День рождения

I

После смены Миннигали, не заходя в общежитие, поехал к Рашиду. На душе у него было очень неспокойно: никаких известий от брата. Баку, погруженный в темноту, выглядел необычным, таинственным. На улицах было много народу, мужчины по большей части в военной форме. На перекрестках, у проходных фабрик и заводов дежурили милиционеры. Троллейбусы стояли. Только перезванивались битком набитые людьми трамваи. Миннигали вскочил на подножку. Внутрь пройти не смог, так и ехал, держась одной рукой за поручень, на весу.

Дом Рашида стоял напротив исторического музея. Когда Миннигали подошел к воротам, навстречу легким быстрым шагом вышла сестра Рашида, Лейла.

— Рашид дома? — спросил Миннигали.

Девушка покачала головой:

— Рашид уехал на фронт.

— На фронт?

— Вчера прибежал, собрал вещи в мешок и убежал. Даже чай пить не стал.

— Может, я еще успею его найти?

— Их уже вчера вечером отправили из Баку,

— А куда отправили?

— Не знаю.

— Рашида взяли, а меня нет. Я уже пять раз ходил в военкомат. Не хотят даже разговаривать.

— Если вы все уйдете на фронт, кто же будет работать? На нефтяных промыслах тоже нужны люди, — сказала Лейла.

— Сколько моих сверстников уже взято в Красную Армию! Почему я должен оставаться здесь? Это нечестно! Завтра утром опять пойду в военкомат. Пока не добьюсь своего, не перестану ходить!

— Ох и горячий ты! Я и не знала. Как только Закия тебя такого любит? — пошутила девушка.

Миннигали отмахнулся:

— Я просто так… Душу отвожу…

— Ладно, не оправдывайся. — Лейла подхватила смущенного парня под руку: — Пошли к нам.

— Давай лучше здесь постоим.

— Дома никого нет. Мама в ночную смену. Посидим поговорим. Без Рашида скучно…

— Да, жалко, что мы не вместе, он настоящий друг.

— А я? Разве я тебе не друг? — В голосе Лейлы прозвучала печаль. — Как будто меня и нет вовсе.

— Что ты говоришь, Лейла!

Лейла перебила его:

— Молчи уж. У тебя есть Закия.

— Ну, я, пожалуй, пойду, — сказал Миннигали.

— Не торопись. Что там тебе приготовили в общежитии? Если на фронт возьмут, кто знает, придется встретиться или нет.

— Домой к вам не будем заходить, ладно? Давай в саду посидим, хочешь?

Миннигали не знал, о чем говорить. Он даже пожалел, что остался. Зачем дал себя уговорить? Надо было уйти. Конечно, ей скучно одной. Не знает, как провести свободное время. Совсем еще девчонка, девятиклассница, а хочет показать, что взрослая.

При свете луны на глазах девушки блеснули крупные слезы. Плачет. Неужели он обидел ее? Миннигали стало жалко Лейлу.

— Не надо… Ты же большая девочка, не плачь… Рашид вернется живой и невредимый, вот посмотришь. Ну, Лейла…

От ласковых слов девушка совсем расплакалась:

— Я… Я из-за тебя плачу…

— Из-за меня? Неужели я обидел тебя?

— Люблю тебя. Давно люблю. С того дня, как ты пришел к нам с Рашидом. Ты на меня не обращаешь никакого внимания… С Рашидом все про Закию свою говорил. Я… я даже ревновала тебя, возненавидела твою Закию.

Миннигали с братской нежностью гладил ее дрожавшие плечи. И вдруг остро, всем сердцем ощутил ее прелесть. Ему захотелось обнять и поцеловать ее. Но он сдержал себя.

— Нельзя так… Успокойся… Ты же умница…

— У тебя нет других слов? — Лейла посмотрела на парня полными слез глазами: — Дальше что? Скажи! Ну скажи мне!.. — И, словно испугавшись чего-то, положила ладонь на губы Миннигали: — Нет, не надо! Не говори. Я все знаю, все вижу. Не любишь меня. А я тебя люблю, люблю! Это смешно. Очень смешно. Но я ничего не могу поделать с собой! — Она тяжело дышала. — Не могу…

Миннигали и раньше догадывался, что она к нему неравнодушна. Но Лейла до сих пор скрывала, точнее, старалась скрывать свое чувство. При нем она постоянно шутила, смеялась. Добрые, милые, ласковые глаза ее иногда вдруг затуманивались, тогда ему казалось, что она ждет от него чего-то важного, сокровенного. Признания? Когда они оставались вдвоем, Лейла томилась, молчала, вздыхала и никак не решалась начать разговор. Миннигали в таких случаях делал вид, что ничего не замечает.

Теперь он мысленно ругал себя: «Какой же я парень, если толком не умею говорить с девушками? Лейла проводила брата на фронт. Ей тяжело, очень тяжело. А я, вместо того чтобы утешить, стою, как будто воды в рот набрал. Ах, как нехорошо, как нехорошо!.. Надо что-то сказать. Но что сказать? Что у меня в деревне есть любимая? Закия, Алсу-Закия…»

— Лейла, милая… Я даже не знаю, что говорят в такие минуты. Ведь ты сестренка моего близкого друга.

— Ну и что же! — Лейла прижалась к нему.

— Значит, ты и моя сестренка.

— Неужели ты ко мне ничего не испытываешь, кроме братских чувств? Скажи, я хоть немножко нравлюсь тебе? Чуть-чуть?

Да, ему нравилась эта чистая, искренняя девушка, но он верен другой. Он должен быть верен Закие!

— Ты хорошая, красивая, — шептал он, — но у меня есть любимая девушка, ведь ты знаешь…

Лейла отошла от него в темноту, под раскидистую яблоню, и долго стояла там молча, подавляя рыдания, наконец заставила себя успокоиться, вытерла слезы и выпрямилась, гордо подняв голову.

— Ты упрямый, твердый человек… — Слезы опять подступили к горлу, она помолчала, чтобы взять себя в руки. — Прости меня. Если бы ты не сказал, что уходишь на фронт, я бы сдержалась… ничего бы не сказала… Пусть все остается по-прежнему. Я не в обиде на тебя. Скоро уже три года, как мы знаем друг друга. Это немало. Не забывай нас.

— Не забуду.

— Обещаешь?

— Даю слово!

— Пиши мне. Ладно? Будешь писать?

— Буду, Лейла!

— Я тебе сразу пришлю адрес Рашида.

Яркие лучи прожектора время от времени пронизывали черное небо. Их много, они сталкивались в вышине, снова расходились, словно мальчишки пускали солнечные зайчики обломками зеркала. Лейла долго наблюдала тревожную игру прожекторов в небе над притаившимся в затемнении городом. Миннигали подошел к ней и взял ее за руку.

— Мне страшно, — сказала Лейла. — Неужели фашистские самолеты могут долететь до Баку? Ведь не напрасно и эти прожектора, и затемнение… А?

— Баку имеет важное стратегическое значение. Здесь. нефть.

— Почему же ты тогда не хочешь работать на нефтяных промыслах?

Миннигали поправил девушку:

— Я не потому прошусь на фронт, что не хочу работать. Наоборот, я как раз думаю и о Баку, и об Уфе, и обо всех наших городах.

Лейла дотронулась до руки парня, тихо спросила:

— Когда война кончится, приедешь снова в Баку?

— Обязательно! Пока не закончу техникум, институт, не стану инженером-нефтяником, не вернусь в Башкирию.

— А мог бы ты насовсем остаться в Азербайджане?

— Не знаю. — Миннигали задумался. — Насовсем, наверно, не придется… Мне кажется, что я не смогу жить вдали от Башкирии. Родные места всегда перед глазами. Наша река, аул. А какие у нас луга!.. Да что толку говорить об этом — все будет потом, когда кончится война. Сейчас главное — разбить врага. Вот мои планы! — сказал он, и они пошли к трамвайной остановке.

— А у меня, — Лейла тяжело вздохнула, — никаких планов на будущее нет. Думала после десятилетки в медицинский институт поступить… Ничего не вышло. Какая теперь учеба? А потом будет поздно…

— Ты ошибаешься.

— Парням, конечно, проще…

Она показалась Миннигали сразу какой-то совсем взрослой, уже познавшей горести жизни.

Дошли до трамвайной остановки.

— А теперь я тебя провожу немного, — сказал Миннигали.

Лейла не согласилась.

— Я приду попрощаться. — Она повернулась и сразу смешалась с людской толпой в темноте.

II

Старшего брата Миннигали, Тимергали Губайдуллина, раненного в третий раз, направили в полевой госпиталь. Здесь время шло медленно и однообразно.

Тимергали был мрачен. Лишь изредка он отвечал на вопросы бывшего командира роты Петрова, лежавшего с ним в одной палате, и опять погружался в свои невеселыо думы. В его памяти ярко, отчетливо сохранились все детали событий, пережитых им с самого начала войны.

…Двадцать первого июня 1941 года полк, в котором служил Тимергали, расположился лагерем в лесу, в тридцати километрах от границы. На другой день, в воскресенье, на рассвете Тимергали вскочил по тревоге. Ничего не соображая со сна, он выбежал из палатки.

Казалось, что самолеты пролетали над самой головой. Загрохотали взрывы, раздался треск пулеметов.

Палатки рухнули, вспыхнули. Загорелись машины. Заржали и стали рваться стоявшие у коновязи лошади. Бегали, кричали люди. Стонали первые раненые.

Тимергали бросился в штаб, но не успел добежать. Показались «юнкерсы», летевшие ровным строем. Самый первый из них, оторвавшись от остальных, спикировал. Тимергали показалось, что самолет со свастикой на крыле устремился именно на него. Сердце от страха остановилось. Сейчас… сейчас… Прощай, белый свет!.. Взорвалась бомба, за ней другая, третья… Все смешалось…

Несколько раз умерший и воскресший Тимергали повалился на землю. При каждом взрыве бомбы земля сотрясалась, вздымалась черными фонтанами, взлетали камни и дождем сыпались вниз. Дымом заволокло небо, закрыло солнце. Запахло паленым, гарью.

Когда «юнкерсы» ушли, Тимергали поднял голову. Палатки уже догорали. Бросились в глаза поваленные, вывороченные с корнем, разбитые в щепки деревья. Среди воронок и ям лежали изуродованные автомашины, подводы, пушки. Рядом с убитыми лошадьми лежали трупы людей. От этой полной ужаса картины Тимергали пришел в себя. Люди… Где же люди?

Он испугался, что остался совсем один.

«Неужели всех перебили? Неужели не осталось живых? — лихорадочно вертелось в уме. — Этого не может быть!» Он опять услышал стоны раненых, затем голоса людей в кустах неподалеку. Нет, он не одинок!

Из кустарника на Тимергали вышел командир роты Петров и с ним несколько красноармейцев в перепачканных землей гимнастерках. Тимергали глянул на себя — он тоже был в земле.

Петров выяснял потери, искал замполита. Но замполита не было в живых.

Когда собрали весь народ, оказалось, что в наличии меньше половины роты. Из командиров взводов погибли двое, один был тяжело ранен. Недосчитывались во взводах командиров отделений.

Большие потери, гибель товарищей произвели гнетущее впечатление. Красноармейцы пали духом.

В стороне границы усиливалась пулеметная и винтовочная стрельба, там шел бой…

Ротный командир старался не терять даром ни минуты. Он приказал грузить раненых на уцелевшие подводы, а для убитых вырыть братскую могилу.

Выдержка командира роты, его уверенность и распорядительность несколько успокоили людей, пробудили веру и надежду.

Удивленный тем, что сам он не был ни убит, ни ранен, Тимергали чувствовал даже какую-то вину перед погибшими товарищами, а в душе его рождалась и росла ненависть к заклятому врагу.

Фашистские самолеты делали еще один заход на бомбометание. Скрежещущий, металлический гул нарастал, приближался. Бомбардировщики несли страшный груз… Сейчас начнут рваться, сотрясая землю, бомбы. Будут новые смерти, новые жертвы.

Тимергали, охваченный ненавистью, с бессильной злостью следил за полетом «юнкерсов»; он уже не чувствовал того страха, который пережил в первый раз.

«Как нагло летят, проклятые! Зенитки бы сюда!»

Командир, словно угадав мысли Тимергали, приказал:

— Не разбегаться! Ложись! В воронки! Огонь по черным воронам!

Красноармейцы открыли огонь. Звуки выстрелов терялись в жутком грохоте, с которым летели эти страшные птицы с сизым брюхом.

После налета хоронили погибших в наскоро вырытой братской могиле. Командир роты подошел к свеже насыпанному холму и обратился с речью к подавленным тягостной картиной бойцам. Не было слов утешения, да и не могло быть. От имени живых Петров поклялся отомстить врагу за павших товарищей.

Уцелела единственная подвода, где сидели и лежали тяжелораненые. Никто не имел даже приблизительного представления о сложившейся обстановке. В это время прискакал связной из штаба.

Петров пробежал глазами сообщение и вдруг закричал:

— Товарищи красноармейцы! Красноармейцы! Бой на границе продолжается! Отправляем раненых в тыл, сами идем на помощь к пограничникам. Наша задача — держать оборону до подхода основных сил.

Бойцы во главе с командиром роты маршем двинулись к заставе.

Но недолго они шли вперед. Их догнал тот же самый связной и вручил Петрову новый приказ. Об отступлении. Командир роты был удивлен.

— Немцы окружают, — пояснил связной.

Вскоре показались немецкие танки. Они шли широким строем, сминая все на ходу.

Стрельба была слышна уже глубоко в тылу. Только теперь командир роты осознал обстановку до конца и понял, что нет смысла двигаться к границе, что надо отступать согласно приказу.

Они отступали две недели. К ним присоединялись остатки разбитых частей, и это усугубляло панику и беспорядок. Иногда за сутки проходили по шестьдесят — семьдесят километров.

Враг не давал остановиться и перегруппироваться, авиация преследовала остатки наших разбитых частей, накрывала массированными бомбардировками. Красноармейцы при налетах разбегались, залегали вдоль дорог в лесу, укрывались, а как только «юнкерсы», сбросив смертоносный груз, улетали, снова собирались и продолжали идти на восток. Не успеет одна группа самолетов скрыться из глаз, как приближается другая, третья… Колонна каждый раз распадалась, прижималась к земле, снова собиралась, приходила в движение, снова рассыпалась и редела.

Тимергали осунулся, глаза ввалились, лицо почернело. Вдобавок он был легко ранен осколком в мякоть правой руки выше локтя.

Силы убывали с каждым шагом. Винтовка, граната на поясе, скатка через плечо — все казалось вдвое тяжелее.

Меньше становилось знакомых солдат. Рота таяла на глазах. Вскоре от нее ругалось только двое: Тимергали и командир роты старшин лейтенант Петров.

Они и не заметили сами, как сильно сдружились. Пополам делили скудную еду, ночи проводили в одном окопе. Это была дружба двух солдат, дружба настоящая, родившаяся в пору тяжелых испытаний.

Колонна поднималась в гору. В низине показался небольшой город. Тимергали обрадовался: затеплилась надежда, что теперь кончатся их мучения, там они закрепятся, отдохнут и сумеют дать отпор чужеземным захватчикам. Но надежды не оправдались.

В городе стояли немецкие части. Пришлось его обходить стороной.

Целый день шли топким болотом. Даже маленькие дороги были забиты фашистами. А по шоссе с победным грохотом перли колонны немецких танков. Проносились автомобили и мотоциклы.

Впереди все время слышались взрывы снарядов. Значит, немцы продвигаются в глубь страны, на восток.

Тимергали тащился в толпе таких же обессиленных людей, прижав раненую руку к груди, время от времени останавливаясь, чтобы подождать отставшего командира роты. Болела рука, от невыносимой усталости ныло все тело. Накипала злость: сколько будет продолжаться это позорное отступление?! Когда же будет дан отпор наглому врагу?!

Петров старался как-то развеять мрачное настроение.

— Рука болит?

— Немного.

На Петрова было тяжело смотреть. Он страшно исхудал, на лице остались только глаза, но в глазах горела неукротимая решимость вырваться из кольца, вернуться в бой.

— Может, я чем помогу? Давай гранаты понесу.

— Не надо, я сам, — сказал Тимергали.

— Молодец! — Петров тяжело дышал. Он поправил мешок за плечами. — По правде говоря, я тоже не могу похвастаться своим состоянием. Стер ноги. Почему-то зябну… И дрожь во всем теле.

— Наверно, от голода.

— Может быть… — Хромавший на одну ногу, Петров засмеялся через силу.

Чтобы не попасть в окружение, колонна отступавших красноармейцев не останавливалась даже на ночь. Люди спали на ходу.

Тимергали тоже не выдержал и задремал под равномерный шум многочисленных ног. Он наталкивался на передних, просыпался и снова задремывал, ему даже снился сон, хоть сквозь дремоту чувствовалось течение людей, увлекавшее его все дальше на восток.

Во сне Тимергали оказался дома. Вон Тагзима… Она стоит одна на углу, где их проулок выходит на главную улицу аула.

Она печальна. Круглое белое лицо чем-то обеспокоено, глаза уставились в одну точку, волосы рассыпались, нос какой-то приплюснутый… Что с ней случилось?

Тимергали хотел было пропеть ей частушку про Афаззу с приплюснутым посом, которую сочинили в ауле давным-давно, но побоялся, что Тагзима обидится.

«Ну что ты надулась?» — «Не надулась я», — сказала Тагзима. «Почему ты здесь стоишь?» — «Тебя жду. Что же ты не пришел вчера?» — «Занят был». — «Ты знаешь, я тоскую по тебе». — «Знаю, дорогая…» — «Нет чтобы сообщить что-нибудь о себе!» — «Не хотел, чтобы другие узнали о наших с тобой отношениях». — «Стыдишься? Да, я разведенная!» — «Не за себя боюсь. Начнут про тебя всякие сплетни распускать. Я этого не хотел, понимаешь?» Тимергали сжал руки Тагзпмы в своих ладонях: «Айда в клуб…» — «Не хочу». — «Почему?» — «Постоим здесь вдвоем. Нагляжусь на тебя. Придется снова увидеть тебя пли нет…» — «Постоим…» — «Говорят, у тебя есть другая… Правда это?» — «Пустые слова», — сказал Тимергали. «И никого не имел?» — «Нет». — «И никому не обещал, что женишься?» — «Нет-нет! Я никого, кроме тебя, не любил и любить не буду! Ты моя единственная радость, надежда, счастье… Слышишь?» — «Слышу», — сказала тихо Тагзима. «Кто тебе наговорил про меня?» — «Люди». — «Если ты любишь меня, не верь никому! Верь своему сердцу…»

Тагзима ничего не ответила и обвила его шею мягкими руками. Счастливо улыбаясь, она гладит его по спине, ласкает, целует… Нежно дотрагиваясь губами до его ушей, шепчет, шепчет: «Дорогой, любимый мой… Единственный мой, любовь моя… Нет на свете никого счастливее меня… Обними меня… Крепко-крепко обними… Как тогда под стогом…»

Но кто-то постоянно мешает им, кричит, старается вырвать его из объятий женщины…

Э-э-эх! — Тимергали упал в воронку, зашиб раненую руку и окончательно пришел в себя.

Петров помог ему подняться:

— Кости целы?

— Кажется, целы.

— Я тебя потянул в сторону, но не осилил. Чуть с тобой вместе не свалился.

— Кажется, заснул на ходу, ничего не видел и не слышал, — ответил Тимергали, все еще находясь под впечатлением чудесного сна. — Знаешь, видел что-то совсем другое. Совсем… Будто дома, родные лица…

Тимергали опять шел вместе со всеми, но в ушах его звучал голос Тагзимы, и он старался подольше сохранить его.

Что она сейчас делает? Какое это счастье быть рядом с любимой, держать ее в объятиях! Спасибо, Тагзима! 5а все, за все спасибо!

Когда на земле мир, человек и не догадывается до конца об истинной цене жизни. Что имеем — не храним, потерявши — плачем… Ничего вернуть нельзя, невозможно. Хоть бы на короткое время унестись в счастливые дни, когда не было всех этих ужасов, бед, которые из-за проклятых фашистов свалились на голову.

Если бы хоть на день!.. Тогда бы Тимергали знал, как надо жить! Но это невозможно… Остается только мечтать…

Тимергали застонал.

— Тебе плохо? — Петров дотронулся до раненой руки Тимергали.

— Нет. Я просто забылся, товарищ командир… — Тимергали перекинул винтовку с одного плеча на другое.

Приближался рассвет. Горизонт стал голубым, возвышенности начали выделяться из темноты. Петров застегнул ворот гимнастерки, на котором блестели три кубика.

— Все забываю тебя спросить: ты из какого района Башкирии? — сказал он, вспомнив что-то.

— Из Миякинского.

— А, знаю! Рядом с Алынеевским районом… Раевку знаешь? Я несколько раз бывал. Там у меня сестра родная живет. Я ведь из Оренбурга. Родители и сейчас там. Думал нынче вернуться туда, жениться. Не вышло. Ты ведь тоже не женат?

Тимергали покачал головой:

— Нет.

— А девушка есть?

— Есть…

Огромным красным шаром взошло солнце.

Вышли на поляну, сожженную до черной земли. Чаще стали попадаться превращенные в металлолом машины, пушки, сгоревшие танки, россыпи стреляных гильз, трупы людей, туши лошадей со вздутыми животами.

От головешек, валявшихся на земле, еще шел жидкий серый дымок. Утренний воздух был пропитан запахами бензина, недавних пожарищ. В этих местах совсем недавно проходил жестокий бой…

На западном склоне холма отряд остановился. Голодные, давно не знавшие нормального сна, смертельно уставшие люди засыпали, сидя или лежа прямо на земле. Но какой сон на фронте! Часа за полтора Петров просыпался несколько раз — сквозь сон он все слышал и видел. Вдруг старший лейтенант растолкал Тимергали:

— Вставай!

— Уходим?

— Нет.

— Зачем разбудил?

— Там, — Петров кивнул на голову колонны, — что-то произошло. Не слышишь?

— Нет.

— Надо выяснить, — сказал Петров.

Забылись усталость, боль, голод. Все зашевелились, оглядываясь, чего-то ждали.

— Что такое? В чем дело?

— Не знаю.

— Почему все шумят?

— Не знаю.

По цепи докатился приказ:

— Коммунисты, командиры батальонов, рот и взводов к комиссару!..

Петров снял со спины мешок, передал Тимергали:

— От меня не отрывайся, земляк. Жди здесь, — сказал он и, прихрамывая, побежал вперед, вместе с другими командирами спустился в овраг к подводе, стоявшей под крутым обрывом.

На подводе полусидел тяжело раненный батальонный комиссар. На бинтах запеклась кровь. Густые черные кудри упали на широкий бледный лоб. Комиссар хотел заговорить, но не смог — вырвались отдельные, едва слышные слова. Он знаком попросил, чтобы его подняли повыше. Два санитара посадили его. Он старался не стонать, лишь морщился от боли. Наконец заговорил:

— Товарищи!.. — Комиссар тяжело дышал, боль исказила его лицо. Помолчав немного, продолжил: — Товарищи, каждому из вас известно: мы окружены, находимся в исключительно тяжелых условиях… Как бы то ни было, мы подошли к линии фронта. Там — наша армия. Задача — прорвать окружение врага и присоединиться к своим!.. От каждого политработника, от каждого бойца потребуется- беспримерный Героизм. В эту ответственную минуту надо собрать последние силы, использовать все возможности… — Комиссар говорил с большим трудом, речь его часто прерывалась. — За время нашего отступления бойцы устали, истощены… Плохо с оружием… Но мы, большевики, закалены в трудностях и не поддадимся им!.. Еще раз предупреждаю: какое бы сопротивление мы ни встретили, мы должны с боем прорваться через передовую… Смерть или победа! Третьего не дано. Бойцам разъясните… Самое главное — железная дисциплина!.. Кто не подчинится приказу — наш враг!.. Паникеров и трусов расстреливать на месте!.. — Комиссар еще что-то сказал, но ветер унес его ослабевший голос.

Все разошлись готовить людей к прорыву.

Петров тоже собрал своих людей и рассказал о положении и о задаче в предстоящем бою.

Надоедливо жаркий день тянулся невыносимо долго.

Петров, свернувшись, лежал возле Тимергали. Они ждали боя. «Кто погибнет в этом бою? Кто останется жив? — думал Тимергали. — Да и останутся ли живые? Нет, об этом нельзя… Удастся ли прорвать окружение? Далеко ли до своих? Молодец комиссар! В каком тяжелом состоянии, а нашел силы собрать командиров и поговорить с ними. Сильный, волевой человек! Израненный, на краю смерти, а чувствует свою ответственность за всех. Вот с кого надо брать пример!..»

Бой начался в темноте.

Ползком, стараясь не издать ни малейшего звука, окруженцы подобрались к немецким окопам. Сразу же завязался рукопашный бой. Немцы были ошеломлены ночным нападением, и красноармейцам удалось захватить несколько пушек, укрытых в низине, много винтовок и автоматов. Однако вскоре враги опомнились. Заработали их пулеметы, повернутые в тыл, засвистели пули над головами атакующих. В черном небе зажглись и повисли осветительные ракеты немцев.

Бой разгорался.

С трудом угадывали, где свои, где вражеские солдаты, — все смешалось в темноте, прорезываемой светом ракет.

Рвались гранаты, вспыхивала и прекращалась перестрелка. Потом снова взрывы гранат, стрельба. Хоть и медленно, но красноармейцы шли вперед.

Тимергали ни на шаг не отставал от Петрова. Они продвигались вперед короткими перебежками, ориентируясь в темноте на стрельбу, взрывы, пулеметные вспышки, взвивающиеся осветительные ракеты.

Петров вооружился сразу двумя автоматами, которые добыл во время боя в немецком окопе.

Неподалеку от бывшей школы стояла подвода, на которой они днем видели раненого комиссара. Убитая лошадь лежала в оглоблях.

— Губайдуллин, осмотри, может, комиссар здесь, — приказал Петров.

— Есть!

Тимергали, веяв с собой трех красноармейцев, стал обыскивать местность, приглядываясь к убитым. Но комиссара не было.

Вдруг он услышал стон и пошел в темноту на голос. У раненого были перевязаны руки и ноги.

— Жив! — крикнул Тимергали в темноту Петрову.

— Понесем.

Бойцы положили потерявшего сознание комиссара на шинель.

Тимергали чувствовал головокружение, ноги его ослабли, в глазах потемнело. Собрав последние силы, он взялся за полу шинели, на которой лежал комиссар.

— Вчетвером поднимем, беритесь! — приказал Петров.

С тяжелой ношей на руках бойцы пошли вперед.

Бой шел уже за поселком, на его восточной окраине, я постепенно удалялся. «Кажется, наши прорвали окружение», — решил Тимергали.

— Скорее! Нельзя отставать! Скорее!

Высокий парень все время спотыкался, едва шагал и чуть пе со слезами ныл':

— Торопи не торопи, кончено. Мы пропали.

Тимергали боялся, что это нытье подействует на остальных, и сердито одернул его:

— «Торопи не торопи, кончено. Мы пропали!»

— Держи не держи, все кончено! Теперь мы отстанем от своих.

— Без паники, слышишь, а то…

Долговязый красноармеец злобно огрызнулся:

— А что ты мне сделаешь?

— Заткнись ты! — не выдержали наконец его товарищи, и он умолк.

Теперь шли молча.

Комиссар, лежавший на шинели вместо носилок, стонал, когда приходил в себя, просил воды. Но воды не было.

Тимергали боялся, что они не смогут догнать своих и уйти через прорыв за линию фронта.

Тишина, установившаяся после схватки, казалась настороженной. Доносились редкие винтовочные выстрелы, и опять все затихало.

Вдруг впереди одновременно взлетели четыре ракеты и сразу заработали пулеметы.

Они бросились на землю. Тимергали и два молоденьких солдата, прижимаясь к земле, поволокли потерявшего сознание комиссара в сторону, под прикрытие какого-то бугра. Они не могли открыть ответный огонь, потому что трудно было сориентироваться, откуда ведется стрельба по ним.

Комиссар пришел в себя и сказал:

— Уходите… Оставьте меня…

— Умирать так вместе, — возразил Тимергали.

Но комиссар ничего не ответил — он снова потерял сознание.

Замолкли вражеские пулеметы, значит, немцы стреляли наобум. У Тимергали опять затеплилась надежда па спасение.

Поползли дальше, Но когда темнота рассеялась, они заметили, что следом за ними двигается немецкий отряд. Как голодные волки, фашисты осматривали, обнюхивали каждую ямку, каждое поваленное дерево, бросали взгляды па ветви деревьев. Силы были неравные. Тимергали видел неизбежно приближавшуюся беду. Он велел молодому бойцу нести комиссара, а сам с другим решил преградить дорогу врагу.

Красноармеец взвалил комиссара на плечи, но ноша была ему не по силам.

— Не могу, — сказал он и опустил комиссара на землю.

— Собери все силы. Мы обязаны сохранить жизнь комиссару. Иди! — приказал Тимергали.

Боец действительно выглядел очень ослабевшим — еле держался на ногах. Шатаясь от усталости и голода, он снова взвалил себе на плечи раненого комиссара, но сдвинуться с места не смог, качнулся и упал сам.

«Конец! Ничего не остается, как умереть в бою. Последние три патрона нам, остальные — фашистам…» — подумал Тимергали и, укрыв комиссара в воронке, отполз в сторону, махнул рукой товарищу:

— Ползи к обрыву!

Постепенно становилось светлее. Проснувшийся ветер шуршал в кустах.

Фашисты осторожно шли с автоматами наперевес. Они почему-то медлили. Как бы испытывая терпение Тимергали, остановились. Затем по команде офицера направились в сторону укрывшихся советских бойцов.

Тимергали лежал, уставясь в одну точку. Вдруг глаза его сами собой закрылись — все страхи исчезли, рассеялись, забылись. Стало хорошо. Только что-то мешает, не дает по-настоящему уснуть. Что же это?

Минутный сон показался долгим как ночь. Его пробудил шорох листвы; он открыл глаза, не раздумывая, взял на мушку фашиста, шедшего первым, и выстрелил. Фашист упал. Остальные с криками залегли.

Тимергали тут же переметнулся, отполз и спрятался за пень. На то место, где он только что лежал, обрушился шквал огня.

— Рус, сдавайся!

Молодой красноармеец выстрелил из карабина. Фашисты перенесли огонь на него. Парень закричал и замолк.

Тимергали остался один. Он старался не тратить понапрасну считанные патроны, стрелял редко и только прицельно, а сам постепенно отползал в ту сторону, где должен был находиться комиссар. «Комиссару нельзя попадать в руки врагов», — думал он, и эта мысль давала ему силы двигаться.

И вдруг фашисты, которые только что били в его сторону автоматными очередями, бросились удирать. Тимергали ничего не мог понять, пока не показался отряд красноармейцев, впереди которых бежал Петров. Тимергали не верил своим глазам. Сон это или явь?

— Где комиссар? — крикнул подбежавший Петров.

— Комиссар там, в укрытии. — Тимергали показал на воронку и, обессиленный, опустился на землю.

Тимергали, чудом оказавшись среди своих, преданными глазами смотрел на Петрова, который вырвал его и комиссара из когтей смерти.

Петров лежал на траве и дымил папиросой. Тимергали протянул ему половину своего куска хлеба:

— На, ешь.

— Не надо. Спасибо… — Петров очень удивился, увидев хлеб.

— Бери, товарищ командир, у меня еще есть, смотри! Кто-то из красноармейцев, глотая слюну, поглядел на хлеб и прошептал:

— Раз сам дает…

Но Петров перебил его:

— Хватит!

Тогда Тимергали разделил весь хлеб на маленькие кусочки и раздал товарищам. От этого ему стало легче, и он впервые за последнее время улыбнулся.

— Где ты хлеба набрал?

— В немецком окопе!

— Комиссара накормили?

— Ему нельзя. Санинструктор не велел.

— Как он себя чувствует?

— По-прежнему.

— Лекарства бы! Без этого он не выдюжит.

— Какие сейчас лекарства? Кругом немцы. Единственный выход — скорее выйти к своим, — сказал Петров.

— Фронт далеко?

Петров передал недокуренную папиросу сидевшему рядом бойцу, пожал плечами:

— Вчера был здесь. Сейчас не знаю. Что скажет разведка…

Замолчали. Папироса пошла по кругу.

Санинструктор набрал в легкие как можно больше дыма и долго не выпускал:

— А-а-ах, хорошо!

Тимергали никогда в жизни даже не пробовал курить и удивился:

— Чего хорошего в дыме?

Санинструктор закрыл глаза и покачал головой:

— Что может быть лучше доброй папиросы! Табак заменяет все. Скучно жить без него. Тоскливо на душе, а затянешься разок — так хорошо!

На усталых лицах красноармейцев появились улыбки. Видно, они были согласны с мнением санинструктора.

— Не болтай, — сказал Тимергали.

— Не веришь? Значит, ты еще ничего на свете не видел.

Бойцы захохотали:

— Во дает!

Санинструктор сказал, обращаясь уже ко всем:

— Если не верите, приезжайте после войны ко мне в Сызрань.

— А чего мы там не видели?

— А моего соседа, деда Петю. Самый заядлый что ни на есть курильщик. У нас про него говорят, что в гражданскую войну он свою жену на щепотку табаку променял.

— Ой, врешь! Быть не может!

— Ей-богу! — Санинструктор перекрестился.

— Он что же, все с той женой живет, которую на табак менял? — спросил Тимергали.

— Нет, сейчас другая, молодая…

С наступлением темноты была дана команда трогаться в путь.

То и дело вступая в мелкие стычки с врагом, советские бойцы наконец пробились через линию фронта и присоединились к своим.

III

Все попытки попасть на фронт закончились для Миннигали тем, что его направили в Бакинское пехотное училище. Сначала он расстроился, так как хотел сразу же бить врага, но потом, когда узнал, что курсы ускоренные и продлятся всего три месяца, успокоился.

Училище располагалось на окраине города, на берегу Каспийского моря. Ворота училища выходили на улицу Алекберова, в сторону гор Салаханы. При училище был гараж для грузовых машин и конюшни. Двор широкий, пустой — это плац. Миннигали жил на первом этаже.

Он сразу же облазил все уголки трехэтажной каменной казармы, всюду заглянул, все осмотрел. Среди множества незнакомых, но таких одинаковых, друг на друга похожих парней он нашел парня, которого раньше видел. Они вместе выступали в самодеятельном концерте в клубе нефтяников. Миннигали подошел к парню и спросил:

— Ты из Баку?

— Из Баку.

— Не с тринадцатого промысла?

— Оттуда.

— Мамедов Азиз?

— Да, — На смуглом черноусом и чернобровом лице высокого худого парня отразилось немое удивление. — Откуда ты меня знаешь?

— Вспомни, — сказал Миннигали, пристально глядя на недоумевавшего парня.

Ребята, стоявшие у открытого окна, заинтересовались и подошли к ним.

— Не помнишь?

Азиз покачал головой:

— Нет.

— Плясал в клубе нефтяников на концерте художественной самодеятельности?

— Плясал, — сказал Азиз, еще. более удивляясь,

— А я там на гармошке играл.

Лицо Азиза просияло.

— Точно! — Он потряс Миннигали за плечо. — Ну и память у тебя! — Потом повернулся к товарищам: — Знакомьтесь, этот джигит с Урала.

— С Урала? Из какой области? — спросил парень с русыми волосами.

— Из Башкирии.

— Так мы, оказывается, почти земляки! — Обрадованный парень пожал руку Миннигали. — Я из Перми… Николай Соловьев.

Встреча с парнем из соседней области для Миннигали тоже была радостью. Ведь земляк есть земляк.

Интересно устроена жизнь. Пока живешь у себя на родине, не дорожишь односельчанами, даже близким соседом, живущим за твоим забором, а на дальней стороне человек из соседней области кажется родным.

Познакомился Миннигали и с остальными ребятами.

— Я с Украины, Микола Пономаренко, — сказал один.

— Я из Еревана… — представился другой.

Отныне им суждено было вместе учиться, жить, а потом вместе уйти на фронт. Они, ребята разных национальностей, составляли теперь один взвод.

Долго еще оживленно болтали они обо всем на свете. Но больше, конечно, говорили о делах на фронте.

Немцы все дальше продвигались по советской земле, перешли Днепр в районе Каховки, отрезали Крым.

После отбоя Миннигали не мог уснуть. Не мог он примириться с тем, что Красная Армия отступает. С самого начала войны не было вестей от Тимергали. При мысли о нем больно щемило сердце. Давно в руках врага те места, где служил брат. Может быть, он погиб? Может, остался в тылу врага с частями, отрезанными от армии?.. Миннигали был уверен, что брат живым не сдастся в плен врагу, если попадет в окружение — вырвется хотя бы ценою жизни… «Хорошо бы воевать вместе с Тимергали! — мечтал Миннигали. — Закончу пехотное училище, попрошусь в его часть. Только чтобы он был жив и пришло известие, что он на нашей стороне…»

Сквозь сон что-то промычал Мамедов н поднял голову. То ли жесткая постель на нарах, то ли тяжелый сон не давали ему покоя. Он поближе подвинулся к свернувшемуся калачиком Николаю Соловьеву. На верхнем, втором, этаже нар тоже кто-то вертелся, скрипел зубами, бормотал во сне.

Но вскоре опять стало тихо.

Недолго тянулась короткая летняя ночь. Окна стали из черных серыми. Теперь уже можно было ясно различить лица спящих на двухъярусных нарах товарищей. Они такие смешные, когда спят. Как дети. И не скажешь, что это семнадцати-восемнадцатилетние ребята… Ведь через несколько дней наденут военную форму, примут присягу, будут учиться, а через три месяца выпуск… Неужели Миннигали тоже со стороны кажется таким же молоденьким?

Со двора, примыкавшего к училищу, донесся крик петуха. К нему присоединился второй, третий. Вскоре все петухи в соседних дворах хором возвестили о том, что наступило утро.

Петухи напомнили Миннигали о далекой родной земле Уршакбаш-Карамалы. Он представил себе утро в ауле. Вот из-за зубчатых вершин Карамалинских гор поднимается солнце. Розовый горизонт весь лучится. Сверкают росинки на траве и на листьях деревьев, отражая эти лучи. Над рекой Уршакбаш, в ивняках по ее берегам поднимается белый туман…

Мать и отец не вернулись еще, наверно, с сенокоса. Как там поживает Закия? Вспоминает ли о нем? Жаль, что в этом году он не смог съездить домой в отпуск. Теперь надо ждать, когда кончится война. Пока не перебьют фашистов, им уже не встретиться.

Миннигали стал мечтать о встрече, но мысли его оборвал подъем.

Учебу пока не начинали. Сначала приводили в порядок казармы, чистили двор.

Миннигали возил на телеге мусор и сваливал его в глубокую яму в конце улицы. Он страшно соскучился по лошадям. Кобыла попалась норовистая, но он очень быстро привык к ней, и она признала в нем хозяина. Работа пошла на лад.

Конечно, такая работа не нравилась Миннигали. Где-то гремит война, а он занимается пустяками. Уборка территории казалась ему непостижимой глупостью, никому не нужным, мелким, не стоящим внимания делом. Возись с навозом вместо военной учебы! Стыдно! Разве для этого он пришел сюда с нефтяного промысла?

И чем больше он думал об этом, тем обиднее становилось. На третий день он не выдержал, поругался с командиром отделения и потребовал немедленной отправки на фронт.

Дело приняло серьезный оборот. Вечером, перед отбоем, когда рота построилась, старшина пробежал глазами какую-то бумагу и скомандовал:

— Курсант Губайдуллин, выйти из строя!

Губайдуллин тронулся с места, чувствуя, в чем дело, но старшина остановил его:

— Отстави-и-ить!..

Когда Миннигали встал на свое место, старшина опять крикнул:

— Курсант Губайдуллин, выйти из строя!

И снова курсант вышел не так, как положено.

— Отстави-и-ить!.. — скомандовал старшина.

Это повторилось три-четыре раза. Только когда Миннигали по-солдатски четко вышел и встал перед строем, старшина успокоился.

— За старание, проявленное в работе по приведению училища в порядок, вы заслужили благодарность. Но вы нарушили воинскую дисциплину. За пререкание с командиром отделения объявляю вам наряд вне очереди. Повторите!

Но Миннигали и тут не унялся:

— Для чего меня взяли в армию? Мусор возить? Разве неправильно, что я требую отправки на фронт?

— Когда наступит время, тогда и отправят!

— Надоело ждать.

— Молчать! — вскипел старшина.

— В военное время…

— Вы на базар пришли? — спросил старшина и добавил Губайдуллину еще один наряд вне очереди.

После отбоя курсанты ушли спать. Миннигали же, во-оружась огромной шваброй, всю ночь мыл полы в казарме.

Так началась для него военная жизнь.

Широкий двор полон курсантов. Шум, смех, шутки, веселый стук ложек о котелки…

Миннигали ел жидкую пшенную кашу из одного котелка с Николаем Соловьевым. Они сидели прямо на земле. Соловьев начал было рассказывать какое-то кино, которое он видел до войны, но тут появился дежурный:

— Кто здесь Губайдуллин?

— Я! — Миннигали вскочил.

— Идите, вас девушка ждет. Фамилия Бердиева.

— Бердиева? А-а-а… — На лице Миннигали появилось выражение радости. — Лейла! Где она?

— У проходной.

Лейла сначала не узнала парня.

— Здравствуй! — сказал Миннигали.

Девушка вздрогнула. Она с удивлением посмотрела на него широко раскрытыми черными глазами и вдруг, узнав, радостно крикнула:

— Мипнигали-и-и!..

В нежном голосе ее прозвучали одновременно и радость, и печаль. Лейла показалась необыкновенно красивой. Две длинные толстые косы сбегали по спине до пояса. Черные брови и глаза ее подчеркивали белизну и чистоту лица. Тонкий нос, нежные, по-детски пухлые губы. Да, Лейла очень красивая девушка! Почему же он раньше не замечал этого?

— Как ты меня нашла?

Лейла молчала. Она с любопытством разглядывала его в военной форме. На нем была пилотка со звездочкой, старая, выгоревшая гимнастерка, перепоясанная брезентовым ремнем. На ногах — ботинки с обмотками.

— А я легко нашла вашу часть. Твой односельчанин Гади Юнусов показал. Я уже третий раз прихожу, а тебя все нет и нет.

— Мы, наверно, на Салаханах были, на тактических учениях.

— Где? — Девушка не могла оторвать влюбленных глаз от парня. — Я была здесь, когда вы с песнями возвращались по главной улице.

— Что же ты меня не вызвала?

Лейла кивнула на будку:

— Дежурные не захотели искать тебя. А сегодня попались добрые, сразу пошли и вызвали.

— Ты не была у меня в общежитии?

— Только что заходила. От твоего брата письмо!

От радости Миннигали схватил Лейлу за голову и крепко поцеловал в щеку, не обращая внимания на курсантов, с любопытством следивших за ними.

— Спасибо!

Кто-то из стоявших у ворот кашлянул, кто-то вздохнул с завистью… Кто-то разочарованно махнул рукой:

— Разве так целуют девушку!

Миннигали и Лейла перешли на другое место, где было меньше народа.

Торопливо прочитав письмо брата, Миннигали почувствовал радость и облегчение после стольких месяцев тревоги. Главное, что Тимергали жив. Жив!.. Они вырвались из окружения и вышли к нашим. Сейчас он на излечении в госпитале.

…Раньше Миннигали считал, что ему, с детства игравшему в Чапая, в «красных» и «белых» и мечтавшему о военном деле, будет нетрудно учиться в пехотном училище.

Но он глубоко ошибался. Первые дни пребывания в училище казались особенно тяжелыми. Невыносимо унизительно было постоянно выслушивать наставления, упреки и приказы командиров отделения, взвода, которые сами-то, как представлялось ему, были ничем не лучше, не умнее его, Губайдуллина, беспрекословно подчиняться их воле, тянуться перед ними и при каждом случае повторять одно и то же: «Есть!», «Никак нет!»…

В душе Миннигали кипело, бурлило. Зачем все это? Зачем? Разве для этой цели рвался он в армию? Немецкие оккупанты наступают, захватывают новые и новые территории, а он окопался здесь, в тылу. Вместо того чтобы сражаться с коварным врагом, он чистит картошку в кухне, убирает казарму, моет пол, возит на кобыле навоз… Ведь, несомненно, причина отступления как раз в том, что на фронте не хватает таких смелых парней, как он. Конечно, в этом!

Ох, как ему не терпелось скорее попасть на передний край, чтобы вместе со старшим братом громить фашистов — заклятых врагов всего человечества!

Но уже вскоре Губайдуллин ясно осознал, что без железной воинской дисциплины и без воинских знаний не может быть боеспособной армии. Поэтому он подчинил всю свою волю и энергию одной цели — быстрее освоить военную пауку, оружие, выучить уставы. Но его прирожденное упрямство мешало ему. Он по-прежнему считал для себя унижением подчиняться командиру взвода, который был всего на полгода старше. Слова приказа постоянно задевали его самолюбие, и каждое действие сержанта он расценивал как желание возвысить себя над ним, Миннигали.

А в самом деле, кто такой сержант Щербань? Что в нем такого, чтобы заноситься? Щуплый, маленький, худой… Сколько раз уже ушивает пояс брюк!.. Образование у него даже на класс ниже. В колхозе он и дельной работы-то не видал: землю пахал да подводы гонял. Когда началась война, каким-то образом прямо на фронт попал. Но недолго воевал. Вскоре был тяжело ранен. После госпиталя взяли его на трехмесячные курсы по подготовке младших командиров, дали звание сержанта и для продолжения учебы послали в Бакинское пехотное училище. Здесь он вырос до командира взвода. «Сам в одну пядь, а борода в тысячу пядей» — так в сказке говорится. Чего от него ждать? А вот приходится подчиняться его командам беспрекословно. Не подчиниться не имеешь права. В военном уставе сказано твердо: «Приказ командира есть закон для подчиненного…» И еще: «Приказ командира есть приказ Родины…»

Но ведь бесспорно, сержант Щербань исполнительный, трудолюбивый, честный, заботливый. Вот и сегодня, перед тем как идти в огневой городок к подножию гор Салаханы, он внимательно проверил все, что требуется для курсанта в походе и на тактических учениях. Когда прибыли на место и начали рыть траншеи, сержант подробно объяснил каждому курсанту, что делать, как делать.

Но Миннигали злился и на заботливость сержанта. Обязательно во все он должен вмешиваться! Вот он сюда направился. Опять к чему-нибудь привяжется, будет учить…

Притворившись, что не видит приближающегося командира взвода, Миннигали, стоявший в яме по пояс, бросил лопату желтой глины вперемешку с крупными камнями прямо в сторону сержанта.

Щербань подождал, пока Миннигали передохнет, дружески улыбнулся, показав белые ровные зубы:

— Хорошо бросаешь, сил не жалеешь. Одно плохо, зря землю расходуешь. Лучше добавь на бруствер, — посоветовал он и обвел взглядом траншею. — Молодец Губайдуллин! Все делаешь по правилам. Выношу тебе благодарность за старание..

Миннигали ответил по уставу:

— Служу Советскому Союзу!

— Как думаешь, день должен быть ясным? — спросил сержант.

— Сколько можно лить дождю во время уборки? Пора уже и проясниться.

— Да, погода улучшается… И хлеб в этом году хороший уродился… — Сержант задумался. — Только людей не осталось в деревне для уборки. Женщинам разве это под силу?

Миннигали понравилось, что такой молодой сержант, у которого на месте усов еще пушок, рассуждает по-хозяйски.

— Чем держать нас здесь, отправили бы скорее на фронт. Без всякой пользы сидим в тылу.

— Не торопись, Губайдуллин. Чтобы бить фашистов, надо всему научиться как следует, набраться военного опыта.

— Я не спорю, в войне с настоящим врагом все надо. А теперешняя наша «война» — игра для мальчишек.

Щербань не стал возражать:

— Ты парень с головой, не говоришь пустяков. — Дойдя до другого отделения, располагавшегося за Огромным камнем, сержант вернулся обратно — Не приметил, где «враг»?

— Нет.

— Работать работай, но не забывай присматривать за позицией «противника». Как только заметишь какие-нибудь передвижения у них, немедленно сообщи. Успех сегодняшнего учебного боя зависит от собранности, наблюдательности…

— Есть!

Сержант ушел. Оставшись один, Миннигали не перестал углублять траншею, но эа позицией «противника» наблюдал уже совсем другими глазами. Там пока спокойно. Ничего не видать, кроме голых камней у подножия гор. Не видать? Разве враг глупый, чтобы выдавать свои замыслы, показывать: «Вот мы где, смотрите, сейчас начнем наступление»? Он подкрадется незаметно. Выиграет, победит именно тот, кто атакует внезапно и неожиданно. Только принимая эту игру за настоящую войну, можно научиться бить фашистов.

Миннигали, пришедший к такому выводу, почувствовал вдруг ответственность перед товарищами. И его постоянная обида на сержанта Щербаня показалась ему смешной. Ведь это все равно что, рассердившись на вошь, сжечь весь тулуп.

Курсанты двое суток не возвращались в казармы. Жили на маленькой открытой поляне среди гор. Она так и называлась — «тактическая поляна курсантов». С рассвета и до темноты преследовали отступавшего за горы «врага», прыгали, бегали, ползали на открытой местности.

Перед вечером второго дня, уже выдохшиеся, готовились к обороне. Дувший с Каспийского моря влажный ветер улегся, и снега кавказских вершин охладили вечерний воздух.

Азиз Мамедов подполз к старому окопу, в котором сидел Губайдуллин:

— Холодно, как зимой. Давай одну шинель расстелим на дне окопа, а другой укроемся!

— Что же ты за вояка! — Миннигали засмеялся. — Надо ко всему привыкать!

— Почки не простудить бы!

Услышав разговор, к ним подошел Щербань:

— Чтобы почки не простудить, надо травы побольше настелить на дно окопа. Вон она кругом. Натаскайте травы, и будет тепло.

— Может быть, еще подушки с собой таскать? — съехидничал Миннигали.

— Глупая шутка, товарищ Губайдуллин. Солдат — человек. Забота о нем — основа успеха на войне. Вам, будущему командиру взвода, нельзя забывать об этом.

«Везде суется», — подумал Миннигали. Он чувствовал, что сержант прав, но, чтобы позлить его, спросил:

— Разве в армии самое главное не железная дисциплина, товарищ командир взвода?

Но сержант не рассердился, а сказал спокойно:

— Ежедневная забота о бойце неотделима от железной дисциплины. Каждый должен себя чувствовать членом единой семьи, чтобы в нужную минуту помочь друг другу, делить вместе все трудности и невзгоды. Только при таких условиях возможна железная дисциплина. Если мы сумеем добиться этого — ни вооруженные до зубов гитлеровские банды, ни другие враги не смогут устоять против нас!..

Губайдуллин удивился уму и знаниям командира взвода: «Вот человек! У кого он научился всему этому? Каждое слово у него продумано. Я, дурак, и сам не знаю, почему так с ним разговариваю. Он куда выше меня. Может быть, это и элит меня? Другой командир криком бы добивался своего. А Щербань терпеливый. Он применяет взыскания только тогда, когда убеждение уже не действует на курсанта».

Среди ночи Губайдуллин проснулся от холода в сыром окопе. А что бы было, не будь этой охапки травы? Все-таки молодец сержант!

Под руководством командира взвода сержанта Щербаня изменился и стиль работы командиров отделений. С подъема до отбоя каждая минута была посвящена одной цели — воспитанию из курсантов хороших командиров.

Чем больше курсанты привыкали к военному порядку, тем больше росла и требовательность к ним. Губайдуллин. тоже изменился. Он научился все выполнять беспрекословно, своевременно. Стараясь быть похожим на сержанта Щербаня, стал проще с товарищами, больше шутил, смеялся. Только времени для веселья не хватало.

Вот и сегодня, едва рассвело, объявили тревогу. Только закончили строить блиндажи, установили связь, отрыли траншеи, как, опираясь на новые данные разведки, опять изменили позицию. На новом месте все повторилось сначала.

В полночь подготовка к обороне была закончена, и снова получили приказ немедленно трогаться в путь.

Долго шли по каменистой местности, спотыкаясь и падая. Дороги нет. Темно — хоть глаз коли. В довершение ко всему валит с ног сон. Моросит дождь. Шинель намокла.

Появился командир роты, поставил перед курсантами тяжелую задачу:

— Вашему взводу дано задание освободить эту высоту от «врага». Считаем, что командир взвода сержант Щербань тяжело ранен. На его место назначается курсант Губайдуллин. Губайдуллин, принимайте командование!

— Есть!

В первую минуту Миннигали даже растерялся. Легко сказать — взять высоту! Он, Миннигали Губайдуллин, должен отвечать теперь за действия каждого курсанта. Это ведь не мальчишеская игра в Уршакбаш-Карамалах, это война по всем правилам тактики.

Не зная, что предпринять, Миннигали обратился за помощью к сержанту Щербаню:

— Товарищ Щербань, с чего начинать?

— Командир взвода — ты. Меня нет. Поступай по своему усмотрению, — сказал Щербань.

— Я не за себя боюсь. Если мы не выполним задание, взвод может не попасть в число передовых.

— Ты теперь командир. Исходя из обстановки, принимай нужное решение. Думай, крепко думай. Судьба взвода в твоих руках. Не торопись! Внимательно продумай обстановку и принимай решение…

Спокойный голос Щербаня вселил в Губайдуллина уверенность. Помогать не будут, надо самому выходить из положения.

Прямой штурм высоты не имеет никакого смысла. «Враг» даже близко не подпустит. Здесь нужна тактическая уловка, хитрость. Когда первое отделение начнет прямое наступление на высоту, чтобы усыпить бдительность «врага», два других отделения должны подняться в атаку с обоих флангов…

Он, конечно, хорошо понимал: «враг» на высоте — это такие же, как он, курсанты третьего взвода и эта «война» еще только игра. Но для Губайдуллина, впервые исполнявшего обязанности командира взвода, это был сложный и ответственный экзамен, который он держал на глазах у своих товарищей и командиров. И он быстро принял решение:

— Первое отделение, вперед!

Когда до высоты оставалось около тридцати метров, застрочили «вражеские» пулеметы. Отделение прижалось к земле.

— Почему не роете окопы? — спросил Губайдуллин у неподвижно лежавших курсантов.

— Команды не было.

— Какая еще вам команда нужна? Где бы боец ни остановился, он в первую очередь должен вырыть окоп.

— В атаку поднимемся? — спросил командир отделения.

— Не спеши, — сказал Губайдуллин, вспоминая советы командира взвода. — Какой смысл зря бросать на смерть людей? Жди… Жди, когда второе отделение дойдет…

— Куда?

Губайдуллин еще не успел ответить, как «вражеские» пулеметы были подавлены вторым отделением. И он, обрадованный, крикнул:

— Вперед, в атаку!..

На помощь взводу, с трех сторон атакующему высоту, бросились остальные взводы роты. Раздавалось громогласное «ура». «Враг», еле избежавший окружения и плена, отступил.

Теперь возникла новая задача — не дать отступавшему врагу укрепиться.

Взвод не останавливался ни на минуту и, перебегая, укрываясь за огромными камнями, стреляя из винтовок и пулеметов, преследовал «вражеских» солдат.

IV

Тимергали Губайдуллин прибыл в штаб 72-й Кубанской кавалерийской дивизии из госпиталя вместе с Петровым. Здесь их не сразу отправили в часть. Пришлось долго ждать.

— Интересно, где теперь товарищи, которые вместе с нами вышли из окружения? — спросил Тимергали — они с Петровым стояли в коридоре штаба у открытого окна.

— Не знаю, — Петров придавил папиросу пальцем.

Тимергали смотрел в открытое окно, за которым простирался большой зеленый сад. На ветках деревьев суетились воробьи.

— Конечно, среди нас могли быть разные люди. Враг жесток и хитер. В такое время нужна особая бдительность…

Где-то далеко послышались взрывы бомб. Петров и Губайдуллин молчали, вслушиваясь в эти звуки.

В конце коридора открылась дверь. Из комнаты вышел плотный, широкоплечий мужчина с широким, плоским лицом. Это был майор лет тридцати — тридцати пяти. Дойдя до наружной двери, он повернул обратно. Губайдуллин второй раз замер по стойке «смирно» и отдал честь. Майор подошел поближе, остановился против Губайдуллина, прищурил узкие глаза, с интересом вглядываясь в лицо парня:

— Сержант, вы, случайно, не бурят?

— Я из Башкирии, товарищ майор, — сказал Губайдуллин.

— Вы очень похожи на одного моего земляка, я даже обознался, — объяснил майор, извиняясь, и улыбнулся. При этом широкий, несколько приплюснутый нос его еще больше расплющился, — Я ведь сам буду из Бурятии. Балдынов Илья Васильевич.

Дружеское отношение майора, искавшего своего земляка, придало Губайдуллину смелости.

— Товарищ майор, вы не из нашей группы?

— Из какой «вашей» группы? — не понял майор.

— Из той, которая из фашистского тыла через фронт вышла.

Илья Васильевич снял фуражку, внимательно пригляделся к Тимергали, провел ладонью по своим густым черным волосам.

— Вы, старший лейтенант, тоже из той группы? — спросил он и повернулся к Петрову.

— Так точно, товарищ майор!

— А здесь что делаете?

— Ждем назначения в часть.

Петров — в который раз! — повторил в общих чертах рассказ обо всем пережитом ими с той минуты, когда началась война.

Балдынов призадумался:

— Верхом ездить приходилось?

— Мы — пограничники.

— Есть желание служить в кавалерии?

— Так точно, товарищ майор, — сказал Петров.

— Ну, тогда подождите. Сейчас попробую!

Майор пошел к начальнику штаба дивизии. Выйдя через некоторое время от него, он дружески улыбнулся:

— Вопрос решен. Вас направят в мой кавалерийский полк.

— Мы вас не подведем! Спасибо, товарищ майор! — в один голос сказали Петров и Губайдуллин.

Как только за Балдыновым закрылась наружная дверь, Петров остановил проходящего мимо штабного писаря и спросил его:

— Откуда этот майор?

— Балдынов? Командир полка.

Петров и Губайдуллин переглянулись:

— Отлично!

— Его комдив Книга очень уважает…

Писарь оказался прав. После встречи с Балдыновым их больше не стали задерживать и тут же отправили в распоряжение 73-го полка.

Петров сразу явился в штаб полка, чтобы доложить о прибытии, и очень обрадовался, увидев Балдынова, который вместе с начальником штаба вышел из блиндажа.

— Товарищ командир полка!.. — начал он, приложив руку к пилотке, но Балдынов не дослушал его и сказал:

— Понятпо… Назначаем вас командиром второго эскадрона.

— Есть! Ваше доверие оправдаю.

— Не сомневаюсь. — Едва заметно улыбаясь, он кивнул на Губайдуллина, стоявшего навытяжку: — Сержанта берите себе, не отпускайте.

— Спасибо, товарищ майор!

— Сегодня же примите эскадрон. Соответствующие указания получите в штабе полка, — сказал Балдынов и подал Петрову руку.

От штаба полка до эскадрона было довольно далеко. Сопровождавший их капитан Поляков предупредил:

— Не очень-то высовывайтесь, головы вам еще понадобятся.

Земля вокруг была разворочена недавними взрывами бомб и снарядов. Бойцы, отбившие за сутки шесть атак врага, усталые и измученные, окапывались, устанавливали пулеметы вдоль брустверов, готовили гранаты, углубляли ходы сообщения, таскали патроны. Разговоров не было слышно. Все делалось молча.

— А вот и ваши позиции, — указал капитан.

— Если это кавалерия, то должны быть и кони, — сказал Тимергали.

— В самом деле, где… кони? — спросил удивленный Петров.

Капитан ответил не сразу:

— Ваш эскадрон организован в основном из окруженцев. Лошадей пока не хватает. Какие были — перебиты. Все равно против танков на них ничего не сделаешь. Для этого более надежное средство — ПТР.

Капитан, кажется, и сам не очень-то хорошо знал дорогу. Сырые, с тяжелым воздухом, мрачные траншеи поворачивали то налево, то направо. Пока блуждали, время перешло за полдень.

— Как пройти во второй эскадрон? — спросил капитан Поляков у оказавшегося поблизости красноармейца.

Красноармеец, которому задан был этот вопрос, ел сухари, макая их в воду в котелке. В ответ он махнул рукой, чтобы они пригнулись. Тут же над головами засвистели пули.

Капитан выпрямился, стряхнул с воротника осыпавшую его землю, повторил вопрос:

— Так где же второй эскадрон?

Красноармеец вытер мокрые кончики усов рукавом гимнастерки.

— Идите вот этой ложбинкой, там будет ход сообщения, покажут. Только головы не высовывайте, гитлеровцы рядом.

Губайдуллин на три-четыре шага отставал от Петрова. «Оборона надежная, видать. Фашистов можно отбить», — подумал он.

В ходе сообщения, похожем на канаву, набралась жидкая грязь после вчерашнего дождя, идти было трудно, ноги вязли в глине. В конце траншеи была дверь в землянку. Рядом в окопе сидел молодой старшина с биноклем и ругался на чем свет стоит:

— Сейчас опять пойдут в атаку! Сколько их перебили, а они все не унимаются!.. — кричал он, не оглядываясь назад. Заметив наконец гостей, представился — Старшина Третьяк.

— Где заместитель комэска Цыбульский? — спросил капитан.

— Его нет… Погиб.

— Когда?

— Перед вашим приходом… — Словно чувствуя себя виноватым в смерти Цыбульского, старшина начал оправдываться — Никак не ожидали… Прямое попадание…

— Сообщили в штаб?

— Сообщили.

— Кто исполняет обязанности комэска?

— Я.

— Теперь командовать эскадроном будет старший лейтенант Петров, — сказал Поляков. — Ну, до свидания, товарищи! — Поляков отдал честь. — Моя миссия, так сказать, на этом заканчивается. Действуйте по обстановке. Поддерживайте связь.

Поляков ушел.

Петров начал было наводить у старшины справки о делах эскадрона, но в это время один из наблюдателей закричал:

— Танки!

Петров побледнел. Стараясь не выдавать своей растерянности, он спросил дрогнувшим голосом:

— Сколько?

— Много!

— Сосчитайте!

— Есть!

Петров потянулся к биноклю старшины. Он уже взял себя в руки, успокоился:

— Все по местам! Установить пушки на прямую наводку. Без команды не стрелять, ни одного снаряда зря не тратить! — приказал он.

Губайдуллин, находившийся рядом с Петровым, тоже растерялся. Сердце лихорадочно стучало, в мозгу билась одна мысль: «Не торопиться! Спокойно… Ждать приказа… Не торопиться…»

Танки, поднимая тучи пыли, вышли на пшеничное поле. Один, два, три… шесть… Они шли и шли, вдавливая в землю зрелую несжатую пшеницу.

Первый танк открыл огонь: «дзан-дзанк!» Звук напоминал удары по пустой бочке. Идущие следом тоже изрыгнули огонь.

Танки шли на траншею. Вот уже стали видны детали, пулеметные стволы.

Грозная лавина стремительно приближалась, нарастала.

«Почему молчит командир? Может, растерялся от страха?» Как бы в ответ на эти вопросы, Петров скомандовал:

— Огонь!..

Тимергали точно прицелился и спустил курок ПТР. Приклад ударил в плечо.

Одновременно прогремел первый пушечный выстрел. У головного танка повредило гусеницу.

— Огонь!..

Стрельба усиливалась. Когда выстрелы попадали в цель, то один танк, то другой выходили из строя. Уже несколько танков стояли неподвижно, охваченные пламенем. Бронетранспортеры, следовавшие за танками, вынуждены были сбавить скорость. По ним стали бить осколочными снарядами. Заговорили пулеметы и автоматы, выискивая выскакивавших из горящих машин гитлеровцев.

Около получаса длилась первая атака немцев. На этот раз она была отбита. Наступило затишье, но оно было недолгим и напряженным, предвещавшим еще более сильную грозу.

И действительно, в отдалении послышался грохот, нараставший с каждой минутой. Со стороны шоссе показались тапки. Их было около двадцати. Тяжелые, мощные, они неумолимо приближались к траншее, где оборонялся советский эскадрон. Их сопровождала пехота: ровные ряды немецких солдат с автоматами наперевес. Свежие силы против измотанных боями, но отчаянных людей. И опять жестокий бой. Огонь с обеих сторон. Все смешалось: люди, машины. Временами доходило до рукопашной, но врагу так и не удалось пробиться к штабу дивизии.

До темноты длилось это неравное сражение. Наконец все утихло.

Тимергали без сил опустился на дно окопа. Голова разламывалась от грохота боя, от усталости, от голода, от угарного, дымного воздуха.

— Ты не ранен? — спросил Петров.

— Нет, товарищ командир. — Тимергали с трудом открыл глаза. — Я рад… Рад, что отомстил фашистам за столько дней отступления.

Петров успокоился.

— Ты отдохни. А я ознакомлюсь с эскадроном, пока еду принесут. — И он похлопал Тимергали по плечу.

— Старшина, пройдемся?

— Можно, — согласился Третьяк.

Когда Петров и Третьяк ушли, Тимергали при сумеречном свете начал писать письмо, разложив на лопате листок бумаги, а к их возвращению он уже сложил его треугольником, написал на нем адрес и положил его в карман гимнастерки.

— Познакомились?

— Познакомились.

— Ну и как?

— Настоящие бойцы, надежные, смелые…

— То, что смелые, я видел. А много ли?

Петров ответил резко и строго:

— Сержант Губайдуллин, выполняйте то, что входит в ваши обязанности, а остальное вас не касается.

Губайдуллин привык разговаривать с Петровым по-дружески, и поэтому его задел этот официальный командирский тон, но, подумав, он понял, что не следовало задавать лишних вопросов, и почувствовал себя очень неловко.

Время от времени с вражеской стороны начинался пулеметный обстрел. Зеленоватые огненные струи пронизывали ночную тьму. На нашей стороне шла под покровом темноты подготовка к отражению очередной немецкой атаки: подносили ящики с патронами и снарядами, отправляли раненых в санчасть…

К полуночи с обеих сторон установилась тишина, напряженная, зловещая.

Губайдуллин лежал на дне окопа, завернувшись в шинель.

Петров присел возле него, молча курил папиросу и думал о чем-то, потом тронул друга за плечо:

— Спишь?

— Нет.

— Почему молчишь? Не обиделся?

— Никак нет, товарищ комэска! — прошептал Тимергали.

— Ладно, не сердись. Очень важно знать, когда и как себя держать. Дружба дружбой, а служба службой, как говорится. Хорош ли, плох ли, а ведь я командир, — начал оправдываться Петров, но Губайдуллин перебил его:

— Не надо, Михаил Михайлович… Миша… Я понял. Я сам виноват.

— Ты вот что… Будешь исполнять обязанности политрука. Больше некому. И не имеешь права отказаться. Понял?

— Понял, — ответил Тимергали.

— Ну вот и хорошо. — Петров устроился рядом, свернулся под шинелью и затих. Как он ни устал, сон долго не шел к нему.

— Я тоже не могу заснуть, — сказал Тимергали.

— Думаешь?

— Думаю, Миша.

— О чем думаешь?

— О том, что должен делать в таких условиях политрук… да и вообще… о прошлом, о будущем…

— Знаешь, я хотел сказать тебе… — Петров повернулся к Губайдуллину: — Если тебе удастся выжить, а я… В общем, постарайся повидать мою маму. Она у меня удивительно хороший человек. Расскажи ей все. Зоечке скажешь, что я любил ее беззаветно. Скажешь, что всю жизнь я хранил в своем сердце горячую любовь к ней одной.

— Да брось ты, сам расскажешь.

— Не перебивай.

Тимергали не хотел больше слушать заветов друга, даже рассердился:

— Что ты сегодня такой? Из окружения вышли, от смерти спаслись! А теперь-то мы со своими!

— Кто знает. Я сужу по обстановке, по положению эскадрона, — Петров приблизил губы к уху друга и понизил голос: — Я тебе честно скажу, наше положение и в самом деле неважнецкое. Некого поставить заместителем комэска. Один старшина, четыре сержанта, меньше половины личного состава эскадрона… Они по-настоящему не обучены военному делу, устали… Много легкораненых… Вдобавок очень плохо с оружием и патронами. Осталась одна пушка, два ПТР, три пулемета… Вся надежда на гранаты. Если не подоспеет помощь, не знаю, сколько мы сможем продержаться,

— А как у соседей?

— У них тоже положение тяжелое. Против танков на лошадях не поскачешь! Тактика гражданской войны устарела. Технику надо. Тогда можно врага победить. А для этого нужно время. Пока же только страшная ненависть наша к фашистам дает возможность нам защищать Родину. Ты же сам сегодня видел. Почти голыми руками бились наши ребята с вооруженными до зубов фашистами. Если бы у нас была техника! Да при пашей отваге мы бы их так проучили!

— Где же взять оружие, если его нет?

— Да, приходится довольствоваться тем, что есть.

На бруствере, в траве, перемешанной с песком, затрещал одинокий кузнечик. Голос у него был печальный, тоскующий, будто он плакал. Через некоторое время кузнечик умолк. Стало тихо. Пала роса. Запах пороха постепенно растворился, дышалось уже легче, повеяло ночной свежестью. Сквозь дымную мглу показалось созвездие Большой Медведицы.

Ночь прошла спокойно. Фашисты, которым за минувшие сутки крепко досталось, с наступлением рассвета не очень беспокоили. Но командиру эскадрона не нравилась эта необычная для фронта тишина. Его волнение передалось и ближайшим помощникам, старшине Третьяку и Губайдуллину.

— Фашисты почему-то притихли. Ждут подкрепления? — предположил Третьяк.

— Похоже на то, — согласился Петров.

Во время обеда вызвали в штаб полка командира второго эскадрона Петрова и временно исполнявшего обязанности политрука Губайдуллина.

В блиндаже, где располагался штаб, все уже собрались. Когда вошли запоздавшие Петров и Губайдуллин, майор Балдыпов подошел к висевшей напротив стола карте, испещренной цветными карандашами.

— Товарищи, я только что вернулся из штаба дивизии, — заговорил майор. — На северо-западе немцы прорвали линию обороны Крымского фронта. В настоящую минуту фашистские банды приостановлены казачьими полками. Пехотные войска, которых мы ждали, отправлены в Феодосию, на помощь казакам. Наша 72-я Кубанская дивизия совместно с черноморскими моряками должна сама начать наступление. Такова цель, которую поставил перед нами командующий Северо-Кавказским фронтом. И мы будем наступать.

— Товарищ командир полка, можно задать вопрос?

Взоры всех командиров обратились на незаметного, щуплого Петрова.

— Можно.

— Я здесь новый человек. Если ошибаюсь, заранее прошу меня извинить. — Петров поколебался немного. — Вы, товарищ майор, верите в реальность приказа, не подкрепленного необходимой помощью?

Командир полка изменился в лице:

— Я солдат. Не забывайте, что для солдата приказ — это закон. — Затем добавйл смягчившимся голосом: Если бы я не знал о вашей храбрости во вчерашнем бою, я счел бы вас демагогом п трусом.

В комнате установилась напряженная тишина.

— Еще какие есть вопросы?

— Нет.

Балдынов объявил приказ о наступлении.

Когда командиры и политработники разошлись, Илья Васильевич Балдынов остался в блиндаже один. Он упрекал себя за то, что выговорил старшему лейтенанту, осмелившемуся задать совершенно правильный вопрос.

Разве виноват командир полка, если ему приказывают? Да, его, Балдынова, приказ был неконкретным, приблизительным. Силы противника не были учтены, и Балдынов излагал лишь то, что предписывалось ему командиром дивизии. Комдив Книга опытный командир, он прошел огонь гражданской войны, от рядового дослужился до генерал-майора. Обстановку Книга знает не хуже других. Но где же взять необходимую военную технику, когда ее нет? А сказать подчиненным, что отдавать такой приказ вынуждает острая необходимость, Балдынов не имел права.

Мысли командира полка постепенно переключились на сержанта Губайдуллина, которого он часто видел со старшим лейтенантом Петровым. Тимергали напомнил ему его собственную юность. Осенью 1925 года, когда Балдынова взяли в Красную Армию, он был такой же крепкий двадцатилетний парень. Теперь ему тридцать восемь. Тридцать восемь!

С тех пор много воды утекло, много изменений произошло в жизни.

С первых же дней войны Балдынов помогал генерал-майору формировать 72-ю Кубанскую кавалерийскую дивизию на основании приказа совета Северо-Кавказского военного округа из казаков станиц Белореченской, Тимешевской и Славинской. Затем Балдынов был назначен командиром 73-го кавалерийского полка этой же дивизии…

V

В ночь на 27 декабря 1941 года 72-я Кубанская кавдивизия перешла в наступление.

А к утру 30 декабря советские войска овладели Феодосией и развернули наступление в северном, северо-восточном и северо-западном направлениях. Это вынудило захватчиков начать отход из Керчи. Отступившие с Керченского полуострова немецко-фашистские войска при поддержке двух дивизий, снятых из-под Севастополя, организовали оборону на рубеже Киет, Новая Покровка, Коктебель, а второго января 1942 года остановили наступление советских войск, перешли в контрнаступление и затем прорвали фронт.

Сражение приняло ожесточенный характер. После артподготовки в воздухе висели густая пыль, едкая тротиловая гарь. Было холодно. Со стороны моря беспрерывно дул пронизывающий, холодный ветер.

Немцы шли в контратаку. Бойцы старшего лейтенанта Петрова приготовились к бою… Серо-зеленая волна гитлеровцев приближалась.

Чем больше сокращалось расстояние, тем сильнее волновался сержант Губайдуллин, Но страха не было.

Как только раздалась команда: «По фашистам — огонь!» — он начал стрелять из ручного пулемета. Немцы падали на землю, как скошенная трава. Но их было много, и они все шли и шли, подгоняемые криками офицеров. Когда они подошли совсем близко, красноармейцы пустили в ход гранаты. Серо-зеленые фигуры не останавливались, продолжали метр за метром продвигаться, и тогда командир эскадрона Петров поднял своих бойцов в рукопашный бой.

Все перемешалось. Губайдуллин, забрав у убитого бойца винтовку, оглушил одного немца прикладом, другого заколол штыком… Вокруг кипел бой. Люди бились не на жизнь, а на смерть. Слышались крики сражавшихся, стоны раненых. Разъяренный, Губайдуллин ничего не слышал и не видел. Расправившись с одним фашистом, он бросался на другого…

Наконец бой закончился.

Контратака немцев была отбита по всей линии обороны эскадрона и, очевидно, на других участках полка. Не было артиллерийской стрельбы, молчали пулеметы, долетали редкие одиночные винтовочные выстрелы.

Тут и там лежали убитые. Стонали раненые.

Неподалеку умирала совсем юная санинструктор Саша… Тимергали видел, как во время боя она яростно отстреливалась от наступавших гитлеровцев и как упала, прошитая автоматной очередью.

Теперь девушка лежала в луже крови на спине, широко раскрыв большие синие глаза. Петров подошел к ней. Она узнала его и начала что-то говорить едва слышным голосом. Командир опустился возле нее на колени.

— Товарищ старший лейтенант… помогите… очень хочу… жить.

Она еще что-то хотела сказать, губы ее шевелились, но слов нельзя было разобрать. Потом она затихла.

Петров в сопровождении Губайдуллина пошел осматривать позиции. Пробирались где ползком, где перебежками.

Бойцы сидели в окопах, курили самокрутки и молчали.

— Ну, как, фашист притих?

Услышав знакомый голос, старший лейтенант Петров резко повернулся и, увидев возле себя командира полка, хотел было доложить по-уставному, но Балдынов движением руки остановил его.

— Успокоились, что ли, фашисты?

— Так точно, товарищ майор!..

Командир полка Балдынов не дослушал Петрова:

— Доложите о потерях.

— Из эскадрона остались в живых всего семнадцать человек. Раненых — девять. Убитых похоронили. Раненых отправили в медсанбат.

— Людей накормили?

— Ждем, когда принесут ужин.

Командир полка, подробно расспросив обо всем, дал Петрову указания и направился дальше.

Через некоторое время из штаба полка поступил приказ о подготовке к перемещению эскадрона.

На следующее утро капитан Поляков доложил Балдынову:

— Товарищ майор, прибыли матросы Черноморского флота.

Балдынов повеселел:

— Много их?

— Сто шесть человек.

— Вот это подкрепление! Отлично.

Балдынов и Поляков вышли из блиндажа.

Подлетел верховой казак. Балдынов шагнул к нему навстречу.

— Что стряслось?

— Танки идут, товарищ майор!

— Сколько?

— Лавой идут, товарищ майор!

Балдынов побледнел — ведь эскадроны, не успевшие прийти в себя после вчерашнего изнурительного боя, готовятся к отходу на новые позиции.

— Панику отставить! — сказал Балдынов и приказал Полякову: — Надо определить количество танков. Побыстрее!

Но изменить Балдынов уже ничего не мог. Не успел верховой ускакать на взмыленной лошади, как показались тапки. Вслед за танками над горизонтом появилась и стала быстро приближаться цепочка «юнкерсов». Вот уже самолеты совсем близко…

«Юнкерсы», не обращая внимания на огонь наших зениток, начали бомбардировку. Танки тоже открыли огонь из пушек.

Земля дрожала от взрывов. Ржали и падали лошади. Людей рвало на части, заваливало землей. Оставшиеся в живых глохли от грохота, близких разрывов бомб и снарядов.

Балдынову по телефону сообщили, что убит комдив Книга, а вскоре полку был дан приказ на отступление.

Полк Балдынова понес большие потери, и остатки его эскадронов отступили в район Керчи, где велась подготовка к обороне.

У подножия горы Митридат кубанцы и моряки всю ночь рыли траншеи, ходы сообщения, углубляли выкопанные ранее окопы.

VI

Тимергали Губайдуллин изо всех сил старался поднять дух кавалеристов своего эскадрона, которых оставалось не так уж много. Он хорошо помнил политрука пограничной заставы, где служил до войны, и стремился быть похожим на него.

— Для таких джигитов, как вы, разве страшны фашистские танки? — весело подбадривал он бойцов. — Что мы их не видели? И видали, и поджигали! Если действовать хладнокровно, их можно бить. Надо помнить, что мы па своей земле. Есть такая башкирская поговорка: в собственном гнезде даже птенец богатырь. А мы не птенцы, мы джигиты, подобные беркутам! Мы защищаем свою Советскую страну!

Тимергали говорил весело и убежденно, и такая агитация вдохновляла людей, вселяла в них бодрость духа.

— Значит, так надо полагать, — куривший папиросу рыжеусый казак кивнул на запад, — что их танки можно бить?

Третьяк, возившийся с подвешенной на перевязи, раненой рукой, посмотрел на казака:

— Не так уж страшен черт, как его малюют!

— Трусу и пень кажется медведем. Самое главное — не бояться, — поддержал своих бойцов командир эскадрона Петров. — Некоторые кавалеристы считают, что уничтожать танки — это дело артиллерии. Они, как показал наш опыт, ошибаются. Мы должны за короткий срок овладеть всеми видами современной военной техники.

— У немцев вон сколько танков, самолетов, артиллерии. Тут с гранатами не попрешь… — сказал один из бойцов.

Петров не спешил с ответом. Он спросил:

— Есть ремни, крепкие веревки или проволока?

— Есть.

— Давайте-ка.

— Зачем вам проволока?

— Увидите.

Принесли проволоку. Петров уселся на дно окопа, сложил четыре гранаты рукоятками к себе, а пятую поместил в центре рукояткой от себя. Затем связал все гранаты вместе.

— Если эта связка попадет под танк — гусеница разлетится вдребезги… — проговорил он.

— Чтобы бросить такую штуковину, силища нужна, товарищ комэска!

Петров, держа на широкой ладони связку, улыбнулся:

— На десять — двенадцать метров каждый сможет кинуть. А дальше бросать бесполезно — трудно попасть, можно и промахнуться.

— О, це дило! — засмеялся старшина Третьяк, получая от Петрова связку гранат. — Теперь зараз побачимо!

— Пусть каждый приготовит себе такие связки, — сказал Петров.

Небо заволокло тучами. Заморосил мелкий дождь. Намокшая глина с бруствера потекла вниз. Укрыться было негде. Одежда у людей промокла. Они зябко поеживались.

Перед рассветом дождь унялся. Облака над головой поредели.

Тимергали приснились мать, отец, брат и ласково улыбавшаяся Тагзима. Внезапно пробудившись, какое-то время он еще не мог расстаться с дорогими ему образами… Но вот до слуха донесся знакомый противный, наводящий ужас звук.

— Танки!..

Утренний туман рассеялся.

За танками, за их броневым прикрытием шли цепью гитлеровские солдаты…

— Когда будет моя команда, стреляйте залпом. Пехоту от танков отсечь. Танки уничтожить потом. По местам! — сказал Тимергали спокойным командирским голосом.

Танки приближались, изрыгая пушечный и пулеметный огонь. Тимергали наблюдал за красноармейцами, которые приготовились к бою. «Джигиты надежные. Не струсят перед смертью», — подумал он.

Вражеские танки поползли на возвышенность. Стали отчетливее видны кресты на их громоздких туловищах.

Батарея, находившаяся под командованием старшины Третьяка, не подавала признаков жизни — артиллеристы берегли снаряды.

Лежавший рядом с Губайдуллиным ефрейтор потерял терпение:

— Товарищ сержант, разрешите мне бросить связку, гранат!

— Подожди, подпускай ближе! Следи за мной. Посмотришь, как надо бросать.

— Они же раздавят нас!

— Не паникуй! — Тимергали, подав команду, замахнулся тяжелой связкой.

После оглушительного взрыва танк остановился, его охватило пламенем и повалил густой черный дым.

Затем подбили еще два танка.

Немецкие автоматчики, лишившиеся прикрытия, не зная, как спастись от меткого огня, бросились наутек. Остальные танки тоже повернули назад.

Настроение у красноармейцев и моряков поднялось.

Но через некоторое время фашисты снова пошли в атаку.

Бой длился два дня.

На третьи сутки дивизии приказано было отступить. Для ее прикрытия на позиции был оставлен эскадрон Петрова.

Как только дивизия начала отходить к морю, фашисты опять перешли в наступление. Снарядов они не жалели.

Старшина Третьяк открыл ответный огонь. Он то ли волновался, то ли спешил, только не попадал из своего ПТР по танкам.

— Вот дурак! — ругал он сам себя. — Два выстрела пустил на ветер.

Он снова прицелился и выстрелил. На этот раз точным попаданием разбил танковую гусеницу. Танк закрутился и встал. Остальные танки продолжали ползти на позицию эскадрона.

— Не пройдешь, гад! — прохрипел старшина.

Грохнул выстрел, танк встал и загорелся. Но и отважный старшина с окровавленной головой повалился на землю.

Танки остановились, и вражеская пехота залегла.

От эскадрона оставалось несколько человек. Патроны кончались, на исходе были гранаты. «Следующую атаку остановить будет невозможно», — подумал Тимергали.

Воспользовавшись временным затишьем, Губайдуллин уложил тяжело раненного Петрова на повозку и отправил с другим раненым красноармейцем догонять отступавшую к морю дивизию, а сам вернулся на позицию эскадрона. За пулеметом, приготовившись к стрельбе, лежал молодой боец.

— Ну что, браток, будем стоять до последнего? — крикнул ему Губайдуллин.

Боец повернул к нему бледное лицо — наверное, он не понял его.

Вскоре фашисты пошли в атаку. На этот раз неравный бой продолжался недолго.

Тимергали увидел совсем близко танки с черной свастикой, гусеницы, разворачивавшие вязкую глинистую землю… Хотел встать на ноги, чтобы бросить гранату, и не смог: пулеметная очередь прошила ему обе ноги, и он стал медленно терять сознание, погружаться в горячую, густую боль. Последним усилием воли он заставил себя дотянуться до приготовленной связки гранат. Хватило сил подтянуть гранаты к себе. Слабеющей рукой Тимергали выдернул чеку, когда на него надвинулась грохочущая тень…

Когда остатки 72-й Кубанской дивизии достигли моря, было получено сообщение, что отдельные части мотопехоты немцев ворвались в Феодосию…

VII

Миннигали перестал получать от брата письма, и это его очень тревожило. Прошло больше двух с половиной месяцев. В деревне мать и отец тоже горюют о старшем сыне. Что случилось с братом? Может, он опять в окружении? По последним сводкам Совинформбюро, места, откуда получил Миннигали последнее письмо от брата, уже в руках врага. Наверно, случилась беда со всей частью, в которой воевал Тимергали, иначе ее командиры давно бы уже ответили на настойчивые запросы.

Осталось совсем немного до окончания училища. «Как только выяснится, где брат, сразу же попрошусь в ту часть», — подумал Миннигали, возвращаясь в строю курсантов с учений на Салаханах.

Сзади донеслась команда взводного:

— Шире шаг!

Когда вышли на улицу Алекберова, Щербань отыскал глазами запевалу:

— Соловьев, начинай!

— Какую?

— «Карамалинские горы»! — пошутил Миннигали.

— Ее потом, когда в казарму вернемся, — улыбнулся Щербань, затем сказал строго: — В строю не разговаривать! Запевай!

Николай Соловьев, полупивший прозвище Соловей, словно стараясь оправдать его, распрямил плечи, выше поднял голову, набрал побольше воздуха в легкие и запел высоким, звонким голосом:

Часто повторявшаяся песня не понравилась командиру.

— Другую! — скомандовал он.

Тогда Соловьев запел:

Курсанты дружно подхватили:

И летела песня по улице, пробуждая ненависть к врагу, вдохновляя, призывая на бой…

Лица у курсантов, идущих в ногу, отчеканивающих каждый шаг, серьезны, сосредоточенны.

Песню допели у ворот училища.

Перед казармой прогремела команда сержанта:

— Взво-о-од… — ритм шагов участился и стал слышен отчетливее, — стой!

Взвод курсантов, как единый организм, разом остановился.

— Напра-а-во! Воль-но!

Сержант Щербань подвел итоги учений на полигоне, отметил недостатки и успехи каждого курсанта и, предупредив, что через десять минут нужно снова построиться, распустил взвод.

— Курсант Губайдуллин! — крикнул он.

— Я! — Миннигали вытянулся.

— У проходной будки Лейла твоя ждет. Беги! — приказал сержант.

Миннигали никого не заметил, когда проходили мимо ворот.

— Нет там Лейлы, — сказал он, покраснев.

Командир взвода улыбнулся:

— Я ее хорошо разглядел. Иди!

Сержант не ошибся. Лейла действительно ждала за воротами. Не узнал Миннигали ее потому, что она была необычно одета — в черном платье и черном платке.

— Лейла!

Девушка невидящим взглядом следила за муравьем, с трудом тащившим за крыло огромную муху. Услышав Миннигали, она вздрогнула и, словно пробудившись ото сна, подняла голову.

Увидев ее опухшее от слез, печальное лицо, Миннигали встревожился:

— Лейла, что случилось?

— Рашид!.. — Слезы душили девушку. Она заставила себя немного успокоиться и с трудом договорила: — Пришла похоронная на Рашида.

Эта весть потрясла Миннигали. Разве можно в такую минуту найти слова, которые могли бы утешить сестру погибшего друга?! Да и есть ли такие слова?

— Не плачь, Лейла, крепись. Фашисты получат по заслугам за все! — Миннигали стиснул зубы, сжал кулаки: — Пусть не ждут пощады, проклятые гады!

Лейла закрывала руками лицо.

— Не плачь, Лейла.

— Я не плачу. Слезы сами текут. — Лейла улыбнулась через силу — Я не жаловаться пришла. Все люди сейчас переживают такое горе… Я понимаю, война… Без жертв не бывает победы…

Новое, по-взрослому мудрое отношение к жизни прежде веселой, беспечной Лейлы удивило Миннигали.

— Правильно, Лейла! Ты молодец, ты удивительный человек! — воскликнул он. — Ты всегда будешь такой, ладно?!

— Такой, как прежде, я уже не буду, — сказала девушка, смахнув носовым платком слезы с длинных мокрых ресниц. — А ты не забывай меня, где бы ни оказался. Письма посылай маме. Связь будем держать через нее, ладно?

— Почему же не прямо тебе? — удивился Миннигали.

— Я записалась на курсы медсестер. Хочу отомстить фашистам за брата. Иначе я не могу.

— А где эти курсы?

— Еще не знаю. Нам скажут позднее.

— Как только станет известно что-нибудь, сразу же сообщи мне, ладно?

— Постараюсь. Вы еще долго будете здесь?

— Программу курсов уже почти закончили. Присвоят нам воинские звания — и разъедемся по частям.

— Попрошусь в твою часть. — Подумав немного, Лейла добавила: — Конечно, если ты согласен…

— Всей душой! — Миннигали прижал к груди маленькие мягкие руки девушки.

— Пока я не прощаюсь, милый, — сказала она, уходя, — Завтра я приду в это же время.

После ухода Лейлы Миннигали стало тоскливо, он сразу стал ждать завтрашней встречи. «Эх, Лейла, Лейла!.. Ты не выходишь у меня из головы! Не заметил, как влюбился в тебя… Без тебя нет мне радости в жизни… Моя душа тянется к тебе, только к тебе, любимая!..»

На другой день в это же время он уже стоял у проходной. Но она впервые не сдержала слова.

Лейла не пришла ни на третий, ни на четвертый, ни на пятый день…

Перед отправлением на фронт Миннигали — в новой гимнастерке с зеленым эмалевым кубиком в петлицах, в новых блестящих сапогах — отправился в город.

Город был по-осеннему уныл. Желтые листья лежали на тротуарах. Миннигали торопливо шел к дому Лейлы.

Вот он на знакомой улице. Но все здесь казалось не таким, каким было раньше… Везде запустение. Опавший сад выглядел так, будто его давно не касалась рука человека.

На стук вышла седоволосая старушка. Увидев Миннигали, она сразу же сказала:

— Вам Лейлу? Ее нет. Она ушла на фронт.

Прозвучало это так, словно девушка ушла в магазин или в кино.

— На фронт? Разве не на курсы медсестер?

— Нет. Она отказалась учиться па курсах.

— Почему?

— Пришло известие, что отца тяжело ранило. И это все решило.

— А куда ее направили?

— Не знаю, — покачала головой женщина.

— Можно повидать мать Лейлы?

— Вы знаете, она сейчас работает в госпитале, там лежит ее муж.

— Вы знаете ее адрес?

— Не знаю. Больше ничем не могу вам помочь.

Миннигали выбежал па улицу. Ему показалось, что город опустел. Ему никуда больше не хотелось идти. На сердце было тяжело, оставалось надеяться, что вскоре будет письмо от Лейлы.

VIII

Хабибулла проснулся от шума дождя. Крупные капли ударялись о стекла, стекали струйками… «Надолго зарядил. Погибнет урожай. Нет чтобы до конца уборочной погода постояла!»

Стараясь не будить Малику, он осторожно встал, оделся и вышел на улицу.

На дворе темно. Дует холодный ветер. По небу плывут тучи с вершин Карамалинских гор. А дождь льет без конца, будто хочет затопить всю землю. Внизу, под обрывом, шумит и пенится Уршакбаш, поднимаясь от прибылой воды. Деревня еще спит…

Все пригодные к службе мужчины ушли на фронт, жизнь изменилась. Не слышно ни смеха, ни песен, ни игр. Замолкли гармоники и мандолины, которые раньше своими звонкими голосами оживляли улицу. Безрадостно текли однообразные, тревожные дни. Война вошла в каждую семью, над всеми нависла беда. Сколько уже молодых вдов оплакивали своих суженых! Сколько сирот… Конца краю не видать этой проклятой войне, наоборот, она все шире разевает свою ненасытную глотку… Линия фронта, отмеченная красными флажками на карте в правлении колхоза, показывает, как враг захватывает город за городом, область за областью, целые республики.

Тимергали тоже отступает. Много времени прошло уже с тех пор, как получили они с Маликой последнее письмо от него. Был жив, здоров. Душа человеческая никогда не бывает спокойна. Сколько еще жертв и горя впереди? Где найти силы, чтобы победить врага? Колхоз быстро нищал. Стадами гнали в Раевку и сдавали коров, коз, овец, лошадей. Клети опустели, запасы хлеба, которых хватило бы на несколько лет, исчезли.

Нет рук собрать богатый урожай. Много ли могут выработать женщины, старики и дети? И еще этот дождь мучает. Хотя бы ненадолго прекратился. Или дно отвалилось у неба?

Звеня ведром, вышла на крыльцо Малика. Увидев мужа, который, накинув на плечи казакин, стоял на крыльце, рассердилась:

— Ну что ты, отец, как маленький! Простудишься ведь!

— Ладно, ладно, подои живее корову да чай поставь. На работу надо, — сказал Хабибулла.

— В такую слякотную погоду какая же работа?

— Сложа руки сидеть нельзя. Не забывай, мать, война идет. Твои сыновья на фронте. Кто им поможет воевать? Думаешь об этом?

— Думать-то я думаю. Как вспомню своих стригунков — душа замирает… — Малика заплакала. Теперь она всегда, когда начинала говорить о сыновьях, не могла удержать слез. Утирая кончиком платка глаза, она захромала с подойником через двор.

Дождь понемногу утихал. Утро прояснилось. Пропели запоздалые петухи. Полаяли и замолкли собаки. Деревня просыпалась.

Хабибулла ругал себя, что понапрасну разбередил жену. Он быстро пошел через двор в коровник.

— Аба-а… Крыша-то, смотри, протекает! Беда-а… Солома тонковата стала. Прохудилась. Надо перекрывать… Перекрывать надо… Только вот времени нет. — Хабибулла так удивлялся прохудившейся крыше, как будто видел эти дыры впервые.

Малика, доившая корову, не отвечала.

— Мать, ты расстроилась?

— Да нет.

Хабибулла вздохнул полной грудью:

— Ладно, не горюй.

Зная характер мужа, который всегда вот так погорячится, а потом кается, Малика улыбнулась про себя: «Точно как Миннигали, такой же самовар, закипит-закипит и отойдет».

— Да не горюю я.

— Что же ты все плачешь? Не горевала бы — не плакала.

— По сыновьям скучаю. — Малика сидела, упершись головой в коровий бок, руки ее привычно работали. Голос у нее опять задрожал. — Ложусь — о них думаю, встаю — о них думаю. Были бы только здоровы. Каково им там без материнской заботы? Сыты ли, одеты ли, обуты ли? В тепле ли они, мои сыночки?

— Солдаты голодать не будут, их обеспечивают, как надо, — сказал старик уверенно.

— Да-да, атахы. — Малика с трудом поднялась, держась рукой за поясницу. — Для того мы и трудимся, чтобы наши дети там не голодали. Лучше уж сами как-нибудь обойдемся, а они пусть сыты будут. И это молоко пойду сдам.

— Задание разве не выполнила?

— Давно уже выполнила. Все равно не могу не сдавать. Это для сыновей. Я думаю, матери сейчас все готовы отдать для сыновей.

— Правильно, старушка. Мы-то перебьемся. Много ли нам с тобой надо?

То, что они хоть как-то могли помочь своим сыновьям, успокоило их обоих.

После утреннего чая Хабибулла заторопился:

— Бисэкей, не жди меня к обеду. Работы много.

— Приходи. Уж пообедать время найдется, — возразила она.

— Не смогу. Говорят, дивизию формируют из джигитов Башкирии. Нужно самых лучших коней отобрать и послать для них.

— Сколько раз уж отправляли…

— Опять нужно.

— Сам погонишь лошадей в район?

— Тагзима.

— Таг-зи-ма-а? — удивилась Малика. — Разве женское это дело с лошадьми возиться?

— Да Тагзима в тысячу раз лучше иного недоделанного мужчины. А как бойко разговаривает она с районными начальниками! Сколько нашего скота в район сопровождала, ни разу не возвращали, всегда все в порядке. Ловкая женщина, работящая.

— Конечно, это так, — сказала Малика, неохотно соглашаясь с мужем, — Мне только одно не нравится — что болтают про нее всякое. Да еще с Тимергали путают ее имя. Дескать, перед тем как уйти в армию, он с ней гулял. Мало этого, болтают старухи, что…

Хабибулла поспешно перебил Малику:

— Ладно, не слушай всякие сплетни. Людская молва может понапрасну человека погубить.

— А если потом будет с него алименты требовать?

— Не придумывай себе забот. Такая война идет… Можно ли заниматься какими-то пустяковыми сплетнями? Да если бы сыновья мои живыми вернулись, я согласился бы хоть на какие угодно алименты! Я бы даже не охнул! — опять взорвался старик, но быстро отошел и покачал с сожалением головой: — Эх, жалко, что сыновья, не женившись, ушли! Сколько ведь говорил Тимергали, не послушался меня, старика…

Малика, всегда мечтавшая о том, что хоть один из ее сыновей обзаведется семьей и она будет возиться с кучей внучат, повеселела:

— Не горюй зря, отец! Если аллах захочет, и у нас с тобой внуки будут.

Они вместе вышли из дому. На главной улице разошлись: Малика понесла сдавать утреннее молоко, Хабибулла повернул к мосту.

…Тагзима в старом платке, в кожаных сапогах, шароварах, подпоясанная широким ремнем, была уже готова в дорогу. Она выбрала из табуна гнедого жеребца и начала его седлать.

— Кто мне будет помогать? — спросила Тагзима, не прерывая работы.

— Шахабал погонит с тобой этот табун, — сказал Хабибулла.

— Этот горбатый старик? За ним за самим смотреть надо, развалится еще в дороге. Зачем мне такого помощника?

— Где же я тебе другого найду?

— Нет, и не надо. Одна погоню табун.

— Тогда я сам с тобой поеду, — сказал Хабибулла.

— Вот и ладно.

Моросящий, мелкий дождь усилился.

Несколько раз пересчитав отобранных к отправке на фронт лошадей, они вошли в домик-сторожку. Тагзима погрела руки у жарко натопленной железной печурки, затем присела на корточки в темном углу:

— Нургали, сыночек, проснись…

На полу, на соломе, раскинув руки и ноги, безмятежно спал ребенок. Он промычал сквозь сон, поскреб затылок и повернулся на живот.

— Ну вставай же!

Ребенок не шевелился.

— Утром самый сладкий сон, — сказал Хабибулла.

Тагзима оставила его слова без внимания.

— Нургали, я жду…

Когда мальчик наконец сел и начал усиленно тереть глаза кулачком, сердце Хабибуллы дрогнуло. «Да ведь этот малыш в нашу породу пошел! Точно таким Тимергали был маленьким. Такой же темнокожий, круглолицый, глазки черные, рот большой… Вылитый Тимергали… Даже движения все его».

Тагзима, словно угадав мысли Хабибуллы, обняла ребенка и отвернулась.

Хабибулла пережил в душе такую не испытанную никогда в жизни радость, что даже весь мир, сейчас такой пасмурный и серый, показался ему ясным и солнечным. Как будто какая-то огромная тяжесть спала с души, с сердца. «У меня есть внук! — думал старый Хабибулла. — Не зря люди говорили. И назвала мальчика по-нашему: Тимергали — Нургали…»

Хабибулла как тень ходил за Тагзимой. Она одела сына я вышла с ним из домика-сторожки.

— У кого мальчика оставишь? — спросил он.

— У Сахибы-инэй.

— Может, у нас? У нас свободно.

— Зачем лишнее беспокойство Малике-инэй?

— Какое еще беспокойство? Моей старухе дети одна радость.

— Не знаю… — Тагэима заколебалась, но потом покачала головой: — Не надо!

У Хабибуллы чуть не вырвалось: «Мы ведь тебе не чужие», но он успел сдержаться, смолчал.

Тагзима потянула сына за руку:

— Пойдем к Сахибе-инэй.

Ребенок упирался.

— Не капризничай! Если будешь слушаться, я тебе леденцов привезу, — пообещала мать, и он заковылял за ней на неокрепших ножках.

Когда Хабибулла вернулся из района, благополучно сопроводив лошадей, он был в очень хорошем настроении. Малика это сразу заметила:

— Ай-хай, отец, что это ты повеселел? Совсем джигит! Скажи-ка, что это ты помолодел? Уж не письмо ли получил от Тимергали?

— Нет, мать, пока письма нет. Но сегодня я будто его самого видел…

Малика, которая ставила на скатерть, расстеленную на нарах, поднос, чашки, с удивлением посмотрела на него.

— Что ты болтаешь, старый?

— Только ведь у женщин секреты не удерживаются!.. Сказать тебе или нет?

— Не веришь — не говори, никто тебя не заставляет. — Малика обиделась: — Тридцать лет прожили… Когда это я сплетни разводила?

— Не сердись, бисэкей. — Хабибулла обнял жену за худые плечи. — Я же просто так, шучу. с тобой. Знаю, что ты не болтушка. Никто, кроме тебя и меня, не должен знать об этом. Когда Тимергали вернется жив и здоров, там видно будет. Тагзима пока и сама не знает, что я догадался,

— Тагзима-а-а? Чего она не знает?

— Известно уж. Да про то самое… — Сильно волновавшийся старик смешался. — Разговоры не пустые, оказывается. Сын Тагзимы вёсь в Тимергали. В нашу породу пошел…

Малика схватилась за сердце и присела перед нарами на корточки:

— Вот беда, вот несчастье! От такой женщины! Да она же разведенная жена?! Ох, не зря люди болтали!..

Хабибулла потемнел лицом от негодования:

— Чем же она хуже любой девушки? Скромная, добрая, работящая. Да я бы бога благодарил, если бы она дождалась Тимергали… Эх и дурак же я, что эту тайну тебе открыл! — махнул он с досады рукой. — Не вздумай сказать кому-нибудь!

— Да что я, разве я хочу зла своему родному сыну?

За окном синели сумерки.

Они поужинали и собирались ложиться спать. В это время пришла сторожиха правления колхоза:

— Агай, тебя в канцелярию вызывают.

— Кто?

— Председатель.

— Опять с обозом куда-нибудь ехать?

— На собрание.

— Ни днем, ни ночью покоя не дают, — проворчала Малика.

— Раз зовут, значит, надо. Разгромим Гитлера, тогда и отдохнем. Сыновьям твоим и вовсе, наверно, худо приходится. — Хабибулла стал торопливо собираться.

В неуютной холодной комнате правления пахло влажной одеждой. Вокруг стола, стоявшего посреди комнаты, сидели старики и женщины. Председатель колхоза что-то говорил.

Когда открылась дверь и вошел Хабибулла, он обернулся:

— Ты уж извини, агай, что побеспокоили тебя.

— Какие могут быть извинения, кустым. Я разве бессознательный какой? Дело есть дело.

— Как съездили?

— Хорошо.

— Пропустила комиссия наших лошадей?

— Пропустила.

— Быстро. Из других колхозов разве не было лошадей?

— Полным-полно. По три-четыре дня ждут очереди. Таг-зима наша молодец. Ну и деловая баба! Везде успеет, все сумеет…

— Проходи, садись, агай. — Председатель показал на свободный стул.

Но Хабибулла продолжал стоять. Он смотрел на изможденное, усталое лицо Халимова, присланного сюда райкомом партии из Киргиз-Мияков вместо ушедшего на войну Гайнетдинова.

— Еще какое-нибудь дело есть?

— Как бы тебе сказать… — Халимов тянул, не зная, с чего начать. Подумал немного, кивнул на женщину, которая возилась с фитилем лампы — Вот члены правления хотят тебя поставить бригадиром пятой бригады.

Не ожидавший такого предложения Хабибулла стал отмахиваться обеими руками:

— Нет, я не справлюсь! Найдите кого-нибудь помоложе!

— Кто же помоложе тебя?

Хабибулла хотел было что-то ответить, но внезапно остыл. Воинственно вздернувшаяся бородка его опустилась.

— Я буду делать все, что в моих силах. Только, пожалуйста, не суйте меня в начальники. Были бы глаза получше да возраст помоложе, и не охнул бы даже.

— Я тоже не на много моложе тебя, Губайдуллин-агай, и знаний не так уж много. Но велел район председателем колхоза работать, что поделаешь, согласился. Когда надо, и не на такое пойдешь. Работаю, как умею. И ничего…

— Не заставляй себя упрашивать. Не осталось никого подходящего для бригадирства. Не меня же, семидесятишестилетнего старика, ставить бригадиром, — сказал Сибагатулла.

— Можно же из женщин кого-нибудь поставить.

Тут все зашумели:

— Разве женское это дело?

— Иная женщина лучше бестолкового мужчины, — стоял на своем Хабибулла. — Возьмем, к примеру, Тагзиму. Кто с ней потягается в работе?

Когда спорившие старики немного поостыли, Минсафа Актубалова прошептала:

— Тагзима и в самом деле толковая. Вместе работаем на ферме, знаю.

Остальные поддержали ее:

— Правильно, Тагзиму надо назначить бригадиром.

Когда шум немного улегся, Халимов наконец вставил и свое слово:

— Мы думали ее назначить заведующей фермой.

— Тогда давайте Минзифу поставим бригадиром, — сказал Хабибулла.

Старик Сибагатулла, которому эти слова показались насмешкой, рассердился:

— Не смейся над ней.

— Я и не смеюсь. От души говорю. Минзифа баба грамотная, вполне справится. С моим сыном Тимергали они вместе учились. Она моя соседка. За что ни возьмется, все у нее в руках горит.

— Это же жена бывшего вашего председателя Ахтиярова? — заинтересовался Халимов.

— Она и есть! Она самая!

— А-а, знаю… — На лице председателя колхоза мелькнула радость. — Когда я в колхоз приезжал уполномоченным, мне приходилось встречаться с ней в поле и разговаривать. Из Минзифы хороший бригадир выйдет!

— Товарищи, Минзифа многодетная мать. Не толкайте ее на тяжелую, ответственную работу, — застучал по полу палкой старик Сибагатулла, но никто не прислушался к его словам.

…Узнав о том, что ее назначили бригадиром пятой бригады, Минзифа всю ночь не сомкнула глаз. «Не соглашусь. Не женская это работа. Пусть найдут другого», — решила она.

Утром, заметив дымок, шедший из трубы соседей, Минзифа побежала к ним. Хабибулла собирал щепки по двору, с усилием наклоняясь.

— Агай, здравствуй!

Хабибулла выпрямился, стараясь не подать виду, что чувствует себя неважно.

— Здравствуй, здравствуй, соседка, как поживаешь? — Он взглянул на помятое бледное лицо Минзифы: — Вижу, сестра, что хочешь сказать. Не отказывайся. Соглашайся.

— Не хватит сил у меня! — Минзифа, чтобы не заплакать, сжала задрожавшие губы: — Не хочу себя выст. авлягь на посмешище… Мне и так-то тяжело с детьми…

— А кому легко? Нам всем сейчас несладко. Ты женщина умная, должна понимать…

— Я не знаю бригадирскую работу.

— Научишься. И я помогу, чем смогу. Твоя молодость, мой опыт — справимся как-нибудь. Как мы будем в глаза смотреть: я — сыновьям, ты — мужу своему, если не поможем фронту? Как подсказывает мой темный ум, наше самое главное дело — обеспечить фронт хлебом, продуктами. — Хабибулла легонько подтолкнул Минзифу локтем: — Айда, соседка, чайку попьем.

— Дети будут искать меня, когда проснутся, — сказала Минзифа и нерешительно поднялась на крыльцо.

Они пили чай, от которого шел аромат душицы, и продолжали разговор все о том же. Старик говорил и говорил.

Минзифа уже успокоилась и теперь с меньшим страхом думала о предстоящей работе. Она даже начала советоваться со стариком, прикидывая, с чего начинать, что надо сделать бригаде в первую очередь.

Малика разливала чай и не вмешивалась в их разговор. У нее одно было на уме: «Как там мои сыновья? Измучились, наверно, бедняжки? То жара, то холод, то осенние дожди, то голод. Дай бог дождаться мне их, увидеть живыми и невредимыми…»

После чая мать проводила Минзифу до ворот.

— Есть письма от Сахипгарея?

— В августе писал… Как начал воевать, больше ничего не было.

— Придет, аллах поможет. Без надежды, говорят, только шайтан живет. Придет. Береги себя, не терзайся. Думай о детишках своих. Наше горе — общее горе, — успокаивала молодую женщину Малика, повторяя то, что много раз самой приходилось слышать от мужа.

— Сыновья пишут?

— От Миннигали получаем письма. Закончил учебу. Теперь он командир. Сам, пишет, учит молодых… Вот только Тимергали меня беспокоит очень… И во сне все время вижу. Не попал бы в беду!

— Не верь ты снам. Если бы что случилось с Тимергали, сообщили бы уже.

— Не знаю.

Хабибулла собрался идти на работу. Он прервал разговор женщин:

— Минзифа, дочка, я тебя в канцелярии буду ждать. Получи от Халимова задание, вместе в поле пойдем.

— Я сейчас. Только деток накормлю, — сказала Минзифа и побежала домой.

Оставшись одна, Малика пригорюнилась. Не зная, как провести день, перемыла посуду, убралась в доме, вытащила из деревянного сундука, стоявшего в переднем углу комнаты, одежду сыновей, перетрясла ее, насыпала в карманы табаку, чтобы не побила моль. Затем стала перебирать пожелтевшие письма. Но на душе все равно было тоскливо, беспокойно. Слезы сами собой текли из глаз. Она утирала их концом головного платка. Невольно пришли ей на память слова старинной песни:

IX

Тянулись долгие ненастные осенние дни…

Наступил конец сентября, а урожай еще и наполовину не был убран. Пшеница осыпалась, прорастала. Когда-то шумные поля стали пустынными не хватало людей. Минзифа Ахтиярова, новый бригадир, попробовала было вывести в поле женщин с серпами, но, так и не сумев их убедить, горько заплакала и пошла к Хабибулле за советом.

— Меня женщины не признают. Что делать, агай? Может, мне отказаться от бригадирства?

Старик успокоил ее:

— Потерпи, дочка. Придет время, будут признавать, слушаться. Жизнь всему учит. Не шутка заставить работать баб, которые привыкли жить за спиной у своих мужей без горя, без забот. Не надо сразу круто брать. Объясни им по-хорошему, поймут. Для примера выведи сначала всех многодетных матерей.

— Может, мне сходить к Кабировой Катифе?

— Вот это ты правильно придумала!

Катифа приветливо встретила Минзифу, но когда речь зашла об уборке, она отрезала:

— Не пойду! Бросить четверых детей и неделями в поле мыкаться? Что я, дура?

— А я? Я ведь тоже оставлю своих мал мала меньше! Покоя не знаю. Если бы не эта проклятая война, разве бы я терпела такое? — Минзифу переполняли все волнения и тревоги последних дней, и она не выдержала, заплакала: — Там наши мужья проливают кровь за Родину, за всех нас… А что же мы? Вместо того чтобы помогать им, сидим сложа руки и губим хлеб. И ведь хороший хлеб уродился! Как мы им в глаза посмотрим после войны? Ладно, я тебе сказала, поступай, как знаешь, — сказала Минзифа и направилась к двери, но Катифа остановила ее:

— Поняла я. Не сердись на меня, глупую. Не подумала я сгоряча. Когда выходить на работу?

— Завтра спозаранку.

— Лишнего серпа нет у тебя?

— Найдется…

Постепенно все уладилось. Все работоспособные люди вышли в поле.

Целыми днями под нудным дождем, который шел вперемешку со снегом, женщины жали серпами пшеницу. Старухи и дети готовили еду, собирали колосья, помогали скирдовать солому, сушить хлеб.

Но рабочих рук все равно не хватало.

Минзифа совершенно не знала отдыха, стараясь везде успеть, организовать работу как надо. Не найдя никого, кто мог бы работать на току, Минзифа побежала к своему семидесятилетнему отцу:

— Отец, помоги недельку-другую.

— За ребятами присмотреть? — спросил Сибагатулла, даже не выслушав дочь. — Ладно, мне все равно, где сидеть.

— Мои дети привыкли уже одни обходиться. Как-нибудь проживут. А вот в колхозе дела плохи. Не поможешь ли перелопачивать просушенный хлеб?

На морщинистом лице старика выразились и удивление, и испуг. Седая бородка его затряслась.

— Моложе меня не нашла, дочка?

— Все на работе.

— Да разве я смогу работать? Я же беспомощный, еле двигаюсь… Поясница не отпускает… Одной ногой уже в могиле стою…

— Атай, — Минзифа чуть не плакала, — богом молю тебя, хоть денечек поработай!

Сибагатулла встал с места, опираясь обеими руками на палку, долго колебался, но все же согласился:

— Раз уж так настаиваешь, что делать, попробую.

Но не стало Минзифе легче оттого, что уговорила старого отца выйти на ток. «Если бы не эта проклятая война, разве погнала бы я бедного отца на работу?.. Сколько перебито молодых здоровых мужчин! Сколько вдов и сирот осталось! Кого еще ждут несчастья? Что с моим Сахипгареем? Хоть бы уцелела его головушка, вернулся бы он живым в родной дом!..»

С такими невеселыми мыслями вышла Минзифа из дома отца. Тут она заметила, что по улице торопливо идет, почти бежит девушка.

— Закия!

— Да, апай.

— Вы уже кончили вязать снопы проса?

— Нет, не кончили.

— Почему же ты вернулась?

— Я учительницу Зою-апай привела. Она очень простудилась, заболела. У нее температура сорок. Дышать тяжело… Она нас в скирду упрятала на ночь, а сама пе убереглась…

— Зоя-апай сейчас у себя?

— В больницу отправили.

— Хорошо сделали. — Минзифа похлопала Закию по плечу: — Молодец! А сейчас куда торопишься?

Закия смутилась:

— Хотела я заглянуть к Малике-инэй.

— Она провеивает хлеб в клети. Хочешь, пойдем, я тоже туда иду.

Они пошли вместе.

Медленно, лениво шел снег, такой крупный и пушистый, что казалось, будто бабочки летают в воздухе.

На мостике снег не таял и скрипел под ногами. Когда перешли на тот берег, Мипзифа спросила девушку:

— С Миннигали переписываешься?

Закия покраснела так, что щеки ее стали ярко-розовыми:

— Переписываюсь.

— Последнее письмо когда получила?

— Вчера.

— Откуда пишет?

— С Кавказа.

— Значит, на Северо-Кавказском фронте. Сабир тоже там был ранен. Может, они там встречались?

— Миннигали написал бы.

— Об этом мог бы и не написать, у них ведь нелады между собой. Ну, Сабир приедет, расспросим.

— Сабира уже отпускают из госпиталя? — В глазах у Закии вспыхнула радость.

— Жене телеграмму прислал с дороги. Не сегодня завтра должен приехать. Мы собираемся встретить его с почестями. Из всех ушедших на фронт он первый возвращается… — Минзифа вздохнула: — Что-то долго нет писем от моего Сахипгарея.

Поднялся ветер, с Карамалинских гор дохнуло зимой.

Минзифа вернулась домой поздно. Но и тут не находила она успокоения. В холодном, запущенном доме, прижавшись друг к другу, спали дети. «Бедные мои девочки! Когда же конец войне?»

Минзифа дотронулась до головки лежавшей на спине, и сердце у нее сжалось — девочка вся горела…

Всю ночь Минзифа провела без сна, сидела возле боль-пой девочки: поила ее отваром целебных трав, клала на лоб мокрое полотенце, укутывала одеялом.

Утром девочке стало лучше, у матери отлегло от сердца.

Когда Минзифа собиралась на работу, пришел сосед Хабибулла. Она испугалась, увидев его осунувшееся за сутки лицо:

— Агай, не болеешь ли?

— Сам пока нет, слава богу. Да вот Малике тяжело. Не перестает плакать. Хоть бы ты зашла, поговорила с ней по-женски, — сказал старик Хабибулла, не замечая состояния самой Минзифы.

— Что с Маликой-инэй?

— Получили бумагу, что Тимергали пропал без вести, С тех пор в себя прийти не может! Хабибулла больше не мог говорить.

Минзифа чуть не закричала. С трудом сдержавшись, она стала успокаивать Хабибуллу:

— Ну, ничего. Пропал без вести — это еще не значит, что погиб. Не горюйте пока. Может быть, все выяснится потом… Вон, о Сабире тоже писали, что пропал бесследно. А теперь сам домой возвращается.

Хабибулла обрадовался. Как утопающий за соломинку, ухватился он за слова молодой женщины:

— Да ведь и я про то же самое толкую старухе! А она и понимать не хочет военную жизнь. Плачет и плачет… Ведь чего на войне не бывает, правда, дочка?

Минзифа быстро собралась и побежала к Губайдуллиным, чтобы поддержать Малику… Когда выходила она от соседей, ее встретила девушка-почтальон:

— Апай, с тебя гостинец за радость! Письмо!

— От Сахипгарея?

— Да!

Дрожащими от волнения руками Минзифа разорвала конверт. Увидев печатные буквы, побледнела:

— Это не от Сахипгарея!.. — Слезы туманили ей глаза, мешали разбирать мелкий шрифт. — Буквы расплываются, ничего не вижу. На, сестричка, прочитай мне.

Почтальонша, девочка лет четырнадцати-пятнадцати, смотрела то на Минзифу, то в письмо, мялась, но потом все же сказала через силу:

— Апай, это… это… похоронная!

Минзифа испуганно попятилась:

— Ошибаешься!.. Не может быть!.. Не верю!.. Читай как следует, девочка, как следует… Не перепутай чего, смотри!

Девочка, испуганная тем, что происходило на ее глазах с Минзифой, начала оправдываться:

— Да я не обманываю, апай. Вот же написано… погиб. Значит убили Сахипгарея, апай.

Минзифа заткнула уши.

— Сахипгарей!.. Сахипгарей!.. — закричала она и упала на землю без чувств.

Девушка только теперь поняла, какое горе принесло письмо этой женщине, и стала звать во весь голос:

— Помогите!

На крик выбежали Хабибулла и Малика, собрались люди, которые шли на работу.

Минзифу перенесли в дом. Очнувшись, она обвела глазами собравшихся вокруг нее односельчан, дочерей — Зульфию, лежавшую в постели, прижавшихся в углу Флюру, Салиму и Зумру, и не узнала их. Затем, опомнившись, опять начала рыдать:

— Сахипгарей… душа моя!..

Односельчане пытались успокоить ее:

— Минзифа, не убивайся. Не ты одна в такую беду попала.

— Да, сестра, война многих из нас сделала вдовами… Держись, сестра!

— Зря горюете, женщины! В такой суматохе, кто знает, может, по ошибке написали? Сестра, не теряй надежды, жди, — сказал Хабибулла.

И слова мудрого старого Хабибуллы дошли до сердца обезумевшей от горя женщины.

К Минзифе вернулась надежда — она стала ждать. Только эта надежда давала ей силы преодолевать трудности, терпеть. Не сломили ее ни тяжелая болезнь и смерть дочери Зумры, ни смерть старого отца.

А война, эта ненавистная война все продолжалась.

X

Получив письмо от родителей с известием о старшем брате, Миниигали очень расстроился, но старался успокоить себя: «Тимергали-агай не из слабых. Если уж он сумел Вырваться из окружения, то на нашей стороне не пропадет. Что он, иголка в соломе, пропадать без вести?»

Надеясь на какое-нибудь чудо, Миниигали все-таки ждал письма от брата. Но брат молчал. Терпение Миниигали окончательно иссякло. Иногда он не выдерживал, шел к политруку Нестеренко и требовал, чтобы тот немедленно отправлял его на фронт. Ему казалось, что там он сразу все выяснит, что, если он будет там, скорее удастся освободить землю, где служил его брат.

Нестеренко понимал, почему парень так стремится на фронт, и отвечал:

— Все требует порядка. Успеете. Не забывайте, что мы в резерве командования находимся. Ни один из нас не останется в стороне от войны с фашистом. Но сейчас главная паша задача — передать знания, полученные в училище, молодым красноармейцам, — сказал он.

Командир роты Щербань хоть догадывался о стремлении Губайдуллина, но советовал не торопиться, ждать приказа.

Время шло.

Воинская часть, в которой служил Губайдуллин, лишь летом 1942 года была отправлена на фронт.

Более пяти суток эшелон двигался к фронту. Потом был длительный марш, а где-то среди ночи на передовой, когда небо прорезывали тревожные лучи прожекторов, уставшим от длительного перехода бойцам сообщили, что их направляют в 9-ю воздушно-десантную бригаду.

Все оживились.

— Ура! Будем летать на самолетах!

— Пока пешком, в расположение части, — сказал политрук Нестеренко.

— А это далеко?

— Да недалеко, уже рядом. Вон где взрывы, там уже. линия фронта.

— Передовая?..

— Пешком так пешком! Еще налетаемся.

Перекусили, перекурили, и послышалась команда строиться. В темноте построились и отправились в путь.

Приближение фронта чувствовалось во всем. Ветер уже доносил запах гари. Земля, если приложить к ней ухо, еле слышно гудела, подрагивала. Но теперь, ночью, на этом последнем переходе к передовой Миннигали вдруг осознал, что враг — рядом. Завтра, возможно, первый бой…

Шли всю ночь, пока горизонт не начал светлеть. До восхода солнца было еще далеко, но малиновые отсветы уже окрасили небесную даль. И восход этот был совсем как дома, в далеком мирном прошлом. Не верилось, что совсем рядом, рукой подать — фашисты.

Миниигали показалось даже, что местность, по которой они шли, похожа на окрестности аула Уршакбаш-Карамалы.

По колонне долетело:

— Пришли!

Бойцы радовались, как будто они прибыли на отдых, а не для того, чтобы воевать.

— Пришли!

— Пришли…

Командир роты лейтенант Щербань предупредил их:

— Тс-с-с!.. Пригнуться!..

Спустились в запутанные лабиринты ходов сообщения, ноги вязли в глине.

В окопах сидели и стояли фронтовики, держа винтовки между колен. Многие спали. Некоторые во сне улыбались — наверно, видели приятные сны. Когда вновь прибывшие, стараясь не задеть никого, осторожно пробирались по траншее, спавшие просыпались. Одни закуривали папиросы и перешептывались между собой. Другие, убедившись, что все в порядке, снова засыпали.

— Подкрепление! — сказал пожилой солдат с прокуренными усами. — Давно обещали…

— Подкрепление…

— Уж больно молодые! Жалко их.

— Необстрелянные…

Петляя по траншеям, дошли наконец до блиндажа. У дверей молодой лейтенант старательно чистил сапоги. Увидев подошедших, он быстро выпрямился, поправил съехавшую на лоб пилотку, одернул гимнастерку. Вытянувшись, как положено перед командиром роты и политруком, доложил:

— Командир батальона только что лег отдыхать. Он очень устал. Подождете немного?

— Кого это ты ждать заставляешь, Данила? — донесся громкий голос из блиндажа.

— Пополнение прибыло, товарищ комбат!

— Пополнение? Хорошо… Я сейчас…

Через некоторое время из блиндажа вышел небольшого роста светловолосый человек с опухшим лицом и красными от бессонницы глазами.

Лейтенант Щербань шагнул ему навстречу с докладом:

— Товарищ командир батальона!..

Приняв рапорт, командир изучающим взглядом посмотрел на его совсем юное лицо, на котором и усов-то почти не было, а виднелся только светлый пух, на его невысокую, но ладную фигуру:

— Будем знакомы. Гвардии капитан Пеньков Николай Николаевич. — Он подал руку сначала командиру роты, затем политруку. — Вы подоспели в самый нужный момент. Плоховаты наши дела… Почему отстала вышедшая с вами вторая рота? Не знаете?

— Ее в дороге отделили от нас и оставили.

— Как? — На бледном усталом лице Пенькова отразилось недовольство. — По чьему приказу?

— Ну, нас не спрашивали, товарищ комбат, — сказал Щербань оправдывающимся тоном, словно желая снять с себя вину за то, что вторая рота не прибыла вместе с ними.

— Мне комбриг Павловский обещал… — начал командир батальона, по не закончил. Изменив тон, он сказал: — Пойдемте поговорим о том, как вас разместить. — Перед тем как войти в блиндаж, он похлопал по плечу своего адъютанта: — Данила, позови начальника штаба.

— Есть!

Миннигали обратил внимание, что отношения между комбатом и его адъютантом какие-то непривычные, даже не дружеские, а родственные, что ли. Он пригляделся: «Уж не братья ли? Они ведь и похожи друг на друга!»

Словно подтверждая его мысли, стоявший неподалеку от него младший лейтенант, прикуривая папиросу от зажигалки, кивнул в сторону блиндажа:

— Похожи, да? Все замечают.

— Так точно. Очень похожи.

— Трое из одной семьи: старший брат — командир батальона, младший, Данила, — лейтенант в штабе, а отец у них в хозчасти…

— Давно они так служат?

— Давно, я пришел — они уже всей семьей воевали. — Младший лейтенант отдал недокуренную папиросу старшине, сидевшему здесь же, на дне траншеи. — Вы откуда, из каких краев будете?

— Из Башкирии, — ответил Губайдуллин.

— С Урала, значит… А я из Узбекистана.

— Немец беспокоит?

— Еще как!..

Не успел рассеяться стелющийся по земле густой утренний туман, как вражеская артиллерия открыла методический огонь. С оглушительным грохотом начали рваться снаряды — впереди, за спиной, но всегда рядом. Над позициями тучи пыли заслонили солнце. Земля дрожала. Осыпались стены траншей.

В первые минуты обстрела Миннигали, так рвавшийся на фронт, вдруг почувствовал, что его охватывает панический страх. Подавлял грохот разрывов, вой летящих снарядов. Казалось, вот конец… Но нет, еще не конец…. Еще жив! Но сейчас, сию минуту, следующий снаряд. Теперь он летит точно на него, на Губайдуллина… Опять мимо, но совсем рядом…

Нервы и мускулы перенапряжены, сердце замирает, сжимается, голова лопается…

Но и испытывая необычное, всеохватывающее чувство страха, пригибаясь, вжимаясь в мокрую землю, Миннигали все-таки помнил, что надо преодолевать себя, взять в руки, пересилить отвратительное чувство страха, беспомощности.

Он — командир взвода. Он должен быть примером для солдат. Неосознанный страх за жизнь, инстинкт самосохранения и воля боролись между собой. Миннигали всей душой хотел, чтобы воля победила. Ведь он не одинок в этом аду огня и взрывов! Вон там вжимается в землю командир роты Щербань, рядом товарищи, друзья…

Миннигали стало даже стыдно за свою минутную слабость — ведь товарищи наверняка не боятся.

Отчаяпным усилием воли Миннигали заставил себя поднять голову, посмотреть, как на позиции рвутся снаряды…

— Губайдуллин, ложись! — крикнул Щербань.

Это была артиллерийская подготовка. Длилась она полчаса. Наконец пушки замолчали.

Картина, открывшаяся глазам, была ужасна. Вся земля вокруг стала черной, будто перепаханная гигантским взбесившимся плугом. Горел лес, зияли свежие воронки. Кричали и стонали раненые…

Губайдуллин еще не осознал происшедшего, когда кто-то из наблюдателей закричал:

— Идут!..

Пулеметчики заняли свои места. Через завесу пыли и гари плохо было видно продвигавшихся вперед немцев.

Губайдуллин растерялся. В голове гудело. Перед глазами все плыло. И он вдруг почувствовал, что забыл, забыл, чему учили его на курсах. Здесь все было не так, как представлялось, непонятно для него. Даже граната, приготовленная для фашистов, казалась незнакомой.

«Вот вояка! Сдрейфил. А сам рвался на фронт, клятву давал беспощадно бить врагов», — ругал он себя.

Увидев растерявшегося Губайдуллина, командир роты Щербань твердо сказал:

— Не торопись, успокойся. Сначала они всегда кажутся страшными. Подпускай ближе…

— Есть!

Щербань похлопал его по спине и, пригибаясь, перебежал дальше.

От прикосновения дружеской руки командира роты Губайдуллин сразу же успокоился, сердце стало биться ров-нее, и даже сил как будто прибавилось. «Молодец ротный! Молодой, а какой смелый, настоящий командир! Вот с кого надо брать пример!»

Медленно рассеивалась, расходилась черная пыль, висевшая в воздухе. Она садилась на каски, проникала в рукава, лезла в нос и в рот.

Гитлеровцы стали видны отчетливее. Они подходили все ближе и ближе. Вот она, встреча с глазу на глаз с ненавистным врагом!.. И командир пулеметного взвода Губайдуллин готовился, изо всех сил готовился к этой встрече. На-верное, он готовился к встрече всю жизнь, а теперь — первая проверка этой готовности.

Помощник командира взвода Сипев нервничал все сильнее. Он дотронулся до локтя Губайдуллина:

— Товарищ младший лейтенант, пора! Фашисты уже совсем близко… Товарищ младший…

— Выжидай, Синев!

Помощник командира взвода отполз в сторону.

Наконец прозвучала ясная и четкая команда Губайдуллина:

— Длинными очередями — огонь!

Одновременно заработали станковые пулеметы. Начали рваться гранаты. Фашисты не ожидали такого встречного огня и отступили, оставляя за собой много убитых.

Но как только наступавшие гитлеровцы откатились на свои позиции, начался минометный обстрел, а после минометного обстрела они снова пошли в атаку.

— Приготовиться!..

На этот раз фашисты приближались с осторожностью: перебежками, ползком, поливая наши окопы винтовочным и автоматным огнем.

Командир взвода хладнокровно следил за ними. Подпустив немцев совсем близко, он скомандовал:

— Короткими очередями — огонь!

Молчавшие во время минометного обстрела пулеметы снова заговорили. К ним присоединились ручные пулеметы соседних взводов. Но немцы упорно шли вперед.

По дну полуразрушенной траншеи подполз испуганный боец:

— Немцы зашли в тыл со стороны… Вон там…

Взяв с собой двоих бойцов, Губайдуллин по траншеям в обход устремился на левый фланг.

Они сумели удачно подобраться к фашистам, возившимся в занятом ими пулеметном гнезде с «максимом», и забросали их гранатами.

«Максим» в руках Губайдуллина снова заработал.

Фашисты, устремившиеся в образовавшийся было прорыв, отхлынули, не выдержав шквального пулеметного огня, залегли, потом побежали.

И в это время Миннигали почувствовал жжение в левом плече, слабость от потери крови. Он попросил перетянуть плечо. Весь бок был мокрый от крови.

— Бедный лейтенант… — сказал боец, перетягивавший ему раненое плечо.

— Ничего. Пошли.

Пригибаясь, Губайдуллин пошел назад к своему взводу.

На дне окопа лежал ничком командир третьего взвода, рядом с ним — его бойцы. Сверху они наполовину были засыпаны землей.

В надежде, что кто-нибудь из них еще дышит, Миннигали стал переворачивать их, прислушиваться, не бьется ли чье-нибудь сердце. Напрасные надежды — все они были убиты.

Миннигали и его бойцы осматривали павших товарищей, когда фашисты снова обрушили на пашу оборону артиллерийский и минометный огонь.

На этот раз Миннигали вдруг почувствовал, что у него нет больше того панического страха, который охватил его вначале. Сильно болела рука, движения были неточными, кружилась голова, от потери крови он испытывал незнакомую до сих пор противную слабость. Но страха не было.

Миннигали даже подумал, что надо сказать бойцам какие-то ободряющие слова. Но ничего сказать не успел, потому что фашисты опять пошли в атаку.

Пулеметчиков не было. Миннигали сам лег за пулемет.

От острой боли в левой ноге он на минуту потерял сознание, но тут же очнулся. Понял, что ранен теперь и в левую ногу, но снова взялся за ручки «максима»…

Как на учении, спокойно и расчетливо подпускал он серую, ползущую на него цепь гитлеровцев…

Миннигали потерял столько крови, что совсем обессилел. Голова у него кружилась, и в глазах было темно. Он боялся, что вдруг снова упадет без сознания, и тогда… Если бы не этот страх, он подпустил бы фашистов ближе.

Пальцы нажали гашетку. Ему показалось, что он один ведет бой с этими — серыми, в касках. Он отыскивал их через прицел, и они падали. И вдруг пулемет замолк. В сознании мелькнуло: «Гранаты! Где гранаты?» Но не было и гранат.

«Живым не сдамся», — подумал Миннигали и близко увидел очень знакомое лицо. Да это же ротный… Щербань!..

Бой продолжался, но Миннигали этого уже не слышал.

После госпиталя, где он очень быстро встал па ноги, Губайдуллин вернулся в свою часть, в свою роту.

Часть была переведена во второй эшелон, и находилась в пяти километрах от передовой.

Миннигали ввалился в землянку, где с группой офицеров в дыму папирос сидел командир роты Щербань.

— Губайдуллин! Дружище! Вот молодец! — Они обнялись. — Ну, посмотрю-ка я на тебя, как ты выглядишь? Немного осунулся, но… молодец! Хорошо… Не очень поддался!

— Если бы вы не дали свою кровь…

— Об этом не стоит говорить. — Щербань поздравил Губайдуллина с присвоением ему звания гвардии лейтенанта и кивнул на сидевших вокруг стола при свете лампы молодых офицеров: — Знакомься. Командиры взводов, новые люди в роте. — Щербань стал мрачным: — Из прежних офицеров роты только мы с тобой. Еще один сержант остался и двадцать три бойца.

— Я слышал, что вы тоже были ранены…

— Пустяк! Кость не задело, какая же это рана? Ну, об этом после. — И ротный официально обратился к Губайдуллину: — А пока, товарищ гвардии лейтенант, садитесь.

— Есть! — улыбнулся Миннигали.

Щербань повернулся к молчаливо сидевшим офицерам:

— На чем мы остановились? Ага, на воинской дисциплине…

Старший лейтенант начал говорить командирам взводов об укреплении дисциплины среди бойцов. Губайдуллин потихоньку присматривался. Он отметил про себя, что Щербань похудел, ссутулился и стал как будто еще меньше ростом. «Откуда сила в этом человеке? — подумал Миннига-ли. — И ведь он еще дал мне свою кровь, когда я был без сознания».

Миннигали Губайдуллин вдруг ясно понял, что он теперь родня с этим замечательным украинским парнем. У них одна семья: одно училище в Баку, одна рота на фронте, теперь даже одна кровь. «Наверно, я ему обязан жизнью», — с благодарностью думал Минпигали.

Когда командиры ушли, строгое лицо Щербаня стало опять простодушным и ласковым.

— На сегодня оставайся у мейя. Фашисты этой ночью мешать не будут. Здорово мы их побили. Завтра примешь третий взвод.

— А почему не оставляете меня в моем, втором взводе?

— Тебе разве не все равно? От твоего второго взвода осталось в живых всего-навсего четыре человека. Если очень хочешь, переведем их к тебе. Договорились?

— Если разрешите…

— Да брось ты! — Щербань махнул рукой и невольно поморщился. — Когда никого нет, не надо никаких «вы»! Как говорил Василий Иванович Чапаев, я только в строю командир. А здесь, во время отдыха, мы ровесники, товарищи, друзья. Верно ведь? А третий взвод, скажу тебе, не сахар. Народ там с бору по сосенке. Дисциплины нет, порядка нет. Потребуется немало сил, чтобы перевоспитать, подтянуть бойцов. Это я тебе должен сказать прямо.

— Не все же такие!

— Конечно, не все. Есть уже бывалые фронтовики, но мало.

В землянку вошли парторг и заместитель командира роты: Они переглянулись между собой и повернули обратно — видимо, решили, что не следует мешать дружеской беседе фронтовых друзей.

— Сейчас чай будет готов. Куда вы? — окликнул их — Щербань.

— Дела есть, — сказал парторг.

Когда они ушли, Щербань кивнул в их сторону:

— Хорошие ребята.

— А где наш политрук Нестерепко?

— В последнем бою его ранило. После санчасти в роту не возвратили, поставили парторгом батальона.

— Что еще нового?

— Назначили нового комбата. Полякова перевели в штаб бригады.

— На какую должность?

— Не знаю.

— Он все еще капитан?

— Майор.

В землянку вошел пожилой ординарец. Он поставил на стол котелок с пшенной кашей, положил хлеб, который был завернут в бумагу, потер руки:

— Холодно. Ветер до костей пробирает.

Щербань поднялся с места.

— Ничего, терпи. Вот побьем фашистов, вернешься домой и будешь жить в тепле.

— Не увижу я, наверно, того дня.

— Увидишь! Немного осталось до победы. Теперь мы уже остановили фашистское наступление.

— Скорее бы выгнать их обратно, — вздохнул ординарец.

Щербань достал из кармана галифе складной ножик, нарезал тонкими ломтями хлеб, открыл консервную банку, разложил на столе лук, печенье, достал фляжку в суконном чехле, разлил по кружкам остатки водки, поднял свою:

— За встречу!

— Нет, не за это. За новый, 1943 год!

— За новый год рановато… Еще три недели до него.

— А за что же?

— За победу! За счастливое будущее советского народа! За погибших под Сталинградом! За наших товарищей — Азиза Мамедова, Миколу Пономаренко, за земляка моего Колю Соловьева и за многих других! — сказал Губайдуллин.

— Согласен!

Они чокнулись втроем и залпом выпили. Щербань сначала понюхал кусок ржаного хлеба, затем медленно стал его жевать.

У Миннигали, не привыкшего к водке, слегка закружилась голова и тепло разлилось по жилам. Хорошо! Удивительно хорошо!..

Ординарец, жаловавшийся на боль в руках, тоже повеселел.

— Товарищ командир, может, добавим? — предложил он, и глаза у него заблестели.

— А есть у тебя? — спросил Щербань.

— НЗ… для гостей…

— Давай!

К налитой второй раз водке Миннигали не притронулся.

— Не могу больше.

— В голову ударило?

— Да.

— Будешь закусывать, быстро пройдет.

Миннигали показалось, что откуда-то доносятся звуки родной песни. Он прислушался, приложил к уху ладонь:

— Не пойму… Чудится, что ли? От водки, наверно. Послушайте!

— А что? — Щербань с удивлением прислушался — По-моему, тишина и полный порядок. Ты лучше выпей еще…

— Поет кто-то, слышишь?

— Слышу! — Щербань тоже долго прислушивался, а потом рассмеялся громко: — Фу, напугал! Я уж подумал: не бредишь ли? Так это же наш казах поет!

Протяяшый, унылый звук старинной башкирской песни про седой Урал наплывал издалека, издалека…

Миннигали заволновался:

— Такие песни поют только у нас, в Башкирии.

— Не знаю, может, и не казах, может, ошибаюсь, — согласился командир роты.

Миннигали, отряхнув крошки с одежды, поднялся:

— Спасибо! Разрешите? Пойду посмотрю, что за чело-век там поет и на курае[23] играет.

— Да он в твоем взводе, завтра увидишь.

Мпннпгали настаивал, и Щербань согласился:

— В таком случае вместе пойдем.

Настроение ординарца, который уже сунул большую ложку в дымящуюся аппетитную кашу, испортилось.

— Товарищ старший лейтенант, грех оставлять такую еду. Вы посмотрите только — какая каша!

Командир роты обвел взглядом стол, поболтал остатки водки на дне фляжки и с сожалением поставил ее обратно:

— Потом.

— Потом каша остынет, товарищ старший лейтенант!

— Дядя Вася, ты меня к выпивке не приучай, ладно?

— Есть! — сказал ординарец обиженным голосом.

Щербань открыл дверь землянки:

— Пошли.

Сильный ветер кружил и заметал только что выпавший молодой снежок. Мелодия курая то усиливалась, сплетаясь с ветром, то затихала.

— Наша зима дает жару фашистам! — сказал Щербань с улыбкой, похлопал себя по полушубку и глубже натянул шапку-ушанку.

Из темноты их окликнул часовой:

— Стой! Кто идет?

— Свои.

— Пароль?

— «Искра».

Когда в землянку вошли Щербань и Губайдуллин, курай умолк. Бойцы, сидевшие вокруг «буржуйки», вскочили с мест. Пламя самодельной свечи, стоявшей на пеньке, заколыхалось, затрещало.

Длинный ефрейтор, пригибаясь, чтобы не задеть головой потолок, приложил руку к виску:

— Товарищ старший лейтенант!..

Приняв рапорт по всей форме, Щербань познакомил всех с новым командиром взвода, затем подошел к широкоплечему, ладно сложенному бойцу, у которого в руках был курай:

— Как ваша фамилия?

— Галин Бурхан Идрисович, товарищ старший лейтенант!

— Откуда вы?

— Из Башкирии.

Губайдуллин ахнул, впервые за столько лет увидев своего земляка.

— Из какого района? — быстро спросил он.

— Из Зиянчуринского.

— Как попал на Кавказ?

— После госпиталя. До войны служил на действительной. Вы тоже из Башкирии, товарищ гвардии лейтенант?

За Губайдуллина ответил командир роты:

— Да, вы земляки. Он услышал курай и пришел сюда. Ну, сыграй-ка что-нибудь.

— Что? — Глаза Галина заблестели.

— До этого какую играл? — спросил Губайдуллин.

Бурхан Галин задумался:

— Я много играл…

— Тогда сыграй свою любимую.

— «Урал» можно?

— Можно.

Галин послюнявил пальцы, прочистил горло. Один конец курая он зажал между зубами, прикрыв его верхней губой, нижний край закрыл языком, пальцами пробежал по дырочкам на боку инструмента. Потекла протяжная красивая мелодия старинной башкирской песни.

Сидевшие в землянке люди молчали, слушая музыку. Не нужно было слов, чтобы почувствовать, что это песня о родине.

Как завороженный, слушал Миннигали мелодию, которая доходила до самого сердца. И представились ему родные края, родной аул, окруженный скалистыми горами, широкие луга и поля, реки, колхозные стада. Вон косари идут… Среди односельчан Закия, но почему-то очень печально было ее прекрасное лицо…

Все эти видения, вызванные старинной песней, рвали на части его истосковавшееся по родине сердце, заставляли душу то взлетать ввысь от счастья и восторга, то повергали в тоску и печаль…

Эх, родная сторона! До чего же ты дорога! И по-настоящему чувствуешь это, когда расстаешься с ней надолго, уезжаешь далеко-далеко…

Кураист перестал играть и запел. «Если бы устали мои ноженьки, — пел он, — ползком добрался бы до родины, до седого Урала, где бежит река Хакмар, ведь вдали от дома день кажется долгим годом…»

Не жаль джигиту отдать свою жизнь за родную сторонушку. Какие верные слова в этой песне!..

Миннигали со слезами на глазах слушал земляка, и от грустной песни на душе становилось спокойнее и легче, как будто они с певцом, как в сказке, обернувшись птицами, только что пролетели над просторами родного края.

Под конец песни певец спрашивал у ясного месяца, всходящего па небе: «Откуда ты плывешь, месяц? Не из-за вершин ли древнего Урала?..»

Остальные бойцы тоже сидели задумавшись и слушали песню, слова которой были не понятны им. Она завораживала их необычной задушевной мелодией.

Певец умолк, стало тихо, никто не хотел нарушать эту тишину.

Громче стало завывание ветра за дверью. Там разыгрывалась вьюга.

— Да, хорошая песня, на каком бы языке она ни пелась, радует душу, — сказал командир роты.

Кто-то вздохнул.

Чтобы развеселить приунывших ребят, Миннигали запел:

Песню тут же дружно подхватили:

Землянка ожила.

Пели одну песню за другой. Веснушчатый младший сержант притопнул ногами:

— Э-эх, гармонь бы сюда!

— Гармонь-то есть, да играть некому, — сказал один из ребят.

— Где твоя гармонь? — спросил Миннигали.

— Не у меня, товарищ гвардии лейтенант. — Солдат не рад был, что сказал. — Она в соседнем взводе. Сложились и купили. А гармонист в последнем бою погиб. Попросить?

— Может, дадут, сходи.

Вскоре солдат вернулся с гармошкой. Это была довольно потрепанная хромка. Миннигали долго прилаживался к непривычному инструменту, искал лады, растягивал мехи, снова сжимал, при этом гармонь то басила, то пищала.

Наконец Миннигали освоился и спросил:

— Ну, что сыграть?

— Да что умеете.

Пальцы Миннигали пробежали по ладам. За эти долгие месяцы войны они так соскучились по музыке! Он рванул плясовую, и пошло…

Землянка наполнилась весельем, шумом, смехом. Даже самые мрачные лица прояснились. Все хлопали в ладоши, а некоторые пускались в пляс.

Соскучившийся по гармони Миннигали играл самозабвенно. Большая красивая голова его с широким лбом опустилась на грудь, на глаза свесились пряди волос, на покрасневшем лице выступили капельки пота, сжатые губы двигались в такт музыке. А пальцы, не уставая, летали и летали, извлекая все новые и новые мелодии. И землянка то плясала, то пела, а Миннигали играл и играл до изнеможения…

Когда вернулись в штабную землянку, Щербань сказал:

— Солдатам ты понравился. Только одно меня беспокоит: такое, как сегодня, простое обращение с ними не ухудшит дисциплину?

Миннигали посмотрел на него с удивлением:

— Не ухудшит. Я не думаю, что солдату вредно иногда повеселиться.

— Артист ты, Губайдуллин, а не командир! Артист!

— На отдыхе я музыкант, в строю — командир, — шутливо ответил Губайдуллин, повторяя слова самого же Щербаня. — Мне кажется, что в минуты веселья, наоборот, отношения между командиром и солдатами укрепляются. Только тогда можно установить хорошую дисциплину, когда солдат понимает командира, а командир — солдата. Сегодняшнее дружеское знакомство как раз помогло мне. Разве можно было бы в другой обстановке раскрыть сердце солдата, изучить его характер?!

— Может быть, ты и прав.

Когда командир роты улегся спать, Миннигали при тусклом свете самодельной лампы сел писать письмо родителям:

«…Я вернулся в свою прежнюю часть. Раны мои зажили… Наша армия вовсю бьет немцев, скоро ни одного фашиста не останется на нашей земле. Приближается день встречи с вами. Я очень соскучился. Вам, наверно, очень трудно приходится. Что же делать? Война. Много терпели, потерпите еще немножко… За Тимергали тоже не беспокойтесь. Чего только не бывает на войне! Брат не из таких, чтобы пропасть без вести. Ждите…»

Он вырвал из тетради исписанный торопливым почерком лист бумаги, свернул его треугольником и, написав адрес, начал другое письмо:

«Закия моя, дорогая, милая, красивая!

В эту минуту ты, наверно, отдыхаешь после тяжелой работы. А я пишу тебе письмо, скучаю по счастливым дням, проведенным с тобою вместе. Мечтаю о пашем счастливом будущем. Тот день близок, уже немного осталось ждать, дорогая! Твоя любовь согревает меня в холодные дни, дает мне силы, помогает бить врага… Очень хочется жить. Конечно, на войне все может случиться. Но я пе пожалею своей жизни за твою любовь, за нашу Родину! Я готов до последней капли крови бороться с врагом. Мы не имеем права успокаиваться до тех пор, пока не будет уничтожен последний фашист. Дни их уже сочтены. Значит, приближается и наша встреча с тобой. Говорят, любовь, прошедшая через все испытания, становится еще сильнее, еще дороже. Наверно, это так. По дорогам войны я спешу к тебе. Жди!

Закия, любовь моя, свои чувства к тебе я хочу выразить стихами, которые когда-то тебе уже читал:

Миннигали не смог дописать письмо: в лампе кончилось масло, и она погасла. Он положил под голову шапку, завернулся в шинель и улегся на соломе в углу землянки.

Но спать он не мог. Вспоминал мать и отца, которые на старости лет остались одни, без помощи сыновей, видел печальное лицо Закии.

— Почему же она очень редко стала писать? Теперь ей приходится день и ночь работать. Ее письма не такие, какие были прежде. Слова, кажется, написаны не от души, неискренние, даже неживые, неласковые, как будто смешаны с зимним холодом, хотя пишет, что любит и по-прежнему ждет благополучного возвращения.

Чем объяснить ее охлаждение и равнодушие к нему? Не нашла ли Закия себе другого? «Нет-нет, этого не может быть! Она, бедненькая, видимо, очень устает от работы», — старался оправдать ее Миниигали. А сердце, не желая подчиняться разуму, говорило свое: «Здесь что-то неладно. Разве истинная любовь остывает? Как бы ни сложилась жизнь, настоящая любовь не боится трудностей, не признает усталости, не знает никаких преград…»

Миниигали невольно сравнивал Алсу-Закию с Лейлой. Внешне чем-то похожи друг на друга. Но Лейла другая, совсем другая… Она — как чистая родниковая вода, совершенно бесхитростная, открытая, не умеет скрывать своих чувств. Может быть, напрасно Миниигали не обращал на нее никакого внимания, вел себя с нею как с маленькой девчонкой? Ведь Лейла тяжело переживала, обижалась…

Миниигали не мог спокойно лежать в тихой землянке. Он часто вздыхал, ворочался с боку на бок, сон все не шел. Слишком много было различных впечатлений, поэтому, наверное, уснуть он не мог. О чем только не передумал Миннигали в эту темную бессонную ночь!

Где Тимергали? Жив ли? Почему от него нет никаких известий? Он вспоминал, как далекое прошлой, беспечное детство, друзей и одноклассников. Многих из товарищей уже пет в живых…

А ненавистная война все продолжается. Она толкает в огонь сильных и здоровых мужчин, делает сиротами детей, вдовами жен, требует все новых и новых жертв. И неизвестно, когда она кончится. Будет ли конец этому страшному, тяжелому сну?

«Будет, конечно, будет! Дни фашистских захватчиков сочтены. За все свои преступления они ответят сполна», — успокаивал себя Миннигали.

Только эта мысль его утешала, только ненависть к врагу давала успокоение. И Миннигали уснул, как провалился, но и во сне ему виделись взрывы снарядов, и во сне он продолжал страшный, не на жизнь, а на смерть, бой с фашистами…

XI

В декабре сорок второго года председатель колхоза Халимов был переведен в райком партии заведующим отделом.

На его место выбрали вернувшегося с войны Сабира Булякбаева. Он долго отказывался, ссылаясь на свои тяжелые ранения. Согласился лишь тогда, когда смог передвигаться на костылях и когда понял, что другого человека на такую ответственную работу не найти. Сидел он в основном в правлении колхоза и руководил через бригадиров-женщин. А Хабибулла Губайдуллин помогал бригадирам, потому что не оставалось в деревне человека, который был бы опытнее го в колхозных делах. Он учил женщин запрягать лошадей, пахать землю, ухаживать за скотом, копнить и всякой другой тяжелой мужской работе. Кроме того, он смотрел за правленческими лошадьми, был кучером, возил дрова, помогал старикам, которые остались совершенно без помощи. За самоотверженный труд, за неутомимость его прозвали в деревне «герой-бабай». Часто приходилось слышать: «Спроси у «героя-бабая», «Что скажет «герой-бабай», «Поучись у «героя-бабая».

А с фронта приходили похоронные.

В колхозе — «Янги ил» раньше шумела веселая, бурная жизнь… А сейчас? В бригадах трудились старики, женщины и дети. Много ли они могли сделать? Но они терпели и, пе шалея последних сил, работали для фронта. С трудом засеяли и вырастили хлеб, но убрать не успели. Как тяжело добывать из-под снега не сжатые хлебные колосья, молотить их па морозе, провеивать! Ко всему этому трудно было с питанием. Основной пищей в деревне стал курмас[24].

Хабибулла был все время в работе, в заботах. Вот и теперь, возвратившись с поля домой и кое-как подкрепившись, он сразу же отправился в правление. За столом в нетопленой комнате сидел Сабир и, глядя через пламя свечи на счетовода, внушал ему:

— Ты, Шавкат, не задавайся! Молоко еще на губах у тебя пе обсохло. Ты еще молод учить меня уму-разуму. Когда нам было шестнадцать лет, мы не смели ослушаться старших. Работа счетовода — это тебе не с дочкой Тугушева шуры-муры водить. Если что не так понимаешь, я как фронтовик говорю, живо научу. Такой, как ты, малай[25], который еле семь классов кончил, для меня — тьфу. — Он показал мизинец. — Понял?

Мальчик-счетовод сидел за столом, низко опустив голову к бумагам, и бормотал еле слышно:

— Понял, агай.

— Вот так! — Сабир постучал костылем, который он не выпускал из рук, по полу. — Раз понял, дуй отсюда!

Хабибулла молча наблюдал всю эту сцену. Когда мальчик вышел в другую комнату, он спросил осторожно:

— Кустым, за что ты ругал парня?

— За дело, — сказал Сабир, напыжившись, как индюк. Понимаешь, эго мое дело, кого учить и чему учить.

Хабибулла смотрел на осунувшееся, с выпиравшими скулами и подбородком, лицо Сабира, на ставшую неуклюжей фигуру его в старой шинели, на шапку с красной звездочкой, нахлобученную на самый лоб, и вспоминал своих сыновей. «Неужели судьбой не суждено увидеть их живыми?! Почему нет до сих пор писем от Тимергали? Пропал без вести или… Нет, не верю! Дети мои…»

— Что замолчал-? Какое у тебя дело, «герой-бабай»? — спросил Сабир.

Хабибулла, мысли которого прервались, погладил бородку, снял шапку-ушанку, кэпэс[26] и потер лысину.

— Не думай, что я вмешиваюсь. Конечно, это твое дело, кому что говорить. Только не надо обижать мальчонку. Он же молодой еще очень. Послушный. Ты не кричи на него. Он и по-хорошему поймет.

— Ты, «герой-бабай», пришел меня учить? — Сабир надулся, наморщил лоб, брови его соединились у переносицы. — Понимаешь, яйца курицу не учат!

— Учат! — Старик тоже вскипел: — Стал начальником — и сразу лапти в передний угол повесил? Большим хозяйством руководить — это не бородой трясти, приятель! Если будешь делать все только по-своему, не будешь советоваться с людьми, не выйдет из тебя хороший, толковый руководитель.

— Раз уж ты так много знаешь, надо было самому председателем садиться!

— Если из тебя толку не будет, что ж, придется согласиться. Не посмотрю на свои старые годы…

— Ну, если так, понимаешь, я как фронтовик…

— Брось ты это слово! — Хабибулла продолжал горячиться: — Фронтовик! Настоящий фронтовик не бьет себя в грудь! Я отец, вырастивший двух сыновей и проводивший их обоих на фронт. Если бы кто-нибудь из них вернулся с фронта и вел себя так, как ты, я бы показал ему!

Сабир понял, что грубостью не одолеть этого старика, и, пересилив себя, улыбнулся:

— Ладно, агай, не будем ссориться из-за какого-то сопливого мальчишки!

Но старику не понравились и эти слова Сабира.

— Нельзя его унижать. Сейчас вся надежда наша на таких мальчишек, как Шавкат. В тылу другой силы почти не осталось.

— Я ведь не для себя стараюсь, «герой-бабай». Я хочу больше хлеба отправить на фронт. А он, понимаешь, тормозит. Не весь хлеб отправил. А я велел весь! — сказал Сабир.

— Это ты про ту рожь, которая осталась от посева озимых?

— Конечно.

— А хорошо ли будет остаться совсем без запаса?

— Ничего. На еду людям пока хватит, а о завтрашнем дне, говорят, пусть ишак думает. Знаешь? Как-нибудь вывернемся.

— Весной что будем делать во время сева? У людей запасы на исходе. Каждый день какую-нибудь болтушку сварить надо будет пахарям. Без еды как работать? По-моему, эту рожь трогать не надо. О завтрашнем дне надо сегодня думать — так правильнее будет, — сказал Хабибулла.

— А если районное начальство велит?

— Поговори с ними. Объясни. Там ведь не безголовые люди сидят. Тебе же самому придется мучиться потом.

— Боюсь, районное начальство будет ругать.

— А ты не поддавайся. Некоторые начальники не знают жизни колхозников, потому-то и не считаются… Им сегодня давай и давай! А чего давать? Завтра что будет? Им и дела нет до этого! С прежнего нашего председателя семь шкур драли. То райком, то райисполком ругает… Из выговоров шубу мог сшить. Но он правильным, путем шел, потому и хозяйство ладилось. Людей не обижал, жил со всеми по-хорошему, советовался. А теперь, видишь, повысили его.

Сабир снял шапку. Густые волосы падали ему на лоб, но он не стал зачесывать их назад. Он долго сидел, облокотившись на стол, — должно быть, обдумывал слова старика.

— Одна голова, понимаешь, хорошо, а полторы еще лучше. Я и сам на такой позиции. Хозяйство как попало вести нельзя. Надо уметь держать оборону и уметь наступать. Правильно я думаю? Если что не так, ты мне подсказывать будешь, «герой-бабай». Ладно? Помогать друг другу надо…

— Помогу по силам, — сказал Хабибулла.

Сабир, позабыв о своей напускной гордости, начал расспрашивать его о зимовке, о севе, о людях…

Но когда вернулись с полей бригадиры, собрались работники фермы и учетчики, он говорил обо всем только что услышанном от Хабибуллы так, будто сам до всего додумался, дошел своим умом. Речь его опять была важной, напыщенной. Время от времени он маслеными глазками поглядывал па сидевшую против него Тагзиму. Старик Хабибулла удовлетворенно кивал, когда Сабир повторял его соображения, а в тех местах, где он не соглашался с председателем, скреб свою лысину, теребил бородку.

Людям наконец надоели разговоры Сабира, они зашумели:

— Давай не будем тянуть! Дома дети ждут!

Председатель колхоза потерял дар речи. Помолчал немного, не находя, что сказать, затем наконец взял районную газету, лежавшую среди бумаг, и заговорил о том важном, что припас под конец заседания:

— Торопятся, понимаешь! А вот то, что Ахтиярова Минзифа-апай с бригадой вышла в передовые, не хотите знать? — Сабир торжественно помахал над головой газеткой.

Минзифа, с тех пор как получила похоронную на мужа и как умерла у нее дочурка, жила, не ощущая жизни. Все, кроме работы и детей, перестало для нее существовать. Она

равнодушно смотрела на газетку в рунах Сабира. Правда, па лице ее отразилось недоумение, она даже побледнела несколько.

— «Берите пример с передовиков хлебного фронта, бригады, руководимой Ахтияровой Минзифой!» — прочитала она, но затем, увидев фамилии колхозников своей бригады, разволновалась, лицо ее просветлело, на глазах выступили слезы, губы задрожали. — Девушки, мы передовики! Вот тут написано: эго наш вклад в борьбу с фашистами! — сказала она и заплакала.

Женщины, сидевшие рядом с Минзифой, стали успокаивать ее:

— Нельзя так, не надо плакать.

Хабибулла вмешался:

— Вы ее не утешайте, не трогайте! Когда человек выплачется, ему легче становится. И слезы бывают на пользу. Она плачет от радости. И очень хорошо сделали, что в газете написали. Как говорится, от теплого слова душа тает, а от холодного — леденеет.

Женщины начали расходиться. Председатель задержал Тагзиму:

— Ты подожди, не уходи. Расскажи мне о положении на ферме. Такое положение с кормами, понимаешь…

— Я тоже понадоблюсь? — спросил Хабибулла.

Сабир махнул на него рукой:

— Можешь идти.

Заведующая фермой неохотно повернула обратно. Она начала оправдываться:

— Сена мало, потому и надои снизились…

Сабир, не слушая ее, подмигнул:

— Знаю я все. Я не по работе… Другое дело есть… Садись… Посиди со мной…

— Я тороплюсь.

— Что ты меня боишься? Все время норовишь удрать… Даже не спросишь, как я живу. Будто мы и незнакомы. Поговорить бы, понимаешь, по душам, а?

Тагзима удивилась и спросила:

— О чем?

— Да мало ли о чем! — Сабир завертелся на стуле. — Садись.

— Мне некогда рассиживаться. Ребенок один. Я с работы сразу домой.

— Когда ребенок уснет, приду к тебе…

— Нет, не надо. — Тагзима завернулась в шаль. — Если других разговоров у тебя нет, то я пойду.

— Тагзима! Я, понимаешь, люблю тебя, — сказал Сабир, распаляясь.

— Любишь? Это при жене-то и двоих детях?

— Они разве мешают? Я по-хорошему… Правду говорю. Верь мне, Тагзима.

— Опоздал. Надо было раньше, до женитьбы. А ты все опозорить меня хотел. Вспомни-ка свои поганые слова…

— Ты же тянулась к Тимергали, оттолкнула меня… Сколько я потом жалел! Так уж вышло, понимаешь… Готов локти кусать, да не достать. И на. войне думал все время о тебе, мечтал…

— Болтай! Язык без костей.

— Правду говорю! — Сабир решительно приподнялся на костылях. — Хочешь, сегодня же уйду из дому? Только слово скажи, все брошу…

— Детей сиротами оставить хочешь?

— Не они одни сироты.

— Мне такое счастье не нужно! Голодная, да зато спокойная. Я уж привыкла вдовой быть.

— Плохо одной-то!

— Я не одна. Сын вырастет — я счастлива буду.

— Сын от Тимергали? — Сабир изменился в лице.

— Для матери все равно. Я не цепляюсь к мужчинам, чтобы найти сыну отца! — Тагзима выбежала из правления, сильно хлопнув дверью. Увидев Хабибуллу, стоявшего у плетня, немного пришла в себя, подавила свой гнев. — Что ты здесь стоишь на холоде? Простынешь ведь!

— Мне не привыкать к холоду. — Хабибулла засмеялся, стараясь не выдавать своих чувств: — У меня, дочка, дело к тебе… Переходи к нам. Может, легче будет жить нам всем вместе.

— Спасибо.

— Я ведь от души.

— Знаю. Вы хорошие люди… Но мне лучше жить одной…

Хабибулла расстроился, что не смог ее уговорить жить у них, но в душе он восхищался ею: «До чего гордая! Другая бы на ее месте скандалила, требуя помощи. А эта виду не подает».

В правлении погас свет. На крыльцо вышел Сабир, стуча костылями.

Тагзима заторопилась домой:

— Ладно, агай, до свидания!

— Будь здорова, дочка! Надумаешь, приходи…

Тагзима уже бежала навстречу холодному ветру и не услышала последних слов Хабибуллы, но ей и так было понятно, что она для родителей Тимергали близкий человек. Иногда у нее появлялось желание открыть свою тайну старому Хабибулле, поговорить с ним по душам. Ей хотелось, чтобы он понял ее. Но она подавляла в себе это желание. Третий человек здесь лишний. Все, что было, все принадлежит ей, никто этого отнять уже не сможет. Вернется Тимергали или не вернется, будет любить или не будет — ее любовь к нему, пылкая, горячая, живет в ее сыне, в сыне течет его кровь. И эта любовь дает силы бороться с трудностями. Ее пугает единственное — то, что от Тимергали нет писем. Где он? Что с пим? После того, как она написала ему о сыне, пришло от него два письма, на которые она… не ответила. Гордость обуяла. До чего же глупая она была! Теперь кайся не кайся, поздно. Но если суждено ему вернуться и они встретятся, он поймет…

XII

9-ю гвардейскую бригаду, измотанную в бесконечных боях, в начале сорок третьего года направили на отдых. Но без дела солдатам сидеть не приходилось. Целыми ночами рыли окопы, углубляли траншеи, строили землянки. Днем шли занятия. Солдаты изучали свою и немецкую технику.

Миннигали Губайдуллин всюду успевал и работал без устали. В сложной и напряженной обстановке он проявил незаурядные командирские качества и вывел свой взвод в число передовых. Когда выпадала редкая минута отдыха, Миннигали писал стихи, учился играть на курае.

На новом месте они долго не задержались. Холодной зимней ночью объявлена была тревога, и, наспех собравшись, бойцы вышли в путь. Шли молча, утопая в сугробах, за тяжело нагруженными подводами, никто не знал, куда они идут и зачем. После сильных снежных буранов, какие бывают и в Приуралье, наступили морозные дни.

Марш был очень тяжелый. Старый Кавказ и летом-то покрыт снеговой шапкой, а теперь, зимой, он грозил снежными лавинами и обвалами на каждом повороте.

У лошадей обледенели гривы и бока, у людей побелели шапки и усы. Ущелья наполнялись шумом скрипящего под сотнями ног снега, клубилось на морозе дыхание людей, паром пофыркивали лошади.

Первый батальон 9-й гвардейской бригады шел в голове колонны.

Гасан Агаев кроме тяжелого мешка за спиной пес па плече ПТР. Он был чем-то недоволен и ворчал про себя.

Но сейчас на него никто не обращал внимания. Даже ефрейтор Кузькин, который любил подсмеиваться над другом. «ПТР большой — на одного человека, котелок маленький-маленький — на пять человек», — шутил Кузькин.

— Куда пи посмотри — горы! Дороге не видать конца. Почему нас называют воздушными десантниками, если все время ходим пешком? — спрашивал Гасан Агаев и через некоторое время сам ответил на свой вопрос: — Каждый самолет на счету. Если бы давали самолет при переходе на каждое новое место, не напаслись бы… А вот лететь через фронт в тыл врага — это другое дело…

Солдат, слушавший его с интересом, вздохнул.

— Лейтенант Губайдуллин что-то задержался. Без него во взводе невесело как-то, — сказал ефрейтор Кузькин.

— Придет…

Начался крутой спуск. Мимо обоза проехала кошевка, запряженная гнедой лошадью. Возле второй роты она остановилась. С нее соскочил Губайдуллин с солдатской котомкой за плечами. Лошадь повернула обратно.

— Это какая рота?

— Вторая.

— Как мне найти третью роту старшего лейтенанта Щербаня?

— Впереди.

Миннигали, обгоняя строй, пошел в голову колонны. Он издалека узнал старшего лейтенанта по его щуплой фигуре в длинной шинели, полы которой были заткнуты за ремень.

— Товарищ командир роты!

— Губайдуллин?!

— Так точно, товарищ комапдир роты! Гвардии лейтенант Губайдуллин прибыл!

— Зачем вызывали в штаб бригады?

— Хотели отправить к связистам.

— А ты? — В голосе Щербаня прозвучало недовольство.

— Я попросил, чтобы меня оставили в моем взводе.

— Согласились?

— Не соглашались… — Губайдуллин вздохнул полной грудью: — Да, на мое счастье, появился начальник политотдела подполковник Мартиросов.

— А что он?

— Велел оставить меня в нашей части и в собственной кошевке отправил догонять.

— Молодец! — сказал Щербань. — Все говорят, что Баграт Артемьевич хороший человек!

— Отличный политработник.

— Говорят, он с первой встречи, с первого знакомства знает, кого куда можно определить, кто где будет нужнее и полезнее. Повезло тебе.

— Так точно, повезло!

— Ну, теперь догоняй свой взвод.

— Есть, догонять!

Губайдуллин прошел дальше. Люди сгибались под большим грузом. С трудом, падая и спотыкаясь, пробивали дорогу в глубоком снегу.

Во взводе его встретили с радостью.

— Командир взвода с нами! — сказал Кузькип.

— Где? — Агаев остановился и обернулся со своим тяжелым ПТР.

— Вон, догоняет!

— Слава аллаху!

Губайдуллин громко поздоровался со всеми, сделал вид, что ничего не слышал. Солдаты дружно ему ответили.

Агаев, который только недавно жаловался на солдатскую жизнь, позабыл о своих невзгодах и, беспрестанно улыбаясь и то и дело поглядывая в сторону Миннигали, стал рассказывать какую-то смешную историю.

Губайдуллин тоже был доволен ветреней со своими бойцами. Он гордился взводом. Хорошие ребята. С ними можно смело и в огонь, и в воду. Дружба и товарищество крепли во взводе. Такому взводу не страшен не только фашист, но и сам шайтан.

Много пришлось поработать Миннигали, чтобы установить железную дисциплину, спаять воедино коллектив. Собранный из разных людей, пришедших кто из госпиталей, кто из других частей, он составлял теперь дружную семью…

Снова начался подъем. В это время их нагнал командир роты:

— Миннигали, тебе письмо!

— От кого?

— От девушки! — улыбнулся ротный.

Губайдуллин взял сложенное треугольником письмо и быстро на ходу прочитал. Лицо его помрачнело.

— Лейла — тяжело ранена… Второй месяц лежит в госпитале… Обижается, что нет от меня писем.

Пробежав письмо глазами, Щербань вздохнул с завистью:

— Лейла тебя любит. Такое письмо может написать только любящий человек. Правда глаза колет, но я скажу прямо: у тебя ледяное сердце! Если бы меня кто-нибудь так любил!.. Да я бы!..

— Ну и что бы ты сделал?

— Да я бы всей душой! А ты, смотрю, даже ответ не пишешь…

— Почему не пишу? Я много писал, — сказал Миннигали, — видимо, письма не дошли. У нее адрес почему-то постоянно меняется.

— Все из-за войны! Скорей бы война кончилась и все стало бы на место! Вернуться домой… В колхозе некому работать, понимаешь?.. Мечтаю выучиться на агронома. Как думаешь?

— А я обратно на промыслы поеду.

— Ты кем работал?

— Мастером на Азнефти, бригадиром.

— Такой молодой — и мастером? Сколько человек в бригаде у тебя?

— Пятнадцать.

— Квартира была?

— Нет, в общежитии жил. Городок нефтяников Сабунчи, слышал? Общежитие у нас новое было, хорошее, комнаты большие, светлые.

— Зарабатывал прилично?

— Мне хватало.

— Эх, как же хорошо до войны было! А? Вспомнишь — не веришь…

На отдых остановились в маленькой деревушке, прилепившейся к подножию горы.

Устроились в маленькой каменной школе, напоминавшей заброшенный сарай. Солдаты после завтрака позабыли об усталости.

Агаев возился со своим противотанковым ружьем.

— Гасан, неужели оно тебе не надоело, ведь столько ты его тащил на себе? Оставь. Расскажи что-нибудь интересное.

Гасан был старше других ребят года на три-четыре. Не зная, как отделаться от них, он махнул рукой:

— Я плохо знаем по-русски.

Миннигали Губайдуллин вмешался в разговор.

— А мы поймем, ты рассказывай, — сказал он по-азербайджански.

Гасан удивился:

— Командир, хорошо разговариваешь по-нашему! Вот здорово! Может, ты азербайджанец?

— Нет, я жил в Баку два года, вот и научился.

— За это время по-нашему научился говорить? — Гасан оглядел товарищей: — Что рассказать?

— Про женщину, которая тебя без штанов оставила, — напомнил ефрейтор Кузькин.

Агаев поморщился:

— Это не надо! Неинтересно про одно и то же много раз толковать.

— Кроме меня, никто и не знает. Товарищ лейтенант тоже не слышал.

— Расскажи, расскажи! — наседали на Агаева бойцы.

Агаев прислонил ПТР к подоконнику, скрутил козью ножку с палец толщиной, набил ее самосадом, высек огонь, с наслаждением затянулся, пуская в потолок густые клубы дыма, затем пригладил черные усы, поправил шапку, которая съехала ему на лоб, посмотрел по сторонам, на спавших кто где солдат, словно желая убедиться, что не помешает им, затянулся еще раз и передал папироску соседу. Тот втянул в себя дым и, чтобы дольше задержать его в легких, закрыл рот и нос ладонью, а папироску отдал следующему. Самокрутка таким образом обошла всех и уже маленьким окурком вернулась к Гасану. Он причмокнул от удовольствия:

— Эх, силен самосад! Дым аж горло дерет!

— А хорошо это или плохо, когда дерет? — спросил Губайдуллин. — Объясните некурящему!

— Конечно, товарищ гвардии лейтенант, хорошо! Вы курили когда-нибудь?

— Мальчишкой пробовал.

— А водку пьете?

— Изредка.

«А с бабами любите гулять?» — хотел спросить Гасан, но не осмелился, а лишь почесал себе затылок.

— Вот я, не буду скрывать, грешен, товарищ гвардии лейтенант! С восьми лет начал курить. Сначала конский навоз сушил и курил, потом «Ракету»… «Ракета» не хуже навоза и тоже дешевая.

— Отец за уши не драл?

— Драл?! Семь шкур спускал… А я еще больше курю, назло ему. Подрос, водку научился хлестать, а потом и до баб дело дошло. Если погибну на войне, не жалко. Я пожил в свое удовольствие.

— Вредно курить, Агаев, вредно и водку пить.

— Все вредно, товарищ гвардии лейтенант. Я понимаю. Бог даст, живым останусь, водку, может, и брошу. А уж бабы и табак!.. Без этого и жить не стоит…

Вскоре комната, где разместился взвод Миннигали Губайдуллина, погрузилась в тишину. В классе же, расположенном в средней части Бдания, все еще не прекращалось тихое пение. Пели солдаты первой роты. Песня сквозь сон доносилась до Миннигали и волновала его сердце.

Проснувшись окончательно, он продолжал слушать знакомую мелодию. Солдаты тоже проснулись и тоже прислушивались. Потом не выдержали, стали потихоньку подтягивать.

Миннигали пел от всей души. Песня уносила его к родной деревне, к лесам и горам, к родному Уралу.

Он пел, и слезы стояли у него в глазах.

Они пропели «Раскинулось море широко», «Катюшу» и перешли к «Огоньку»:

Когда Миннигали слышал эту песню, он непременно вспоминал Закию. Ему были близки и понятны эти слова — ведь он пел про себя!..

До чего задушевная песня! Действительно, каждый куп-, лет ее, каждое слово посвящены ему и Закие… Ведь и он вышел на бой с врагом за свою родину, за родной огонек, видневшийся в домике Закии.

Перед глазами Миннигали промелькнули дорогие лица родных, Закии, школьных друзей, вспомнились беззаботные детские игры.

Какое хорошее, счастливое было время!..

Только когда случаются в жизни беды, начинаешь осознавать ценность утраченного. Теперь уже не вернутся те годы беспечности. Если бы не было войны, если бы враг не напал на нашу страну, разве пришлось бы народу пережить столько страданий? Чтобы вернуть прежнюю жизнь, надо скорей разбить фашистов, загнать в их собственное логово и уничтожить! Это общее, желание. всех советских бойцов. И неразлучная с ними песня, их спутник и друг, зовет их к борьбе — к победе, к победе.

С шумом отворилась дверь, и песня прервалась. С группой офицеров в комнату вошел начальник политбтдела подполковник Мартиросов.

Губайдуллин вскочил с места.

— Взво-од!.. — начал он, но Мартиросов остановил его:

— Отставить! — Он, как старому знакомому, подал Губайдуллину руку. — Пусть отдохнут… В походе каждая минута дорога.

Когда солдаты уселись, сама собой завязалась дружеская беседа. Начальник политотдела вышел на середину комнаты и начал рассказывать об успешном наступлении советских войск на Калининском, Центральном и Северо-Кавказском фронтах.

— Обожглись фашисты на Сталинградском фронте, боятся! Теперь солдат не тот, что в начале войны, изменился, — вставил свое слово ефрейтор Кузькин.

— Верно, — согласился Мартиросов с ефрейтором. Лицо его стало серьезным, брови нависли над темно-карими глазами. — Успехи наши на фронте зависят от единства солдат и офицеров разных национальностей, от их мужества, стойкости. — Начальник политотдела откинул со лба пышную прядь иссиня-черных волос и на минуту задумался. — Вот для чего я это вновь говорю, товарищи бойцы?! Сообщение, полученное сегодня от нашего командования, дает новый пример поразительного бесстрашия советских воинов… Это произошло на Калининском фронте. В бою за деревню Чернушки наши бойцы, поднявшиеся в атаку, попали под шквальный огонь вражеского пулемета. Батальон залег. Под таким обстрелом невозможно было поднять голову. Группа автоматчиков, посланная на уничтожение огневой точки противника, не смогла выполнить задачу. Все погибли. И тогда, гвардии рядовой Александр Матросов, видя, как гибнут рядом с ним товарищи, пополз к немецкому дзоту. Он совсем близко подобрался к вражескому пулемету и открыл огонь. Он выпустил последние патроны, но не мог подавить пулемет. Тогда он подобрался еще ближе и бросился на амбразуру… Он закрыл пулемет своим телом…

Подполковник смолк. В комнате стояла мертвая тишина.

Мартиросов понимал, что сейчас переживали бойцы, и продолжил, стараясь, чтобы каждое слово дошло до них:

— Наши войска выбили врага из деревни Чернушки и успешно развили дальнейшее наступление. Бессмертный подвиг Александра Матвеевича Матросова, отдавшего жизнь за своих товарищей, был совершен двадцать третьего февраля. Александру Матросову незадолго до этого исполнилось всего девятнадцать лет… Какая сила вдохновила его на этот подвиг? — Мартиросов обвел взглядом людей, сидевших в глубоком молчании, и сам ответил: — Любовь к своей Родине, к своему народу — вот источник силы, поднявшей Матросова на подвиг! Долг каждого советского солдата — победить врага. Если все советские люди, каждый боец будут воевать, как Матросов, — мы быстро сломаем хребет фашизму. Подвиг Матросова является для всех нас примером. Каждый боец должен жить и воевать по-матросовски…

Начальник политотдела замолчал. Никто не нарушал тишину.

— У кого какие есть вопросы?

Не отрывавший взгляда от Мартиросова, Гасай Агаев нерешительно поднял руку:

— Можно, товарищ гвардии подполковник?

— Пожалуйста!

— Откуда Александр Матросов? Кто его родители?

— Данных об Александре Матросове пока мало. Он сирота, до того как уйти добровольцем на фронт, воспитывался в Уфе, в детском доме…

Миннигали Губайдуллин чуть было не крикнул: «Александр Матросов мой земляк!» — но сдержал себя и обратился к Мартиросову:

— Товарищ гвардии подполковник, можно сказать несколько слов?

— Можно.

— Батыр, то есть герой, познается в бою, — сказал Губайдуллин, очень волнуясь. — Мы тоже не подведем в бою! Комсомолец гвардии рядовой Александр Матросов — мой земляк… — В комнате послышались возгласы удивления. — Я от имени взвода клянусь быть беспощадным к врагам, драться, как Матросов.

Бойцы дружно поддержали своего командира…

Ночью 9-ю гвардейскую бригаду стали перебрасывать на участок Северо-Кавказского фронта под Моздок. На аэродроме ожидали очереди на посадку в самолеты. Подмораживало, небо расчистилось от звезд. Гудели бомбардировщики. Миннигали не замечал холодного ветра; он думал о Закие, о Лейле, вспоминал родную деревню и вместе с тем снова и снова восхищался Матросовым: «Вот смелый парень! Такие герои не умирают в памяти народной… Надо побольше узнать о его жизни и рассказать солдатам».

XIII

9-я десантная бригада, участвовавшая в освобождении многих городов и сел, в конце июня 1943 года была расквартирована в станице Крымской Краснодарского края. Туда же прибыли десантники 6-й гвардейской бригады. 6-я бригада с сентября 1941 года сражалась в тылу врага, начав бои с высадки в районе Старой Руссы. За героизм, проявленный во время разгрома группы генерала Клейста, она была награждена орденом Красного Знамени.

Теперь обе бригады были переформированы в стрелковую дивизию, командование которой принял недавно вышедший из госпиталя полковник Балдынов Илья Васильевич.

Организационная работа закончилась в кратчайший срок, и Балдынов доложил об этом командиру стрелкового корпуса генерал-майору Рубанюку. Он доложил о распределении должностей в дивизии, о назначении командиров.

В основном это был народ опытный, понюхавший пороху, надежные люди, прошедшие через небывалые трудности первых лет войны. Поэтому Балдынов закончил доклад так: «Нет сомнения, что наша гвардейская дивизия с честью оправдает доверие командования!»

Генерал-майор Рубанюк недолго был в штабе. Он ознакомился с комсоставом, с общим, положением дел во вновь сформированной дивизии. А через день, 20 июля, эта стрелковая дивизия маршем тронулась к станице Молдаванской на Кубани сменить на линии фронта части, державшие там оборону.

В путь вышли на рассвете, когда потускнел свет бледно-желтой луны, то и дело нырявшей в облака. Над землей стелился густой туман. Когда он понемногу стал рассеиваться, отчетливее проступили следы войны: впереди, в низине под холмом, стояло лишь с десяток уцелевших от деревни хат. Остальные сгорели или разрушены. Ни одной живой души, всюду запустение.

К полудню прояснилось. Небо освободилось от белесых облаков. Солнце одиноко двигалось по голубой шири, и, чем выше оно поднималось, тем жарче становилось на земле.

В это время уставшие, разомлевшие от жары и утомительного перехода солдаты Миннигали Губайдуллина заняли траншеи передовой линии.

К вечеру по траншеям, останавливаясь возле солдат, прошли новый командир батальона майор Поляков, его замполит капитан Петренко, командир роты Щербань. Поляков — высокий, худощавый, лицо его усыпано веснушками, нос до того загорел на солнце, что покраснел и облез, — расспросил у пулеметчиков об их делах, проверил боеготовность, затем кивнул на запад:

— Что там слышно?

— Ничего не слышно, товарищ гвардии майор.

— Можно подумать, что там вообще никого нет, — сказал Губайдуллин.

Командир батальона рассматривал в стереотрубу позиции врага.

— Да, умело замаскировали. Простым глазом и правда ничего не увидишь, — сказал он и перешел на другое, более удобное место. — Ага, теперь хорошо видно. Сделано у них по всем правилам современной военной науки.

— Без разведки невозможно разобраться, — посетовал капитан Петренко.

— Командир полка тоже такого мнения. Нужен «язык». Подбери надежных ребят в разведку. Задача сложная, надо все тщательно подготовить, чтобы без осечки…

— Разрешите мне, товарищ гвардии майор, — попросил Губайдуллин.

Командир батальона посмотрел на него внимательно:

— Вам приходилось бывать в разведке?

— Нет. Но я сумею, товарищ гвардии майор.

— Сможет, товарищ гвардии майор! — заверил Щербань.

Капитан Петренко тоже поддержал Губайдуллина.

Ночью группа, возглавляемая Губайдуллиным, с большим трудом прошла через огневые точки, через заграждения из колючей проволоки и минные поля и приблизилась к окопам врага. Они притаились за кучей земли на краю воронки и стали ждать. Послышались шаги. Это был немецкий патруль, проходивший примерно в пяти-шести шагах от укрывшихся разведчиков. Губайдуллин сделал знак товарищам:

— Пора!

Разведчики бесшумно бросились на фашистов. Часть немецкого патруля, застигнутого врасплох, была уничтожена, один гитлеровец взят в плен, остальные бежали и теперь в темноте вели беспорядочную пальбу.

— Рус! Рус!..

Вражеские траншеи ожили. Гитлеровцы сквозь сон галдели, кричали, открыли пулеметный огонь в направлении наших позиций. В небо поднялось несколько ракет. И ракеты испортили все дело.

Разведчики прижались к земле. Но укрыться не успели. Фашисты заметили их. Надо было как-то отвлечь внимание немцев, иначе назад к своим вернуться не удастся…

— Галин, сколько у тебя автоматных дисков? — спросил Губайдуллин.

— Два.

— На, возьми третий. Пока есть патроны, веди огонь, отвлекай противника на себя. Когда мы оторвемся, уходи за нами.

— Есть!.. Прощай! — Галин вручил Миннигали курай, с которым, никогда не расставался.

— Не говори так…

Как только погасли ракеты, разведчики поскорее отползли, а Галин открыл огонь по немцам…

Долго не прекращалась стрельба возле станицы.

Разведчики уже достигли своих позиций, а трассирующие пули продолжали рассекать воздух…

Захваченный в плен обер-лейтенант был отправлен в штаб дивизии, — Там он рассказал все, что знал. Выяснилось, что против дивизии расположена 97-я дивизия немцев, что штаб ее находится в станице Молдаванской, что они ожидают подкрепление — артиллерию и танки. Обер-лейтенант довольно подробно рассказал, где что расположено, где какие укрепления и огневые точки.

Судя по всему, его устраивало, что он попал в плен. «Хватит и того, — сказал обер-лейтенант, — что в сталинградском котле погиб мой старший брат. Я ненавижу войну».

Пленного отправили в распоряжение командира корпуса. Балдынов вызвал командиров полков и ознакомил с позицией врага.

— Согласно полученным данным, немцы очень крепко подготовлены к обороне, — сказал он им. — Вот здесь минные поля, здесь — проволочные заграждения. Вот полосы укреплений, каждая полоса состоит из четырех траншей. На каждом из опорных пунктов артиллерия и минометы…

Комдив ответил на вопросы, а затем высказал свое мнение:

— Нам надо готовиться начать наступление. Наступление должно быть неожиданным. Наши силы разделим на два эшелона. — И он, разъяснив, что в первом эшелоне останутся полки Пенькова и Настагунина, а во втором будет полк Багирова, спросил: — Вопросы есть?

— Нет!..

— Ясно!..

Тогда Балдынов распустил командиров полков, и они начали расходиться.

— Майор Пеньков, — напомнил Балдынов, — не забудьте представить разведчиков к наградам. Используя полученные разведданные, будем готовиться к наступлению. Этот обер-лейтенант кое-что помог нам уяснить в обороне немцев детальнее.

Балдынов замолчал. Пеньков хотел уже сказать «есть» и уйти, но командир дивизии опередил его:

— Будем наступать! Готовьтесь к наступлению тщательнее.

— Есть! — сказал Пеньков.

— Да, — не слушая его, продолжал Балдынов, — разведчикам этим от меня передайте благодарность.

Наступление дивизии началось на рассвете.

Утреннюю тишину нарушил грохот моторов. Показалась эскадрилья штурмовиков с красными звездами на крыльях. За ними пролетела еще одна эскадрилья, другая, третья.

— Наши «илы»! — крикнул командир отделения.

— Сейчас’ дадут фашистам! — сказал лежавший рядом Миннигали Губайдуллин.

В глубине немецкой обороны заахали зенитки. В сером утреннем небе сверкали огненные полосы, взрывавшиеся снаряды окрасили его клубами дыма. А самолеты не обращали внимания ни на что и продолжали лететь вперед. Три из них, оторвавшись от своей эскадрильи, повернули вправо. Они направились к вражеским зениткам. Из-под крыльев штурмовиков брызнул огонь, и вскоре зенитки замолчали.

Черный дым плыл по земле.

Самолеты закончили боевую работу. Началась артподготовка. Земля дрожала от взрывов.

«Артиллеристы наши отлично воюют. Снаряды так в один ряд и ложатся!» — думал Миннигали Губайдуллин с гордостью.

Артподготовка длилась около часа. Как только она закончилась, в небо взлетела трехцветная ракета.

Ровно в шесть часов утра вышли из своих укрытий танки и устремились вперед, стреляя на ходу из пушек. Следом за ними поднялись гвардейцы.

Губайдуллин вместе со своими пулеметчиками тоже кинулся вперед.

На немецких позициях стояла напряженная тишина. «Наши летчики и артиллеристы, видно, здорово их раздолбали… А может быть, хитрят фашисты?» — думал на бегу Миннигали.

Вот уже стали отчетливее видны замаскированные окопы. Внезапно враг открыл огонь.

Сержант, бежавший рядом с Губайдуллиным, воскликнул:

— Наш танк горит, товарищ лейтенант!

— Вперед! Вперед! — закричал Губайдуллин.

Замелькали в окопах немецкие каски.

Губайдуллин торопил солдат, бежавших со станковыми пулеметами:

— Вперед! Вперед!.. Не отставать!..

Тем временем достигшие первой траншеи врага гвардейцы завязали рукопашный бой.

На Губайдуллина, когда он достиг вражеской траншеи, одновременно набросились три фашиста. Двоих он убил из автомата, третий увернулся и неожиданно напал на него сзади. Губайдуллин перебросил его через голову и застрелил, приставив автомат к груди. Тем временем пулеметчики уже установили «максим» и приготовились вести огонь по немцам, отступившим на вторую линию траншей. Но наши танки были выведены из строя, и гвардейцам пришлось залечь. Невозможно было поднять голову — свинцовый дождь не прекращался ни на минуту.

Исход боя решили пушки: огневые точки немцев были подавлены точным артиллерийским огнем.

Гвардейцы снова взялись за свои пулеметы… Опять послышалась команда ротного:

— Гвардейцы, вперед!

— Вперед! — подхватили командиры взводов.

Лейтенант Губайдуллин верил, что личный пример всегда вдохновляет, и первым бросился в атаку. Он устал, выдохся, однако не сбавлял шага. Он не оглядывался назад. По дыханию людей, по стуку котелков о малые саперные лопатки он догадался, что солдаты не отстают от него.

Вот и вторая траншея врага.

— Забрасывай их гранатами! — крикнул Губайдуллин.

После первых взрывов гранат он поднял взвод в атаку. Гвардейцы, не отстававшие от командира, через завесу огня прыгали в траншеи врага, вступали в жестокую рукопашную схватку. И гитлеровцы не выдержали напора — отступили.

Все пулеметы были повреждены и вышли из строя.

К полудню немцы были выбиты из второй линии обороны, однако ненадолго. Не успели гвардейцы закрепиться, как немцы — под прикрытием танков двинулись в контратаку.

То там, то тут взрывались снаряды, мины, взлетали вверх комья земли.

Гвардейцы ждали в окопах.

Губайдуллин не спускал глаз — с передней линии. «Очень плохо, — думал он, — что пулеметы вышли из строя. Самый удобный момент. Можно бы их сейчас, как траву, косить, этих фашистов! Чтобы отделить пехоту от танков, «максим» нужен».

Терзая землю, стреляя на ходу из пушек, приближались вражеские танки. В пятнадцати — двадцати метрах от Губайдуллина лежал бронебойщик Гасан Агаев. «Сейчас он даст нм!» — подумал Миннигали. Танки ползли, по ПТР все еще молчал. Не случилось ли чего с ним? Миннигали пополз к окопу Агаева. Тот лежал, уткнувшись лицом в землю, без сознания, потом застонал.

— Потерпи немного, сначала «тигра» угостим.

Губайдуллин схватил ПТР, выстрелил два раза. Гусеница танка оборвалась, и он завертелся па месте.

На успел Миннигали в третий раз зарядить противотанковое ружье, как на бруствере показались немцы.

Завязался рукопашный бой. В жестокой схватке мелькали приклады, каски, штыки, слышались крики и ругань сражавшихся, стоны раненых…

В самую тяжелую минуту донесся голос политрука:

— Держись, гвардейцы!

На правом фланге роты прозвучало оглушительное «ура».

Во главе группы советских солдат, громивших немцев, был майор Нестеренко, занимавший теперь уже должность заместителя командира батальона по политической части. Ефрейтор Ломидзе не отставал от Нестеренко. Расстреляв все патроны в автомате, он глушил немцев прикладом.

Группа майора Нестеренко, оторвавшись от основной части, продолжала продвигаться вперед.

В этот момент командиру стрелкового полка майору Пенькову сообщили с наблюдательного пункта, что на правом фланге наши отступают, что две стрелковые роты отрезаны и окружены в помещениях МТС.

Майор Пеньков доложил об этом командиру дивизии по телефону. Полковник Балдынов, не дослушав его, строго приказал:

— Николай, кровь из носу, верни утраченные позиции!

— Слушаюсь!

Пеньков поскакал в расположение третьей роты первого батальона, отругал комбата и, приказав продвигаться по направлению к МТС, сам поднял третий батальон и повел его на помощь окруженным стрелковым ротам.

— Вперед! Вперед! — Его голос перекрывал грохот боя. — Вперед, ребята!

Эти слова, как эхо, подхватили сначала комбат, потом — командиры рот, взводов и отделений:

— Вперед!..

Немцы, окружившие помещения МТС, были вынуждены отступить. Но неустойчивость позиции третьего батальона отрицательно повлияла на положение второго батальона. Потеряв опору на правом фланге, наступающая группа, возглавляемая заместителем комбата по политчасти майором Нестеренко, оказалась в тяжелом положении. Поняв, что они отрезаны от основных сил полка и попали в окружение, Нестеренко поднял бойцов на прорыв. Однако кольцо за ними уже сомкнулось, и разорвать его не было никакой возможности. Разъяренные фашисты напирали со всех сторон.

Тем временем рота Щербаня четвертый раз перешла в наступление, пытаясь освободить майора Нестеренко и его группу. Но и на этот раз, как только они начали двигаться к зданиям МТС, с правого фланга по ним начала бить автоматическая пушка.

Командир роты Щербань не боялся смерти, он думал лишь об одном: во что бы то ни стало спасти замполита Нестеренко и оказавшихся с ним в беде солдат.

Немцы видели, что на помощь окруженным спешит подмога, и торопились покончить с Засевшими во дворе и зданиям МТС советскими бойцами.

Когда в грудь Щербаня ударила пуля, он еще пробежал вгорячах несколько шагов, потом медленно присел на колени и выронил пистолет.

«Все, не успели отбить своих…» — мелькнуло в голове ротного.

От роты Щербаня осталось немного бойцов, я они залегли, прижатые пулеметным огнем.

Окруженный фашистами, майор Нестеренко остался один и в одиночку продолжал бой до тех пор, пока не был смертельно ранен[27].

В этой схватке погибли парторг роты Акопян, несколько командиров взводов и отделений. Легко ранен был штыком и Миннигали.

На других участках кровавый бой не прекращался.

Немцы сами перешли в наступление под прикрытием танков.

Командир дивизии полковник Балдынов ввел в бой полк Багирова. И через некоторое время движение противника было приостановлено, затем советские воины снова — в который раз! — перешли в контратаку. Лишь с наступлением темноты бой начал стихать. В это время начальник штаба Замаратский сообщил Балдыцову, что на- наблюдательный пункт упал снаряд. Погиб командир стрелкового полка Багиров.

Балдынов побледнел:

— Когда?

— Только что. Звонил заменивший Багирова майор Абдельдяев.

Наутро выяснилось, что в подкрепление к немцам прибыли еще две дивизии. Они по шесть-семь раз в сутки поднимались в наступление. Но это не спасло гитлеровцев от разгрома.

В результате пятнадцатидневного сражения гвардейская дивизия Балдынова освободила станицу Молдаванскую и прорвала так называемую Голубую линию обороны немцев на Кубани.

Войска Северо-Кавказского фронта, воодушевленные победой под Курском и Белгородом, вели упорный бой за каждую станицу, за каждую пядь земли.

9 сентября штурмом был взят большой порт Новороссийск и затем полностью освобожден от немцев Северный Кавказ. Москва поздравляла с победой войска, участвовавшие в этой операции, в том числе и воинов гвардейской стрелковой дивизии Балдынова.

XIV

В конце сентября стрелковая дивизия Балдынова получила двухдневный отдых и остановилась возле небольшой станицы на Таманском полуострове.

Мылись, брились, приводили в порядок одежду, шутили, смеялись.

Миннигали написал письма родителям и Закие и, отправив их, подошел к своим солдатам, которые сидели вокруг жаркого костра.

Речь у костра шла о героизме, о значении подвига в бою. Ведь именно в ратном деле подчас проявляют героизм самые обыкновенные на первый взгляд люди. Любовь к Родине, чувство товарищества, верность воинскому долгу — вот из каких источников черпает герой силу для подвига. Ну и, конечно, воля и сила духа, заложенные в самом герое…

— А вы как думаете, товарищ гвардии лейтенант? — обратился к Миннигали широколицый казах Тугузбай Байзаков.

— У нас героев, смелых людей много. Теперь к этим именам добавились имена майора Нестеренко, рядового Анатолия Печерицы, нашего ротного командира Щербаня и многих других… Никогда не померкнет слава героев, павших в битве за счастье народа. Но есть еще герои из героев. Из них ближе всех моему сердцу гвардии рядовой Александр Матросов. Не скрою, с тех пор как я услышал о подвиге русского парня, покоя себе не нахожу. Вот это настоящий патриот! Вот на кого мы должны стараться походить, вот с кого надо брать пример…

Когда Миннигали Губайдуллин умолк, наступила тишина.

Появился связной:

— Товарищ гвардии лейтенант, вас вызывают в штаб полка.

— Кто?

— Не знаю. Мне так велели передать, — ответил связной.

— Ну, пошли.

В комнате кроме старшего лейтенанта Гаврилова были еще двое — незнакомый майор лет сорока пяти — пятидесяти и командир полка Пеньков.

Пеньков кивнул на приветствие Миннигали Губайдуллина.

Майор, внимательно всматриваясь в него, спросил:

— Как ваше имя? Гали?

— Так точно, товарищ майор! Сокращенно — Гали, а по документам — Миннигали.

Гаврилов, согласно кивая, подвинул майору бумаги:

— Правильно. Все правильно. Вот смотрите, все сходится, товарищ майор!

Майор не стал читать бумагу.

— Подождите немного, — сказал майор. — Стало быть, вы Губайдуллин Миннигали Хабибуллавич?

— Так точно, товарищ майор!

— В вашей деревне есть еще какой-нибудь Губайдуллин Миннигали или Гали Хабибуллович?

— Никак нет, товарищ майор! — Карие глаза Миннигали округлились от удивления.

— Не торопитесь, гвардии лейтенант, подумайте, — сказал майор.

— И думать нечего, товарищ майор. Я односельчан наших как свои пять пальцев знаю. Если не верите мне, проверьте!

— Проверили, — начал старший лейтенант Гаврилов, но майор перебил его:

— Может быть, вам известны имена, похожие на ваше?

— Никак нет, товарищ майор! Отец мой — Хабибулла. У троюродных моих братьев совсем другие имена и фамилии. Родной брат в начале войны пропал — без вести.

— А как зовут его?

— Тимергали. Тимергали Хабибуллович…

— Почему вас назвали одинаковыми именами? — спросил майор, покосившись на лежавшую на столе бумагу.

— Как одинаковыми? Старший брат мой — Тимергали, я — Миннигали.

— Расскажите поподробнее о вашем брате.

Губайдуллин сразу заволновался, упоминание о брате

всколыхнуло в нем тоску и тревогу, которые последние месяцы не покидали его.

— Извините, товарищ майор… — Голос его задрожал. — Сначала скажите мне, пожалуйста… очень прошу вас… вы знаете что-нибудь о брате моем? Где он? Шив ли?

Гаврилов оборвал Миннигали:

— Учтите, вопросы задаем мы. Отвечать обязаны вы!

— Подождите, старший лейтенант, — вежливо остановил Гаврилова майор. — Мы и сами хотим знать о вашем брате.

— Мой родной брат Губайдуллин Тимергали Хабибулломич родился седьмого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года в семье бедного крестьянина…

Майор внимательно выслушал его, задал еще несколько вопросов и затем сказал:

— Теперь все ясно, товарищи.

Сидевший до этого молчаливо командир полка Пеньков тоже оживился. Лишь Гаврилов, который был явно недоволен результатом разъяснения, нахмурился и опустил голову.

Майор начал собирать лежавшие на столе бумаги:

— Гвардии лейтенант Губайдуллин, извините за то, что побеспокоили вас. Можете, возвращаться во взвод.

Но теперь Губайдуллину было ясно, что все происшедшее было так или иначе связано с судьбой Тимергали, — видимо, с ним что-то неладно.

— Товарищ майор, пожалуйста, объясните мне: может быть, вы знаете, что с моим братом?

Майор, переглянувшись с Пеньковым, сидевшим напротив, медленно поднялся:

— Не волнуйтесь, гвардии лейтенант. Вам не придется краснеть за вашего старшего брата. Он геройски погиб в схватке с фашистами…

Жуткий смысл слов, которые произносил майор, обрушивался на Миннигали, заволакивал все вокруг, мутил сознание.

— Геройски погиб… — повторил он еле слышно. — А я… я… я еще так надеялся! Отец и мать ждут его. Может, это ошибка, товарищ майор? — Миннигали старался уловить во взгляде майора хоть тень надежды.

— Мне очень жаль, гвардии лейтенант, но это правда. Майор Петров и Ваш старший брат до последней минуты Сражались вместе. Отправив тяжелораненого Петрова в тыл, Тимергали Губайдуллин сражался один против немецких танков. Когда он был тяжело ранен, обвязал себя гранатами и бросился под немецкий танк…

— А можно мне увидеть майора Петрова?

— Петров погиб четвертого августа. Он-то и просил узнать, кто вы такой.

— Откуда знал меня майор Петров?

— Когда он впервые услышал вашу фамилию, он подумал с надеждой, что сержант Губайдуллин остался жив. Но, увидев вас, решил, что кто-то скрывается под именем Губайдуллина Гали Хабибулловпча, и стал собирать сведения о вас… Это недоразумение только теперь разъяснилось…

Миннигали молчал, уставившись в одну точку.

В роте Миннигали старался скрыть свое горе. На сердце было тяжело, невыносимо тяжело. Хотел написать родителям о гибели брата, но раздумал. Зачем тревожить их? Лучше уж пусть не знают ничего. Пусть живут надеждой…

XV

Утром гвардейская стрелковая дивизия Балдынова двинулась на железнодорожный полустанок.

Возле будки стрелочника стоял длинный состав. Раздалась команда:

— По вагонам!..

Поезд, выбрасывая густые черные клубы дыма в синее небо, тронулся с места.

Лишь через два дня пути узнали, что с Таманского полуострова их переправляют на Южный фронт.

Бойцы радовались, словно ехали в гости:

— Даешь Южный фронт!..

Солдат всегда остается солдатом. Каждую свободную минуту он старается повеселиться, отвести душу. Вот и сейчас пошумели, посмеялись, а потом кто-то затянул песню:

Мимо мелькали широкие поля, луга. Миннигали неотрывно глядел на все это и тоже подпевал солдатам.

Потом кто-то завел песню о Матросове на мотив «Ревела буря, дождь шумел»:

Когда допета была потрясшая всех песня, надолго установилась тишина. Лишь вагонные колеса повторяли бесконечное и надоедливое: «Мы едем, мы едем…»

Солдаты, все еще находившиеся под впечатлением песни, были задумчивы.

Миннигали наблюдал за своими товарищами. «Какая судьба их ждет? Может быть, среди них есть и такие, как Александр Матросов, и будущие генералы. Только мертвые не смогут увидеть мирную счастливую жизнь после победы над фашистскими ордами. Навечно ушли из этого мира брат, одноклассники, фронтовые друзья. Нам остается довести войну до победного конца…»

Поезд шел уже двенадцатые сутки. Солдатам надоело слушать шум колес, позвякивание буферов. Время от времени они «встряхивались»: слышался смех, шутки, заворачивались папироски… Те, у кого не было табака, сидели и терпеливо ждали, когда им дадут затянуться.

— Мне половину оставь.

— Мне четвертинку!

— Мне пятнадцать процентов!

— Мне десять!

— А мне на одну затяжку!..

Прибывший с пополнением новый командир роты, широкоплечий, среднего роста, белолицый капитан Борисов протянул Губайдуллину вышитый кисет:

— Закуривай!

— Спасибо, я не курю.

Капитан удивился:

— Вот здорово! А я так и не мог бросить. Теперь придется ждать конца войны.

От Новошахтинска пешим маршем направились к реке Молочной…

В Ново-Мунтале, неподалеку от Мелитополя, полковник Балдынов собрал в штабе дивизии командиров полков, расспросил о состоянии солдат, которым за короткий срок пришлось преодолеть большое расстояние. Затем разложил карту:

— Итак, солдаты очень устали. Танков нет. Не хватает орудий, снарядов, мин. На пополнение нет надежды. — Глядя на карту, комдив задумался. — По данным, сил врага втрое больше. Здесь на протяжении двадцати километров тянутся укрепления, состоящие из нескольких линий. Немцы огромное внимание уделяют этому участку фронта, защищающему низовья Днепра. Кроме того, с севера они прикрывают дорогу на Крым. Центр этого оборонительного рубежа — Мелитополь. Они называют это линией Вотана. Немецким офицерам на этой линии выплачивают тройную зарплату, все солдаты награждаются железными крестами. Вражеекие доты окружены четырьмя рядами колючей проволоки, через которую пропущен электрический ток. Все подступы заминированы. Построены землянки па глубину до восьми метров. В них размещены склады, мастерские, жилье. Фашисты уверены, что нам ни за что не взять эти укрепления. Посмотрим, на что способен русский солдат, — сказал комдив.

Наступление началось 26 сентября вечером.

Артиллеристы дивизии, держа врага под огнем, помогали пехоте. Гвардейцы шаг за шагом, ломая укрепления врага, продвигались вперед.

Пулеметчики Губайдуллина, защищая стрелков сильным огнем, вместе с ними шли вперед. И в это время с позиций гитлеровцев ударили минометы. Наша пехота залегла.

Командир роты Борисов подозвал Губайдуллина:

— Уничтожить минометы противника!

— Есть!

Губайдуллин с пулеметчиками двинулся к минометам противника.

Несколько раз ввысь взлетали ракеты. Минометный обстрел не прекращался. Пулеметчики то и дело вынуждены были укрываться от огня противника.

С трудом преодолев широкий овраг, солдаты Губайдуллина остановились перед линией колючей проволоки. Что делать? Ножниц нет, голыми руками проволоку не прорвешь. Но Миннигали не растерялся. Он снял шинель и бросил ее на нижний ряд проволоки. Первым прополз сам. За ним последовали остальные.

Стали видны фигуры немцев, суетившихся возле минометов.

Миннигали оставил пулеметчиков в глубокой воронке от бомбы, а сам с несколькими бойцами пополз дальше. Одна за другой разорвались гранаты. Миномет разнесло на куски.

Сразу, как только захлебнулись вражеские минометы, гвардейская рота поднялась в атаку. И снова пришлось залечь, потому что немцы ответили ураганным пулеметным огнем. В эго время пришел в действие «максим», с которым пулеметчики Губайдуллина обосновались в воронке неподалеку от вражеской позиции. Этот пулемет привел фашистов в паническое состояние — они не ожидали удара по своей позиции с этой стороны.

Командир второго батальона майор Поляков давно ждал удобного момента.

— Время!

В небо поднялась сигнальная ракета. Такая же ракета взлетела и на левом фланге.

По намеченному заранее плану два батальона, входившие в состав полка, которым командовал майор Пеньков, устремились в атаку.

В самую жаркую минуту боя вышла из строя система подачи патронов в одном из пулеметов взвода Губайдуллина. Но гвардии лейтенант Губайдуллин не растерялся. Он приказал солдатам бросать гранаты, а сам занялся пулеметом.

Немцы, решив, что пулеметчики уничтожены, вышли из окопов и ринулись в атаку на советские батальоны… Они уже совсем рядом. При сером свете раннего утра видны их зеленые каски и потные грязные лица.

— «Максим», дружок, я тебя наладил. Теперь не подведи, — сказал Миннигали и, глядя на бегущего впереди всех высокого худощавого немца с оторванным погоном на одном плече, нажал на гашетку.

Немец сразу упал навзничь, взмахнув автоматом, а ноги его как бы продолжали еще свой бег. За ним повалился второй, третий…

Батальоны снова поднялись и, теперь уж не останавливаясь, двигались вперед, до самых траншей врага. Немцы беспорядочно отступали.

На второй день наступления, 27 сентября, Миннигали Губайдуллин был ранен в третий раз. Кровь, сочившуюся сквозь рукав гимнастерки, первым увидел командир отделения Пономаренко:

— Товарищ лейтенант, вы ранены!

— Ничего! — ответил Губайдуллин. — Давай-ка перевяжем… Достань мой пакет…

Приближался вечер. Уже в темноте послышался гул самолетов. Река Молочная осветилась ракетами. Посыпались бомбы, заговорила артиллерия — снова стали рваться снаряды. Обстрел и бомбардировки длились всю ночь.

Погода испортилась. Мелкий осенний дождь шел не переставая. Дорога, и без того плохая, была разворочена взрывами, тягачами, бронетранспортерами. Бездорожье связывало технику врага. И немцы, боясь окружения, сами отступили к реке Молочной, а там всеми способами — кто на бревне, кто на бочке — стали переправляться на противоположный берег.

Ранним утром Балдынов, видя беспорядочное отступление немцев, приказал командиру артполка Дамаеву:

— Шрапнелью!..

— Артиллерия подзадержалась, бездорожье, товарищ комдив, — сказал подполковник Дамаев.

— Эх, жаль!

В этот момент внизу, в расположении второго стрелкового батальона, разгорелся бой. Балдынов, наблюдавший в бинокль, увидел, как небольшая группа советских солдат ведет огонь из «максимов»… Немцы все бежали, падали и падали. Берег реки был усыпан трупами врагов.

— Кто эти смельчаки? — спросил Балдынов.

— Это пулеметный взвод из второго батальона, товарищ комдив. Командира взвода лейтенанта Губайдуллина вы знаете. Вы его однажды назвали «степным орлом».

— Да, вспомнил. Он родом, кажется, из Башкирии?

— Так точно, товарищ комдив!

— Эх, молодцы ребята! Давай, давай еще! Подбавь жару, степной орел!

Пулеметчики гвардии лейтенанта Губайдуллина, будто услышав голос командира дивизии, поднялись и побежали за отступавшими немцами. Сам Губайдуллин, стараясь воодушевить наступавших стрелков, бежал впереди. На ходу он стрелял из автомата. Несколько раз падал, поднимался и, петляя, опять бежал вперед.

— Что он делает, этот Губайдуллин? — Голос командира дивизии задрожал. — Это же безумие!.. Почему лезет под огонь сам? Ведь он командир! Неужели ему жить надоело?

Лейтенант тем временем добежал до оврага, откуда стрелял пулемет противника. Тут же он выпрямился во весь рост, широким взмахом левой руки швырнул гранату в немецкого пулеметчика и закричал:

— Ребята, вперед!

Пулеметчики бежали за своим командиром. Затем, расположившись в отбитых траншеях, открыли ураганный огонь по отступавшим фашистам.

Стволы пулеметов раскалились…

Многие из гитлеровцев нашли свою смерть в реке Молочной. — вода окрасилась кровью врагов…

Когда бойцы второго батальона подошли к берегу реки Молочной и стали готовиться к переправе, комдив Балдынов приказал командиру полка Пенькову:

— За бесшабашность Губайдуллина строго наказать, а за смелость — представить к награде!

В это время комдиву доложили, что подоспела артиллерия. Комдив оживился.

— Ну, теперь давайте вы! — сказал он Дамаеву. — Дайте им огонька…

Когда прекратился артиллерийский обстрел, реку стали переходить танки.

Стрелковым полкам Настагунина и Пенькова был придан танковый полк. Соседняя слева дивизия тоже перешла в наступление.

Дождались еще одного рассвета.

Гвардейцы продолжали успешно продвигаться вперед.

Шинели набухли под дождем, отяжелели. Но солдаты Губайдуллина не отставали от танков, которые с большой скоростью двигались по труднопроходимой местности.

Наступлению препятствовала непогода. Шли моросящие дожди. Небо было затянуто темными тучами. Дорогу развезло, каждый шаг давался с трудом, сапоги увязали в липкой грязи.

Но жаловаться было некогда. Всем страстно хотелось только одного — скорой победы! Это стремление давало силы в тяжелой борьбе.

«Жаль, что Тимергали не дожил до этих дней, не видит, как враг бежит. Он воевал, когда мы отступали. А я участвую в наступлении, я трижды отомщу врагу за брата, за своих товарищей», — думал Губайдуллин, идя рядом со своими солдатами.

Близ Ново-Мунталя фашисты, по-видимому, готовили контрнаступление. Полк Пенькова попал под сильный огонь противника.

Командир полка майор Пеньков связался со штабом дивизии:

— Товарищ Третий, пройти напрямую невозможно. Немцы готовятся к танковой контратаке.

— Не теряйся, Николай! — послышался в телефонной трубке голос командира дивизии полковника Балдынова. — Обойди Ново-Мунталь с севера. Сейчас попрошу артиллерию помочь тебе.

Сразу после разговора с комдивом артиллерия приступила к обработке переднего края. А вскоре с гулом и грохотом пронеслись в небе и бомбардировщики с красными звездами на крыльях. На позиции врага одна за другой стали рваться бомбы. Когда затихли самолеты, пошли в бой танки…

XVI

Мелитополь и Ново-Мунталь были освобождены 23 октября. Немцев с берегов реки Молочной погнали дальше па запад.

Дивизия Балдынова остановилась, удерживая оборону на рубеже, проходившем близ деревень Заводовка, Урта, Горностаевка.

26 декабря группу солдат и офицеров из стрелкового полка Пенькова собрали в бывшей школе деревни Заводовки.

Адъютант выложил из портфеля на единственный в классе колченогий, полуразвалившийся стол ордена и медали и бросил на комдива вопрошающий взгляд:

— Зачитать?

— Читайте.

Адъютант взял бумагу, лежавшую на краю стола.

— «За отвагу и мужество, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, наградить орденом Красного Знамени сержанта Александрова Николая Петровича…» — читал адъютант.

— Я! — вскочил Александров.

Когда взволнованный Губайдуллин, услышав свою фамилию, вышел вперед, лицо командира дивизии, узнавшего его, просветлело:

— Недаром тебя прозвали степным орлом! Молодец! Знал я еще одного джигита из Башкирии. Он тоже геройски сражался против фашистов. Потом он погиб в неравной схватке с немецкими танками. — Балдынов тяжело вздохнул: — К сожалению, я не запомнил его фамилию. Один-единственный человек, свидетель его героизма, тоже погиб.

Губайдуллин вздрогнул. Ему хотелось спросить: «Не о моем ли брате и Петрове вы говорите?» — но он не осмелился, успокоил себя: «Разве мало таких храбрых джигитов, как мой брат?»

— Поздравляю, гвардии лейтенант.

— Служу Советскому Союзу!

Адъютант выкрикнул следующую фамилию:

— Ефрейтор Жариков…

Вручив последнюю награду, Балдынов еще раз поздравил всех и поспешил уйти.

Когда «виллис» с Балдыновым умчался, награжденные одновременно заговорили. Лица у всех были радостные, сверкали улыбки, слышался веселый смех, взволнованные голоса.

Майор Пепьков, командир полка, радовался вместе со всеми:

— Не мешало бы, конечно, сообща отметить это событие! Но времени в обрез, надо срочно и крепко готовиться к обороне, — сказал он и приказал гвардейцам отправляться на позиции.

Как-то Миннигали был в штабе полка и познакомился с Пеньковым-младшим, Данилой. Тот, хитро улыбнувшись, предложил:

— Пошли в санчасть полка.

— Зачем?

— Увидишь красивую медсестру.

Миннигали не понравилось, что офицер штаба полка, который года на полтора-два был моложе его, обращался к нему на «ты», но не подал виду. Все-таки Данила Пеньков был старшим лейтенантом.

— А далеко санчасть?

— Близко. Пойдем, вдвоем веселее будет.

Губайдуллину не хотелось, но он все-таки согласился:

— Айда!

Это «близко» Данилы оказалось немалым расстоянием. Шли траншеями и окопами. Когда добрались до виноградников и яблоневых садов, поднялись наверх.

Данила с воодушевлением рассказывал о красоте медсестры:

— Вот это девушка! Я такой ни во сне, ни наяву не видел. Что тебе талия, что грудь! Ножки… на токарном станке выточить, и то такие не будут. А брови, а глаза, лицо — с ума можно сойти!

— Эта девушка очень вас любит? — спросил Губайдуллин, чтобы как-то поддержать разговор.

— Нет. Она и не знает, что я ее люблю. У меня храбрости не хватает близко подойти к ней. В свободное время я пойду полюбуюсь на нее со стороны и ухожу.

— Что же так?

— Не осмеливаюсь. — Старший лейтенант вздохнул. — Говорят, она с характером. Была ранена, после госпиталя ее направили в одну армию, затем перевели в другую. Приглянулась старшим офицерам. Вот тут-то и сказался ее характер! Никого даже близко не подпустила к себе. Когда уж очень стали к ней приставать, написала рапорт. Ее перевели сначала в корпус, а потом — к нам в полк.

— Да, видать, не уживается она на одном месте. Действительно, характер, — сказал Миннигали.

— Нет, — не согласился с ним старший лейтенант Пеньков, — слишком она честная, потому и не уживается. Другая девушка плюнула бы на все.

— Значит, эта девушка кого-то очень сильно любит, иначе не стала бы так вести себя, — заключил Миннигали.

— Почему ты так решил?

— По себе знаю. У меня. на родине девушка. Я люблю ее больше жизни… С тех пор как я на войне, сколько погибло моих знакомых, сколько близких друзей, товарищей, во взводе пятый раз сменились люди! А я до сих пор жив. Даже ранен не был по-настоящему. А почему? — спросил Миннигали и сам себе ответил: — Потому, что у меня есть Закия — любимая. Ее любовь спасает меня. Да-да, не смейся, — незаметно он и сам перешел на «ты». — Правду говорю. Эх, скорей бы прогнать фашистов и вернуться домой, встретиться с Закией! Теперь я знаю, как надо жить!

— Не зря, оказывается, тебя поэтом называют. Прочти-ка какое-нибудь свое стихотворение.

— Потом, — сказал Миннигали, растревоженный воспоминаниями.

— А красивая у тебя девушка?

— Красивая! Для меня нет другой такой красивой девушки в мире.

— Ты счастливый.

— Да, я очень счастливый, — согласился Миннигали. — Только почему-то долго нет письма от Закии. И из-за этого временами болит сердце.

— А ты ходил с другими девушками?

— Нет.

— Почему?

— Не нравится никто.

— И я тоже… еще никого не любил, — сказал Данила.

— А эту медсестру, про которую рассказывал, тоже не любишь по-настоящему?

— Разве дело в моей любви? Я ей не нравлюсь.

— Как же ты можешь знать об этом, если не говорил с ней? Какая же польза, от того, что ты ходишь и облизываешься, как кот около горячей каши?

— Что же я, по-твоему, должен делать?

— Что будет, то и будет, а ты поговори с ней, открой ей свое сердце.

— Легко сказать! — Данила приуныл. — А если она посмеется над моей любовью? Лишиться последней надежды?

— Ну, смотри сам, — сказал Миннигали.

В низине, окруженной со всех сторон холмами, возле большой землянки, видны были люди в белых халатах. Данила как вкопанный встал на месте;

— Дальше не пойдем.

— Не съедят же тебя!

— Неудобно.

— Как зовут ее?

— Не знаю.

— Какой же ты все-таки интересный человек! Влюблен в девушку и даже не знаешь, как ее зовут…

Вдруг Данила вздрогнул:

— Смотри… Там, видишь, идут три девушки! Она справа идет!

Миннигали взглянул и уже не мог оторвать глаз от милого лица.

— Лейла! — крикнул он.

Лейла рассказывала, видимо, что-то очень смешное, потому что все смеялись. Услышав свое имя, она остановилась. Черемухового цвета глаза ее округлились.

— Миннигали! — Лейла бросилась Миннигали на шею.

Шедшие мимо солдаты уставились на счастливого лейтенанта и девушку. Подруги Лейлы, перешептываясь, пошли дальше. Лишь Данила Пеньков стоял, ничего не понимая.

Губайдуллин подвел девушку к Даниле:

— Знакомься. Моя сестренка Лейла.

— Сестренка? — Данила сразу повеселел. — Родная?

За Миннигали ответила Лейла:

— Двоюродная!

— Вот ведь судьба. Кто мог бы подумать! — сказал Данила.

Но Лейла уже не слушала его. Она смотрела на Миннигали и торопливо расспрашивала его обо всем.

Рассказала она и о себе. В полк, где служил Миннигали, прибыла совсем недавно. Ее отец после лечения в госпитале вскоре снова был тяжело ранен. Мать, возвратившись с фронта, живет одна в Баку. Лейла была немного обижена, что Миннигали в последнее время не писал ей.

Потом она замолчала, боясь сказать что-нибудь лишнее прп Даниле, который не отставал от них ни на шаг.

— Бердиева, к главному врачу!

Нужно было бежать, а она не могла оторвать своих лучистых глаз от Миннигали. Но надо было прощаться. У входа в землянку она обернулась:

— Миннигали, я тебя долго искала. Теперь мы рядом. Приходи, как только освободишься, ладно? Я буду ждать.

Он помахал ей рукой.

Когда они остались одни, Данила сказал:

— Похоже, что она любит тебя! Как обрадовалась! Просто забыла все на свете, как увидела тебя.

Миннигали ничего не ответил.

Они повернули назад. Некоторое время шли молча. Наконец Данила спросил:

— Ты любишь Лейлу?

— Ну что ты пристал! Я тебе говорил, есть у меня в ауле девушка.

— И она тебя тоже любит?

— Любит, — сказал Миннигали. — А может, и не любит. Не знаю.

— Как не знаешь? Она тебе, наверно, пишет: милый, дорогой?

— Пишет.

— А ты каждому ее слову веришь?

— Ну что ты привязался ко мне? — Миннигали рассердился: — Любит, не любит! Тебе не все ли равно?

— Все равно, конечно. Просто, знаешь, не все девушки остаются верными своему слову.

— Закия не такая, — сказал Миннигали убежденно.

— Почему ты так в этом уверен?

— Уверен!

— Не поверю, что из-за нее тебе Лейла не правится. Такая девушка!

Миннигали знал, что в глубине его сердца живет нежность к Лейле, но он не мог нарушить своей верности Закие.

— Двух девушек любить невозможно. Лейла — мой друг, — сказал он твердо.

— Странный ты человек. — Данила засмеялся над такой щепетильностью Миннигали. — Лейла тебя любит, а ты от нее шарахаешься.

Миннигали промолчал.

Оба задумались и больше не говорили на эту тему. Около яблоневого сада их дороги разошлись: Данила направился в штаб полка, Миннигали — в расположение своего взвода.

Как только оп там показался, помощник командира взвода передал ему письмо. Это было первое письмо Закии после трехмесячного молчания. Миннигали разволновался, радость переполнила его сердце. Вот чего, оказывается, ему не хватало!..

«Миннигали, здравствуй!

Твои письма получаю. Последнее письмо я получила давно. Ты, наверно, обижаешься, что не отвечала. Хабибуллу-бабай и Малику-инэй вижу очень часто. Они живы-здоровы, Малика-инэй немного сдала. Все время говорит о тебе. Горюет, что нет писем от Тимергали. В ауле никаких других новостей нет. И писать-то не о чем, все одно и то же. Знаю, что для того, кто ждет писем, это тяжело. Буду чаще писать тебе, но не сердись, если не смогу отвечать на все твои письма. Миннигали я теперь не одна. Я вышла замуж. Я давно собиралась написать тебе об этом, по боялась огорчить тебя. Не вини меня, ладно? Останемся по-прежнему друзьями… Если хочешь, переписывайся с Санией. Эта девушка недавно, переехала к нам в аул со своими родителями.

Больше писать нечего. До свидания.

С приветом твоя одноклассница Закия.

23 сентября 1943 года».

От письма повеяло невыносимым холодом. Каждое слово, написанное рукой любимой девушки, ранило его сердце. Он ничего не мог понять, снова внимательно перечитал письмо.

«Вышла замуж… — мучился Миннигали. — За него же она вышла замуж? Впрочем, это уже все равно. Она вышла замуж за другого…» Отчаяние охватило Миннигали. Потом нахлынуло чувство горькой обиды, захотелось сейчас же написать ей письмо, полное злых упреков в неверности, в предательстве. «Да, — подумал Миннигали, — вот что такое предательство!» Он сейчас напишет ей об этом.

Но, остыв немного, он раздумал писать письмо. Какое он имеет право мешать ей устраивать свою жизнь так, как она хочет? Нашла человека по душе, пусть живет счастливо…

Он старался оправдать Закию, но боль не проходила, сердце не хотело мириться с потерей. Ведь он же любил ее так, как никто другой любить не будет! Еще раз перечитал письмо, сам не зная для чего. Обратил внимание на число.

Письмо Закии было написано в хот день, когда был бой с немцами. Страшный бой. С того дня прошло недели полторы. Домой он давно не писал. Мать с отцом, бедные, наверно, места себе не находят. Хорошо, что он не написал нм о смерти брата. Миннигали достал карандаш и бумагу. Но писать оп не мог, так и сидел неподвижно, весь во власти тяжелых дум. Мысли его снова и снова возвращались к Закие. Не понимал он, почему же она сразу не написала ему, если собиралась замуж за другого. Если бы она любила его по-настоящему, разве смогла бы за это время остыть к нему? Значит, она не любила его? Вполне возможно…

Он вспомнил слова брата: «Ты, братишка, очень легко смотришь на жизнь. Алсу же не может ждать, когда ты станешь взрослым. Не горюй. Детское чувство потом проходит. А ты еще сотни таких девушек встретишь, как Закия».

Наверно, Тимергали был прав.

Неделю Миннигали ходил сам не свой. Он старался убедить себя, что любовь к Закие была детским увлечением. Это немного успокоило, но в сердце образовалась пустота. Между тем Миннигали все чаще стал думать о Лейле. Образ Закии постепенно отходил все дальше и дальше, стирался, тускнел…

Каждая встреча с Лейлой преображала Миннигали. Он понял, что есть на свете такая любовь, которой он никогда раньше не знал. Ни с чем не сравнимая! Настоящая! Которая всю душу переворачивает, волнует, куда-то влечет… Эта любовь сама нашла его. Мальчишкой влюбившись в Закию, оп сам себя обманывал. Сейчас совсем другое. Лейла — его настоящая любовь. Кажется, что он па свете жить без нее не сможет… Почему так? Ведь в Баку ничего такого не было…

С такими мыслями Миннигали шел в санчасть. Лейла встретила его счастливой улыбкой:

— Я тебя весь день ждала.

— Откуда ты узнал — а, что я приду? — спросил Миннигали.

— Сердце подсказало. — Лейла подхватила парня под руку. — Я пока свободна. Пойдем куда-нибудь. Хоть нагляжусь на тебя.

Они вышли из санчасти.

Солнце село, и стало прохладно. Земля под ногами подмерзла. И небо ясное-преясное. Высоко над ними мигали звезды, завидуя их счастью.

Они шли молча. По дороге им попадались солдаты. Когда дошли до молодой березовой рощицы, Лейла прижалась к парню:

— Родной мой, любимый мой!..

С этого дня судьбы их соединились…

XVII

Чем дольше тянулась война, тем труднее, тяжелее становилась жизнь в Уршакбаш-Карамалах.

Урожай уродился на славу, работали в поте лица от темна до темна, но на трудодень выписывали всего лишь четверть стакана пшеницы. Все остальное до зернышка отправляли на фронт. В первый год у людей хоть скотина была. Сейчас и ее не осталось.

«Как переживут зиму дети и старики?» — вот что заботило Хабибуллу. Да ему и своего горя хватало. Давно не было писем от Миннигали.

Самые страшные мысли постоянно тревожили и угнетали старика. Страдала и Малика. Со времени получения известия о том, что Тимергали пропал без вести, она заметно постарела. Волосы стали совсем белыми, еще сильнее прихрамывала, одну руку подергивало, глаза стали тусклыми. Но старушка мать не отставала от людей, помогала колхозу, как могла.

— Сейчас всем тяжело. Но надо как-то терпеть. Без надежды только шайтан живет, говорят. Не поддавайтесь горю и трудностям, — успокаивала она женщин. А сама, оставшись в доме одна, охваченная тоской по сыновьям, горько плакала, пела вполголоса старинные, созвучные переживаниям песни.

Вот и теперь, не находя покоя душе, она пошла встречать старика, задержавшегося на работе. День печальный, идет холодный дождь вперемешку со снегом. Темный в сумерках переулок такой грязный, тоскливый. Напротив, за оврагом, в школьном саду белые березы машут ей голыми ветвями, словно руками. Посаженные и выращенные ее сыном, может быть, они чувствуют ее печаль? Может быть, и они скучают без заботливого молодого хозяина? Эх, березки, березки!.. Если бы вы могли разговаривать и делиться своими мыслями, как люди! Рассказала бы вам Малика, что творится у нее на душе. Но вы, березы, бездумны, и нет у вас души, только и знаете качаться, качаться…

Малика изо дня в день ждала писем от сына: вот придет, не сегодня, так завтра. Она уже устала ждать, но надежда еще согревала ее душу. Каждый раз при виде девушки-почтальона, разносившей по домам газеты и письма, она открывала окно и спрашивала:

— Деточка, пет ли на дне твоей сумки и для нас письмеца?

Девушка знала наперечет все письма, которые лежали в ее кирзовой сумке, но, чтобы не расстраивать, не разочаровывать бедную старушку, отвечала уклончиво:

— Почта еще не пришла, инэй. А эти письма старые. Придет вам письмо. Ждите. С полевой почты письма долго идут. Да и писать им там некогда. Война — это не игрушка ведь!

— Да, я знаю. Вот Тимергали почему-то не пишет. А той бумажке с черной печатью, которую нам прислали, я пе верю и не поверю. Неправильно все там написано. Тимергали не такой у меня сын, чтобы пропасть без следа.

Девушка, как могла, успокаивала мать, сочувствовала ее горю, обещала, как только придут письма от ее сыновей, тотчас прибежать и принести их.

Мать успокаивалась. Когда у нее не оставалось сил работать в колхозе, чтобы принести какую-то пользу и скоротать длинный день, она вязала из шерсти, собранной колхозниками, носки, варежки для фронта.

Сейчас она для вернувшегося с работы старика кипятила чай. Самовар разогрелся и запел свою песню. Малика с совком в руках так и застыла, когда в дверях показалась девушка-почтальонша.

— Ты с хорошими вестями пришла, доченька?

— С хорошими! Добрые вести принесла я, инэй! От Миниигали-агай вам письмо! — поспешила обрадовать старушку почтальонша.

— Печатными буквами написано или он сам написал?

— Сам!

Увидев на треугольном конверте знакомый почерк, Малика просияла.

— Если не трудно, прочти нам, доченька, — сказала она, возвращая письмо почтальонше.

Старики примолкли, напряженно следя за каждым движением девушки.

— «Здравствуйте, отец и мама! Моя жизнь по-прежнему. Я жив-здоров. Чувствую себя хорошо. Сыт, одет, обут, настроение хорошее. Фрицев громим. Солдаты мои храбрые, ловкие, боевые. Многие получили ордена. Меня тоже наградили орденом Красной Звезды…»

— Подожди-ка, подожди, дочка! — Хабибулла вскочил с места. — Кому дали орден Красной Звезды?

— Миннигали-агай, — сказала девушка.

На лице Хабибуллы появилось выражение радости, гордости, даже важности.

— Мой сын — герой! Слышишь, мать?

— Слышу, — сказала Малика, радуясь не столько ордену, сколько тому, что сын ее жив и здоров. Она потихоньку утерла глаза краем платка.

Хабибулла, не находивший себе места от радости, для виду даже прикрикнул:

— Эхма! И от горя плачет, и от радости плачет! Чем слезами — заливаться, лучше угостила бы девушку чаем!

— Ой, конечно, конечно! — Малика засуетилась.

Девушка хотела уходить, но Хабибулла не отпустил ее.

— Доченька, садись-ка, попей со старухой чаю, — сказал он и начал торопливо одеваться. — Посиди у нас. А я пойду в канцелярию схожу.

— Поешь сначала, потом пойдешь, — заворчала Малика.

— Не могу я тут рассиживаться! Сегодня же все должны узнать, что Миннигали Советская власть орден дала! У «героя-бабая» и сын герой! Правильно говорят, что яблоко от яблони далеко не падает.

Малика привыкла уже, что он всегда хвастается своими сыновьями, и только улыбнулась:

— Можно подумать, что Гебе самому дали орден. А если бы Миннигали и вправду дали Героя, что бы ты тогда делал?

— Мать, не смейся! Говорят, ребенка с пеленок видно, каким он станет. Запомни мои слова — нам не придётся краснеть за Миннигали!

Тут Малику задело, что старик хвалит только одного сына, будто совсем забыл про другого.

— А что же Тимергали хуже?

— Да кто же его хает?

— Какой из пяти пальцев не укуси, каждый будет болеть, — начала Малика, но Хабибулла, знавший наперед, что она хочет сказать, перебил ее:

— Ладно, ладно, эсей, знаю! Мне тоже оба сына одинаково дороги, Я не для того хвалю одного, чтобы обидеть другого.

Малика не ответила, задумавшись о старшем сыне, в бесследное исчезновение которого она не верила.

В дверях Хабибулла столкнулся с Минзифой.

— Проходи, соседушка! — сказал ои, давая дорогу передовому бригадиру колхоза «Янги ил».

Минзифа была чем-то озабочена:

— У меня дело к тебе, агай.

— Какое?

— Поговори-ка с Тагзимой. Не отпускать бы ее из колхоза…

— А куда она едет?

— В Раевку.

— Зачем?

— Не говорит зачем. — Миизифа помолчала, — По-моему, ей Сабир житья не дает. Ты же знаешь его…

— Ладно, сегодня обязательно поговорю с Тагзимой. Ну, я пошел. А ты проходи, попей с моей старухой праздничного чаю.

— Какой праздник?

— От Миннигали нашего письмо пришло. Ему орден Красной Звезды дали!

— Ох!

— Сам бы посидел, с гостями чаю попил, — попробовала было Малика уговорить старика, но тот отшутился только:

— Эх, старуха, старуха! Знал бы, что станешь такой ворчливой, не взял бы тебя в жены. И что я тогда в тебе нашел? Сейчас удивляюсь сам. Чтобы исправить ошибку молодости, придется, видно, какую-нибудь солдатку приголубить.

— Беззубый уже и седой, а мелет языком всякую чепуху! И состариться-то не можешь по-человечески, — сказала Малика и впервые улыбнулась, так как сегодня она тоже была в приподпятом настроении.

Женщины уселись за стол, а Хабибулла вышел из дому.

С каждым, кто встречался ему на пути, он делился своей радостью. В правлении тоже всем рассказал о награде сына. Затем отправился дальше по улице Арьяк. Возле дома Тагзимы замедлил шаг.

Он долго стоял в нерешительности, по потом все-таки направился к приземистому, довольно ветхому домику, одна стенка которого почти совсем вросла в землю. В неосвещенном углу сидела Тагзима, обняв ребенка. Она словно не слышала, что кто-то вошел, даже не пошевелилась. Хабибулла кашлянул:

— Здравствуй, дочка.

— Здравствуем, здравствуем… Как сами? — ответила Тагзима.

— Что-то не видать тебя последнее время. Как живёшь-то?

— Хорошо.

— Как Нургали?

— Приболел немного. Простудился.

— Холодно у вас. — Хабибулла потрогал трубу железной печки, стоявшей посреди комнаты. — Зря упрямишься, дочка, хоть зиму бы перезимовала у нас. Веселее было бы жить всем вместе…

— Не хочу добавлять людям хлопот. Хоть впроголодь, зато в покое, как говорится. Не одна же я живу так. Все деревенские бабы мучаются. Раз война, что же поделаешь, надо терпеть.

— Подумай о здоровье ребенка, дочка. Поживи у нас.

— Что вы так о нас печетесь! Вам самим на старости лет нужна помощь. Вы думаете, я ничего не вижу и не слышу? — Тагзима получше укрыла сына. — Не уговаривайте, агай. Не беспокойтесь, мы выдержим.

— Ну, хоть пока сын выздоровеет, поживи у рас…

— Нет, что ли, в ауле детей, кроме моего сына?

— Есть, да… — Хабибулла растерялся. Долго он не находил, что сказать, потом вспомнил свой разговор с председателем колхоза. — Был я в канцелярии. Сабир сердится. Говорит про тебя: голодная сидит, а сроду ничего не попросит.

— Мне от Сабира ничего не надо, — сказала Тагзима.

— Ради сына поубавила бы гордость. Ты не от Сабира получаешь хлеб, тебе колхоз платит за твою работу.

Тагзима уставилась в одну точку и, ничего не отвечая, покачивала на коленях мальчика, который постанывал во сне. Тагзима украдкой вытерла рукавом глаза.

«Старается не показать, что плачет», — подумал старый Хабибулла. Ему было не по себе оттого, что разговор не клеился. Потоптавшись еще немного на месте, он двинулся к двери:

— Ладно, дочка, я пойду. Завтра подвезу тебе дров немного и из еды кое-что принесу.

Когда дверь за ним затворилась, Тагзима дала волю слезам. Наплакавшись вволю, но не успокоившись, она вытащила из кармана казакина стершееся но углам самое последнее письмо Тимергали с фронта. Она помнила каждое слово в нем и поэтому только прижала его к груди.

«Тагзима, моя любимая! Когда я узнал, что у нас есть сын Нургали, я рыдал от радости. Тысячу раз спасибо тебе за то, что родила мне сына-богатыря! Поцелуй за меня нашего сына Нургали. Поцелуй глазки его, уши, носик, пальчики, всего его, маленького нашего ребеночка… Сын наш будет счастливым, очень счастливым. Он будет жить в то время, когда не будет уже проклятой войны. Знаю, тебе очень тяжело с ребенком. Но не сдавайся, терпи ради нашего сына, береги его.

Любимая моя, женушка моя, почему ты скрываешь от людей, что Нургали мой сын? Не скрывай! Пусть знают все. Кричи об этом на весь мир! Я хотел написать отцу и матери о нашем сыне, но ты не разрешаешь. Еще раз умоляю тебя, скажи сама моим родителям о пашем сыне. Возьми из сельсовета справку на него. Как только выйдем из боя, буду хлопотать аттестат. Я ведь теперь за взводного.

Пока что от фашистов нет покоя. Бьемся с ними без конца. Как бы они ни старались нас сломить, не могут… За меня не беспокойся. Я буду без устали сражаться за наше счастливое будущее, за нашу Советскую страну. Я вернусь к тебе победителем. Жди меня. Очень жди. Твой Тимергали».

Уже больше года прошло со дня получения этого письма. Почему же на свои письма к нему она не получает ответов? Доходят ли ее весточки до Тимергали? Если получил, то почему же ничего не сообщит о себе? «Где же ты, Тимергали? Неужели твое сердце не чувствует, как тоскуют о тебе твоя Тагзима и сын твой, которого ты еще не видал? Эх, Тимергали, Тимергали, хоть бы самую коротенькую записочку, только — жив и здоров! Ты, только ты нужен Тагзиме. Не хочет она верить что пропал без вести. Разбей врага и возвращайся. Сколько бы лет ни прошло, Тагзима останется верной своей чистой любви, будет ждать тебя…»

Всю ночь не сомкнула Тагзима глаз, растревоженная тяжелыми мыслями, затем, чтобы унять сердечную тоску, села писать письмо при тусклом свете лучины.

«Тимергали, мой любимый!

Снова тебе пишу, а сама боюсь, что и это мор письмо останется без ответа. От тебя нет никаких вестей, и нам очень тяжело, страшные мысли приходят в голову. Каждый день прихожу с работы, а потом иду к почтальонше, чтобы узнать, нет ли от тебя письма. Возвращаюсь от нее в слезах. Если бы ты знал, дорогой, как я скучаю по тебе! Как далекий сон, остались в памяти минуты, самые счастливые в жизни минуты, проведенные с тобой. Иногда я сомневаюсь, было ли все это на самом деле. Но со мной наш сын, в котором течет твоя кровь. Он вылитый ты! Твое лицо, твои глаза и улыбка… Если бы суждено было хоть разочек увидеть тебя! Нам очень плохо без тебя… Днем, на работе, это не так заметно. Вечерами просто невыносимо. Такая пустота! А малыш еще совсем глупенький, ничего не понимает. Керосина нет. Как стемнеет, все ложатся спать. Народ живет одной надеждой — скорее бы кончилась война. Помогаем фронту, чем можем.

Милый, не думай, я не жалуюсь. Мы пока живем, слава богу. О нас не беспокойся. Кончится война, и станет веем легче… Колхозные дела идут потихоньку. Только рабочей силы не хватает. И лошадей почти не осталось…

С фронта никто больше не возвращался. Сабир все еще председатель колхоза. Как поправился от ранений, стал пить. До чего же он вредный! Не дает солдаткам лошадей, чтобы привезти сена, дров. Таскается за бабами…

Тимергали, мой родной, я тебя так жду! Если понадобится, готова ждать целую вечность. Но лучше приезжай скорее.

Твои живы-здоровы. От Миннигали получают письма. Одно их огорчает — нет писем от тебя. Ты напиши уж и им, и нам. Очень прошу тебя. Твои родители хорошие люди. Они хотят мне помочь материально. Даже приглашают нас к себе жить. Но я сама не хочу. Гордость не позволяет. Ведь они уже старые, сами нуждаются в помощи. Мы, я и твой маленький глупенький сыночек, как-нибудь перебьемся до' твоего возвращения. Обязательно проживем! Ты о нас не беспокойся. Только об одном прошу — скорее разбей фашистов и возвращайся домой.

Пока будь здоров, наш дорогой и любимый.

С горячим приветом твоя Тагзима н твой маленький сыночек Нургали».

Сложив письмо треугольником и положив его в карман, Тагзима несколько успокоилась, от сердца отлегло. Но спать все равно не хотелось. Она просидела до рассвета. Когда стало светать, Тагзима собрала скудные пожитки, завернула потеплее ребенка, усадила его на сапки и направилась по дороге в Раевку, Спустя какое-то время Хабибулла привез ей дров на маленьких санках, но дом был пуст, а Тагзима успела уже далеко отойти от Уршакбаш-Карамалов.

XVIII

В конце октября 1943 года гвардейская стрелковая дивизия Балдынова, разгромив немцев, укрепившихся в районе Большой Лепетихи, неуклонно продвигалась вперед. Гитлеровские соединения отходили к Днепру.

На основании приказа командующего армией командир корпуса генерал-майор Рубанюк дал на подготовку к форсированию Днепра всего двое суток…

Майор Пеньков получил приказ Балдынова выйти на рубеж и с наступлением темноты начать переправу и поэтому лично проверил готовность своих подразделений.

Первыми бросились к берегу бойцы Губайдуллина, но майор Пеньков остановил горячего лейтенанта:

— Губайдуллин, что за мальчишество! Вы хорошо подготовились?

— Так точно, товарищ гвардии майор!

— Как будете переправляться?

— У пас есть плавсредства. Лодки.

— Где взяли?

— В соседней деревне достали.

Командир батальона Поляков подтвердил слова Губайдуллина:

— Товарищ гвардии майор, взвод Губайдуллина подготовился к переправе. Он успел даже провести показательное занятие. Готовы форсировать Днепр хоть сейчас.

Командир полка похвалил Губайдуллина за усердие и находчивость. Но надо было ждать, пока подготовятся и другие взводы.

Ночь была ясной. Днепр в обманчивой тишине нес свои холодные воды. Волны накатывались на берега, покрытые первой снежной крупой. Деревья и кусты, низко склонившись над водой, тревожно покачивались на ветру, словно тоже ждали начала боя.

В полночь воины второго батальона, в котором находился взвод лейтенанта Губайдуллина, начали переправу.

Кругом царило спокойствие, лишь изредка со свистом пролетали мины и взрывались где-то далеко за спиной.

Спокойным голосом Миннигали скомандовал:

— Отчаливай!

Как только лодка отошла от берега, почувствовалось сильное течение реки.

Внимание Миннигали целиком приковано к противоположному берегу реки. Как незаметнее пройти это расстояние? Как высадиться? Когда их заметят фашисты?..

Пока все спокойно. Ни впереди, пи сзади стрельбы не было. Иногда взлетали немецкие ракеты. Потом они стали вспыхивать чаще. При их ослепляющем свете лодки продолжали продвигаться дальше. Но почему тишина? Почему не стреляют?

До правого берега оставалось метров десять — пятнадцать, когда, прорезая ночную темноту, брызнул огонь вражеских пулеметов. — Закипела, забурлила вода от пуль, мин, снарядов. Лодки закрутились, завертелись, закачались на месте. Казалось, что все лодки сейчас развалятся и пойдут ко дну. Но они упорно продолжали свое движение вперед.

Командир роты Борисов находился в первой лодке. Выждав удобный момент, он скомандовал: «Огонь!» Но в то же мгновение совсем рядом разорвался снаряд, лодка разломилась и начала тонуть. Командир роты и бывшие с ним в одной лодке солдаты погибли. Вслед за тем еще несколько лодок перевернулось на воде.

В лодку Губайдуллина попал осколок от снаряда и пробил дно, хлынула вода. Миннигали крикнул солдатам:

— Прыгайте! Здесь не глубоко, не бойтесь!

Губайдуллин вместе с солдатами выбрался на сушу, и пулеметчики открыли огонь по гитлеровцам.

Все новые и новые взводы и роты высаживались на правый берег и с ходу вступали в бой.

Командир полка Пеньков внимательно следил за ходом боя. Он позвонил Балдынову:

— Товарищ полковник, второй батальон на том берегу. Сейчас они схватились с фашистами… Наших там очень мало. Им срочно нужна помощь. Основные силы не успели перейти реку. Два плота разбиты снарядами. Надо скорее подавить артиллерию фашистов.

— В телефонной трубке послышалась команда, которую Балдынов давал командиру артполка:

— Дамаев, подавить огонь противника!

— Есть…

Когда заговорили батареи, переправа на Днепре снова оживилась.

Пеньков ждал каких-нибудь обнадеживающих вестей с того берега и места себе пе находил от нетерпения. Он настороженно вслушивался в шум разгоравшегося боя, непрерывные разрывы снарядов и старался представить, что там происходит. Но ясно было лишь одно — плацдарм на том берегу уже есть. Наконец терпение у него кончилось, и он доложил на командный пункт дивизии:

— Я со штабом перехожу на тот берег.

— Подождал бы немного, Николай, — сказал Балдынов. В его голосе звучала тревога. — Что творится там сейчас?

— Именно поэтому я и должен быть там, — ответил Пеньков.

Появление командира полка на поле боя подняло дух людей.

В результате упорного ночного боя основные силы дивизии закрепились на правом берегу, и немцы вынуждены были оставить свои позиции и отступить.

Гвардейцы не давали врагу остановиться и закрепиться и упорно продвигались вперед.

— В общем огненном потоке взвод Губайдуллина — маленькая частица, но пулеметчики сражались, не щадя себя. «Максимы» работали без устали.

Во время короткой передышки командир батальона Поляков, увидев Губайдуллина, дружески похлопал его по плечу:

— Лейтенант, поздравляю!

— С чем, товарищ гвардии майор?

— За отвагу, проявленную при форсировании Днепра, ты представлен к ордену Отечественной войны!

— Я ничего такого не сделал… Вот моих солдат можно представить к награде. Они воевали, не щадя себя.

— Они тоже представлены. Если кто забыт, на тех подготовишь материал. Понял?

— Есть! — На лице Миннигали отразилась истинная радость. — Сегодня же составлю список…

Ночь прошла спокойно. Шел снег. Опускаясь на воду, он исчезал без следа, а на берегу пятнами белела свежая пелена…

Губайдуллин сидел на дне захваченной у врага траншеи и не мог отделаться от гнетущих мыслей. Весь кошмар недавней переправы, жестокого боя все еще стоял у него перед глазами.

XIX

После успешного форсирования Днепра на участке дивизии Балдынова войска 3-го Украинского фронта начали операцию по разгрому немецких частей, расположившихся между реками Ингулец и Южный Буг. В историю Великой Отечественной войны эта операция вошла как Березнеговато-Снигиревская наступательная операция 1944 года.

Войска левого крыла должны были двигаться в направлении Берислав, Херсон, Николаев. В состав этих войск входила и дивизия Балдынова.

К северу от села Кочкаровки[28] на высотах между селами Дудчаны и Рядовое, закрепились немцы. Во что бы то ни стало надо было выбить их оттуда, чтобы обеспечить продвижение вперед. Эту задачу командир дивизии Балды-нов возложил на стрелковый полк Пенькова.

Задержка наступления на этом участке фронта даже на самое короткое время помешала бы проведению всей операции. Балдынов прекрасно понимал это. Наблюдая в бинокль за тремя неприступными, укрепленными дзотами курганами, отдаленными друг от друга на сто — сто двадцать метров, он сосредоточенно думал, пытался решить тяжелую задачу. Другого выхода нет — надо заставить замолчать эти проклятые дзоты. Без этого невозможно сломить линию обороны Рядовое — Дудчаны.

Гвардейцы усиленно готовились к штурму. Майор Пеньков, собрав командиров рот в ложбине неподалеку от Дудчан, провел показательное занятие со взводом Губайдуллина. Присутствовавшему там заместителю командира дивизии Левкину понравились боевое мастерство и выучка взвода. В штабе он доложил об этом Балдынову и предложил:

— Я думаю, что надо поручить взводу Губайдуллина взять вражеские дзоты.

— Сколько у него пулеметов?

— Три станковых пулемета, автоматы. В каждом пулеметном расчете по семь человек.

— Что думает об этом командир полка?

— Я разговаривал с Пеньковым… Он по-другому мыслит. Не хочет отделять взвод Губайдуллина от двух наступающих стрелковых рот.

Командир дивизии, продолжая наблюдать за дзотами, тяжело вздохнул:

— Как говорится, семь раз отмерь, один раз отрежь… Надо обдумать этот вопрос. Мы не имеем права терять много людей…

7 марта началась подготовка к наступлению на Дудчаны. В тот же день в глубоком овраге на передовой линии состоялось партийное собрание второго батальона. На повестке дня среди других был и вопрос о приеме в партию Миннигали Губайдуллина.

Когда очередь дошла до Миннигали, от волнения он не мог подобрать подходящих слов. Хоть п готовился до этого и про себя уже почти выучил наизусть свое выступление, начинавшееся с краткой автобиографии, но, когда дали слово, сразу все забыл. Сказал только то, что было главным, что в нескольких словах выражало все его чувства, все стремления.

— Я еще не получил партбилета, — говорил он, вертя в руках шапку, — но но я клянусь, пока мое сердце бьется в груди, я буду громить гитлеровцев, как настоящий коммунист!

Майор Пеньков сказал несколько слов о лейтенанте Губайдуллине, о том, как смело и слаженно воюет его взвод.

Миннигали Губайдуллин был принят единогласно.

На собрании присутствовал и начальник политотдела дивизии Мартиросов. Он поздравил Губайдуллина.

Собрание было коротким. Назавтра предстоял тяжелый бой.

В эту ночь мало кто спал.

Губайдуллин приказал своим солдатам еще раз тщательно проверить пулеметы и личное оружие, а сам, улучив свободную минуту, сел писать письмо родителям.

«Может быть, написать им о геройской гибели Тимергали?.. Нельзя. Они не переживут такого горя. Придет время, узнают. Пусть думают, что он жив, что вернется. Надо поздравить эсей. Завтра же 8 марта — женский праздник! Надо поздравить и Лейлу.

И. завтра — мой день рождения. Кончится война, буду каждый день рождения праздновать вместе со своими друзьями, с Лейлой… Ну, это после войны, а пока надо набраться терпения…»

Мысли Миннигали прервал связной:

— Товарищ гвардии лейтенант, вас срочно вызывает командир батальона.

Комбат гвардии майор Поляков разъяснил Губайдуллину боевую задачу, поставленную взводу пулеметчиков. Нужно уничтожить на одном из курганов вражескую огневую точку. Это непременное условие прорыва, иначе никакого продвижения вперед не может быть.

Нужно скрытно в темноте подобраться к самому дзоту, чтобы, перед тем как наши поднимутся в атаку, подавить пулеметы противника внезапным огнем, в крайнем случае — гранатами. Поляков подчеркнул:

— Неслышно и незаметно подобраться в темноте. Понятно?

— Так точно, товарищ гвардии майор. Подберемся. Местность позволяет.

— Ну, тогда действуйте…

Вернувшись затемно, Губайдуллин разбудил взвод и с командирами отделений и пулеметчиками быстро разработал общий план штурма немецкого дзота. Для успеха требовалось как можно ближе и незаметнее подобраться к вершине кургана, чтобы перед сигналом к наступлению коротким броском оказаться возле самого дзота и уничтожить его. Нужнее всего будут, наверно, все-таки гранаты. С гранатами во взводе Губайдуллина был порядок.

Весенняя земля, недавно очистившаяся от снега, была мокрой и вязкой. Идти по ней трудно, но зато пулеметчики двигались совершенно бесшумно. Да и ночь, на счастье, выдалась облачной, темной.

Миннигали вел свой взвод по памяти — он досконально знал этот участок перед немецкой линией обороны. Сначала овраг, потом кустарники, а там до самого кургана поле, покрытое осенней пожухлой полынью.

Вдруг с немецкой стороны раздались отдельные крики, шум, в небо полетели ракеты. Пулеметчики залегли. Немцы их не заметили. Тревога улеглась, и опять пулеметчики стали подбираться к кургану. Теперь они шли по ровному полю, и, стоило гитлеровцам их обнаружить, укрыться, уйти из-под пулеметного огня им было бы некуда. Время тянулось медленно. Но небо постепенно размывал рассвет.

— Быстрее, быстрее! — шепотом подгонял Губайдуллин своих пулеметчиков. — Пока темно, надо как можно ближе подойти к кургану.

У немцев все тихо. Они не подозревают, что взвод Губайдуллина уже так близко от дзота. Но стоит им заподозрить что-то неладное…

Какое маленькое, в сущности, расстояние до вражеского дзота и как долго они идут, преодолевая его! Целую вечность…

Солдаты, бегущие по вязкой весенней земле за своим лейтенантом, сейчас не думают о том, сколько будет еще впереди, на пути до Берлина, таких мучительных бросков к вражеским окопам и дзотам. Им не до того. Они знают, что в атаке, которую они сейчас начнут первыми, кто-то останется жив, а кто-то навсегда ляжет под этим курганом… далеко-далеко от родных мест… Но надо скорее, скорее бежать вперед, ближе к смертоносному вражескому дзоту… Солдат умирает только один раз. Родина-мать тоже одна. Солдат должен идти вперед. За его спиной не рота, не батальон, даже пе армия. Судьба Отечества, жизни миллионов людей за его спиной… Бой идет даже за тех, кто еще не успел родиться…

Забрезжил рассвет. Звезды над головой гасли одна за другой, небо постепенно белело. Ах, чуть повременил бы этот рассвет!

Советские бойцы приближались к старой, развалившейся скирде соломы, давно черневшей впереди на поле, когда фашисты заметили их и открыли ураганный пулеметный огонь.

Взвод залег, вжался в землю.

Казалось, неотвратимая гибель близка. Сейчас немцы пристреляются и перебьют всех до одного.

Миннигали, вырвавшийся вперед, успел добежать до скирды и укрыться. Он видел, что взвод в смертельной опасности. Если он не сможет их поднять, то ясно, чем кончится атака, — все они останутся на этом поле.

— Царев! Агоян! Мамедов! Вперед!

Пулеметчики не шевелились, они вжимались в землю под смертельным огнем. Казалось, никакая сила не заставит их поднять голову.

Но вот солдаты один за другим по-пластунски стали переползать к скирде.

Миннигали вздохнул свободнее.

Чтобы отвлечь внимание противника, Миннигали бросил в сторону гранату. Немцы перенесли огонь туда.

Под скирдой собрались уцелевшие солдаты. Губайдуллин принял решение — оставить у скирды первое отделение с задачей вести постоянный огонь по немцам, чтобы отвлекать все внимание на себя.

— Огонь не прекращать, целиться по амбразуре. Ос-стальные — за мной! — приказал Губайдуллин и с остатками двух отделений ползком, короткими перебежками двинулся к дзоту.

А вражеский дзот все еще далеко. До него тридцать… двадцать… пятнадцать метров… Можно уже бросать гранаты.

Миннигали, лежа, собрал все силы, бросил одну, другую, третью. И в это время пуля ударила в ногу. В глазах потемнело, но он быстро очнулся.

Вражеский пулемет продолжал стрелять.

— Мамедов, — прохрипел Миннигали, — огонь! Огонь!

Третье отделение первый раз не подчинилось команде взводного — все бойцы были убиты.

Чувство глубокого бессилия охватило Миннигали, он уронил голову. От резкого движения пронзила острая боль в ноге. Миннигали переждал боль, приготовил гранату и изо всех сил бросил в сторону дзота. При броске его опять ранило, и он потерял сознание, потом тут же пришел в себя и упорно пополз вперед. Немцы снова открыли огонь. Но теперь пули свистели над головой, и Миннигали понял, что попал в мертвую зону. Он совершенно обессилел. Осталась одна граната. Миннигали бросил гранату прямо в амбразуру, но был слаб, и граната не долетела и разорвалась, не причинив никакого вреда спаренному пулемету, из которого немцы вели ураганный огонь.

Миннигали терял сознание и снова приходил в себя. — Чувствовал слабость от большой потери крови. Голова кружилась, перед глазами сгущались красные круги. Вдруг ему показалось, что он слышит девичий голос. Закия? Нет, это голос Лейлы, конечно, его зовет Лейла. Сегодня же восьмое марта. Восьмое марта! День рождения — вот почему зовет его нежным голосом Лейла. Нет, не так. Война, и никакого дня рождения. Война! Немецкий спаренный пулемет поливает огнем его товарищей. Он должен их спасти! Ты должен, Миннигали! Ты должен! Собери все свои силы, поднимись, Миннигали!

Миннигали Губайдуллин видел, как совсем рядом в амбразуре прыгают спаренные стволы пулемета. Он собрал оставшиеся силы, поднялся и сделал самый последний бросок к амбразуре. Бросок длиной всего в четыре шага.

Вражеский пулемет захлебнулся…

И в это время под курганом раздалась громкая команда майорат Пенькова:

— За Родину! Вперед! Ура-а!

Дивизия, все ее полки шли в наступление. Широкое поле гремело голосами тысячи бойцов. Гвардейцы лавиной рвались вперед, и уже не было силы, которая могла бы их остановить…

Не выдержав бешеного натиска, гитлеровцы, неся большие потери, отступали в направлении города Берислава…

Атака развивалась в глубину немецкой обороны, через прорыв вливались все новые силы.

Бой прокатился и затих вдали.

На курганах появились санитары, чтобы подобрать раненых.

Главный врач полевого госпиталя Клавдия Петровна Серегина случайно оказалась на переднем крае. Она первой увидела лежавшее на бруствере около амбразуры немецкого дзота изрешеченное пулями тело молодого советского офицера. Она бережно перевернула его… Поднявшиеся следом за пей на курган молча обнажили головы. Все стояли в скорбном молчании. Сзади подходили и поднимались на курган санинструкторы.

Вдруг раздался дикий вопль, и одна из девушек бросилась к распростертому на земле телу. Это была Лейла.

Клавдия Петровна взяла девушку за плечи:

— Ты его знала?

Лейла подняла па нее залитое слезами лицо:

— Его убили!.. Клавдия Петровна, они его убили!.. Проклятые! Вы знаете… — вдруг встрепенулась она, словно вспомнив что-то такое, что было важнее смерти любимого — ведь у него сегодня день рождения. А я не успела поздравить его… — И с глухими рыданиями девушка снова упала на грудь Миннигали.

— Не плачь, Лейла, — сказала Клавдия Петровна, обращаясь ко всем, стоявшим на кургане в скорбном молчании, — день рождения героя станет днем его бессмертия!..

…Через, пять дней после героической гибели Миннигали Губайдуллина, 13 марта 1944 года, в 22 часа столица Родины Москва салютовала войскам 3-го Украинского фронта, освободившим города Херсон и Берислав.

Среди соединений, отмеченных в приказе Верховного Главнокомандующего, упоминался и гвардейский стрелковый корпус под командованием генерал-майора И. А. Рубанюка.

А гвардейской стрелковой дивизии Балдынова, в состав которой входил и пулеметный взвод гвардии лейтенанта Губайдуллина, за героизм, проявленный при освобождении города Берислава, было присвоено наименование Бериславской…

Много лет спустя на холме возле села Дудчаны был установлен памятник.

Под барельефом, изображающим мужественное лицо воина с устремленным вдаль взглядом, надпись:

«Герою Советского Союза сыну братского башкирского народа гвардии лейтенанту Губайдуллину Миннигали Хабибулловичу, закрывшему своим телом амбразуру вражеского дзота при освобождении села Дудчаны. 8/III-1921— 8/III-1944».

Внизу, в долине, где когда-то шел кровавый бой, в котором смертью героя пал Миннигали Губайдуллин, теперь Каховское водохранилище. Это — степное море! Степные ветры вздымают на нем волны, степные орлы гнездятся по его берегам и парят в высоком мирном и солнечном небе…

1972–1975