Держа океан

Оригинальное название: Carry the Ocean (The Roosevelt, #1)

by Heidi Cullinan 2015

Держа океан (Рузвельт #1)

Хайди Каллинан 2017

Перевод: Юлия Корнейчук

Редактор: Дарья Подшибякина, Светлана Павлова

Вычитка: Екатерина Урядова, Александра Журомская

Русификация обложки: Анастасия Токарева

Переведено специально для группы: Книжный червь / Переводы книг

Любое копирование без ссылки

на переводчиков и группу ЗАПРЕЩЕНО!

Пожалуйста, уважайте чужой труд!

Аннотация

Выпускник старшей школы Джереми Сэмсон надеялся проспать все лето, закутавшись с головой в одеяло, пока не придет пора отправиться в колледж. Но в его жизнь врывается торнадо по имени Эммет Вашингтон. Имеющий два диплома в области математики и информатики, он красив, целеустремлен, умен и заинтересован в знакомстве с Джереми, и, помимо всего прочего, он аутист. Но Джереми его не осуждает. Он слишком занят, осуждая себя по примеру родителей, которые не верят в такое заболевание как клиническая депрессия. Когда его болезнь, которую никто не лечил, достигает своего критического предела, Эммет становится благородным рыцарем, спасающим Джереми, становясь его соседом по комнате в «Рузвельте», причудливой новостройке неподалеку.

Поскольку Джереми становится в «Рузвельте» на ноги, Эммет потихоньку начинает верить в то, что его тоже могут полюбить, несмотря на аутизм. Но прежде чем он сможет полностью доверять, чтобы полюбить по-настоящему, он должен убедиться в том, что дружба — величайшая, исцеляющая сила, а любовь может преодолеть любые преграды.

Осторожно: данный текст содержит описания позитивных сторон аутизма, расстройств психики, прочих нелицеприятных вещей, включая Элвуда Блюза.¹

Глава 1

Эммет

Чтобы встретиться с Джереми Сэмсоном, мне потребовалось долгих десять месяцев.

Впервые я увидел Джереми в день переезда в наш дом в городе Эймс, штат Айова. Мы переехали туда перед началом моего первого учебного года в университете этого штата. Дом Джереми находился напротив нашего, стоял торцом. Его окна выходили на железнодорожные пути, которые пробегали там, где должна была пролегать аллея. Когда мы с моей тетей Алтеей пошли в продуктовый магазин в конце улицы, я заставил её пройти длинным путем, чтобы запомнить номер его дома и номерной знак автомобиля на его подъездной дорожке. Потребовались долгие часы копания в сети, но я нашел имя его семьи, а потом и его имя. Джереми Сэмсон.

И все же я к нему не приближался. Я наблюдал за ним издалека. Изучая его через двор. Потом я нашел его в «Инстаграме». Было трудно узнать о нем что-то еще, поскольку он был тихим в сети, а подойти лично и поздороваться я стеснялся. Я бы познакомился с ним в социальной сети, отправил бы ему сообщение и сначала узнал его в переписке, но он размещал максимум одно фото в месяц и никогда не оставлял комментариев.

В тот момент он учился в старшей школе. У него был друг по имени Барт, вероятно, это было сокращение от Барталамью. Барт любил публиковать в «Инстаграме» селфи с высунутым языком. Я следил за страницей Барта только потому, что он фотографировал Джереми.

Джереми никогда не высовывал язык, и его улыбка всегда была небольшой, с закрытыми губами. Иногда я пытался найти логическую причину тому, почему мне так понравился Джереми, но романтические чувства не имеют никакого отношения к логике. Порой мне больше всего нравилось в Джереми то, как он писал свое имя — Джеремеи, с дополнительной «е». Я поставил компьютерную программу, в которой писал его имя красивым шрифтом и всегда улыбался на третьей букве «е». Она делала его имя особенным, обычное «Джереми» недостаточно хорошо для всех «е».

Порой он мне нравился за его улыбку. Порой за то, что он не улыбался. Иногда у меня была эрекция от того, как он убирал волосы со своего лица. Для моего мозга не имело значения, что эти причины очень странные для того, чтобы ухаживать за кем-то. Мой мозг, мое тело, весь я хотел стать парнем Джереми.

Я хотел представиться ему, но нервничал. Мой первый год в университете был сложным, и не было столько энергии для того, чтобы справиться с таким количеством нового, да еще и с приобретением нового друга. Я продолжал надеяться, что столкнусь с Джереми на улице или в библиотеке, но этого не происходило. Во время учебного года Джереми выходил на улицу все реже и реже и публиковал все меньше фотографий, иногда он не публиковал ничего больше месяца. Однажды в мае у него была вечеринка по случаю выпускного, но немногие пришли его поддержать. Когда я увидел Джереми, он был грустным.

Я хотел подойти к нему, чтобы выяснить, почему он печален и, может быть, развеселить его. Но не мог. Честно говоря, я сходил с ума по Джереми Сэмсону. Я не хотел быть просто его другом. Я хотел быть его парнем.

Большинство людей сказало бы: «Ну так дерзай! Иди и найди себе парня». Если бы я зашел на сайт знакомств, то мог бы встретить кого-нибудь близкого по духу. Вряд ли людей заботило то, что я гей, в Эймсе это никого не волнует. Хотя есть небольшая проблема, которая, возможно, изменит мнение людей обо мне. Это причина, по которой мне пришлось ждать так долго, прежде чем представиться Джереми, по которой я не хотел говорить своей семье, что втюрился в парня. Эта небольшая проблема — причина переезда, который раздражал, делая для меня учебу в университете борьбой.

Хотя у меня есть тонны виртуальных друзей, один факт обо мне меняет их мнение, особенно, когда они встречаются со мной лично. Поскольку никто не поверит, пока не столкнется со мной лицом к лицу в то, что Я, который пишет в интернете — точно такой же Я в жизни, который ходит, разговаривает, каждый день ездит на автобусе до университета.

Меня зовут Эммет Дэвид Вашингтон. Мне девятнадцать лет, и я второкурсник государственного университета штата Айова, изучающий информатику и прикладную физику. Я получил высший балл на своем факультете. Мой рост сто девяносто сантиметров, у меня темные волосы и серо-голубые глаза. Я обожаю головоломки и фильм «Братья Блюз». Разбираюсь в компьютерах и во всем, что связано с математикой. Я помню почти все, что когда-либо прочитал или увидел. Я гей. Люблю поезда, пиццу и шум дождя.

Также у меня есть расстройства аутистического спектра. Это даже рядом не стояло с теми важными деталями, что стоит обо мне сказать, но как только люди видят меня, смотрят на то, как я двигаюсь, слушают то, как я говорю — кажется, это единственное, что имеет значение. Люди относятся ко мне по-разному. Они ведут себя так, будто я глуп или опасен. Они называют меня на букву «Д» или говорят мне, что я должен находиться дома, но имеют в виду специальное заведение, а не дом, в котором я живу. Когда люди узнают, что я аутист, они даже не могут себе представить, что я могу себе позволить полюбить Джереми или кого бы то ни было еще.

Полная чушь. Как говорит Элвуд Блюз — всем нужно кого-то любить. Я один из всех. Мне тоже кто-то нужен.

Проблема заключается в том, что найти кого-то становится сложнее, если у вас аутизм. Если бы мне хватило смелости самому представиться Джереми, я бы узнал, станет он моим другом или кем-то большим, чем друг, я не смог бы проигнорировать его или позволить своему аутизму вселить в меня тревогу по поводу его возможного отказа. Я пытался себе вдолбить, что кто-то с таким спокойным лицом и милой улыбкой не станет говорить мне гадости или называть меня «Д». Я заставил себя быть смелее.

Мне потребовалось целых десять месяцев, чтобы набраться храбрости и представиться Джереми Сэмсону. Чтобы узнать и запомнить правила этикета, чтобы найти правильные слова, чтобы показать Джереми себя, а не свой аутизм. Потребовалось немало времени и труда, но я сделал это. Я не должен был ни о чем волноваться. Честно говоря, я классный, и все, кто с этим не согласны, должны уйти с моего пути.

Прежде чем я расскажу о том, как я встретился с Джереми и стал его парнем, я должен вам объяснить, в чем выражается мой аутизм.

Первое, что вы должны знать об аутистах, заключается в том, что все мы разные и врачи не знают об этом заболевании всего. Некоторые люди спорят о том, действительно ли это расстройство, и правильно ли употреблять именно это слово. Моя мама говорит, что расстройство звучит так, как будто временами со мной бывает что-то не так. Я странный, не такой как все, но она говорит так каждому, кто ведет себя подобным образом. Если честно, я думаю, что это слово правильное. Слово расстройство означает нарушение нормальных физических и психических функций. Я понимаю, что на самом деле никто не является нормальным, но как я уже сказал маме, я отклоняюсь и от среднего значения. Я не странный. Я просто другой.

Трудно описать, как мозг аутиста отличается от мозга большинства людей, так как я не знаю, как работает мозг у большинства. В лучшем описании, которое я могу дать, должно быть сказано, что я чувствительнее большинства людей, и я не имею в виду какую-то там обидчивость. Моя чувствительность проявляется по-разному, например, если у моих носков есть шов на внутренней стороне ноги, я чувствую, будто кто-то скоблит шпателем поперек моего мозга. Если на меня дует фен, я чувствую, как десять миллионов муравьев ползают по всей моей коже. Шумы меня не беспокоят, но мигающий свет доставляет мне боль. Сильные запахи делают то же самое, а от некоторой консистенции еды меня рвет. Когда я смотрю на вещи, я вижу все их краски, и каждая деталь меня отвлекает. Все звуки громче, даже чье-то дыхание. Быть с людьми слишком долго утомляет меня, потому что люди могут сильно раздражать. Это моя проблема в школе. Я не понимаю, почему я единственный, кто расстраивается, когда люди пихаются в коридоре или слишком громко разговаривают резкими голосами. Почему кому-то должно это нравиться? Кто бы не расстроился?

У моей тети Алтеи, когда она была маленькой, был, как они тогда называли, умеренный Аспергер, но теперь они так называют аутизм.

Когда вы говорите об аутизме, говорите о «цветовом спектре» — как и на нем, у всех нас разный вид аутизма. В целом я согласен, что это хорошая метафора, насколько я понимаю понятие метафоры.

Алтея активней, чем я. Большинство людей вообще не знают, что у нее аутизм. Она может водить машину, чему я завидую. Мне говорят, что я никогда не смогу этого делать, независимо от того, сколько раз по памяти перепишу учебник по вождению штата Айова. Алтея живет с нами, несмотря на все — она плоха в математике и дисциплине, в отличие от меня. Она совсем не может содержать свою комнату в чистоте. Мы с мамой помогаем ей в уборке каждую субботу, но я не могу туда зайти в течение первого часа, пока мама не сделает её менее отвратительной. Алтея более общительна, в отличие от меня, но ей тяжело даются испытания, и она с трудом сосредотачивается на работе, и из-за этого так часто её меняет.

А я напротив, слишком сильно сосредоточен.

Видите, все аутисты разные, вы не можете сказать слово «аутизм» и знать, каков он. Более того, вы не можете произнести слова «мальчик» или «человек» и думать, что знаете парня.

Алтея говорит, что ASD — расстройство аутистического спектра — делает наше восприятие острее, чем у большинства людей. Она говорит, что громкие голоса и запахи беспокоят всех, но более острое восприятие означает, что большинство людей могут их проигнорировать. Мы с ней тоже можем проигнорировать внешние раздражители, но это требует усилий. Алтея показала мне сайт, посвященный женщине с волчанкой, которая рассказывает о ложках. Типа, все мы используем столько-то ложек в течение каждого дня нашей жизни, но люди с интенсивными физическими или умственными недостатками должны использовать больше ложек, чтобы больше тренироваться в их использовании каждый день. Я не понимаю, какое отношение имеют ложки хоть к чему-нибудь, но знаю, что внешние раздражители беспокоят меня больше, чем остальных. Я полазил на сайте «Нельзя болеть все время», но так и не понял, почему таких, как я, волнуют столовые приборы. Алтея говорит, это потому, что мой мозг не понимает метафор, которые, по сути, показательными примерами объясняют что-то вместо того, чтобы давать буквальные ответы. Мой мозг мыслит буквально.

В моем аутизме все же есть забавные вещи. Например, я помню все, что когда-либо увидел. Мой мозг похож на камеру, и, если я что-то вижу, особенно числа, я запоминаю это навсегда.

Моя мама всегда просит меня найти её вещи, и я могу это сделать не потому, что я волшебник, а потому что мой мозг удивителен. Если я видел вещь, которую она потеряла, я её найду. Если только кто-то не переложил её, пока я не видел. Я помню рецепты, номера телефонов, номерные знаки, математические формулы. Могу запомнить пятьдесят строк компьютерного кода за одно прочтение. Я хорошо понимаю математику, а если что-то не знаю, то могу очень быстро этому научиться.

Мои глаза тоже видят по-другому. Мама говорит, что к дополнению того, что я вижу сразу все, я замечаю больше деталей — структуру и цвет. Иногда это означает, что я нахожу красивыми те объекты и предметы искусства, которые люди считают уродливыми, а иногда то, что кажется людям красивым, уродливо для меня.

Правда, люди сложнее, чем цифры или память о том, где лежат мамины ключи. Я не понимаю людей вообще. Не то, что они чувствуют, не то, почему они ведут себя так или иначе, не то, что они, возможно, будут делать дальше. Мне иногда очень грустно от того, что в моей голове я могу говорить с кем угодно, и там меня всегда понимают. Конечно, классно иметь некоторые способности, доступные аутисту, но в общем и целом я одинок. Я стараюсь общаться с людьми, и я хорош в онлайн, в письме, но когда открываю рот, то все порчу. И дело даже не в словах, которые я произношу. Я прикасаюсь к людям, когда этого делать не следует, и не прикасаюсь, когда они этого хотят. Я говорю и делаю то, что людей злит. Очень злит. Хуже всего то, что никто не может понять компьютеры и математику так, как понимаю их я, но все могут общаться с людьми, за исключением меня. Неважно, насколько сложную математическую задачу я могу решить или сколько строк кода могу запомнить. Если я говорю человеку что-то не то, то, как правило, он уже будет ненавидеть меня всегда. Люди намного важнее чисел или того, что я четче вижу цвета, или того, что я помню каждый ингредиент наших ужинов на Дни благодарения за последние десять лет. И люди для меня самые сложные создания в целом мире.

Я ни в коем случае не хочу, чтобы Джереми Сэмсон ненавидел меня, но статистика явно не в мою пользу. Во-первых, чтобы стать моим парнем, он тоже должен был быть геем. Данные неточны, но, судя по опросам, от двух до пяти процентов американцев гомосексуальны. Обычно взаимное влечение не поддается измерению в процентах, но мне не нужны были опросы, чтобы понять, что аутизм не поможет, даже если я попытаюсь сломать все предубеждения.

Я хотел подойти к Джереми, но сначала должен был поупражняться в доброжелательном общении. Конечно, мой аутизм никуда бы не исчез, но я могу показать себя в выгодном свете. Я провел большое исследование в области советов желающим познакомиться, которые были для меня трудны, ведь я не мастер этого вида общения. Мне повезло, и я нашел несколько сайтов объявлений, на которых аутисты успешно знакомились, и они поделились со мной своим опытом. Я воспользовался их советами, в отличии от советов остальных пользователей Интернета, и занялся этой проблемой так старательно, будто корпел над своей домашкой по физике или над кодировкой.

Беда была в том, что, когда я на него смотрел, я напрочь забывал о своем исследовании. Я мог думать лишь о том, как сильно он мне нравится, и как сильно я хочу нравиться ему.

Положительно в аутизме было то, что я мог смотреть на Джереми, и он не подозревал, что я это делаю. Один из дефектов, которые встречаются у аутистов чаще других — мы редко смотрим в глаза собеседнику, с которым говорим. Я не могу говорить за каждого аутиста, но лично мне не обязательно смотреть на людей, чтобы видеть их. Прямой зрительный контакт слишком резкий и напряженный, я плохо его переношу, но мама с папой говорят, что не смотреть в глаза человеку неприлично.

Когда я смотрел на Джереми, мой аутизм был суперсилой. Я мог сидеть на своей веранде часами, следя за ним, наблюдая, как он пересекает свой двор. Никто не догадывался о том, что я делаю. Моя семья не знала, что я подсматриваю за Джереми, потому что они думали, что я ожидаю поезд. Мне нравилось, что на нашем заднем дворе проходили железнодорожные пути, и моим любимым способом расслабиться было считать вагоны, проходящие мимо. Когда шел дождь, и прибывал поезд, я практически был в раю. Я не только считал вагоны. Я обращал внимание на номера машин и двигателей, пытаясь понять, как они устроены, отмечал, сколько автомобилей проехало, когда и в каком направлении.

Я и вправду смотрел на поезда, но также не выпускал Джереми из вида.

На улице я видел его не слишком часто, но всегда обращал внимание, когда он появлялся. Он двигался мягко и аккуратно, отчего мне казалось, что он очень чувствительный. Много он не улыбался, его лицо было умиротворенным и спокойным, как у моего отца. Временами он казался грустным, но точно сказать не могу, так как находился далеко. Джереми ухаживал за садом своего отца: стриг газон, мульчировал² растения.

Иногда он сидел на лавочке со своей мамой, а иногда с сестрой, когда она их навещала. Бывало к ним приезжал Барт, но не часто. В основном Джереми сидел на лавочке один. Я никогда не видел Джереми где-либо, кроме его двора. И его нельзя было найти в онлайне, чтобы заговорить с ним. Чтобы познакомиться с ним, я должен был проявить инициативу, и мне пришлось бы встретиться с ним лично. Для этого мне нужно было набраться смелости и постараться не упустить свой шанс.

Он подвернулся в начале июня на благотворительной вечеринке нашего квартала. Я не хотел идти на эту вечеринку. Там должно было быть слишком много людей и вопящих деток, но мама сказала, что мне полезно пообщаться с соседями. В другой раз я бы поссорился с ней и сказал бы, куда она может засунуть свою благотворительную вечеринку, но прочитав флаер, понял, что название было неправильным. В эту вечеринку было включено больше одного квартала. Вечеринка нескольких кварталов. Квартал Джереми тоже в нее входил.

Конечно, встретиться с ним там, если он придет, было рискованно, но на этот риск стоило пойти.

Накануне вечером я практиковался во «взгляде в лицо» и скинул себе на флешку подходящий текст разговора для знакомства с парнем.

Одеваясь следующим утром, я дополнительно удостоверился в том, что моя рубашка прилична, а волосы хорошо расчесаны. Я в этом не очень хорош, но, когда я спустился вниз, тетя Алтея улыбнулась и сказала, что выгляжу я прекрасно.

В ожидании вечеринки я сидел, покачиваясь на крыльце целый час. А потом моя семья со стульями и едой, включая меня, несшего пакетик картофельных чипсов, напевая, побрела на вечеринку.

Мама посмотрела на меня.

— Тебя что-то тревожит, Эммет?

Я нервничал, но не хотел рассказывать ей о Джереми.

— Я не хочу говорить.

Она продолжала пристально смотреть на меня, и выражение её лица говорило о том, что она собирается задать множество вопросов, поэтому я прикрыл ладонью свое ухо с её стороны. Мама вздохнула, но отвернулась и ничего не спросила. Ну и к лучшему. Мы почти дошли до места для пикника, и я хотел посмотреть, не пришел ли Джереми.

Когда я увидел его родителей, мое сердце забавно забилось. Смеясь над чьими-то словами, миссис Сэмсон подошла к столу и потянулась за тарелкой. Мой пульс снова подскочил, и я почувствовал головокружение. Это был чистый адреналин, гормоны моего тела взлетели до небес, что не могло не раздражать. Сейчас мне было необходимо сосредоточиться, не отвлекаясь на всю эту химию. Разве я знал, почему мое тело действовало вопреки здравому смыслу, почему оно проигнорировало все мои планы, превратив мой супермозг в супер-желе? Там, куда ушла его мать, склонив свою белокурую голову, под деревом, уставившись на землю, стоял Джереми.

Глава 2

Джереми

Если вы болеете чем-то, что не видно глазу, то эта болезнь не самая большая ваша проблема. Заканчиваете вы тем, что каждый божий день боретесь с другими людьми больше, чем с болезнью. Мне потребовалось немало времени, чтобы это понять, потому что на самом деле в течение многих лет я не знал, что болен. Оглядываясь назад, я понимаю, что депрессия у меня была со времен средней школы, а в высшей школе к ней добавилась еще и тревога. Или, возможно, они всегда вертелись вместе, но сполна я это почувствовал именно в то время. Такие вещи как депрессия и тревожность целиком и полностью сосредоточены в вашей голове. Люди, у которых не возникает депрессия или тревожность, думают, что они могут избавиться от негативных эмоций, как только поймут, что те появились. Но те из нас, кто живет с подобными проблемами психологического здоровья, знают, что наши демоны никогда не берут выходной.

В первые месяцы после окончания школы я был не в состоянии связно думать о том, что происходит с моим мозгом и о том, что может это улучшить или ухудшить. Долгое время я не мог озвучить свое состояние, а когда наконец сделал это, то почувствовал стыд и ущербность. В тот момент я в основном выживал, правда, без особого успеха.

Люди всегда настораживали меня, даже когда не замечали меня. В седьмом классе меня дразнили, и кульминацией стал инцидент в раздевалке, когда группа мальчишек, смеясь надо мной, угрожала выпихнуть меня голым в коридор, чтобы девочки тоже могли надо мной посмеяться.

Я начал испытывать боль в животе каждый раз, когда находился на уроке физкультуры. Медсестра думала, что я симулирую, и когда я жаловался, мне приходилось специально вызывать у себя рвоту, чтобы мне поверили. Со временем мне приходилось возвращаться в спортивный зал, но я умел хорошо прятаться в ванной комнате, пока все во что-то играли. Думаю, учитель понял, что происходит, поскольку никогда не наказывал меня за опоздания. Это стало способом моей борьбы со школой. Люди были опасны, действительно опасны, и потому я избегал их. У меня был один друг, но думаю, что я был для Барта больше опорой, чем настоящим другом. Он, конечно, быстро бросил меня, когда на четвертом году моего обучения депрессия стала брать верх. Я скрывал это ото всех, но в мае, во время презентации самоуправления в моем классе, я сломался.

Это привело к поездке к нашему семейному доктору, который диагностировал у меня серьезное депрессивное расстройство. Казалось, он наспех поставил диагноз, как если бы я был просто простужен, а у меня было ощущение, что он просто хочет впарить мне кукую-то известную марку таблеток. Не было ничего похожего на обычные тревожные чувства, скорее казалось, будто мне повесили на шею бирку с названием болезни. Мне было неловко и стыдно, и я не возражал, когда мать разозлилась и сказала ему, что он не знает, о чем говорит.

В целом я был благодарен за то, что мне дали окончить школу на домашнем обучении, подальше от стресса. Я даже не пошел на выпускной. Все это звучит прекрасно, но пока я не выходил из своей добровольной тюрьмы, единственным человеком, с которым я боролся, была моя мать.

Она ненавидела, что я продолжаю отгораживаться от мира, и сделала своей миссией пихать меня в это носом. И хотя до подтверждения диагноза она разрешала мне не ходить в церковь, теперь тянула меня туда за волосы каждое воскресенье. Там я постоянно отбивался от людей, после каждой службы мамины подруги, которых я особо не знал, улыбаясь, обеспокоенно спрашивали, куда этой осенью я собираюсь пойти учиться или встречаюсь ли я с кем-то. Если я болезненно реагировал на этот натиск и у меня начинался приступ паники, мама ругала меня, а папа хмурился. Если бы я знал, что потеряю в классе этот чертов контроль, то работал бы над собой больше, пытаясь предотвратить этот крах, прячась, как обычно, в туалете между уроками.

Благотворительная вечеринка квартала была еще одной возможностью для мамы заставить меня быть нормальным, а для меня — провалиться. Она показала мне флаер за три дня до вечеринки.

— Мы должны пойти, — сказала она. — Было бы хорошо встретиться с соседями. Многие молодые пары в честь вечеринки приехали в город.

Я не сказал «нет» потому, что должен был вести себя хорошо. Даже позволил ей потащить меня в магазин за продуктами, хотя магазины всегда вызывают у меня приступы паники. Я не кричал о болезни в день вечеринки, но плакал во время душа, а папа злился и включил одновременно радио и телевизор, чтобы меня заглушить.

Но простого присутствия на вечеринке маме было недостаточно.

— Помоги мне сделать салат, Джереми.

— Сходи для меня в магазин, Джереми.

— Пойди помоги хозяевам встретить гостей, Джереми.

Трахал я это все, потому что был не в состоянии даже дойти из машины до магазина, и папе пришлось идти вместо меня.

Мама шла со мной к месту для пикника, настраивая меня, подталкивая локтем и бормоча, чтобы я прекратил быть таким нервным. Когда стало слишком много указаний, и пришедшая громкая женщина из третьего дома внизу улицы сделали меня нервным, хозяйка заметила, что мне плохо и посоветовала пойти отдохнуть.

— Мы можем закончить без вас, не волнуйтесь.

Моя мама не волновалась, она была зла. По её словам, ей было стыдно за мое поведение на публике. Мама хотела яркого, улыбчивого, очаровательного сына. Она хотела, чтобы у меня было множество ответов на вопрос, который все задают — куда я пойду учиться этой осенью. Она хотела, чтобы я врал, уклонялся, а еще лучше, чтобы по мановению волшебной палочки перестал быть таким подавленным и уставшим, но я хотел лишь вернуться в свою постель.

Я думал, что домашнее обучение было компромиссом, поскольку мы все знали, что я нигде не буду учиться, но это было не для сына, которого хотела моя мать. Я не был сыном, которого она хотела. Я не улыбался, не флиртовал, не предугадывал желания хозяйки. Сжимаясь, отводил глаза и ронял посуду. Когда кто-то слишком громко смеялся, я вздрагивал. Разговоры в таком количестве вокруг меня заставляли паниковать, и я старался отрешиться от этого, что означало — когда кто-то задавал мне вопрос, я его не слышал. Хозяева и другие гости вечеринки хлопали меня по плечу и поддразнивали мое «напряженное подростковое расписание», но папа хмурился, а мама сжимала губы в тонкую полоску, что обещало неприятности. У меня не было никакого напряженного подросткового расписания. И я никогда не отсутствовал дома ночью. Я вообще никогда не отсутствовал дома. Я не был застенчив из-за присутствующих на вечеринке девочек моего возраста. Дело было в другой большой проблеме, о которой родители пока еще не знали.

Не то чтобы я не пытался. Я пришел на эту ужасную вечеринку и был настолько нормальным, насколько возможно. Этого, конечно, было недостаточно. Мои родители не собирались меня слушать. Я мог представить будущее, и оно было ужасным, темным и парализующим: я в странной комнате общежития, в чужом городе, где все смеются надо мной, кривя лица и спрашивая, в чем моя проблема. Уже не в первый раз я подумал о том, что для всех было бы лучше, если бы меня не было вообще. Когда я пытался успокоиться и придумать план, как все закончить, ко мне подошел парень.

Я видел, как он пришел на вечеринку со своими родителями, и мне не нужно было долго на него смотреть, чтобы понять, что он не станет запугивать меня или ставить в неудобное положение. Однако я отметил, что он не похож на остальных, что-то в нем было странным, иначе я даже не думал бы о нем, а просто задвинул в темные задворки своей памяти, ко всем остальным. Но вот он внезапно подходит ко мне, видимо намереваясь начать разговор.

Странным было то, что он не смотрел на меня. Он был около меня и улыбался, при этом не глядел мне в глаза. Парень стоял передо мной, переминаясь с ноги на ногу. Наклонившись немного в сторону, сжимая и разжимая руки под странным углом, он уставился в воздух надо мной и заговорил.

— Привет. Позволь представиться. Я Эммет Вашингтон. Как дела?

Я моргнул, не совсем его понимая. То есть я понял, что он сказал, но то, как он это говорил, было странно. Он говорил почти как робот, не делая пауз между словами и ставя ударение в неправильных местах. Даже вопрос звучал не вопросительно, он заставил свой голос повыситься, будто бы знал, как нужно задать вопросительную интонацию, но сделал это неправильно.

«С ним что-то не так», — шептал испуганный голос в моей голове. Ссутулившись, я отступил.

Эммет продолжал говорить, а я начал задаваться вопросом, может, в воздухе, около меня, находился его телевизионный суфлер, на который он уставился, такими отрепетированными казались его слова.

— Это прекрасный день для пикника, не правда ли? Не слишком жарко и не ветрено.

Я должен был хоть что-то сказать. Сейчас была явно моя очередь говорить, но я слишком растерялся. Почему он разговаривает со мной? И что мне сказать ему? Он просто вежлив. Возможно, мать Эммета тоже заставила его прийти на вечеринку и быть общительным. От этой мысли я немного расслабился. Очевидно, парень был с «особыми потребностями». Разве я умру, если буду вести себя с ним повежливее?

— П-привет. — Я смутился собственной глупости. Ну и кто теперь с «особенными потребностями», идиот?

Если Эммет и думал, что я тупил, то этого не показывал. Он терпеливо ждал, мягко покачиваясь на пятках, и смотрел в ту же точку над моей головой. Его поза была ужасно странной. Плечи его были приподняты, а руки он странным образом держал перед собой. Иногда он менял их положение, но всего на мгновение, а потом снова возвращал в прежнее положение. Он был милым. Его светло-каштановые волосы были слегка длинноватыми и обрамляли его лицо, как будто он был в мальчиковой группе. Его глаза, похожие на кристаллы с преломляющимся в них светом, были светло-голубыми, с множеством переливов.

— Теперь представиться должен ты, — наконец сказал Эммет.

— П-прости, — я было начал протягивать свою руку, но, труся, отдернул ее и засунул под мышку. — Я Джереми.

— Приятно познакомиться, Джереми, — он снова замолчал, а я думал, действительно ли он считает, что должен сделать паузу, и молча ждал, когда он продолжит. — Этой осенью я перехожу на второй курс государственного университета штата Айова. Я учусь на факультете информатики и прикладной физики. Мне нравятся головоломки, игры и прогулки. — Еще одна пауза, такая же длинная, как и предыдущая. — А что насчет тебя?

Я чувствовал смущение, разрываясь между дискомфортом от того, что он не хотел уходить, и изумлением от того, что он только что сказал.

— Ты… ты учишься в университете? Изучаешь прикладную физику?

Внезапно я почувствовал, что мог ошибиться в своем предположении о его «особых потребностях». Это меня пристыдило, и я почувствовал вину и панику.

Эммет продолжил, несмотря на то, что я начал психовать.

— Я и правда учусь. Мы переехали сюда прошлой осенью, чтобы я мог поступить в университет. Для меня было бы не очень хорошей идеей жить в общежитии или самостоятельно, но мама сказала, что, в любом случае, это перемены. Мой папа работает научным специалистом в «КонАгра»³. Мама работает терапевтом неполный день в клинике Эймса, а тетя Алтея работает в гастрономе на Вест-Стрит, она активистка. Я хочу быть программистом или физиком. Еще не решил. — Опять пауза. — А чем ты занимаешься, Джереми? Ты учишься?

Физиком. Я с трудом сглотнул, чувствуя себя смущенным, потерянным и неадекватным.

— Н-нет. Я ок-окончил в мае. Школу.

— Планируешь пойти в колледж?

Было приятно то, что он не думал, что я все еще учусь в школе, но говорить о том, что от колледжа я бегу как от огня было бы позорно.

— Я… не хочу, но мои родители… — Я огляделся, чтобы убедиться, что мама и папа не слышат. — Они заставляют меня поступить в университет Айовы.

Эммет нахмурился, и его раскачивания стали более явными.

— Очень жаль. Они должны позволить тебе самому выбрать, где в Айове ты будешь учиться. Есть хорошее учебное заведение, и оно находится прямо здесь, в Эймсе.

Было забавно, я почти почувствовал вину, говоря плохо о своих родителях, а Эммет как будто этого не заметил, что вдохновило меня на еще большее признание.

— Я вообще не хочу учиться.

Его взгляд не отрывался от пространства над моим ухом.

— А чем ты хочешь заниматься?

— Я не знаю. — Продолжать смотреть на него было слишком, из-за этого я чувствовал себя разбитым, поэтому уставился в землю перед собой. — Я хочу отдохнуть. Прошлый год был трудным, особенно последний месяц. Но, думаю, такова реальная жизнь.

— Что было трудно?

Недолгий разговор с Эмметом был хорош, почти приятен, но теперь я хотел остановиться. Я пытался придумать, как бы выйти из разговора.

Эммет перестал раскачиваться.

— Извини. Я поставил тебя в неудобное положение? Это был неудобный вопрос?

Я удивленно на него посмотрел. Теперь он раскачивался еще сильней. Он был расстроен. Я должен был заставить его перестать волноваться.

— Это был не неудобный вопрос. Просто я… запутался.

— В последнее время, когда я вижу тебя в твоем дворе, ты кажешься грустным.

Вау!

— Ты видел меня в моем дворе?

— Да. Ты живешь через железнодорожные пути от меня. Я вижу, как ты сидишь на крыльце или работаешь в саду. Иногда ты грустишь.

Вероятно, я часто кажусь грустным на заднем дворе, ведь я ухожу туда, когда хочу убежать от своих родителей. И то, что соседи наблюдали за мной, снова взволновало меня и смутило.

— Прости… меня.

— Почему ты извиняешься за то, что грустишь?

Мне нужно было прекратить этот разговор.

— Я… не знаю.

— Тебе снова неудобно.

Да, было неудобно. Я начал слишком быстро дышать и почувствовал, что мое сердце стучит так, что готово вырваться из груди. Я закрыл глаза. Боже, у меня начинается приступ паники прямо здесь, на вечеринке. Мать никогда меня не простит.

— Я… я должен идти.

Я огляделся, понимая, как много людей приехало на пикник, и насколько близко они от меня. Я дышал все чаще и чаще, мне хотелось плакать.

— Я не могу выбраться отсюда. Я в ловушке. Они будут злиться.

— Позволь мне помочь тебе.

Сначала, глядя на Эммета, я удивленно моргал, не понимая, что тот сказал. Он все еще не смотрел на меня, но перестал заламывать руки и ждал, прекратив качаться.

Я вложил свою руку в его. Не знаю почему, но я позволил ему увести меня подальше от дерева, подальше от пикника. Он провел меня через мусорные баки, стоящие возле дома, позволив опуститься на скамью, и сел рядом со мной. Эммет отпустил мою руку, предоставив мне немного пространства. Он ничего не говорил, просто сидел со мной, пока я, успокаиваясь, глубоко дышал.

— С-с-спасибо, — сказал я ему, когда снова смог говорить.

Эммет сидел на своем месте, выпрямившись, и смотрел на мои колени.

— Я извиняюсь, если сказал что-то не то. Я пытался практиковаться, но воочию это сложнее.

— Ты практиковался?

— Да. Я давно хотел с тобой познакомиться.

— Ты… хотел со мной познакомиться? Давно?

— Да. — Он стал покачиваться, сидя на скамье, переместив пристальный взгляд на дерево. — Я хотел произвести хорошее первое впечатление, но вместо этого вызвал у тебя приступ паники. Прости меня.

Меня наполнил тупой и неприятный стыд.

— Это не из-за тебя. Я… запутался. Мне было стыдно признаться, что я не хочу учиться.

— Это большие перемены. Ты должен сказать родителям, что тебе необходимо все делать постепенно.

В моем горле зародился горький смех.

— Они говорят, что мне придется это сделать.

— Мне жаль. Это низко с их стороны.

Я не знаю, почему сделал это. Даже когда слова уже сформировались на моих губах, мозг пытался меня заткнуть, но Эммет превзошел все мои ожидания, и, видимо, когда это случилось, мои чувства отключились. Вместо того, чтобы оправдывать родителей, пробормотать «да, расскажи мне» или что-то еще, я выпалил:

— У меня депрессия.

— Оу. Ты имеешь в виду СДР? Серьезное депрессивное расстройство? Клиническую депрессия?

Я кивнул, стыдясь до кончиков пальцев.

— У меня… в школе был нервный срыв. Последние две недели я не ходил на занятия. А окончив школу, не пошел на выпускной, иногда мне не верится, что все это произошло на самом деле. Я все еще стою там, перед классом, теряя сознание из-за того, что мне не хватает воздуха. — Тот ужасный день, всплывая в памяти, затмевал разум. — Мой врач хочет, чтобы я начал принимать лекарства, но родители запрещают это делать.

— Современное антидепрессивное лечение увеличивает количество моноаминов⁴ в синапсах⁵, и клинически доказано, что во многих случаях это поднимает настроение и облегчает депрессивные симптомы. Иногда для того, чтобы подобрать нужный препарат, требуется время, и некоторым людям они не помогают, особенно если не добавлять беседы с психиатром, но для ряда пациентов они эффективны.

То же самое сказал мне врач в мае, но, кажется, сейчас я понял ненамного больше. Это укрепило мое мнение о том, каким умным был Эммет, хотя казалось, мне придется сочинять маленькие предложения, чтобы он меня понимал. Я хотел спросить его об этом, но мог думать лишь о том, что именно с ним было не так, и это ужасно.

— Откуда ты так много знаешь о депрессии? — спросил я вместо этого.

— Я читал об этом. В тринадцать лет у меня был депрессивный период, и я исследовал свое состояние. Лекарства не желательны для подростков, за исключением особых обстоятельств, так что я практиковался в медитации. Также мне помогло то, что я перешел на домашнее обучение. Сейчас у меня иногда возникает беспокойство, но я пытаюсь вносить в свою жизнь нововведения и избегаю стрессовых ситуаций.

Как он может говорить об этом так, будто здесь нет ничего особенного? Как будто депрессия — это что-то привычное и нет ничего особенного в том, что из-за этого он не учился в школе.

— Нововведения?

— Да. У меня много нововведений. У меня всегда есть план и знаки, которыми я показываю своей семье, что я расстроен. В университете сложнее, но я стараюсь держать все в себе, не разговариваю с людьми, и тогда они оставляют меня в покое. Поскольку я одарен, мои преподаватели помогают мне справляться с грубыми студентами. Мои сверстники иногда меня оскорбляют, но я вставляю в уши наушники и не слышу их, и все снова становится нормально.

— Почему… они оскорбляют тебя?

— Потому что я аутист.

Я не знаю, что я ожидал от него услышать, но не это. Я почти уверен, что смотрел на него, скорее всего, с открытым ртом.

— Ты… ты… аутист? — Я прикусил язык, прежде чем продолжить. — Ты не можешь им быть.

Да, что-то с ним было не так, но… аутизм? Аутисты ведь не могут разговаривать, не могут прикасаться к людям.

Эммет продолжал смотреть на дерево.

— Да. У меня расстройство аутистического спектра. Мой мозг работает иначе, чем у большинства людей. Но это не похоже на депрессию, где все дело в моноаминах. Это проявляется в нарушении общения, в том, как ведет себя мое тело, в моих манерах. Еще я умнее большинства, но у меня трудности в общении с окружающими. Поэтому почти все люди ведут себя, как будто со мной что-то не так, будто я дурачок.

Так же делал и я. Я чувствовал себя ужасно.

— Прости меня.

— Все в порядке. Они многое упускают. — Он снова замолчал, но на этот раз я был уверен, что он не ждет, а решает, что ему сказать. — Я надеялся, что ты захочешь дружить со мной.

Я вспомнил, как он сказал, что давно хотел встретиться со мной. Я понял, что он набирался смелости, как будто я был из тех людей, с которыми не терпелось познакомиться. Эта мысль заставила меня чувствовать себя замечательно и застенчиво одновременно.

— Я не интересен. У меня не так много друзей.

— У меня тоже, — он повернул лицо так, что почти посмотрел на меня и протянул мне свою руку. — Что думаешь? Мы можем дать завертеться дружбе между нами?

Я уставился на его руку, не зная, что с нею делать. Я был смущен, польщен, испуган, но, прежде всего, я был загипнотизирован и вложил свою руку в его. Когда он сжал мои пальцы, трепет промчался сквозь меня.

Впервые со дня моего позора я не думал о том, как остановить этот мир, чтобы избежать провала, которым являлась моя жизнь. Я думал об Эммете Вашингтоне, о физике, об аутизме, о моноаминах.

Я думал о том, каково быть его другом.

Глава 3

Эммет

Я был взволнован тем, как хорошо прошла встреча с Джереми. Хотя и боялся, что его приступ паники был плохим знаком, но даже приступ ничего не испортил. Джереми оказался таким, каким я надеялся, и даже более того. Однако я переживал из-за его депрессии, и из-за того, что его родители не помогают ему с лечением. И волновался, что осенью, с отъездом в колледж, он останется без друзей, которые могли бы ему помочь. Хотя сейчас еще не осень.

Мы обменялись номерами сотовых, и я уже отметил в своем календаре, что утром надо бы ему позвонить и договориться о встрече. Но Джереми написал мне первым.

Было 21:18. Я работал над задачами по математике, когда мой телефон завибрировал. Этот звук оповещал о том, что пришло новое смс, которое обычно подразумевало спам. Чаще всего я их игнорирую и позволяю папе разобраться с ними, потому что если спам грубый, то меня это расстраивает. Но я вспомнил, что не назначил тип вибрации на звонок Джереми и не настроил его контакт, только записал его имя и телефон. Это было нетипично для меня, я никогда ничего не забываю. Джереми был для меня необычен.

Где-то минуту я напевал, качаясь в кресле, и пытался решить, что мне делать. Вот еще кое-что о моем мозге: по словам моей мамы, он ведет себя так, будто на нем сидит осьминог. Это еще одна метафора, но, в отличие от метафоры про ложки, эту я понимаю. На самом деле у меня в черепе, конечно, нет никакого моллюска, но мой мозг действует так, как если бы тот там был. Он сидит тихо, пока кто-то в него чем-то тычет, а потом перемещается с помощью своих щупальцев, заставляя меня нервничать. Мне не нравится эта метафора.

Плохо, если на вашем мозге живет осьминог, даже если вам так просто кажется. Мама говорит, что мы не можем вынуть его, не причинив вред мне, поэтому я живу с осьминогом. Это противно, но я ничего не могу изменить.

Так что я напеваю, качаюсь в кресле и размахиваю руками.

Мне пришлось напевать и качаться до 21:23. Я хотел поговорить с Джереми, но не мог узнать, от него ли это сообщение, пока не посмотрю на телефон, на котором должно высветиться — это Джереми Сэмсон, неизвестный номер или неприятный, грубый спам. Я мог бы попросить посмотреть маму, но она захочет поговорить, а сейчас мне не хотелось с ней разговаривать. Я хотел, чтобы это оставалось только между нами: мной и Джереми. Никаких мам, пап или Алтей.

Если это грубый спам, я побегу за кувалдой, чтобы обрушить её на свою кровать. Так я пообещал своему осьминогу и это сработало. Я перевернул свой телефон экраном вверх и нажал кнопку «Home». В окне разблокировки отобразились имя, номер Джереми и сообщение от него, начинающееся со слова «Привет».

Теперь я напевал, потому что был счастлив. Я разблокировал телефон движением пальца, и, открыв смс, засмеялся. Это был мой текст, моя шутка, которую я написал, когда вводил свой номер в его телефон, и отправил себе, чтобы на моем телефоне высветился его номер.

«Привет Эммет, это пишешь ты сам, с телефона Джереми».

Это все еще было забавно. Я хорошо шучу.

Я хотел написать ответ, но сначала заполнил его контакт и установил на него тип вибрации, чтобы в следующий раз знать, что смс пришло от него. Я выбрал для него звук сердцебиения, потому что он заставлял мое сердце забавно биться и потому, что я хотел, чтобы он стал моим парнем. Вы используете знак сердца для своих парней. Или девушек. Если вы не гей или лесбиянка.

Я надеялся, что Джереми гей. Хотел задать ему этот вопрос, но Доктор Норт и мои родители с серьезными лицами предупреждали меня о том, что я не могу спрашивать такое у людей вот так, прямо в лоб. Я этого не понимаю. Если быть гомосексуалистом естественно и нормально, то почему спросить у кого-то, является ли он геем — так страшно? Они говорят, что это из-за людей по ТВ и недобрых церквей. Их сердца больны, и они могут их излечить, но как правило не хотят. Рядом с ними опасно находиться. Они проецируют ненависть на людей, не понимая, что это может задеть меня или других гомосексуалистов. А в некоторых странах геев убивают.

Я рад, что живу в Айове, а не в тех странах, и рад, что наша церковь сама по себе не так плоха. Айова хороший штат с высокой степенью толерантности. В нем одобрены однополые браки, здесь появилась первая женщина адвокат, а женитьбу людей с разными цветами кожи разрешили еще до начала гражданской войны. Айова хорошее место. Есть здесь некоторые люди с больными сердцами, но с большинством людей все в порядке.

Я беспокоился, был ли в порядке Джереми. Если его сердце окажется больным, я буду долго использовать кувалду по её прямому назначению.

Я закончил заполнять контакт Джереми и написал ему.

«Привет, Джереми. Это Эммет. Ты не обязательно должен подписывать свои смс. Но я предпочитаю делать так же. Мне нравится, как это выглядит. Как будто я там, в этом тексте. Я рад, что ты написал мне».

Он прислал ответ не сразу, но я был терпелив, ведь он мог отойти в туалет, ну или он ложился спать раньше меня. Мне не пришлось долго ждать, прежде чем я почувствовал вибрацию сердцебиения в своей руке.

«Спасибо за сегодняшнее знакомство. Мне понравилась встреча с тобой».

Смс заставило меня улыбнуться. Не так широко, как когда он согласился стать моим другом, но на моем лице все равно растянулась приятная улыбка. Я напевал, пока набирал ответ.

«Я хочу встретиться завтра. Чем тебе нравится заниматься? Во сколько ты будешь свободен?»

Я хотел увидеть Джереми завтра. У меня было несколько свободных часов в моем расписании. Мы могли увидеться в это время.

«Я ничем не занимаюсь. Открыт для всего».

Я колебался, пытаясь понять, что означает «открыт для всего». И прежде чем я это понял, написал Джереми.

«А тебе чем нравится заниматься?»

Я расслабился, потому что понял вопрос.

«Многим. Математика замечательна, как и компьютерные игры. Иногда я сам их создаю. «Майнкрафт» хорош, но не на сервере. Мне не нравится стрелять в играх.

Я люблю читать. Люблю покер, но людям не нравится играть в него со мной».

«А почему им не нравится?» — спросил он.

«Им не нравится, когда я считаю карты, а меня раздражает играть без подсчета».

«Хм. Ну, в любом случае, я не умею играть в покер. Я играю в кое-какие компьютерные игры. Но мне нравятся старые игрушки, например — «Фараон».

Я отложил телефон и загуглил: «компьютерная игра — Фараон».

Скачайте игру, и она расскажет вам о Древнем Египте.

Я просмотрел скриншоты игры и прочел несколько обзоров, среди которых увидел комментарии Джереми. Я нашел его в интернете. Это было забавно.

«Хочешь прийти завтра ко мне и посмотреть игру?»

Так трудно ответить. Да, я хотел, но я занервничал, думая о том, что пойду в гости к Джереми. Я бы предпочел, чтобы он пришел ко мне. Но «Фараон» был компьютерной игрой, а у меня дома была только техника «Эппл», потому что они лучшие.

Я напевал и качался, пытаясь придумать, что же предпринять.

Прежде чем я смог ответить, Джереми написал снова.

«Или мы можем пойти к тебе».

Это заставило меня чувствовать себя лучше. Но я вспомнил, что у Джереми бывают приступы паники.

«Ты не будешь нервничать, придя ко мне домой?»

«Буду. Но я всегда нервничаю».

Мне было грустно от того, что Джереми постоянно нервничает. Его мозговой осьминог, должно быть, ужасен. Я хотел сказать, что приду к нему домой, чтобы он не нервничал, но не думаю, что смог бы. Мы застряли. Я не хотел возвращаться к тому, что было неделю назад, к наблюдению за ним во дворе, пока он косит газон. Если не было дождя, он косил газон всего раз в неделю, а не по привычному графику, и из-за этого я иногда пропускал этот момент.

Потом у меня появилась идея.

«Мы могли бы встретиться на железнодорожных путях. Тот, кто будет нервничать меньше — пойдет в гости к другому».

Джереми написал мне спустя полминуты.

«Это может сработать. Когда ты хочешь встретиться?»

Я открыл календарь, чтобы посмотреть свое расписание. Оно всегда было заполнено, и запланированные дела были выделены разными цветами. Дела под красным цветом изменять и переносить было нельзя. Например, такие как сон. Прежде чем изменить или перенести дела под желтым цветом, я должен был обсудить это с мамой. А дела под зеленым цветом я мог менять по своему усмотрению. Зеленый цвет заполнял промежутки в девять, десять, одиннадцать часов, в час, в два часа, в три и четыре часа. Я хотел пробыть с Джереми несколько часов. Поэтому выбрал утренний зеленый промежуток. Но я не знал, что мне следует выбрать: утро или день.

«Ты просыпаешься рано или спишь допоздна?»

«Обычно я сплю допоздна, но могу поставить будильник».

Мысли о том, что он готов изменить для меня свой режим сна, обрадовали меня. Но он не должен был этого делать. Сон был важен.

«Давай встретимся в час».

«Это вписывается в твой график?»

«Я свободен до пяти».

Я хотел объяснить, что в пять часов я хожу по магазинам с Алтеей, а потом ужинаю, но это была лишняя информация, которую люди не всегда хотят знать. Плюс, я должен был бы объяснить, кто такая Алтея, а это не всегда легко.

«Час звучит хорошо. Я встречу тебя на железнодорожных путях».

Я улыбнулся. У меня будет свидание. Мое первое свидание. Но потом я вспомнил о поезде.

«Иногда в час дня там проходит поезд. У них нет регулярного графика, но иногда они проходят в то же время, в которое мы договорились встретиться. Если появится поезд, то мы можем переждать его каждый в своем дворе и встретиться, когда он пройдет. Тебе нельзя подходить к поездам слишком близко. Может произойти несчастный случай».

«Ладно. Я буду наблюдать за поездом и за тобой».

Мама постучала в мою дверь четыре раза, чтобы я знал, что это она.

— Пора спать, милый.

Она была права. В 21:50 на моем телефоне должно проиграть напоминание, которое оповещало о том, что пора почистить зубы, надеть пижаму, приготовить одежду на завтра и лечь в постель. Я написал Джереми.

«Мне пора ложиться спать. Увидимся завтра».

«Хорошо. Спокойной ночи. Спасибо за то, что уделил мне время».

Только Джереми мог заставить меня так широко улыбаться. Улыбка растянулась на моем лице, пока я набирал сообщение.

«Если хочешь и если не будешь спать, можешь написать мне утром. Я не могу разговаривать в двенадцать часов за обедом, но у меня на тебя стоит виброзвонок, и я буду знать, что пишешь ты. Я отвечу, если не буду занят».

Я хотел рассказать ему о вибрации в виде сердцебиения, но эта информация тоже была лишней. Это означало, что я буду должен сказать ему, что хочу, чтобы он был моим парнем. Было слишком рано произносить это вслух — это понимал даже я. Иногда чувствам приходится ждать.

Пришел ответ от Джереми.

«Спасибо. Может быть, я напишу».

«Спокойной ночи, Джереми».

«Спокойной ночи, Эммет».

Глава 4

Джереми

Никто не спрашивал меня о том, что такое депрессия. Ни Барт, ни школьный психолог, ни наш врач, ни мои родители. Все считали меня фриком и воспринимали несерьезно. Все, кроме Эммета.

В день, когда мы должны были встретиться, действительно прошел поезд, но я видел, что Эммет ждал меня в своем дворе, покачиваясь на пятках и постукивая пальцами по ноге, когда мимо проезжали вагоны. Он не смотрел на меня, что до сих пор казалось странным, но, по правде говоря, когда на меня смотрели люди, я чувствовал себя разбитым, и мне приходилось отворачиваться.

Я задумался, а бывал ли он подавлен или у аутистов все по-другому? И мог ли я спросить его об этом?

Когда поезд прошел, я, как и Эммет, стал переходить через железнодорожные пути. Он все еще не встречался со мной глазами, хоть и глянул на меня несколько раз. Крошечная улыбка играла на его губах.

— Семьдесят семь вагонов и три двигателя. Один из них сзади. — Эммет обхватил себя руками и стал покачиваться на пятках, твердо стоя на ногах и устремив взгляд мне за плечо. — Извини. Это грубый способ поздороваться. Привет, Джереми. Рад видеть тебя снова.

Я улыбнулся и обнял себя, скопировав его позу.

— Я тоже рад встрече.

Он казался обеспокоенным, но голос его звучал ясно и ровно.

— Сегодня хороший день. Двадцать пять градусов тепла и только семьдесят процентов влажности. Дождя не будет. Мне нравится дождь, но сегодня мне хорошо и без него. Сегодня солнечно, но у нас на веранде есть зонты и рядом растут большие деревья. В тени удобно. Ты хотел бы посидеть у меня на веранде?

Зрительный контакт был бы и вполовину не таким тяжелым, как слова, сказанные им. Я сделал все возможное, чтобы понять, что он сказал. Хочу ли я посидеть на веранде с ним? Да, но мне потребовалась минута, чтобы ответить.

— Да, спасибо.

— Если ты слишком нервничаешь, то мы могли бы посидеть на твоей веранде. Моя мама испекла банановый хлеб. Без глютена и сахара. Мы используем стевию⁶. Воздействие глютена на РАС⁷ не доказано, но в любом случае стевия не вредна и в ней есть скрытая польза. Сахар вреден для твоего мозга и тела. Здоровье важно, а питание — это здоровье. В качестве исключения папа иногда водит меня поесть мороженого, потому что, как он говорит, удовольствие тоже важно для нашего здоровья. — Он остановился, а потом снова стал покачиваться. — Я думаю, что пичкаю тебя лишней информацией. Прости. Я нервничаю. Сложно запомнить, о чем с тобой лучше не говорить.

Его честность — вот что привлекло меня в нем вчера. Из-за этого же меня тянуло к нему и сегодня. Сказать, что Эммет был просто честен все равно что упомянуть, что на поверхности солнца тепло.

Ещё он был милым, и я мог смотреть на него, потому что он не смотрел на меня. Его губы были не слишком тонкие и не слишком пухлые, нежно-розового цвета. Но больше всего мне понравилась его шея: гортань, ключицы и гладкая кожа. Я волновался о том, правильно ли было думать, что он милый. Меня ужасно беспокоило то, что мой взгляд, обращенный на него, казался похотливым. Я беспокоился о том, почему не могу бросать на него похотливые взгляды, ведь Эммет ясно дал понять, что аутизм — это не умственная отсталость.

Из-за всего этого я чувствовал себя словно в скорлупе. Меня беспокоят все эти правила, и я начинаю паниковать, потому что ни на что не могу найти четких ответов.

Я ничего ему не ответил, но он не был зол или взволнован. Он просто ждал.

Я сделал глубокий вдох и сказал:

— Я нервничаю, но я всегда такой. Это нормально. Пойдем посидим на твоей веранде. Банановый хлеб — звучит здорово.

Эммет расслабился.

— Хорошо. Пошли.

Он пошел по направлению к своему дому и продолжал говорить, повернув свою голову так, чтобы я мог его слышать.

— Мама печет хлеб двух видов. Один с грецкими орехами, другой без. Я не люблю есть грецкие орехи. Они очень странной структуры. Ты можешь кушать любой хлеб, который хочешь. Но она, наверное, предложит сначала выпить водички.

Я кивнул, но потом понял, что он на самом деле на меня не смотрит и ответил:

— Окей.

Он продолжал говорить, рассказывая обо всех ингредиентах бананового хлеба, о том, как вели себя в выпечке разные виды муки, про важные свойства яиц и глютена, и хоть я его и слушал, в основном я размышлял.

Я никогда не встречал никого похожего на Эммета. Он напоминал мне одного парня из нашего класса, Кайла, у которого был ДЦП. Церебральный паралич иногда повреждает головной мозг, а иногда нет, но из-за физических дефектов он отличался от других. В средней школе мы с Кайлом были друзьями, но в девятом классе он уехал. Кайл был не глупее меня. Его лающий смех, странные звуки, которые он издавал и размахивание рукой было легко забыть, потому что в действительности они не отражали его внутренний мир. То же самое и со мной. Я замыкаюсь в себе, трудно объяснить, что чувствую, но чувствую немало. Мне хочется обзавестись друзьями. Но с Эмметом было не просто. Обычно я наблюдаю за людьми в поисках подсказок, чтобы знать, как себя с ними вести, он же не дал ни единой подсказки. Я хотел расспросить Эммета об аутизме, но переживал, что это будет грубо. Не хотел ранить его чувства.

Когда мы пришли на веранду, Эммет указал на стул.

— Ты садись здесь. Я подниму зонт и скажу маме, что мы готовы перекусить.

Он крутил ручку зонта, пока тот не раскрылся над нами. Эммет смотрел на ручку, и на мгновение мне показалось, что он напевал. Закончив с зонтом, Эммет не пошел в дом, а достал из кармана телефон. Он набрал какое-то сообщение, положил телефон на стол и сел.

— Все, я убираю телефон и отвечу, только если позвонит или напишет мама. У нее могут появиться вопросы. Она может спросить, какой вид хлеба ты хочешь: с грецкими орехами или без.

Я пребывал в панике, пока пытался решить, какой выбор будет правильным, но продолжать нервничать было трудно, поскольку Эммет ничем мне не угрожал. Кроме того, я не люблю грецкие орехи.

— Без, пожалуйста.

— Хорошо, я ей скажу. — Он отправил еще одно смс и отодвинул телефон в сторону.

Эммет сел на краю стула, как мне показалось, намеренно, чтобы не раскачиваться.

— О чем бы нам поговорить?

Это был простой вопрос, но больше был похож на мину или на огромную водную горку, по которой я одним стремительным движением скатывался на дно реки, где не мог сориентироваться. Я не знал, о чем говорить. Я ни с кем не общался. Это было катастрофой. Я чувствовал стекающий по мне пот, мне было неудобно, и я захотел пойти домой. Потом я почувствовал себя просто ужасно. Темные воды давили на меня все тяжелее.

— Ты ссутулился. Нервничаешь. Я сказал что-то не то?

Его вопрос вытянул меня из этого болота так быстро, что я даже моргнул от удивления.

— Что? Нет. Прости. Я не особо в этом хорош.

Эммет уставился на ручку зонтика.

— Ничего страшного. Но эту фразу ты не употреблял раньше. И в чем же ты не особо хорош?

Он был таким напряженным. Я был не уверен в том, что следует сказать или сделать.

— Да во многом. Мне трудно разговаривать с людьми.

Эммет кивнул.

— Мне тоже. Я хочу с ними общаться, но люди не понимают меня. Они очень сердятся. Или грубят, что еще хуже. Я не могу понять их из-за аутизма. Не могу смотреть на лица людей, а они говорят непонятные вещи. Ты сказал, что не хорош в этом, но не объяснил, что это значит, поэтому я тебя не понимаю. Я стараюсь быть четким и точным, когда разговариваю, но иногда — это плохо. Мне сложно разговаривать с людьми. А почему тебе трудно?

Мне потребовалась секунда, чтобы переварить тот факт, что он сказал о своих ограниченных способностях так же небрежно, как если бы просто порезался о бумагу. Плюс, он предоставил мне много информации о себе, полезной информации. Четкий и точный. Честно говоря, это меня освежило.

Я задумался, а мог бы и я быть таким же?

— Прости, если говорю что-то не так, — сказал Эммет. — Если скажешь, что это плохо, я просто помолчу с тобой.

Я заставил себя посмотреть ему в лицо, пока отвечал.

— Все в порядке. Я пытаюсь найти на все ответ. Это одна из причин, по которым мне тяжело общаться с людьми. Я беспокоюсь, что говорю что-то не то, и иногда из-за этого вообще молчу. Ответ на вопрос занимает у меня много времени.

Эммет оживился.

— Вот почему мы можем быть хорошими друзьями. Если ты скажешь мне что-то лишнее, я скажу тебе об этом. Тогда ты сможешь остановиться и все будет прекрасно.

Он стал раскачиваться на своем стуле.

— Спасибо, что рассказал мне о том, что ответ на вопрос занимает у тебя время. Я постараюсь быть терпеливым. Но ты должен будешь сказать мне, если я буду недостаточно терпелив.

Его слова звучали так просто.

— Я не хочу тебя расстраивать, даже случайно.

— Случайности случаются. Мир останется непредсказуем, даже если мы все будем придерживаться графика. Иногда я опаздываю куда-то из-за пробок. Иногда из-за бури или непогоды закрывают дороги. Это расстраивает меня, но я не позволю этому разрушить мою жизнь. Если ты сказал что-то не так, и это расстроило меня, я хотел бы сказать тебе об этом, и ты бы остановился, и стало бы не важно, что ты сказал что-то не так. Мы же друзья. Друзья прощают друг друга.

Он начал раскачиваться, а потом остановился.

— Тебя беспокоит то, что я качаюсь. Иногда это бесит людей, но меня это успокаивает.

— Мне все равно. — Я смотрел, как он снова стал слегка раскачиваться на своем стуле. — Ты нервничаешь, правда?

— Да, и я не знаю почему, и именно это заставляет меня нервничать еще больше. Но я не хочу заканчивать наше свидание. Так я успокаиваю себя.

Чем больше я сидел с Эмметом, тем больше я был очарован. В основном он озвучивал все, что чувствовал я, за исключением того, что я иногда ругал себя и чувствовал себя неловко, а он… качался. И был настолько прагматичен, насколько я мог лишь мечтать.

Я тоже не хотел заканчивать это свидание. На этом месте я остановился, задумавшись о том, что он назвал нашу встречу свиданием. Очевидно, он не имел в виду именно свидание. Хотя, может, и имел.

Эта мысль заставила меня чувствовать тяжесть и беспокойство, и мне пришлось её оттолкнуть.

Потом появилась его мать с подносом, на котором стояли две тарелки и два стакана воды. Эммет взял с подноса свои тарелку и стакан, а я позволил его матери поухаживать за мной, после чего поблагодарил её.

— На здоровье. — Она улыбнулась и протянула мне руку. — Здравствуй. Я Мариетта Вашингтон. Приятно с тобой познакомиться.

Я пожал её руку.

— Джей Джереми. Мне тоже приятно с вами познакомиться.

Её лицо было оживленным и ярким, и таким же классным, как у Эммета.

— Если вам что-нибудь понадобится, дайте мне знать.

— Мам, уходи. Я хочу остаться с Джереми наедине.

Я вздрогнул от его грубости, но Мариетта отнеслась к этому спокойно. Она повернулась к Эммету и молча вытянула перед ним два пальца. Он скорчил рожу и коснулся своими тремя пальцами её двух.

— Я буду в доме, если кому-нибудь понадоблюсь, — произнесла она и вошла в дом.

Эммет качался на своем стуле, уставившись на ручку катушки зонтика.

— Ты хочешь поесть или продолжить разговаривать?

Я смутился.

— А мы не можем делать и то и другое одновременно?

Эммет покачал головой.

— Нет. Лучше по отдельности. Я хочу продолжить говорить, но невежливо отрывать гостя от еды. Если ты голоден, я могу подождать.

— Лучше поговорим, — предложил я ему.

Я и правда был не голоден.

Эммет казался взволнованным.

— Её появление было неожиданным, я думал, она сообщением предупредит о том, что идет. Я хотел спросить тебя кое-что о нервозности и депрессии.

Я моргнул.

— Хочешь? То есть правда хочешь?

— Да. Я хочу узнать тебя. Так я не буду ошибаться.

Окей. Это было прагматично. Размышляя, я откинулся на спинку стула.

— А я могу спросить тебя об аутизме?

Он улыбнулся. Не широко, но все-таки улыбнулся.

— Да. Ты всегда можешь спрашивать меня о моем аутизме. Тогда ты будешь об этом знать, а знания важны.

Теперь его раскачивание было плавным. Что заставило меня думать о том, что это было счастливое раскачивание.

— Но я уже рассказал тебе некоторые вещи о моем аутизме. Теперь твоя очередь рассказать мне о твоей депрессии. Сегодня утром я немного обновил свои знания в этой области. Это интересно, но, кажется, существует мало определенных причин заболевания, и это затрудняет лечение. Какие лекарства ты принимаешь?

— Я не принимаю лекарств. Они говорили об этом, но… я не буду ничего принимать.

— Есть много лекарств, но у некоторых плохие побочные эффекты. То, что приходится пользоваться методом проб и ошибок, чтобы найти правильное лечение, неэффективно, ведь случаются рецидивы. Еще ты должен учесть необходимость физических упражнений и жирные кислоты Омега 3. Моя мама врач. Если хочешь, ты всегда можешь ее спросить о депрессии. И о здоровой пище. Это все, что она предпочитает есть. Но моя тетя Алтея еще хуже. Она строгая вегетарианка. Между мамой и Алтеей возникают споры о вегетарианстве и палео⁸. Иногда мы с папой позволяем им спорить, а сами идем к метро, покупаем фрикадельки и вместе смотрим «Братьев Блюз».

Я улыбнулся, но быстро наклонил голову, чтобы это скрыть.

Он по-прежнему мягко раскачивался, но теперь еще и похлопывал по себе руками.

— Что чувствуют при депрессии? В статье говорилось о подавленном настроении и низкой самооценке. Это значит, что ты все время грустишь? Кроме того, там было сказано, что часто депрессия протекает одновременно с клинической тревожностью. У тебя есть еще и тревожность?

— Я… не знаю.

Клиническая тревожность? Какого черта это значит? Я хотел сказать «нет», что бы это ни было. Мне не нужен был еще один недуг, но было трудно спорить, учитывая, что я прятался в школьном туалете и нервничал по поводу похода в магазин.

И, вероятно, клиническая тревожность была оборотной стороной серьезного депрессивного расстройства. Почему врач не спросил меня об этом? Потому что я не рассказал ему про приступы паники? Если бы я поделился, сказал бы он, что у меня к тому же еще и клиническая тревожность? Означало ли это, что я был слишком проблемным, и меня нужно поместить в интернат? Крошечные когти ужаса проникли в мой мозг, и я подумал: «Да, у меня точно клиническая тревожность. У меня было и то, и другое. И, наверное, это плохо».

Я взялся за хлеб, в основном, чтобы занять свои руки.

— Депрессия была у меня не всегда. Но я всегда был тихим. Мне стало плохо в школе.

Я пытался придумать, как ответить на вопрос Эммета о том, как я её ощущал. Я убрал вопрос о тревожности в коробку в своей голове и запечатал скотчем.

— Депрессия похожа на шар вокруг тебя. Стеклянный шар, который можно видеть, но он отдаляет тебя от мира. Ты ощущаешь тяжесть и одиночество. И иногда шар становится туманным.

Я мог видеть этот шар у себя в голове, себя в этом шаре.

— Несмотря на то, что я внутри, снаружи все слишком громко. Так что я нахожусь под затуманенным стеклом, которое пропускает все звуки, запахи и свет. Иногда это вгоняет меня в панику, а некоторые звуки все равно заставляют чувствовать себя вялым и унылым. Или вообще ничего не чувствовать. Это мешает мне общаться с людьми, но без людей я чувствую себя более одиноким.

С серьезным выражением на лице Эммет наклонился ко мне.

— Тебе нужны люди, Джереми. Люди — социальные животные. Нам плохо без общения.

Как будто я не знал. Прямо сейчас мне нравилось общаться. Это было странно, но я постоянно забывал о его аутизме, хотя тот становился очевиден, когда я смотрел на Эммета или когда он говорил. Но, главное, я чувствовал, что Эммет не раздражает меня, и ему не неудобно находиться рядом со мной. Что он тот, кто заставит меня почувствовать себя настоящим человеком.

Другом.

— Я рад, что мы стали друзьями. — Его пристальный взгляд сосредоточился на моей груди.

Я ему улыбнулся.

— Я тоже рад, что теперь мы с тобой друзья.

Эммет снова стал мягко раскачиваться.

— А сейчас я хочу съесть свой банановый хлеб. Ничего, если мы перестанем ненадолго разговаривать для того, чтобы поесть?

— Конечно. — Я не переставал улыбаться.

Было так легко, с ним было так легко. Я чувствовал себя прекрасно.

— Мы можем продолжить разговор после того, как поедим. Мне нравится с тобой разговаривать.

Нервозность, тревожащая меня весь день, постепенно начала угасать.

— Мне тоже нравится с тобой разговаривать.

Эммет и я не встречались каждый день, но мы всегда переписывались. Сначала это происходило в разное время, но на третий день он спросил, не могли бы мы закрепить за нашим общением друг с другом девять часов вечера, и заставил меня общаться с ним в «Гугл ток»⁹, а не в телефоне.

«Мне жаль, что у тебя нет «Аймака» или айфона, — написал он мне однажды ночью. — Интерфейс «Аймесседж»¹⁰ куда удобнее, а если бы ты сидел с «Эппл», мы могли бы легко переключаться с компьютера на телефон».

«У меня нет даже смартфона», — ответил я.

«У меня есть старый айфон, ты можешь взять его».

Я солгал Эммету, сказав, что посмотрю айфон. Я не хотел ему говорить, что мама с папой на это не согласятся. С момента пикника между нами по многим причинам была напряженная обстановка, и пройдет немного времени, прежде чем Эммет станет центром внимания в наших периодических спорах. Они видели, как я разговариваю с ним на вечеринке района, и спрашивали об этом по приезде домой, но, в целом, я их отшил. Могу сказать, что Эммет предпочитал оставаться у себя дома, так что мы тусили там, и, честно говоря, в доме Вашингтонов я тоже чувствовал себя лучше.

Когда я вернулся домой после того, как побывал у Эммета в гостях третий день подряд, я был рад, что не встречался с ним у себя дома, и поклялся, что этот день настанет, когда ад замерзнет.

— Где ты был? — спросила мама, едва я переступил порог. — Я обыскала весь двор, а тебя там не было. Ты снова шлялся по железнодорожным путям?

Я подумывал соврать, но чувствовал, что врать об Эммете неправильно.

— Я ходил в гости к другу.

— К Барту? — поведение мамы тут же изменилось. Она улыбнулась и расправила плечи, как будто Земля вернулась на свою орбиту. — Я и не знала, что вы двое снова общаетесь. Как у него дела?

Теперь мне стало жаль, что я не последовал первоначальному порыву её обмануть.

— Не к Барту. К новому другу.

Я мог видеть, как на её лице формируется вопрос, своя оценка и осуждение Эммета, и решил её подловить.

— Он второкурсник. С двойной специализацией в информатике и расширенной физике. — Или, может, в прикладной физике. Плевать, расширенной звучало лучше.

Она запнулась, сбитая с толку.

— Студент университета здесь? Так далеко от кампуса. Или он арендует дом в этом микрорайоне?

— Нет. Он живет здесь с родителями. Ведь так можно сэкономить деньги. И мы живем не так далеко от университета, если срезать через парк. — Тут я решил его расхвалить. — Он очень умный. Программирует свой компьютер просто для забавы.

— Ох. — Мама расслабилась, утешившись мыслью, что я нашел хорошего друга, который сможет вправить мне мозги. — Как его зовут? Не могу поверить, что не знала о мальчике твоего возраста в нашем районе.

Мальчике? Мне что, двенадцать?

— Эммет Вашингтон, — ответил я и настороженно на нее посмотрел.

— Джереми Эндрю Сэмсон! — Она подошла и нависла надо мной. — Это ужасно, что ты лжешь об отсталом мальчике. Что ты с ним делаешь? Нянчишься?

Я удивленно моргнул, пораженный её жестокостью и бесчувственностью, надеясь, что она говорила не всерьез. Она просто ничего о нем не знала.

— Мама, он получил высший балл на своем факультете. У него действительно двойная специализация в области информатики и физики. Я не нянчился. Я тусовался с ним. Он не отсталый, да и в любом случае ты больше не должна употреблять это слово.

Она закатила глаза.

— Не парь мне мозги по поводу его гениальности в компьютерах. «Отсталый» означает задержку в развитии. Ты же не можешь сказать мне, что мальчик нормален.

Нет, я не мог, но иногда я думал, что он был куда нормальнее меня. Безусловно, у Эммета в связи с его аутизмом были странности, но его прагматизмом я не просто восхищался, а находил его успокаивающим. По крайней мере, я всегда знал, как себя с ним вести. Если он не хотел что-то делать, он это говорил. Если что-то было для него важно, он тоже давал об этом знать. Он был добрым, хотя и заметил во мне то, чего лучше бы другие люди не замечали, и он счел мои странные причуды просто частью меня.

Величайшим примером был день, когда мы пришли в «Уистфилда» — продуктовый магазин в конце улицы. Маме Эммета нужно было купить что-то на ужин, и он спросил, можем ли мы ей помочь, сходив с ней.

— Как мило, что ты предложил это, Эммет, — сказала она и поцеловала его в щеку. — Я возьму список покупок и тележку на колесах.

Не знаю почему, но я был невероятно взволнован, выполняя с ним это поручение. Мы и раньше прогуливались по району, но обычно вечером, когда уже было прохладнее, а совершать вместе покупки было так по-семейному и по-взрослому что ли. Это вам не просто болтаться по магазинам. Мы помогали с ужином, на который меня уже пригласили. Этот случай дал мне почувствовать себя частью семьи. Настоящей семьи. Хорошей семьи.

Не успели мы пройти и пары метров, как Эммет остановился.

— Нет. Тебе нужно идти с этой стороны. — Он подтолкнул меня к дальней стороне тротуара, ближе к домам. — Ты нервничаешь, когда идешь с другой стороны.

— Да?

— Да. Ты подпрыгиваешь, когда проезжает автомобиль. Ты это делаешь и на этой стороне, но здесь ты более расслабленный.

А я и не знал, что делаю так. Как много других людей это заметили?

— Я не знал. Прости.

— Не извиняйся. Но ты должен ходить по этой стороне, а не по той.

Оставшуюся дорогу мы не разговаривали, но, когда мы гуляем, обычно разговариваем мало. Я использовал это время, чтобы подумать, насладиться нашей с ним прогулкой. Кроме того, было забавно узнавать, что именно он считал. Я узнал, что если он молчит, то он что-то считает. Я часто спрашивал его об этом после наших прогулок, поэтому сейчас он сам рассказал, когда мы пришли туда, куда направлялись.

— Девятьсот тридцать одна трещина в тротуаре, — объявил он, когда мы добрались до магазина.

Он толкнул перед собой разноцветную, полосатую тележку, в которую, как объяснила Мариетта, мы должны будем положить пакеты с продуктами.

— Сто двадцать четыре неровных и восемьсот семь прямых трещин.

— Трещины на тротуаре? Наверняка ты уже считал их между своим домом и магазином.

— Да, но сегодня появились четыре новых.

Я задался вопросом, каково это иметь мозг, который запоминает столько вещей. Думаю, это было бы утомительно, но Эммет этим наслаждался.

Я собирался расспросить его о трещинах, но, когда мы вошли в магазин, я врезался в стену из шума. Я бывал в этом магазине раньше, и он мне нравился тем, что был небольшим, но я никогда не приходил сюда в то время, когда здесь в углу играли живую музыку. Магазин был полон людей, которые смеялись, говорили, совершали покупки. Мне было не до смеха. Все, чего я хотел — сбежать оттуда. Казалось, кто-то в моей голове стучал в тарелки. Стало трудно дышать. И мне было стыдно за приступ паники перед Эмметом.

А затем внезапно все прошло. Вернее, тарелки исчезли. Я все еще тяжело дышал, но мы были снаружи, и Эммет усаживал меня на скамью.

Он неловко коснулся моего лица.

— В магазине слишком громко.

— Прости, — попытался сказать я, но в основном прохрипел.

Он надавил на мою спину своей теплой рукой, чтобы я наклонился и просунул голову между своих коленей.

— Делай глубокие вдохи. Подумай о чем-нибудь хорошем.

Он был так спокоен и логичен, что это удивило меня, в основном из-за моего приступа. Мне потребовалась минута, чтобы восстановить над собой полный контроль, но я восстановился за гораздо меньшее время, чем обычно.

Мне стало грустно, когда он убрал руку.

— Тебе лучше. Нужно принести тебе попить. Ты в порядке?

Я кивнул.

— Хорошо. Я пойду найду Кэрол.

Я думал, что он зайдет внутрь, но он, раскачиваясь вперед и назад, слонялся у дверей магазина, пока наружу не вышла немолодая рыжеволосая женщина с яркой улыбкой и в фартуке, который говорил о том, что она сотрудник магазина.

— Привет, Эммет. Где твоя мать?

Эммет не смотрел ей в глаза и продолжал раскачиваться.

— Она дома. Я здесь со своим другом Джереми. Но ваша музыка слишком громкая, и в магазине слишком много людей. У него был приступ паники и ему нужно что-то попить. Для меня она тоже слишком громкая. Я к этому немного привык, потому что практиковался, но сейчас магазин мне не нравится. В нем неуютно нам обоим.

Кэрол повернулась ко мне, сочувствуя.

— Ох, милый. Мне так жаль.

Она разговаривала со мной, как будто я был четырехлетним. Я закрыл глаза, желая, чтобы она ушла.

Эммет её не щадил.

— Кэрол, ваша музыка слишком громкая. Вы расстраиваете людей, что плохо для вашего бизнеса. Алтея прочитала бы вам лекцию о эйблизме¹¹. Я бы тоже прочел вам лекцию, но сейчас не могу. Мы должны позаботиться о Джереми. Он расстроен и ему нужно чего-нибудь попить.

Я попытался сказать, что в порядке, но в порядке я не был. Эммет и Кэрол проговорили еще минуту, он попросил две минеральных воды с малиной, дал ей список покупок и кредитную карту его матери. Затем сел рядом со мной.

— Я прошу прощения за ее музыку. И злюсь на нее за то, что она расстроила тебя.

Он был самым спокойным злым человеком, которого я когда-либо встречал. Я все еще чувствовал себя неловко, хотя был рад, что Эммет встал на мою сторону.

— Все в порядке. Уверен, что нормальные люди наслаждаются вечеринкой.

— Не существует нормальных людей. Нормальность ложь. Магазин должен быть доступен для всех людей, а не только для тех, кому нравится громкая музыка. Это невежливо. Я расскажу об этом маме. Она член кооператива. Они должны учесть потребности всех людей. Проходы магазина должны быть достаточно большими для инвалидных колясок. Они должны создавать спокойную обстановку для людей, нуждающихся в спокойствии. Если бы наша чувствительность была стулом, они были бы обязаны предоставить для него отдельное помещение.

Он говорил тем же бесцветным голосом, что и всегда, но качался резче, сжимая и разжимая кулаки на своих коленях. Это был злой Эммет. Злой, защищающий Эммет. Злой для меня. Он бы вступился за меня.

— Спасибо, — поблагодарил я его.

Он посмотрел на меня. Ну, куда-то рядом со мной.

— За что?

— Ты позаботился обо мне. Спасибо.

Он выглядел удивленным. Эммет уставился на тротуар с его полуулыбкой.

— Не за что.

Вскоре появилась Кэрол с большим количеством извинений, наполненной покупками тележкой и шоколадными вегетарианскими кексами без глютена для Эммета и меня. Прежде чем идти обратно, мы съели кексы, запив их минералкой. К тому времени, как мы добрались до его дома с продуктами для ужина, я уже забыл о своем приступе паники.

На самом деле я чувствовал себя прекрасно, пока не пришел домой, где моя мать скривила свои губы, а отец так и не удосужился вылезти из своей берлоги, слишком поглощенный телевизором. Я думал о Вашингтонах, когда уходил, они вместе мыли посуду и добродушно спорили о политике, все, кроме Эммета, который дал понять, что планировал потратить остаток вечера на программирование в своей комнате.

Я всегда знал, что моя семья была не самой потрясающей в мире. Когда Джен жила дома, было лучше, но ненамного. До этого дня я не понимал, насколько одиноко мне было в своем доме. Технически «в своем доме»… Я чувствовал себя счастливее и безопаснее, и мне не приходилось притворятся кем-то еще в гостиной семьи, которую я знал меньше месяца. Я пытался себе сказать, что оторваться от родителей — это плюс моего переезда в город. Но там я не найду другого Эммета. С каждым днем, проведенным с ним, я понимал, что нечто меньшее, чем такое счастье, будет казаться не стоящим усилий.

Глава 5

Эммет

К четвертому июля Джереми стал моим лучшим другом. Конечно, я и так чувствовал, что он мой лучший друг, но на празднике все стало абсолютно ясно. Отделившись от родителей, мы отправились на парад в центр города. Мы гуляли по карнавалу в Бэндшелл-парк и думали поплавать в аквапарке, но там было слишком много народа и вместо этого мы решили покататься на велосипедах в Ада-Хайден. Это огромный парк со своим собственным водохранилищем, в котором можно покататься на лодках, а также в нем имелось много мощеных дорожек. Это был жаркий, знойный день, но я не придавал этому значения. Я был с Джереми.

Он пошел с моей семьей на холм на Шестой улице посмотреть. Живая изгородь из деревьев была не густой, и мы нашли место, где было негромко и немноголюдно, и там были все наши знакомые. Пока мы сидели на одеяле, покрытые спреем от насекомых с запахом ванили, и наблюдали, как дети с бенгальскими огнями в руках сбегают по холму вниз к футбольному полю, я чувствовал все увеличивающееся напряжение. Я был счастлив. Так счастлив. Я все еще хотел, чтобы Джереми был моим парнем, и иногда думал, что он может быть геем, но даже если бы мы остались всего лишь друзьями, ничего страшного, мне достаточно и этого. Он был моим лучшим другом, а иметь такого близкого друга для аутиста проблемно. Нас тяжело понять. Но Джереми уже знал обо мне больше, чем кто-либо, даже больше, чем родители и Алтея.

Когда в небе над нами взорвался фейерверк, внутри меня назрело огромное желание рассказать ему о своих чувствах. Я был напуган тем, что счастье, которое я испытываю, исчезнет, если он, в отличие от меня, не считает нас лучшими друзьями, а также я волновался, что мой аутизм разрушит этот момент. Поэтому, несмотря на то, что мы сидели рядом, я написал ему смс.

«Джереми, ты мой лучший друг!»

Моя грудь нервно сжалась.

«Надеюсь, это хорошо».

Добавил я и нажал кнопку «отправить».

Его телефон издал мягкий звон. У меня перехватило дыхание, и на этот раз я ненавидел свою способность видеть краем глаза. Я не мог не смотреть, как он вытащил телефон, прочитал текст и ответил на смс. Когда завибрировал мой телефон, я практически решил не читать смс. Мне было жаль, что я вообще что-то послал. Если бы он сказал, что это не хорошо, моему счастью пришел бы конец.

Но, когда я набрался храбрости для того, чтобы прочитать смс, то прочитал в нем: «Я тоже».

Я улыбался, раскачиваясь на одеяле. У меня был лучший друг. Я хотел, чтобы он стал моим парнем. Тогда я бы попросил его взять меня за руку. Но я этого не сделал. Я просто наслаждался фейерверком с лучшим другом.

Мы тусовались вместе каждый день, обычно во второй половине. Часто мы играли в игры или прогуливались. Иногда мы сидели на веранде и молчали. Джереми любил читать, а когда об этом узнала моя мама, она отдала Джереми свою старую электронную читалку с кучей скаченных книг. Джереми не носил её к себе домой, но каждый раз, когда я предлагал посидеть на веранде, он читал, если мы не разговаривали. Мне нравились эти дни.

Я также показал Джереми «Братьев Блюз», когда тот признался, что не видел этот фильм. Мне понравилось смотреть кино вместе с ним, но поначалу я не испытывал особого удовольствия. Мне тяжело давалось не показывать свой аутизм.

«Братья Блюз» не просто мой любимый фильм. Это одно из первых воспоминаний. Мой папа тоже любит это кино, и он включал мне его, когда я был совсем маленьким. Мама злилась на него за то, что я гулял вокруг и пересказывал весь фильм или использовал фразы из него, чтобы общаться. Если я хотел чего-то от мамы, я спрашивал её:

— Ты взяла мой сырный соус?

Я не хотел сырного соуса, но для моего мозга это был единственный способ что-то попросить, используя фразу из фильма. Когда я играл в кубики, то выстраивал их в ряд и цитировал ту часть фильма, где охранник (Фрэнк Оз, подаривший свой голос мисс Ригги и другим Мапетам) перечисляет список личных вещей Джейка Блюза:

— Одни разбитые электронные часы «Таймекс», одна неиспользованная прокладка, один кусок мыла, один черный пиджак.

А когда я не хотел что-то делать, я не просто говорил «нет». Я скрещивал руки на груди и произносил:

— Нет. Ни х*я.

Я этого не помню, но мама говорит, что я использовал фразы из фильма в своей речи с четырех лет и до детского сада. Больше я этого не делаю, но иногда мой мозг шепчет мне строки из фильма, когда думает, что наступает подходящее время, чтобы их произнести. Иногда люди понимают, что это цитаты из кино и смеются над шуткой. Но, когда я цитирую «Братьев Блюз», они смеются надо мной по-разному, поэтому я не делаю этого прилюдно.

Моему папе нравится, когда я пересказываю фильм, потому что, как он говорит, у меня получается удивительный Элвуд Блюз. Порой, когда мы сидели в машине, он спрашивал:

— Что это?

И я знаю, что должен процитировать ему часть об обмене «Кадиллака» на микрофон. Я постоянно говорю ему, что пора бы уже ему позволить мне садиться за руль, ведь Элвуд всегда водит машину. А он отвечает, что тогда я попробую спрыгнуть с моста. Но это не правда. В Эймсе нет раздвигающихся мостов.

Пересказывать фильмы с папой забавно, но в просмотре кино есть своя проблема, особенно если ты это делаешь не с членом своей семьи. Каждый раз, когда я смотрю кино, я говорю вместе с актерами. Я уже натренировался не повторять за ними вслух, но каждое, до единого, слово я произношу в своей голове. В средней школе я прочитал сценарий «Братьев Блюз» в Интернете и теперь, когда его смотрю, я вставляю сценические ремарки. Мой папа повторяет диалоги вместе со мной, если они ему нравятся, и его не заботит, сколько фильмов я выучил наизусть. Когда аутичные люди цитируют передачи и фильмы так, как делал я, когда был маленьким, это называется «эхолалия». Сейчас я ею не страдаю. Если я говорю, то это на сто процентов мои слова. Однако некоторые аутисты не могут остановиться и попугайничают, повторяя за передачами, фильмами или за людьми, которых видят. Некоторые из них ничего не могут с собой поделать и не работают над этим. Это все из-за осьминогов в их головах.

Мне было трудно не повторять за «Братьями Блюз». Когда я смотрю кино, перед этим практически невозможно устоять. Я нервничал из-за того, как Джереми воспримет мой аутизм, если я начну попугайничать. Я не хотел, чтобы он решил, будто я странный, и нам не стоит быть лучшими друзьями.

Итак, пока Элвуд и Джейк не оставили монахиню, которую они называли пингвином, я сидел на краешке дивана, пытаясь не качаться, не напевать, но больше всего стараясь не попугайничать. Это был первый раз, когда мне не нравилось смотреть «Братьев Блюз».

Войдя в гостиную, мой отец произнес:

— Эй, ребята, пора бы вам научиться не разговаривать так с монахинями.

Я стал качаться вперед-назад.

— Папа, они уже это говорили.

— Я знаю. Но это один из моих любимых моментов.

Папа опустился в свое любимое кресло, большой пуф справа от телевизора, и усмехнулся, глядя, как Кертис говорит парням, что они должны добраться до церкви. Еще одна сложность. Обычно я подпеваю Джеймсу Брауну. На сей раз я не пел и ни за кем не повторял. Даже когда это делал мой папа. Даже когда он сказал:

— Проклятый ублюдок Христос, я видел свет!

Труднее всего было не танцевать вместе с Элвудом.

Когда они говорили о воссоединении группы, папа хмуро на меня посмотрел.

— Эммет, ты в порядке?

Я кивнул и уставился в пол. Я смотрю кино, но обычно я смотрю его, глядя в телевизор. Сегодня же я не мог так делать, потому что наверняка начал бы попугайничать.

Папа сначала молчал, а потом обратился к Джереми.

— Как тебе фильм? Я слышал, ты смотришь его впервые.

— Ничего так, — улыбнулся Джереми в ответ. — Забавный.

— Ты просто обязан попросить Эммета показать тебе Элвуда. Он знает каждый диалог. Каждый наклон головы Дена Эйкройда. Как-то на каникулах наша машина застряла, и, пока мы ждали эвакуатор, Эммет показал мне целый фильм. Лучшие два часа в моей жизни.

Я прекратил качаться и посмотрел на папу. Я не забыл, как, сидя в машине на темной дороге, пересказывал папе фильм. Я только не знал, что это было лучшим моментом в его жизни. Потому что моим он не был. Сложно было сидеть не качаясь.

— Обычно, — продолжил папа, — когда мы с Эмметом смотрим кино, то повторяем за героями, и если фильм клевый, то мы можем пересказать его полностью. Так что ты меня извини, если я буду так делать. Эммет добрый и позволяет тебе смотреть без наших комментариев, но у него больше самообладания, чем у меня.

Улыбка Джереми стала ярче.

— О! Да бога ради, дублируйте! Жаль, я плохо запоминаю диалоги, а то бы повторял вместе с вами.

— Памяти Эммета хватит на весь мир.

Папа подмигнул мне и, приподняв бровь, заговорил вместе с Джоном Белуши.

— Во-первых, ты поменял «Кадиллак» на микрофон, во-вторых, врал мне о группе, а теперь хочешь вернуть меня в состав?

Я все еще нервничал. Не хотел попугайничать перед Джереми, но мой мозговой осьминог злился на меня за то, что я не повторял. Папа смотрел прямо на меня, когда началась вторая моя любимая сцена в фильме.

— Они не схватят нас! У нас своя миссия. С нами Бог.

Джереми засмеялся, и в моей груди все затрепетало, затрепетало, затрепетало…

Это был смех человека, услышавшего хорошую шутку.

— Боже мой, Эммет, ты был его копией!

— Подожди, — сказал папа. — Если мы сможем уговорить его на танец в Дворцовом бальном зале, это будет твой лучший день в году.

Я начал повторять все больше. Мне не хотелось повторять все подряд, как папа, но вскоре Джереми смотрел на меня больше, чем на экран, словно надеялся услышать что-то еще, поэтому я сдался и стал повторять все.

— Выезжайте с этой автостоянки.

— Хорошо.

Я любил смотреть за ездой Элвуда, и сцена в торговом центре заставляла меня смеяться. Казалось, водить автомобиль так весело. Я водил картинг в парках аттракционов. Это интересно. Хоть я и врезался в стены и в других водителей, никто не пострадал. Это классно.

Мы продолжали повторять, а Джереми смеяться, и довольно скоро эти два часа стали лучшими в МОЕЙ жизни. Когда мы добрались до отеля «Пэлас» и эпизода в Танцевальном зале, где Братья Блюз заиграли музыку, папа и я стали танцевать. Он притворился, что открыл наручник на моем запястье, а я притворился, что вручил серебряную штуку (хоть я и смотрел этот фильм сто раз, я не понял, что это за штука) барабанщику позади меня.

Папа протянул мне ручку от метлы с нанизанным на нее картонным микрофоном, который мы храним у телевизора, и я произнес монолог Элвуда перед песней.

Мне нравится песня «Каждому нужно кого-то любить», но еще больше нравится речь Элвуда после нее, она лучшая из всех речей фильма. В ней он говорит, что все мы личности, и мы одинаковы.

Я думаю, Элвуд Блюз в спектре*. Я замечал у него признаки высокофункционального аутиста. Он ест только белый хлеб, так делают аутисты. Он неосторожно водит и нервозен. А еще я повторяю за многими героями фильмов, но лучше всего повторяю за Элвудом.

Я не знаю, гей ли он, как я, но он никогда не интересуется девушками, так что все возможно.

Я подпевал Элвуду в свой воображаемый микрофон, а папа встал и начал подпевать в его микрофон. Папа любил пародировать Джейка. Он считает, что Джон Белуши гений своего времени. Папа говорит, мы хорошо перепеваем «Братьев Блюз», Белуши и Эйкрод лишь лучше танцуют.

Я не знаю, был согласен ли с этим Джереми, но он смеялся, хлопал и свистел, а когда фильм закончился, у него было такое смешное выражение лица... Я не знал, что оно означает, но папа в этом разбирался.

Он наклонился к Джереми и усмехнулся.

— Хочешь еще раз посмотреть на танец в Бальном зале?

Джереми покраснел, но кивнул.

Мы пересмотрели танец три раза. И сейчас, когда мы вместе смотрим кино, я повторяю его целиком. Джереми не так плох в запоминании, как говорит, потому что сейчас он тоже может его процитировать. Теперь он повторяет за великим Кертисом.

Я виделся с Джереми каждый день, но не мог слишком долго сидеть с ним на веранде после обеда, потому что мне нужно было идти в университет.

Я не должен был записываться на летние курсы, но мама с папой сказали, что это хорошая идея для стабильности. Для летней программы я сделал умный и не тяжелый выбор, я брал уроки математического анализа. Они проходили в Карвер-Холле в удобном, хорошо освещенном помещении. Чаще всего я ездил на своем велосипеде и запирал его в студенческой столовой, но если шел дождь или было слишком жарко, то я ехал на автобусе «СайРайд»¹². Я не умею водить, но ездить на автобусе люблю. Мне нравится быть независимым и ездить в университет на автобусе, но в кампусе я не провожу много времени.

Хотя иногда я гулял по кампусу с Джереми. Он находился всего в километре от моего дома, и мы срезали путь через Западную улицу, на которой в гастрономе работала Алтея, куда мы заходили, если хотели пообедать. Мы не слишком много общались, когда гуляли, потому что Джереми знал, что я не люблю ходить и разговаривать одновременно. Если он хотел что-то сказать, то спрашивал, не против ли я поговорить, и тогда мы останавливались, садились на скамейку или бордюр и какое-то время разговаривали. Это означало, что Джереми хотел поговорить, а не отдохнуть, но он никогда не говорил так:

— Я хочу с тобой поговорить. Давай остановимся.

В этом плане Джереми был внимателен ко мне, и мне это нравилось.

Спустя несколько дней после четвертого июля мы шли с Джереми через кампус, и он спросил меня, не могли бы мы остановиться. Мы вышли из зала Биршир-Холл, где располагался офис администрации университета, и сели на ступеньки, уставившись на газон. Я ждал, пока Джереми заговорит, но на этот раз ждать мне пришлось долго.

— Мои предки постоянно заставляют меня подать документы в университет. Они наконец-то перестали настаивать на городе и сказали, что я могу учиться здесь. Я думаю, это хорошо, потому что здесь будешь ты.

Он стал заламывать свои пальцы, что делают не аутичные люди, когда нервничают. Я замечаю это, потому что это мало чем отличается от качания, и мне нравится, когда люди делают такие пустячные вещи. Это означает, что они испытывают сильные эмоции. Я был уверен, что Джереми нервничает.

— Да, я буду здесь. Ты выберешь науки, математику или информатику?

— Я не знаю, что я выберу. Я вообще не хочу поступать.

— А что ты хочешь?

— Я не знаю. Отдыхать. Чтобы все успокоилось.

Джереми часто говорил о том, что хочет покоя. Кроме того, несмотря на то, что он ложился спать в одно время со мной, он часто спал до полудня. Бывало, что он не вылезал из постели несколько дней, и нам приходилось отменять все наши встречи. И у него почти ничего не было запланировано. Я не понимал, что должно успокоиться, но прежде чем я решил, стоит ли задавать этот вопрос, Джереми снова заговорил.

На этот раз он так нервничал, что голос у него дрожал.

— Слушай… Может, мы… в смысле... — Он закрыл глаза и глубоко вдохнул перед тем, как продолжить. — Я не знаю, интересно ли тебе, но подумал, может, мы могли бы стать соседями по комнате в общаге?

Меня сразу заполнило море мыслей и чувств. Я спрашивал, могу ли жить в общежитии, как только поступил в университет, но мама настояла на ознакомительной экскурсии, и я сразу понял, что у меня не выйдет. Слишком громко, слишком людно, слишком много общественных мест. Я думаю, она настояла на экскурсии потому, что я хотел быть как все, но ни разу не видел, какой была жизнь в общежитии. Но когда я представил жизнь с Джереми, все, о чем я мог думать, это то, что мы будем находиться в одной комнате, вместе, все время. Если бы я жил с ним, то уверен, что набрался бы храбрости и поцеловал его, спросил, не хочет ли он стать моим парнем.

— Прости. — Джереми вжал голову в плечи и уставился на землю. — Это был глупый вопрос.

Я ненавидел, когда Джереми говорил, что он глуп.

— Это хороший вопрос. Я пытался придумать, как это можно сделать. Я бы очень хотел жить с тобой в одной комнате.

Я стал раскачиваться, вспоминая крики молодежи и других людей, грязные душевые.

— Общежитие не очень подходит моему аутизму. Но у университета есть квартиры, как в общежитии.

— Наверное, они дорогие. Я не знал.

Достав свой телефон, я отметил в своем графике поиск квартиры.

— Я должен поговорить со своими родителями. Проблема в том, что, как говорит мама, я не очень хорошо запоминаю то, что должен делать по дому и постоянно готовить будет сложно, но я думаю, что во Фридериксен-Корт должна быть доставка.

Пытаясь представить себе это, я стал тихо напевать. Хорошая, тихая квартира с Джереми.

Я мог поцеловать его на диване. Если, конечно, он тоже гей и хочет встречаться со мной, а не просто быть друзьями.

— Интересно, много ли тусовок в этих квартирах. Это было бы плохо и для твоего аутизма, и для меня.

Нет. Тусовки — это ужасно. Я стал напевать и качаться сильнее. Это было непростой проблемой. Я должен был все обдумать и изучить, я хотел бы, чтобы все получилось.

Раскачиваясь и напевая, я услышал, как проходящая мимо группа ребят кричит нам.

— Ё**ные уроды!

Я закрыл глаза, сосредоточившись на подавлении своей ярости. Я понимаю, что не могу набрасываться на людей каждый раз, когда они меня оскорбляют.

Конечно, это все равно произошло бы в присутствии Джереми, но этот случай расстроил меня. Я ненавидел то, что не могу защитить себя перед моим лучшим другом, которого я хотел бы видеть своим парнем. Это меня расстраивало, злило и смущало.

— Вот уроды! — сказал Джереми.

Я почувствовал себя лучше, осознав, что он тоже их ненавидит.

— Я не должен был раскачиваться и напевать. Вот почему они это сказали.

— Почему ты не можешь качаться или напевать, если это тебе помогает? У людей тоже есть забавные причуды. Что в этом плохого?

Меня переполнили чувства. Они были добрыми, но иногда, когда они меня переполняли, мне было сложно что-то сказать. Если бы я был со своей семьей, я бы подал им один из моих знаков, но Джереми я этому не учил. Поэтому я достал свой телефон. Казалось, он никогда не возражал, если я вместо того, чтобы говорить вслух, что-то ему писал.

«Джереми. Это Эммет. Ты замечательный друг. Спасибо».

Джереми улыбнулся, прочитав смс, и наклонился ко мне так, будто бы хотел положить голову мне на плечо. Я замер в неуверенности, хотел ли я этого или нет. Но прежде чем смог решить, Джереми быстро сел прямо и написал ответ.

«Это Джереми. Ты тоже прекрасный друг. Я поговорю со своими родителями о квартирах. Было бы круто, если бы все получилось. Но не делай этого, если думаешь, что это будет вредно для твоего аутизма».

Обычно я прекрасно уживался со своим аутизмом, но в тот момент я его возненавидел. Все, о чем я мог думать, было то, что если бы я не был аутистом, то мог бы жить в общежитии с Джереми. Плохая логика, потому что, если бы у меня не было аутизма, моя семья не переехала бы в другой город, чтобы я мог пойти в школу, и, скорее всего, тогда я бы не встретил Джереми. Я был бы не я. Но было несправедливо, что именно аутизм сделал таким трудным мое соседство по комнате с Джереми.

Когда я подошел к матери с вопросом о получении квартиры, то надел свою расшитую футболку, это было знаком того, что вопрос важен для меня.

У меня есть знаки и коды, которые используются в моей семье. Я не всегда понимаю тонкости голосовых интонаций и не читаю по лицам, и мама говорит, что из-за этого общение периодически прерывается. Она говорит, что из-за этого интернет полон недоразумений. На самом деле, мне проще общаться в интернете, возможно, именно потому, что я не полагаюсь на словесные и визуальные подсказки, чтобы понять собеседника.

Когда я разговариваю с людьми в реальной жизни, они ожидают, что я буду действовать не как аутист, поэтому мама всегда советует не обращать на это внимание.

Именно поэтому мы выработали некие коды. У меня есть футболки, означающие разные вещи, и когда я их надеваю, все знают, что я испытываю определенные чувства. У нас есть знаки руками. Так мама может сказать мне на публике, что я грублю, пока не поздно остановить разговор. Иногда мне трудно разговаривать, потому что я подавлен и на этот случай мы давно выучили такой удобный американский язык жестов. На самом деле все должны его учить, как второй язык.

Надпись на моей футболке сегодня «Охана¹³» — означающая семью, а семья подразумевает, что все мы единое целое. Я ношу её, когда хочу поговорить о чем-то важном для меня. Мама увидела на мне эту футболку и поэтому, когда мы сидели на стульях в нашей гостиной и разговаривали, она не стала говорить, что, по её мнению, получить квартиру плохая идея или напоминать о том, на что похожи общежития.

— Скажи мне, почему это для тебя так важно, Эммет, — попросила она.

В своей комнате я пытался собрать в кучу свои соображения и записал их в блокнот. Я мог бы прочитать их вслух или дать ей, но хотел показать, как сильно старался и решил просто поговорить.

— Джереми мой лучший друг. Он боится поступать в университет, но родители заставили его. Думаю, что из-за его депрессии он будет нервничать в общежитии так же, как и я с моим аутизмом. Также я думаю, что в его мозге есть осьминог с тревожностью, но он об этом не знает. Я хочу жить с ним в квартире, как обычный студент университета. В Фредериксен-Корт есть доставка и продуктовый магазин. Это идеальное место, где мы можем получить опыт самостоятельной жизни.

— Солнышко, а ты думаешь, у них в это время года есть свободные квартиры?

Я не знал. И меня это тревожило. Мы хотели снять квартиру на двух человек, с двумя спальнями, но на сайте было сказано, что предложение ограничено. Это было подчеркнуто и написано жирным шрифтом, что показывало серьезность.

— Мама, мне это нужно.

— Я понимаю. К сожалению, в нашем мире не все получается так, как мы того хотим.

Она погладила мою ногу и откинулась на спинку стула.

— Это трудный вопрос, сладкий. Я не уверена, что вы готовы жить в отдельной квартире. Даже на территории кампуса. Ты упорно этого хочешь, но, если ты расстроишься, тебе нужна будет срочная помощь. Мы сделаем все возможное, чтобы тебя поддержать, но это будет не так легко, если ты не живешь здесь, с нами. Может, мы могли бы поговорить с отцом и сделать из подвала комнату?

— Мне не нравится подвал. Он странно пахнет.

— Милый, тебе решать: либо в подвале, либо непонятно где.

— В таком случае я хочу жить в съемной квартире. Мы можем найти спокойную.

Мама вздохнула.

— Я понимаю, насколько сильно ты этого хочешь. Помни, что и я тоже для тебя этого хочу. И обещаю, что начну подыскивать варианты, как только мы закончим разговор. Но мне нужно, чтобы ты понял — это может занять много времени, и от моего решения ничего не зависит.

Я уловил логику в её словах, но то, что она сказала, рассердило меня, и я загрустил. Я думал о парнях, называвших меня уродом, что происходило всегда при моем появлении на публике. И о том, как нервничал Джереми, когда спрашивал о совместном проживании, потому что хотел этого так же сильно, как и я, и он нуждался в помощи.

Мне не нравится ненавидеть себя, а ненавидеть свой аутизм — это то же самое, но тогда я был так зол, что хотел стать другим человеком. Я волновался из-за того, что родители Джереми хотели отправить его учиться в город, и тогда мы бы перестали дружить. Беспокоился, что он встретит кого-нибудь не аутистичного, кто лучше ему подходит. Я не видел, чтобы его друг Барт отмечал Джереми в «Инстаграме» или приходил к нему домой, но я всегда волновался, что Барт заберет Джереми. Я думал обо всех не аутистичных Бартах университета, которые будут достаточно смелыми, чтобы сказать Джереми о том, что они геи, и, возможно, попытаются его поцеловать.

— Эммет. — Мамин голос был нежен, и она положила руку на мою ногу. Она прикасается ко мне по-своему, не раздражая меня. — Я знаю, как ты относишься к Джереми. Знаю, как он важен для тебя, и поэтому тебе так больно из-за того, что ты не в состоянии дать ему то, что он хочет.

Она поставила ладонь на ребро — знак того, чтобы я выслушал её.

— Я защищаю тебя. Наблюдаю и сражаюсь за тебя, даже когда ты этого не замечаешь. Я вижу, что ты расстроен, и думаю, тебе стоит выпустить пар своей кувалдой. Но не позволяй дурным голосам в твоей голове говорить, что я не собираюсь тебе помогать.

Я знаю, что она защищает меня. И рад этому. Но сейчас я был так сердит. Возможно, этого не сказать по моему лицу, но внутри я чувствовал огонь и печаль.

— Мы слишком разные, мама. Я не хочу быть такими разными.

— Все люди разные. Некоторые способны запихнуть свои отличия подальше, чтобы смешаться с овцами.

— Я лучше буду овцой, чем в одиночестве.

— Это огромный секрет, но овцы самые одинокие из всех.

Она была права. Но я был все еще зол и хотел, чтобы мир прекратил стоять на моем пути.

— Ты права. Пойду за кувалдой.

— А мне нужно сделать пару звонков. Можно тебя обнять, унаби¹⁴?

Я не фрукт из Китая, как унаби, и я был слишком зол для объятий. Но мама спрашивает именно так: «Можно тебя обнять, унаби», когда нуждается в объятиях. Моя мама очень сильная, но она говорит, что подпитывается от объятий.

Я действительно нуждался в том, чтобы сейчас в ней была сила огромной мощности. Поэтому обнял её и позволил поцеловать мои волосы, прижавшись к которым она заплакала.

Я не плакал. Поднявшись наверх, я достал из своего шкафа кувалду и, крича и ужасно матерясь, стучал ею по кровати минут пятнадцать.

А когда я с закончил, то сел за алгебру, что всегда меня успокаивало. Я не могу жить в общежитии, не могу помешать людям называть меня уродом, но всегда могу решить уравнения.

Примечание:

1. Спектр аутизма*:

Аутизм Каннера: ограниченный словарный запас, отсутствие речи, неспособность контролировать эмоции, чувствительность к прикосновениям, отсутствие глазного контакта.

Синдром Ретта: у девочек (мальчики с таким заболеванием рождаются мертвыми). Расстройство речи, нарушение координации движений и мелкой моторики.

Синдром Аспергера: исключительная память, интеллект, превышающий норму, речь на официальном, литературном языке, повторяющиеся движения, странные интересы, затруднённое понимание выражения лица собеседника, шуток, метафор.

Высокофункциональный аутизм: проблемы с поведением только в специфических ситуациях, задержка речевого развития в раннем возрасте.

Аутизм-севант: социальная отстранённость, серьезные нарушения развития, параллельно с которыми развивается исключительная память и таланты в специфических областях (игра на музыкальных инструментах, художественная деятельность и т.д.).

Атипичный аутизм: аутизм в легкой степени. Возможны либо расстройства речи, либо проблемное поведение.

Глава 6

Джереми

В конце июля я был записан на занятия в университете Айова, но борьба между мной и моими предками не прекращалась.

Я чувствовал, что все, чего они от меня требовали, было невозможно, но даже если я как-то и выполнял их просьбы, моих усилий никогда не было достаточно. Я позволил им записать меня на занятия, но попал в неприятности из-за того, что не проявил инициативу в закупке школьных принадлежностей и не стал обставлять комнату в общежитии. Мою комнату, где я бы жил без Эммета. Уставившись в пол, он сказал мне, что ему жаль, но его аутизм не позволит ему жить в общежитии или в квартире при кампусе.

— Моя мама ищет другие варианты, — заверил он меня. — Она советует нам не дергаться. У нее есть зацепки.

Я хотел, чтобы у нее были зацепки больше, чем он мог выразить простыми словами, но, пока это не стало реальностью, мне пришлось думать о том, что я буду делить комнату с незнакомцем, и мне нужно было к этому подготовиться.

По словам моей матери, я был недостаточно подготовлен к университету, и когда ей надоело ждать, что я займусь этим сам, она все решила за меня. Она потащила меня по магазинам, всю дорогу вопя об ответственности, но я думаю, что мой нервный срыв из-за поступления на подготовительные курсы начался бы, даже если бы мама улыбнулась и сказала, что все будет хорошо.

Однако не думайте, что она поддержала меня после срыва. Мама кричала на меня всю дорогу домой.

— Как ты мог так меня опозорить? Все смотрели на нас. Все смотрели на меня, как будто это моя вина.

Я чувствовал себя виноватым, хотя расстроился я из-за нее. Она заставила меня пойти.

Я не мог находиться в больших дисконтных продуктовых магазинах или в любом магазине больше «Уистфилда», и иногда подобные дни были для меня чересчур. Но я терпеть не мог кого-то разочаровывать, и еще терпеть не мог то, как все на меня смотрят. Мне было мерзко от того, что я был не в состоянии пройти дальше стойки с открытками, не начав часто дышать, и как бы не пытался, у меня все равно происходил нервный срыв.

Теперь я срывался постоянно, даже дома. Реже с Эмметом, но нам пришлось перестать гулять по кампусу, эти прогулки заставляли меня задумываться о том, как ужасно будет жить там без него, и случался приступ паники.

— Я думаю, тебе пока рано поступать, — сказал Эммет. — Я считаю, что тебе стоит поговорить с моей мамой о препаратах. Она могла бы их выписать тебе.

Он был прав. Но я всегда говорил, что не хочу обсуждать лекарства. Честно говоря, отчасти мне хотелось быть самым распоследним хулиганом в школе, чтобы показать родителям, как они ошибались.

Теперь я осознаю, что, если бы столько народу увидело меня сломленным, со мной бы случился очередной приступ паники. Так что я старался не думать об университете вообще. Могу сказать, что Мариетта обо мне беспокоилась. Она не говорила, что я должен принимать лекарства, но уделяла мне гораздо больше внимания, когда я к ним приходил, уверяя, что ищет нам с Эмметом альтернативное жилье, и обещая присылать нам посылки со сладостями, когда мы начнем учиться. На электронной читалке, которую я у нее одалживал, стали появляться новые книги: «Полуденный демон», «Стреляйте в проклятую собаку», «От паники до власти». Это были книги о депрессии и тревожности.

Но я их не читал.

Это не значит, что я не хотел помощи. Я хотел, но больше всего я хотел, чтобы мои родители перестали отталкивать меня, и я не думаю, что лекарства или чтение их изменят. Я нуждался в них больше, чем в принятии лекарств или в чтении, я хотел, чтобы они по крайней мере выслушали меня.

Они не слушали, что бы я ни говорил или ни делал, насколько сильными мои приступы паники бы не были. Но в один прекрасный день мне позвонила сестра.

Джен живет в Чикаго и редко приезжает домой. Мама все время жалуется на то, что, когда она звонит Джен, та не отвечает. В защиту Джен скажу, что мама никогда не спрашивает мою сестру о её жизни, только жалуется на свою. Если бы я был Джен, я бы тоже не отвечал на звонки матери.

Джен никогда не звонит нам, а тем более мне. Но в тот день я сидел на крыльце в ожидании, когда у Эммета закончатся занятия, и она это сделала.

— Привет, братишка! Как дела?

— Хорошо, — ответил я, хотя дела шли не очень. Но никто никогда не хочет знать о неприятных вещах.

— Слышала, ты волнуешься перед поступлением. И у тебя стало больше приступов паники. Ты заставляешь меня волноваться за тебя, Микроб.

По всему моему телу прокатилась горячая волна стыда. Откуда Джен знает об этом? И то, что она зовет меня моим старым прозвищем, не делает ситуацию лучше.

— Все будет хорошо, — сказал я, но не верил в это. Я не хотел, чтобы еще один человек трясся надо мной.

Я не понимал, почему Джен беспокоилась обо мне. Она никогда этого не делала.