Миннигали. Он очень любил, когда отец приходил домой в хорошем настроении.

Ужинали при свете пятилинейной лампы.

После ужина Миннигали подсел к отцу, отдыхавшему на большом сундуке, окованном белой жестью.

— Когда я шел мимо клуба, там люди разговаривали про гражданскую войну… Говорят, и у нас в деревне война была?

— Была.

— Дядька с того берега, у которого бельмо на глазу, рассказывал, как нашу деревню артиллерия обстреливала, потому что красные не сдавались. Стреляют, а она стоит как ни в чем не бывало и не сдается. И тогда белые сказали: «Ай-хай[12], Уршакбаш-Карамалы чисто город Уфа!»

Отец молчал.

— Это правда, атай?

— Правда, сынок, — сказал Хабибулла.

— Расскажи, атай, а?

— Да я тебе уже рассказывал.

— Расскажи еще.

Вначале Хабибулла, уставший от дежурства, не очень охотно отвечал на вопросы сына, но потом ожили воспоминания, и он увлекся.

— Уж сколько лет прошло с тех пор! Всего и не упомнить.

— Почему не упомнить? А ты, атай, хоть самое интересное расскажи!

— Эх, сынок, какой ты еще глупыш! Разве война бывает интересной? — Хабибулла ласково похлопал мальчика но. спине. — Как вспомнишь те годы, мороз по коже. Не дай аллах снова пережить такое! За один только месяц Уршакбаш-Карамалы восемь раз переходил из рук в руки. Жизпи не было пароду, когда аул попадал к белым. Мучили всех за то, что помогали красным. Кого плетками пороли, кого расстреливали, вешали, уводили с собой. Я и сам еле спасся от них.

— Тебя тоже хотели увести?

— Да. — Хабибулла погладил бородку. — Воевал я у Красных, потом ранило меня в ногу. Все лето скрывался в лесу. Когда похолодало и выпал снег, вернулся домой. А как только санная дорога была проложена, аул опять захватили белые. Преследуя красных, они хотели подняться на гору Карамалы, но скользили лыжи, и они сползали вниз. Попыхтели, попыхтели, ничего у них не вышло. Пришли ко мне. Приказали за день на все лыжи — а их было не меньше двухсот — набить коровьи шкуры.

— Для чего шкуры?

— Чтоб лыжи не скользили, когда на гору подниматься.

— А шкура разве не мешает идти?

— Нет, не мешает. Шкура так прибивается к лыже, чтобы ворс лежал назад. Вперед идет гладко, а назад — против шерсти, вот и не дает скатываться обратно.

— А когда про наш аул сказали: «чисто город Уфа»?

— Погоди, еще расскажу! — засмеялся Хабибулла. — Что ты так наседаешь?

— Мне хочется знать, атай…

— Раз перебиваешь, не буду рассказывать, — пригрозил отец.

— Расскажи… Ну расскажи!

— Ай, ай, вот глупые! Один другому не уступит, что старый, что малый. Как маленькие оба. Что прошло, того не вернешь, зачем из-за давнишней войны ссору затевать? — вмешалась Малика и все же ласково попросила мужа: — Ну, отец, расскажи ему, как дальше было дело… — В ее голосе тоже зазвучали интерес и любопытство.

Хабибулла разгадал уловку жены: для сына старается, но не заставлял больше себя упрашивать.

— На чем же я остановился?

— Как они потребовали, чтобы на лыжи шкуры набил, — напомнил сын отцу.

— Да. — Хабибулла кивнул. — Я не стал им перечить. А сам, чтобы оттянуть время, придумывал всякие отговорки. Сначала ссылался на то, что шкур мало. Принесли мне двадцать коровьих шкур. Тогда я начал жаловаться, что гвоздей нет. Те, конечно, орать: «Почему сразу не сказал?» Один солдат, и ростом-то невелик, врезал кулаком мне в лицо. Ну, ничего, выдержал. Приходилось терпеть. Время шло, а я еще не приступал к работе. В нашем доме человек пятнадцать солдат стояло. Тот маленький солдат — был он из Бураева— все обещал застрелить меня. Вдруг белые забегали, засуетились, засобирались… Оказывается, с гор наступают красные… Началась такая стрельба, что белым стало вовсе не до меня. Давай удирать кто куда. А в это время укрывшиеся на окраине аула красные преградили им дорогу. Из тех солдат человек десять спаслось, не больше, остальных перебили.

Миннигалп слушал рассказ отца, затаив дыхание, боясь шелохнуться.

— Вот здорово!.. Попало белым!.. И ты, атай, молодец! А кто был командиром красных?

— Да кто его знает? Я только потом узнал, что их всего-то было человек двадцать. Да еще человек сорок прятались на обоих концах аула. Здесь хитрость помогла, бщстрота, храбрость. Не зря говорят: «Смелость города берет!»

— А где, интересно, сейчас живут эти красноармейцы? — спросил Миннигали.

— Они, можно сказать, почти все погибли, — вздохнул отец.

— Как?

— Красноармеец тоже ведь человек, сынок. В тот же день белые, укрепившиеся в Миякибаше, стали из пушек бить тяжелыми снарядами. На счастье, снаряды рвались в стороне. Страшно было слышать свист пролетавших над головой и разрывавшихся вблизи снарядов. Народ был напуган. Поднялся крик, шум, мычали коровы, ржали лошади… Красный командир бегал по улице и успокаивал людей: «Граждане, не поддавайтесь панике. Мы головы здесь свои сложим, но не отступим из деревни». И все было, как он сказал. Белые решили, что от аула уже ничего не осталось, и. перешли в наступление. Командир красных ожидал этого. Он скомандовал своим ребятам: «К рукопашному бою приготовиться!» Прошло немного времени, и красные, оставшиеся без единого патрона, поднялись в контратаку. Белые шли лавиной. Бой был жестоким. Красноармейцы дрались как львы, но силы были слишком неравными… После боя оставшихся раненых замучили, добили…

Миннигали еле сдержался, чтобы не заплакать.

— Эх, меня не было тогда! — сказал он в сердцах и стиснул зубы.

— Белым и без тебя досталось потом. Пришли красные из Стерлитамака и дали им жару. Хвалили наш аул за то, что ни снарядам, ни солдатам не поддался… Все смеялись: «Уршакбаш-Карамалы, ай-хай, сильны, чисто город Уфа», — закончил Хабибулла.

Миннигали задумался и сказал:

— Мы, оказывается, неправильно играем в Чапая. Никакого порядка. Только бегаем и «ура» кричим…

Легли спать. Возбужденный рассказом отца, Миннигали и в постели еще долго не мог успокоиться. Малику огорчило, что сын ворочается, вздыхает, и она прошептала мужу:

— Отец, всякими рассказами про войну ты, наверно, портишь сердце ребенка.

— Не забывай, что Мишшгали в Красной Армии служить придется.

— О, аллах, — испугалась мать, — сделай так, чтобы не было никогда войны.

— Трудно сказать, что будет. Вон в газетах пишут, германцы здорово бесятся.

— Наши же не хотят войны?

— Дело разве в нашем желании? Если враг нападет, думаешь, наши так и будут сидеть сложа руки? Нет, мать. — Хабибулла разволновался: — Если уж случится война, оба каши сына пойдут в армию. И я, их отец, очень хочу, чтобы сыновья наши были храбрыми и честно служили своей Родине…

Малика знала, что спорить с мужем бессмысленно, и, тяжело вздохнув, повторяя про себя молитвы, повернулась на другой бок.

VI

Издавна славится уршакбаш-карамалинский базар.

Как только наступает воскресенье, на площадь возле колхозного правления спозаранку стекаются жители окрестных деревень.

В этот день спешат не на работу, как обычно, а на воскресный базар, прихватив свой товар. Часам к двенадцати здесь уже очень шумно, оживленно. Торговцы на разные голоса зазывают покупателя:

— Кому тулуп? Подходи, не стесняйся! Ни разу не надеван!

— Купите конину! А казы[13] какой! Какой казы! В три пальца толщиной. Казы, кому казы?

— А кому чашки-плошки? Торопитесь, пока не разобрали!..

Особенный шум и гвалт стоит там, где продаются овцы, козы, коровы и разная птица. Спокойно в ряду, где разложены рогожи, коромысла, лыко и разная утварь.

Хабибулла явился на базар с охапкой арканов и связкой лаптей за плечами. Он разложил свой товар, оглядел толпу и сказал Миннигали, сопровождавшему его:

— Давай, сынок, не будем вдвоем заниматься одним делом, Я и сам все это распродам, если найдутся охотники купить. А ты иди по своим делам.

— Мне тетрадки нужны и карандаши. Купят ли еще наши лапти-то? Может, наняться мне лошадей поить? — спросил Миннигали.

— Как хочешь, сынок.

Получив разрешение отца, мальчик побежал к возам.

— Дяденьки, кому что сделать?

— Давай-ка, парень, напои моего коня, — крикнул толстый мужчина, завтракавший на арбе.

— А сколько заплатишь?

— Почем другие платят? — спросил толстяк, не переставая с аппетитом жевать.

— Полтинник.

— Ого! — Толстяк на минуту перестал двигать челюстями, задумался, потом махнул рукой: — Ладно, будь по-твоему. Дуй, живо!

Когда Миннигали привел лошадь с водопоя, работы прибавилось.

— Малый, своди-ка и мою лошадку.

— И мою толщ!..

Миннигалн по очереди водил лошадей к речке.

После обеда, когда число мальчишек, желавших подработать, увеличилось, плата за водопой вдвое уменьшилась. Разгорелась конкуренция. Уршакбаш стала грязной и мутной.

Часам к трем базар поутих, люди начали расходиться. Самой последней Мпннйгали повел поить лошадь серой масти и довольно резвого нрава. Она сразу потянула на середину реки, к чистой воде. Тут же с другой лошадкой стоял Шариф Кускапов.

— Эй, «поперечная голова», не мути воду! — крикнул он Миннигали и хлопнул серого по губам.

Лошадь с испугу отпрянула в сторону. Миннигали свалился в реку и. разъяренный, бросился на Шарифа:

— Чем. виновата скотина? Что она тебе сделала?

— Видишь, воду замутила! — кричал Шариф, вырываясь из цепких рук Миннигали.

— Если она не может заступиться за себя…

— Отпусти!

— Извинись сначала перед лошадью!

— Кто же извиняется перед скотиной? — фыркнул Шариф.

— Извинись, говорю! Раз, два…

— Дур-рак! — Кусканов, которому было хорошо известно, что Миннигали левша, неожиданно перешел в наступление с удобной ему стороны: — Я покажу тебе, «лоб»!

Но Миннигали не хотел сдаваться. Он попытался свалить Шарифа. Однако не успел. Шариф схватил его за шиворот и прыгнул книзу.

На берегу быстро скопилась ватага ребят:

— Миннигали, не поддавайся!

— Шариф, Шариф, так его! Так его, бирьяковского атамана, чтоб не задавался больше!

— Миннигали, дай ему по морде! Вот так ему, вот так!.. Оба парня друг другу в силе не уступали, бултыхались в воде, захлебывались, но схватку не прекращали.

— Ребята, сюда идут! — крикнул Гибади.

В конец обессилевшие, мокрые с головы до ног, Минннгали и Шариф кинулись в разные стороны.

Убегая, Шариф крикнул Миннигали:

— Ну как? Продолжим?

— В другой раз, — откликнулся на бегу Миннигали.

Но Шарифу, видимо, не хотелось вот так просто прекратить драку. Он махал кулаком со своего берега и грозил:

— Вот дождемся зимы! Я тебя тогда в прорубь двухлобой головой суну!

— Еще посмотрим, кто кого сунет! — не остался в долгу Миннигали, но в драку он больше ввязываться не хотел и повернул домой.

— Смотрите! Испугался, сбежал! — кричали ему вслед мальчишки, не удовлетворенные исходом драки.

Миннигали не обращал на них внимания.

Мать во дворе собирала щепки. Он хотел незаметно проскочить в дом, но она оглянулась на скрип двери.

— Пришел, сынок?

— Да, эсей.

— А-а-ай, сынок, где это ты так вымок весь?

Миннигали, не зная, что сказать, замялся:

— Да я… лошадей поил, с базара которые, вот и забрызгался.

— Разве от брызг так бывает? Ты же весь мокрехонек! Простынешь ведь, сынок!

— Тепло же, мама. Кто же простужается в октябре? Я закаленный.

— «Закаленный»! — передразнила мать. — Быстро скидывай с себя все. Прополощу в чистой воде.

— А что я надену?

— Вон на крюке висят отцовские штаны, надевай пока. Штопаные-перештопаные брюки отца доходили ему до самых подмышек. Миннигали закатал штанины до колен и снова вышел во двор:

— Посмотри-ка, осей. Они мне в самый раз!

— Ладно. Подрастешь, начнешь сам зарабатывать, тогда и купишь себе штаны впору. — Мать потрепала Миннигали по волосам. — Иди нащепай растопки для самовара. Чай надо кипятить, отец скоро придет.

— Разве он еще не приходил с базара? — удивился Миннигали.

— Пришел и снова куда-то ушел.

Миннигали привычно и ловко орудовал острым топором. Щепки легко отлетали от толстого чурбака.

VII

На другой день после базара Миннигали явился в школу с опозданием. Постояв минуту в нерешительности у класса, он все-таки осмелился приоткрыть дверь и просунуть голову внутрь:

— Можно, Зоя-апай?

Классная руководительница Зоя Нигматулловна, прервав объяснение, строго посмотрела на Миннигали:

— Почему опоздал?

Миннигали несмело вошел в класс и низко опустил голову:

— Мать стирала…

— Какое отношение имеет стирка к уроку?

— Одежда моя не успела просохнуть.

— У тебя разве нет смены?

— Нет. — Миннигали густо покраснел.

— Ладно, иди садись на место и больше не опаздывай, — сказала учительница.

А мальчишки в это время беспокойно ерзали на скамейках, пересмеивались, шептались о чем-то, глядя на Миини-гали.

— Это после вчерашнего у него не просохли штаны.

— Кусканов во всем виноват.

— Почему Кусканов? Они оба виноваты…

Зоя Нигматулловна Зиганшина, не понимая причины оживления в классе, рассердилась:

— Ну чего расшумелись? Не знали, что матери ваши стирают? — Что тут особенно интересного?

— Зоя-апай, мы не из-за этого… Вчера, когда был базар… — начал Гибади Хаталов, но сидевший рядом с ним Кусканов, нагнувшись, ткнул его в бок.

— Заткнись, все ребра пересчитаю, — сказал он угрожающим шепотом.

Гибади сразу потерял дар речи и, косясь на Кусканова, сидевшего с невинным видом, махнул рукой:

— Да ладно уж!

Тишина в классе была нарушена. Ребята захихикали.

Учительница, все еще ничего не понимая, во второй раз обратилась к Миннигали, до. сих пор не севшему на свое место:

— Губайдуллин, сядешь ты наконец?

Миннигали сел за парту. Дети утихомирились. Лишь Кусканов вел себя неспокойно. Он не слушал стихов Некрасова, которые нараспев и с выражением читала Зоя Нигматулловна, вертелся на месте, пытаясь привлечь внимание Миннигали.

— Эй, «поперечная голова»! «Лоб»! — отчаянно шептал он.

Поскольку Миннигали не смотрел в его сторону, он подтолкнул Ахтияра Хакимьянова, сидевшего рядом с ним:

— Позови «двухлобого», пусть повернется сюда!

Но Ахтияр отодвинулся от него.

Прозвенел звонок. В перемену Кусканов первым подошел к Миннигали:

— Что, до сих пор на меня дуешься?

— Нет, — ответил Миннигали сухо.

— Мир? — улыбнулся Кусканов, показывая ровные белые зубы.

— После уроков будем в Чапая играть?

— Будем!

— Тогда давай руку! — улыбнулся Миннигали.

VIII

Глядя в помутневшее старое зеркало, Зоя Нигматулловна расчесывала на ночь распущенную косу. Потом она ловко скрутила и заколола волосы, привычно пригладила незатейливую прическу и стала поспешно одеваться.

— Ты пока ложись, — сказала она мужу, молча наблюдавшему за лей, — Я скоро вернусь.

— Ты бы хоть сказала, куда идешь на ночь глядя, Зоя, — удивился тот.

— Схожу к Губайдуллину. Его родители в Миякибаш уехали.

— Ну так что же? Ты бы лучше о своих детях позаботилась. А с учениками ты и на работе достаточно нянчишься.

— Не сердись, Зайни.

— Губайдуллин натворил что-нибудь?

— Нет, не натворил, но за ним надо смотреть в оба.

— Давай вместе пойдем, — предложил Зайни.

— Нет, не надо. Детей одних нельзя оставлять, — ответила учительница и вышла в сени.

Над деревней плыл ясный полный месяц, заливая и дома, и лес, и горы холодным зеленоватым светом. Ночь была морозная.

Зоя Нигматулловна перевела дыхание лишь у дома Губайдуллиных. Прислушалась: так и есть, не спят. Окна плотно занавешены, но в доме шум и гам.

— Миннигали! — позвала Зоя, постучавшись в дверь. Она подождала и снова постучала.

— Кто там? — близко спросил испуганный голос.

— Открой, Миннигали! Это я, Зоя Нигматулловна!

За зверью стали перешептываться. Кто-то в темноте торопливо нащупывал защелку. Наконец открыли.

— Зоя-апай? — растерянно спросил Миннигали.

— Ну, принимай, пришла к тебе в гости, — спокойно ответила учительница. — О, да у вас праздник, оказывается. По какому же случаю здесь столько гостей собралось? — спросила она, приветливо улыбаясь опешившим ребятам — они жались в темном углу, не смея поднять глаз. Зоя-апай кивнула на печку, откуда наплывал аппетитный аромат: — Э, да ваш гусь, кажется, уже сварился. Что же вы не садитесь кушать?

— Вы вовремя пришли, Зоя-апай, садитесь с нами, — нашелся Миннигали.

— Спасибо, ребята, только есть на ночь вредно. Я ведь просто так, к матери твоей пришла, а ее, оказывается, дома нет, — схитрила Зоя Нигматулловна и собралась идти домой. — Кто меня проводит?

Все стали дружно собираться.

На улице тотчас же разбрелись кто куда. Трое ребят вызвались проводить учительницу до дому. Когда шли узкой тропой по берегу, Миннигали, поотстав немного от учительницы, шепнул Гибади:

— Узнать бы, у кого язык такой длинный. Если бы Зоя-апай не знала, что мы собираемся, ни за что бы не пришла.

— Ты что, думаешь, что я привел ее?

— Кто-то наболтал! Собирались же раньше, никто не видал и не слыхал. А как у меня — так сразу и попались в капкан. Ну ладно, если родителям скажет. Они простят. А если директору? Тогда наши дела плохи, — горячился Миннигали.

— Зоя-апай не такая, — сказал Гибади тоненьким, как у девчонки, голоском.

— О чем секретничаете? — спросила учительница, обернувшись назад.,

— Не секретничаем, Зоя-апай. — Миннигали взбежал на пригорок и поднял руки вверх: — Посмотрите, как красиво! Эх, если бы я мог летать, как птица!

— Ну и что было бы? — поинтересовался Гибади.

— Полетел бы на Марс! На одно крыло посадил бы вас, па другое — Зою-апай и — на Марс! — воскликнул Миннп-гали и раскинул руки.

Учительница засмеялась:

— А что? Может быть, при вашей жизни человек полетит на Марс, — сказала она задумчиво.

— Скорей бы это время наступило, Зоя-апай!

Ребячьи мечты вызвали чувство гордости в душе молодой учительницы. Хорошая смена растет. У каждого из них свой характер, свои мечты и желания. «Надо почаще встречаться с ними в такой обстановке, быть поближе к ним. Ведь каждая такая встреча помогает воспитывать их», — думала она с радостью.

— Зоя-апай, мы, наверно, пойдем? — спросил Миннигали, когда ребята подошли к дому учительницы и остановились.

— Идите, идите, — ответила Зоя Нпгматулловна.

Распрощавшись с ребятами, учительница продолжала стоять у дома, зачарованная красотой тихой морозной лунной ночи.

Вспомнился ей последний разговор с директором школы Шаеховым…

Зоя Нигматулловна собиралась уже домой после уроков, когда в учительскую вошел директор.

— Домой торопитесь? — спросил он.

— У вас дело ко мне?

— Совет один хочу дать.

Зиганшина положила на стол стопку тетрадей, которую взяла домой.

— Слушаю, Салих-агай.

Директор, прихрамывая на одну ногу, прошел в глубину комнаты. Помолчал, словно затрудняясь, с чего начать разговор.

— Зоя Нигматулловна, некоторые ученики не умеют попользовать свободное время. Вы как молодая учительница не должны забывать о том, что обязанность учителя — не только давать ученику знания. Он прежде всего воспитатель. Для этого одних уроков недостаточно…

— Салих-агай, — Зоя Нигматулловна была обижена, — я своих учеников хорошо знаю.

— Знаете? А знаете о том, что они, эти мальчишки или девчонки, устраивают сборища чуть ли не каждый день «в чьем-нибудь свободном доме, когда там нет взрослых, готовят угощение, а потом ночуют вместе?

— Нет, об этом я не слышала, — сказала Зоя, покраснев.

— Я должен об этом сказать, Зоя Нигматулловна. Это дело сложное.

— Кто-нибудь что-нибудь натворил?

— Пока нет. Но если мы будем закрывать глаза на это явлепие, то действительно может произойти нехорошая история.

— Это верно, Салих-агай, — согласилась Зоя.

— Говорят, Губайдуллин Миннигали очень озорной мальчик, обижает своих товарищей и даже девочек. Так ли это?

— Бывало всякое. Но сейчас — нет!

— Что вы о нем думаете?

— Он, конечно, шалун, бойкий очень, прямой и даже резкий, горячий, но отходчивый. Если уж что поручишь ему, старательно исполняет. Честный, терпеть не может обманщиков; ловкачей.

— А как учится?

— Средне.

— Ну вот видите — средне, — сказал директор, — а мог бы, наверно, учиться только на «хорошо» и «очень хорошо», стало быть, уроки как следует не готовит, больше занят играми. Вы, Зоя Нигматулловна, не упускайте его из виду!

— Я не могу обижаться на Миннигали, Салих-агай. Он и в кружках участвует, и в пионерской работе, и стенгазету выпускает, заметки пишет. Старается все узнать, везде успеть. Очень любит природу, всяких зверушек, птичек, букашек. Много читает. Самые любимые его герои — Павел Корчагин, Чапаев… Много вопросов задает на уроках литературы. Именно он предложил организовать литературные вечера. Мы читаем книги русских, башкирских, татарских писателей. Обсуждаем стихи самих учеников…

— Говорят, он и сам пишет стихи?

— Пишет. Правда, ему еще далеко до мастерства, по он очень тонко чувствует. Больше любит писать о природе.

Директор школы улыбнулся:

— Вы, Зоя Нигматулловна, почему-то любите расхваливать своих учеников.

— Я же не в глаза хвалю, — возразила Зоя.

— Ранняя кукушка быстро откукует, говорят. Если захваливать ученика, не замечать его недостатков, снизить требовательность, можно ему же вред принести.

— Я это понимаю, Салих-агай, — сказала Зоя, чувствуя, что Шаехов не все договаривает.

После этого разговора Зоя потеряла покой, ломала голову над словами директора. Вот и сейчас, побывав в доме у Губайдуллиных, она подумала: «И все-то известно Салиху-агай, обо всем знает. Не зря предупреждал меня».

Наутро, придя в школу, Зоя Нигматулловна. ни с кем ни словом не обмолвилась о вчерашнем. Когда уроки закончились, она оставила ребят и по-дружески попросила их:

— У меня к вам большая просьба. Пожалуйста, впредь не собирайтесь одни по вечерам. Ведь запросто и пожар может случиться. Играйте на улице или приходите в школу. Договорились? Как вы думаете, что если нам организовать специальный отряд по борьбе с нарушителями порядка?

Это предложение всем понравилось.

— Мы согласны, Зоя-апай, согласны!

— Кого запишем в отряд?

Ребята стали наперебой выкрикивать фамилии.

— Губайдуллина! — крикнул Гибади.

— Раз его записали, и Кусканова не оставляйте! — заволновались мальчишки с Арьяка.

— Будь по-вашему, записала. Только не надо шуметь! — Учительница постучала по столу. — Кого сделаем командиром отряда?

— Кусканова!

— Нет, не его! Губайдуллина!..

После долгого спора и препирательств Губайдуллин был выбран командиром, Кусканов — заместителем командира организованного отряда.

— А теперь мы должны составить план внеклассной работы. Как нам ее оживить? У кого какие предложения?

Одновременно поднялись три-четыре руки:

— У меня!

— У меня тоже!..

IX

— Сегодня вечером идите в клуб!.. Из Киргиз-Мияков артисты приехали-и-и!.. — протяжно кричал кто-то на улице.

Услышав эти призывы, Миннигали выбежал на улицу, огляделся.

На лениво шагавшей лошади ехал Гибади, но почему-то он не обратил на Миннигали никакого внимания.

— Гибади?! — удивился Миннигали.

Гибади был в лохматой шапке, в тулупе, вывернутом мехом наружу, лицо его вымазано сажей. Он сделал вид, что не слышит Миннигали. Сел задом наперед ИГ продолжал кривляться, как клоун-.

— Э-э-эй, люди-и!.. Сегодня вечером идите в клуб!.. Посмотрите артистов из Киргпз-Мияков!.. Играйте, смейтесь, веселитесь!..

— Гибади; стой!

Но Гибади не обращал внимания. Миннигали догнал его и схватил сонную лошадь за узду.

— Отпусти! Отпусти, говорю! Я сегодня не буду в войну играть.

Но Миннигали не уступал. На повороте к переулку он стащил упиравшегося товарища с лошади и спросил командирским голосом:

— Ты что, забыл, что сегодня «белые» нападают?

— Сегодня не играем, в клуб все-идут!

— Кто сказал?

— Сам Шариф сказал, командир «белых».

— Врут они. Чтобы нас с толку сбить. С сегодняшнего дня у кого войско больше, тех будут называть «красными», у кого меньше — «белыми»? Помнишь?

— Не забыл, — сказал Гибади. — Давай лучше сегодня артистов посмотрим.

— А если бы настоящая война? — спросил Миннигали.

— Если война, другое дело… А у нас же игра!

— Чапаевцы не ноют. Игра или не игра, а раз договорились, отступать нельзя. Когда надо было, чапаевцы даже собой жертвовали. А ты из-за какого-то спектакля! Короче, вот что: если ты сегодня сорвешь игру, не соберешь всех наших, будем считать тебя дезертиром!

— Ты уж слишком! — Гибади обиделся: — Даже пошутить с тобой нельзя. Буду собирать взрослых в клуб, заодно и ребятам скажу. Где будем собираться? Здесь?

— Да. К шести часам.

— Ладно.

Гибади забрался на коня и хотел уже отъехать, но Миннигали остановил его:

— Я тебе что-то покажу, хочешь?

— Опять лисенка поймал, что ли?

— Нет.

— А что?

— Слезь сначала с лошади.

Гибади слез и последовал за Миннигали. Увидев целую груду самодельных винтовок, так похожих на настоящие, он был изумлен:

— Вот это да-а-а!.. Сколько здесь?

— Сорок три.

— Если все соберутся, не хватит.

— Хватит. Вон еще сколько оружия! — Миннигали показал под крыльцом целый арсенал наганов, шашек.

— Когда ты все успел? — восхищенно спрашивал Гибади, рассматривая винтовки и пистолеты. — Они же совсем как настоящие! Я сейчас же пойду соберу всех ребят!

— Иди, управляйся скорее с делами и собирай ребят. Только, чур, все, что ты здесь видел, — секрет.

— Ясно.

Гибади взобрался на лошадь.

— Э-э-эй, сегодня все в клу-у-уб!.. Артисты приехали!..

К шести часам на условленном месте стали собираться ребята с улицы Бирьяк.

В сторону «противника» выслали разведку. До возвращения разведчиков Миннигали выстроил свой вооруженный деревянными винтовками, пистолетами и саблями отряд и учил маршировать.

Ребята распевали военные песни, Миннигали запевал:

Вскоре вернулась с того берега разведка и донесла, что «белые» только еще собираются у себя, возле правления, не строятся и к боевым действиям, по всей видимости, еще не готовы. Самое время напасть на них.

Миннигали принял решение взять врага в кольцо и сделать засаду на пути его отступления. Для этого он разделил «армию» па три отряда и назначил командирами Мансура и Тарифа.

— Ты, Мансур, по берегу поднимешься вверх. Когда дойдете до конца деревни, через центральный ток выйдете в тыл к «белым». Вы будете действовать на левом фланге. Тариф обойдет «белых» огородами и приготовится к атаке с правого фланга. А мы отсюда ударим в тот момент, когда вы завяжете бой. Получится, мы нападем на них с трех сторон, а этого они никак пе ожидают!

— А можно так хитро нападать? — спросил Тагир. — Может, пойдем в психическую атаку?

— Чем хитрее — тем лучше! — уверенно сказал Миннигали. — Думать надо головой. Знаешь, «не числом, а уменьем». В этом-то все дело. Во время гражданской войны красные таким нападением разбили белых, которые занимали наш аул.

Файзулла Тайгунов, стоявший па карауле на берегу реки, доложил, что в лагере «белых» какие-то передвижения. Они продолжают собираться к правлению, а их наблюдатели выходят к самому берегу реки.

Миннигали нацелил воображаемый бинокль на позицию «противника». Затем скомандовал:

— Тревога! Четвертый полк, за мной! Эй, Файзулла, не отставать!

Миннигали повел отряд на «вражеский» берег. Скрытно подобрались к самому правлению, где в беспорядке, без строя толпились «белые». Здесь Миннигали приказал своим затаиться. Сам он внимательно изучал обстановку. «Белые» ничего не подозревали о местонахождении «армии» Миннигали. Было тихо над деревней. Солнце уже село за колхозный склад. Быстро темнело.

— Похоже, что они не собираются воевать. Может, в клуб собрались? — предположил Гибади.

— Атаман «белых» Шариф Кусканов не из таких. Если договорились играть в войну, он ни за что не пойдет ни в какой клуб, — сказал Миннигали. — Надо выжидать в засаде, пока наши передовые части завяжут с ними бой.

И вскоре на том берегу подняли крик и шум. Смело, с дружным «ура» «красные» бросились на «белых» с двух сторон. Миннигали выстрелил из пугача и тоже бросился вперед:

— Ур-а-а-а!..

— Впе-е-ред!.. — закричал Гибади.

«Белые» не ожидали такого дружного нападения со всех сторон, и бой закончился полной победой «армии» Миннигали, даже Шариф Кусканов, командующий «белых», попал в плен. Но он отказывался признавать поражение и отчаянно спорил:

— Так нельзя! Так не пойдет! Разве договорились так незаметно подкрадываться со всех сторон и окружать?! Надо было договориться, что можно окружать! Это не по правилам!

Шариф спорил до хрипоты. Но Миннигали только посмеивался:

— А разве на настоящей войне «красные» бы кричали: «Эй, «белые», берегитесь, мы вас сейчас будем окружать!»

— Так то настоящая война!

— Это неважно. Мы играем в настоящую войну — значит, все должно быть так, как бывает на войне, — сказал Гибади.

— Ладно же, пусть будет по-вашему, — согласился Ша-риф, — только мы не будем все время «белые». Давай меняться: один раз вы будете «белыми», другой раз — мы! А то что же это мы все время «белые»?!

— Идет! — согласился Миннигали. — Только надо так условиться, чтобы «белые» не побеждали. Пусть, кто победит, тот и будет «красным», тогда «красные» будут всегда победителями. Согласны?

Такое условие понравилось Шарифу, и «главнокомандующие» скрепили договор, пожав друг другу руки.

Победители и побежденные, довольные новыми правилами игры, начали расходиться по домам.

Миннигали в душе торжествовал, что его военный план закончился полной победой, и, радостный, побежал домой. Когда он свернул к себе в переулок, распрощавшись с Гибади, из темноты вдруг выросла фигура Сабира Булякбаева:

— Это ты, сын Хабибуллы? Постой-ка, поговорить надо. Стой, слышишь! — От него несло водочным перегаром.

Миннигали остановился:

— Ты что, агай?!

— Запомни: лучше брось это дело! По-хорошему говорю, а то я тебе… — Он помахал кулаком.

Миннигали никак не мог понять, в чем дело, почему Сабир подкараулил его и теперь пугает.

— Чего тебе надо, агай? Что ты лезешь?

— Будто не знаешь! Не притворяйся! — Сабир заскрежетал зубами. — Я тебе морду разобью! Понял? Не понял? Повторяю еще раз, запомни: если я еще увижу, что ты вертишься возле дома Закии, тебе несдобровать! Ну-ка иди сюда! Я тебе дам! — качаясь на ногах, Сабир пытался поймать Миннигали.

Миннигали отскочил в сторону. Нечего было и думать связываться с парнем, который был на четыре года старше, почти взрослый.

Уже дома, спустя некоторое время, Миннигали охватил страх, которого он не испытывал при встрече с пьяным драчуном в темном переулке. Это был страх не за себя — страшно было за Закию.

Неужели Сабир влюбился в Алсу-Закию?

Неужели не нашлось другой девушки для пьяницы и лодыря, который только и знает — отлынивать от работы? Не может быть, ведь она совсем девчонка! Но он на что-то надеется, раз так делает. Да она-то, конечно, смотреть на пего не захочет. Наверно, Сабир надеется, что родители выдадут ее замуж насильно? По старым законам, как в прошлые времена. Ну нет, теперь все по-другому! И как бы там ни было, Сабир не добьется своего…

X

Наконец наступил долгожданный день — Миннигали, вернувшись из райцентра, гордо перешагнул порог дома и громко объявил:

— Мне выдали комсомольский билет!

За столом сидел приехавший после окончания курсов Ти-ергали и пил чай. На радостях братья обнялись, тут же затеяли возню и стали тузить друг друга,

Мать счастливыми глазами смотрела на сыновей:

— Ну, дети мои, садитесь скорее за стол, чай остывает! Да перестаньте вы, дети!

— Эх, мать, куда денется твой чай? Не убежит! — Хабибулла подмигнул жене: — Видишь, как они рады друг другу, пусть повозятся. Сколько не виделись!

Малика радостно и согласно кивала словам мужа, не отрывая любящего взгляда от шумно возившихся сыновей. Совсем недавно эти рослые, крепкие парни были беспомощными малышами. Есть ли для матери большее счастье, чем видеть, как растут и мужают ее сыновья?!

Тем временем Миннигали чуть не одолел старшего брата, уже схватил за ворот и стал трясти, и материнское сердце не выдержало:

— А ну, перестань, медведь! Ты его задушишь!

Миннигали отскочил в сторону и шутя погрозил матери пальцем:

— Ага, хоть он и взрослый совсем, ты его больше любишь, больше жалеешь!

— Не говори глупостей, сынок! — Малика всплеснула руками. — Для меня вы оба равны, за обоих сердце болит.

— Эсей, ты не сердись! Миннигали разыгрывает тебя, — сказал Тимергали и обратился к брату: — Ну-ка, покажи комсомольский билет…

— Комсомольский билет никому давать не разрешается, — сказал Миннигали, — но тебе дам.

— Ну поздравляю тебя! — торжественно сказал Тимергали, рассматривая новенький билет.

На обложке билета был вытиснен силуэт Ленина, на внутренней ее стороне — два ордена: Красного Знамени и Трудового Красного Знамени. Под фамилией Миннигали было написано: «Принят 2 марта 1938 года, комсомольский билет выдан 9 сентября 1939 года».

Тимергали протянул брату билет:

— Быстро растет комсомол. Вот уже сколько прибавилось комсомольцев. Ты, брат, 912 418-й!

— Откуда ты это узнал?

— По номеру билета.

Малика улыбалась, слушая разговор сыновей. Вставила:

— Миннигали, сынок, все своим чередом приходит. Когда-то ты октябренком был, потом — пионером, а сейчас стал комсомольцем!..

— Так постепенно поднимаются со ступеньки на ступеньку вверх по лестнице. — Тимергали похлопал братишку по плечу. — Помнишь, мама, какое Миннигали в первом классе читал стихотворение?

— Не припомню что-то. — Малика посмотрела на мужа: — А ты не помнишь, атахы[14]?

— Что-то про пионеров, про Октябрь, кажется…

— Правильно! Отец не забыл. — В глазах у Миннигали засветилась радость. — Я даже помню, как там было про то, что маленькие идут из октябрят в пионеры, а из пионеров становятся комсомольцами. А уж из комсомола самых достойных принимают в партию.

— Видишь, сынок, какие ступени, — сказал Хабнбулла. — Октябренком был. Верно, мать? Был. Пионером тоже был, все мы это знаем. Теперь ты комсомолец. Вот билет у тебя комсомольский. Значит, осталось впереди что? В партию осталось вступить!

— Это моя мечта, отец, стать коммунистом.

Хабибулла радовался радостью своих сыновей; он еще

хотел поговорить об их счастливой судьбе, но Малика остановила его:

— Ну, хватит, отец, потом наговоритесь. Давайте чай пить, дети, наверно, проголодались.

— Они на радостях, пожалуй, и есть не хотят! — засмеялся Хабибулла.

— Доктор сказал: если вовремя человек не ест, желудок портится.

Братья пошли мыть руки. По дороге Тимергали критически осмотрел брата:

— Какие волосы отрастил! Зачем тебе такие? Совсем тебе не идет! И еще Зою-апай обманул, сказал, что отцу некогда тебя постричь! — Тимергали улыбнулся над растерянностью Миннигали.

— Уже успели, наябедничали тебе! Приехал, и тут же все ему выложили — вот какие языки! Ничего сказать нельзя, тут же донесут!

— Какой же это донос! Я ведь, худо-бедно, твой старший брат, да к тому же еще учитель. Понимать должен!

— Подумаешь, английские курсы закончил! А мы, семиклассники, немецкий изучаем. Программу же из-за тебя не переменят!

— Тебе, я думаю, сейчас все равно — что немецкий, что английский, еще никакого не знаешь.

— А может, знаю? Да что я! А вот ты курсы кончил, выучился, а по-английски говорить умеешь?

— Умею!

— Умеешь? Ладно. Ну-ка скажи… как будет по-английски «это собака»?

— Зис из э дог.

— Это кошка?

— Зис из э кэт.

— Как будет по-английски: «кем ты хочешь быть»?

— Вот ду ю вонт ту би?

— Знаешь… — Миннигали улыбнулся. — Вот бы мне тоже немецкие курсы кончить!

— А зачем тебе?

— Когда-нибудь пригодится. — Миннигали перестал жевать. — Вон в кино Чапай Петьке что говорит? Если бы, говорит, ты немного подучился языкам, мог бы, говорит, командовать войском всего мира.

Малика, наливавшая чай из самовара, покачала головой и засмеялась:

— Как увидел это кино, так до сих пор и бредит Шапаем! Думала, в комсомол запишется, умнее станет, ан нет, все так же, как мальчишка себя ведет.

— Пока можно, пусть играет. Ты, эсэхе[15], его не удерживай, — сказал Хабибулла.

— Я и не удерживаю, просто к слову пришлось.

Поддержка отца и вовсе окрылила Миннигали:

— Может, мне и по-английски попробовать?

— Ты думаешь, так уж легко чужие языки изучать? — возразил Тимергали.

— Ты же научился!

— По правде говоря, я и сам английский толком не знаю, — признался Тимергали смущенно.

— А как же ты ребят будешь учить? — поинтересовался Миннигали.

— Как знаю, так и буду. Где пе знаю, там стану по-люцииному учить.

— Что за Люция?

— Девушка одна на наших курсах училась. Люция звали. — Тимергали улыбнулся. — До курсов три года ребят немецкому учила. А сама по-немецки — ни в зуб ногой. Что же делать, говорит, раз заставили. Забавная история. Перед каждым уроком, оказывается, она переводит со словарем несколько предложений и идет. Если остается время от урока, не знает, что делать.

Один ученик, видать, догадался, в чем дело. Чтобы испытать учительницу, он, как ты сейчас, давай сыпать ей вопрос за вопросом. Люция не растерялась. Даже пе задумываясь, стала отвечать как попало, где по-немецки, а где по-русски. А мальчик и говорит: «Апай, сегодня же урок немецкого. Почему вы по-русски говорите?» Тут уже Люция рассердилась: «А тебе не все равно! Сидел бы и помалкивал!» Но на другой день она подает заявление. Директор не отпускает. Тогда она звонит в район. Заведующий роно далее не дослушал ее. «А кто его знает-то, немецкий? Все так и учат. Где же. их наберешься, — специалистов?» — ответил он и не пожелал больше с ней разговаривать. Три года она так промучилась, на четвертый на курсы поступила. Теперь мы говорим: «Если не знаешь урока, учи, как учила Люция!..»

— Вот как ты на мои вопросы отвечал? Как Люция?

— Нет. Я в самом деле отвечал по-английски.

— А что за имя Люция?

— Рево-Люция! Понял? — Тимергали отхлебнул чай из блюдца. — Их две сестры. Родились, когда революция произошла. Отец с матерью в честь революции и назвали одну Ревой, а другую — Люцией. Они близнецы. Вот и получилось Рево-Люция. У нас только Люция училась…

Миннигали подумал и сказал с сожалением:

— Все-таки зря ты рассказал про Люцию. Теперь я буду сомневаться, правильно наша учительница говорит или нет.

После чая Тимергали собрался куда-то. Сказал, что хочет повидать товарищей. Миннигали вышел вслед за ним. Он подмигнул брату:

— Не бойся, агай. Я тебя только провожу. Думаешь, я не знаю, к каким товарищам ты торопишься? Мама все время повторяет: «Хоть бы бог дал дожить, пока женится Тимергали и появятся у него ребятишки». Бабушкой хочет стать. Давай, брат, поторапливайся. У тебя жена будет, у меня — енгей[16], у матери — невестка. Отец тоже давно хочет внуков нянчить.

— Ну, ты ладно… — Тимергали покраснел и поскорее перевел разговор: — Моя от меня не уйдет, об этом пе беспокойся. У тебя-то как дела, а?

«Мои дела лучше всех!

— Как у тебя с Алсу-Закией?

— По-старому. Я же тебе писал. — Миннигали вздохнул. — Зря я, наверно, думаю о ней. Она на меня внимания не обращает, такая гордая-я…

— Напрасно страдаешь, брат. Пока ты вырастешь, станешь мужчиной, много таких, как Закия, встретится тебе на твоем пути.

Миннигали покачал головой.

— Нет, мне одна нужна, — сказал он. — Одна Закия. Я всю жизнь буду любить ее!

— Тебе сейчас так кажется. Детские увлечения со временем проходят.

— Нет, агай. — В глазах Миннигали вспыхнул огонь. — Моя любовь не пройдет! Я уже большой!..

— Ты, братишка, на жизнь очень наивно смотришь. — Тимергали улыбнулся: — Ведь не может Закия ждать, пока ты станешь совершеннолетним?.. Ты еще вон в детские игры играешь…

— Я тебе как старшему брату душу открываю, а ты смеешься надо мной. — В голосе Миннигали была слышна обида.

— Ну а что, я тоже плакать должен? — Тимергали похлопал брата по плечу.

— Лучше посоветуй, что делать.

— Ну что же тут можно посоветовать, если уж ты так любишь ее, жить без нее не можешь? Скажи ей самой об этом! Что она на это ответит? Я бы так и сделал на твоем месте.

— Смелости у меня не хватает… С другими девчонками и побаловаться, и посмеяться — запросто. А с пей — не могу, боюсь даже остаться один на один. Раз после репетиции проводил ее до дому, да так и не смог с ней заговорить. Слов не мог найти!

Тимергали видел, что брат серьезно влюбился в Закию, но чем он мог ему помочь? Он обнял его за плечи и сказал:

— Если так будешь робеть, то прозеваешь любую девушку. Девушка никогда первой не скажет, что любит, тем более такая гордая, как Закия. Наберись смелости и не отступай, а там видно будет. Потом все само собой уладится.

— Если Алсу-Закия полюбит меня, может она подождать два-три года, как ты думаешь? Всего-то подождать два-три года? Если полюбит?

— Если действительно полюбит, не два-три, а всю жизнь может ждать.

У Миинигали стало легче на душе после разговора со старшим братом.

К ним подошла ватага друзей Миннигали.

Все знали, что он ездил в райцентр получать комсомольский билет. Ребята окружили братьев:

— Когда из района вернулся?

— Билет получил?

— Покажи комсомольский…

Миннигали, конечно, хотелось еще поговорить с братом о сердечных делах, но друзья есть друзья.

— Бери мандолину, пошли гулять по деревне!

— Пошли с нами, Миннигали!

Махнув рукою брату, который пошел дальше один, Миннигали остался с товарищами. Он сбегал домой за мандолиной.

— Ну что вам сыграть?

— Давай сначала «Каз канаты»[17]

Гибади уступил музыканту свое место на скамейке:

— Садись, Миннигали!

Но Миннигали отказался. Он настроил инструмент. Встав среди кустов, росших за скамьей, он взял первые ноты, и зазвучала трогательная, красивая мелодия.

Постепенно на звук мандолины стали подходить девушки. Не было лишь Закии. Неужели опа не придет? Может быть, придет с опозданием, как обычно… Вдруг мелькнула за плетнем зеленая косынка… Появилась девушка — она торопливым шагом шла по переулку. Миннигали показалось, что в это мгновение сердце его замерло, остановилось. «Закия!» — чуть было не крикнул он.

Но, увы, то была не Закия, а Рашида Батыршина. Она сразу поняла, почему у парня такой грустный взгляд, и нарочито весело сказала:

— А ну-ка, Миннигали, неси свою гармошку! Давно мы что-то не собирались. Надо же встряхнуться!

Девушки дружно поддержали ее:

— Правильно! Неси гармошку, плясать будем!

Миннигали побежал домой и вернулся с гармонью. Рашида притопнула ногами:

— Вот это да! Так и чешутся пятки. Ну, растяни мехи, плясать хочу!

Миннигали прислонился к плетню и с ходу заиграл плясовую «Карабай». Рашида плавно пошла по кругу, затем все быстрее, все горячее.

— Живее играй, живей! — подзадоривала она гармониста.

Наплясавшись до изнеможения, Рашида остановилась перед Тагиром и поклонилась ему:

— Актуганов, пляши!

Тагир спрятался за спины товарищей. Не удалось заставить плясать и остальных. После лихой пляски Рашиды никто не хотел идти в круг. Трудно было сплясать лучше нее, а хуже не хотелось.

— Ну тогда ладно, давайте петь. Миннигали, сыграй-ка свою песню «Карамалы», — сказала Рашида.

Пропели хором «Карамалы», которую сочинил сам Миннигали. Потом кто-то завел «Катюшу»:

Они перепели все знакомые песни, Миннигали играл без устали и от души вместе со всеми пел и веселился. Молодежь разошлась по домам за полночь.

XI

Весь октябрь шел снег с дождем. Потом разом наступили холода, за сутки землю сковало морозом. Березовые леса, печальные и облетевшие, серые сжатые поля и даже горы, стынущие на холодных ветрах, — вся природа, казалось, ждала, когда ее укроет белое одеяло зимы.

Один Миннигали не замечал ничего. Ему казалось, что нет ни дождя, пи снега и что мороз не сковал землю… Было ему легко, радостно. А все от того, что… он впервые заговорил с любимой. Случилось это так.

'После уроков Закия сама нагнала его и тронула за рукав. Он обернулся и увидел ее черные, широко раскрытые глаза. Она улыбалась ему.

— Ты сегодня пойдешь в клуб? — приветливо спросила Закия.

Миннигали не мог в ответ вымолвить пи слова, стоял смущенный и растерянный.

Закия улыбалась. На ее розовых щеках играли две ямочки.

— Я боюсь одна ходить… Ты проводишь меня домой?..

Она говорила что-то еще, но Миннигали ничего не понимал. Он видел ее улыбку, глаза, слышал ее красивый, как музыка или песня, голос.

— Смотри гармонь не забудь принести…

Закия убежала, рассмеявшись над остолбеневшим парнем. Смех девушки был необидный, радостный, счастливый.

Томительно тянулись часы, оставшиеся до вечера. Миннигали все успел сделать по дому, а время не шло.

Он выучил уроки. А время, как назло, стояло на месте. Тогда Миннигали схватил коньки и побежал на Уршакбаш.

На реке был уже крепкий лед, и мальчишки катались по нему вовсю. Миннигали привязал на лапти коньки-самоделки — он сам гнул их из железного, в палец толщиной, прута. Среди своих друзей, гонявших по льду на самой середине реки, Миннигали немного успокоился.

Все знали, что Миннигали очень хорошо бегает на коньках и в этом у него мало соперников. Но ему казалось, что он не по льду скользит, а летит над рекой по воздуху. Лед шуршал под коньками и крошился. Местами, ближе к середине, где лед еще сравнительно тонок, в след от коньков натекала вода и вся ледяная поверхность прогибалась под тяжестью стремительно мчавшегося бегуна. Миннигали стало жарко, хотя одет он был очень легко: без шапки, тонкий казакин, да и тот расстегнут, а штаны не шерстяные — холщовые. Так он ходил до самых морозов, закалялся.

Миннигали волчком крутился на льду, когда к нему подкатил Гибади:

— Тебя зовут!

— Кто?

Гибади показал на берег. Увидев стоявшего там Сабира, Миннигали побледнел.

Сабир манил его пальцем.

— Чего тебе? — крикнул Миннигали.

— Иди-ка сюда, дело есть.

— Какое дело?

— Иди сюда, скажу.

Миннигали отмахнулся от него:

— Какие у нас с тобой дела! Иди своей дорогой!

— Испугался! Эй, сын Хабибуллы, ты в штаны пе напустил? Трус несчастный! -

Сабир кричал с берега обидные слова, и все их слышали. Этого Миннигали не мог стерпеть:

— Кто трус? Я трус?

— А кто же еще?

Миннигали рванулся к берегу, но его пытались удержать друзья:

— Но ходи! Не надо!

— Не мешайте! Я должен с ним поговорить как мужчина с мужчиной, один на один.

Видя решимость Миннигали, друзья отступились.

Когда Миннигали подошел к Сабиру, тот совершенно неожиданно заговорил в спокойном тоне:

— Ты не бойся, я поговорить с тобой хочу.

— А я и не боюсь.

— Не сердись за тот случай. Ну, тогда, в переулке. Выпивши я был. Не сердишься?

— А-а, вон ты о чем! — Миннигали сразу успокоился. — Ерупда, я об этом и думать забыл. Чего не бывает.

— Ну, тогда мир? — Сабир прищурился: — Ты в клуб идешь сегодня?

— Иду.

— Алсу-Закия позвала?

— А что? — Миннигали не хотел отвечать прямо.

— Так просто… Хочешь папиросу?

— Не курю.

Сабир вытащил «Казбек», закурил и, пуская дым, пристально посмотрел на Миннигали:

— Сегодня в клуб не ходи. Мне нужно повидаться с Закией.

Миннигали вспыхнул:

— Как ты смеешь так говорить!

— Я в жены ее беру, понимаешь?

— А она? Согласна? — Миннигали ждал, что скажет Сабир, и сердце у него замерло.

— Согласна или не согласна — мое дело, — сказал Сабир небрежно.

— Не имеешь права брать девушку насильно. И потом, она еще девчонка, ей всего шестнадцать лот.

— Об этом мы у тебя спрашивать не будем. — Сабир хохотнул. — Самое главное, ты под ногами не крутись, понимаешь? А то вдруг испортишь всё дело…

Миннигали был впе себя от ярости, но сдержался. Ему хотелось больше узнать о том, как же относится сама Закия к Сабиру.

— Закия любит тебя? — как бы между прочим спросил Миннигали.

— Любит! До смерти любит! — засмеялся Сабир.

— Врешь!

— Тихо, тихо, мальчик. Не годится орать на старших. Кого же она может еще любить, кроме меня? Тебя, что ли? Ты же молокосос. Ты себя еще не можешь прокормить, — сказал Сабир довольно спокойно. — Или ты тоже собрался жениться?

Чувствуя какую-то правоту в его словах, Миннигали промолчал.

— Ну, сынок Хабибуллы, смотри, я тебя предупредил.

— Не пугай.

— Я не пугаю. — Сабир внимательно посмотрел на свой здоровый красный кулак. — Только я тебе все ребра переломаю, если не послушаешь меня!

Сабир жевал погасший окурок, и по скулам у него бегали желваки.

— Я сказал, не пугай, — твердо ответил Миннигали и посмотрел Сабиру в глаза. Теперь Миннигали не мог отступить. От волнения у него пересохло, во рту.

— Ах ты, блоха! Да я тебя сейчас задавлю! — Сабир одной рукой схватил Миннигали за правую руку, а другой за горло и начал душить: — А ну повтори, сынок Хабибуллы! Повтори, что ты сказал? Не пугать?

С реки на берег уже подбежали товарищи Мипнигали, в любую минуту готовые прийти ему на помощь, но Миннигали прохрипел:

— Не надо, не мешайте нам!

С этими словами он вырвался и ударил Сабира свободной левой рукой.

Сабир сообразил, что имеет дело с левшой, отскочил от Миннигали, вдруг выхватил из-за голенища нож.

— Теперь спасайся, блоха! — прорычал Сабир. — Здесь твоя смерть!

Драка приняла неожиданный оборот. Ребята отбежали в сторону. Кто-то испуганно закричал:

— Миннигали, уходи! Беги!

Но Миннигали не мог склонить голову перед врагом. Он внимательно следил за ножом и хладнокровно выбирал удобный момент для нападения.

— Ну, беги! Беги отсюда, — наступал Сабир, — беги! Я же тебя сейчас зарежу. Ну!

Медленно отступая, Миннигали сошел на лед. Сабир скользил по льду в сапогах, ноги у него разъезжались, по он в злобной уверенности своего превосходства этого не замечал. А Миннигали прочно чувствовал себя на льду па коньках и, улучив момент, одним ударом выбил из рук Сабира нож, а потом ударил его головой в грудь. Сабир взмахнул руками и грохнулся навзничь, стукнувшись об лед затылком. От этого Сабир на минуту потерял сознание. Потом он опомнился, поднялся. Шатаясь, скользя на разъезжающихся ногах, побрел к берегу; держась за затылок и морщась от боли, он погрозил кулаком:

— Погоди, сынок Хабибуллы! Погоди!

Вокруг Миннигали на коньках крутились друзья. Они радостно и возбужденно шумели и кричали, празднуя победу своего вожака.

— Нож и шапка на льду остались! Смотри!

— Надо матери его нож показать!

— Да он один живет.

— Хватит про него. Разве это человек! — сказал Миннигали.

— Молодец Миннигали!

— Молодец!

Уже стемнело, и скоро шумная ватага ребят с коньками в руках повалила в деревню. Возле своего переулка Миннигали расстался с друзьями. Здесь его ждала встревоженная мать.

— Ты куда, мама?

— Тебя ищу.

— Зачем?

— Директор школы зовет, Салих-агай.

— Меня?

— Тебя, конечно. Побыстрее велел позвать. Школьный сторож приходил.

«Сабир уже пожаловался! Как бы то ни было, Закию в обиду я не дам», — подумал Миннигали.

— Что ты натворил, сынок? Скажи мне, а? Ну скажи, сынок? Просто так директор не вызовет!

Миннигали отряхнулся от снега и сказал:

— Ну что ты! Ну что ты, мама! Я же теперь в учкоме. Салих-агай хочет, наверно, посоветоваться со мной о чем-нибудь.

— Ох-хо-хо, начальник какой выискался! — Мать улыбнулась ласково: — Ну иди, сынок, иди. Нехорошо заставлять старших ждать.

— Ладно, мама…

— Только не задерживайся, сынок, ладно? Сейчас придут отец и брат, вместе и поужинаем.

— Меня не ждите, эсей. Я обещал с ребятами в клуб пойти, — сказал Миннигали и вышел на улицу, прихватив гармонь.

За воротами его ждали друзья:

— Понятно, для чего тебя директор вызывает!

— Сабир сам виноват!

— Мы все пойдем!

— Сами ему расскажем, как было дело.

— Я пока не нуждаюсь в защите. Нехорошо будет всем выступать против одного. Здесь и Сабир, и я виноваты, — сказал Миннигали.

— А ты-то в чем виноват? Он же сам! Он же первый! — сказал Тагир.

Миннигали не ответил, поправил гармонь, висевшую на ремне, и гармонь пискнула. Минпигали, конечно, чувствовал свою правоту. Сабир напал первым, и к тому же с ножом. Но чем ближе к школе, тем сильнее он волновался. Возле школы он передал гармонь товарищам. В учительской сидели Зиганшина-апай и директор, они были чем-то взволнованы.

— Агай, вы меня вызывали?

Директор кивнул и указал на свободный стул перед столом:

— Садись.

Но Миннигали остался стоять, прислонившись к дверному косяку. Он молча ждал, что скажет директор. Тот поднялся из-за стола. Густые прямые волосы упали ему на лоб, на лице было выражение тревоги, беспокойства.

«Почему же он тянет? Как кошка с мышкой играет. Уж говорил бы сразу!» — невесело думал Минпигали.

Директор не спешил, словно испытывал терпение своего ученика. Прихрамывая, он вышел на середину комнаты и сказал, делая ударение на каждом слове:

— У меня есть к тебе одно дело, Губайдуллин…

«Дело? Какое дело? Понятно же, для чего вызывали!» — чуть было не вырвалось у Миннигали, но он успел взять себя в руки. Только сказал тихо и виновато:

— Понятно, агай.

Директор, казалось, не слышал его.

— Некрасивая получилась история. Небывалая в жизни нашей школы. Стыдно, — сказал он, не меняя голоса. — Прошлой ночью из шкафа утащили хранившиеся там тетради… Последние тетради! Последние, больше тетрадей нет!

Миннигали ожидал чего угодно, только не этого. Округлившиеся от удивления глаза его уставились па директора.

— Интересно! Кто же украл?

— Если бы мы знали кто, тебя не вызывали бы, — сказала Зигашшша.

— Что же я могу сделать, Зоя-апай?

— Помоги отыскать украденные тетради.

— Да. — Директор с надеждой посмотрел на ученика: — Постарайся помочь… Если тетради не найдутся, мы пропали…

Миннигали знал, что с бумагой в школе очень плохо, настолько плохо, что даже первоклассникам приходилось писать на книжных листах и на газетах. Он на себе испытывал это, и потому объяснения директора были излишними.

— Можно о пропаже тетрадей сказать ребятам?

Директор и учительница переглянулись и, словно сговорившись, ответили:

— Это на твое усмотрение.

Из учительской Миннигали вылетел как на крыльях. На него возложена такая ответственная задача! Он чувствовал себя почти чекистом. Товарищи встретили его настороженными взглядами. Миннигали попросил друзей срочно собрать всех ребят аула.

Гибади допытывался, для чего нужен такой неожиданный сбор.

— Получено срочное задание. Чтобы успешно выполнить его, мы должны созвать всех ребят, — сказал Миннигали.

— Какое задание?

— Объясню, когда все придут.

— А Кусканов послушается нас? Он не приведет свою команду!

— Послушается. — Миннигали после некоторого раздумья сказал уже категорически: — Не имеет права не слушаться. Это приказ директора школы! И для арьяковцев, и для бирьяковцев.

На сердце у Миннигали было неспокойно. Ведь он дал обещание Закие, что придет в клуб. Она, конечно, ждет… Но что же делать? Не может он отказаться от ответственного поручения, не имеет права.

Ему недолго пришлось ждать. Игра в войну и в Чапаева не прошла даром. Она приучила ребят к дисциплине — они собрались быстро.

Состоялось «экстренное» совещание атамана «белых» Кусканова и командира «красных» Миннигали. Они договорились, что временно оба отряда объединяются для выполнения поставленной перед ними задачи. Нужно тщательно все обследовать, найти тетради.

— Кто первый найдет тетради, тот получит звание чекиста отряда. Теперь всем разойтись по домам и приступить к выполнению задания! — скомандовал Миннигали.

— Если вор найдется, что с ним делать? Можно поколотить? — спросил Тагир.

— Нельзя.

— Почему?

— Он предстанет перед справедливым судом, — ответил Миннигали.

И начались поиски.

Ребята строго соблюдали «военную тайну», и потому девушки, собравшиеся в клубе, были удивлены отсутствием парней и даже обижены на них. Закия не подавала виду, что ждет Миннигали. Она играла, пела, веселилась, развлекала поскучневших подруг. А сама прислушивалась — не донесется ли звук гармони или мандолины, не идет ли Миннигали?

Игры не клеились, и песни без гармошки пелись плохо. Первой не выдержала Тагзима:

— Пошли по домам. Без гармошки никакого веселья нет, — сказала она и стала одеваться.

Остальные последовали за ней.

На дворе было темно. Стало холоднее, чем днем. Падал снег. В деревне заливались собаки.

Закия молча шла рядом с подругами. Дойдя до своего дома, она распрощалась с ними. Поведение ребят задело ее самолюбие. Много о себе воображают. Они думают, что кто-то им будет кланяться? А Миннигали? Если даже он не выполнил своего обещания, то кому же тогда и верить?..

Возле телеги стояла корова и жевала сено. Закия обошла корову и медленно поднялась на крыльцо, открыла дверь и нечаянно услышала спор отчима и матери. Она замерла и прислушалась.

— Начнут вместе жить — тогда и полюбит, — говорила мать.

Отчим что-то сказал, но мать опять его перебила:

— Девушке нельзя долго засиживаться, мало ли что может выйти?

— Неужели тебе твоя единственная дочь надоела? В ауле нет никого, кто подошел бы Закие. Пока она молодая, пусть учится. А замуж еще успеет… Закия у нас красавица! Из нее могла бы получиться жена большого начальника. Хочешь, чтобы она, как мы, всю жизнь копалась в навозе? — Он помолчал и добавил: — Карая ты все же! Неужели ты думаешь, что все по-твоему будет? Как Закия сама еще на это посмотрит. Она же у тебя жениха не просит!

— Просит или не просит, а о ее будущем должны позаботиться мы.

— Если уж ты так заботишься о ее будущем, не торопись сватать. Успеет еще надеть хомут себе на шею. Пусть подольше радуется молодости и красоте.

— А вдруг что-нибудь…

— Закия умная девушка.

— И умная девушка может ошибиться. — Мать не хотела уступать. — Не видишь разве, сколько парней около нее увиваются?

— Вот и хорошо, что увиваются. Пусть заглядываются. Радоваться надо, что дочка у тебя такая красавица, — сказал отчим.

После некоторого молчания мать опять начала разговор:

— Из одногодков Закии самый работящий, самый толковый, по-моему, Миннигали. Был бы он постарше ее на три-четыре года! Слова бы не сказала. Да и родня у него хорошая, родители… А к Сабиру у меня и у самой сердце не лежит…

— Брось ты о нем говорить. Разве Сабир человек?

«Сабир? Ах, вот о ком они ведут речь!» — подумала девушка, и ей стало не по себе. Родители умолкли. Свет лампы погас. Они, видимо, легли спать.

Закия уже замерзла в сенях. Она тихо вошла в дом. Чтобы не будить мать и отчима, разделась у порога и потихонечку пробралась к кровати, стоявшей у стены. Но подслушанный разговор не давал покоя. И не проходила обида за плохо проведенный вечер.

«Миннигали не пришел, не сдержал слова. Может, ему стыдно за драку с Сабиром? Так я даже и не знаю этого Сабира совсем! Пусть теперь Миннигали ждет, когда я еще подойду к нему сама. Не дождется! Не буду обращать на него внимания. Не выйду, сколько бы он ни крутился возле моего дома. И в клуб целую неделю не пойду…»

Закия немного успокоилась. Но сон все же не шел к ней. Так и лежала она в полудреме. Ночную тишину нарушил голос какого-то пьяницы, оравшего на всю улицу песню про девушек, которым семнадцать-восемнадцать. Когда песня затихла, послышались голоса ребят где-то около клуба. Закия не вытерпела, поднялась с постели, оделась и осторожно вышла во двор.

Снег уже перестал. Небо прояснилось, были видны редкие звезды.

Из-под крыльца вылезла собака и подошла к Закие. Девушка гладила ее и думала: «Почему так колотится сердце? Неужели это любовь пришла? Нет, конечно! В нашем ауле нет парня, которого я могла бы полюбить. Но настоящая любовь все равно придет, наверно, когда-нибудь? Да, обязательно придет!. Я выйду замуж только за того, кого полюблю по-настоящему…»

Мимо дома шла ватага парней, распевавших под мандолину. Мысли Закии развеялись. Задушевная песня брала за сердце…

Из хора голосов выделялся один, самый дорогой, — парень вкладывал в песню всю душу, в его голосе звучала настоящая любовная тоска. Это был голос Миннигали.

Закия почувствовала, что Миннигали поет для нее, для нее одной…

В сердце ее вспыхнула радость. Заметив Закию, Миннигали перестал петь и играть и крикнул ей:

— Алсу-Закия, почему вы разошлись так рано?

— С обманщиками я не разговариваю, — отрезала Закия и повернулась, чтобы уйти.

Но тут подбежал Тагир, схватил ее за руку:

— Ты бы сначала спросила, почему мы не могли прийти. МЫ выполняли срочное и важное задание.

— Все вверх дном перевернули, а все равно выполнили!.. — сказал Миннигали.

— Какое такое задание? — спросила Закия, не очень веря.

Парни смущенно молчали. Наконец Гади Юнусов сказал:

— Мы искали тетради, которые украли из шкафа.

— Из какого шкафа? Какие тетради?

Парни словно ожидали этого вопроса. Они все заговорили наперебой:

— Школьные тетради!

— Их нашел Миннигали!

— Да-да! Кто-то украл и спрятал их в сарае на берегу Уршакбаша! Вора мы не поймали, но тетради вернули.

— Главное, что мы выполнили задание, правильно, Миннигали? — сказал Шариф Кусканов. — Больше воришка не решится на кражу, нас много и в следующий раз он обязательно попадется.

— Не надо, чтобы попадался. Лучше, чтобы никто больше не воровал. — И Миннигали тронул струны мандолины. Из-под его ловких, быстрых пальцев полилась веселая, задорная плясовая. Миннигали с наслаждением пел о зеленых лугах Булунбая, о красивых горах, о том, как стар и млад вышли плясать и петь у реки…

Миннигали в минуты вдохновения не только чувствовал и понимал песню. В такие минуты он, казалось, шил музыкой. Вот и теперь, когда кончилась песня про зеленые луга Булунбая и умолкли струны мандолины, Миннигали сказал:

— Никогда не надоедает петь народные песни, они доходят до самого сердца.

— Ребята, пошли к клубу! — предложил кто-то.

— Да. Люди спят. Пошли отсюда, не будем мешать!

На берегу им встретилась группа девушек.

Закия заторопилась домой. Миннигали решился проводить ее до дому. Всю дорогу он не раскрывал рта, молчал. «Что со мной? Перед, Алсу-Закией становлюсь дурак дураком. С другими девчатами хоть бы что! Куда девается моя смелость? Почему же, почему?»

Закия, искоса наблюдая за растерявшимся парнем, тоже волновалась. Она ждала, что Миннигали сейчас повернется и скажет: «Люблю тебя».

От этой мысли ей было и радостно, и в то же время немного страшно.

Однако Миннигали молчал. Вот дошли до дома, где жила Закия. Он тяжело вздохнул и сказал:

— Твои спят…

Закия уже успокоилась и теперь могла даже подразнить его:

— А тебе разве не нравится, что мои спят?

— Нет, почему же…

— Потому что ты так тяжко вздыхаешь!

— Не вздыхаю я, — сказал Миннигали и опять замолчал.

Миннигали остро чувствовал неловкость своего положения: надо было что-то сказать, а он только вздыхал.

— Похолодало, — наконец через силу выговорил Мин-нигали.

— Неужели похолодало? — Закия засмеялась: — Больше говорить не о чем, правда? Стоишь как истукан. Лучше рассказал бы что-нибудь интересное, смешное… — Закия опять засмеялась над растерявшимся парнем.

— О чем? — вздохнул Миннигали.

— О чем хочешь, о том и говори!

Миннигали молчал.

— Ну, от тебя путного слова, видно, не дождешься! — прошептала Закия. — Замерз, наверно, без дела. Иди домой. — И взбежала на крыльцо.

Миннигали шагнул было вслед за девушкой. Но из-под крыльца зарычала собака. Чтобы не поднимать еще большего шума, он повернул назад. Отойдя от дома Закии, он заиграл на мандолине. Мандолина все понимала и всегда умела передать его истинные чувства, переживания, мечты…

«Как все нескладно получилось!» — думал он о неудачном свидании с Закией. Но в душе Миннигали был очень рад, что так все получилось. Ведь Закия должна была понять все без слов. Возле своего переулка Миннигали замедлил шаг. Остановился. Спать не хотелось. Да разве сейчас можно уснуть?!

Все кругом безмолвствовало. Неполная луна, выйдя из-за облаков, осветила землю синеватым светом. Снежинки, кружившиеся в воздухе, засверкали как искорки. На мерзлой земле лежали тени от спящих домов.

Миннигали перешел на другой берег.

В ивняке послышался какой-то шорох. «Ага, тут кто-то есть», — подумал Миннигали. Возле плетня в переулке, который. начинался прямо от моста, притаился в тени Шариф Кусканов. Миннигали удивился:

— Шариф?

— Я.

— Что ты тут делаешь? А где твои ребята?

— Ушли домой.

— А ты чего тут прячешься?

— Стою. — Шариф хихикнул: — Смотрю. Вон у колодца двое обнялись и никак не могут разойтись. Видишь? Посмотри…

Минпигали посмотрел туда, куда ему показывал Шариф. Нод ивой на берегу виднелись две тени.

— Айда, подберемся поближе, — зашептал Шариф.

— Не надо мешать. Пусть целуются. Нам-то что от этого? Нехорошо подсматривать.

— Раньше ты ведь тоже любил подглядывать, как люди целуются.

— Теперь мне это неинтересно, — сказал Миннигали.

— А мне интересно. — Шариф зашептал еле слышно: — Я что-то видел… Ох и смешно было!.. Иду я, смотрю, вон там, возле вашего дома, стоят твой Тимергали-агай и Тагзима-апай… — Шариф едва сдерживался, чтобы громко не засмеяться.

— Ну и что же, что стояли? А что тут смешного? — спросил Миннигали.

— Интересно же! — Шариф опять захихикал: — Тимергали-агай хочет обнять ее. Тагзима-апай ломается… «Эй, бесстыжие!» — крикнул я. Они как бросились в разные стороны! Здорово испугались. Ну, потеха… Я говорю, может, твой Тимергали-агай в Тагзиму-апай…

— А какое тебе дело? Еще скажешь что-нибудь про моего старшего брата, смотри, будешь иметь дело со мной! — Миннигали сжал кулаки, но потом смягчился: — Хорошо, что мой брат добрый. Если бы на его месте был другой, он бы тебе дал.

— И ты тоже?

— И я тоже.

— Мне?

— Если бы следил за мной, конечно, и тебе…

— Э-э, как говорится, не родилась еще та девушка, которая тебя любить будет, — обиделся Шариф.

«Шариф прав, наверно, — подумал Миннигали. — Еще ни с одной девушкой по-настоящему не гулял, а языком мелю».

— Ладно, не сердись, — сдержался Миннигали.

— Я и не сержусь, — сказал Шариф.

Они подали друг другу руки и пошли по домам.

XII

Однажды, когда зима уже завалила леса и поля глубокими снегами и везде были наезжены санные дороги, отец поздно вернулся с работы. Он замерз и сразу присел возле печки греться.

— Эсэхе, Тимергали завтра отдыхает? — спросил Хабибулла.

— Нет, работает. Говорит, из района какие-то большие начальники приехали.

— А ты, сынок, в выходной что делаешь?

Миннигали лежал на нарах и готовил уроки.

— Отдыхаю, атай.

— Тогда завтра рано утром ты поедешь за соломой, — сказал Хабибулла. — Надо добрать скирду, которую на той педеле начали.

— Куда возить? В коровник?

— Нет, к нам домой, — я ходил в канцелярию, попросил у председателя.

— Какую лошадь запрягать?

— Любую бери. Только жеребых кобылиц не трогай.

Наутро, проснувшись еще затемно, Миннигали пошел на конный двор. Здесь было тепло, пахло лошадьми, дегтем и сеном. Конюх, приведший лошадей с водопоя, увидев парня, удивился:

— Такая холодина, не боишься?

— Чего бояться?

— Одет больно легко. Хоть бы надел что потеплее.

— Я не мерзляк, агай.

— То-то мать увидит — будет тебе на орехи.

— Да ничего, мама привыкла уже.

— А не рано ты собрался? Подождал бы хоть, когда рассветет…

— Чем раньше — тем лучше. Люблю спозаранку ехать, — ответил Миннигали.

Когда Миннигали проехал всю деревню и выехал за околицу, то почувствовал, что продрог. Здесь, па открытом месте, ветер пронизывал насквозь. «Иногда все-таки не мешает, конечно, слушаться старших», — подумал Миннигали.

Он хотел было повернуть лошадь к дому, чтобы одеться потеплее, но раздумал: «Надо закаляться! Пусть мороз-красный нос сам боится меня».

А ветер играл поземкой и переметал дорогу. Миннигали закрывал рукавицей лицо, но это плохо помогало от холода. Тогда он слез с саней и побежал рядом. Почувствовал, что тепло разошлось по телу.

В лесу ветра почти не было. Медленно наступал рассвет. Заалело на востоке, хребты гор, покрытые снегом, стали выступать из темноты.

Миннигали даже вспотел от быстрого бега и снова уселся па сани и запел. Он любил петь, когда оставался в лесу один. В морозной тишине голос его, казалось ему, звучал очень красиво, и он слушал себя с удовольствием.

Холодный воздух схватывал дыхание, но Миннигали пел и пел.

Дорога шла через широкую поляну, на которой росли большие дубы, затем она повернула вверх, к горам.

Налево был березовый лес, направо — крутой склон оврага. В лесу с берез слетели, громко захлопав тугими крыльями, рябчики. Целый выводок.

Наступило чудесное зимнее утро. Из-за гор лениво вставало замороженное солнце. В его лучах каждая снежинка засверкала как алмаз. Заря разгоралась, и алый свет ее расцвечивал вершины гор.

Непостижимая красота зимней природы всегда очаровывала Миннигали. Он и теперь, любуясь зарей, перестал замечать холод и стужу. Дышалось легко, на сердце было спокойно. Только иногда приходилось растирать уши и щеки, чтобы не обморозиться.

Гнедой от самой деревни бежал резво, лишь снег похрустывал и разлетался из-под копыт, но вдруг замедлил бег, насторожился, навострил уши. И недаром! Из уремы выскочила лиса. Ее рыжевато-красная шерсть огнем горела на снегу.

Миннигали свистнул по-мышиному, и лиса, обнюхивавшая гнилой пенек, сразу жб замерла. Подняла мордочку. И снова скрылась в лесной чаще. В ту же минуту из кустов выскочил, видимо испуганный лисой, белый, как снежный ком, заяц и, перебежав дорогу, удрал в лес. В небе, очень высоко, кружил ворон. Плавно взмахивая крыльями, ворон опустился ниже и сел на прогнувшуюся ветку березы. Осмотрелся по сторонам, недовольно каркнул, поднялся вверх и долго еще кружил над лесом.

Миннигали подстегнул лошадь. И сани легко заскользили по снегу. Под размеренный бег лошади Миннигали вспомнились рассказы отца о гражданской войне, некогда гремевшей в этих местах. Гордость за свою страну переполнила его сердце, и он громко запел:

Безмолвный лес далеко разносил его звонкий голос, слова любимой песни.

XIII

После того как Миннигали поведал старшему брату тайну своей любви, между ними не раз возникал разговор о Закие. Да и ни с кем другим, кроме Тимергали, он не мог поделиться своими тревогами и сомнениями. Но Миннигали чувствовал, что и старший брат не всегда и не во всем понимает его.

Вот и теперь, видя, что Миннигали примостился па парах и что-то пишет, Тимергали подтолкнул задумавшегося братишку:

— Стихи сочиняешь?

— Рашида просила. В альбом.

— Уж не в нее ли ты теперь влюбился? — Тимергали сделал удивленные глаза. — А как же Алсу-Закия?

— Да это просто так. — Миннигали покраснел: — Разве нельзя по-товарищески стихи па память написать?

— Можно, конечно. Ты лучше скажи, как твои сердечные дела?

— Все так же.

— Она знает, что ты любишь ее?

— Нет, — сказал Миннигали, — не знает.

Миннигали так быстро сказал «нет» потому, что после той ночи, когда искали краденые тетрадки, он был уверен, что Закия знает, должна знать, что он любит ее.

— Ну, если этого не знает Закия, то она единственная, кто об этом не знает, — улыбнулся Тимергали.

— Кроме тебя, никто не должен об этом знать! — встрепенулся Миннигали. — Ты мой секрет никому пе открывал?

— Что, не доверяешь мне? Ты бы лучше следил за собой. Ходишь задумчивый, сам не свой, поешь песни влюбленных, сочиняешь стихи. Это сразу заметно.

— Да, почему-то последнее время все ребята как-то странно поглядывают на меня… Как я подойду, подмигивают друг другу. Даже Зоя-апай как будто знает, смотрит и немножко улыбается, После школы зашел к отцу в пожарку. Он так хитро усы свои погладил и говорит: «Сынок, ты очень изменился. Уж пе влюбился ли ты, как шутили в старину, в какую-нибудь «вшивую головенку»?» Я даже сначала подумал, что это ты отцу проболтался. Признавайся лучше, никому не сказал?

— За кого ты меня принимаешь? — усмехнулся Тимергали. — Просто характер у тебя изменился. Был маленький, стал большой. Да еще, влюбился на свою беду. Неудивительно, что все это видят…

Миннигали и сам замечал, что с тех пор, как полюбил Закию, мечтает о ней, он действительно изменился. Стал, например, отставать по некоторым предметам в школе. Меньше общался с товарищами, боясь, что они разгадают его сердечную тайну. После того неудачного вечера к За-кие даже близко пе подходил и, если приходилось разговаривать с ней, принимал самый беспечный вид. А сам переживал и порой мучился без сна. Как-то ночью мать даже подошла к его постели:

— Сынок, что с тобой, не бредишь ли? Скажи «бисмилла» и сплюнь на все сторопы, тогда уснешь, — посоветовала она.

Отец рассердился:

— Что ты к нему пристаешь? Не болеет оп! Каждый парень в его возрасте так болеет…

«Да, сомнений никаких не может быть, — думал Миннигали. — Все уже знают об этом. Ну и хорошо». Значит, оп настоящий влюбленный. А что делают настоящие влюбленные? Они поют песни, сочиняют стихи и еще пишут письма. Писем Миннигали до сих пор не писал.

«Надо написать письмо». Миннигали вытащил из сумки тетрадь, подаренную директором школы.

Как начать письмо?

«Алсу-Закия, милая…» Нет, не годится. «Сердце мое, ненаглядная…» Так тоже не пойдет. Надо найти самые нужные слова. Догадка мгновенно осенила Миннигали. Он схватил том Тургенева и лихорадочно начал искать. Ага, вот. Вот какое письмо писал один небезызвестный тургеневский герой. Этот молодой человек был тоже влюблен. Правда, девушку зовут Джемма… Имя не так уже трудно заменить. Вместо короткого «Джемма» читать «Алсу-Закия». Да еще перевести на башкирский.

Получится примерно так…

«Закия, милая. Я нашел в себе смелость… — Как верно угадал Тургенев — именно надо найти смелость, чтобы написать письмо любимой! — Я нашел в себе смелость сказать вам про свою любовь. Я люблю вас от всего сердца. Вы моя первая любовь. Это чувство вспыхнуло во мне неожиданно. У меня на сердце ничего больше нет…» Что-то не то… Что же мешает?

Мешает это «вы»! Да и вообще написанные другим человеком слова не могут передать то, что он чувствует.

Миннигали скомкал бумагу и бросил в огонь под казаном. Он написал письмо по-своему. Но через пекоторое время порвал и его. Так повторялось много раз. Письмо не получилось.

Мать, резавшая лапшу на доске, пожурила:

— Сынок, зачем ты тетрадь портишь?

Миннигали спрятал тетрадь и книги в портфель и вышел из дому.

Тихий морозный день. Звонко скрипит под ногами снег. Не дождавшись наступления темноты, на небо высыпали звезды. На улице ни души. Все наверно, в кино.

Для сельских жителей кино — большой праздник.

Достаточно было Гибади один раз проехать деревню из конца в конец, сидя на лошади в вывернутом наизнанку тулупе, и прокричать: «Кино! Кин-о-о! Идите в кино-о!» — как все жители сбегались в маленький — клуб. Зимой кино — редкость.

Он добрел до клуба. Кино еще не кончилось, и Миннигали снова пошел бродить по пустынной улице, поджидая друзей. Ему стало скучно, и он вернулся к клубу.

Окна клуба были занавешены. Он пытался подсмотреть, что делается внутри. Но ничего не было видно, на занавеске только прыгали тени ребят, крутивших динамо-машину.

Минпигали подергал дверь. Закрыто. Он обошел клуб и натолкнулся на Тимергали, который с кем-то разговаривал и даже, кажется, спорил.

Миннигали прислушался.

— Получается так, — говорил собеседнику Тимергали, — парень уезжает в город учиться, и прощай! Но ведь недаром есть поговорка у нашего народа: даже когда уезжаешь, не забудь засеять свою землю.

— Я не забываю свои края. Каждый год в аул приезжаю. И буду всегда ездить.

Когда говорившие повернулись, Миннигали узнал в собеседнике одноклассника Тимергали, с которым тот учился еще в младших классах. Одноклассник приехал из Уфы. Спорили они, несомненно, о чем-то очень важном, даже пе обращали внимания на Миннигали, который пристроился и стал ходить за ними.

— Это, знаешь, твое дело. Приезжать в аул, не приезжать… Не об этом речь. Скажи мне, если ты проучился столько лет, а теперь пустишь по ветру свои знания, какая польза в твоем учении? Ведь ты должен полученные знания применять на деле, помочь народу поднимать хозяйство, развивать экономику… Землякам помочь…

— Разве все упирается в меня? — перебил он.

— Я должен говорить с тобой начистоту, как односельчанин, как одноклассник. Разве для того тебя учили в сельхозинституте, чтобы ты работал в городе, да еще на работе, которая никакого отношения не имеет к сельскому хозяйству? То, чем ты занят на этой своей городской должности, не требует больших знаний.

Последние слова Тимергали, видимо, больно задели его друга.

— Что ты привязался ко мне? Ты ведь тоже не колхозник! Но я не вмешиваюсь в твои дела! И ты меня оставь в покое. Ты воспитываешь ребят, я руковожу своими подчиненными. Какая разница?

— Ты опять за свое! Мы же говорили о правильном использовании твоих знаний, о том, что не по специальности ты работаешь.

— В Советской стране всякий труд почетен…

— Знаю. Не хуже тебя знаю.

— Что же ты придираешься ко мне?

— Я опять тебе повторяю: каждый человек обязан работать по специальности. В сельском хозяйстве так не хватает специалистов! А ты, агроном, какими-то тряпками занялся. Утильсырьем! Разве нужно столько учиться, чтобы потом собирать тряпки?

— Меня направили на этот участок хозяйства. Велели, наконец!

— А ты не соглашайся. Иди в Совнарком. Требуй, чтобы тебя направили на должность агронома.

— Будут меня слушать!

— Послушают.

— Тебе легко, говорить, ты на своем месте…

— Ошибаешься, — перебил Тимергали одноклассника, — очень даже нелегко. Я тоже не ту работу выбрал. Сам почти ничего не знаю по-английски, а туда же — учить ребят. Это же вред для них! Я свою ошибку обязан исправить.

— Как исправить?

— Вот закончу вторую четверть и уйду из школы.

— Куда?

— В колхозе работы хватает. Я больше пользы там принесу. — Тимергали некоторое время молчал. — А с нового учебного года буду учиться в сельхозинституте заочно.

— Думаешь, это героизм? Тоже мне герой! Такой героизм никому не нужен. Надо думать и о себе.

— Я и о себе думаю. Сделать так велит мне моя совесть!

Из клуба высыпали люди. Миннигали, раздумывая об услышанном, пошел искать товарищей.

А Тимергали действительно сдержал свое слово и ушел из школы. Освободившись от учительской работы, он почувствовал большое облегчение. Ему не хотелось работать впустую, даром получать государственные деньги. Преподавать «как Люция»! Позорище!.. На колхозной работе он видел результат своего труда и был твердо уверен, что приносит неоспоримую пользу — чем выше урожай, чем больше скота в колхозе, тем богаче, тем сильнее вся страна, — и гордился, что в этом была и его маленькая доля.

На первых порах Тимергали выполнял всякую работу. А позже, когда начали телиться коровы, стал помогать дояркам: подвозил сено, солому, вывозил навоз с фермы на поля…

Как-то, отвезя навоз, он возвратился па скотный двор.

Наступал вечер. Солнечные лучи уже немного пригревали, снег на дороге подтаивал. С крыши скотного двора, крытого соломой, капала вода. На ветках двух старых тополей отчаянно галдели, суетились грачи, спорили, кому на какой ветке строить гнездо. Во всем чувствовалось приближение весны.

Окончив работу, Тимергали собирался уйти, но его отозвала Тагзима:

— Ты торопишься?

— А что?

— Пока лошадь запряжена, может, поможешь?

— А что надо сделать?

— Надо бы обрат отвезти в телятник.

— Это можно, — согласился Тимергали.

Пожилой колхозник, приглаживая свою реденькую седую бородку, сказал:

— Ну и ну, хитрая же баба Тагзима! Нарочно парню дело придумала. Мы сколько здесь торчим, а к нам ни разу не обратилась. Видно, молодой ловчее пас, стариков, а?

Другой, чуть помоложе, показывая в ехидной улыбке пожелтевшие от табака гнилые зубы, ехидно поддакнул:

— Да, конечно, конечно!.. Мы уже в годах, что с нас, стариков, взять! А ты, Тимергали-кустым, послушай дельный совет. Так быстро не соглашайся. Поторгуйся сначала…

— Плата известная, столько, да еще полстолько, и еще раз столько, — пошутил Тимергали.

Старик с сожалением перебил его:

— Ты, кустым, оказывается, в этом деле еще глупый, ничего не понимаешь… Был бы я па своем месте, непременно добился бы своего! Уж я бы знал, чего просить! Уж я бы ее…

— Ах ты, старый хрыч! — Тагзима скривила губы: — Язык без костей! Кто бы хвастал да петушился, только не ты!.. Попробуй, приходи, дорогой, я тебя так встречу, что совсем дорогу забудешь! Ты однажды попробовал? Вкусно» показалось? Или забыл? Я могу и напомнить… Смотри у меня!

Молодежь, грузившая в сани солому, встретила ее слова дружным смехом.,

— Во дает, во дает Тагзима!

— Оказывается, ты, агай, уже испытал свое счастье?

— Как говорится, язык мой — враг мой. Ну, агай, и на этот раз получил свою долю!..

Тот, помоложе, не ожидал подобного оборота, покраснел я смутился. Он сердито покосился на старика, из-за которого начался этот обидный разговор, что-то пробурчал, бросил вилы и вышел из коровника.

Круглое белое лицо Тагзимы, только что пылавшее гневом, теперь залилось румянцем. Она потянула Тимергали за рукав:

— Пошли, не слушай этих старых дураков. Разве от них услышишь что-нибудь толковое?!

Тимергали тоже не по душе пришлись двусмысленные грубые шутки мужчин: «Вот так по глупости и марают честное имя женщины!» Он неодобрительно покачал головой, подтянул ослабевшую подпругу, взял в руки вожжи и сел в сани рядом с Тагзимой.

— Но-о!

Лошадь тронулась.

На скотном дворе Тагзима помогла Тимергали грузить бидоны с обратом в сани.

К телятнику они шли пешком за лошадью, тянувшей сани по блестевшей от солнца дороге. За полозьями оставался сверкающий льдистый след. От взмокших боков лошади поднимался и в воздухе слоился запах конского пота.

На скотный двор возвращались опять вместе. По пути остановились у домика Тагзимы. Тимергали привязал лошадь к дереву.

— Так и живешь одна? — спросил он.

— С кем же еще? — улыбнулась молодая женщина. Ее карие глаза сверкнули на парня. — Не бойся, зайди посиди. В ногах правды нет…

— Скучно, наверно, одной, — сказал Тимергали, чувствуя какую-то неловкость.

— Бывает… — Голос Тагзимы дрогнул. — Если работы много, ничего, жить можно. Устанешь, и сразу падаешь в постель.

В доме все было пропитано запахом молока, масла. На столе в полутемном углу разбросаны детали сепаратора. Это напоминало детство, когда он с матерью, ходил к соседям перегонять молоко. Стоило матери несколько раз провернуть ручку сепаратора, как из одного блестящего краника тонкой струйкой начинали течь сливки, а из другого — обрат. Тимергали любил снимать молочную пену деревянной ложкой и пробовать свежие сливки. Оп так ясно вспомнил это, что ему стало хорошо в доме Тагзимы.

— Я не знал, что у тебя… славно. Могла и раньше в гости пригласить. Значит, ты меня избегаешь, — пошутил Тимергали.

— Скажешь тоже — избегаю! — Тагзима рассмеялась, чтобы скрыть нарастающее волнение: — Разве не сама я сегодня тебе навязалась?! При всех подошла…

— Сегодня по-делу… Понятно… — Тимергали вдруг словно позабыл все на свете. Впервые в жизни он почувствовал, какая горячая кровь бежит у него по жилам, услышал, как в груди стучит сердце, сильнее, сильнее… — Может быть, я тебя чем-нибудь обидел? Мне кажется, что я вижу тебя впервые…

— Не буду я больше скрывать! — Вдруг лицо Тагзимы вспыхнуло жарким румянцем. — Я люблю тебя, Тимергали… Очень люблю… Мы не должны были встречаться, я не хотела, чтобы ты это знал!

Тимергали шагнул к ней. Тагзима вытянула руки и отступила к стене:

— Не надо, не подходи. Мы разные, мы не должны. Но я не могла тебе не сказать, что люблю.

— Не говори так…

— Что ты понимаешь! Ты еще мальчишка. Ведь я старше тебя. Мы не пара.

— Разве это может помешать, цели ты меня… любишь?

— Да. Вот это-то и мешает. У тебя все впереди. Я не хочу быть преградой… Зачем я тебе? Зачем? Побаловаться? Я несчастна. Очень несчастна… Не хочу, чтобы и ты был несчастным… А теперь иди, иди… Милый…

— Не уйду! Теперь я останусь с тобой! Хочешь?

— Нет, не надо. Не хочу. Зачем нам краденая любовь? Зачем?

Тимергали молчал. Ему хотелось шагнуть к ней, обнять, поцеловать. Внутренний голос говорил, ему: «Иди, иди, еще один шаг — и она твоя… твоя…» Но что-то большее, чем страсть, удерживало, и он замер на месте.

— Неужели ты хочешь, чтобы именно теперь мы расстались? — выдавил он из себя. Вспомнив слова старика, с улыбкой добавил: — За мой труд, надеюсь, что-нибудь положено? Хоть покорми. Я заслужил.

Молодая женщина тоже улыбнулась и показала на топчан в темном углу комнаты:

— Хорошо. Да, пока посиди там, подожди. Ладно?

Тимергали, поколебавшись немного, сел на топчан. В голову с новой силой бросилась кровь, лицо горело, молодое тело дрожало в томительном ожидании.

Тагзима принесла ему кусок черного хлеба и чашку кислого молока:

— Подкрепись, наверно, проголодался.

Тимергали поставил еду на скамейку возле стены и, не отводя улыбающихся, жадных глаз, потянулся к женщине.

Она шагнула к нему.

— Милый, ты… — Тагзима обняла его.

Тимергали не дал ей договорить, смело поцеловал ее в губы. Она обмякла, но вдруг, вспомнив что-то, гибким сильным движением высвободилась из его объятий и отскочила назад. Но не успела убежать. Парень схватил ее за руку и снова обнял за талию:

— Тагзима!.. — Он сжимал ее все сильнее и сильнее.

Ее вдруг обдало жаром стыда за собственное легкомыслие. Мысль о дурной молве, ходившей вокруг ее имени, внезапно отрезвила ее. Это придало ей силы, и она оттолкнула парня своим сильным, горячим телом:

— Пусти… Пусти же!..

Но потерявший самообладание Тимергали ничего не хотел слышать и тянул ее к топчану.

— Послушай меня, милый, ну послушай…

Однако Тимергали не желал ее слушать. Он вновь пытался поцелуями закрыть рот молодой женщины:

— Тагзима… дорогая…

Тагзима обоими кулаками уперлась парню в грудь:

— Не надо, перестань! — Не сумев образумить Тимергали, Тагзима изо всей силы толкнула его — так, что он не удержался на ногах и во весь рост растянулся на полу. Женщина от неожиданности нервно рассмеялась, но затем, оборвав свой смех, строго сказала: — А теперь иди!

Тимергали сразу остыл, ему стало стыдно. Он медленно встал, молча направился к двери. Тагзима не остановила его.

Уходя, Тимергали обернулся и смущенно сказал:

— Если можешь, прости, Тагзима… Знай, если кто еще скажет про тебя что-нибудь плохое, я… — Он запнулся, а затем твердо уже прибавил: — Я набью ему морду!'

Тагзима молчала.

Тимергали уже давно ушел, а молодая женщина долго еще не находила сил сдвинуться с места. Потом по ее щекам медленно потекли слезы. Тагзима не умела иначе унять тоску. Долго, горько плакала Тагзима.

Несколько успокоившись, она вдруг вспомнила последние слова Тимергали. Почему он так сказал? Слышал про нее какие-нибудь сплетни? Неудивительно. Все может быть… Про одинокую женщину, что бы ни наговорили, всему верят. Такие люди, как Сабир, и разносят всякие слухи. А ведь все напраслина!

Встретится ли ей когда-нибудь такой человек, которого она полюбила бы всем сердцем, как Тимергали? Тимергали?! Нет, о нем нельзя думать. Это несерьезно… Это глупо… Просто так… Он молод… А время уходит, безнадежно уходит… Двадцать четыре года, но до сих пор она не знала настоящей любви. Правда, два года назад она влюбилась в парня по имени Газиз из Киргиз-Мияков. Он показался ей тогда очень хорошим, ласковым, умным. Ошиблась. Страшно ошиблась в нем. Они с Газизом вместе прожили, как муж и жена, всего десять дней…

Через десять дней Газиза видели с другой женщиной… Тагзима не вынесла позора, собрала свои вещи и сбежала из его дома. Стыдясь показаться отцу и матери, она поехала не домой, в Раевку, а в колхоз «Янги ил» и устроилась здесь на работу. С тех пор Тагзима и не девушка и не вдова.

Днем — на ферме, вечером — дома.

Она сияла комнату у одинокой старухи. Сердце не давало покоя, хотело любить, ждало кого-то, не уставало надеяться на счастье. И вот… Тимергали!

Тимергали тоже было не по себе: угнетала мысль, что он так беззастенчиво, даже грубо добивался любви женщины, которая старше его. Он снова и снова вспомнил, как сжимал ее в объятиях, целовал, как грубо и неловко тащил к топчану, и краска заливала его лицо.

Он уселся в сани и дернул поводья.

Лошадь тронула легкой рысцой — застоялась в ожидании седока. Ближе к конному двору она сбавила шаг.

С нагретого солнцем навоза вспорхнули воробьи, стайками кормившиеся там долгую зиму.

С минуту посидев на изгороди, воробьи снова слетелись на навоз. Тут казалось им куда приятней — навозная куча была теплая и кормная. Побежала с лаем за санями лохматая собака. Она давно признала в Тимергали хозяина, радостно встречала и умильно-преданными глазами заглядывала ему в глаза, виляя хвостом.

Тимергали распряг лошадь и сам задал ей овса.

Конюх сгребал из-под лошадей солому с навозом.

— Агай, надо бы подковать Белолобого. Кто сейчас в кузнице работает?

— Гайнетдинов Салим, — ответил конюх. — Только он уехал куда-то с утра.

— Так ведь теперь его поставили заместителем председателя колхоза.

— Разве? — Конюх от удивления отставил вилы. — Воистину говорят, если хочешь узнать, что делается у тебя дома, спроси у своего соседа.

Тимергали слушал конюха и отвечал ему машинально, не думая, — на душе было невесело.

«Как все скверно получилось! И зачем надо было приставать к Тагзиме? Вот дурак! Теперь невозможно показаться ей па глаза. Она опять засмеет меня. А как я упал! Лучше не вспоминать. Она, конечно, презирает меня теперь, — думал Тимергали, — и правильно делает. — И тут же начал убеждать себя: — Но ведь она сама сказала мне, что любит меня!.. Как было бы хорошо, если бы все можно было изменить…» Тимергали занес сбрую в сторожку, в которой пахло дегтем, и повесил ее на костыль в стене.

Теперь можно было идти домой.

XIV

Приготовив уроки, Миннигали уложил книги в сумку.

— Эсей, я к Гибади схожу.

Малика месила тесто в деревянной чашке. Не отрываясь от работы, она сказала:

— Гибади никуда не денется, пойдешь после ужина.

— Нет, я побежал, эсей, мы условились…

— Сейчас придут отец и брат. Зачем же заставлять их ждать?

— Ужинайте без меня. Нужно сделать очень важное дело, — настаивал Миинигали.

Мать всегда трогало, как серьезно, по-взрослому разговаривал Миннигали. Она улыбнулась:

— Что это за «важное дело»?

— Пока военная тайна.

— Ну, раз тайна, не говори, не надо… Делайте быстрее свое дело — и домой. Что за вкус у остывшей лапши?! — сказала Малика.

Миннигали вышел на улицу. У дома на перекрестке он свистнул три раза, и тут же из калитки выскочил Гибади.

Гибади знал, что Миннигали зря не будет свистеть, да и самому ему дома не сиделось.

— В чем дело?

— Сейчас же надо собрать некоторых ребят.

— Зачем? — спросил Гибади. — Что будем делать? Случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось.

Гибади, уже собиравшийся услышать интересную новость, разочарованно махнул рукой:

— Мать сегодня баню истопила. Я пойду.

— Да подожди ты!

Гибади, направившийся было к воротам, приостановился:

— Я не могу.

— Так джигиты не поступают. Ты ставишь личные дела выше общественных.

Гибади ответил на вопрос вопросом:

— Что пользы переливать из пустого в порожнее? Говори, в чем дело, а то я пошел.

— Может, и нет пользы. Но есть одно дело, в котором нам, комсомольцам, надо бы разобраться, — сказал он. — Давеча мать попросила меня в контору сходить муку выписать. Ну, я выписал и пошел на склад. Вхожу — никого нет, слышу голос Сабира в другой комнате: «Что, говорит, теряться, недостачу можно списать на мышей, на мякину или еще на что-нибудь». Кладовщик не соглашается: «Если, говорит, узнают, по головке не погладят». А тот стоит на своем. Меня увидели — сразу как воды в рот набрали… Уж очень странно они себя вели. Думаю, что они по локоть запустили руки в колхозный хлеб… Надо собрать ребят, посоветоваться.

— У кладовщика пе две головы, чтоб воровать.

— Откуда же тогда Сабир муку достает, чтобы торговать? А? И в прошлый базарный день видели его в Стер-литамаке. Опять муку продавал. В колхозе толком не работает, трезвым не бывает.

Не пойман — не вор.

— Знаю! Вот и надо поймать. На месте преступления.

— Как? Думаешь, так просто ловить жуликов? Иди попробуй.

— Надо всю ночь стеречь амбары, где хлеб хранится.

— Ты уверен, что воры придут?

— Обязательно!

Гибади все еще колебался:

— Если ничего не выйдет, мы останемся в дураках. Над нами же будут смеяться…_

— Сам не проболтаешься, никто и знать не будет. — Миннигали начал сердиться: — Зря, что ли, я повторяю, что это секрет? Мечтаешь в Красной Армии служить, а сам боишься одну ночь не поспать!

Гибади надулся:

— Я не боюсь. Если захочу, сутками могу один охранять амбары! И без тебя воров поймаю.

После недолгих препирательств решили посоветоваться с самыми близкими друзьями, которые умеют хранить тайну.

В совещании приняли участие четверо. Миннигали разъяснил задачу. Условились бросить жребий: кто окажется «наверху» — первым пойдет сегодня ночью с Миннигали охранять склад.

— А на уроках как будем потом сидеть? — спросил Юнусов.

— Эта операция не должна мешать учебе, — сказал Миннигали. — В школу ходить. Уроки делать. После уроков или утром поспать часа два, этого достаточно, или… Кто на себя не надеется, пусть сейчас же, откажется. Слабаки не нужны.

Никому не хотелось в слабаки, все молчали. Миннигали выставил вперед палку.

— Ну, хорошо. Тогда давайте жребий кинем!

Кинули жребий, выпало Гибади, на следующую ночь — Гади, на третью — Ахтияру, четвертым был Миннигали.

Когда Миннигали с Гибади подошли к складам, расположенным за правым берегом Уршакбаша, старик сторож еще не пришел. Поэтому ребята чувствовали себя свободно. Они присмотрели место, где можно спрятаться. Между двумя деревянными клетями было свободное пространство, закрытое с одной стороны наваленными досками, с другой — забором. Ребята натаскали сюда соломы, всякого тряпья и решили ночь провести в засаде.

Из-за Карамалинских гор поднялась большая круглая красная луна. В это время и послышались шаги сторожа. Он обошел кругом, все внимательно осмотрел, постучал палкой по замкам. Заметил, что нет кучи соломы, которая всегда была тут, проворчал:

— Даже солому уперли, негодяи! Солому! Надо быть поосторожнее. Раз уж и солому стащили… Попадись они мне, я бы их проучил!

Для порядка сторож походил вокруг складов, потом облачился в огромный тулуп, запахнулся и улегся на своем привычном месте — в затишке, в старом полуразвалившемся сарае, где тихо и благополучно проспал уже не одну сотню ночей.

И в эту ночь ничто не нарушило сна сторожа.

По небу плыла, поднимаясь все выше и выше, луна. А между тем начало подмораживать, и добровольным сторожам становилось не по себе. Гибади и Миннигали сидели, прислонившись спиной к спине. Гибади крепился, сколько мог, наконец не выдержал:

— Никто не придет. Пошли домой, — прошептал он.

Но Миннигали твердо верил, что воры придут.

— Потерпи. Не торопись.

— Я уже замерз. Простудимся. Заболеем еще.

— Не заболеем.

— Да-а… — Гибади дрожал от холода. У него зуб на зуб не попадал. — Тебе, конечно, ничего не будет, ты закаленный, а мне-то как?

— Ты думаешь, если закаленный, так мне не холодно? Мне тоже холодно, но я же терплю!

— Раз мы знаем, что воры орудуют, зачем скрывать от взрослых? Чем здесь сидеть и мерзнуть, пойдем скажем Сахипгарею-агай. Он и без нас что-нибудь сообразит.

Миннигали заколебался:

— Так он нам и поверил!

— Расскажешь слово в слово, что слышал на складе…

— Все равно не поверит. Сабир отопрется, не пойман — не вор! Надо поймать на месте преступления, вот это да!

Гибади, конечно, чувствовал, что в словах товарища есть правда, но ему надоело здесь сидеть, и потому он продолжал упрямиться:

— Это тоже не геройство — торчать тут на холоде!

— Геройства, конечно, особого нет, но все-таки… караулить колхозный хлеб — святое дело.

— Если воры не попадутся, сколько бы мы ни сидели, никто нам спасибо пе скажет.

Миннигали так рассердился, что даже крикнул.

От голоса Миннигали сторож проснулся, пошептал-пошептал молитву, поплевал по сторонам, отгоняя нечистую силу, и снова захрапел.

Ребята надолго умолкли.

На другой стороне реки звонко прокричал петух. Через некоторое время к нему присоединились другие петухи. Луна, достигнув зенита, застыла на месте. Не успели растаять в посветлевшем небе звезды, как деревня начала просыпаться. Один за другим стали подниматься над трубами дымы. А воров все не было. Миннигали подтолкнул друга:

— Хватит, домой пошли.

Чтобы согреться, ребята припустились бегом. Они пробежали через всю деревню, но Гибади все не мог согреться.

— Ночь попусту прошла, — сердился он, запыхавшись.

Чтобы как-то развеселить друга, Миннигали сказал в нарочито приподнятом тоне:

— Не жалей! Воры все равно попадутся. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра, а то и в конце педели могут прийти. Не зря же они сговаривались!.. — После некоторого молчания Миннигали добавил: — Ты не обижайся на меня. Ладно?

Гибади, привыкший уже к характеру друга, только кивнул в ответ и побежал к дому.

XV

День шел за днем… Кончилась неделя, а результата не было никакого. У ребят, которые должны были дежурить по ночам, пропал всякий интерес к этому делу. Лишь Миннигали, как оставшийся без всякого войска командир, ходил теперь один караулить склад.

Малика беспокоилась за младшего сына, который всю ночь где-то пропадал, возвращался только под утро и до уроков спал мертвым сном. Наконец она решила поговорить с отцом.

— Младшенький-то наш, — сказала она, показывая на спящего Миннигали, — последнее время очень похудел… До рассвета где-то гуляет… Уж не влюбился ли сынок наш?

Собиравшийся на работу Хабибулла засмеялся:

— Очень хорошо, бисэкей![18] Парень что надо, значит,

— Молоденький ведь еще, — вздохнула мать. — Едва шестнадцать исполнилось…

Хабибулла перебил жену:

— Ребятам это не страшно. Пока холостой, пускай погуляет… чтобы потом, как обзаведется семьей, ни о чем не жалел. Всему свое время.

— Хорошо ли будет, если раньше старшего брата жениться надумает? На ноги-то еще не встал, а глядишь, своих детей придется растить, отец.

— Ну вот, заботушку придумала. Слава богу, сыновья уже не маленькие. Не вмешивайся в их дела. Лишь бы честными были, порядочными. Пусть себе влюбляются, гуляют. Теперь я могу тебе сказать. Я сам в свое время в четырнадцать лет был влюблен в одну, знаешь…

— Брось, отец! — Малика обиделась. — Придумал старину поминать. Будет болтать всякую чепуху. Сыновьям дурной пример подаешь! Тебе и сказать-то ничего нельзя, сразу все в шутку переводишь, а ведь голова седая уже!

— Что же делать теперь, бисэкей? — Хабибулла обнял жену. — Сейчас не те времена! Сватовство не в моде! Сумеют наши сыновья найти себе хороших жен, не будем мешать их счастью. Ладно? А?

— Я же не об этом говорю, отец. — Ласковые слова мужа успокоили Малику. — Я без слов согласилась бы, если бы Закия нашему сыну досталась. Закия и красивая, и порядочная девушка. Работящая. Всегда улыбается!

— Говорят, Закию уже сватают. Сабир хочет жениться на ней.

— Сплетни это все. В Стерлитамаке у Сабира жена была, он ее сюда перевозит.

Миннигали не спал, лежал с закрытыми глазами и слышал весь разговор. Когда сын зашевелился, родители замолчали. Отец сразу заторопился на работу. Мать, оставшись одна, принялась будить сына:

— Сынок, вставай. В школу опоздаешь. Вставай!..

Тот потянулся на постели, делая вид, что только проснулся:

— А где отец?

— Уже на работе. Вот подою корову и тоже пойду.

Вечером Миннигали опять стал собираться на дежурство. Тимергали вышел следом за ним, в сенях спросил:

— Где ты бродишь по ночам? Мать беспокоится.

— Напрасно беспокоится.

— Боится, не знает, какими ты делами занимаешься…

— Хитрит мама. Она через тебя хочет узнать, к какой девушке я хожу. Понял?

— Брось ты! — усмехнулся Тимергали.

— Утром я подслушал их разговор.

— Ну тогда не скрывай. Ты что, в самом деле невесту приискал?

— Секрет, — пошутил Миннигали.

— Алсу-Закию, конечно.

— Нет. — Миннигали не любил врать и рассердился. — Не надо ее имя попусту трепать. Я ее только в школе и вижу. А где я ночи провожу, пока, брат, военная тайна. Даже тебе не могу об этом сказать..

— Не доверяешь, не говори…

Тимергали хотел уйти, но Миннигали остановил его:

— Ну ладно, тебе я все-таки скажу. Тебе можно. Хлебный склад охраняю… — Миннигали все рассказал брату и в заключение предложил: — Хочешь, давай вдвоем сторожить. Воры все равно придут, вот увидишь!

«Уж слишком серьезную игру придумал. Сам себя решил помучить. Мальчишка!» — подумал Тимергали.

— Чепуху затеял, кустым. Охота тебе глупостями заниматься.

Минпигали ничего не ответил.

Они по мосту перешли па другой берег и там разошлись. Тимергали повернул налево, Миннигали зашагал дальше. Он залез в шалаш, который они с Гибади устроили еще в первую ночь, и притаился. Но по-прежнему все было спокойно. Те же звезды светились в небе, та же луна улыбалась сверху, так же беззаботно храпел сторож. Все это порядком уже надоело Миннигали. Но надо было терпеть и ждать, ждать. Воры должны прийти, обязательно должны! Уж не проболтался ли кто-нибудь из мальчишек Сабиру?.. Нет, это невозможно. Им вполне можно довериться.

Мысли Миннигали привычно унеслись к Закие. Хорошо было мечтать в одиночестве о любимой, о будущем. «Алсу-Закия действительно красивая. По ней вздыхают многие парни. Мать тоже поняла, что это хорошая девушка, чистая. Одно неясно: как завоевать любовь Алсу-Закии?» Не рано ли ему говорить о своей любви Закие, которая может выбрать самого лучшего парня, какого только захочет? Вдруг сделает что-нибудь не так — совсем оттолкнет ее от себя. Тогда прощай мечты и надежды! А пока лучше работать над собой: во-первых, надо хорошо учиться, во-вторых, нужно вырабатывать характер. Тут он услышал стук колес по мерзлой земле и насторожился.

Лошадь остановилась у крайней клети. С арбы соскочил один человек, и его стало видно — это был кладовщик, другой остался сидеть, и его было не узнать в тени.

Кладовщик негромко крикнул:

— Эй, сторож, ты где?

Ответа не последовало.

— Спишь, что ли?

Кладовщик пошептался с человеком, сидевшим в арбе, подошел и потряс за ворот сторожа, спавшего в углу сарая:

— Так-то ты охраняешь колхозное добро, старик? Скажу Сахингарею — завтра же снимут с работы!..

Сторож, плохо соображая спросонок, крикнул:

— Черти!.. Ай, нечистая сила одолела!.. Караул! — Но, очухавшись и узнав кладовщика, взмолился: — Виноват, брат. Очень виноват… Больше никогда не усну… Не говори никому, прошу тебя!

Кладовщик кое-как успокоил сторожа и даже налил ему стакан водки:

— На уж, выпей! Замерз, поди… Дрожать перестанешь. Пей!

— А потом скажешь, — что я еще и напился? — говорил сторож, отворачиваясь от протянутого стакана.

— Ладно, за кого ты меня принимаешь? Пей, не бойся.

— Ну давай, коли так. — Сторож потянулся к водке. — За твое здоровье! — Опорожнив стакан, старик осмелел: — Браток, налей-ка еще святой воды! Как выпью проклятую, кровь по телу разбегается. Двадцатилетним джигитом становлюсь! Эх, хороша…

— Хватит! Люди увидят, что подумают? — подзадоривал его кладовщик.

— Плевать на людей! Наливай еще стакан, и хватит, — сказал старик заплетающимся языком. — Жалко, что ли?

— Да не жалко, конечно. На, бери всю бутылку. Только здесь не пей, дома допьешь.

— А ты откуда взялся, я спрашиваю? Ты что, на работу пришел?

— На работу.

— И бабы пришли зерно веять?

— Какое твое дело, пришли они или нет? Мало тебе, что я здесь? — сердито сказал кладовщик.

— Тогда порядок. Я пошел домой. — Старик убрался, еле передвигая ноги.

Сабир — а в арбе сидел именно Сабир — торопил кладовщика:

— Сколько провозился с этим старым дураком! Давай побыстрее. Скоро рассветет. Семенное зерно хорошо идет на базаре. Ты семенное — приготовил?

Кладовщик открыл дверь среднего амбара:

— Семенное здесь…

Когда мешки с зерном стали грузить на арбу, Миннигали вылез из своего укрытия и подобрался к распахнутой двери. Воры не заметили его. Кладовщик охал и ахал, заваливая очередной мешок со своей спины на арбу, и каждый раз спрашивал:

— Сабир, а Сабир, может, хватит?

— Знай грузи! У колхоза зерна много, — посмеивался жадный Сабир.

Миннигали не мог придумать, как ему задержать бегавших взад-вперед с мешками воров. Но времени на размышление было у него в обрез. Наконец он, решив, что делать, уловил момент, когда Сабир вошел в амбар, быстро закрыл и запер за ним дверь и вступил в схватку с кладовщиком. Но тот вывернулся и кинулся к клети, чтобы выпустить Сабира. Миннигали дал ему подножку, и кладовщик плюхнулся на землю. Поднявшись, он с кулаками набросился на Миннигали. Миннигали успел отскочить. Кладовщик опять попытался пройти к двери, в которую изнутри изо всех сил барабанил Сабир. Миннигали не оставалось ничего другого, как кричать, чтобы привлечь людей. Но озверевший кладовщик одним ударом свалил парнишку на землю. Падая, Миннигали успел схватить вора за сапог.

— Карау-у-ул!.. На помо-ощь!.. Воры-ы-ы! — изо всех сил кричал Миннигали.

Тогда кладовщик начал бить его по голове.

— Отпусти! Отпусти, щенок! Отпусти, говорят!

Как бы в ответ на это раздался голос:

— Держись, братишка! — И Тимергали прыгнул на плечи кладовщику.

После некоторого сопротивления тот вынужден был сдаться. Пока связывали ему руки за спиной, сбежались на шум и крик колхозники, появился председатель колхоза Сахингарей Ахтияров.

— Что тут происходит, в чем дело? — спросил он. Увидев растрепанного, со связанными руками кладовщика, удивился: — Это что такое?

— Пусть сам объясняет, — сказал Миннигали, утирая разбитое лицо.

Кладовщик, не смея смотреть прямо в глаза, опустил голову.

— Почему молчишь? В чем дело, спрашиваю? — обратился председатель к ребятам. — Рассказывайте, что это значит.

Тимергали шагнул к амбару, открыл засов и выволок перепуганного Сабира. Толпа качнулась, раздались возмущенные возгласы:

— Вот оно что!

— Воры!

— Наше зерно воруют!

— Бить их надо!

Председатель с трудом унял людей:

— Товарищи, не трогайте их!

— Бить их надо, — настаивали колхозники.

— Не надо марать руки! Мы их отдадим под суд.

При этих словах кладовщик обмяк, быстро опустился перед односельчанами на колени и начал со слезами. умолять:

— Не погубите!.. Ошибся… Ради детей моих прошу!..

XVI

Председатель колхоза Ахтияров, возвращаясь из бригад, где проверял готовность к весеннему севу, зашел в правление. Проветрив комнату, сел за стол. Он любил думать за столом. Вдоль стены выстроились стулья, из-за угла глядел старый шкаф, набитый бумагами. На окне торчал уродливый фикус. Видно было, что за ним никто не ухаживает. Ахтияров обвел взглядом всю эту неприглядную картину. Затем вынул из кожаной папки бумаги. Но ему было не до бумаг. Его не оставляла мысль о похитителях семенного зерна. Чего не хватает этому Сабиру или тому же кладовщику? Живут зажиточно, одеваются прилично, обеспечены лучше многих. Да и колхоз сейчас тоже не бедный, попроси — помогут, только трудись хорошо и будь человеком.

Вечерело, но Сахипгарей домой не торопился, будто ждал, что кто-нибудь зайдет в правление на огонек. Он не ошибся. Сначала пришел секретарь партячейки, следом за ним председатель сельпо. Ахтияров оживился:

— Ну вот и хорошо. Надо бы сначала нам втроем обсудить, что будем делать с нашими ворами.

Секретарь партячейки зажег семилинейную лампу, согласно кивнул:

— Я тоже так думаю.

— Возиться с ними не стоит. Под суд, и делу конец, — заявил председатель сельпо.

— Сделать это проще простого, — сказал Ахтияров, выходя на середину комнаты. — Но ведь сразу два человека стали на преступный путь! Что это значит? Значит, плохо у нас поставлена воспитательная работа. Мы коммунисты! Мы отвечаем за каждого колхозника.

— Подождите! — постучал по графину секретарь партячейки, — .Давайте в таком случае откроем заседание, протокол будем вести!

— Ладно, можно и не писать.

— Нельзя. Приедут из района, начнут проверять, а у нас ничего нет. — Секретарь партячейки протянул председателю сельпо лист бумаги: — На, — фиксируй, а председатель колхоза пусть сделает информацию.

Председатель откашлялся и начал говорить:

— Товарищи! Благодаря бдительности сыновей Губайдуллина Хабибуллы было раскрыто преступление…

Сахингарей вернулся домой очень поздно.

— Опять задержался? — спросила жена встревоженно.

— Не мог раньше освободиться.

— Работаешь целыми днями, вовремя не ешь, недолго и желудок себе испортить, — ворчала жена, собирая ужин.

Сахипгарей вымыл руки, вытер чистым вышитым полотенцем и подошел к широкой кровати, где в ряд лея «али дочки и спали безмятежным сном.

— Давно уснули малышки?

— Да уже порядочно. — Жена поставила на стол большую чашку дымящегося мяса. — Как они тебя ждали! Особенно Зумра. Смешная, глядя на старших сестриц, тоже подбегает к двери и лопочет: «Атай идет». А потом видит, что тебя нет, разводит ручонками и говорит: «Атай тю-тю-ю». Такая шустрая. Что ни скажешь, все повторяет, умница моя! Правильно, наверно, говорят, что в доме, где есть дети, тайне места нет, ничего не скроешь, ребенок все расскажет.

— На тебя похожи. Поэтому наши дочки такие послушные, умные и красивые!

Щеки Минзифы покрылись румянцем, как у девушки.

— Ах, оставь, пожалуйста!.. Ты всегда так… Вот из-за разговоров я тебя голодом морю! Ну и дурочка! — засуетилась Минзифа и побежала наливать суп. — Ешь, ешь! Ты же проголодался!

Сахипгарей взял деревянную ложку. Он ел медленно, тщательно пережевывал мясо и хлеб, запивая все наваристым, жирным бульоном. Минзифа сидела за столом напротив и следила за каждым его движением. Внимательно разглядывая лицо мужа, она открыла для себя в нем новые черты: «Похудел. Нос заострился, лицо в каких-то пятнах. Весеннее солнце и ветер так действуют… Работа тяжелая… День и ночь занят. Волосы выгорели, да и седины прибавилось…» Она еле удержалась, чтобы не вырвать у мужа несколько седых волосков у виска.

— Добавить салмы? — спросила Минзифа.

Но Сахипгарей собрал крошки со стола и смахнул их в опустевшую чашку.

— Ох, наелся! — ответил он, поднимаясь с места.

— Чаю хочешь?

— Нет, женушка.

Минзифа убрала со стола и присела около него на скамейку перед печкой. Они сидели долго молча, прижавшись друг к другу.

— Что ты молчишь? — спросила наконец Минзифа. — Молчишь и молчишь. Думаешь?

— Думаю.

— О чем?

— О ворах. Посадят, семьи жалко. У кладовщика семеро детей! Как они будут жить без отца? Сабир — молодой, у него все впереди… Эх, дураки!..

— Трудно будет их женам. — Минзифа вздохнула: — Я бы не смогла одна растить кучу детей. — Она кивнула в сторону кровати: — Как бы я вот с ними без тебя?

Погруженный в свои мысли, Сахипгарей промолчал.

С улицы донеслись чьи-то голоса. Заскрипели ворота. Сахипгарей подошел к окну, отодвинул занавеску, чтобы посмотреть, кто явился к нему в такой поздний час.

Отворилась дверь, на пороге показались Миннигали Губайдуллин и Гибади Хаталов. Они поздоровались, сняли шапки и извинились, что пришли в такое время.

— Ну, что ж, проходите, — сказал Сахипгарей.

— Мы к вам, Сахипгарей-агай, по поводу решения, которое приняли на собрании, — проговорил Миннигали. — Собрание решило…

— О каком собрании ты говоришь, сосед? — удивился председатель. — Мы никакого собрания не проводили.

— Да это… Мы на комсомольском собрании разбирали персональное дело Сабира. Постановили просить правление…

Председатель прервал Миннигали:

— Надо было предупредить, согласовать, пригласить секретаря партячейки.

— Мы посылали за ним человека… А у вас было заседание партячейки. Не стали беспокоить.

Сахипгарею хотелось выговорить ребятам за то, что они самовольничают в таком важном деле. Но сдержался.

— Как прошло собрание?

— Кажется, нормально. Выступили двенадцать человек. Сабиру, конечно, здорово досталось. Он даже плакал от стыда и унижения. Просил, чтобы не исключали его из комсомола. Дал слово, что будет честно трудиться в колхозе…

— Слово дал?

— Дал слово всему комсомольскому собранию.

— Ну и какое же вы решение приняли?

— Мы долго спорили. А потом решили, что Сабира можно оставить в комсомоле. И постановили просить правление не отдавать его под суд.

Ахтияров знал, что Миннигали и Сабир не ладили между собой еще до этого случая, и потому очень удивился:

— И ты одобряешь это решение? Для того ли ты мерз столько ночей около склада, чтобы так легко простить ему все?

— Я не для того караулил, чтобы мстить! Я выполнял свой долг. Это во-первых. А во-вторых, разве обязательно за каждый проступок судить людей. Можно же их перевоспитать!

— А если он не поймет, не оправдает вашего доверия?

Подумав немного, Миннигали сказал уверепно:

— Обязательно поймет! Должен понять! Ну, мы пошли. До свидания, Сахипгарей-агай. Спокойной ночи!

Ахтияров с искренним уважением посмотрел им вслед.

Минзифа вышла из-за занавески после ухода поздних гостей.

— Слышала наш разговор? — спросил Сахипгарей.

— Слышала.

— Ну и как твое мнение?

— Славный парень… По-моему, он прав.

— Да, хорошие ребята растут у нас в ауле. Ты смотри, очень верное приняли решение. Очень верное.

XVII

Весна! Пригрело солнце, и талые воды побежали к реке малыми звонкими ручьями. Посинел, вздулся и тронулся лед на реке.

В лесу, у подножия гор на солнцепеках, давно уже появились подснежники. Зазеленели холмы. Еще на днях ветви черемух казались совсем голыми, безжизненными, а вот уже всюду слышен нежный черемуховый аромат.

Весна кружит голову и пьянит запахами земли и воды. Для Миннигали это любимое время года. Он подолгу бродил берегом реки, и ему казалось, будто именно для него поет в лазури чистого и просторного неба жаворонок, для него зазеленела эта весенняя трава, расцвели цветы…

И как же ему было хорошо в весеннем лесу! Чего только не услышишь здесь! Вот дерутся и кричат скворцы, суетятся возле облюбованного дупла на большом дереве. Видно, не могут миром договориться, кому же жить в таком удобном и безопасном доме. Где-то далеко кукует кукушка, и эхо по всему лесу разносит ее нежный голос.

Но кто может сравниться с соловьем, распевающим в чаще…

Сколько красоты в соловьиной песне! Нет, конечно, нет таких слов в человеческом языке, чтобы могли передать те чувства, которые она пробуждает в юной душе весенней порой.

Миннигали подкрался к соловью, увидел его и удивился: как у такой птички-невелички, меньше воробья, рождается голос, заставляющий замирать человеческое сердце!..

Но вот соловей вдруг почувствовал, что внизу кто-то стоит, замолк и перелетел на другое дерево.

Миннигали, зачарованный соловьиными песнями, попытался сочинить стихи о радости жизни, о весне, о любви и печали — обо всем, о чем, как ему казалось, пел соловей.

Вечером па поляне собралась молодежь со всей деревни.

Гулкий лес наполнился песнями и смехом. Разошлись поздно, но Миннигали и Закия не торопились уходить… Оставшись одни, они смущенно молчали. Когда рядом были товарищи, Миннигали чувствовал себя свободно, робости и в помине не было. Но наедине с Закией язык у него отнимался. Казалось, что он ни скажи — ей не понравится…

Закия украдкой взглянула на него, спросила:

— О чем ты думаешь?

— Слушаю, — ответил Мипнигали.

— Птичьи голоса?

— Нет, насекомых.

— Насекомы-ы-ых? — В черных глазах Закии выразилось недоверие. Она еле удержалась, чтобы не расхохотаться. — Что же ты слышишь?

— Как они разговаривают.

— Ты смеешься надо мной. — Закия притворилась обиженной.

— Правду говорю. — Он, понял, что девушка не сердится, и успокоился. — Послушай, как они шумят…

Девушка прислушалась, покачала головой:

— Нет ничего.

— А ты прислушайся еще, ну?

— Все равно ничего не слышу!

— Конечно, они не так разговаривают, как люди. А знаешь, если погода сухая и ясная, они шумят сильнее. Они по-своему разговаривают.

— Как?

— Одни крыльями, потирая их друг о друга, другие длинными хоботками издают звуки, третьи, как кузнечики, имеют такие пилки и пилят, пилят. Это у них, наверно, чудесная музыка!

— И жуки?

— Жуки тоже: кто скрипит, кто жужжит, кто как.

Закия никогда раньше не интересовалась насекомыми, замечала только комаров.

— Ты подумай, и у крошечных букашек своя жизнь! Сколько же чудес в природе! Им-то зачем разговаривать?

— По звуку они находят друг друга, например самки и самцы. Во время опасности они издают звуки, предупреждающие о тревоге… Должны же они как-то общаться друг с другом!

— Вот бы научиться понимать язык зверей и птиц, как тот человек, — задумчиво сказала Закия.

— Какой человек?

— Мне отец в детстве рассказывал. А ты не слышал разве? В давние-предавние времена жил один джигит. Ему тоже очень хотелось узнать, о чем звери разговаривают, и он пошел к старому колдуну просить ума-разума. Колдун вскипятил воду в большом казане и опустил туда черную-пречерную кошку со связанными лапами.

— Вот изверг! — возмутился Миннигали.

— Кошка начала кричать истошным голосом, а вокруг казана заплясала с ужасными криками нечистая сила: разные дивы, хищные звери и чудовища…

— А потом?

— Джигит сделал все, как велел колдун. Он не испугался этих чудовищ, сидел и спокойно наблюдал за ними. После долгого кипения воды в казане убавилось, кошка сварилась так, что мясо стало отделяться от костей, голоса дивов постепенно затихали. Колдун велел джигиту сесть перед зеркалом и перебирать кости. Он так и сделал. Попробует одну — превращается в невидимку, попробует другую — начинает понимать язык живых существ на земле… Только джигит недолго жил. Однажды какой-то человек узнал, что он слышит и понимает, о чем разговаривают птицы и насекомые, и пристал к нему, чтобы тот раскрыл свой секрет. Джигит не хотел говорить, но человек настаивал. Наконец джигит уступил и тут же умер. — Закия помолчала немного. — Я подумала: а вдруг ты тоже, как тот джигит?..

Миннигали улыбнулся. Он осторожно взял девушку за руку. Рука была мягкой и нежной, и Закия не отнимала ее. Тропинка вела их через лес.

— К сожалению, я не тот джигит. Я простой сельский парень. Но все равно, я тоже мечтаю учиться, стать настоящим человеком, принести пользу своей стране…

— Уф, прямо как по книжке говоришь. — Закия засмеялась. — Мечты у тебя, конечно, хорошие… Но в жизни все куда сложнее.

— Это зависит от самого человека.

— Ох ты, какой герой!

— Я не герой. — Миннигали обиделся.

— Ладно, не сердись, я же просто так…

— Я не сержусь…

Закия некоторое время шла молча, а потом, чтобы как-то поднять настроение Миннигали, взглянула на него с улыбкой:

— Почитай мне что-нибудь из своих стихов.

Лицо Миннигали просветлело:

— «Любимой»? Хочешь?

— Читай.

Миннигали сделал глубокий вздох и неторопливо начал!

Лицо Закии залил румянец, она смущенно молчала. Пройдя немного, Миннигали спросил:

— Кажется, я своими стихами только тоску на тебя нагнал?

— Да нет, я просто так…

Миннигали снял свой пиджак и накинул его на плечи девушки.

— Хочешь, я тебе один секрет открою? Только, чур — никому, — сказал оп.

— Что еще за тайна?

— Нынче я уезжаю из аула.

— Куда?

— Далеко, па работу.

— Разве здесь тебе не хватает работы?

— Хватает, конечно…

— Ага, за длинным рублем? — предположила Закия. — Сейчас вообще сельская молодежь на сторону стремится, чтобы заработать побольше.

Слова Закии задели Миннигали. Как объяснить Закие что не за заработком он уезжает? Что ему хочется побольше увидеть, узнать, получить какую-нибудь интересную специальность. Какая польза от него деревне? Вон Тимергали кончил курсы иностранного языка, приехал домой, а так и остался в колхозе, как говорится, ни два, ни полтора. А Миннигали мечтает о настоящей современной профессии. Он хочет быть нефтяником.

— Почему ты замолчал? — Закия тронула его за локоть.

— А что говорить?

— Скажи мне, куда собираешься ехать?

— Известно… Где в Башкирии больше всего нужны специалисты и рабочие? Сколько об этом шумят…

— В Ишимбай, что ли?

— Да. Но сначала я поеду в Баку. Там я поучусь, поработаю и уж потом приеду в Ишимбай. Настоящим специалистом-нефтяником, понимаешь?

— Фу, какие сложности! А почему сразу не поехать в Ишимбай? Туда же приезжают бакинские мастера и учат наших нефтяному делу. Так я слышала.

— Знаю. Все-таки в Баку можно самому все посмотреть! Поучиться у самых передовых мастеров.

— А родители твои знают, что ты собираешься в Баку?

— Еще не говорил. Только Тимергали-агай знает. Он сначала не соглашался. Ну а потом, когда я его убедил, встал на мою сторону.

— Все нефть да нефть. Да еще ехать куда-то вдаль из-за этого? Разве нет другой работы?

— Нефть сейчас — самое главное. Читала в газетах? Ее к золоту приравнивают! Только это «черное золото». Из нефти и бензин, и керосин получают. Попробуй без бензина! Ни одна машина не пойдет, а без машин как строить?

— А школа?

— Можно же днем работать, а вечером учиться, — возразил Миннигали уверенно — этот вопрос был для него уже давно решен.

— Трудно так, Миннигали…

— Павел Корчагин, я думаю, на моем месте поступил бы точно так же.

— Зачем же сравнивать с тем временем, когда жил Павка Корчагин?

— Нужно сравнивать, Закия! Как ты не понимаешь, что сегодняшний труд — это продолжение той борьбы, которую вели Корчагин и его товарищи. Я комсомолец и не могу стоять в стороне от этой борьбы. Я хочу быть, как Павка Корчагин! — Миннигали сказал это так искренне и с таким чувством, что его настроение невольно передалось девушке.

— Если бы я была парнем, я бы тоже с тобой уехала! — неожиданно сказала она.

От этих слов Миннигали встрепенулся, карие глаза его вспыхнули радостным огнем, толстые губы растянулись в улыбке:

— Поехали, Алсу-Закия!.. Ты же в тысячу раз лучше любого парня!

Девушка, словно раскаиваясь в том, что сказала лишнее, отступила от него немного в сторону. Они чуть не угодили в лужу, к которой незаметно подошли в темноте. Она ухватилась за Миннигали, и он ее поддержал.

— Я просто так сказала… Ведь мама и отчим уже состарились… Куда мне от них! И вообще, пока я десять классов не кончу, никуда не поеду.

— Будем вместе учиться, в Баку или Ишимбае…

— У меня не хватит смелости па такой решительный шаг. Да и паспорта у меня нет…

— Это ерунда, паспорта мы получим.

— Оставь, не уговаривай меня. Никуда я не поеду из аула. Боюсь я, — сказала она и попятилась назад, словно хотела убежать.

— А приедешь ко мне, когда кончишь школу? — настаивал Миннигали.

— Не знаю.

Миннигали хотел спросить у девушки: «Я тебе хоть немножко, хоть чуточку нравлюсь?» — но никак пе мог набраться смелости и спросил другое:

— Ты хоть письма будешь мне писать? Дай слово.

— Зачем тебе мое слово? Может быть, ты и не уедешь никуда?

— Я? — Миннигали остановился, голос его звучал твердо. — Я все хорошо обдумал. Я должен ехать. Мне нужно только кое-что выяснить до отъезда. Скажи, как ты ко мне относишься? Скажи, будешь писать?

Девушка стояла на краю лужи, прислушиваясь к многоголосому хору лягушек.

— Буду, — тихо ответила она.

— Часто?

— Каждый раз, как получу от тебя…

— Обещаешь?

— Обещаю.

Они долго стояли безмолвно, наслаждаясь красотой окружающего мира и радуясь тому, что они вместе, что все у них впереди. Птицы в лесу уже угомонились. Лишь соловей распевал свою любовную песню…

Закия и Миннигали медленно возвращались в деревню. Было хорошо вдвоем, и казалось, что весь мир существует только для них и они одни в этом мире…

На окраине деревни Закия остановилась, сняла пиджак с плеч и отдала ему. Затем она неожиданно для самой себя чмокнула парня в щеку и бросилась бежать к дому…

Миннигали не мог опомниться от внезапного поцелуя, щека его горела. Он только успел крикнуть ей вдогонку:

— До завтра!

Закия обернулась, помахала рукой и растаяла в сумерках.

XVIII

Нет, недаром в народных песнях жизнь сравнивается с течением реки. Действительно, время никогда не стоит на месте. Недавно, кажется, была цветущая весна, а вот уже в разгаре лето, приближается пора сенокоса.

Идут ночами теплые дожди, на лугах поднялись выше пояса сочные, мягкие травы, цветут, благоухают цветы.

Лето красное!

Коротки, коротки. летние ночи. Заря с зарей сходятся, некогда спать крестьянам…

Председатель Сахипгарей Ахтияров поднялся на рассвете, а его уже ждала бричка. Старый Хабибулла запряг Гнедого. На кучерском месте сидел Миннигали с вожжами в руках.

Дорога вывела в поля, внизу вдоль реки расстилались луга, еще окутанные утренней сизой дымкой. Травы поседели от росы.

— Благодать! — не выдержал председатель, тронул Миннигали, чтобы тот остановил Гнедого.

— В такую пору даже я, старик, молодею, — улыбнулся Хабибулла.

— Ну, ладно, трогай! Надо покосы объехать.

— Раз поехали, значит, посмотрим, — сказал Хабибулла.

Председатель потянулся было через Миннигали, взялся за вожжи, чтобы повернуть коня лугом через покосы, но Хабибулла остановил его:

— Не надо, сосед, траву понапрасну мять. Пройдем пешком к реке, посмотрим, какая трава там.

Ахтияров засмеялся и полез из брички.

— Ты прав, сосед, отвыкаю своими ногами ходить. Такая кругом красота, а я все тороплюсь куда-то.

Миннигали пустил коня, тянувшегося к душистой сочной траве, и тоже пошел в луга за старшими. Скоро он обогнал их и сбежал к самой реке. Берега заросли малиной, смородиной, шиповником. Над водой поднимался легкий пар, и Миннигали захотелось попробовать, верно ли вода такая холодная, как кажется на вид. Он раздвинул кусты и дотянулся до воды. Теплая как парное молоко!

С высоких кустов, сверкая на солнце дождем, осыпалась роса. На медвежьих дудках, высоко поднимавших зонты своих соцветий, ползали медленные жуки-бронзовки, деловито сновали шмели. С легким жужжанием пчелы развешивали над лугами бесконечные медовые нити, от цветка к цветку, от цветка к цветку.

Миннигали, как зачарованный, стоял на лугу, вглядываясь в красоту окружающей жизни.

— Смотри-ка, твой парень не налюбуется, — сказал Ахтияров.

— Он такой! — Хабибулла ласково улыбнулся, глядя на стоявшего но пояс в траве Миннигали. — Я мальчишкой и сам был таким же — засмотрюсь, задумаюсь… а стадо тем временем ушло! — засмеялся старый Хабибулла.

Выше поднималось солнце, жарче становился день.

Сахипгарей скинул пиджак, расстегнул ворот рубахи:

— Парит. Как думаешь, наверно, к дождю?

— Не похоже.

— Откуда ты знаешь?

— Да вот… «барометр» показывает, — Хабибулла кивнул на цветы, — подойди понюхай. Если эти цветы сильно пахнут, через пятнадцать — двадцать часов жди дождя. Перед дождем воздух становится парным и цветы раскрываются сильнее. А по этим цветам можно даже время узнавать, потому что они в одно время поворачиваются, раскрываются и закрываются.

Председатель внимательно слушал старика.

— Тебе бы, агай, ученым быть. Откуда ты знаешь секреты разных трав?

Старый Хабибулла лукаво улыбнулся. Он снял поношенную шапку, потирая лысую голову, сказал:

— При желании, сосед, всему можно научиться. Раньше от стариков науку перенимали, а теперь в городах этому молодых учат.

— Надо бы твоих сыновей на агрономов учить, агай. Как ты думаешь, если послать кого-нибудь из них в сельхозинститут или техникум?

— Вот уж пе знаю, — сказал Хабпбулла. — Как сами решат. Я против их желания идти не могу. Старший мой, Тимергали, рад был бы, наверно, на агронома учиться. Только ведь на действительную службу должен идти. Ждет повестку со дня на день. Потому и с женитьбой пока не торопится.

— А Миннигали?

— Этот? Про него и не знаю, сосед, что сказать. Сдается мне, что о нефтяном деле он мечтает с тех пор, как семь классов закончил. Каждый день об этом твердит. Мать огорчает. Говорит, было бы больше нефти, без керосину не сидели бы!

— Он, конечно, прав. Верно понимает. Молодец!

— Стало быть, сосед, ты советуешь не отговаривать его?

— Что ж, дело неплохое. Да и бесполезно отговаривать. Я думаю, парень у тебя с характером.

От реки подул легкий прохладный ветерок — он, балуясь, разносил луговые запахи, качал цветы, обвевал распаренные потные лица.

Раскрасневшийся от жары Сахипгарей убавил шаг. Возвращаясь к ранее прерванному разговору, спросил:

— Значит, если те цветы слабо пахнут, дождя скоро не жди?

— Не жди.

— Стало быть, можно приступать к сенокосу, Давай косить. А?

— Давай.

— И трава созрела уже, самый раз.

— Созрела, сосед.

Довольные осмотром, Ахтияров и Хабибулла вернулись к бричке.

Миннигали дождался, когда председатель колхоза и отец заберутся в бричку, и тронул вожжи. Лошади уже надоело стоять на одном месте и отмахиваться хвостом от оводов. Она охотно вышла на дорогу и пустилась легкой рысью.

Сахипгарей задумался, глядя на высокие травы, мелькавшие по краям дороги. Затем повернулся к Хабибулле:

— Агай, когда птицы перестанут петь? Не пора им?

— Рановато еще. В конце июня обычно уже выводятся и подрастают птенцы. Родителям становится тогда пе до песен. Детки прожорливые.

— Я в книжке читал, что скворцы за день могут пролетать по семьдесят — восемьдесят километров, чтобы накормить птенцов, — вмешался в разговор Миннигали.

— Кустым, а когда начинают летать скворчата? — спросил председатель.

— Скворцы обычно в начале июня, а дрозды — в середине июня, — сказал Миннигали.

— Правильно, кустым. Ты хорошо знаешь жизнь птиц. А каких ты знаешь животных и насекомых, которые в июне выводят своих детенышей? — в шутку экзаменовал Сахипгарей.

Миннигали и на этот раз не растерялся:

— В июне у зайцев второй, у белок третий раз рождаются детеныши. Много становится бабочек, кузнечики день и ночь дают свои концерты. Комары! Вот кто! Комары особенно сильно размножаются в июне!

— Да тебе, кустым, наверно, надо учиться по этой части. Но об этом потом. Мы еще поговорим с тобой как-нибудь один на один, ладно?

Дорога пошла мимо березового леса, стоявшего на склонах пологих холмов. На повороте дороги Хабибулла остановил бричку.

— Мы сойдем здесь, сосед. Сынок, возьми-ка пилу, топор я сам прихвачу, — сказал он, слезая с брички.

Председатель взял в руки поводья.

— Сколько еще осталось пилить?

— Свою норму мы еще на той неделе закончили. Сейчас для школы дрова готовим.

— Когда думаете домой возвращаться?

— Завтра к вечеру, наверно.

— Может, лошадь послать с кем-нибудь?

— Не надо, сосед, спасибо. Сегодня Тимергали должен подъехать на Белолобом.

Сахипгарей собрался отъезжать. Он дернул вожжи, и скакун бодро тронулся с места. Не успела бричка скрыться с глаз, а Хабибулла и Миннигали уже приступили к работе. Они спилили отмеченные березы, обрубили ветки, собрали их в одно место и только после этого стали кипятить на костре чай.

XIX

В ночь накануне сенокоса Хабибулле не спалось. Он все вертелся в постели, пока не забрезжил рассвет. Когда окна стали беловато-серыми, Хабибулла поднялся. Он постоял у окна, полюбовался на луну, окутанную желтоватым маревом, затем начал что-то искать в полутемной комнате:

— Жена! Где брусок и молоток? Я вчера еще приготовил. Жена!

— На месте, наверно, — откликнулась Малика.

— Да, на месте, правильно.

Малика, ставившая самовар, рассердилась:

— До чего ты беспокойный человек! Если о себе пе думаешь, хоть о сыновьях подумай… Они, бедные, и выспаться-то не могут как следует.

— Ладно, мать, не ворчи. Их баловать ни к чему.

— Т-сс… Не шуми. Пусть немного поспят, не буди, — зашикала Малика на мужа.

— Вставать пора. Кто рано встает, тому бог подает! Мой покойный отец так приговаривал. Мы же для своего колхоза трудимся, а не на баев, как раньше, — продолжал убеждать жену Хабибулла. Кивая на окно, добавил: — Зон соседи давно уже встали. Буди своих сыновей!

— Мы уже не спим, атай, — зевнул Миннигали. Он быстро поднялся с постели и, торопливо одевшись, убежал на конный двор.

Тимергали тоже встал. Отец, наблюдая, как он, то и дело потягиваясь, застилает постель, сказал:

— Ох и любишь поспать, сынок! Любишь!.. Живее поворачивайся. Будущему красноармейцу не годится так тянуться.

После утреннего чая на арбе, в которую был впряжен Белолобый, они подъехали к правлению, где собирались колхозники, отъезжавшие на сенокос. Шумно и весело было на площади, где уже толпилось много народу. Все были радостные, словно их ожидало большое торжество, переговаривались между собой, громко смеялись.

— Раньше, когда я был еще мальчишкой, такого веселья пе было. Мы боялись одного взгляда бая Гимран-Хамматвафы или бая Актуганова Ахметьяна, — сказал старый Зиннат, с завистью поглядывая на молодых.

— Да, баи народу житья не давали, — поддакнул старый Галиахмед.

— Вся земля, на которой наш колхоз раскинулся, им принадлежала. Они ведь были ненасытные.

— Верно, верно, — согласились, вспоминая прошлое, старики.

В это время из правления вышел Сахипгарей и сел в бричку. Он обвел всех собравшихся взглядом и торжественно объявил, что решено начать покос с карагайловского луга.

Телеги с покосниками с праздничным шумом стали выезжать на дорогу, ведущую в луга. Этот летний день и в самом деле напоминал большой праздник. Лица у всех были радостные. Впереди ехали арбы, груженные продуктами, деревянными граблями, вилами, завернутыми в тряпки косами, посудой, казанами и другой необходимой утварью. На телегах сидели косари.

Ребята предпочли идти пешком, чем ехать вместе со взрослыми. Они, как сорвавшиеся с привязи жеребята, бегали, резвились, боролись между собой, пускались наперегонки. Но Миниигали не было с ними, на этот раз он старался держаться возле старшего брата, который скоро должен был идти в армию. Девушки несколько раз просили Миннигали поиграть на гармошке и удивились тому, что он упорно отказывался.

— Что это с ним? — спросила Тагзима. Она все время поглядывала на телегу, где ехали братья.

— Хочет, чтоб покланялись ему, — сказала Зубаржат.

— Миннигалй вовсе не такой!

— А что это ты его защищаешь? Уж не влюбилась ли? — спросила ее подружка.

— Они парни хоть куда, можно и влюбиться.

— Младший-то занят уж. Закию любит.

— Подумаешь! Ее ведь с нами нет, в ауле осталась. — Тагзима хитро подмигнула: — Не каждая девушка, которая ходит с парнем, выходит за него замуж, и не каждый парень женится на своей девушке. Недаром в песне поется: «Если любишь, люби двоих, одного держи про запас»! Я вам советую: пока молодые, гуляйте вволю!

— Что же ты сама не гуляешь? — спросила Асмабика.

— Если бы я полюбила, то и с двумя бы гуляла. Кого люблю, с тем и гуляю!

Женщины захохотали. Тагзима закрыла глаза и покачала головой:

— Я бы показала, почем сотня гребешков.

Тем временем обоз покосников проехал через березовый лес и стал выезжать на пойму, по которой тянулись необозримые луга. Возле карагайловского луга остановились и начали табориться. Старшие принялись строить шалаши, распрягать лошадей.

Ребятишки бросились к реке, но недолго плескались они в светлой, чистой воде. Надо было помогать взрослым: принести воды, набрать дров — мало ли дела на покосе…

Кое-где на лугу уже посвистывали, позванивали косы. Косари правили и пробовали инструмент, легко, играючи смахивали первые рядки пышного лугового разнотравья. Трава уродилась отличная — сочная, мягкая, душистая.

Тагзима будто случайно оказалась возле Тимергали.

— Вы отдельный шалаш не делаете? — спросила она.

— А зачем он нам? — сказал Тимергали, пробуя косу.

— Семейные строят себе отдельные шалаши! А как вы будете, если Малика-апай приедет?

— Пусть приезжает, ей и в колхозном шалаше места хватит, она у нас не привередливая.

Заметив Хабибуллу, орудовавшего деревянными граблями, Тагзима принялась точить свою косу. Затем она обкосила траву вокруг большого куста шиповника и снова очутилась около Тимергали:

— Почему ты все один да один?

— Как один?

— Никогда не видела тебя с девушкой. Что же, решил всю жизнь в холостяках ходить? Когда в армию уходишь?

— Как повестку получу.

— Чего ж ты на покос поехал, раз в армию идти?

— Я люблю работать в поле, на покосе особенно — смотри, какая красота на лугу!

— Интересные вы люди… И ты и Миннигали, — засмеялась Тагзима и, взяв большую охапку травы, понесла к колхозникам, строившим шалаш.

Дотемна кипела работа подле шалашей, выстроившихся в ряд на берегу реки. Мужчины заготавливали толстые поленья для ночного костра, ребята таскали ветки, женщины варили суп в казанах, кипятили чай, готовили ужин.

В тот вечер, конечно, не было ни песен, ни танцев. Уставшие не столько от работы, сколько от свежего, пьянящего воздуха, люди, как только поужинали, сразу же повалились спать. Костры погасли, смолкли голоса. Слышно стало фырканье стреноженных лошадей на лугу у реки, стрекотание кузнечиков, комариный писк в шалашах да крик ночных птиц.

Хабибулла лежал рядом с сыновьями в углу бригадного шалаша. Сколько себя помнит, каждое лето приезжает он в эти места на покос, с самого детства: ребенком, мальчиком, парнем, теперь уже его взрослые сыновья вместе с ним приехали. И хорошие сыновья, трудолюбивые, честные парни…,

У старых людей сон короче летней ночи. Улегшийся позже всех Хабибулла проснулся, едва забрезжил рассвет, и пополз к выходу.

Любил старый Хабибулла раньше всех выбраться из шалаша, молча вот так постоять, посмотреть, прислушаться, полюбоваться на занимающуюся зарю.

Туман висит над рекой. Первые лучи солнца едва проблеснули в росинках на траве. Сияют влажные цветы — желтые, белые, синие — в густой зелени луга.

По кустам щебечут птицы. На вершинку сосны уселась и удивленно стрекочет сорока.

Не первый раз подумал Хабибулла о том, что вот эти цветы, что сияют, радуясь первым лучам солнца, будут пе сегодня завтра скошены, их высушит солнце и люди уложат в стога. И только летний запах напомнит зимой об ароматах цветущего летнего луга. Так и человек — родится на свет, чтобы расти, цвести и умереть, оставив потомство. Ему взгрустнулось. Но он повеселел, когда сказал себе: «А ведь жизнь пошла удивительно хорошая, нынешнее поколение такое счастливое! Все, что завоевано в тяжелые годы, все достанется им… Умирать буду — завещаю своим сыновьям ценить, беречь эту жизнь…»

Еще продолжая думать об этом, Хабибулла занялся привычными делами. Присел на корточки возле березы, которая раскинула свои ветви над шалашом, и начал отбивать и точить затупленные косы. Звон отбиваемых кос послышался и около других шалашей, он напоминал утреннюю перекличку петухов.

Скоро проснулась вся бригада. Потягиваясь, люди выходили из шалашей.

Бригадир уже успел сбегать искупаться и теперь пятерней приглаживал мокрые волосы.

— Эй, давайте-ка до чая встряхнемся малость! — крикнул он, берясь за свою косу.

Оставив у шалаша кашеваров, колхозники вышли на луг.

По старинному обычаю, пропустили вперед самого старшего и опытного.

— Пожалуйста, агай!

Хабибулла гордо улыбался, потому что именно ему поручили торжественно открыть сенокос. Он засунул брусок за шерстяной чулок, расстегнул ворот рубахи. Взял поудобнее в руки косу и размахнулся ею.

— Пусть щедра будет наша земля! — с этими словами он начал новый сезон.

Косари выстроились в ряд за Хабибуллой и дружно принялись за работу. За ними легли ровные ряды пахучего скошенного сена.

Одновременно начали косить и в других местах. На каждом участке как-то само собой разгоралось соревнование. Возгласы людей, звон натачиваемых кос — все эти звуки смешались в один общий шум, обычный для сенокосной поры. Передние старались уйти от задних, задние — догнать их. Движения у косарей слаженные, враз поднимаются косы и, сверкнув на солнце, снова погружаются в густую траву.

Ложится скошенная трава в ровные ряды, блестит на солнце. Ложатся цветы, которые только что кивали и улыбались друг другу. Легкий утренний ветерок разносит медовые запахи по всему лугу.

Скошено было уже довольно много. Косари не останавливались даже на перекур. Хабибулле не под силу было тягаться с молодыми. Поэтому он оставил на своем ряду старшего сына, а сам стал обкашивать траву между кочками, кустами да по краям дороги. Тимергали никому не уступал первенства. Он косил спокойно, легко, широким взмахом рук, косил чисто, без огрехов. Миннигали старался не отставать от брата, но быстро устал. Лицо у него стало красным, потная рубаха прилипла к телу. Однако он упорно держался и виду не подавал. Чтобы не пропустить вперед себя подпиравшего его сзади Сабира, он нажимал изо всех сил.

— Вот стараются сыночки Хабибуллы-агай, — сказал Сабир, злясь, что не может догнать Миннигали. — Перекурить не дают!

И Сабир все-таки не выдержал, остановился. Вытер со лба катившийся градом пот, начал закручивать папиросу, но колхозники, шедшие сзади, закричали:

— Эй, трогай!

— Потом покуришь!

— Нашел время!

Сабир высыпал махорку с ладони на землю и опять схватился за косу:

— Уф!..

Когда солнце стало припекать сильнее, со стороны шалашей послышались удары по железу, созывавшие косарей на завтрак.

Хабибулла закричал далеко ушедшим сыновьям:

— Эй, ребята, чай пить!

Те, кто уже закончил свой ряд, в ожидании задних сворачивали самокрутки, снимали рубахи. Затем все вместе, гурьбой, с шутками и прибаутками двинулись к шалашу.

Хабибулла шел сзади, рядом с Миннигали, Он осмотрел ладони сына:

— У-у, какие волдыри! Не надо сжимать черенок косы, нужно расслабить пальцы. А то не сможешь долго работать. Устал?

— Немножко, — сказал Миннигали, вытирая потное лицо.

— Ну, ничего. Сначала всегда так бывает, пока тело не разойдется. Потом станет легче. Только правильно расходуй свою силу, сынок.

— У меня силы хватает, отец! — сказал Миннигали, показывая мускулы на плечах. — Зачем жалеть?

— Я не говорю, что надо жалеть. Работай в полную силу. Но только правильно расходуй свою силу, коси размеренно, не медли, но и не торопись. От уставшего человека, сам знаешь, хорошей работы не жди.

К ним подошел бригадир.

— Хабибулла-агай, по-твоему, сколько сена с гектара выйдет? — спросил он.

— Центнеров двадцать пять — тридцать будет, не меньше. На середине луга трава пореже. И сорной больше.

— Это же не хлебное поле, сорняки считать.

— Гм-м… Некоторые травы портят вкус сена.

— Оно, конечно, так, — согласился бригадир.

Хабибулла наклонился, взял пучок сена, потрепал его в руке:

— Хорошо сохнет. Если так дело пойдет, то завтра уже можно будет сгребать.

— Ты прав, Хабибулла-агай, — сказал бригадир.

Раз весив косы на березах, молодые помчались к реке. Хабибулла осмотрел косы, направил, где требуется. Мужчины мыли руки и рассаживались в тени вокруг расстеленной на траве скатерти, чтобы отдохнуть немного до чая. Они не спускали глаз с проворной и ловкой Тагзимы, помогавшей женщинам готовить завтрак.

— Работящая баба, — сказал кто-то.

— Только пару себе не найдет. Такая славная баба и еря пропадает.

В разговор вмешался остроголовый рябой мужик!

— Взял бы да подъехал к ней!

— Попробуй, подойди! Ломается, как девка. Вчера, когда шалаш строили, Габдельхай хотел было пощупать ее. Такую плюху получил! Если, говорит, еще полезешь, костей не соберешь.

— Шайтан, не баба! — подтвердил Габдельхай.

— Да, рука у нее что надо: даст разок, больше не захочешь…

Все дружно захохотали.

— Здорово!

— Эх, джигиты-джигиты! Напрасно вы носите мужские шапки! Одно название, что мужчины! — заговорил остроголовый. — А сами вдовушку обломать не можете. Когда я был в вашем возрасте… — Заметив, что Тагзима с посудой приближается к ним, остроголовый сразу осекся и перевел разговор на другое: — Погодка какая хорошая стоит!

Тагзима поставила чашки на скатерть!

— Ах ты старый сплетник, балаболка! Вон ведь какой! Смотреть жалко, а туда же! Ну-ка попробуй, обломай! Забыл? Я ведь могу и напомнить. Болтун старый!

Остроголовый сидел красный, как свекла, и не знал, куда глаза деть от позора.

— Ну ладно, хватит тебе!.

— Нет уж, не хватит. Сам начал! Я все расскажу.

Остроголовый не выдержал, вскочил и убежал. Без него у Тагзимы пропала охота говорить.

Горячая пора на карагайловском лугу длилась недели полторы. Работа начиналась с рассвета и кончалась, когда трава покрывалась росой. Мужчины косили. Женщины кашеварили, ворошили и сгребали просохшее сено.

Тагзима, что бы ни делала, старалась быть поближе к Тимергали. Если он косил, она косила, если он копнил — принималась подбирать сено.

Парень делал вид, что не замечает ее. Как-то, неся на больших вилах сено к стогу, он крикнул женщинам:

— Не подберет ли кто-нибудь сено за мной?

Женщины, ворошившие сено в рядах, переглянулись между собой и сказали Тагзиме:

— Иди помоги.

Тагзима потуже повязала белый с цветочками платок на голове, стряхнула с платья сенную труху и с граблями на плече направилась к Тимергали. Женщины проводили ее любопытными взглядами и, конечно, тотчас же начали судачить о ней.

Тагзима уже давно привыкла ко всяким пересудам.

«Нашлась им пища для сплетен, — думала она. — Опять будут все косточки перемывать. Ну и пускай! Наплевать! Язык без костей, пусть болтают». Она, как всегда, сразу принялась за работу. Надо было собирать осыпавшееся сено, подкладывать его, помогая копнильщику.

Приятно было смотреть на ее ловкие, быстрые движения — она умела все делать тщательно и красиво. Тимергали невольно залюбовался ею. «Разве можно принижать женщину только из-за того, что она разведенная? — думал он. — Если разобраться, то сплетни, которые про нее распускают, — это все неправда! Тагзима — честная и порядочная женщина. Чем она хуже любой девушки или замужней? Разве она виновата, что так неудачно сложилась ее жизнь?»

Тагзима и не заметила, увлекшись работой, что полностью завладела вниманием парня.

— Ты, наверно, на меня сердишься? — тихо спросил Тимергали, набирая огромный навильник пышного упругого сена.

Тагзима не сразу поняла, о чем он хочет сказать, и посмотрела на него удивленным взглядом больших черемуховых глаз:

— За что?

— За мою дурость. Помнишь? Весной…

— Вон ты про что?! — улыбнулась Тагзима. — Я уже и забыла…

— Не сердись, ладно?

Тагзима лукаво взглянула на Тимергали из-под черных бровей и улыбнулась:

— На кого-нибудь, может, и сердилась бы, а на тебя — нет.

Теперь мысли о Тагзиме не покидали парня. Его волновало ее присутствие, тянуло к ней. А все остальное будто отдалилось куда-то, исчезло. Что произошло?

Женщины, вороша сено, ушли далеко, на другой конец луга, ближе к реке. Тагзима и Тимергали остались одни.

Работа спорилась в руках Тагзимы. Тимергали не мог спокойно смотреть на ее милое, загоревшее на солнце лицо, немного припухшие, красные, как спелые ягоды, губы, на подрагивающую под платьем упругую грудь. Он закинул большой навильник сена на верхушку стога и, бросив вилы, внезапно подошел к молодой женщине и так же, как тогда, весной, притянул ее к себе и начал горячо и неумело целовать.

— Отпусти! Нехорошо, люди увидят. Отпусти, прошу тебя! — умоляла Тагзима, вырываясь из крепких объятий парня.

— Я люблю тебя. Очень люблю, — шептал Тимергали.

— Не надо, милый! — голос Тагзимы дрожал. — Я замужем была… Мы же с тобой об этом говорили!

— Мне все равно, ведь я тебя люблю, — говорил Тимергали, все более распаляясь.

— Тебе кажется…

— Люблю!

Тагзима уткнулась лицом в широкую, сильную грудь парня. Она слышала удары его сердца, ей было хорошо, но, как и тогда, испугавшись самой себя, она вырвалась из его рук и отбежала от стога.

— Хоть бы никто не увидел! — сказала она, поправляя съехавший на шею платок. — Осудят люди, проходу не дадут.

Тимергали стоял возле недоконченного стога. Он тоже посмотрел по сторонам, поднял вилы с земли. Но теперь работа почему-то не ладилась. Когда волнение немного улеглось, он сказал:

— Я люблю тебя всем сердцем, Тагзима. Верь мне.

— А-а… Рассказывай! — Тагзима махнула рукой. — Все мужчины так говорят, когда им надо. А потом смеются, хвастаются, издеваются.

— Разве я похож на такого? — Тимергали обиделся.

— Не знаю.

— Выходи за меня. Оставлю тебя у отца с матерью.

— Найди ровню себе. Со мной тебе счастья не будет.

— Значит, не любишь…

— Я-то люблю, да не в любви дело.

— А в чем дело? — Тимергали загорелся. — Сегодня же скажу отцу!

— Не смеши людей, — сказала Тагзима строго.

— Я не нравлюсь тебе?

— Нравишься или нет, какое это имеет значение? — Таг-зима подумала немного, а потом опять оборвала: — Не надо! И не говори о женитьбе. Я не имею права связывать тебя.

— Боишься?

— Нечего мне бояться. Я свободная женщина.

— Почему же тогда?

«Тебя жалею. Такому джигиту, как ты, молодому, красивому, здоровому, разве не найдется подходящая девушка?» — хотела сказать Тагзима, но промолчала.

Они опять долго работали молча. Когда закончили стог и надо было переходить на другое место, Тимергали сказал печально:

— Значит, так тому и быть. Завтра я уезжаю…

— Куда?

— В армию.

Тагзима шла впереди с граблями за плечами. Она вздрогнула и остановилась:

— В армию-ю?

Тимергали вытащил из кармана повестку, расправил ее на ладони:

— Вот. Завтра в пять я должен быть в райвоенкомате,

— А отец с матерью знают? — тихо спросила Тагзима,

— Нет еще.

— Почему же ты им не скажешь?

— Зачем раньше времени говорить? Так все спокойно работают. И я помог немного.

Тагзима долго смотрела себе под ноги, не поднимая головы, потом тихо сказала:

— Приходи сегодня ночью. Я буду ждать в ивняке. — И быстро пошла к женщинам, собиравшим сено.

После вечернего чая одни пошли спать, другие уселись вокруг костра и завели бесконечную беседу.

Тимергали и Тагзима незаметно отошли от костров, от шалашей и встретились в ивняке, у ближней к лесу копны…

Только перед рассветом Тагзима уснула.

Тимергали, не выпускавший ее из своих объятий, тоже закрыл глаза, но не мог уснуть, потому что ни на минуту не забывал, что завтра, да нет, не завтра, уже сегодня дол* жен будет расстаться и с любимой, и с отцом, и с матерью, и с братишкой, и с этим лугом, над которым поднимается дивный аромат скошенных трав, и даже с этой птицей, которая так и будет все лето просыпаться в этих кустах, чтобы встречать песней новую зарю.

Небо на востоке быстро светлело. Пора было уходить. Он склонился над Тагзимой. Разметавшиеся волосы покрывали нежное лицо спящей женщины.

— Проснись, — сказал он ласково, — я ухожу…

Тагзима вздрогнула от испуга и проснулась, увидев склоненное над нею лицо парня, успокоилась, счастливо улыбнулась, прижалась к Тимергали:

— Родной мой!..

XX

Проводив старшего брата в армию, Миннигали недолго работал на сенокосе. В середине недели он прибежал домой и радостно заявил матери:

— Эсей, завтра утром я уезжаю в Баку!

Малика делала затируху в деревянной чашке, руки у нее опустились.

— Тебе же всего шестнадцать лет! — сказала мать.

— Председатель Совета Муса-агай дал справку, что мне восемнадцать! — МиннигалиМиннигали гордо вытащил из кармана справку и положил ее на стол: — Вот!.

А Сахипгарей согласился?

— Если бы он не согласился, Муса-агай не дал бы справку. Теперь я не с двадцать третьего, а с тысяча девятьсот двадцать первого года!

— Разве можно так делать?

— Стране нужны нефтяники, эсей. Неужели ты этого не понимаешь?

— Понимаю, да… — У матери подступил к горлу комок. — А отец знает, что ты уезжаешь?

— Знает.,

Мать стала задумчивой, взгляд ее был печальным.

— И надолго ты туда?

— На три года.

— Три года — это так много! — Мать кончиком платка вытерла слезы на глазах. — Как мы будем жить одни? Ты бы хоть дождался, когда Тимергали отслужит в армии!

— До этого я и сам успею приехать. Подучусь нефтяному делу — и приеду. Без этого нельзя в Башкирии нефтяную промышленность развивать.

Послышались шаги отца. Как только оп переступил порог, мать не выдержала и горько заплакала:

— Неужели нам суждено остаться вдвоем в этом доме?

Хабибулла рассердился:

— Ну что ты разревелась, мать? Твои сыновья в люди хотят выйти, не будем им мешать!

— Что же теперь делать, отец? — Малика еще сильнее заплакала. — Жалко ведь!

— «Жалко, жалко»! — передразнил Хабибулла жену. — Нельзя же их все время держать возле своей юбки. Ну ладно, хватит, хватит.

— Тебе хватит, а мне горе.

— Какое еще горе? — Хабибулла нахмурился: — Не на тот же свет провожаешь сыновей!

Миннигали не любил, когда мать с отцом ссорились. Он выскользнул на улицу. Нужно было скорее увидеть Закию, Дома ее не оказалось. Тогда он решил подняться на Карамалы.

С вершины горы деревня казалась такой маленькой! На улицах никого не было видно — почти все колхозники находились еще на сенокосе и в поле. Не видно было и коз, которые обычно собирались в тени перед клубом и возле школы. Не видно собак, даже куры попрятались от жары.

Так и запомнил Миннигали родную деревню, разморенную полуденным жаром, так и встанет она перед ним на дальней стороне, как видит он ее сейчас с вершины Кара-малы…

Тяжело стало на сердце Миннигали, когда он подумал о прощании с родной деревней. И чувства эти вылились из души стихами…

Он с особенным вниманием приглядывался к знакомой ему жизни леса — все старался запомнить, мысленно прощался с ней.

А природа, словно желая навечно остаться в памяти парня, была, как никогда, прекрасна. Солнце просвечивало сквозь густую листву берез. Птиц не было видно. Только стайки ласточек неутомимо прошивали бездонное синее небо.

Миннигали шел пологим склоном и вдруг наткнулся на поляну, сплошь усыпанную спелой, крупной земляникой. Земляники было так много, что издали поляна была похожа на ярко-красный ковер…

Миннигали сорвал несколько ягод и, обойдя поляну, чтобы не помять понапрасну ягоды, двинулся дальше.

Южный склон горы, поросший березками, весь светился, пронизанный щедрым солнцем. На пригретых солнцем полянах белые ромашки слепили глаза. Здесь было царство насекомых… Всюду слышны звуки, напоминающие то скрипку, то мандолину. Музыканты стараются что есть мочи. Одни из них ползут по стеблям трав, другие, раскинув крылья, взлетают в воздух. Все звенит, бренчит, стрекочет в траве. Внимание Миннигали привлек зеленый кузнечик. Оказывается, на его крыльях имеется специальный аппарат, издающий звуки. В одном крыле «струны», в другом — «смычок» с острыми зазубринами. При движении крыльев получаются скрипучие звуки.

Подул жаркий ветер, всколыхнулось разнотравье, волна пробежала по вершинам трав, зашелестели березы безвольными ветвями. Сразу затих звон кузнечиков, они замерли, прислушиваясь к движению ветра, но потом, видимо, решили, что все в порядке, и снова грянул «концерт».

Часами мог Миннигали слушать лес, траву и горы.

Теперь он уезжает в далекие края, там он будет с грустью вспоминать родные места, но ехать надо. Обязательно надо ехать.

А пока — прощайте, прощайте. Миннигали всегда будет любить вас, будет сочинять про вас стихи… «Мы опять встретимся, конечно, встретимся, потому что без вас я прожить не могу…»

— Эхе-хе-хе-е-ей!..

Голос девушки, раздавшийся по лесу, показался знакомым. Неужели это она? Он осмотрелся. По тропинке, среди мелких березок по склону, поросшему ромашками, спускалась девушка.

— Закия-я-я!..

Лицо девушки, нежно-смуглое от загара, засветилось радостью.

— Миннигали!

— Закиякей![19]

— Уезжаешь?

— Уезжаю…

Они взялись за руки и долго стояли так, глядя друг другу в глаза, затем пошли по пестревшему цветами полю.

Солнце уже склонилось к закату, стало прохладнее. Птицы, которых в жару не было слышно, стали подавать голоса, о чем-то щебетали, перелетали с ветки на ветку, хлопотливо отыскивали корм.

Миннигали смотрел на задумчивое красивое лицо девушки и ликовал от счастья. «Закия искала меня! Значит, любит», — думал он. Молчаливая, грустная Алсу-Закия и сама похожа была на белый цветок. Нет, конечно, нет, Закия пе сравнима ни с каким — даже самым красивым! — цветком. Ведь она — Алсу, утренняя заря, недаром так называют ее в ауле.

Ему хотелось поцеловать ее, но, как всегда, не хватало смелости.

Словно угадав желание Миннигали, девушка отпустила его руку и пошла впереди, собирая полевые цветы.

XXI

Мать тяжело переживала отъезд сыновей. Казалось, что жизнь померкла и потеряла всякий смысл и интерес. Она не могла ни есть, ни спать с опустелом, непривычно тихом доме. Как говорится в народе: мать смотрит на сына, а сын смотрит в степь… И ее птенцы еле успели опериться, а уже покинули родное гнездо. Хоть бы один остался дома. Ну, Тимергали уже взрослый, на службе в армии, но ведь младшего никто не гнал, сам захотел, сам уехал… Думает, что мир без него не обойдется! Везде-то ему нужно успеть, все сделать самому. Уж очень беспокойный, куда-то стремится, бежит, торопится… Как он там, сыт ли, согрет ли? Совсем мальчишка, и уже один среди чужих людей.

Когда мужа дома не было, Малика не могла долго оставаться одна. Она возвращалась с работы, делала кое-как домашние дела и в тоске шла на улицу. Вот и сейчас она пошла к толстому бревну, где сидели женщины, каждая с каким-нибудь делом: кто с прялкой, кто с вязаньем. Среди них она заметила Марьям Арапову — первую учительницу своих сыновей.

— Здравствуй, Марьям.

— Здравствуй! — Арапова, приветливо улыбаясь, протянула руку Малике.

— Когда в деревню приехала?

— Вчера.

— Как дети, как жизнь?

— Хорошо, спасибо, Малика.

— Тогда слава аллаху. Самое главное — быть вместе, — сказала Малика.

— Сами как живете, апай? Тимергали и Миннигали, оказывается, уехали из дома… Письма пишут? — спросила она.

Слава аллаху, нас сыновья не забывают, — оказала Малика и уселась на свободное место среди женщин. — Старший, Тимергали, кавалерист. От его командира получили письмо. Пишет: «Старательный, умелый, хороший у вас сын…» Он курсы кончил по конному делу. Теперь его перевели в Крым.

— Давно его взяли на службу?

— Ровно год уже.

— Вот время-то! — воскликнула Махия-эбей, занятая прялкой. — Неужели уже столько прошло?

— Кому как. Для того, кто ждет, и день кажется го» дом, — сказала Марьям, повернувшись к Малике. — А где Миннигали?

— Ты Гади помнишь? Тоже у тебя учился…

— Сын Ширгали-агай? Помню, помню, как же!

— Младший-то мой, Миннигали, вместе с Гади уехал в Баку. На нефти работают. Недавно мастером его сделали.

— Молодец! Когда приедет?

— Скоро не сможет еще, наверно. В нефтяном техникуме учится! «Кончу, — пишет, — техникум, буду поступать в институт…» Вот и горюю я: в институт — это уж слишком долго.

Марьям успокоила ее:

— Зря печалишься, апай. Другая мать радовалась бы, что сын развивается, растет, силу набирает. Из техникума — в институт! Это ведь для него ой как хорошо!..

— Что верно, то верно, — сказала Махия-эбей, стряхивая сор с подола. — Миннигали — самостоятельный парень. Не пропадет. С детства он такой, бойкий, работящий. А уж какой добрый! Никогда не забуду: как-то с Заки-бабай[20], моим стариком, в дом картошку таскаем. А Миннигали из школы идет. Как увидел, сумку под ворота бросил — и давай нам помогать. Мы со стариком успеваем только ведра наполнять, а он бегом таскает да таскает, таскает да таскает. Пока всю картошку не перетаскал, не ушел.

— А дрова помогал пилить! Помнишь? — сказала Сарби-апай.

— Пилил, пилил! — закивала Махия-эбей. — С дровами он всегда помогал.

Малике приятно было слышать, как хвалят соседи ее сыновей, ей казалось, что она вот-вот всплакнет от этих добрых, душевных слов. И ведь правда, все правда. Миннигали такой и есть: нужно старикам помочь, он тут как тут, и всегда веселый, быстрый…

Но и учительница тоже с благодарностью слушала речи своих односельчан. Она, конечно, не сказала ни слова, но про себя подумала с законной гордостью: «Старушки не знают, сколько сил вложено, чтобы дети получили не только знания, грамоту. Ведь если Миннигали вырос таким хорошим, то в этом есть, наверно, и моя маленькая заслуга, ведь я его первая учительница». Ее мысли прервала Малика:

— А ведь я не помню, в каком году ты приехала в наш аул. Не в тот ли год, когда Мипнигали у меня родился?

— Пожалуй, так, — припоминала Марьям. — Знаешь, когда мы с Гаязом поселились в квартире при школе, вы приходили к нам с Миннигали. Ему тогда четыре года уже было. Да, а до этого мы с Гаязом жили на другой квартире.

— Правда, правда! Припоминаю теперь. Много времени вы прожили в деревне, оказывается.

— Время летит незаметно, — вздохнула Марьям. — Тогда тут пустыри были, вон те дома недавно появились. Я ходила к школе посмотреть… Многое изменилось, но восемь берез, которые посадил твой Миннигали возле школы, до сих пор стоят. Большие уже стали березки. Это хорошо, Малика, что парень хочет учиться. Пусть учится!

— На сыновей я не жалуюсь, слава аллаху, — сказала Малика, не скрывая материнской гордости.

Халима-эбей, которой не терпелось задать очень интересный вопрос, вставила слово:

— Да-да, дети у вас хорошие. Слов нет. Только вот слухи ходят разные. Говорят, старший ваш, Тимергали, в ту — как ее? — Тагзиму влюбился. Неужели правда?

— На то он и парень, мог и влюбиться, — ответила Малика.

— Ладно бы влюбился, дело молодое. Да ведь говорят, говорят… — Халима-эбей засунула вылезшие пряди волос под потрепанный платок и перешла на шепот, — будто ребенок у Тагзимы от вашего старшего сына.

Женщины только этого и ждали.

— Тагзима, наверно, сама этот слух распустила, чтоб было с кого алименты стребовать…

— Нет, она отпирается, не признается. Не говорит, кто отец-то ребенка.

— Ну что же, если себя не может соблюсти… Парням, что им, всё нипочем. Они не виноваты.

— Нехорошо за глаза людей осуждать, — не выдержала наконец учительница, и женщины неохотно оставили интересный разговор.

Беседа разладилась. С пастбища возвращалось стадо. Женщины по одной начали расходиться.

XXII

Впряженный в тарантас Гнедой лениво и безразлично тащился по дороге в деревню. Сахипгарей не торопил коня. Лишь изредка он шевелил поводьями и слегка присвистывал. Он сидел в тарантасе неподвижно, глядел на колосившуюся рожь и думал невеселую свою думу: «Наступает жаркая пора. Надо к уборочной готовиться. А я должен терять дорогое время на военных сборах. Военкомат ни с чем не считается! Им-то что, им готовый хлеб достается».

Ахтияров свернул папироску. «Ну что я горюю зря? В военкомате тоже не по своей же воле действуют. Они получают указания свыше. Да и бригадиры в колхозе надежные. Работу знают. Ничего не случится, пока я побуду на сборах. На жатву успею, и ладно».

Однако успокоиться он так и не смог. Все ломал голову: почему же его забирают на переподготовку, неужели что-то в международной обстановке?.. Но об этом не хотелось и думать, глядя на теплые мирные поля под лучами палящего солнца. Кругом, как отметил председатель, царила какая-то особая горячая, парная тишина. В безоблачном небе кружил коршун; только над темными зубчатыми вершинами Булунбаевского леса стояло небольшое облачко с ярко очерченными краями.

«Конечно, дождь пойдет, — догадался Сахипгарей. — Так парит!»

И оп не ошибся. Маленькое облачко выплыло из-за Булунбаевского леса и стало быстро набегать, увеличиваясь в размере, разрастаясь. Коршун опускался наискось с высоты большими кругами.

Запахло пылью. На дороге заплясали, закрутились, подрастая на глазах, пыльные смерчи. Палящее солнце подернулось невидимой коричневатой пылью, а потом и вовсе исчезло за тучами, грузно и стремительно заполнившими все небо. Вдруг сразу стало темно. Сверху упали первые крупные капли дождя, потом чаще, чаще застучало по бокам брички.

Блеснула молния и расколола тучу. Загремел гром, пошел ливень, стало прохладно. Спина у Гнедого сначала покрылась пятнами грязи, а потом стала мокрой и глянцевочистой. Конь перестал поджиматься и шел, мерно махая головой, прядая на молнии ушами.

Промокший насквозь, Сахипгарей не стал останавливаться возле правления, а сразу направил коня к дому. Дома переоделся в сухое. Напуганные грозой дети забились в угол и очень обрадовались появлению отца — при отце никакая гроза не была страшна.

— А где мама?

— Мама полоть ушла в поле, — сказала Флюра.

— Нашла время.

— Когда она уходила, погода была ясная.

Скоро прибежала Минзифа, тоже с головы до ног мокрая. С ее приходом в доме стало совсем весело. Дети забыли про свой страх и гурьбой принялись ставить самовар.

— Зачем вызывали в райвоенкомат? — спросила Минзифа.

Сахипгарей сделал вид, что не услышал ее. Скоро надо уезжать, а ему было так хорошо дома, что хотелось подольше растянуть эти приятные минуты. Но лицо его было озабоченным, и Минзифа, научившаяся за многие годы их совместной жизни угадывать его настроение, повторила вопрос:

— Что сказали в военкомате?

— Да так… Не первый же день я езжу в район.

— Ты что-то скрываешь.

— По ему ты так думаешь?

— Я разве не вижу? Может быть, случилось что-нибудь нехорошее? — настаивала жена.

— Работы много, потому я и не в духе. В такое важное время вызывают на сборы.

— Вот оно что — на сборы уезжаешь! — Минзифа распустила волосы и собиралась их расчесывать. Она с испугом и удивлением смотрела на мужа: — Уж не война ли начинается?

— Не говори глупости! — сказал Сахипгарей, стараясь казаться беспечным. — Хватит с нас и того, что на финской побывали.

— Не стали бы тебя так просто отрывать от работы и забирать в армию! — Минзифа готова была заплакать. Губы ее задрожали, она показала на дочек — одна другой меньше: — Что я буду делать? Ведь полный угол детей. Мы и недели без тебя не проживем.

Сахипгарей сделал вид, что сердится:

— Ну что ты поднимаешь шум? Разве людей не берут в лагеря?

Не привыкшие к ссорам родителей девочки, как напуганные коршуном цыплята, жались друг к дружке.

Сахипгарей чувствовал себя виноватым за эту ссору, подошел к шмыгавшей носом жене и обнял ее за плечи:

— Ну, хватит. Не надо зря слезы лить. Меня в лагере долго не будут держать.

— Хоть известно, куда посылают?

— Известно, конечно. В Стерлитамак.

Минзифа улыбнулась сквозь слезы:

— Недалеко, оказывается. Я буду приезжать к тебе.

Дети, не понимавшие сути разговора, обрадованные примирением взрослых, окружили мать.

— Меня тоже возьми с собой! — сказала Флюра.

— И меня…

Дети вцепились в мамину юбку. Это окончательно успокоило ее. Она взяла на руки четвертую, самую маленькую, Зульфию, которая едва встала на ноги;

— Ладно, вы тоже поедете.

— Поедем? Когда?

— Скоро.

Дети захлопали в ладоши от радости.

Минзифа улыбалась сквозь высыхающие слезы.

— На, малышка к тебе тянется. — Она протянула Зульфию отцу, а сама пошла подогревать остывший уже самовар.

Сахипгарею стало до боли жалко жену. «Трудно ей будет одной. Флюре только восемь исполнилось, Салиме — шестой, Зумре — четвертый пошел, а эту еще с ложечки кормить надо…»

— Бисэкей, может, послать Флюру к Абдулову и Яруллину?

— Пусть после чая сбегает.

— Не совсем хорошо будет, бисэкей. Раз уж мне завтра уезжать, надо бы поговорить с ними. В правлении все время народ. Времени осталось…

— Ну, ладно тогда, — Минзифа тяжело вздохнула, — я сама позову схожу. Заодно на конный двор зайду, коня Хабибулле передам.

Как только за женой затворилась дверь, Сахипгарей вытащил из-под кровати небольшой чемодан. Он рукавом стер с крышки пыль и положил белье, полотенце, носовые платки, бритву, ложку…

Один за другим пришли в дом Рамазан и Муса. Увидев Ахтиярова с чемоданом, они удивились:

— Куда собираешься?

— Разве не сказала жена?

— Конкретно ничего не сказала.

— На военные сборы вызывают. Так вот… Но я рассчитываю к уборочной успеть.

— Когда уезжаешь? — спросил Муса.

— Завтра.

— Надолго?

— Ничего не сказали. — Сахипгарей задумался. — По-моему, до жатвы должны отпустить, — сказал он, но тут же усомнился: — Кто его знает, трудно сказать. В мире беспокойно. Гитлер бесится. Немцы свои силы собирают на нашей границе. Все может быть…

— Да ведь у нас с ними договор о ненападении, — сказал Рамазан.

— Договор есть, конечно, да…

— Думаешь, у Гитлера две головы — нарушать этот договор?

Муса тоже поддержал Рамазана:

— Граница на замке. Кто сунется, тому несдобровать.

Сахипгарей спросил:

— Кого вместо меня председателем поставим?

— Стоит ли временно председателя назначать?

— Надо, Муса.

— С райкомом по этому вопросу не советовался?

— Оставили на наше усмотрение.

— По-моему, лучше Салима Гайнетдинова никого не найти, — сказал наконец Сахипгарей.

— Можно ли на ответственную работу ставить беспартийного? — спросил Муса Абдулов.

— Где мы возьмем коммуниста? Один — председатель сельсовета, другой — председатель сельпо. Что же делать? Мне кажется, Салим Гайнетдинов сможет работать. До сих пор о нем только хорошее говорили… Прекрасный кузнец… Заместителем у тебя давно работает…

— Ну ладно, а на его место кого? Ему тоже заместитель нужен…

— Это не такая уж большая проблема. — Рамазан махнул рукой — Найдем. Остановимся на Салиме Гайнетдинове. Кто за то, чтобы от партячейки выдвинуть его кандидатуру на решение общего собрания? Против нет? Нет.

— Вопрос решили. Теперь по домам, а то завтра человеку уезжать надо, — сказал Муса и поднялся с места.

Сахипгарею не хотелось расставаться с друзьями:

— Не уходите. Сейчас жена вернется. Будем чай пить.

Но Муса и Рамазан, чтобы не мешать хозяину, направились к двери. В это время вошла Минзифа:

— Почему ты отпускаешь гостей?

— Ты где-то пропала, что я могу сделать? — оправдывался Сахипгарей.

— Хотела, чтобы вы одни тут поговорили. Поэтому не торопилась. — Минзифа далее слушать не хотела упиравшихся мужчин. — Посидите. Вечно вам некогда, вечно эта работа, хоть сейчас посидите спокойно. И Сахипгарею будет веселее.

Мужчины сели за стол. Сахипгарей посмотрел на жену:

— Тогда уж давай чего-нибудь…

Минзифа молча вышла в сени и тут же вернулась. Она поставила бутылку на стол, а сама вышла в кухню к детям.

Сахипгарей потянулся к бутылке. Разлил водку по стаканам, поднял свой:

— Ну, друзья, за здоровье, за житье-бытье!

Муса и Рамазан, когда чокались, внесли поправку в сказанное Сахипгареем:

— За скорейшее возвращение Ахтиярова!

Они выпили. Молча закусывали.

Сахипгарей налил по второму разу, когда заскрипели ворота. В следующую минуту в дверях показался Хабибулла.

Сахипгарей поднялся, встречая соседа:

— Вовремя, Хабибулла-агай! Проходи к столу, проходи! — Он взял бутылку. — Бисэкей, дай-ка нам еще один стакан.

— Что ты! Не беспокойся, кустым. Услышал, что тебя в армию берут, пришел узнать, не война ли началась. Такой слух по аулу прошел…

— Кто распространил такую весть?

— Народ болтает, — сказал Хабибулла, отряхивая мокрую от дождя одежду. — У меня сердце чуть не разорвалось, когда услышал такое известие.

— Не бойся, агай. Все в порядке, нет никакой войны.

— Слава аллаху! — сказал Хабибулла. — А что тебя на службу забирают, тоже вранье?

— Нет, это правда. Пока я не вернусь, ты уж присмотри за моей семьей, — сказал Сахипгарей.

Хабибулла несмело прошел к столу, за которым сидело все деревенское начальство.

После таких разговоров настроение гостей упало. Капли дождя, ударяясь о стекла, оставляли на них косой след и стекали вниз.

Уныние, щемящая душу тревога охватили Сахипгарея: «Не война ли началась?.. Кто, интересно, распространил такую страшную весть? Откуда все узнали, что я уезжаю? Жена не из болтливых. Недавно только закончился военный конфликт с Финляндией, люди еще не опомнились. Сколько мужчин погибло там! Сколько осталось матерей, жен, детей, потерявших своих! Война… Какое это ужасное слово! Люди только начали жить по-настоящему, без нужды и без горя. Неужели им опять придется испытать все тяжести войны? Бет, невозможно, это от водки да от плохой погоды у меня такое настроение…»

— Что же ты за гостями не ухаживаешь? — Голос жены словно разбудил Сахипгарея.

Он посмотрел на жену извиняющимся взглядом и улыбнулся.

— Не найдешь ли еще бутылку? — спросил он.

— Найду…

Не успели гости поднять стаканы, как в дом без стука вошли еще соседи, за ними еще, еще… Через некоторое время дом был полон народу.

Гости приходили не с пустыми руками.

Сабир уже где-то успел выпить, здесь добавил и теперь рвался произнести тост в честь Сахипгарея.

— Ты для нас отец. Как дети почитают своего отца, так и мы почитаем тебя. — Слезы показались у него на глазах. — Никогда в жизни я не забуду твою доброту. С этого дня я буду стараться походить на тебя. Весь колхоз благодарен тебе… Вон какие у нас успехи! На весь район!

— Оставь такие речи, кустым, оставь, — сказал Сахипгарей, чувствовавший себя неудобно от похвал. — Успехи колхоза — это заслуга всех. Если бы вы не трудились добросовестно, если бы товарищи мои мне не помогали, один я бы ничего не сделал. Не надо говорить обо мне.

— Ладно, тогда… Короче говоря, вот что: за здоровье Сахипгарея-агая, за его скорое возвращение! — Сабир залпом опорожнил свой стакан.

Пир разгорался. Дом наполнился смехом и песнями. Пришел Салим Гайнетдинов. Кто-то крикнул:

— Налить ему штрафной!

Салим сопротивлялся:

— Я же незваный гость.

Но его не желали слушать. Загалдели:

— Обычай есть обычай!

— Мы же собрались здесь, чтобы честь честью проводить Сахипгарея.

— Если уважаешь его, выпей!..

Кузнец не заставил больше себя упрашивать. Он выпил полный граненый стакан водки, вытер губы рукавом и, не закусывая, стал искать место, где бы присесть. Сахипгарей и Абдулов потеснились и усадили его между собой.

Подвыпившие гости разделились на группы и вели самые разные разговоры, кто о чем.

Пьяный Сабир вышел на середину комнаты и раскинул руки.

— Сыграйте-ка плясовую! Я сплясать хочу, — сказал он и притопнул ногами. — Ну!

В сенях собрались доярки, которые зашли сюда по пути с фермы домой. Среди них стояла и Тагзима.

— Эх, Миннигали бы сюда! — воскликнула Тагзима и, словно назло мужчинам, завела плясовую. — «Топни ножкой, дочь Апипа! — задорно пропела она. — Ты не пойдешь, кто яге еще пойдет?»

Женщины подхватили хором и в лад стали хлопать в ладоши.

Сабир, раскинув руки, как птица крылья, медленно пошел в пляс.

— Здорово пляшет, проклятущий!

Любуясь пляской Сабира, Сахипгарей думал: «Ведь у него талант! Изменился парень, здорово изменился за последнее время. Раньше, бывало, порядочных людей избегал. Теперь сам тянется к культуре. Принимает активное участие в художественной самодеятельности, старательно начал трудиться в колхозе. А ведь мог и в тюрьму угодить. Молодцы наши комсомольцы! Вовремя помогли ему встать на правильный путь. Действительно, что видел Сабир хорошего в жизни? Ровным счетом ничего! Рано умер его отец. Мальчик рос беспризорным. Учебу бросил. Уехал в Стерлитамак. Там устроился на работу грузчиком. Попал под влияние сомнительных дружков. С ними начал пить водку. В деревню вернулся испорченным. На молодежь села смотрел свысока. На самом же деле он неплохой! душевный человек…»

Сабир, как бы понимая мысли председателя колхоза, выделывал все новые коленца. Женщины пели и хлопали в ладоши, смеялись, одобрительно кричали:

— Молодец!

— Знай наших!

— Вот дает!..

Когда взмокший Сабир кончил плясать, хозяин завел патефон. Грустная мелодия песни унесла Хабибуллу куда-то далеко-далеко. Он вспомнил прошлое, затем мысли его перекинулись к сыновьям, у которых жизнь была куда лучше. «Пусть хоть наши дети увидят хорошее. Вернулись бы домой живые и здоровые, обзавелись бы своими семьями, и умереть бы тогда не жалко было».

Недолго просидел Хабибулла в жаркой, шумной комнате. Следом за ним вышел на крыльцо и Сахипгарей.

— Агай, ты меня отвезешь в район, ладно? — попросил он тихо.

— Во сколько?

— В девять утра я уже должен быть в военкомате.

— Когда же ты отдохнуть успеешь? Не понимают они, что ли? — Хабибулла недовольно взглянул на дверь, откуда неслось пение. — Пойду скажу, что пора расходиться. Ишь разгулялись!

— Не надо. Пусть повеселятся, пока жатва не началась.

— Поздно уже.

— Не беспокойся, агай. В лагере отосплюсь.

— Ай-хай, вряд ли. В армии — дисциплина.

— В действующей — дисциплина. А лагерь — это курорт. Чистый воздух, палатки.

— Тимергали пишет, они там тоже летом в палатках живут.

Проводив соседа, Сахипгарей долго стоял на крыльце, прислушиваясь к голосам в доме, к шуму дождя. Не давала покоя мысль о разлуке с семьей. Сколько пришлось ему бывать на стороне, но такой тоски испытывать еще не приходилось.

«Наши не допустят войны. А готовность все равно нужна. Не мешает иногда собирать офицеров и подучивать…» — подумал он.

— Сахипгарей!

Он вздрогнул, услышав голос жены.

— Что женушка?

— Где ты?

— Здесь. Дышу чистым воздухом.

Успокоенная, Минзифа хотела уж вернуться к гостям, но Сахипгарей ее остановил:

— Мне скоро отправляться, бисекей.

Минзифа еле сдержала крик, бросилась на грудь мужу.

— Ладно, утри слезы. Я же ненадолго. Самое большее три-четыре месяца продержат, — сказал он, стараясь убедить скорее себя, чем жену.

Когда ночной мрак стал рассеиваться и в предрассветном тумане начали вырисовываться Карамалинские горы, окутанные облаками, к воротам подъехал тарантас, запряженный любимым Гнедым Сахипгарея…

Вся деревня вышла провожать своего председателя.

XXIII

После беспрестанных ливней погода наконец прояснилась. И деревня выехала на сенокос.

В такое время и Малика не сидела сложа руки, делала, что было по силам. «Нехорошо в такое горячее время без работы ходить. Как ни говори, — думала Малика, — я же не простая мать. Один сын границу охраняет, другой — нефтяник. Нефтяник разве уступит колхозному бригадиру? Мои сыновья не должны за меня краснеть». И она пошла на работу с женщинами и школьниками.

Бригадир привел их к картофельному полю, заросшему сорняком, а Малике дал другое задание:

— Апай, ты сможешь обед сварить для работников?

— Одна?

— Одна. Для мелких поручений пришлю тебе несколько ребят.

— А где продукты?

— Сейчас привезут. Мяса не жалей, апай. К обеду должны подойти мужчины, они камень возят для строительства фермы, надо будет досыта накормить.

Малика пошла к подъезжавшей с продуктами подводе и удивилась, что продукты сгружал Хабибулла.

— Атахы, ты уже вернулся с покоса?

— Вернулся. А ты почему не дома?

— Да что ты, отец! Видишь, даже старухи на помощь вышли.

— Ну и хорошо, что ты здесь. А то… что-то у меня на сердце нехорошо. Сегодня во сне Тимергали видел… Будто бы в отпуск приехал…

— Может, приедет? Писал ведь в письме…

— Не знаю. — Хабибулла явно чего-то недоговаривал. — Много времени прошло. Писал: «Телеграмму дам, если отпуск дадут…» Пока нет никаких вестей. Наверно, не отпускают.

— Не говори так. — Малика рассердилась: — Нельзя сны к плохому толковать. Брось эту дурную привычку.

— При чем тут сон? Говорят, Абделькасим, сын Абдельхая из соседнего аула, написал, будто бы… Что над ними стали летать черные вороны. Германцы будто так и кишат на границе… Душа болит у меня.

— Германское царство разве не в дружбе с нами?

— Дружба! — Хабибулла засмеялся: — Да никогда не поверю, пусть что угодно говорят! Пусть хоть поклянутся мне — не поверю, что с Гитлером у нас дружба!

Малика со страхом огляделась по сторонам:

— Ох, уж этот язык твой! Пропадешь ты через него!

Тут прибежали ребята, и старики перестали спорить.

Только у Малики после разговора с мужем какое-то тяжелое чувство осталось на душе. Она дала девочкам задание, а сама позвала Закию:

— Доченька, идем-ка, поможешь мне.

Хабибулла собирал сухой хворост, девочки чистили картошку. Закия натаскала воды из родника и наполнила казан, затем ополоснула посуду, приготовила все к обеду. Малика чувствовала к ней какую-то особую нежность.

— Не поднимай, дочка, тяжелое. Ведра не наполняй так, покалечишь себя, — сказала она.

Ее забота смущала Закию. «Неужели Миннигали что-нибудь сказал ей обо мне? Наверно, так. Хоть бы не начала чего выспрашивать».

Мать чутким сердцем все понимала, не надоедала девушке разговорами. И действительно, какое ей дело до молодых? Пусть как хотят, так, и поступают. Самое главное — девушка работящая, быстрая, ловкая. Хорошая пара ее сыну. Кто не любил никогда, тот несчастный человек, холодный, слепой. Какой интерес ему жить на свете?.. Вот ведь жизнь! Кажется, совсем недавно Миннигали был ребенком. И не заметила, как стал мужчиной. До его возвращения остался еще один год. За это время Закия закончит десятый класс. Сыграют они такую свадьбу! Хабибулла с Маликой будут сидеть в самом центре стола. А потом станут они бабушкой и дедушкой, будут нянчить внучат. На кого будут похожи внуки? В чью родню потянут? Говорят, внуки еще ближе и дороже детей. Почему так?

— Иной[21], мясо закипело. Соли маловато. Добавить? — спросила Закия, пробуя бульон из деревянной ложки.

— Добавь, — сказала Малика. Ей почему-то захотелось обнять Закию и приласкать, как родное дитя. Но она старалась не давать воли своим чувствам. Посмотрев через плечо Хабибуллы, подкладывавшего дрова под казан, на огонь, она сказала: — Отец, не топи так сильно. Суп вкуснее, когда кипит на слабом огне.

— Тогда я пойду немного травы накошу, — сказал старик.

— Далеко не уходи, понадобишься.

Муж ушел. Малика поторопила девушек, чистивших картошку:

— Вы не очень-то возитесь, девчата. Если запоздаем о обедом, стыда не оберемся.

Закия разложила на холстине, расстеленной в тени березы, посуду и помогла дочистить картошку.

— Давайте закончим работу поскорее и пойдем искупаемся.

«Умница! Мой младшенький не пропадет с Закией, — подумала мать и тут же пожалела, что не поженили они Ти-мергали. — Двадцать четвертый год идет, а все еще один! Не послушался отца с матерью. Женился бы до армии, как было бы хорошо. Сколько сватали мы ему дочку соседа, почему-то не захотел. Разве может взрослая девушка два-три года ждать? Взяла да вышла замуж. Сейчас так славно живут. Правда ли, что любит он Тагзиму, как говорят люди? Нет, не должно этого. быть. Какой стыд-позор, если молодой холостой парень полюбит разведенную женщину! Да и я сама смогу ли назвать невесткой женщину, которая не по душе? Правда, теперь дети редко спрашивают у своих родителей, на ком жениться…»

Солнце поднялось высоко над головой. На обед собрались мужчины, которые работали на горе. За ними пришли женщины и школьники. Только Хабибулла все еще таскал скошенную зеленую траву на арбу.

Издали наметом приближался всадник. Стали гадать, кто это так гонит коня.

— Да это же Сабир! — угадала Зоя-апай.

— Сабиру нельзя лошадь доверять! Как сядет в седло, гонит безжалостно…

— Раз не умеет ездить, будет теперь пешком ходить, — сказал рассерженным тоном бригадир и пошел навстречу верховому.

Но Сабир, не обращая на него внимания, подскакал прямо к костру, где вокруг скатерти сидели мужчины, и крикнул задыхаясь:

— Война началась!.. Война!

Бригадир не поверил его словам. Он вырвал у Сабира поводья и закричал:

— Слезай, провокатор!

Испуганная лошадь отпрянула назад. Чуть не вылетевший из седла Сабир схватился за ее гриву.

— Я не шучу…

— Кто сказал?

— Из района сообщили.

Бригадир не знал, верить ему или не верить. Он с надеждой посмотрел на односельчан:

— Как же это? Жили себе мирно-спокойно… И вдруг сегодня — война!.. Что же теперь будет?

Колхозники были поражены вестью.

— Война?

— Какая война?…

От реки бежала ватага мальчишек. Кто-то из них радостно кричал:

— Война! Война! Ребята!.. Война началась! Ну, дадим мы теперь врагу!

Увидев встревоженные лица взрослых, мальчишки сразу замолкли и притихли.

Колхозники окружили Сабира. Так и не дознавшись от него, где, когда, как началась война, быстро собрались домой. Теперь было не до еды.

Через несколько минут на поляне остались лишь Хабибулла и Малика.

Тишина стояла необычная. Все вокруг оставалось неизменным. День такой же ясный. Солнце печет с такой же силой. Жарко. Внизу, в уреме у реки, поет соловей. Трели у него короткие, голос писклявый, странный. Два-три раза свистнет и долго молчит, словно проверяя свое мастерство. Это, наверно, маленький соловушка учится петь. Вот опять… Опять… У остальных птиц, перелетающих с ветки на ветку, с дерева на дерево, голоса по-прежнему радостные, беспечные. Жизнь их идет своим чередом, корма сколько угодно, птенцы при них. Что йм горе людей! А сыновья Хабибуллы далеко от дома. Какая судьба ждет их? Что с Тимергали, который служит на границе? Если правда, что война началась, то первый удар примет граница.

Безрадостные мысли ни на минуту не покидали Хабибуллу. Он механически запряг Белолобого в телегу, собрал пожитки, брошенные колхозниками второпях, сложил всю посуду, завернул в платок хлеб.

Малика выливала суп из чашек в казан. Услыхав, что она беспрестанно шмыгает носом, Хабибулла рассердился:

— Перестань!

Малика уголком головного платка утерла слезы. Но не могла долго удержаться, присела перед казаном и начала рыдать еще громче:

— Тимергали мой… и-и-ии, сыночек мой!..

— Ну, будет тебе, будет! Нечего раньше времени слезы лить, — говорил Хабибулла, успокаивая жену. — Ничего еще не известно. Может, все это неправда. А если правда, то что аллах пошлет, то и переживем. От судьбы не уйдешь.

Когда Малика немного успокоилась, Хабибулла вылил суп в яму, прибрал на таборе. Закончив все дела, подошел к жене, окаменело стоявшей под березой, положил ей руку на плечо:

— Садись, ехать надо.

В дороге мать молчала, Хабибулла же, наоборот, желая немного отвлечь жену от мрачных мыслей, то без конца болтал, то без причины хохотал или покрикивал, погоняя лошадь:

— Но-о-о! Живей шагай, Белолобый! — Он тронул за локоть сидевшую с опущенной головой жену, улыбнулся: — Вспомнил я одну историю про нас. Давно было, когда я еще мальчишкой бегал. Бадруш-бабай выдал свою дочь Афаззу за парня из соседнего аула. Сыграли свадьбу. Повез зять Жену в свой аул. По дороге увидел их какой-то чудак и сочинил частушку: у твоей Афаззы нос приплюснутый очень. А жених был с норовом, его это так задело, что он сбежал от жены! — Хабибулла долго и громко хохотал над своим рассказом, но это не помогло — Малика даже не улыбнулась. — Ну хватит, эсэхе, не мучай себя…

Возле правления собрался народ. Хабибулла передал вожжи жене:

— Ты пока езжай домой.

— Быстрее приходи, — ответила Малика.

Хабибулла кивнул и, питая в душе еще какую-то надежду, подошел к собравшимся и спросил:

— Правда?

— Правда, — ответил Хабибулле старый Заният.

Собрав все силы, Хабибулла держался. Уж не сон ли

это, тяжелый, страшный? Кому нужна война? Чего не хватает этому Гитлеру?..

Старый Заният нашел в Хабибулле человека, который еще не знает подробностей, и, шамкая беззубым ртом, стал рассказывать:

— В четыре часа утра Началось. По-нашему — в шесть. Так говорят. Мы тут и не знаем ничего, а там уже кровь льется. О, аллах…

От этих слов у Хабибуллы перехватило дыхание, в ушах все время назойливо звучали слова: «Кровь льется… кровь льется…»

Захрипел репродуктор над крышей правления, и все сразу притихли.

— Сейчас последние известия передавать будут, — сказал кто-то шепотом.

Установилась настороженная тишина. Сотни глаз устремились в одну точку. Круглый, как шляпа, черный, помятый по краям репродуктор похрипел, пощелкал и опять замолк. Народ продолжал ждать. Разошлись поздно, когда солнце, обойдя половину земли, устало село за горы и наступили сумерки.

Мало кто спал в эту ночь.

XXIV

Вторые сутки пошли с начала войны…

Миннигали вернулся домой, в общежитие, после ночной смены. Он не знал, куда себя девать. Тяжело переживал известие о войне. Где-то сейчас сражается с врагами его брат Тимергали. Мысли о нем пе давали покоя. Что теперь делать? Нельзя же так сидеть! Он должен определить свое место. Куда идти? У кого спросить совета? Ему захотелось увидеть отца и, как в детстве, посоветоваться с ним. Что бы сказал ему отец?.. Отец, конечно, сказал бы без всякого раздумья: «Сын, святой долг защищать Советскую власть, которую мы завоевали. Сейчас твое место рядом со старшим братом, на фронте. Иди, возьми оружие, оправдай мою надежду».

Мысленный разговор с отцом успокоил Миннигали. Он вытащил из-под железной кровати, стоявшей у стены, свой фанерный чемодан, высыпал оттуда всякую мелочь и стал укладываться.

В комнату быстро вошел Рашид, новый бакинский друг Миннигали. Они работали вместе и крепко подружились в последнее время. Отец Рашида тоже был нефтяником.

— Аба-а-а! Ты куда собираешься?

— Какие новости в городе? — вопросом на вопрос ответил Миннигали.

— Митинги. Везде митинги. Про войну говорят. А ты зачем вещи собираешь?

— Все ненужное отправлю к родителям. Пойду в военкомат. Буду проситься на фронт.

— Думаешь, возьмут?

— Конечно.

— А на работе знают?

— Если в военкомате вопрос решится, то держать не будут.

— Ты сегодня в ночную?

— В ночную.

— А в военкомат когда?

— Вещи уложу, и айда на почту, а оттуда — в военкомат.

Лучи утреннего солнца сквозь растворенное окно проникали в комнату и косыми квадратами ложились на пол. В ветвях старого тополя с гомоном копошились воробьи. Все было как в любое другое утро. Но что-то изменилось. Остались позади беззаботная юность, счастливые и радостные дни. Что ждет впереди? Сколько продлится эта проклятая война?

Рашид безмолвно следил за каждым движением друга, видел его лицо, на котором появилось выражение какой-то внутренней сосредоточенности и даже суровости.

— Я тоже пойду в военкомат! Возьмут меня? — спросил Рашид.

— Не дорос еще.

— Полтора месяца можно добавить. Если подождешь меня дня три-четыре, вместе пойдем в райвоенкомат.

— Тебе еще дома надо поговорить…

— Отец не будет против. Вот только мама… Мама другое дело… — Рашид задумался, а затем решительно махнул рукой: — Э, не буду пока голову ломать. Она тоже согласится, если узнает, что мы вместе идем.

Они уже собрались идти на почту, как вдруг в окно заглянул черноусый, перепачканный мазутом рабочий:

— Губайдуллин, тебя в контору вызывают. Велели срочно явиться.

— Кто велел? — Миннигали приблизился к окну,

— Директор.

— Зачем вызывает?

— Не знаю.

Миннигали больше не допытывался. Он засунул узлы под кровать, наспех привел комнату в порядок, затем обнял за плечи Рашида, который с печальным видом сидел на табуретке:

— Ну, давай прощаться?

— Нет. Я тебя дождусь, — сказал Рашид.

— Может, я не скоро приду…

— Все равно буду ждать.

Оставшись в комнате один, Рашид вдруг подумал, что ведь ближе Миннигали у него нет друга. Прямой, честный. Верный товарищ. А как быстро он научился говорить, писать и читать по-азербайджански, и это помогло ему за короткое время сдружиться со многими ребятами и товарищами по работе.

Время шло очень медленно.

Рашид не знал, куда себя девать от скуки и вынужденного безделья. Глядя в окно, он вновь подумал о Миннигали, припомнил день их первой встречи. Возвращаясь из школы ФЗУ, Рашид зашел в городскую библиотеку. За длинным столом, обложившись журналами, сидел незнакомый парнишка. Он был широкоплеч, ладно сложен, одежда на нем была необычной: казакин, шерстяные чулки и лапти.

Рашид запомнил его хорошо и узнавал при встрече на улицах Баку. Однажды он подошел к нему и спросил, откуда тот приехал. Слово за слово, и завязалось знакомство, а потом и дружба…

Приближался полдень. Миннигали все еще не было. Не случилось ли с ним какой-нибудь неприятности на работе?

Рашид начинал беспокоиться, даже! раза два выходил на улицу. В конце концов терпение его лопнуло, и он решил идти в контору Азнефти. Но в это время вернулся Миннигали.

— Задержался я. Не сердись. Уход на фронт откладывается.

— Как? Почему откладывается?

— В конторе ничего не вышло, я пошел в военкомат… Там сказали, что наш год пока не берут. Отказали. Ходил к секретарю комсомола и секретарю парткома — тоже не помогло…

— Мы же решили вместе ехать, а ты без меня ходил, — упрекнул Рашид.

— Понимаешь, я бы не пошел, но в конторе свои планы относительно меня. Я прихожу — они мне суют бронь и переводят в городок Сабунчи! Я, конечно, сразу побежал в военкомат. Но и там, как видишь, не получилось. Говорят, иди обратно, добывай нефть…

— И ты согласился? — спросил Рашид.

— Что же мне оставалось делать?

— А зачем тебя переводят в Сабунчи?

— Работать в карьере, где камень добывают. Назначили мастером в бригаду из пятнадцати человек. Там же и жилье дают.

— Когда переезжаешь?

— Сегодня.

Рашид, уже успевший приучить себя к мысли, что они вместе уйдут на фронт, повесил голову:

— Значит, у нас ничего не вышло.

— Ладно, не горюй. — Миннигали пытался успокоить друга: — Меня туда временно переводят, вернусь и опять буду добиваться своего. А пока надо набраться терпения. Что же делать? Разве я поменял бы работу нефтяника на вывозку камня, если бы это не имело отношения к обороне? Камень нужен срочно на военное строительство!

Рашид хорошо понимал, что Миннигали этим самым старается убедить и успокоить самого себя, поэтому ничего не сказал. В этот же вечер Миннигали переехал в городок Сабунчи, а сердце все не унималось, рвалось на фронт, где его брат сражался с фашистами.

XXV

Из колхоза «Янги ил» многие мужчины ушли на фронт. Они уже воевали. А в конце июня повестки получили еще несколько человек.

Народ собрался возле правления, чтобы проводить односельчан. Как всегда, при проводах было шумно, женщины громко плакали, кто-то проклинал фашистов, кто-то пел.

Хабибулла стоял в сторонке. Он не знал, что с его сыновьями, и потому на душе у него было тревожно. «Сколько слез! Что еще суждено испытать людям? Жили-то как! Свободно, не зная никаких тревог и горя. Почему на нашу голову свалилась эта беда? Мы же никого не трогали. Они сами напали на нас. Конечно, они получат по заслугам! Фашистам пощады не будет. Наши богатыри победят, разгромят захватчика! Самые сильные и здоровые мужчины уйдут на войну. Останутся старики, женщины и дети… Много ли с ними наработаешь? А ведь фронту нужны хлеб, мясо… На войне надо хорошо есть».

Гайнетдинов, который исполнял обязанности председателя колхоза, и председатель сельсовета Муса Абдулов поднялись на крыльцо. Рамазан Яруллин взмахнул рукой:

— Товарищи!.. — Голоса стихли. Рамазан помолчал, словно не знал, что говорить дальше. — Товарищи! Пять дней прошло с того времени, когда началась война. Фашистские захватчики двигаются на восток. Враг хочет обратить в рабство советский народ. Но этому не бывать! Мы победим! Потому что мы, советские люди, поднимаемся на борьбу за справедливость… По призыву Отечества мы сегодня провожаем на фронт самых лучших своих джигитов. Они не запятнают доверия народа! Оставшиеся в тылу будут работать и за них, и за себя!

Хабибулла, слушавший оратора с большим вниманием, разволновался. Он тер свой широкий лоб, поправлял шапку на голове, гладил белую бороду. Под конец не выдержал и тоже попросил слова.

— Братья, мой старший уже на фронте, уже воюет! Он ведь на границе. И я провожаю вас, как своих сыновей. Запомните мои слова: беспощадно бейте врага! Если мы всем народом поднимемся, и молодые, и старые, то ему скоро будет конец! Я вам скажу: башкирские джигиты издавна славились. Хорошие воины!.. Правильно я говорю, джигиты?

Прошел гул одобрения, на всех произвели сильное впечатление слова старого Хабибуллы.

От имени уходивших на фронт выступил Сабир. Он был немногословен, но сказал все, о чем думали уходившие на фронт мужчины.

— Мы будем громить фашистов, — в глазах у Сабира вспыхнула ненависть, — а вы здесь пока поработайте за нас! И враг будет разбит!

— Будьте спокойны, джигиты! Колхозники не подведут! — крикнул Салим Гайнетдипов.

Настают минуты прощания.

По давнему обычаю, отъезжающим дарят гостинцы, деньги.

Заплаканная Малика тоже принесла свои подарки. Оба ее сына где-то далеко-далеко, для них вязала она теплые носки и варежки. Но разве не ее сыновья эти джигиты, уходящие на войну? Так пусть согревают их варежки и носки, которые долгими зимними вечерами любовно вязали ее материнские руки!

— Возвращайтесь живые, здоровые, сынки, — приговаривает Малика. — Если встретите там Миннигали и Тимергали, передайте привет родительский. За нас пусть не беспокоятся…

Так она обошла всех и каждому давала откусить по маленькому кусочку от большого, испеченного в золе хлеба. Это был старый обычай.

— Остальное останется здесь, — приговаривала мать. — И эта оставшаяся доля притянет вас к родному дому.

Хабибулла всегда немного посмеивался над суеверием жены. «Ох темная же ты, старуха! — думал он. — Так и прожила с верой в разную чепуху. Наверно, грамотные сыновья постыдились бы твоей темноты, если бы слышали…»

Наконец подводы с мобилизованными тронулись. Закричали, заплакали, побежали следом люди.

— Пусть всегда с вами будет. Хазыр-Ильяс![22]

— Возвращайтесь с победой!

Хабибулла шел немного в стороне. Когда дошли до конца деревни, он сказал председателю колхоза:

— Салим, брат, наверно, я поеду провожатым?

— Зачем? — удивился Гайнетдипов.

— Дело у меня есть в районе…

— Ну вот и хорошо, агай, садись на переднюю подводу. За мальчишками-кучерами глаз будет,

Хабибулла подошел к жене, которая шла в группе женщин.

— Меня посылают провожатым, — сказал он ей и бросился догонять переднюю подводу.

Кто-то из парней неумело играл на гармошке, около него шли девушки и пели. Матери продолжали плакать, провожая сыновей. Все это казалось Хабибулле страшным сном. Только ужасы, которые видишь во сне, минутные. Проснешься, и нет их. А здесь другое. Война. От нее не избавишься. Никого она не пощадит. Бесспорно одно: советский народ победит, он не склонит головы перед фашистскими захватчиками. В такое время никто не должен стоять в стороне, не имеет права. Нужно работать и работать, сколько есть сил.

Улица в райцентре, где располагался военкомат, была полна народу. Хабибулла удивленно хлопнул, себя по ногам:

— Аба-а-а, чисто стерлитамакский базар! Проехать негде!

— Дальше не надо, агай. Высаживай нас здесь и поворачивай назад, — сказал Сабир.

Солнце палило нещадно. Хабибулла привязал лошадь к плетню, положил перед ней сена и пошел следом за односельчанами.

Улица была битком набита мобилизованными и провожающими. Из репродуктора на уличном столбе неслась музыка. Если бы не хмурые лица людей, было бы похоже на праздник.

У военкомата их остановил небольшого роста, загорелый молодой лейтенант:

— Вы откуда?

— Из Уршакбаш-Карамалов.

— Ага… — Лейтенант показал на группу людей, расположившихся справа от сада: — Туда идите!

Расставшись с односельчанами, Хабибулла почувствовал невыносимую тоску в сердце. Несколько слезинок скатилось по бороде. Он стыдливо смахнул их и вытер глаза. Немного постоял, чтобы прийти в себя, затем вошел в здание военкомата. Там тоже было много народу. Они что-то говорили друг другу, что-то объясняли, приказывали. Трудно было понять, кто кому здесь подчинялся.

Хабибулла сунулся туда-сюда, но, так и не найдя человека, который мог бы решить волнующий его вопрос, направился в кабинет военного комиссара.

За длинным столом сидели люди. Майор, объяснявший им что-то, умолк сразу и уставился серыми усталыми глазами на вошедшего:

— Вам что нужно?

— Вы нужны.

— По какому делу?

— Вы меня выслушайте. У меня два сына, оба на фронте. Воюют против немецких захватчиков. Кровь проливают.

Усталое сердитое лицо военного комиссара сразу смягчилось.

— В чем ваша просьба, агай?

— Не просьба, требование! — Хабибулла решительно махнул рукой, чтобы придать больше убедительности своим словам: — В такое время я должен быть рядом с сыновьями. Пошлите меня на фронт!

— Сколько вам лет? — спросил майор.

Хабибулла ответил уклончиво:

— Какое это имеет отношение к войне? Я чувствую, что вполне годен к службе.

— И все же сколько вам лет? — настаивал майор.

— Пятьдесят семь.

— Ваш возраст не призываем, агай. Если очередь дойдет, сами вызовем. До свидания!

Никому не рассказал старый Хабибулла о посещении военкомата. Он подобрал остатки сена под ногами своей лошади, проверил, все ли подводчики на месте, и сел на телегу:

— Ну, поехали домой!

За ним тронулись другие подводы.

К вечеру стало прохладнее. Природа вокруг вздохнула и ожила. Распрямились травы и листва на деревьях. Взлетели к небу ласточки — птицы словно ожили после жары, как после спячки.

Конечно, трава, звери и птицы живут лишь собственными маленькими интересами и заботами. Что им до страданий людей, до старого Хабибуллы, у которого огонь горит в сердце, когда он думает о судьбе своей земли?! Что там птицы, люди не поняли, с каким святым желанием пошел он в военкомат! Не взяли па службу. Напрасно, между прочим… Почему только молодые должны защищать Отечество? Ошибаются они там, очень ошибаются!..

Лошадь потянулась к мягкой сочной траве на обочине дороги. Хабибулла дернул вожжи, взмахнул кнутом. «Нехорошо получилось в военкомате. Сказал, что оба сына на фронте. Но Тимергали — это точно, а Миннигали — еще не известно. Да нет, Миннигали не выдержит, обязательно прорвется на фронт, — подумал он, и снова поднялась в его сердце гордость за своих сыновей. — Нет, такие сыновья, как у нас с Маликой, не подведут!»