Держа океан

Я задумался над этим вопросом.

— Серо-голубым.

— Спасибо, Эммет. — Прежде чем перейти к Джереми, доктор Норт мне улыбнулся. — Джереми, у меня к тебе несколько вопросов. Первый: тебя не беспокоит то, что Эммет машет руками?

Я так нервничал в ожидании его ответа, что начал напевать.

— Нет. — Джереми не раздумывал ни минуты. — Меня не беспокоит то, что он машет или хлопает руками, или раскачивается, хотя, если честно, я никогда не видел, чтобы он делал это очень сильно. Я знаю, какой он.

— Возможно, это то, к чему стоит стремиться, Эммет, то есть стать с Джереми настолько близкими, чтобы махать в его присутствии. Теперь, Джереми, у меня к тебе второй вопрос. Что ты чувствуешь, когда слышишь, что Эммет так легко говорит о своих эмоциях?

Джереми вздохнул.

— Зависть.

Нахмурившись, я выпрямился.

— Но почему ты завидуешь? Чему?

— Мне так трудно говорить о том, что я чувствую, а ты снова сказал об этом так, будто бы в этом нет ничего страшного.

Я не знал, что мне на это ответить, и доктор Норт задал мне вопрос:

— Джереми говорит, что ему сложно выражать свои чувства. Ему сложно их отличать. Это часть его депрессии. Признавать то, что он чувствует — кажется опасным его разуму, поэтому он должен в этом практиковаться. Эммет, что сложно делать тебе? В чем тебе нужно практиковаться из-за твоего аутизма?

Это был простой вопрос.

— Лица. Мне трудно понять выражения лиц.

— Поговорим об этом подробнее. Объясни, почему это для тебя тяжело, так, чтобы Джереми мог это понять.

— Я не умею читать по лицам так, как это делают люди без аутизма. Не могу понять по лицу, счастлив кто-то или печален. Это плохо, потому что люди думают, что я это могу, и сердятся, когда я не замечаю, что они чувствуют.

— Ты переживаешь за то, что чувствуют другие люди?

— Да, но иногда я забываю заметить это. Иногда я занят беспокойством о собственных чувствах и забываю о чувствах других.

— Поговорим о том, как ты узнаешь, что чувствуют другие люди. Я думаю, Джереми сочтет это интересным.

Да? Я взглянул на Джереми, но не мог встретиться с ним взглядом, поэтому уставился на подлокотник дивана.

— У меня есть фото. Я смотрю на них, чтобы узнать, как и какая эмоция появляется на лице. Иногда Алтея помогает мне. Сейчас я знаю много эмоций, потому что запомнил их, но всегда хорошо освежить память.

Я взглянул на выражения их лиц: у доктора Норта лицо было внимательным, а вот выражение на лице Джереми было сложно прочитать. Я стал вглядываться в его лицо, и оно стало депрессивным, но мне было наплевать.

— Я не думаю, что фото помогают выяснить, какие эмоции испытывает человек, — сказал Джереми, а я, как и доктор Норт промолчал.

— Почему? Ведь на них изображено то же самое. Ты тоже мог бы использовать мои фото. Или следить за своим лицом в зеркале.

— Мое лицо не всегда выражает то, что я чувствую.

Мысль об этом была тревожной. Как я мог прочитать, что чувствует Джереми, если его лицо это не отражает?

— Это тоже часть депрессии? Она препятствует выражению эмоций?

Лицо Джереми стало раздражённым, почти злым и он повернулся к доктору Норту.

— Я не хочу, чтобы практика состояла в определении моих эмоций. Я хочу вернуться домой. Хочу быть нормальным. Поступить в колледж, иметь работу, дом и машину.

Доктор Норт успокоил его, сказав то же самое, что говорил когда-то мне: что нет такого понятия, как «нормальный» и что такие изменения помогают нам объединиться с обществом.

Я слушал его, но думал о том, как много Джереми сказал. О вещах, которых он хотел. Он говорил о независимости. У меня тоже что-то было: я поступил в колледж и могу получить работу, когда его закончу, но никто никогда не говорил мне о переезде в другую квартиру, и, очевидно, я не смогу владеть машиной. Мама говорила, что она ищет общее жилье для нас с Джереми, но уже некоторое время об этом не упоминала.

Возможно, не было такого понятия как «нормальный», но было столько всего, что, по мнению других людей, я делать не мог. Как и Джереми.

В конце каждого сеанса доктор Норт предлагал нам установить цели. Я сказал про свои планы, но они не были моей реальной целью. Я сохранил в секрете то, чего мне так сильно хотелось достичь. Мне хотелось независимости. Возможно, я не могу быть как все, но я могу походить на них. Может, не полностью, но моя цель, мое желание состояло в том, чтобы увидеть, чего я смогу добиться. Чего я не знал, так это насколько я и Джереми были близки к этой независимости.

Глава 12

Джереми

Иногда меня беспокоило то, что они могли держать меня в больнице столько, сколько им заблагорассудится. В общем, я был согласен с доктором Нортом, что должен остаться, но меня все еще пугало то, что моя свобода в руках другого человека. Даже если этим человеком был доктор Норт. Хуже того, я был заперт в психиатрической больнице до тех пор, пока не смогу научиться лучше управлять своими эмоциями, но сейчас я даже не могу рассчитывать на то, что у меня получится рассказать о своих чувствах. Хотя доктор Норт всячески пытался меня этому научить.

Каждый день на наших сеансах он спрашивает меня:

— Что ты чувствуешь сейчас? В эту секунду?

Наконец, однажды я не выдержал и сказал то, о чем думал всегда:

— Глупо. — Я дернул за ниточку и тянул, пока клубок не размотался. — И стыдно. Простите. Мне стыдно.

Я думал, что он начнет меня ругать за то, что сказал, что чувствую себя глупо, но он улыбнулся.

— Джереми, хорошо, что ты можешь так легко определить свои негативные эмоции. А ты ощущаешь какие-то другие эмоции? Любые позитивные? На предыдущих сеансах ты упомянул благодарность. Она все еще имеет место?

Я размышлял над его вопросом. Ответив быстро, я бы сказал, что чувствую только негативные эмоции, но это как смотреть на стерео-картинку и видеть одним глазом, однако, если сконцентрироваться на центре, ты увидишь всю ее целиком.

— Я благодарен, да. Вам. Эммету. Я чувствую себя глупо из-за того, что я здесь и не могу сам за себя отвечать, но рад, что Эммет остановил меня и помог мне. Еще я рад, что его мама помогает моей матери.

Я замолчал. Все, о чем я мог думать — это то, как была расстроена моя мать каждый раз, когда я видел ее.

Доктор Норт не упустил мое молчание из вида.

— О чем ты думаешь, Джереми? Что еще ты чувствуешь?

Я заерзал на стуле.

— Беспокоюсь за маму. — Я глубоко вздохнул, прежде чем продолжить. Мы с ней говорили об этом уже много раз, но меня это все равно пугает. — Я волнуюсь о возвращении домой.

— Ты проделал отличную работу, корпя над своими чувствами. Нервничать совершенно нормально, но можешь сказать мне, почему ты это делаешь? Не будем судить тебя или твою мать. Попробуем определиться с тем, что ты испытываешь.

Я уперся взглядом в плитку передо мной.

— Она хочет, чтобы я был тем, кем я не являюсь. Я начинаю признавать то, что отличаюсь от других людей и переживаю, что она утянет меня обратно в плохие эмоции.

— Ты еще не готов к групповому сеансу с ней? — он спрашивал об этом каждый день, и всякий раз я отвечал отрицательно.

Сегодня ничего не изменилось. Я отрицательно покачал головой.

— Вчера она снова начала жаловаться на Эммета. Сказала, что поможет мне найти нормального парня, если я так уж сильно этого хочу.

— Что ты почувствовал, когда она это сказала?

— Злость. Огорчение. Боль. — Эмоции так переполняли меня, что это почти тревожило. Как будто я приподнял крышку, а под ней был не компот из чувств, а бушующее море. — Мне нравится быть с Эмметом. Он — лучшее, что происходит со мной за день, но мама заставляет меня чувствовать себя виноватым, как будто я не должен называть его своим парнем. Как будто мы не можем быть вместе.

— Есть причина, по которой вы с Эмметом не должны иметь романтических отношений?

Я фыркнул.

— У моей матери найдется множество причин. Она называет Эммета отсталым. Это меня очень злит и обижает, но это глупо, ведь, по сути, она оскорбляет его, а не меня.

— Ты производишь впечатление крайне чувствительного молодого человека. Я не удивлен, что нападки на твоего парня ранят и тебя.

Доктор Норт подался вперед.

— Я заметил, что ты несколько раз говорил о себе очень уничижительно. И я в корне не согласен с твоим суждением. Для тебя видеть себя таким ущербным в порядке вещей?

Видел ли я себя таким? Я этим жил и дышал.

Я искоса на него взглянул, заподозрив неладное.

— Да, — ответил я нервно.

— Ты думаешь о самоубийстве, когда это испытываешь?

Это точно должно было быть ловушкой. Я вцепился в края стула, пытаясь выиграть время, но было ясно, что терпение у этого человека поистине ангельское. Иногда он спрашивал об этом, но не на этой неделе.

— Что… что произойдет, если я отвечу «да»? Я завалю тест?

— А я даю тебе тесты?

Он всегда отвечал вопросом на вопрос.

— Да. Вы решаете, насколько я безумен.

Вместо того, чтобы сказать мне, что это не так, он вынул из кармана пиджака небольшой планшет и пару раз провел по экрану, прежде чем показать его мне. На экране планшета был трехмерный эскиз человеческого мозга.

— Это рисунок здорового человеческого мозга в спокойном состоянии. — Он перелистнул на другой рисунок, который был в двухмерном формате и видом сверху. — Это обычная мозговая активность. Все желтые пятна, которые ты видишь, указывают на нее.

Он снова перелистнул. Мозг на этом рисунке был похож на остальные, но желтых пятен было меньше и одна половина мозга была меньше другой.

— Это мозг человека в депрессии, да?

Он кивнул и перелистнул картинку, сменив ее на другую, на которой были изображены тела полностью.

— Это изображения людей, испытывающих различные эмоции, сделанные через тепловизор. Обрати внимание, как тревога нагревает грудь, но другие части тела остаются холодными, а теперь обрати внимание на то, как любовь нагревает все тело.

Я не мог оторвать взгляд от человека в депрессии, чье тело было полностью голубым, холодным как лед. Это заставило меня ощутить грусть.

Недолго думая, я прикоснулся к экрану, а доктор Норт не стал убирать планшет.

— Депрессия — это серьезное психическое заболевание. Мы не понимаем так много, как хотелось бы, но знаем, что человек, страдающий депрессией, не может принимать решения и контролировать свои эмоции так, как это может делать человек свободный от нее. Наши мозги нас не характеризуют, но ими надо заниматься, нравится нам это или нет.

— Но как мне с этим справляться? — Я пытался быть нормальным в течение многих лет, но абсолютно ничего не помогало.

— Лекарства, которые ты принимаешь, должны помочь, но также нужно продолжать активно заниматься терапией. Главный помощник тебе в этом деле — ты сам. Как и Эммет, ты должен упорно работать, чтобы приспособиться, но приспособиться возможно. Я не пытаюсь тебя запугать. Я хочу понять подоплеку твоего решения покончить с жизнью, и прошу тебя попытаться определить — это был единичный случай, основанный на эмоциональном всплеске и внезапно появившемся чувстве отчаяния или ты часто испытываешь такие опасные приступы депрессии.

Я часто задышал.

— Но нам сложно найти правильные препараты.

Один препарат стал подавать в мой мозг странные электрические разряды, а из-за другого я постоянно плакал. Тот, который я стал принимать сейчас, был лучше, но я волновался, что он окажется таким же неподходящим, и придется начинать все заново.

— Антидепрессанты SSRLs²⁰ и SNRLs²¹ сильные препараты и, поскольку мы работаем с таким хрупким органом, их нужно подбирать с осторожностью. Чем мы сейчас и занимаемся. Частью проверки, чтобы увидеть, работают ли препараты, являются твои ответы на мои вопросы.

Я медленно и глубоко вдохнул.

— Я думаю о самоубийстве все время. С тех пор, как я здесь, уже меньше, но это превратилось в практически дурную привычку. Иногда я думаю об этом, потому что расстроен. Иногда от нечего делать. Я стараюсь не думать, но это не так просто. Эти мысли заставляют меня чувствовать себя в безопасности, ведь я знаю, что есть выход. Наверное, я сумасшедший.

Доктор Норт поднял руку.

— Я бы предпочел воздержаться от использования и этого слова, и слова глупость.

— Но я такой. Разве нет? Сумасшедший. Я психически больной.

— Психические заболевания не отличаются от порока сердца. Как неисправный сердечный клапан может нанести организму вред, и человеку требуются лекарства и уход, так и при дисфункции мозга. Безумие — это сырой, культурно нагруженный термин, который вешают на больного, но он ничем ему не помогает. Такими мы считаем тех, чей мозг работает неправильно или травмирован, но это предрассудки, а не диагноз.

Где был этот парень, когда мне было четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет?

Все, что я помнил о тех годах — это крики моих родителей. Возможно, мне следовало попробовать покончить с жизнью давно. Только что было бы, если бы у меня получилось?

— Так что будет, когда мы подберем правильные препараты? Я не буду больше находиться в подавленном состоянии?

— К сожалению, не существует лекарства, которое может надолго или полностью остановить депрессию, или убрать чувство беспокойства. Мы еще недостаточно понимаем, что делать, если депрессия трудно поддается лечению. Лучшей аналогией, которую я могу провести, будет сказать тебе, что антидепрессанты и ангибиторы похожи на костыль или подпорку для сломанной ноги. Все равно нужно ходить и бороться с ограничениями, которые тебе поставляет твой мозг. Но тщательно подобранные лекарства могут стать для тебя тем, на что ты можешь опереться, они будут удерживать тебя от частого падения вниз.

Выдуманная картина была ясна.

— Но я никогда не пробегу марафон, если я еле ковыляю?

— Если ты регулярно будешь ходить, то в удачные дни сможешь пробежать какое-то расстояние, но вряд ли. С тем уровнем депрессии, который ты описываешь, вероятно, тебе придется бороться с наплывом эмоций каждый день всю оставшуюся жизнь. При надлежащем уходе и помощи эта жизнь может быть долгой и счастливой.

Я задал вопрос, который, в своем роде, был самым-самым страшным, но я чувствовал, что его необходимо задать.

— А что, если мои родители не разрешат мне принимать лекарства? Или я вернусь домой, и моя мать скажет перестать их принимать?

На губах доктора Норта сверкнула улыбка.

— Это решать не твоим родителям. Твое лечение — это личный вопрос между нами двумя.

Надежда затрепетала в моей груди. Как такое стало возможно?

— Я хочу принимать лекарства. Хочу попытаться стать нормальным.

Он погрозил мне пальцем.

— Вот еще одно слово, которое я хочу искоренить из твоего лексикона. Не существует понятия «нормальный». Жизнь не закрытый бар, в который ты можешь попасть, только если будешь приемлемым для общества.

Но так и есть.

— Я не хочу быть капризным парнем, который все время плачет, и у которого начинаются приступы паники, если в продуктовом магазине слишком громко.

— Нет ничего плохого в том, чтобы быть таким парнем. Нет ничего плохого в том, чтобы учиться управлять собой так, что ты по-разному можешь реагировать на раздражители и на окружающую тебя обстановку, но ты должен оставаться самим собой. Ты тот молодой человек, которого родители стремятся защитить, тот человек, который нравится Эммету. Уверен, что не должен говорить тебе, как трудно произвести на него впечатление.

Я оценил то, что он сказал, но чувствовал, что он намеренно неправильно меня понял.

— Доктор Норт, я хочу ходить на свидания, ходить в колледж, по магазинам и… все остальное. Я не хочу жить с моими родителями. Хочу быть как все те, кто заканчивает школу. Я не хочу чувствовать себя, как сейчас.

— Ты можешь ходить на свидания, в колледж, по магазинам и все остальное. Но ты должен делать это, как Джереми Сэмсон. Ты не можешь полностью убрать свою тревогу и сильные эмоциональные реакции так же, как я не могу стать профессиональным баскетболистом в свои шестьдесят. Что ты можешь сделать, так это научиться управлять своими эмоциями. Чтобы знать, что твои чувства — это не закон. Они кажутся реальными, совсем реальными, но это не делает их законом или правдой.

Если сначала я чувствовал надежду, то теперь она превратилась в отчаяние.

— Так вы говорите, что я должен быть неудачником всю оставшуюся жизнь? Парнем, над которым все смеются? Парнем, с которым никто не хочет дружить? Ребенком, рождение которого не желали его родители?

— Я не произносил ничего из этого. Я говорю о том, что ты можешь быть самим собой. Стараться стать еще лучше. И первый шаг навстречу этому — принять и полюбить себя.

— Значит, мне нужно, чтобы рядом со мной был Эммет все время. Он единственный, кто заставляет меня чувствовать себя хорошо.

— Ты должен научиться справляться с депрессией и тревожностью самостоятельно. Это прекрасно — чувствовать себя сильнее с Эмметом или любым другим человеком, который тебе нравится. Но тебе нельзя допускать, чтобы ты становился стабильным только с ними. Люди — хорошие лекарства, но они не могут быть фундаментом твоих возможностей. Ты должен построить его сам.

Слезы навернулись на глаза так быстро, что я едва смог их удержать.

— Но я не могу. Вы не понимаете, почему это для меня невозможно.

— Это будет непросто, да. Но ты справишься, а я помогу тебе, я обещаю.

Я не понимаю, как он мог это обещать, но не стал спорить, потому что не хотел терять надежду. Самое трудное время в больнице было связано не с приемом лекарств или потерей свободы, или страхом от того, что произойдет, когда я выйду. Оно было связано с моей матерью. Она приезжала каждый день, хотя, честно говоря, я бы не хотел видеть её так часто. Я не хочу говорить о ней плохо или говорить что-то, отчего создавалось бы впечатление, будто она плохой человек. Она любит меня, и я знаю это. Но иногда мне кажется, что она любит мальчика, о котором мечтает, и хочет, чтобы я был чем-то большим, чем есть. Мама всегда была суетливой, но в больнице это стало совсем невыносимо. Ей не нравился свет в моей палате, она говорила, что его недостаточно. Ей не нравились голые стены. То, что я не должен выходить на улицу, свело ее с ума, и она стала читать лекции доктору Норту и медсестрам про свежий воздух. Критиковала больничную еду, и я был с ней согласен, но не стал рассказывать, что Алтея приносит мне удивительные вегетарианские блюда.

Алтея заставляла меня есть много капусты, что уже было хорошо, но также она приносила фруктовые салаты с кремом из кешью, а иногда, если я хорошо себя вел, она приносила вегетарианские кексы без сахара из магазина, те самые, которыми нас угощала Кэрол в тот день, когда меня накрыл приступ паники в «Уитсфилде». Они были политы кленовым сиропом и были такими вкусными, что за них можно было умереть. Хотя я никогда не произносил эту шутку вслух. Я подумал, что за некоторое время привык к этому.

Мама бы не поняла, почему я ем еду Алтеи, ведь еда, которую я должен есть, должна быть приготовлена ею самой дома. Я должен быть дома.

— Когда же они тебя выпишут? — Это всегда было ее первым вопросом, когда она приходила меня навестить.

Не «как твои дела». Она ничего не говорила о том, что я стал выглядеть здоровее и счастливее. Мама всегда казалась грустной, будто вот-вот собиралась заплакать. Она прикрывала рот рукой или сжимала губы и трясла головой, спрашивая, когда я смогу вернуться домой. Вернуться к нормальной жизни.

Я не знал, как сказать ей, что она причина того, почему я не собирался возвращаться домой, но признался доктору Норту, что наибольшая угроза моему психическому здоровью — это ее попытки ворчать на меня из-за моих страхов. Он согласился со мной, но камнем преткновения был вопрос — как сказать об этом ей. И что делать, если я не собираюсь возвращаться домой.

Когда мое напряжение из-за неспособности ей противостоять выросло, это заметил Эммет. И, конечно, у него не возникло проблемы спросить, что у меня случилось.

— Это из-за лекарства? — Он посмотрел поверх моей головы, сидя рядом со мной на диване. — У тебя кружится голова?

— Нет. Лекарства хорошие. Я чувствую себя немного как в тумане, но более спокойным. У мира теперь не такие острые края. — Я нервно потер ладонью по моим джинсам. — Проблема в моей матери. Мне нужно сказать ей, что она слишком настойчива, что она часть проблемы, но я нервничаю. Не думаю, что все пройдет хорошо. И пока мы с ней ссоримся, я не могу вернуться домой.

Эммет улыбнулся, но это была какая-то злая улыбка, которая заставила мои внутренности содрогнуться.

— А я и не думаю, что тебе стоит возвращаться домой. Ты должен жить в квартире, со мной.

Я заморгал.

— Жить… в квартире? Ты с ума сошел? Я думал, ты сказал, что не сможешь с этим справиться.

— Нет, я не сумасшедший. Ты не должен использовать это слово. — Он стал качаться вперед-назад, но могу сказать, что это было счастливое раскачивание, Эммет не нервничал. — Я не смогу жить в обычной квартире, но мама нашла для нас особое место. Ты знаешь старую начальную школу, к северу от наших домов?

Я знал. Школа имени Рузвельта была старинным кирпичным зданием, она закрылась еще до того, как я пошел в детский сад. Люди были недовольны ее закрытием и пытались открыть школу снова раза четыре, но ничего не вышло. В последнее время вокруг нее производилось много строительных работ.

— А что с ней?

— Они превратили ее в квартирный дом. Сейчас он называется «Рузвельт», и его откроют в ближайшее время. Я попросил показать мне чертежи. Я не очень в них понимаю, но я прочитал книгу и провел некоторое исследование, и думаю, что они проделали хорошую работу. — Он улыбнулся своей озорной улыбкой. — «Рузвельт» был забит, но мама уговорила хозяина позволить нам снять квартиру, которую они использовали для одного из соцработников. Они поделят квартиру так, чтобы для нас нашлось место в новом здании. Мы могли бы переехать туда. Вместе. Мы могли бы стать независимыми.

Идея была замечательной и ужасной одновременно. Я не знал, что ответить.

— Но у меня нет денег и работы. Ни у меня, ни у тебя.

— У моих мамы и папы много денег. Они заплатят за нас, если нужно. Это хорошая идея. Квартира двухкомнатная. У каждого из нас будет собственное пространство, но мы будем недалеко от наших родителей, если нам потребуется помощь. «Уистфилд» и автобусная остановка по-прежнему будут в шаговой доступности.

— Но, Эммет, у меня нет денег. И мои родители никогда не согласятся за меня платить.

— Доктор Норт может помочь тебе найти подходящую работу. Сидеть дома плохо, ты должен стимулировать свой мозг. Просто нужно следить, чтобы ты не перенагружался.

По его словам, все было так легко, но он в своей речи не акцентировал на том, что мы будем парой, хотя это волновало меня больше всего.

Но разве я могу жить с кем-то еще? Никто другой не поймет меня так, как понимал Эммет. И еще, если мы будем жить в одной квартире, мы могли бы заняться сексом. Лекарства слегка притупляли это желание, но только когда Эммета не было в палате. Когда он был со мной, как сейчас, говорил и планировал, и был таким умным, все, что я хотел сделать — это поцеловать его, прикоснуться к нему.

Сейчас он прикасался ко мне: он взял меня за руку и сжал ее.

— Скажи «да», Джереми. Скажи, что хочешь переехать со мной.

Да. Я хочу переехать с тобой.

— Мы… мы должны поговорить с доктором Нортом.

— Мы поговорим. На групповой терапии. — Он устремил свой взгляд к моим волосам и прикоснулся к моей щеке. — Но сейчас время для другой терапии.

О, это мой любимый вид лечения. Когда мы сидели на диване, Эммет держал меня за руку и так сладко целовал.

Наши поцелуи не были похожи на поцелуи в фильмах: изысканными, когда все тело изгибается. Иногда они были неуклюжими, но всегда страстными, и от них мне становилось хорошо. Они заставляли меня чувствовать. Если с доктором Нортом для меня было, черт побери, проблемой понять, чего я хочу, то, когда мы целовались с Эмметом, я знал, чего мне хочется. Я хотел его и хотел так сильно, что это чувство грохотало в моей голове. Мне хотелось поцеловать его, прикоснуться к нему. Снять с него одежду. Познать в сексе все, о чем я читал или смотрел. Я хотел прикоснуться к его члену. Возможно, взять его в рот. Действовать.

Целовать его теперь, когда он заполнил мою голову идеями о совместном проживании, и (о, этого не может быть) возможность мечтать о том, что мне не нужно возвращаться домой были лучше, чем целый мешок антидепрессантов.

К моему удивлению, когда мы пришли на групповую терапию, и Эммет рассказал доктору Норту о его идее с квартирой, наш врач ее одобрил.

— Джереми, на словах я уже помещал вас в ситуации с совместным проживанием, но это может сработать гораздо лучше.

Я не мог в это поверить.

— Но… у меня нет денег. И моя мать никогда на это не пойдет.

— Может, она тебя удивит. А даже если она этого не сделает, то ты можешь оплачивать половину расходов со своих выплат по инвалидности, хотя я бы предпочел, чтобы ты устроился работать на неполный рабочий день. Я бы порекомендовал еще и поступить в колледж, но учитывая то, что ты рассказал мне о школе, может, идея с перерывом не так уж и плоха.

Я не хотел поступать в колледж. Не хотел снова связываться со школой.

— Но… это нормально, если мы будем одни?

— Вы оба совершеннолетние, — сказал доктор Норт. — Юридически вы взрослые, и нет ничего плохого в том, что вы будете жить самостоятельно. При условии, что вам будет оказана помощь. Вам помогут ваши семьи, но также вы должны будете общаться с соцработниками. Они помогут вам научиться ходить по магазинам, оплачивать счета, сдавать вещи в прачечную. Живите своей жизнью. И вам повезло, что в «Рузвельте» есть два штатных соцработника.

Я не знал, что сказать. Я мог думать лишь о том, что это невозможно.

— Вы говорите, что мы легко можем сделать это?

Даже если мы пара? У нас даже не было свидания. Как мы можем жить вместе?

Доктор Норт грустно улыбнулся.

— Нет. Это будет не так уж и легко. Но это хорошая идея, которую стоит рассмотреть.

Мы действительно рассмотрели эту идею: два дня спустя я впервые почти за месяц вышел на улицу, мы собирались доехать до «Рузвельта» на машине Алтеи.

Снаружи еще проводились строительные работы, из-за которых я нервничал и не мог зайти внутрь, но, увидев нас, строители взяли паузу, и собственник здания провел для нас персональную экскурсию. Эммет, казалось, уже хорошо его знал.

— Вы уже привинтили пожарные лестницы, Боб?

Боб улыбнулся Эммету.

— Да. Можете сами в этом убедиться, — он усмехнулся. — Это твой друг?

— Мой парень. — Эммет уставился на стену между нами. — Джереми, это Боб Лорис, владелец «Рузвельта». Боб, это Джереми Сэмсон. Мы собираемся переехать в ваше здание.

— Да что вы говорите. Я рад. — Боб протянул мне руку. — Приятно познакомиться, сынок.

Боб показал нам весь дом. Было странно видеть, что он по-прежнему выглядел, как школа, но в то же время сильно отличался. Мы зашли в одну из верхних квартир под номером шесть, которая была той, что хотел Эммет.

— Здесь открывается вид на железнодорожные пути, так что я могу считать вагоны и смотреть на двигатели. Боб привинтил пожарные лестницы для безопасности. Если бы ты выпал из окна, то сломал бы себе шею или ногу, или и то, и другое, но теперь, когда у нас есть лестницы, этого не произойдет.

Я вынужден был признать, что квартира мне понравилась. Очень. Я не мог сказать, чем она была раньше, возможно, двумя классными комнатами. В ней были две спальни с ванной комнатой между ними, небольшая прачечная в кухонной подсобке и кухня со столовой, переходящая в гостиную. Потолки были намного выше, чем я мог когда-либо представить. В каждой комнате был потолочный вентилятор, что оценил Эммет, поскольку они ему очень нравились. У него дома тоже был такой, на пульте управления. Эммету нравилось замедлять его, ждать, пока тот остановится, и запускать снова. У меня было ощущение, что он уговаривал Боба стать поклонником дистанционного управления, если тот еще им не стал.

Эммет покачивался и иногда взмахивал руками. Он делал так при мне всего несколько раз, и я был удивлен, что он делает так перед Бобом. Я взглянул на них, волнуясь, что Боб перестанет быть по отношению к Эммету таким дружелюбным, но этого не произошло. По пути в больницу я узнал почему.

— Боб хороший парень. Он построил это место из-за сына, который попал в автомобильную аварию и теперь парализован ниже шеи, только его правая рука немного функционирует. Он хочет, чтобы Дэвид мог жить там, где он сможет быть самостоятельным, но все-таки получать помощь.

Этот комментарий посеял во мне сомнение. Так это было особое здание. Но потом подумал, что это то, в чем я теперь нуждаюсь. Особое здание для особых потребностей. Лучше особый дом, чем мой собственный.

В ту ночь я лежал в постели, в палате было темно и тихо, медсестры и санитарки шли по коридору к парню из соседней палаты, потому что он плакал, а я думал о «Рузвельте».

Меня все равно немного задело то, что это был не обычный жилой дом. Я размышлял над тем, какая инвалидность будет у тех людей, которые будут там жить. Мне была ненавистна мысль, что одним из этих людей был я, я был инвалидом. Как и мысль о том, что, даже если я захочу поступить в колледж, мне придется приспосабливать к нему, как это делал Эммет. И я до сих пор не понимал, пойдет ли нам на пользу такое скорое начало совместной жизни. Это не значит, что я не хотел этого. Просто… Я волновался… волновался, что, возможно, это все было слишком рано.

За день мои страхи улетучились, я лежал в темноте, закрывал глаза и представлял нас, живущих в «Рузвельте». Представлял себе Эммета, смотрящего на железнодорожные пути и себя, наслаждающегося его молчанием, пока он считает. Представлял, как мы идем вниз по улице в магазин, чтобы купить еду. Как готовим обед на уютной кухне. Представлял, каково это — иметь свою комнату и иногда делить свою кровать с Эмметом. Думал о работе. Идея работать пугала и одновременно волновала. Мне очень понравилась мысль о том, что я могу зарабатывать сам и делать свой собственный выбор.

Когда я подумал о том, что об этом придется сказать моей матери, внутри все похолодело, но впервые этот холод был слабее согревающих мыслей о другой, самостоятельной жизни.

Глава 13

Эммет

Я немного солгал Джереми, когда сказал, что мои родители не переживают о том, что мы будем жить вместе, как пара. Мама действительно нашла мне место в «Рузвельте», но она очень волновалась, как я буду жить один, даже если мне будут помогать. Были и другие проблемы, касающиеся финансов. Пока было не ясно, останутся ли при мне социальные выплаты и медицинская страховка, которые предоставляются правительством, если я начну работать. Мама всю жизнь проработала в штате Айова, так что, по идее, они должны выплачивать их, пока мне не исполнится двадцать один год, но, когда я достигну этого возраста, их уберут. Папа решил, что мне не повредит самостоятельная жизнь, и ничто мне не мешает начать собирать документы на социальные выплаты, как для взрослого. Мама же сказала, что я могу жить самостоятельно и не работать, а приходить со своими нуждами к ним, но я собирался зарабатывать сам, и еще собирался заставить работать Джереми, который будет жить со мной.

Другой каверзный вопрос состоял в том, что моя мама была не против, чтобы мы жили вместе, когда думала, что мы с Джереми просто друзья, но теперь, когда она узнала, что мы встречаемся, она сказала, что уже не так в этом уверена.

— Дело не в том, что я думаю, будто вы не должны быть вместе, — пояснила она, когда я уже начал злиться. — Встречаться с кем-то — это совершенно другое, и я не уверена, что вы полностью понимаете, что это значит.

Я понимал.

— Это значит заботиться о нем так же, как если бы мы были друзьями, но еще заниматься сексом.

Мама слушала меня молча и неподвижно, а это означало, что она старается не перегнуть палку.

— Эммет… ты занимался сексом с Джереми?

— Когда бы я успел? Из-за вентиляционного отверстия в моей комнате вы бы все слышали, его комната была слишком грязной, а потом его мама расстроилась, и с тех пор я виделся с Джереми только в больнице. Нельзя заниматься сексом в больнице. Нас бы арестовали.

Мама продолжала переживать по этому поводу, поэтому мы договорились обсудить все с доктором Нортом. Уже давным-давно мы с мамой не ходили на групповую терапию вместе, и этот раз прошел намного лучше, чем предыдущий, потому что она не плакала, да и я не прекратил разговаривать на четыре года, так что, полагаю, все прошло хорошо. Также на терапию приехал папа, чего он раньше никогда не делал, и я был ему рад, поскольку он на сто процентов был на моей стороне.

— Вот что я скажу, — заговорил мой отец после того, как мама рассказала доктору Норту то, в чем пыталась убедить меня: будто я не понимаю, что такое встречаться с кем-то. — Эммет более толковый парень, чем большинство девятнадцатилетних молодых людей, которых я знаю. Я понимаю опасения Мари, но знаю моего мальчика. Если он решил что-то, то он это сделает. Я бы предпочел, чтобы он делал это не в одиночку, но знаю, что ему будет трудно жить с кем-то. Единственный человек, которого я могу представить на этом месте — это Джереми. А насчет того, что они будут валять дурака? Мы воспитали сына правильно. Он знает, как себя обезопасить. И, если мы не разрешим им жить вместе, это ничего не изменит. Думаю, малышу Сэмсону это нужно больше, чем Эммету.

Но маму это не волновало.

— Даг, ты упускаешь всю суть.

Я не хотел позволять ей испортить то, что сказал папа, ведь думал, что это был лучший аргумент, о котором еще никто не говорил.

— Ты упускаешь суть, мама. Ты такая же плохая, как и Габриэль. — Мама ахнула, и выражение на ее лице стало сердитым, но я продолжал говорить. — Ты всегда говорила мне, что мой аутизм не имеет значения, а теперь говоришь, что имеет. Если бы я не был аутистом и захотел съехаться с моим парнем…

— Если бы ты не был аутистом и захотел съехаться со своим парнем, я бы все равно сказала «нет».

Папа поднял руку, призывая нас обоих успокоиться.

— А ну прекратили. Оба. Эммет, уважай свою мать. Она не пытается лишить тебя чего-то хорошего. Она пытается тебя защитить.

— Джереми — что-то хорошее.

— Да, но это не означает, что тебе нужно съезжаться с ним прямо в эту секунду. Я все еще думаю, что это хорошая идея, но мама не говорит, что озабочена этим потому, что ты аутист. На самом деле все наоборот. Ты ее маленький мальчик, и ты говоришь ей, что хочешь вырасти прямо сейчас. Она волнуется за тебя и грустит.

Тут мама начала плакать. Причем так сильно, что стала закрывать глаза и прикрывать рот рукой. Отец положил свою руку ей на спину и, выводя ладонью круги на ее спине, стал что-то тихо говорить маме на ухо.

Я наблюдал за ними, желая продолжить спор, потому что хотел, чтобы они разрешили мне жить с Джереми в «Рузвельте», но не хотел, чтобы мама плакала.

Доктор Норт посмотрел на меня поверх его очков.

— Эммет, скажи мне, почему ты думаешь, что вы с Джереми должны жить вместе в «Рузвельте»? Расскажи, почему это хорошо даже при том, что вы только начали строить отношения. Покажи мне, что ты понимаешь, как это важно.

Я хмыкнул, уставился в пол, стал покачиваться и мягко взмахивать руками, пока думал об этом. Я не понимал, почему это важно, но я думал об этом не в том ключе, в каком думала моя мама. Она превратила все в проблему, а для меня тот факт, что мы являемся парой, делал наше совместное проживание еще лучше. Я был уверен, что все понимаю лучше кого бы то ни было. Это заставило меня волноваться и думать о том, что, возможно, я не прав, возможно, это плохая идея. Но как эта идея могла быть плохой, если я чувствовал, что нет ничего важнее в мире?

Тихий голос доктора Норта ворвался в мои мысли.

— Мы обсуждали на групповых сеансах с Джереми, как важно следить за нашими чувствами, когда мы вступаем в новые отношения. Ты помнишь об эйфории?

Я нахмурился и вспомнил.

Он хочет сказать мне, что это эйфория?

Доктор Норт был настолько хорош, что иногда мог читать мысли.

— Я не говорю тебе, что согласен или не согласен с твоей матерью, Эммет. Я указываю на вещи, которые ты должен обдумать, и настоятельно призываю тебя выдать логический аргумент, чтобы отстоять свой выбор перед родителями. И перед собой.

Знание, что он не осуждает меня, помогло. Я закрыл глаза и сосредоточился. Качаясь и взмахивая руками, я вспоминал разговор, который состоялся несколько дней назад между доктором Нортом, Джереми и мной. О том, что эндорфины, выделяющиеся во время новых отношений (дружеских или романтических), были так же сильны, как героин. Они заставляют наш мозг вытворять сумасшедшие вещи, вот откуда произошла фраза «сойти с ума от любви». Доктор Норт говорил о том, что мы должны быть осторожны в принятии любых решений на ранних стадиях отношений, потому что мы словно под кайфом.

Был ли я под кайфом? Да, наверное.

Но это не значит, что мое решение плохое. Это просто означает, что мне нужно быть предельно осторожным.

Я думал о жизни в «Рузвельте», и когда во мне начала зарождаться эйфория, я положил ее в коробку и отложил в сторону, чтобы рационально проанализировать ситуацию. Все-таки это был хороший выбор для нас обоих. Мы бы находились под присмотром, но с нами бы не нянчились, как с детьми. Это была бы реальная жизнь, но лучше. Как отдельная дорожка в боулинге. Никаких плохих соседей, вернее, никаких соседей, которые бы не поняли мой аутизм. Недалеко от дома моих родителей. Мы все еще можем доходить пешком до «Уистфилда». «Рузвельт» находится недалеко от больницы, от центра города и автобусной остановки. Все это отлично. Так почему моя мама нервничает? Из-за того, что мы с Джереми пара? Я не понимал, что в этом плохого.

Я открыл глаза и пересказал все мои мысли доктору Норту, а он повернулся к моей маме.

— Ну, Мариетта? Можете ли вы объяснить, почему думаете, что совместное проживание Эммета и Джереми — это плохо?

— Да, могу. Их отношения могут не сложиться, и тогда они застрянут вместе.

— Если наши отношения не сложатся, то мы перестанем быть парой и станем просто соседями по комнате, или один из нас съедет. Но они сложатся. Мы будем работать над ними каждый день. Это то же самое, что и распознавать лица. Но в этом случае домашней работы больше.

— Что, если кто-то из вас захочет съехать? Мы не сможем купить еще одну квартиру.

— В этом случае я вернусь домой, а Джереми останется там. Его мама не такая хорошая, как моя. — Я стал сердиться. — Но мы не расстанемся. Прекрати говорить, что мы разойдемся.

— Я не утверждаю это. Я говорю, что это возможно. Ты не можешь знать, что все будет хорошо.

— Я знаю, что будет. Наш дом может сгореть, и я потеряю все свои вещи. Они будут гореть в огне и плакать. Ты можешь умереть, и тогда я буду плакать. Но я не собираюсь прожить свою жизнь, беспокоясь о плохих вещах, которые могут произойти, мама. И тебе советую поступать так же.

Мамины плечи опустились, а мой отец усмехнулся.

— Как я и говорил. Гораздо толковее, чем большинство девятнадцатилетних. — Он уперся руками в свои колени и посмотрел мне в глаза. — Малыш, я верю, что у тебя все получится. Но думаю, что сначала нам с тобой, Джереми и его родителями необходимо устроить большой семейный совет. Так твоей маме будет спокойнее, да и Джереми необходима эта встреча.

Я обдумал его слова.

— Было бы хорошо, если бы мы встретились с Джереми, но его родители ужасно себя поведут.

Мой папа улыбнулся своей улыбкой а-ля Джон Белуши.

— Это еще больше поможет твоей маме.

Встречу отложили на неделю, а тем временем мы начали заполнять документы для проживания в «Рузвельте» — я и Джереми, оба.

Обычно такие вещи делают мои родители, но сейчас они только помогали мне, потому что эта часть процесса, созданная Бобом, делала нас независимыми. Это было захватывающе. Я получил свой собственный расчетный счет, которого у меня никогда не было, и дебетовую карту. Подруга Боба, Салли, которая была одним из тех социальных работников, что будут жить с нами в «Рузвельте», в квартирах внизу, показала мне, как отслеживать свой баланс. Это было не сложно, но мне не нравилась бумажная волокита, поэтому я нашел онлайн-программу и приложение для телефона, в котором можно было вести учет моих покупок. Приложение глючило, поэтому я создал новое, которое работало лучше, и перенес его и ей, на что она сказала мне, что я гений.

Я сказал ей «Спасибо» вместо «Я знаю». Невежливо говорить людям, что вы знаете, как вы умны, и еще мне кажется, в этом нет смысла, но Алтея говорит, что я должен просто соглашаться.

Быть независимым — это тяжелый труд. Мне пришлось завести таблицу бюджета, где я должен писать, сколько хотел потратить и на что, но проблема была в том, что я не всегда заранее знал, что мне может понадобиться. Мне нужно экономить деньги на случай, если понадобится что-то непредвиденное, но я должен был решить, стоит ли это покупать. Управление бюджетом захлестнуло меня. Было намного проще спросить у мамы, можем ли мы купить мне что-то. Салли сказала, что все будет легче, но теперь я понял, почему все так нервничали из-за моей самостоятельности. Я был рад, что родители будут от меня всего лишь на расстоянии одной улицы, и папа будет следить за моим счетом. Но счет в банке был не самой трудной частью независимости в «Рузвельте». Самой трудной частью была миссис Сэмсон.

Хорошо, что мой отец предложил встретиться семьями, потому что Джереми так нервничал по поводу разговора со своей матерью, что даже доктор Норт сказал, что будет лучше, если все мы будем с ним, хотя Джереми все равно волновался. В первую очередь моя мама хотела обсудить наше совместное проживание, но доктор сказал, что это должно быть групповой терапией для Джереми, а потом уже для всех остальных.

На сеансе присутствовали я, Джереми, доктор Норт, мои родители, Алтея и чета Сэмсонов. Мама сказала, что миссис Сэмсон будет чувствовать себя так, будто все на нее набросились, но доктор Норт ответил, что пусть лучше она чувствует себя неловко, чем Джереми будет загнанным в угол. Также мама повторяла, что, когда два человека так быстро начинают жить, как пара, это неправильно, но всякий раз, когда она это говорила, мой папа подмигивал мне, чтобы я держал рот на замке. Когда папа подмигивает, происходят хорошие вещи.

У миссис Сэмсон было измученное лицо, когда мы вошли в больничную комнату, отведенную для групповой терапии, а выражение лица мистера Сэмсона под его усами и бровями было трудно прочитать: оно, казалось, походило и на фотографии с разъяренными людьми, и с нервничающими одновременно. Я рассказал об этом маме, и она сказала, что эта эмоция — напряженность.

Мы сели в круг на жесткие стулья, я старался не ерзать, потому что мои раскачивания и напевания смутят Сэмсонов. Я совсем не махал руками, и хоть был не уверен, что у меня получится установить зрительный контакт, я хотел попробовать. Я хотел жить с Джереми в «Рузвельте» больше всего на свете.

Доктор Норт улыбнулся всем нам и принял расслабленную позу.

— Рад видеть вас всех здесь. Спасибо за то, что пришли. Я хотел бы обсудить несколько вещей и, во-первых, чтобы не возникло недоразумений, позвольте прояснить цель нашей встречи. Первое правило состоит в том, что это встреча Джереми, и все собрались и приглашены сюда по его желанию, чтобы обсудить его восстановление и следующий этап его жизни. Все присутствующие важны для него и являются частью этого процесса. Это понятно?

Мои родители и Алтея кивнули, я произнес «да», а родители Джереми сидели по-прежнему прямо и неподвижно. Думаю, они все поняли, но им это не понравилось.

Доктор Норт терпеливо улыбнулся Джереми.

— Говори, когда будешь готов.

Джереми был не готов. Сгорбившись, он часто и неглубоко дышал. Я сидел рядом, наблюдал за ним и мог слышать его дыхание. Он сжал руки на своих коленях в кулаки так крепко, что костяшки его пальцев побелели.

— Не торопись, — сказал доктор и прикоснулся к его плечу.

Это помогало Джереми. Я волновался, а он наслаждался прикосновениями. В этот момент я размышлял, понравилось бы ему, если бы сейчас прикасался к нему я. Не считая того, что это было сложно для меня, я просто не знал, как это сделать. Когда это делал доктор Норт, казалось, что прикасаться к кому-то легко. Мог бы я сделать так же? Положить свою руку на плечо Джереми? Казалось, в этом нет ничего особенного, но то, что получается у других людей, не получается у меня.

Джереми тяжело вздохнул.

— Я собираюсь переехать в мою собственную квартиру и жить самостоятельно с Эмметом.

Мистер и миссис Сэмсон сразу сердито заговорили в один голос, и я дернулся на своем месте. Я был удивлен и смущен. Джереми тоже отшатнулся.

Я наблюдал за ним, потому что это было проще, чем смотреть на его родителей. Джереми выглядел очень испуганным и нервным. Я почти прикоснулся к нему, но затем подумал, не лучше ли будет взять его за руку. Это был бы поступок его парня. Но его рука была далеко. Мне было жаль, что он не сидел рядом со мной. Если бы мы сидели вместе на диване, я мог бы изловчиться и взять его руку в свою.

— Пожалуйста, выслушайте доктора Норта, — попросила моя мама, а мистер Сэмсон так рассердился, что его лицо покраснело.

— Так за этим стоите вы? Вы знали об этом сумасшедшем плане? Зная вашу семью, вероятно, эту идею ему подали вы.

После этих слов мой папа встал и нацелил на мистера Сэмсона палец, а тот стал так дергать свои усы, что был похож на разъяренного моржа. И тогда поднялся уже доктор Норт. Он прошел и встал между ними, протянув обе свои руки в сторону каждого из наших отцов.

— Господа. Мы собрались здесь для того, чтобы обсудить вопрос, а не бросаться обвинениями. Что касается этой идеи, то можете винить меня. Мое профессиональное мнение заключается в том, что Джереми будет лучше восстанавливаться в независимой среде. Также я хотел бы, чтобы он устроился на неполный рабочий день. И на самом деле у меня есть на примете несколько мест, где он сможет работать.

— Он не может работать и учиться, — сказала миссис Сэмсон.

— Я не хочу учиться, — ответил ей Джереми, и все снова начали кричать.

Все пошло по кругу. Джереми и доктор Норт говорили, чего хочется Джереми, а его родители расстраивались. Теперь я понял, почему Джереми так нервничал перед разговором с ними. Даже при нашем присутствии они злились. Они и меня вгоняли в жуткий стресс.

Я представил, как Джереми живет в этом стрессе постоянно, и подумал, что, может, из-за этого он так подавлен и встревожен. Хотя, наверное, тут все сложнее.

— Мне нужно, чтобы вы поняли, — произнес доктор Норт, когда все наконец успокоились. — Решение о будущем Джереми принимает только он сам. Я даю ему советы о том, как ему нужно поступить с моей точки зрения, но он сам принимает все решения, касающиеся его здоровья.

— Итак, вы предлагаете нам платить за то, что с ним все нормально? — спросил мистер Сэмсон, а его усы продолжали подергиваться. — Платить и позволить ему жить с этим мальчиком, с которым, как он думает, он встречается?

— Мы начали оформлять документы для того, чтобы Джереми присвоили инвалидность и социальные выплаты…

— Инвалидность? — лицо миссис Сэмсон скривилось, и Джереми еще больше сгорбился.

Моя мама выглядела так, будто хотела что-то сказать, и она обратилась к маме Джереми.

— Габриэль, я понимаю, что, когда твоему ребенку присваивают статус инвалида, это огорчает. Я понимаю больше, чем ты можешь себе представить. Но отрицание не изменит ситуацию Джереми, оно фактически лишает его возможности получить помощь и социализироваться в обществе.

После этих слов мистер и миссис Сэмсон стали так орать, что мне захотелось подать знак моей маме о том, что мне нужно выйти. Я смотрел на Джереми и думал, что он тоже хочет уйти, но он не мог покинуть свой же сеанс групповой терапии. Крики заставили меня чувствовать себя тревожно, но я волновался, что если уйду, то мы с Джереми не сможем жить в «Рузвельте» вместе.

У Джереми, в отличие от меня, не было с собой телефона, поэтому я достал из кармана свой, открыл блокнот и стал печатать перед тем, как передать телефон Джереми.

«Крики — это плохо. Мне хотелось бы, чтобы мы ушли»

Он прочитал мой текст и напечатал ответ.

«Да. Прости. Ты можешь уйти, если хочешь»

Когда он вернул мне телефон, я поставил букву «Э» перед моим текстом и «Дж» перед его, как бы разделяя их, и напечатал снова.

«Э. Я не хочу уходить без тебя»

Джереми издал легкий вздох, прочитав мое послание.

«Дж. Не думаю, что смогу уйти. Тебя беспокоят крики? По тебе не скажешь, ты так спокоен. Даже не напеваешь и не качаешься».

Из-за этого я напрягался еще больше. Из-за необходимости сидеть не двигаясь, слушая эти крики.

«Э. Я пытаюсь быть хорошим, чтобы твои родители не называли меня недопустимым словом».

Это было все, что я написал, но Джереми смотрел на мой текст так долго, будто я накатал целую поэму. Он крепко сжимал мой телефон в руке, не отводя от него взгляда. На заднем плане наши родители вопили друг на друга, а тихий голос доктора Норта пытался заставить их успокоиться. Затем Джереми закричал:

— Хватит!

Я вздрогнул. Его голос был злым, и напев сорвался с моих губ, прежде чем я смог его остановить. Я даже пару раз качнулся, но остановился, когда Джереми положил свою руку мне на плечо. Это было абсолютно правильное прикосновение. Хорошее, потому что это было его прикосновением, крепкое, но не слишком, и не такое легкое, от которого моя кожа начинает зудеть.

— Извини, — сказал Джереми значительно мягче. — Я не хотел тебя напугать.

Я слегка качнулся, но не стряхнул его руку.

— Слишком много криков. — Хотя сейчас никто не кричал.

Все молчали и наблюдали за мной. Мне хотелось напевать, качаться, взмахивать. И чем больше они смотрели на меня, тем больше хотелось снять это напряжение, но Сэмсоны подумают, что я глуп. Умственно отсталый. Мои оценки и дипломы не берутся в расчет, когда я напеваю, качаюсь или взмахиваю руками.

Мне нужно было уйти, но я чувствовал, что мой побег разрушит наши шансы. Так что очередная попытка покачаться или напеть кукую-то мелодию с треском провалилась.

Джереми взял меня за руку. Он не кричал, но разговаривал со своими родителями таким строгим голосом, которого я раньше от него не слышал.

— Я устал от всего этого. Мне плевать на то, что вы думаете. Я живу сам по себе. Вы можете упаковать мои вещи или выбросить их. Мне плевать. Фигово, конечно, что у меня настолько сложное психическое заболевание, что я считаюсь инвалидом, но это не значит, что я должен терпеть все эти крики и позволять мешать меня и моего парня с дерьмом. — Его рука сжала мою. — Он мой парень. Я не знаю, почему он хочет жить с ходячей катастрофой вроде меня, но рад этому, потому что он — единственное хорошее, что есть в моей жизни. Мысль о том, что мы будем жить вместе в «Рузвельте» заставляет меня упорнее трудиться и вставать по утрам. Я не хотел оставаться в больнице, пока «Рузвельт» не откроется. Я хотел вернуться домой, чтобы у меня был мягкий и осторожный переход к новой жизни, но я слишком нервничал, чтобы сказать вам об этом, поэтому думал, что будет лучше, если здесь будут присутствовать Эммет и его семья. Но вы смущаете и унижаете меня и его. Так что мы закончили. Просто закончили. Я лучше останусь в больнице или под мостом, чем поеду к вам домой.

Сэмсоны снова начали орать, и я больше не мог это терпеть. Я отпустил руку Джереми и показал знаком маме, что мне нужно уйти, иначе я взорвусь.

Джереми хотел поговорить со мной, хотел остановить, но не смог. Я сдерживался до тех пор, пока не вышел из комнаты, а выйдя из нее, я отвернулся к стене и стал напевать, качаться, хлопать и взмахивать руками. Коридор был пуст, но в моей голове все казалось таким резким и громким.

Меня позвала мама. Она не прикоснулась ко мне, но встала рядом и сказала, что папа пошел заводить машину, а мы выйдем на стоянку через боковую дверь. Алтея молча стояла чуть поодаль и была похожа на охранника. Мне полегчало.

Мы вышли через вход только для персонала, пользоваться которым обычно было нельзя, но моя мама врач, а врачи в больницах делают все, что хотят.

Дома они хотели, чтобы я отдохнул, но я хотел посидеть за компьютером.

Долгое время я работал за закрытой дверью, в которую в итоге постучала мать.

— Я в порядке, — сказал я.

— Мне нужно поговорить с тобой и убедиться в этом. Также тебе нужно поесть и что-нибудь выпить. Шесть часов уже прошло.

Я посмотрел на свои часы и увидел, что так и есть, но мне все равно не хотелось останавливаться.

— Я почти закончил. Уже создаю дизайн.

— Хорошо. Я подожду, но зайду внутрь.

Я не заметил, как она вошла в комнату, потому что моя мама умеет быть тихой. Закончив писать программный код, я его перечитал.

— Я собираюсь его запустить и посмотреть, работает ли он, или я допустил ошибку.

— Ничего, если я посмотрю?

— Ага.

Я запустил программу. Она была не сложной, но выглядела неаккуратно, потому что я создал сложный дизайн.

— Симпатично. Мне нравится изменения цвета. Что еще она делает? — Это она пошутила, мои программы всегда делают что-то еще.

— Модели числовой подачи комментариев. Я предложил людям разные цвета для оформления беседы, варианты ответов и таймер, чтобы видеть, как долго им пишут ответ. Я собирался закодировать общие слова, но решил не заморачиваться.

— Откуда ты берешь комментарии?

— Из беседы на «Реддите»²².

— О, дорогой. Ты же знаешь, что мне не нравится, когда ты заходишь на этот сайт. Тем более сегодня.

Я наблюдал, как модели переплетаются, позволяя числам успокоить меня. Я задал им медленное движение, чтобы запомнить код каждой части, которую я написал.

— Это была ужасная беседа, а я сделал ее симпатичной.

— О чем была эта беседа?

Я уставился на код.

— Пост, в котором родитель говорит о том, как он лечит аутизм своего сына.

— Эммет. — Она положила руку на мое плечо. — Пожалуйста, скажи, что не слушал ни одного из них. Мы уже обсуждали это. Ты не болен. Тебя не нужно лечить.

— Я не такой, как все остальные. Не такой, как кто-то еще.

Теперь код стал похож на водоворот, потому что это была часть беседы, где люди уже написали много разных коротких фраз, и некоторые комментарии были удалены. Я заставил модель менять направление каждый раз, когда чей-то комментарий удалялся. Поэтому она часто меняла направление.

— Мама, иногда я думаю, что ты неправа. Есть такое понятие как «нормальный». Это когда человек может быть как все остальные, в отличие от меня.

Она присела около меня и повернула мой стул так, что я оказался к ней лицом, мне пришлось отворачиваться, чтобы не смотреть ей в глаза. Ее лицо было серьезным, а глаза влажными.

— Эммет Дэвид Вашингтон. Ты красив и совершенен, ты особенный. Я не хочу, чтобы ты был нормальным. Нет ничего печальнее на этой земле, чем потерять тебя, если ты присоединишься к общему стаду макак.

Я понял, что это была метафора, но отвлекся на представление стада, бегущего вокруг загона. Я не мог понять, как это могло объяснить что-то, за исключением ее странного воображения.

Я покачал головой, чтобы избавиться от картинки, и оттолкнул ее руку.

— Я не хочу быть особенным. Я хочу быть, как все люди. — Страх, таившийся в глубине моего сознания, пока я писал код, теперь вырвался наружу. — Я испортил встречу и теперь не смогу жить с Джереми. А я хочу этого, мама. Больше всего на свете.

— Ты ничего не испортил. На самом деле, я думаю, ты дал Джереми то, в чем он нуждался — необходимость защищать кого-то. Он так нервничал, пока не увидел, что ты нуждаешься в спасении, и это придало ему смелости. Ты помог ему. Ты был для него лучше, чем все лекарства, прописанные доктором Нортом.

— Правда?

— Правда. — Она улыбалась, но одновременно с этим была грустной. — Твой отец прав. Это важно и для Джереми, и для тебя. Просто пообещай мне, что будешь осторожен. Что будешь практиковаться быть хорошим парнем так же, как практикуешься в изучении эмоций и поддержании разговора.

— Буду. — Это все, конечно, было хорошо, но она не сказала, что все улажено. Я беспокоился о том, что будет, если родители Джереми откажутся ему помогать. Конечно, я надеялся на то, что доктор Норт получит его социальные выплаты, но что, если он не сможет? — Мам, можно Джереми поживет здесь, если родители его выгонят? Я не хочу, чтобы он жил под мостом.

— Его родители не собираются его выгонять, и он не будет жить под мостом. Твой отец пошел поговорить с мистером Сэмсоном. Миссис Сэмсон расстроилась и ушла в свою комнату. Она плачет и не выходит весь день. Я думаю, ее муж готов хоть немного прислушаться к голосу разума.

— Мам, если в их семье проявилось психическое заболевание, то она тоже может быть в депрессии.

— Все может быть. — Она погладила мои руки. — Не волнуйся об этом. Все получится.

Я надеялся, что мама права.

— Мне бы хотелось, чтобы миссис Сэмсон была, как я. Я хочу, чтобы она не думала, что мне нужно измениться.

— Дело не в тебе, милый. Это ее отношение к тому, что происходит с Джереми. Она видит только внешнюю сторону, но не внутреннюю. Смотрит только на то, как ты отличаешься, а не на то, что это делает тебя особенным. Она считает, что нормальность — это безопасность. Но помни, что нормально — не значит правильно. Это значит средне. Соответственно. Почему ты хочешь быть таким?

— Потому что я хочу водить машину и иметь парня.

— У тебя есть парень. И он звонил, чтобы убедиться, что ты в порядке, и спрашивал, придешь ли ты завтра, как вы договаривались. Запомни, быть похожим на большинство людей означает отказаться от того, что делает тебя тобой. Если ты будешь похожим на других, то не будешь так любить цифры. Нельзя закрываться от мира из-за небольшого напевания и покачиваний. Ты не будешь собой, Эммет. Ты будешь кем-то другим.

Она была права. Я не хочу быть кем-то другим, но иногда быть мной так трудно.

Доктор Норт позвонил утром и спросил, приду ли я днем на групповую терапию к Джереми. Мне не хотелось идти. У меня еще оставался неприятный осадок от встречи, прошедшей накануне, но я хотел увидеться с Джереми, поэтому сказал «да».

Я был рад, что пошел, ведь когда я вошел в палату, лицо Джереми озарила улыбка, и он обнял меня.

— Я рад, что ты в порядке, и мне жаль, что мои родители так себя вели. — Я кивнул, потому что не знал, что сказать. — Но все же из этого вышло кое-что хорошее. Мой папа приезжал сегодня утром и сказал, что они помогут мне с «Рузвельтом». Помогут оплачивать то, что не покроет моя работа, пока мне не назначат социальные выплаты. Доктор Норт все еще считает, что мне сначала лучше переехать в общежитие у больницы, пока наша квартира не будет готова, вместо того, чтобы ехать домой. Моя мать очень расстроена, и папа говорит, что для всех будет лучше, если мы будем все делать постепенно.

Я не мог в это поверить. Мне хотелось смеяться и радоваться, но я боялся, что если так сделаю, то узнаю, что все это всего лишь сон.

Улыбка Джереми погасла.

— Эммет, ты не рад?

Я попытался сказать «рад», но я был словно заморожен. В итоге все, что я смог сделать — это обнять его. Я обнял его крепко, так крепко, что это было почти слишком, но я не мог остановиться. Джереми поцеловал меня в щеку и обнял в ответ. На этот раз поцелуй в щеку был долгим, и по моей коже побежали мурашки. Доктора Норта в палате не было, и мне захотелось поцеловать Джереми по-настоящему. Я повернул голову, и наши губы встретились. Соприкосновение наших губ послало электрический разряд через все мое тело. Похожее ощущение я испытывал, когда мы целовались на его постели, только сейчас мы стояли. Это был отличный поцелуй, и все было хорошо.

Я принадлежал кому-то. Я не был нормальным, но я принадлежал Джереми. Мы могли остаться парой и жить вместе в «Рузвельте», как мы того и хотели.

Я улыбнулся прямо в губы Джереми, и он улыбнулся мне в ответ.

Глава 14

Джереми

После выписки из больницы мне хотелось переехать обратно к родителям. Поначалу, когда они приняли мои условия после катастрофичной семейной встречи, я отказывался попробовать вернуться домой. Доктор Норт заставил меня подождать, чтобы я мог принять окончательное решение, и задал кучу вопросов о том, почему я хочу вернуться.

— Ты думаешь, тебя выгонят из больницы?

Ну, выгнать, конечно, не выгонят, но да, я думал, что не могу болтаться тут до открытия «Рузвельта». Я не был уверен в том, что произойдет, если мои родители от меня отрекутся, и, пока они шли мне навстречу, я должен был вернуться к ним.

— Пока что я не могу жить с Эмметом. Так куда же мне идти?

Тогда он рассказал мне о приюте. В своей голове я назвал это место социальной гостиницей, потому что знаю, что этот термин предназначен для людей, находящихся на реабилитации после отказа от наркотиков, но он подходит и мне. Я еще не был готов жить самостоятельно. Если честно, я волновался, что, когда вернусь домой, мать постарается, чтобы все стало так, как было раньше, и не знаю, смогу ли быть достаточно сильным для этого.

Доктор Норт заметил, что даже мысли об этом, казалось, усиливали мою тревогу.

Предназначение дома «Икарус» было в том, чтобы служить своего рода мостом между выходом из лечебного учреждения и полной независимостью.

Я был в замешательстве.

— Разве оно не похоже на «Рузвельт»?

— В некотором роде. Но в «Рузвельте» нет такого ежедневного расписания и присмотра. По сути, в «Рузвельте» будет общая зона для прачечной и места, где люди могут общаться, и там будут жить социальные работники, к которым можно обратиться в случае проблем. Однако, помимо этого, жители сами будут нести ответственность за аренду, коммунальные услуги и за все, кроме технического обслуживания здания. Если вы не уберетесь в своей квартире, она не будет чистой. Но если социальные работники будут обеспокоены тем, насколько грязно в квартире, то, конечно, они вам скажут об этом. Да и Боб, вероятно, время от времени будет совершать проверки, чтобы удостовериться, что у жителей все в порядке. В «Икарусе» больше наблюдателей. Многие живут там или в подобных местах постоянно, но «Рузвельт» не для них. Некоторые люди похожи на тебя, им просто нужен еще один этап восстановления или пит-стоп между ситуациями, в которые они попали.

Большую часть своей жизни я понятия не имел о том, что такие дома существовали и не чувствовал того, что чувствую сейчас. А чувствую я себя подобно Алисе, потерявшейся в альтернативной реальности, которая не имела ни малейшей логики или следовала тем правилам, которые я раньше даже не рассматривал.

На полдня я вернулся домой, а вечером въехал в «Икарус». Мама хотела, чтобы на ночь я остался дома, но не стала настаивать, когда я отказался. Все прошло хорошо, но напряженно, особенно когда я стал собирать вещи. Странно было снова быть дома, даже несколько часов. Все такое знакомое, но дома тяжко. Было бы легко снова проскользнуть в свою комнату, позволить маме кричать, чтобы я собрал одежду для стирки и вытащил посуду из посудомоечной машины, а затем опять замкнуться в своем мире.

Этому не было места в «Икарусе». Доктор Норт сказал, что для меня всегда найдут работу по дому, утром мне нужно будет встречаться и общаться с соседями, а днем мне предстоит посещать сеансы групповой терапии. Я смирился с этим и сказал себе, что это лишь временное пристанище между больницей и собственным жильем с Эмметом.

Однако, когда я вместе с моими родителями приехал регистрироваться, я сразу столкнулся с проблемой, которую не учел: другие жители. Честно говоря, другие девушки и парни «Икаруса» выглядели странно, и меня потрясла мысль о том, что это мои сверстники. Проблемы некоторых из них можно было заметить невооруженным глазом: от пристальных взглядов, странных поз и громких выкриков до неуместных жестов и комментариев. Некоторые из них казались нормальными, пока вы не пытались с ними заговорить. У одной девушки была тяжелая форма шизофрении, и она разговаривала с людьми, которых видела только она. Другой мальчик издавал звуки, которые могли бы стать саундтреками к фильмам ужасов: крики, стоны и другая какофония, от которой по коже бегали мурашки. У одной женщины средних лет был синдром Дауна, она нравилась мне больше всех, потому что не шумела и всегда улыбалась.

У троих постояльцев был аутизм. Я думал, что уже был знаком с аутизмом, но быстро понял, где Эммет был на спектре. У него не было ничего общего с этими парнями. У них был целый набор странностей: один парень никогда никуда не ходил, а постоянно сидел за меленьким столиком у окна, наблюдал за улицей, иногда немного напевал и качался. Вставал он только для того, чтобы сходить в туалет, поесть и поспать. Другой парень был его полной противоположностью. Он говорил и двигался без остановки. У него была своя комната, и в ней всегда был такой бардак, что даже черт ногу сломит, везде валялись кучи одежды, книг и сломанных вещей, но у него были строгие представления о том, какой бардак ему был нужен и даже такая простая вещь, как чашка, оказавшаяся не на своем месте в шкафу, могла привести его в бешенство. Третий парень с аутизмом играл в пасьянс, смотрел на айпаде видео с «Ютуба» и разговаривал с людьми на этом видео. Он не хотел разговаривать напрямую ни с кем, но если включал видео, то иногда мог рассказать людям на нем о том, что хотел овсянку или блины на завтрак, и все в этом духе.

Мои родители явно были против.

— Ты уверен, что хочешь остаться здесь, милый? — Мама постоянно спрашивала меня об этом, едва мы зашли в мою комнату. Могу сказать, что она старалась не кричать и не сердиться, и у нее получалось. — Я понимаю, что ты… болен, но ты не такой. Это место не для тебя. Пойдем домой. Это будет намного лучше.

Мне хотелось ей верить, но вот незадача, Джен тоже была с нами. И пока мама давала обещания о том, что все будет по-другому, Джен стояла позади нее, качая головой и шевеля губами «нет» и «да». Джен приехала из Чикаго, чтобы помочь мне с переездом и убедиться в том, что я это сделаю.

Когда родители уехали, она осталась и убедительно доказала свою точку зрения.

— Я знаю, что это место выглядит странно, Микроб, но позволь сказать тебе, почему тебе лучше пока побыть здесь, а не дома. Ты переночуешь дома один раз, и она начнет подрывать любое принятое тобой решение. Ты знаешь, что за рекламные брошюры валяются у нас по всему кухонному столу? Аренды квартир. Обычных квартир недалеко от кампуса. Она по-прежнему хочет, чтобы ты поступил в институт и стал настоящим мужчиной. — Джен взъерошила мои волосы и поцеловала меня в лоб. — Но ты уже настоящий мужчина. Ты можешь это преодолеть. И если твой врач говорит, что тебе лучше остаться здесь, то это правда.

Я остался, но первая ночь была ужасна. Моим соседом был мальчик аутист, смотрящий «Ютуб», Даррен, и я не спал до утра, слушая его храп и то, как он ворочается во сне.

Трудно было поверить, что это мое жилье. Если бы у меня не было родителей или планов о «Рузвельте», мне пришлось бы жить здесь или в месте, похожем на «Икарус», и эта мысль ужасала меня.

Я сказал об этом доктору Норту на нашем сеансе в больнице следующим утром.

— Мне здесь не место, а даже если и так, то я этого не хочу.

— Скажи, что конкретно тебя расстраивает?

Конкретно? С чего мне начать?

— Все так сломлены. Неужели я тоже так плох? — Я вздохнул. — Я думал, что в «Икарусе» будет комфортно и безопасно. Но это не так. Это вообще не дом. Это странная и холодная тюрьма. Все мы с какими-то отклонениями, и никто не знает, что с этим делать.

Я думал, что мои слова взбесят его, но доктор лишь печально улыбнулся.

— Мне жаль это говорить, но ты поймешь, что в нашей жизни этот слой населения не в приоритете, и ему редко уделяется внимание. Уход за взрослыми людьми с особыми потребностями сложная задача и стоит больших денег. Сотрудникам мало платят и часто перебрасывают на другие места. Жилье редко поддерживается на должном уровне. Продуктами их обеспечивает государство, и часто еда не так хороша, как дома. Такие дома редко походят на жилье вообще, несмотря на максимальные усилия тех, кто заботится о своих подопечных, но в любом случае они лучше, чем государственные учреждения. За последние лет десять многих из этих людей стали помещать в лечебницы сразу после рождения.

Мысль о том, что было бы, если бы в лечебнице оказался Эммет или я, заставила меня задуматься.

— Думаю, я переживаю за то, что не смогу работать, живя в «Рузвельте», и мне придется остаться здесь.

— Может, тебе как раз стоит сосредоточиться на работе и поверить в то, что у тебя все получится?

Это был бы умный поступок, но я редко бываю в состоянии сосредоточиться на чем-то хорошем. Чаще я испытываю негатив, который атакует меня.

Хотя я все же попробовал.

Я не могу прямо так активно дружить, но, когда я сидел в гостиной, смотря дневные ток-шоу по телевизору, а рядом Даррен смотрел в наушниках что-то на «Ютубе», я старался замечать только хорошие вещи. Хоть комната была потрепана, а мебель стара, в ней было довольно чисто. Оказалось, что это заслуга Кэрри, женщины с синдромом Дауна. Уборка была ее работой, и она ее любила. На самом деле она успевала пройтись по комнатам утром, вытирая пыль, а потом еще днем, когда была полы. В гостиной было не позволено находиться с едой или напитками, поэтому нигде не валялось никаких фантиков. Если кто-то доставал настольные игры, то они должны были убрать их, как только закончат играть. Персонал здесь был замечательным. Конечно, со многими жителями они разговаривали, как с маленькими детьми, но, если честно, многие из них таковыми и были. Я заметил, что с Дарреном больше сюсюкаются, чем с Кэрри. Вернее, женщине, работавшей в день моего приезда, казалось, больше всех нравится Даррен. Я смотрел на то, как они общаются, и подумал, что он, возможно, чувствует то же самое. Выражение его лица не менялось, но его рот почти улыбался, когда она находилась рядом. С Эмметом я понял, что смена эмоций на лице у аутистов еле заметна, ее сложно распознать, но выражения их лиц меняются.

Мне хотелось подружиться с Дарреном. Отчасти мне было любопытно, ведь я собирался жить с аутистом, и поэтому небольшая разведка не помешает, не правда ли? А еще в нем было что-то успокаивающее. Он не был похож на Эммета, и одновременно чем-то походил. Когда я сидел рядом с Дарреном на диване, я чувствовал, что мне спокойно и хорошо. Я еще не знал, как мне с ним общаться, да и стоит ли, но хотел, чтобы эти чувства были хорошим началом.

Признаюсь, хоть я и пытался сосредоточиться на позитиве, я все равно не мог дождаться своего переезда в «Рузвельт».

Эммет пришел в «Икарус» на второй день моего пребывания там. Сначала я переживал за то, что он расстроится из-за постоянного шума в доме, но он удивил меня и был почти веселым. На самом деле он знал нескольких жителей, в том числе моего соседа. Также Эммет научил меня штуке, с помощью которой я могу поговорить с Дарреном.

Когда Эммет вошел в гостиную и увидел Даррена, сидящего на диване и смотрящего «Ютуб» на своем планшете, он улыбнулся, и для него это была весьма внушительная улыбка. Однако он ничего не сказал, а просто сел на дальний конец дивана и неподвижно там сидел, пока не закончилось видео. Потом Эммет поднял руки и стал что-то показывать. Не фразы или слова на американском языке жестов, которому он учил меня, а очень много сложных и непонятных мне жестов. Впервые с тех пор, как я встретился с Дарреном, он отложил планшет и стал показывать что-то в ответ. Так продолжалось несколько минут, и самым фантастичным было то, что они ни разу не переглянулись, но казалось, они все равно все видят. Я же не мог отвести от них взгляда. Время от времени кто-то из них смеялся, а иногда Даррен выдавал что-то из своих получленораздельных звуков.

В конце концов, Эммет показал Даррену последний жест и встал. Он взял меня за руку, отчего мое сердце затрепетало, и повел обратно в сад, чтобы посидеть на одной из скамеек.

— Я не знал, что твоим соседом будет Даррен. Он хороший. Мы дружили, когда я жил в центре Айовы. Не знал, что теперь он в Эймсе. Это приятный сюрприз.

Я моргнул.

— Откуда ты знаешь, что он мой сосед? Я еще не рассказал тебе об этом.

— Он сказал мне.

— Так это был язык жестов?

— Язык Даррена. Отчасти язык жестов, но в основном он придумал свой собственный язык. Он проще. Даррен говорит, что работает в библиотеке и сортирует книги. Он в этом хорош.

За десять минут Эммет узнал о моем соседе больше, чем я за целый день.

— Как ты мог видеть, что он показывает руками, если ты не смотрел на него. И он ведь тоже на тебя не смотрел?

— Наши глаза — это камеры.

— Чего?

— Глаза — это камеры. Большинство аутистов видят вещи, как на снимках с камеры. Мы используем наше периферическое зрение, чтобы видеть, и мы запоминаем то, что увидели. Вот почему иногда нас подавляют оживленные места. Мы видим слишком много картинок.

Вообще-то это очень многое объясняло.

— Ты сейчас мне говоришь, что даже если ты не смотришь на меня, то все равно смотришь? Я имею в виду, что твои глаза не сфокусированы на мне, но ты все равно меня видишь?

И хоть я говорил об этом вслух, эти слова казались бессмыслицей, но Эммет улыбнулся, потому что понял.

— Да. Я могу показать тебе. Давай сыграем в игру. Ты выставишь на пальцах какое-то число, а я скажу тебе его. Можешь попробовать слегка убрать пальцы, чтобы мне было сложнее.

Я попробовал, и он ни разу не ошибся, каждый раз он точно знал, сколько пальцев я показываю. Забежав в дом, я взял книгу и показал ее Эммету. Когда я держал ее достаточно близко, он мог читать, стоя в стороне от меня, так же легко, как если бы книга была перед ним.

— Потрясающе! — Я положил книгу и покачал головой. — Ты Супермен.

Он улыбнулся. Едва заметно, но улыбнулся.

— Я — Супер-Эммет.

— Ты супер во всем? А слышать ты тоже можешь, стоя так далеко?

— Ну да.

Я никогда не думал, что буду завидовать аутисту, но это так. Еще одна завеса между нами была снята, и если раньше я восхищался им, то теперь был просто без ума от Эммета.

— Для тебя все кажется важнее, правда? Если ты улыбаешься, то по важному поводу. И ты придерживаешься одного мнения. Не то что я — дурак.

— Ты не дурак. Не используй запрещенные слова. — Он стал покачиваться на скамье. — Иногда аутизм — это очень плохо. Иногда я его не контролирую. Мне повезло. Мой аутизм не так суров, и мое лечение помогло мне изменить себя. Некоторым аутистам тяжелее. У нас бывают проблемы со сном, и наше пищеварение очень чувствительно. Даррен не может заставить его губы работать так, как хочет он. Он много размышляет, но при этом не может складывать губы так, чтобы произносить слова, которые он хочет произнести. И он говорит, что люди слишком шумные, поэтому он смотрит их на «Ютубе».

— Так вот почему ты сел от него так далеко? Чтобы не быть для него слишком шумным?

— Да.

Ха. Мгновение я смотрел на то, как Эммет раскачивается.

— Как мне подружиться с Дарреном? Я не знаю его языка жестов.

— Я могу переводить. И еще, если ему хочется, он может использовать для разговора свой планшет, но обычно ему не хочется.

Мысль о том, что я смогу общаться со своим соседом, взволновала меня.

— Мы можем пойти поговорить с ним прямо сейчас.

— Через минуту. Сначала я хочу тебя поцеловать.

Эммет объявил о начале наших чувственных игр и, как и каждый раз, это взволновало меня. Было что-то восхитительное в том, что он отдавал мне приказ. Эммет всегда решал, когда мы поцелуемся, и вводил новые элементы во время поцелуев. Сегодня это был язык.

Когда мы целовались в больнице, и некоторые из тех поцелуев мне казались страстными, но он только дразнил мои губы, иногда покусывая или посасывая их. Эммету нравилось играть с чувственными аспектами поцелуя, и иногда он останавливался, чтобы прокомментировать ощущения, которые те вызывали. Мне это нравилось. Я говорил немного, но иногда мне этого даже хотелось. Я мог сказать ему, каким твердым он меня делал, как тесно стало в моей груди или о том, как мне нравилось ощущать вкус его поцелуя на моих губах еще как минимум в течение целого часа после. Он всегда улыбался, когда я говорил, и уделял еще больше внимания моим губам.

В тот день в саду он впервые раскрыл мои губы своим языком. Удивившись, я приоткрыл рот, а его язык проскользнул внутрь и коснулся моего. Я ахнул, а Эммет улыбнулся и, отстранившись, прикоснулся к моему лицу.

— Как рыба…

Я рассмеялся и накрыл его руку своей. Да, что-то похожее.

— Бугристая, шероховатая, как пергамент, и влажная. — Эммет погладил мою щеку пальцами. — Я хочу повторить. Открой рот и позволь мне поцеловать тебя с языком.

Трепет, охвативший меня, был настолько сильным, что мне пришлось закрыть глаза.

— Эммет, когда ты так говоришь, все во мне напрягается.

— Позволь мне еще раз коснуться твоего языка своим, и ты почувствуешь это снова.

И он сделал то, что обещал.

Я перестал спрашивать его, где он учится целоваться, потому что это всегда был интернет. Иногда он смотрел видео, иногда читал, иногда заходил на форумы. Клянусь, в интернете не было ничего, что он не смог бы найти.

Мне нравилось быть подопытным кроликом в его «поцелуйных» опытах, и поцелуи с языком не были исключением. Его язык скользил, исследуя мой рот. Он был колеблющимся и неуверенным, но не долго. Я тоже проявил инициативу, но в основном я позволял Эммету вести меня, потому что мне это нравилось. Когда он целовал меня или прикасался ко мне, вокруг меня исчезало все, кроме Эммета.

Сегодня единственной проблемой было то, что Эммет своим языком сделал меня очень твердым, и я сходил с ума от потребности прикоснуться к нему. Я желал потрогать его. Оторвавшись от поцелуя, я осторожно потерся своим носом об его нос.

— Эммет, мне недостаточно только целовать тебя.

Его пальцы сжали мои волосы.

— Да. Когда мы переедем в нашу квартиру, мы сможем заняться сексом.

Я не был уверен, что хотел заходить так далеко, но не хотел портить момент, а еще не хотел ждать так долго, чтобы иметь возможность заняться чем-то большим, нежели просто целоваться.

— Мы могли бы пойти в мою комнату прямо сейчас.

— Нет. Даррен может войти.

Я положил голову на его плечо.

— Я не хочу ждать. Мы переедем в нашу квартиру только месяца через полтора.

Клянусь, я почувствовал его улыбку.

— Я забыл тебе сказать. Боб говорит, что мы особый случай и можем переехать уже через две недели.

Я поднял голову и поймал взглядом его усмешку. Он не забыл сказать. Это была очередная, свойственная Эммету шутка, но мне было все равно. Я был рад. Все во мне стало таким громким и горячим, но в хорошем смысле.

— Я хочу, чтобы ты поцеловал меня снова, — сказал я, но, когда он наклонился ко мне, я прикоснулся пальцами к его губам. Бабочки в моем животе запорхали в предвкушении, когда я озвучил очередную просьбу. — Можешь поцеловать меня так же страстно, Эммет? С языком?

Его лицо не поменялось, и голос остался ровным, но я все равно мог услышать в его голосе улыбку.

— Да, — ответил он.

И сделал это.

Глава 15

Эммет

Я был безумно взволнован переездом в «Рузвельт». Все мои вещи были упакованы в коробки, в которых им было неприятно находиться, но вскоре я распакую их уже в своей квартире. В нашей с моим парнем квартире.

Мы прошлись по магазинам, задавшись целью купить наши собственные тарелки, кружки и кастрюли. Большинство покупок сделал я сам, потому что поначалу у Джереми это не получалось. Нам потребовалось три попытки, чтобы добраться до магазина и начать закупаться.

Первый раз, когда мы запланировали поход в магазин, маме позвонил человек из «Икаруса».

— У Джереми сегодня плохой день, — сказал ей работник дома.

Я расстроился и настоял на том, чтобы мама взяла меня с собой в «Икарус», но они не позволили нам подняться наверх.

Я ходил по гостиной, напевал и хлопал в ладоши. И пока мама что-то обсуждала с персоналом, Даррен заговорил со мной жестами.

«Вы приехали за Джереми?»

«Да, — показал я в ответ. — Почему они не дают мне увидеться с моим парнем?»

«Потому что сегодня он очень болен. Он лежит в постели и иногда плачет».

От этих слов мой осьминог начал сходить с ума, и я показал маме, что мне плохо.

— Пожалуйста, вы должны позволить моему сыну увидеть его друга. Только если они увидятся, Джереми почувствует себя в безопасности, — сообщила она сотруднику. — Если вы не согласитесь, то обещаю, что вы увидите сейчас очень рассерженного аутиста.

Они спорили еще несколько минут, а тем временем Даррен продолжал говорить со мной.

«Может, он простудился или подхватил грипп».

Я покачал головой

«Он в депрессии. Я боюсь, Даррен. Я не хочу, чтобы он снова пытался покончить с собой».

«Это трудно сделать в своей постели. Он из нее не вылезает».

На самом деле было легко использовать свою постель, если он найдет через что ему можно натянуть свои простыни.

Я громко мычал и хлопал руками по своим бокам так сильно, что мне было больно. Давненько я уже не бился головой о стену, но в тот момент мне снова захотелось это сделать. Мама кое-как успокоила меня и через несколько минут мы смогли подняться наверх, чтобы увидеть Джереми.

Когда я увидел его, мне стало страшно. Джереми лежал в своей постели, с головой укрывшись простыней. Я стал звать его, но он не реагировал. Я сдернул простынь, и в моем животе возникло забавное чувство, когда я увидел его лицо. Он выглядел унылым. Я знал, что он жив, потому что он моргал, но этот мальчик был не похож на моего Джереми.

Я занервничал и расстроился, потому что не знал, что мне делать.

Мама подошла ко мне сзади и положила руку мне на плечо.

— Сегодня Джереми в ужасной депрессии. Они дали ему лекарства, которые должны помочь.

Джереми выглядел так же, как и в тот день, когда попал в больницу.

— Неужели его расстроила его мама?

— Нет, насколько может сказать медсестра — сегодня не произошло ничего особенного, что могло бы его расстроить. Так проявляется депрессия, сладкий. Иногда ты грустишь без причины.

— Но мы сегодня должны были пойти за покупками для нашей квартиры. Это счастливое событие.

— Иногда депрессия любит пожирать счастливые моменты.

Сейчас депрессия пожирала моего парня. Он выглядел почти пугающе. Я знал, что так действуют лекарства, но мне было интересно, что происходит в его голове.

— Мам, я ненавижу депрессию. Это отстой. Плохая болезнь.

— Да, милый. Так и есть. — Она потянула меня за руку. — Давай дадим ему отдохнуть.

Я отдернул свою руку.

— Нет! Я его не оставлю.

Мама вздохнула.

— Эммет, ты не можешь…

— Я его не брошу! — Я сел на пол и вцепился в металлический каркас кровати. — Только так я буду знать, что депрессия не причинит ему вреда.

Мама присела рядом со мной.

— Милый, он не собирается снова пытаться покончить с собой.

— Откуда ты знаешь? Кроме того, это хочет делать не он. Это его плохой осьминог. А что, если лекарства…

Я замолчал, потому что почувствовал, как что-то щекочет мои волосы. Обернувшись, я увидел, что Джереми смотрит на меня. Его глаза были мутными и странными. Я видел его свет, но он был замутнен, и мне стало страшно. Я стал напевать. Придет ли Джереми в себя?

Он погладил мои волосы и улыбнулся. Это была едва заметная, но все-таки улыбка. Прикосновение было слишком легким, но мне было плевать.

— Джереми, не слушай плохие голоса. Ты не можешь убить себя.

— Милый, это работает не так… — начала говорить мама, но я прикрыл ухо рукой, и она замолчала.

Джереми продолжал гладить мои волосы, и, казалось, хотел что-то сказать, но ему потребовалось несколько секунд, чтобы начать. Когда он заговорил, слова звучали тихо и как будто хлюпали.

— … не собирался… Просто… плохой день. Прости.

— Я хочу сделать его лучше, — обратился я к ему.

— Ты не можешь! — Мама прекратила пытаться оттащить меня и села рядом со мной на полу. — Джереми дали лекарства — не его обычный антидепрессант, а что-то другое. Седативное, чтобы успокоить его и помочь его мозгу отключиться. У него все еще случаются приступы сильной депрессии, лекарства помогут ему с ними справиться, но это очень его утомляет.

— Это заставляет его пускать слюни.

Джереми очень медленно моргнул, а потом его глаза остались закрытыми. Я взволнованно замычал, а мама продолжила говорить.

— Он в порядке. Да, побочные эффекты от этих препаратов не фонтан, но иногда нам нужен отдых от наших мозгов. Позже ему станет лучше. Нам нужно идти, чтобы он мог отдохнуть.

Как же она не может понять — я никуда не уйду?

— Кто-то должен остаться с ним и удостовериться, что ему не станет хуже.

Мама начала говорить мне о том, что я не могу остаться, но резкий звук, похожий на лай, ее остановил. Я улыбнулся и слегка повернулся, чтобы иметь возможность своим периферическим зрением смотреть на Даррена.

— Привет, Даррен.

Даррен набрал что-то на своем планшете, а потом поднял его, и компьютерный голос произнес:

— Эммет, я останусь и присмотрю за твоим парнем. Ты можешь идти домой.

Не двигая глазами, я смотрел то на Джереми, то на Даррена, то на маму. Я хотел остаться здесь, но не мог. Хотел убедиться в том, что он ничем себе не навредит и не будет одинок. Меня пугало то, что эти препараты так на него действовали, и не хотел из-за этого переживать.

— Ты напишешь и дашь мне знать, как он себя чувствует? — спросил я Даррена, и он снова стал набирать текст на планшете.

— Да, если ты дашь мне свой номер.

— Спасибо Даррен, — поблагодарил я его и дал свой номер.

— Не волнуйся. Джереми и мой друг тоже.

Даррен написал мне несколько раз, пока это не смог сделать сам Джереми. Он был краток, но сказал, что все в порядке, ему лучше, он просто все еще чувствует усталость.

Я пришел к нему на следующее утро. Джереми был не так накачен препаратами, как вчера, но все ещё был не в себе. Он несколько раз плакал и, когда я спрашивал его о причине, отвечал, что для слез никаких оснований у него нет. Он снова стал извиняться, но, когда я велел ему прекратить, он замолчал. Мы немного посидели в обнимку, но Джереми снова захотел спать, поэтому я тусовался с Дарреном, пока Джереми не проснулся.

— Прости, — снова извинился он вечером, даже не взглянув на меня, когда мы сидели на его кровати. — Я не знаю, что случилось. Я просто почувствовал панику, сильную панику, а потом все стало просто… плохо. Очень плохо.

— Но ты не хотел убить себя? — Мама просила меня не задавать этого вопроса, но я ничего не мог с собой поделать. Уж очень это меня беспокоило.

Он покачал головой.

— Не… совсем. В смысле, я всегда немного думаю об этом, но это не потому, что я не хочу быть с тобой. Это потому, что мне иногда очень трудно жить. На этот раз я был так болен. Я чувствовал, что был болен, но у меня не было температуры или чего-то еще. Просто депрессия.

— Сейчас она ушла?

— Нет, но мне сейчас спокойнее.

Казалось, он выглядел лучше.

— Когда ты будешь готов, мы сможем отправиться за покупками для квартиры.

Джереми рукой сжал ногу.

— Ладно. Я постараюсь. Надеюсь, у меня не будет приступов паники.

Прошло еще несколько дней, прежде чем он подготовился. Джереми сказал, что хочет попробовать на следующий день, но, когда моя мама пришла за ним, он извинился и сказал, что время неподходящее. Еще через день мы все-таки сели в машину и отправились к нашей цели. В это раз мы находились в магазине всего минут пять, прежде чем Джереми остановился посреди отдела с чистящими средствами и врезался во что-то. Его тело стало жестким, как деревяшка, плечи сгорбились, и он закрыл глаза, быстро задышав. Джереми не сказал ни слова, но я знал, что это приступ паники. Мама тоже это знала. Она отвела его к аптеке, у которой стояли скамейки, и заставила сесть. Посмотреть, что случилось, вышел обеспокоенный фармацевт, но мама сказала, что у нее все под контролем. Мама не отводила взгляда от Джереми, и когда она говорила с ним, то ее голос оставался мягким и нежным.

— Ш-ш-ш. Все хорошо. Если нужно, положи голову между коленями.

Но Джереми не слушал. Он лишь плотнее закрыл глаза и уткнулся подбородком в свою грудь, дыша все быстрее и быстрее.

— Простите.

— Тебе не за что извиняться. — Мама погладила его по плечу, и ее рука стала двигаться к его спине.

Я понял, что она пытается подтолкнуть его голову к коленям, не давя на него. Обычно я волнуюсь, когда у Джереми начинаются приступы паники, но моя мама врач, и она позаботится о нем. Я считал различные виды стелек для обуви на стене за прилавком, а папа стоял и терпеливо ждал, пока мама скажет ему, что он может сделать. И мама попросила его принести бутылку минеральной воды комнатной температуры из отдела с продуктами. Фармацевт принес прохладное полотенце, и мама положила его на шею Джереми. Он склонил голову к коленям, и его дыхание нормализовалось, но его глаза были наполнены слез, и они стали скатываться по его щекам. Шесть слезинок, по моим подсчетам, но они были огромные, можно сказать, что в одной большой слезе было три-четыре маленьких.

— Я так старался. — Голос Джереми был тихим, переходящим в шёпот. — Я думал, может, с вами все пройдет лучше.

— За последнее время ты многое пережил. — Мама продолжала гладить его по спине. Так много прикосновений свели бы меня с ума, но Джереми они нравились. — Ты хочешь попробовать еще раз или тебе нужен отдых?

— Отдых. — Не задумываясь ответил Джереми.

— Все в порядке. Попробуем еще раз, когда вы устроитесь на новом месте, и ты почувствуешь себя уверенно.

Джереми больше ничего не сказал, а когда мой отец вернулся с бутылкой минеральной воды, мы отвели их обоих в ресторанный дворик, в котором, по сути, были только «Старбакс» и автоматы с мороженым. Папа предложил отвезти Джереми в «Икарус» или покатать его на машине, но Джереми отказался.

— Я могу посидеть здесь, и я не буду волноваться. — Когда он сказал это, его голос звучал гневно, что смутило меня, но мама не хотела с ним спорить и просто попросила папу написать ей, если им что-нибудь понадобится.

Мы забрали нашу тележку, и, как только мы отошли от ресторанного дворика, я написал маме:

«Мама, это Эммет. Почему Джереми сердится? Почему он не хочет идти в машину, чтобы у него не было снова приступа паники?»

Она прочитала мое сообщение и взглянула на меня.

— Я могу ответить тебе вслух или мне тоже нужно писать?

Я огляделся и покачал головой, прежде чем написать ей:

«Нас могут услышать слишком много людей. Я не хочу, чтобы они знали про проблемы Джереми».

Мама ответила мне эсэмэской:

«Это мама. Джереми сердится на себя. Он хочет остаться в ресторанном дворике, потому что знает, что проиграл войну, но хочет выиграть сражение».

Я прочитал ее сообщение три раза. И, наконец, написал:

«Мам, это бессмыслица. Джереми ни с кем не воюет».

Она отправила мне в ответ подмигивающий смайлик.

«Он знает, что не сможет ходить с тобой по магазину, но хочет перебороть себя и просто остаться в магазине. Это заставит его почувствовать, что он чего-то достиг».

Это уже имело смысл, но мне было жаль, что он не будет покупать вещи вместе с нами. Делать это одному означало, что я выберу все, что понравится мне, а мне хотелось, чтобы Джереми участвовал в выборе. Я попытался придумать, как мы можем ходить по магазину так, чтобы он тоже участвовал в процессе покупок.

— Может мы предложим ему несколько вариантов, — сказал я. — Мы могли бы брать по несколько вещей и возить их к ресторанному дворику.

— Хорошая идея, но ты говорил, что он нервничает, когда люди заставляют его делать выбор.

Это правда.

Я нахмурился.

— Эммет, ты можешь фотографировать вещи, которые, по твоему мнению, ему понравятся, и отправлять фото ему для одобрения. Он, вероятно, будет часто соглашаться, но это даст ему возможность видеть больше вещей. Еще ты можешь спросить, какой у него любимый цвет, и делать выбор, основываясь на этом. Также спроси, какого размера полотенца он предпочитает: большие или обычные. Эти вопросы не заставят его чувствовать, будто ему нужно угадать правильный ответ.

Я решил, что это хорошая идея, и все сработало на ура. Я прислал Джереми много снимков, и, как и говорила мама, он сказал, что все они выглядят хорошо, но это взбодрило его. Хоть я и знал, какой цвет ему нравится больше всего, я все равно спросил его об этом, чтобы он чувствовал себя задействованным в переезде.

В конечном итоге я надел наушники и, позвонив ему, стал рассказывать о вещах, которые присмотрел для нашей квартиры. Это, конечно, было не то же самое, как если бы он присутствовал во время покупок, но все равно лучше, чем ничего.

Мы ходили по магазинам, чтобы подготовиться к переезду в «Рузвельт», и Джереми смог участвовать и в других приготовлениях. Алтея и мама учили нас готовить еду, а папа показал мне, как нужно вести электронную таблицу счетов. Чтобы не забыть то, чему нас учили, мы все записали, а также разработали график, который включал в себя стирку и походы в магазин. Обычно новые вещи и изменения расстраивают меня, но это были захватывающие изменения. Думаю, Джереми тоже был взволнован, но еще он нервничал. Его мама определенно была расстроена, я ей до сих пор не нравился, а его папа продолжал все время дергать свои усы.

В день нашего переезда мне пришлось встать в девять утра. Мы приехали без опозданий, как и Боб, который, улыбаясь, передал нам два комплекта ключей. Он передал нам квартиру, в которой больше не пахло краской, но сам запах квартиры немного беспокоил меня, потому что это был запах не моего дома. Но беспокойство прошло, когда мы внесли мои коробки и мою одежду. Сначала я прошел в спальню. Мы купили новую кровать, чтобы моя старая кровать осталась дома. Новая кровать была двуспальной, чтобы я мог, если мне захочется, заниматься на ней сексом. Я сказал об этом маме, но она попросила меня не говорить ей такие вещи. Я указал на то, что это логично, и хоть она согласилась со мной, все равно не хотела слышать обо мне, занимающимся сексом. Я спросил Джереми, как он хочет, чтобы мы обставили основную жилую зону, но он сказал, что ему все равно, лишь бы он мог сидеть на диване и смотреть телевизор, и, соответственно, чтобы у нас они были. Он предоставил мне возможность заняться всем этим, и, если ему что-то не понравится, он скажет об этом. Так что я обставил квартиру, как хотелось мне. Все комнаты были отделаны деревом. Боб предпочитал дерево, как средство борьбы с пылью, ну и эти деревянные покрытия оставались с того времени, когда здесь располагалась школа. Кухня была отделана плиткой, я посчитал, что ее легче мыть или заменить, если появится необходимость.

Между диваном и телевизором я постелил мягкий ковер, потому что он был нужен мне для йоги. Он лежал на расстоянии десяти сантиметров от дивана и ровно десяти сантиметров от телевизора. Диван мог бы сдвигаться, потому что пол был скользким, но мы поставили позади него тяжелый стол и прилепили к его ножкам противоскользящие накладки. Маленькие журнальные столики стояли по двум сторонам от дивана, который, как и мягкое кресло, был сине-зеленым и мягким на ощупь. Все эти вещи были куплены в магазине. Миссис Сэмсон сказала, что отдаст нам мебель из ее гостиной и купит новую для себя, но мама объяснила ей, что я очень чувствителен к ткани, поэтому она купила все новое. Еще мебель миссис Сэмсон была уродливой, но, по словам моей мамы, я не мог такое ей говорить. Единственной не новой вещью в нашей гостиной было кресло-качалка. Это кресло было из моего дома, но я хотел, чтобы оно теперь стояло у окна в нашей гостиной, и я мог, сидя в нем, смотреть на поезда. Мы расставили посуду в нашем кухонном шкафу и повесили кастрюли над раковиной, некоторая посуда была новой, а кое-что старым, принесенным нами из моего дома и дома Джереми. Мы сходили за покупками в супермаркет и заполнили нашу кладовую и холодильник, а также купили фруктов и поставили их в блюдо на столешницу. У нас был свой собственный телевизор, DVR²³ и Rokubox²⁴, а в моей комнате стоял компьютер. Все было опрятным, удивительным и просто потрясающим.

Лицо Джереми было трудно прочитать. Он отнес коробки в свою комнату и помог отцу собрать кровать, принесенную из дома родителей. Она, как и моя, была двуспальной. Неудобство состояло в том, что если он захочет провести ночь дома, то ему придется спать не в своей комнате, потому что там ему теперь спать не на чем. Меня это расстроило, а вот сказать, расстроило ли это Джереми, я не мог.

Я держался подальше от его матери, что было нетрудно, потому что она едва смотрела в мою сторону, но, когда она делала это, ее губы сжимались, как будто она сдерживала сердитые слова. Папа и Алтея ушли, как только вещи были распакованы, а моя мама не уходила, пока миссис Сэмсон не попрощалась. Она осталась на случай, если Габриэль поведет себя странно, но миссис Сэмсон может прийти, когда Алтеи и мамы не будет рядом, и я решил, что в таком случае буду уходить в свою комнату, надевать наушники и писать программы.

Когда все родители ушли, мы с Джереми остались вдвоем. Он стоял на кухне, прислонившись к кухонной стойке, а я стоял у окна на случай прибытия поезда. Начал моросить дождь, так что, если бы пришел поезд, все было бы совсем прекрасно, но в этот момент мне больше хотелось смотреть на Джереми. Его руки лежали на животе, а лицо ничего не выражало, да и выражение его глаз за очками тоже было слишком трудно прочитать. Я подумал, собираемся ли мы стоять тут, пока не придет время разогреть ужин, который моя мама поставила в холодильник. И еще я подумал, будет ли у нас сегодня секс.

— Ну. — Джереми расправил плечи. — Чем теперь займемся?

Я хотел предложить поцелуи или секс, но я нервничал. Если он ответит «нет», мне будет неудобно, а я не хотел испытывать неловкость в первый день.

— Обед в два часа, но мы можем перекусить.

— Вообще-то я не голоден.

Я тоже был не голоден. Я был возбужден, но все еще испуган.

— Можно посмотреть кино или поиграть в игрушку на компьютере в моей комнате или в «Иксбокс» в гостиной. — «Иксбокс» мы принесли из моего дома.

Я все еще не мог понять выражение его лица.

— А давай ты покажешь мне свою комнату. — Я кивнул.

Мы стояли в центре моей комнаты, и я указывал на находящиеся в ней вещи: кровать, комод, стол, компьютер и еще одно кресло-качалку, на случай, если мне захочется покачаться в комнате, хотя иногда я ложился на пол и качался всем телом. Я не говорил Джереми о том, что эта новая огромная кровать была куплена для секса, потому что все еще волновался. Только вот находились мы в моей комнате, и секс был всем, о чем я мог думать.

Джереми, казалось, не думал ни о каких ласках. Он стоял, засунув руки в карманы, и рассматривал все вокруг, даже потолок, но не меня.

— Здесь мило. Похоже на твою старую комнату, но все-таки отличается от нее.

Это правда, но я слишком нервничал, чтобы что-то на это ответить. Все, что я хотел — спросить его, хочет ли он заняться сексом, но я слишком волновался, чтобы говорить об этом вслух. Мне хотелось бы это написать. И тогда я понял, что могу это показать.

— Джереми, я хочу преподать тебе еще несколько уроков языка жестов.

Он перестал смотреть на потолок и повернулся ко мне лицом.

— Давай.

— Четыре слова. — Я приложил ладонь к моему рту и провел ею от губ до щеки. Я уже несколько раз показывал ему этот знак, поэтому он может его узнать.

— Еще один поцелуй. — Его щеки покраснели.

— Правильно. — Я чувствовал себя неловко, но оттолкнул чувства подальше и сосредоточился на уроке. — Следующее слово. — Я вытянул руки ладонями вверх, а потом прижал их к себе, слегка сжав пальцы. — Хочу. Этот знак означает «хочу».

Джереми кивнул. Его лицо покраснело еще больше, но расстроенным он не выглядел.

— Третье слово. — Я сложил руки так, будто молился, прислонил их к моему уху и наклонил голову. — Это значит «кровать».

Он улыбнулся.

— Я думаю, что сам это понял.

— Последнее слово. — Я перекрестил пальцы на моей правой руке и провел ими от щеки к моему рту, и так несколько раз. — Это слово «секс».

Теперь я могу сказать, что Джереми занервничал. Никто из нас не мог говорить вслух, а Джереми недостаточно хорошо знал язык жестов.

— Джереми, иди в свою комнату и войди в чат.

Он моргнул.

— Зачем?

— Потому что я хочу поговорить с тобой.

Джереми рассмеялся.

— Но мы разговариваем, и мы с тобой в одной квартире.

— Будет лучше, если для этого разговора у нас будет пространство. Войди в свой чат. Я подожду.

Уходил он неуверенно, но я это проигнорировал и, сев за свой компьютер, вошел в сообщения. Джереми до сих пор пользовался компьютером IBM, но отец помог ему создать аккаунт в Yahoo!, а я подключил его к своему чату.

Увидев его онлайн, я послал ему сообщение:

«Привет, Джереми. Это Эммет».

Он стал набирать ответ.

«Я знаю. Переписываться немного странно, когда мы находимся в одном доме».

«Я не могу сказать тебе то, что хочу, напрямую. Мы оба слишком нервничаем, и ты стесняешься».

Ему потребовалась секунда для того, чтобы ответить.

«Разговор пойдет о сексе?»

«Да».

Он немного помолчал.

«Ты прав. Так, наверное, лучше. Хотя я все равно чувствую себя глупо».

Джереми всегда чувствовал себя глупо, поэтому это я тоже проигнорировал.

«Джереми, я хочу поцеловать тебя. Хочу заняться с тобой сексом. В моей кровати. Сейчас. Но, когда я произнес слово секс, ты занервничал. Ты хочешь заняться со мной сексом?»

Пока ждал его ответа, я стал напевать и качаться, а потом услышал, как он набирает текст.

«Я хочу, но боюсь. Не тебя, а секса. Я боюсь, что будет больно».

Я нахмурился в ответ на его сообщение, не понимая, что он имеет в виду, а потом вспомнил статьи, которые прочитал.

«Ой. Ты про анальный секс?»

«Да».

Интересно.

«Я не думал об этом. Я имел в виду прикосновения к нашим пенисам, возможно, мастурбацию. Я не уверен насчет орального секса, ведь иногда пенисы склизкие».

«Ты должен называть их членами, когда речь идет о сексе. Я не знаю почему, но, кажется, это правило».

«Но, как их не называй, они склизкие».

Я не думал об анальном сексе с Джереми, пока он не написал об этом в чате, потому что из попы выходят какашки, и засовывать туда пенис мерзко, даже если парням в порно это нравится. Джереми сказал, что боится того, что это будет больно, имея в виду анальный секс с моим пенисом в его попе.

Как бы то ни было, мой член напрягся всего лишь от одной мысли об этом.

«Эммет, ты совсем притих. Это заставляет меня нервничать еще больше».

«Прости».

Я быстро отправил сообщение, чтобы лишний раз его не беспокоить.

«Я думал о моем члене в твоей попе, и это меня отвлекло».

Я услышал его смех из комнаты.

«Ладно, это очень хорошее оправдание, — он набрал на клавиатуре что-то еще. — И меня это отвлекает, но еще пугает.

«Мы могли бы для начала изучить анальный секс, прежде чем начинать им заниматься. Может, нам стоит посмотреть вместе порно».

Джереми еще быстрее застучал по клавишам.

«Думаю, когда ты говоришь о том, что мы могли бы изучить анальный секс — это не хитрый способ, с помощью которого ты хочешь заставить меня посмотреть порно вместе с тобой».

Я нахмурился.

«Не понимаю, — и добавил: — Смотреть с тобой порно будет забавно».

Он снова засмеялся.

«Какой секс ты имеешь в виду, если не анальный?»

Он хотел, чтобы я составил ему список? Я попытался подумать обо всем, чем бы я хотел заняться с ним.

«Я хочу целовать тебя. Долго. На кровати. Хочу, чтобы на нас не было футболок и штанов, когда мы делаем это, а иногда и нижнего белья. Я хочу заниматься с тобой мастурбацией. Я хочу прикоснуться к твоему члену и, возможно, потереться о него своим. Если мы сначала примем душ, то можем попробовать заняться оральным сексом, но давай не будем торопиться. Я хочу попробовать полизать твои соски. Я прочитал на одном из форумов, что если ты целуешь шею парня, то он тает в твоих руках. Знаю, что они говорят не в буквальном смысле, но думаю, что реакция будет очень похожа. Еще я хочу потрогать твою задницу. Не внутри, а снаружи. У тебя отличная задница, и я хочу увидеть ее обнаженной. Может быть, я поцелую ее после душа. Я смотрел видео, где парень трахал узкое пространство между бедрами другого парня, и они оба наслаждались этим, но, скорее всего, на сегодня — это слишком».

Я задумался, перечитывая сообщение, а потом решил, что перечислил все и нажал кнопку отправить.

Я не слышал звука клавиш, но стул Джереми со скрипом отодвинулся. Он вошел в мою комнату и встал у двери. Его лицо было красным, но он смотрел на меня с точно таким же выражением, которое у него возникает, когда он хочет, чтобы я его поцеловал. Он не произнес слов, но использовал свои руки, чтобы сказать, чего он хочет, на языке жестов.

Я хочу. Поцеловать тебя. Кровать. Секс.

Это выглядело почти бессмыслицей, но я все понял и встал со стула. Мои штаны натянулись спереди, потому что мой член стал очень твердым. Джереми наблюдал за тем, как я расстегиваю кнопки на джинсах. Он выглядел очень возбужденным и нервным, а когда я подумал о том, что раздеваюсь, то тоже стал нервничать.

Джереми отошел от двери и расстегнул свои брюки. Мы спустили их до пола одновременно. На мне, как и на Джереми, были трусы, но, в отличие от моих боксеров, его трусы были простыми плавками, белыми, с черной полоской сверху. Я мог видеть его член, упирающийся в его ногу. Внушительная длина. Как и у его ног. Они были длинными, немного тощими и бледными.

— Ф-ф-футболки тоже? — спросил Джереми, и я вообразил себе то, как Джереми стоит передо мной в одних трусах.

— Долой футболки. — Я снял свою и наблюдал за тем, как он делает то же самое.

Его соски стояли торчком, и я хотел к ним прикоснуться. Я подошел к нему и сделал это, надавив пальцем на красную бисеринку соска. Джереми вздрогнул и положил руку на мое бедро.

— М-м-мы вс-се ещ-щ-ще в носках, — прошептал он, пока я продолжал потирать его сосок своими пальцами. — И в трусах.

Его соски становились все тверже, чем больше я прикасался к ним, тем больше и тверже становился его член.

— Может, мы их снимем?

Он закрыл глаза и резко и глубоко вдохнул.

— Я… я не знаю. М-может быть не с-сегодня?

Я не был разочарован. Нижнее белье было слишком сексуально.

— Когда у меня наступит оргазм — я должен вытащить свой член, потому что не хочу запачкаться. Но все хорошо, я могу кончить на простыни.

Глаза Джереми были все еще закрыты, но он придвинулся ко мне. Он поцеловал мое обнаженное плечо и провел своим языком по моей коже. Это сделало меня таким твердым, что почти причинило боль.

— Джереми, я хочу лечь с тобой на кровать, целовать тебя и прикасаться к твоему члену под твоим нижним бельем.

Выдохнув, он поцеловал меня в шею.

— Да.

Это правда. Парень растает, если его бойфренд будет посасывать его шею. Вены на шее Джереми вздулись, потому что кровь в них буквально кипела, но его мышцы были расслаблены, будто бы он долгое время провалялся на солнце.

Я долго размышлял о сексе. Мои родители разрешали мне смотреть порно, но, как правило, после просмотра мы должны были разговаривать об этом, и они говорили, что порно не реалистично. Мы говорили о презервативах, о заболеваниях, передающихся половым путем, и о том, как они распространяются. Джереми, как и я, был девственником, но я пообещал маме, что мы в любом случае проверимся, так что доктор Норт взял у нас анализы и позаботился обо всем, прежде чем мы сблизились. Анализы были отрицательны, и это было прекрасно. Я многое узнал о сексе. Знал, какую позу нужно выбрать, чтобы не причинить боли своему партнеру. Но день, когда я впервые занимался этим с Джереми, доказал, что секс — одна из тех вещей, которая бывает непредсказуемой в реальной жизни, сколько ты ее не изучай.

Я должен был обращать внимание на своего партнера и на его потребности, но, даже несмотря на то, что мы были в нижнем белье, прикосновения и поцелуи с Джереми так возбудили меня, что я чувствовал, как будто могу дрочить десять раз подряд, хотя на самом деле это невозможно из-за рефрактерного периода²⁵. Это злило меня. Я хотел, чтобы мой член был готов к новому сексу сразу после оргазма, но моему телу в этот период не нужен секс, даже если этого хочет мой мозг. В интернете написано, что в этот момент можно думать о бейсболе, но мне плевать на бейсбол. Несколько минут я выстраивал в голове число Пи, а потом переключался на программирование. Я попытался вспомнить чувства, возникшие в моей голове, когда я первый раз встретился с Джереми, и это сработало. Иногда наши мозги вытворяют забавные вещи, и лучше не задумываться над вопросом, почему так происходит, а доверять им.

Мы очень тяжело дышали и двигались во время поцелуев. Джереми нравилось, когда я во время этого прижимался к нему. Это похоже на утепленное одеяло, под которым я иногда сплю. Ему нравилось, когда его тело находилось будто под давлением, и еще ему нравилось, когда наши члены прикасались друг к другу через нижнее белье. Я попробовал сделать несколько вещей, и, когда стал вращать бедрами по кругу, это заставило его стонать и произносить другие, различные звуки, но еще он сказал:

— Не останавливайся!

Знаете, во всем, что я читал о сексе, говорится, что шум во время секса — это хорошо, но, если аутичные люди создают шум, потому что происходящие вещи слишком сильно на них влияют, каждый раздувает из этого целый скандал. Люди еще более бессмысленные, нежели моя мама или мои мозги.

Мне нравилось, что Джереми стонет, иногда я делал то же самое, и это нравилось ему. Его не волновало, если я напевал, шептал или делал что-то похожее.

И все было хорошо, пока я не прикоснулся через трусы к его члену. Он хотел, чтобы я поцеловал его почти грубо и одновременно провел рукой по его члену. Чувства в моей голове обострились.

— Стой! — сказал Джереми, и, когда я разорвал поцелуй, его дыхание было таким, будто он бегал вверх и вниз по лестницам «Рузвельта». — Я сейчас кончу.

Большим пальцем я потер по головке его члена через трусы.

— Я хочу посмотреть, как ты мастурбируешь. Хочу увидеть твой член.

Джереми закусил губу и уткнулся своим членом мне в руку.

— Как… как насчет того, чтобы это мне сделал ты?

Это звучало хорошо.

— Давай я сниму с тебя трусы. — Он позволил мне сделать это, но занервничал, когда я стянул его трусы до самых лодыжек, и раздвинул его ноги, чтобы посмотреть на его яички и член. Они были красными, а его член стоял, немного покачиваясь, как посох, посередине его паха. — Я тоже хочу снять трусы, — признался я Джереми.

Он кивнул, но, когда он попытался сдвинуть колени, я остановил его.