Дерзай, дщерь!

Может ли кухарка управлять государством

«Нет, без мужиков никак нельзя!», – отрезала С. Такой глубокомысленный вывод она сделала после пожара в дачном поселке, которого была свидетельницей и в определенном смысле участницей. – «О доме и речи не шло, чтобы спасать его, полыхнул как спичка в такую жару, но там остался дед! И все мы рыдали и ужасались, что он там внутри, и кричали, ну, Юлька за иконой сбегала, и мы с ней вокруг дома носились, Люська яйца пасхальные в огонь бросала… А мужики! Я, конечно, от волнения и слез ничего не воспринимала, но возмущалась, как они медлят, буквально еле двигаются, по ведерку воду носят! И вдруг смотрю – уже деда вываливают из окошка! Оказывается, они ведерками в этом пламени сплошном пролили коридорчик и кто-то смог туда нырнуть; понимаешь, вроде не сговаривались, но ведь каждый встал на своем месте, и по порядку, без шума… О, потом уже всплыла в памяти потрясающая деталь: наш сосед полковник пришел в перчатках, с топором и своим ведром! Знал заранее, с чем ходят на пожар, представляешь?!».

Нельзя не признать, что так действовать, по плану, ну там стратегия, тактика, мы не способны: эмоция удушливой волной мгновенно смывает крупицы здравого смысла и несет неведомо куда, ввергая в водоворот страсти и потопляя в ее ненасытной пучине; однако если не встретит преграды. Возможно, злоба Иезавели поддалась бы укрощению в самом начале, имей характер ее муж Ахаав; а сварливость Ксантиппы могла быть умерена, не будь Сократ так поглощен философией (или второй женой Мирто?), а жестокость Салтычихи или Кабанихи исцелилась бы одним равноценным противодействием. Ибо страсть наша в большинстве случаев разумно уравновешивается практичностью: потрепыхаться допустимо, но в меру, чтоб не пораниться, а подчинение сильнейшему достоинства не роняет и гармонии не нарушает.

Но когда преграды нет… У нас же если любовь, то безумная, если горе, то безысходное, если тоска, то безутешная, если смех, то безудержный; сплошной беспредел – или бес-предел? Почтенная мать троих детей от вполне благополучного венчанного брака вдруг вознамерилась всё бросить и устремиться за возлюбленным, которого, по миновании этой напасти, вспоминала с брезгливым недоумением: «как я могла? наваждение!».

НавОждение? Но ведь не без личного участия! Женщина любит поиграть с огнем, не корысти ради, а именно ради самой игры, интереса, шуточной борьбы, спектакля, где она в главной роли, ну там «мне нравится, что вы больны не мной». Что ж толку по окончании пьесы искать виноватых, обвинять обидчика, проклинать враждебный мир. Так бесцельно и глупо расходуются таланты, дарованные нам природой, так мы сами сталкиваем себя на тропу несчастных неудачниц, оплакивающих бездарно растраченную жизнь.

А пресловутая женская обида: «мой милый, что тебе я сделала?» – и с обрыва в омут, или под поезд; помнится, Анне Карениной всюду какой-то странный «мужик» мерещился; не лукавый ли гражданин[159]? К. на масленице подавилась рыбьей костью и попала в клинику Склифосовского, в палату с самоубийцами «неудачницами», искалечившими горло и пищевод уксусной или другой кислотой; все восемь в один шип, голос-то пропал, свидетельствовали, что слышали монотонный голос подстрекателя: «выпей, выпей, выпей»; некоторые на балконе стоять не могут: «прыгни, прыгни, прыгни».

Infirmior vaza, немощной сосуд – сказано не только об анатомических различиях; женщина, тесно связанная с природой из-за функции возрождения жизни, так же, как природа, беззащитна, она подвластна стихиям в ней самой и вне ее (о. А. Ельчанинов); приходится согласиться с язвительным замечанием одного женоненавистника о том, что в женщине мышление и чувствование составляют одно целое; воля, самоконтроль, рассудительность – для нас это скучные слова, обозначающие тяжкие вериги, настолько чужие, что их и примерять неинтересно.

Сильный пол умеет себя поберечь: отгородиться от депрессивной эмоции, переключившись на работу или спортивные упражнения, ну и полечиться испытанным способом, напившись до полусмерти: поутру все проблемы кажутся ничтожными в сравнении с похмельем. Мы же предпочитаем с мазохистским любострастием расковыривать свои раны, искать объяснений, пытаясь нащупать во тьме душевного хаоса потерянную опору и все глубже утопая в океане непростительной своей вины и неутолимой боли.

Бессмысленно и крайне опасно для нас пробовать залить горе вином; при активном содействий лукавого гражданина женщины спиваются очень быстро, чему способствуют физиологические особенности: женский желудок почему-то почти не содержит фермента, помогающего усваивать алкоголь, поэтому выпитое сразу попадает в кровь; стремительно хмелея, теряешь контроль над собой, что чревато некрасивыми последствиями, о которых потом больно и стыдно вспоминать. По той же причине пьющим женщинам гораздо чаще угрожают заболевания сердца, печени, мышц и головного мозга. Остановиться трудно: острые поначалу терзания совести дают повод для новых и новых возлияний, а по времени окончательно парализованная воля и кошачья живучесть научают существовать, приспособившись к любому позору.

Монахиня Ф. заслужила прозвище «плакучая ива»: по временам нападает на нее неизбывная тоска, и сколько обличений наслушалась она, главным образом в саможалении и истерии: плачет, мол, желая привлечь внимание к себе; пока один духовник не сказал ей: «Может, твое спасение в этом страдании; плачь, но терпи не сходя с места».

Получив объяснение, т. е. обретя высший смысл своих состояний, она находит силы сопротивляться диаволу, который столь же сокрушительными приступами уныния донимал, например, святую Олимпиаду; сам Иоанн Златоуст урезонивал ее в письмах: «бродишь, собирая горестные размышления, выдумывая то, чего нет, и напрасно, и попусту, и к величайшему вреду терзая себя», но и ему не удавалось вывести ее из, как тогда называли, тяжелой меланхолии, сопровождаемой бессонницей, лихорадкой, отвращением к пище. Кого из нас миновала типичная женская слабость: если сегодня всё ужасно, в памяти всплывают и оплакиваются все прошлые, а заодно и будущие ужасно, как в восточной притче: все женщины большого семейства дружно рыдают о мальчике, обреченном сломать ногу на ветхой лестнице, в то время как мать будущего инвалида сама еще не вышла из детского возраста.

Сатана обольщал Еву, пользуясь естественными свойствами ее пола, воздействуя на ее эмоциональность и доверчивость; она, как младшая, меньше Адама знала о мире и о змеях, она, говорил преподобный Максим Исповедник, была послушник, не она ведь нарекала имена животным! Предосудительный диалог с искусителем отторгает ее от Адама и от Бога; лишенная защиты, она открывается злу и затем сама генерирует и источает зло: воспринимает ложную картину мироздания, увлекается в своеволие, втягивает в грех мужа, пререкается с Создателем. Эта тема богато иллюстрирована в литературе образами инфернальных, демоническихженщин, например леди Макбет, хоть натуральной английской, хоть Мценского уезда.

Немногие, слава Богу, достигают шекспировского масштаба, но каждая из нас может заметить похожий губительный процесс, понаблюдав какое-то время за вибрациями своего потока сознания или подсознания. Героиня рассказа, кажется, Гертруды Стайн, облачившись в шикарное платье, идет в гости, предвкушая интересное общение с милыми людьми; но еще с порога замечает элегантную, восхитительную блузку на «кривляке А.» – и всё, вечер испорчен, нервы, как оголенные провода, искрят от ничтожных разговоров и плоских острот, она уходит, рассорившись со всеми, чтобы потом всю бессонную ночь сводить счеты с комплексами, предаваясь опустошительным размышлениям о своей фатальной невезучести и жестокости злополучной судьбы. Кстати, об этих зверях, выпускаемых на арену, когда мы недовольны, о нервах: «что вы, уверяла одна простодушная церковная старушка, нет никаких нервов и нервозов, они называются страсти».

Никто, никто не может помочь женщине, пока она сама не начнет разбираться в своих эмоциях, стремлениях и убеждениях, пока не нащупает собственный путь, пока не научится вести себя соответственно обстоятельствам, ощущая себя не истеричкой, не кокеткой, всегда готовой к флирту, не послушной куклой в чьих-то руках, а достойной, ответственной личностью, homo sapiens, а еще лучше homo Dei.

«Настроение» наше, от которого зависит всё, штучка хлипкая; если живем осмысленно, полезно бывает проследить, раскопать и вытащить на исповедь потайные корешки, причинные связи: от чего ж оно вдруг «испортилось»? Кто-то что-то сказал, не так посмотрел; мелькнула тревожная мысль, неприятное воспоминание, внезапное подозрение – и почва уходит из-под ног, душа заволакивается мраком и изливает его на кого попало.

Отсюда главное, может быть, бедствие и уродство современного общества: мрачное, унылое мироощущение как ядерная реакция захватывает всех вокруг. «Как плохо, что у тебя тройка по химии». Ну подумаешь, тройка по химии! Но трагическая задумчивость мамы придает тройке по химии объем, глубину и пространство, это уже не случайная тройка по химии, а роковое бедствие, отбрасывающее зловещую тень на будущее, которое теперь никогда не станет безоблачно радостным; здесь очевидная женская вина, поскольку эмоции больше по нашей части, особенно тревоги и переживания, «ведущие к плачу» [160], и мы заражаем ими всех кто попадет под руку.

По времени за враждебным выплеском следует раскаяние, поиски виноватых и черное отчаяние, ибо случается, что сделанного не воротишь: хлопнула дверью, отлупила ребенка, оскорбила беззащитного, швырнула заявление об уходе или о разводе… Нет, это вранье, что кухарка может управлять государством! Но ведь бывает! еще как бывает!

Без сомнения, все выдающиеся женщины, включая Жанну д`Арк, Флоренс Найтингейл, Пашу Ангелину и Валентину Терешкову, сознавали высокомерно-снисходительное отношение к своему сословию, ибо их достижения превозносились до небес, напоминая восторженное удивление публики при виде кошки, подающей лапку; притом никакие отдельные триумфы не меняли принятого обычая. Возьмем для примера гражданские права: возможность участвовать в выборах первой предоставила женщинам Новая Зеландия в 1893 году; Норвегия и Финляндия сделали это в 1907; Дания в 1915; Россия в 1917; Швеция и Канада в 1918; США в 1920; в Великобритании этот закон завоеван в 1928, в передовой Франции, стране революционной свободы, женщина получила равенство в гражданских правах только после 1945 года, а в Испании лишь в 1977 году [161].

«Наше общество, что бы там ни говорили о политкорректности, мужское, – пишет известный ученый, член-корреспондент РАН С.В. Медведев, сын Н.П. Бехтеревой, – женщине значительно сложнее стать и быть руководителем»… в частности, она не может, подобно мужчине, легко решать вопросы «в неформальной обстановке, в бане, за рюмкой, быстро переходя на «ты» [162]. Кроме того, к профессиональным высотам женщина движется словно по лезвию ножа: мешает обычно неуверенность, низкая самооценка, опасение риска и, главным образом, холодное отношение сослуживцев.

Мужской мир чрезвычайно неохотно допускает женщину к вершинам, которые считает исключительно своими; научное восхождение Наталии Петровны пришлось на вторую половину XX века, но даже тогда считалось невероятным: женщина! создала новое направление исследования мозга, возглавляет институт, в сорок восемь лет академик! Наивысшая похвала, которой общество может удостоить одаренную женщину, достигшую Олимпа, – «мужчина в юбке».

Миф о жестком распределении ролей опровергается многими судьбами знаменитых представительниц прекрасного пола. Однако принято результат, достигнутый мужчиной, объяснять его способностями, а точно такой же результат, достигнутый женщиной, считать случайной удачей, следствием усидчивости, интриганства или слепого везения.

Если женщина, Мария Склодовская-Кюри, проявляет гениальность в науке, ее называют Прометеем и сравнивают с Ньютоном и Эйнштейном, намекая, что сияющие в ней достоинства нажиты при непременном отречении от женских жизненных функций и посредством хитроумных тактик. В 1911 году французская академия после оскорбительной дискуссии отказалась принять Марию Кюри в свои ряды, игнорируя ее исследовательский дар, великие открытия и Нобелевскую премию; она стала первой в истории Франции женщиной-профессором, получившей кафедру в Сорбонне, первой женщиной Нобелевским лауреатом и единственным ученым, получившим эту премию дважды. Со всем тем она отнюдь не пренебрегала обычными женскими добродетелями, «обрела в браке всё, о чем могла мечтать», всю жизнь сохраняла тихий нрав, скромность, была заботливой женой и нежной матерью.

Если женщина, Агата Кристи, не отлучаясь от домашнего очага, пишет увлекательные романы, подкупающие оригинальностью сюжетов, яркостью персонажей и неумолимостью логики, ее вознесут отнюдь не за блистательный талант и глубину интеллекта, но опять-таки за мужскойум и неженскую фантазию, а причину феноменальной славы усмотрят в шокирующем факте женского авторства, умелом пиаре и экранизациях.

Если женщина, королева Виктория, давшая имя целой эпохе, наводит порядок в империи и в течение 64-х лет с виртуозным политическим искусством управляет ею, при этом обожая мужа и воспитывая девятерых (!) детей, ее заслуги непременно принизят, пожалеют «бесправного» супруга – принца-консорта, государственную мудрость припишут премьер-министру, а после смерти скажут, как Генри Джеймс по прочтении ее писем: «она была еще больше мужчиной, чем я думал» [163].

Справлялись с властью и другие английские королевы, и наши царицы: Елизавета, две Екатерины, потому что служили высшему; не без воли Вседержителя поставленные наверху, от Него же получали они, вольно или невольно, силы и вразумление, одолевали природную безответственность, рабство своему темпераменту, своим симпатиям-антипатиям, своему хочу-не хочу. Екатерина II, к примеру, умеряла свои страсти, если дело касалось государственной политики: когда великолепный Потемкин, используя ее привязанность, пожелал взойти на престол в качестве мужа царицы и угрожал в случае отказа уйти в монастырь, она ответила: «что ж, друг мой, если Господь так настойчиво тебя призывает, то иди, я не смею препятствовать твоему святому намерению» [164].

Ей хватало ума и такта не подражать мужскому типу правления; ее называли матушкой, ею она и стремилась стать, матерью для своих подданных. Кстати сказать, великая русская царица до всякого феминизма понимала необходимость для женщин умственного развития, а не обучения только языкам, танцам, музыке, рисованию и изящным манерам. Ей принадлежит заслуга создания Смольного института благородных девиц, закрытого учебного заведения, воспитанницы которого, в большинстве сироты, в течение двенадцати лет получали всестороннее образование и воспитание.

Какую широту она проявила, оценив независимый ум и кипучую энергию своей сподвижницы княгини Дашковой и назначив ее на пост президента Академии наук. А уж Екатерина Романовна Дашкова, дав небывалый, неслыханный пример, сумела наилучшим образом понести высокое призвание и заслужить всеобщее одобрение. Академия в числе прочего ставила целью изучение русского языка, красотой и богатством которого восхищалась государыня-немка. За двенадцать лет Дашкова сумела при личном участии составить и издать Российский этимологический словарь; для сравнения: французская Академия потратила на аналогичное издание гораздо меньшего объема около восьмидесяти лет [165]. При всем том она слыла образцовой помещицей и прекрасной хозяйкой, не гнушалась никакими занятиями, для крестьян была и доктором, и фельшером, и аптекарем, а также кузнецом, обойщиком, судьей и администратором.

Во второй половине ХХ века несколько женщин оказались во главе государств, причем, как ни странно, на Востоке: Индира Ганди в Индии, Сиримаво Бандаранаике в Шри Ланке, Беназир Бхутто в Пакистане, и если они не совершили ослепительных чудес, то во всяком случае правили ничуть не хуже мужчин. Или взять Голду Меир, дочь киевского плотника, восшедшую на пост премьер-министра Израиля; ее называли «единственным мужчиной в правительстве», хотя она широко использовала имидж безобидной местечковой бабушки [166]; что ж, возвеличивать именно за женские качества человеческое общество пока не научилось.

Аналогичной похвалы удостоилась и Маргарет Тэтчер: ее противники приписывали ей «улыбку Калигулы», резвились по поводу «мировоззрения на уровне потребительской корзины», «железобетонности», самоуверенности, деспотизма, но ведь всё ради спасения страны! спала четыре часа в сутки, ни себе ни другим спуску не давала, говорила правду, жила своим умом и крепко держалась на ногах. Она стала первой, кому при жизни установили памятник в стенах британского парламента.

Конечно, в XXI веке уже многие понимают: женщина имеет право на выбор своей судьбы; мало кто решится подобно одному священнику публично объявить, дескать, к научной, организационной, общественной деятельности представительница слабого пола обращается только по причине «проблем с личной жизнью», читай любовной неурядицы. По меньшей мере опрометчивым надо признать утверждение, что «женщина создана не для дела (карьеры, бизнеса), а для семьи» [167], в то время как минимум четыре поколения женщин в нашей стране вкалывают на всех направлениях трудового фронта, плюс, конечно, семья. Что же делать, особенно в эпоху перемен, когда мужчина в делах и поступках настолько перестал соответствовать своему званию, что обвиняет в собственном измельчании женскую эмансипацию, провозглашая ее «одним из видом богоборчества, связанного с невыполнением женщиной своего предназначения» [168].

Сильный пол яростно отстаивает первенство, главным образом унижая, высмеивая, срезая женщин, бесстрашно (она ж драться не полезет, на дуэль не вызовет) высказывая, например, женщине-политику прямо в глаза: «куда ты лезешь, нормальные бабы дома сидят, у тебя с головой неладно!». Между прочим, немало женщин, одаренных живым умом и талантом общения, если их посадить дома и ограничить семьей, засыхают от внутренней опустошенности и даже впадают в душевную болезнь; излечение наступало у тех, кто последовал рекомендации заняться чем-нибудь достойным, удовлетворяющим интеллектуальную потребность [169].

Не разумнее ли позволить женщине решить самой, оставаться с детьми при домашнем хозяйстве или выходить в большой мир с целью его завоевания. Или, допустим, вырастить детей, а потом завоевать мир. Или, наоборот, завоевать мир, а потом засесть дома. Или уйти в монастырь.

Нравится кому или не нравится, процесс пошел и остановить его вряд ли удастся: domina (лат.), госпожа, хозяйка, пересматривает «завоевательный» стиль управления планетой, культ силы, покорения природы, поставивший «цивилизацию, подчиненную мужским инстинктам» [170], на грань гибели в связи с экологическом кризисом и угрозой ядерной катастрофы; она устала терпеть вечный раздрай в доме-государстве и на родной планете, и пробует поучаствовать в наведении порядка. Сейчас в мире кроме трех правящих королев шесть женщин-президентов и шесть женщин премьер-министров, не указать ли и им их исконное место у плиты и стиральной машины, упрекая в отступничестве от якобы единственной, освященной многовековой традицией роли домохозяйки и матери семейства?

Святая равноапостольная княгиня Ольга, родоначальница Российского государства, действовала именно женской мудростью, гибкостью и деликатностью; хватало ей и воли, и выдержки, и самоотверженности, и опять-таки историки, в частности Карамзин, по традиции в качестве высшей похвалы называли ее «великим мужем». В стихире на ее память поется: «приидите, разумом богатящиися, разум свой в послушание веры приводити от нея научитеся…». Вот путь для нас: стоять перед Богом, с Его помощью преодолевая зыбкую пучину нашего естества, отнюдь от него не отрекаясь. Все мы, как христианки, призваны к высокому, царственному служению. И когда сознание наше надежно укоренится и утвердится в едином Господе Иисусе, тогда страсть уже бессильна нас одурманить.

Скажи мне, Господи, путь

В Японии говорят: мужчина главный, а женщина верховодит.

Многие десятилетия ученые мужи, измеряя все части тела женщины, делали вывод, что она всего лишь недоразвитый мужчина и в силу этого дефекта не способна достичь успеха ни в точных науках, ни в технике, ни в искусствах, словом, ни в чем, что мужчины ценят превыше всего, как блага цивилизации.

С той же дотошностью женщины на Западе десятилетиями доказывают, что они точно такие же, как мужчины, могут всё, что могут мужчины, не нуждаются в снисхождении и считают попытки помочь нести чемодан, открыть дверь, уступить место в автобусе обидным проявлением мужского шовинизма [172]. Странно, что в гендерных квотах, т.е., например, в предоставлении женщинам престижных должностей только из соображений политкорректности, феминистки унизительной для своего пола дискриминации не усматривают.

«Я всегда подозревала, что быть мужчиной – это так скучно»,произносит одна из очаровательных старушек Агаты Кристи. И проницательный немецкий философ Рудольф Герман Лотце догадался: «Едва ли существует что-либо такое, чего не мог бы понять женский ум; но есть очень много такого, чем женщин никогда нельзя заинтересовать» [173]. Те из нас, кто несет бремя своего пола без отвращения, согласятся: Ева значит жизнь, и дочери ее рождаются не для тленных пустяков; не отдавая себе в том отчета, они на какой-то глубине непостижимым образом с самого раннего возраста знают о своем предназначении рождать и охранять жизнь, как драгоценное Божие достояние, и ценят лишь те аспекты земного бытия, которые служат этой великой цели.

Видимо поэтому женский организм, как подтверждают новейшие исследования, обладает более высокой жизнеспособностью и запрограммирован на более длительное функционирование; девочки меньше подвержены врожденным заболеваниям, быстрее развиваются, гораздо реже, чем мальчики, страдают задержками умственного развития, аутизмом и заиканием [174].

Глупо, поддаваясь на дешевые провокации, подозревать, что при раздаче евангельских мин нас обошли. Просто Господь наделил нас специальными талантами, для особенного служения Ему; Он одарил нас гораздо большей по сравнению с мужчинами гибкостью, умением «падать на четыре лапы», талантом выкрутиться в любых обстоятельствах, готовностью всё начать с начала; мы гораздо реже мужчин страдаем болезненными амбициями, совсем чужды наполеоновских комплексов, легко идем на компромисс и проще принимаем поражение, к тому же умеем еще и облагородить, поэтизировать любую ситуацию, найти в ней хорошее. Словом, мы сильнее, не физически, а психологически.

В разные времена литература навязывает нам свой идеал, то возвеличивая хрупкую и безответную тургеневскую барышню, casta diva, чистую богиню, то, наоборот, толкая останавливать на скаку коней и тушить горящие избы, к чему мы явно не предназначены [175]. Фридрих Энгельс первой предпосылкой освобождения женщины считал привлечение всего женского пола к общественному производству и уничтожение моногамии. Немало и других, по выражению Ницше, «ученых ослов и тупоумных развратителей женщин» советовали «отделаться от женственности и подражать всем тем глупостям, какими болел европейский мужчина» [176].

Поруганная, растоптанная женственность мстит иногда очень жестоко. Великий математик Софья Ковалевская (1850 – 1891) пробила, как говорится, лбом стену, путем фиктивного брака вырвалась на свободу, смогла реализовать свой талант, получила премию французской академии за решение сложнейшей задачи о вращении твердого тела, удостоилась почестей при жизни и громкой славы по смерти, но достижения эти оплачены дорогой ценой: она страдала от одиночества, чувствовала себя опустошенной и подавленной: любимая наука не терпела соперников, ради нее пришлось пожертвовать тихими семейными радостями и всем, что называют личным счастьем.

Кажется, уже отпала нужда доказывать, что женщина может всё. Однако нужно ли ей это всё? Оказывается, борьба за какие-то политические права, начальственные должности, рабочие места и равенство с мужчинами интересует не многих честолюбиц (фу, и слово-то не звучит!), тем более что в суете мы рискуем упустить гораздо более драгоценное право: управлять миром, используя удобные рычаги, вложенные в слабые женские руки самим Создателем.

Но сознаем ли мы, к чему призваны? От этого зависит, обретем ли мы твердую почву под ногами, избрав правильный, соответствующий нашей природе способ существования, или пребудем до смерти бестолковыми курицами, откладывающими яйца где угодно, кроме собственного гнезда.

Начнем с начала. Адам, заливаясь слезами, всё стенает о потерянном рае, а Ева… ну поплакала; да ведь дитя под сердцем; кругом пустыня, ночью холодно, и поесть бы не мешало. «Дорогой, – осторожно приступает она, решившись прервать его покаянный плач низменной прозой, – Бог не мог оставить нас без пищи! Что-нибудь растет же тут съедобное; может, вон те, как их? Ах кактусы! Какой ты умный! И нужно поискать пещеру…» – «Ага-а, всхлипывает он, – стемнело уже… и кактусы колючие»! – «Любовь моя, – ласково шепчет она, – ты ведь создан самым храбрым, самым сильным, ты венец творенья! Пожалуйста, иди, ты сможешь»!

И так во все века. Земля и по сей день рождала бы одни тернии и волчцы, мы ходили бы в шкурах, ели сырое мясо и царапали птичек на обглоданных костях, если бы женщина, ради украшения быта и облегчения домашних хлопот, не стимулировала все эти гениальные изобретения и достижения цивилизации, неустанно направляя мужчину к деятельности, то подстегивая похвалой, то больно ударяя по самолюбию. Она беспрерывно теребит его, ест поедом, поощряет лестью, чего только ни придумывает, чтобы будить от сна, которому он так и норовит предаться. Поэтому женщинам карьера дается труднее, пошутила одна журналистка, ведь у них нет жены, которая неустанно толкала бы вперед.

Вот анекдот: новоизбранный депутат Госдумы с супругой входит в VIP-дом смотреть предоставляемую квартиру, и вдруг жену окликает маляр, докрашивающий лестничную клетку: оказывается, они были влюблены друг в друга, когда учились в школе, и он даже делал ей предложение. «Если б не я, – самодовольно усмехается депутат – ты бы стала женой маляра!»; «Ну вот еще! – возражает она – если б я вышла за него, сейчас он стал бы депутатом Госдумы!».

Мужчина, как бы низко ни пал, найдет, на ком выместить свою ярость, агрессию, отчаяние: для этого всегда при нем жена; она всегда готова сократить себя до нуля, свести на нет, чтобы он, хозяин, глава, царь же природы! – по контрасту выглядел покрупнее. Ярых феминисток болезненно раздражает именно эта функция: служить, по выражению Вирджинии Вульф, зеркалом, увеличивающим мужчину в восемь раз: «В мире жестких и сильных личностей без зеркал не обойтись, – писала она. – Потому Наполеон и Муссолини и настаивают на низшем происхождении женщины: ведь если ее не принижать, она перестает увеличивать» [177].

Кому-то лестно воображать себя Стенькой Разиным, лихо бросающим персидскую княжну в надлежащую волну на виду у таких же сорвиголов, настоящихмужиков, но это всего лишь такая игра в супермена, ничего страшного. На самом деле мужчина склонен к зависимости от женщины, в том смысле что всегда ждет поощрения от нее, по детской привычке желая услышать: «молодец! мама любит тебя!». Он верит в свою успешность только когда какая-нибудь женщина нахваливает его. «Надо внушить мужчине, что он замечательный или даже гениальный, но что другие этого не понимают» – таким рецептом покорения сердец делилась неотразимая Лиля Брик. Дай Бог, чтоб нам хватало душевной щедрости и благородства мириться с его превосходством; что страшного в том, чтобы умалиться, признав действительное преимущество мужчин в силе, целеустремленности, объективности.

Авторство, первенство – суета и дым; в конечной инстанции важен результат, вкупе с чистотой намерений. Вон пушкинская Татьяна: ведь всё дышит и живет ею, в ней высота и глубина, в ней основательность, в ней надежда; и что из того, что роман называется «Евгений Онегин»! Орфей без Эвридики, да разве он один, строки не мог родить; нуждалась ли она подкрепить этот факт самоличной росписью на пергаменте? Платон в «Пире» противопоставляет Орфею некую Алкестиду: она решилась умереть за своего мужа, и боги, восхитившись таким поступком, отпустили ее из Аида, в то время как малодушный Орфей просочился туда живым, убоявшись принять смерть из-за любви.

В русских народных сказках женскому началу принадлежит центральная руководящая роль: мудрость олицетворяется вещей старухой (бабой-ягой, бабушкой-задворенкой), обладающей властью над зверями, птицами, рыбами и гадами морскими, или столь же всевластной вещей невестой, красной девицей, Ненаглядной Красотой, прилетающей из дальних стран птицей, уточкой, голубицей; герой же, Иванушка-дурачок или Иван Царевич, объявляется суженым. Наученныйпохитить ее крылья [178]; он, известно, выходит в победители, но только потому, что всю мыслительно-организационную часть, разумеется тайно, берет на себя Василиса (Елена) Премудрая (Прекрасная).

Так сознаем ли мы, к чему призваны? Нам предстоит, независимо от семейного и социального положения, осуществить в совершенной полноте божественный дар материнства, жалея, воспитывая, баюкая, вразумляя и терпеливо доводя до Отчего дома всех детей Божиих, ближних и дальних, всех, кого Промысл втягивает в орбиту нашего бытия, и тем самым служа долгу перед Богом, перед собственной личностью, перед отечеством, перед человечеством наконец. Столь ответственная роль предполагает необходимую власть в своей семье или там, где ты поставлена; требует вдумчивости, сосредоточенности, собранности. Будем дорожить господством на том пространстве, которым обладаем: дома, на работе, в качестве сестры, жены, матери вынянчивая в братьях, мужьях и сыновьях высокие стремленья, правильность и спасительность которых испытана всей историей человеческого рода.

Но как же похищенные крылья, сказочный символ нашей свободы, таланта, творческого полета? Очевидно, с ними приходится поступать, как поступали испокон веку: приносить в жертву. Императив этот трудно воспринимается в наши дни, когда даже невинный младенец, только начинающий познавать мир, избирает из океана звуков для первого лепета не какие-нибудь иные слова, а «мне», «моё», «дай». Впрочем, и веком раньше одна матушка, жена священника, в беседе с духовником трепыхалась: «Жить для других?! Но почему?». «Потому, детынька, – кротко отвечал он, а это был преподобный Алексий Зосимовский, – что только так ты найдешь покой». Покой на языке святых означает довольство совести, когда в исполнении Божьего закона обретаешь твердую почву под ногами, ясный смысл бытия и наслаждение жить правильно.

Женственность рифмуется с жертвенностью; ей свойственно отдавать все силы объекту любви; если бы не сдерживающее присутствие женщины, мир давно бы погиб под собственными ударами, даже обладай мужчина способностью вынашивать детей, как сегодня уже предлагают некоторые генные инженеры [179]. Сожалеть ли о похищенных крыльях? Да ладно; быть может, в вечности, по свершении земного пути Господь их возвратит, у Него ничего не пропадает.

Дж. Мильтон в «Потерянном рае» излагает любопытную версию одного из событий при создании мира. Когда только что сотворенная Ева, пробудившись к жизни, направлялась к Адаму, на пути ей встретилось тихое озеро; склонившись над его зеркальной гладью, она увидела прекрасное отражение и, в восхищении от собственного облика, не могла, не хотела оторваться, пока не отрезвил ее голос Бога:

То есть человеческий род начался с некоторого жертвоприношения; Еве пришлось выбирать: жить ради себя, любуясь собой и наслаждаясь идеальной гармонией – или пойти за «Вождем незримым» и стать матерью человечества. Заметим кстати, встретив Адама, мильтоновская Ева отпрянула в первый момент, ибо он, при всей привлекательности, не мог сравниться в нежности и совершенстве с отражением на поверхности воды.

К мужу влечение твое…

Одинокая женщина, даже с ребенком, явление столь же безрадостное, сколь и распространенное. Социологические опросы во всех странах показывают: только семейные довольны, без мужа (жены) счастья быть не может. «К мужу влечение твое»: библейский приговор опровергнуть невозможно; Марк Твен в остроумном «дневнике Евы» приписывает ей примерно такие рассуждения: когда я спрашиваю себя, почему я люблю его, мне ясно, что я этого не понимаю; он не слишком сообразителен, не так уж деликатен, заботлив и чуток, совсем не трудолюбив и не благороден: он выдал меня; но я его не виню, это свойство его пола; очевидно, я люблю его потому что он мой и потому что он мужчина.

Осознавая себя, женщина инстинктивно ждет и жаждет сильного, взрослого, умного, кто защитит, всё объяснит и твердой рукой поведет за собою. Некоторые и вымаливают, кто мужа, кто духовника; м. Л. в этих поисках трижды выходила замуж, всякий раз разочаровываясь; когда совсем отчаялась, взмолилась Богу с просьбой о руководителе – и оказалась в монастыре; теперь говорит, что кроме Христа руководителя не найти. Нет, благополучные семьи попадаются, рассчитывать на удачный брак вполне допустимо, при одном условии: надо быть готовой расплачиваться за счастливый союз кровью своего сердца.

Психологи говорят, а опыт подтверждает: мужчина выбирает по внешности, за красоту. На самом деле ясные глаза, стройная фигура, гладкая кожа, белые зубы составляют облик, который он подсознательно видит благоприятным для будущей матери его детей.

А как выбирает женщина? «О! он такой симпатичный, остроумный, такой внимательный, щедрый»! Приятные ощущения заменяют разум, затмевают реалистический взгляд на внутренние качества кавалера; отношения развиваются под девизом «мне хорошо с тобой» и всё, что не вписывается в нежную лазурь, безотчетно отвергается.

Но однажды утонченный романтик из-за какого-нибудь ничтожного инцидента во мгновение оборачивается злобным агрессивным мужланом. Или оказывается наркоманом. Или алкоголиком. Или игроком. Или неукротимым блудником. Или растратчиком. Или ни к чему не способным паразитом. Отшатнется ли женщина в ужасе от перспективы союза с таким кандидатом?

Правильно, ни-ког-да, во всяком случае русская женщина. Она ринется помогать, поддерживать, обеспечивать, с верой в волшебную силу любви, которая чудесным образом изменит, исцелит и преобразит его, и притом, что совсем не маловажно, будет чувствовать себя героиней. Он счастлив до слез, он в восторге, падает на колени, целует руки, он строит лучезарные планы, клянется, обещает…

Спаси нас Бог от участи Прекрасной Дамы [182]: однажды, когда обещания в очередной раз нарушены и все светлые мечты поруганы, она возжелает обычной бабьей доли, каплю простой человеческой ласки, внимания, захочет дружеского участия и надежности, в порыве откровенности выкажет обиды, упрекнет в эгоизме, всплакнет об обманутых ожиданиях. И тогда он, в свою очередь испытав разочарование и крушение надежд, с полной убежденностью станет обвинять подругу, не оправдавшую его возвышенных упований: я думал ты не такая как все… а ты меркантильная… эгоистка… самка…

Женщина не сбежит и теперь; всегда склонная к самогрызению, она станет искать вину в себе, считать критику правильной, привыкать к унижениям и рыдать в подушку. Безрассудная рабская зависимость от кого бы то ни было вовсе не является добродетелью и признаком беззаветной любви, наоборот, как всякая зависимость, губит человека, обедняет личность, сводит ее к нулю.

Так вляпалась В., выйдя замуж за похожего на артиста Костолевского высокого задумчивого красавца-художника, претендовавшего на новое слово в искусстве, но потратившего жизнь на пьяные дискуссии в чужих мастерских. Ее сестра, рассудительная Г., отрицая значение мужской внешности, ждала жениха с умом и способностями, в том числе с умением зарабатывать, а как же, декларировала, нужен кормилец и защитник потомства. Но вышла за симпатичного рыжего парня, совсем не соответствующего ее матримониальным планам.

Стереотипные представления о ролевых функциях в семье порождают ошибки: хороший человек, т.е. умный, честный, щедрый, бескорыстный, по определению не может быть ловким добытчиком. Надо еще учесть, что советская цивилизация, ограничивая возможности мужчин зарабатывать, вовсе отучила их работать. И вот, при давлении общепринятых стандартов, а также мнения вездесущей мамы, появляется навязчивая мысль: «что он за мужик, если у меня оклад больше?!».

Постепенно кристаллизуется мнение о своем превосходстве и главенстве: «езжай прямо! обгоняй! ты на встречку вот-вот выползешь!»; «красный галстук к синему костюму! сущий попугай!» «да он у нас безрукий, гвоздя вбить не умеет!»; «где ты шлялся?» и «куда потратил сотню?»; а уж если он, бедненький, выпил с горя – всё, повод найден, «с алкоголиком жить не буду!».

Но его воспитывали исключительно женщины: разведенная бабушка, разведенная мать, разведенные учительницы в школе, он не получил опыта целостной семьи, лишенный отцовского примера, не приобрел мужских качеств, не научен порядку, дисциплине, независимости; он такой уязвимый, не умеет полагаться на себя и преодолевать страхи, быть хозяином положения. Женское окружение вырабатывает у мальчика привычку получать, а не дарить, всегда ожидать материнского участия, принимать заботы о себе как должное и на любую ерунду реагировать депрессией, от которой принято лечиться вкушением крепких напитков.

В советское время секса у нас не было, поэтому теперь ему придается непомерно много значения: журналы, фильмы и телевидение проявляют большую озабоченность об этом предмете: люди думают, что обогатившись новыми познаниями в интимной области, они откроют в любовных отношениях доселе неизвестные сладостные сюрпризы. Но ожидания не оправдываются: эгоизм он и в постели эгоизм. Христианство не отвергает плотского, физиологического, однако люди не мотыльки, и нижнее должно находиться в послушании у высшего, тело обязано подчиняться если не уму и воле, то совести и состраданию. Истинная любовь начинается именно когда страсть остыла, тогда и удается рассмотреть в супруге нечто совершенно новое, интересное, удивительное и положить начало браку, основанному не на удовольствии, а на взаимном доверии, самопожертвовании, искренности и терпении.

Вообще говоря, сам по себе брак – поразительное чудо; в традиционном мужском восприятии женщина странное безбашенное существо, лишенное логики и порядка, сфинкс, а женская осторожность видит в мужчине нечто грубое, опасное, мало приспособленное к нормальной жизни. Несовместимость усугубляется различиями в происхождении, образовании, привычках, пристрастиях – и вот все это должно срастись в плоть едину, и произвести на свет детей, которые тоже оказываются совсем иными, не такими как мы ожидали, не слушаются наших мудрых советов и топают по собственной дорожке, совершая собственные ошибки. Так устроил Господь, чтобы нас спасти. Каждому предстоит подвиг преодоления своей самости [183]; личность возрастает только в тесном общении с ближним, в семье, обычной или монашеской.

Женился О., паренек серьезный, основательный, работящий; венчались, разорили родителей богатой свадьбой. Он старался изо всех сил, нашел высокооплачиваемое, но хлопотное место, выкладываться приходилось, не считаясь со временем, а придя домой, жены не видел, она, тяготясь ожиданием, уходила к маме, к подружкам, на дискотеку; расстались, не прожив в браке и полугода.

Беда, что один человек не способен понять трудностей другого, если не пережил подобное сам. Вторая беда, что каждый считает свои мнения единственно верными и безупречными. Но если щедро делиться интересами, раздумьями, сомнениями, впечатлениями, тогда внутренний мир обоих расширяется, удваивается, жизнь становится общей. Брак это нескончаемая исповедь, сказал один мыслитель. Непостижимо, в чем выражается общение верующей жены с неверующим мужем: «суп остыл»; «на улице дождь»; «вынеси мусор»? о чем они говорят, если не затрагивают самого главного? Что за любовь, если отношения не касаются жизненной сути?

Выстраивание отношений в семье настоящее творческое дело; такие восхитительные чувства как влюбленность долго не живут и для семейного союза непригодны; яркое пламя вскоре превращается в чадящие угольки, и оказывается, что вышла за чужого, куда деваться? Искать нового, ради возврата прежней завлекательной остроты? Но по-христиански из монашества и брака обратного хода нет; при живом муже никак не возможно предпочесть другого, вернуться к маме или устроиться в монастырь: все будет неправильно, не по-божески, эгоистично, и душевного удовлетворения дать не может. Недаром даже апостолы, услышав из уст Учителя строгий запрет разводиться, заключили, что тогда уж лучше не жениться – оценили высоту ответственности.

Разве повальные разводы, участившиеся с учреждением женской самостоятельности, не от эгоизма и глупых женских фантазий? «Подлинно, жена благочестивая и разумная скорее всего может образовать мужа и настроить его душу по своему желанию… поэтому убеждаю вас, жены: считайте это обязанностью и не словами только, но и делами наставляйте своего супруга» [184]. Одна матушка, жена священника, жалобы на мужей останавливает сразу: «А ты что сделала, чтоб он лучше стал? Ты же за него будешь Богу отвечать!».

«Он зарплату не всю отдает, – брюзжит Л., – а я ему ужин не готовлю»; следует рассказ о ежедневных изнурительных разборках, авансах, подсчетах. «Слушай, ты его любишь?» – «Ну да». «Так при чем тут деньги!». «Понимаешь, он зарплату не всю отдает…». Претензии, придирки, борьба за власть, мелкие, но постоянные свары заканчиваются катастрофой, гибелью семьи. Куда девалось бескорыстное благородство, издавна отличавшее русских женщин? Декабристки последовали за мужьями в Сибирь, отринув титул, комфорт, светское положение, некоторые, как мы знаем, даже не ради любви к мужу, но из безусловной верности христианскому супружескому долгу.

А вспомнить подруг великих творцов; о них мало что известно, кого они интересуют; однако с уверенностью можно констатировать, что большинство их сознательно принесли себя в жертву; «бывают жены типа «верного», особенного, самоотверженные «служительницы гения», видящие только его, любящие до конца, прощающие, даже впредь простившие – всё», рассуждала Зинаида Гиппиус на примере спутницы поэта В.Я. Брюсова. Однажды жена Горького спросила Веру Николаевну Бунину: «Сколько лет вы служите Ивану Алексеевичу?».

Супруга одного классика советской литературы, смеясь, рассказывала, как, закончив уборку на даче, она ходила с веником за мужем, который поднимался по лестнице на второй этаж, стругая на ходу палку, и подметала за ним, подметала… Он говорил о своей безумной любви, грозился убить любого, кто ее обидит, но всегда забывал день ее рождения. Прославлены недостижимо идеальные Беатриче, Лаура, «смуглая леди сонетов», «гений чистой красоты», а жен никто не знает, их не записывают в соавторы и редко воспевают, но, возможно, число гениев поубавилось бы, не дай им Господь в подпорки отважных, смиренных, терпеливых женщин.

Книга, объединившая не богатое литературное наследие Лидии Бердяевой, удачно названа «Профессия – жена философа». Как-то, записала она в дневнике, Николай Александрович сильно нервничал, оттого что ввиду ее болезни ему пришлось самому покупать продукты: «трудно этим заниматься, когда голова сейчас вся занята критикой Канта». Ни при какой погоде невозможно вообразить подобное из уст женщины; она приходит защищать докторскую, пропахнув жареной картошкой, потому что готовила диссертацию и обед на кухне, одновременно; а кандидатская ассоциируется у нее с паром кипятящихся пеленок, песком в глазах от недосыпа и плачем прихворнувшего младенца.

Как больно задевали Софью Андреевну Толстую рассуждения о гениях, нуждающихся больше в общении с древними философами, чем с живыми членами своей семьи. «Гению надо создать мирную, веселую, удобную обстановку, гения надо накормить, умыть, одеть, надо переписать его произведения бессчетное число раз, надо его любить, не дать поводов к ревности, чтоб он был спокоен, надо вскормить и воспитать бесчисленных детей, которых гений родит, но с которыми ему возиться скучно и нет времени, так как ему надо общаться с Эпиктетами, Сократами, Буддами… И когда близкие домашнего очага, отдав молодость, силы, красоту – все на служение этих гениев, тогда их упрекают, что они не довольно понимали гениев, а сами гении и спасибо никогда не скажут, что им принесли в жертву не только свою молодую, чистую жизнь материальную, но атрофировали и все душевные и умственные способности, которые не могли ни развиваться, ни питаться за неимением досуга, спокойствия и сил (курсив С.А. Толстой) [185].

Л.Н. Толстой, высокомерно отрицавший «удивительную глупость, которая называется «правами женщин», мог себе позволить эффектно отказаться от имущества, потому что всем в доме управляла Софья Андреевна; она же издавала его сочинения и, разумеется, брала за них деньги, без которых графу не подали бы на обед даже пресловутых рисовых котлеток. Хваленый знаток психологии, он изрек о Наташе Ростовой: «она не удостоивает бытьумной»,и восторженные почитатели распространяют эту унизительную характеристику чуть ли не на каждую из посвятивших себя семье и детям. Какая слепота! Она, совсем напротив, весьма удостоивает, она удостоивает не быть умной, да еще с такой изощренной тонкостью, что самовлюбленный граф, всю жизнь носимый на руках преданными женщинами, никогда не получил повода о том догадаться. Хотя, может, случайно прозревал иногда истину и именно тогда рвал и метал и уходил из дому?

Один пример из не столь уж давних времен: Н.А. Заболоцкий в молодости по всякому поводу яростно бранил женщин, поддерживаемый компанией других знаменитых поэтов; с женой был холоден и строг. Но грянул гром, в 1938 году Заболоцкого посадили, Екатерина Васильевна осталась с двумя малышами и «спокойно, с чисто женским умением переносить боль, взвалила на плечи то, что послала жизнь». Когда Николая Алексеевича в 1944 году освободили из лагеря, она с детьми приехала к нему в ссылку, в Кулунду, и он уже не снисходил к ней, а вел себя «так, будто и она гений». Вскоре он написал стихотворение, в котором всё сказано [186].

Жена

Вряд ли воспетой женщине понравились «потешные кудряшки на тощей головке»; впрочем, стихотворение, вопреки названию, конечно, не о ней, а о себе, как и вся мужская лирика, от Петрарки до Евтушенки; о героине ничего не узнаешь, озвучивается разве что повод к вдохновению автора, например «моя любимая стирала»; поэты интересуются только собой, а она присутствует лишь в качестве объекта страсти, ненависти или поклонения, чтобы оттенить его возвышенные эмоции, его великий талант, его жестокие борения и мучительные раны. Блистательный Пьер Ронсар весьма точно выразил суть этой самовлюбленной вселенной:

Когда, старушкою, ты будешь прясть одна,

В тиши у камелька свой вечер коротая

Мою строфу споешь, и молвишь ты, мечтая:

«Ронсар меня воспел в былые времена» [187].

«Мама, ты мне на ножку наступила!»

Моя знакомая И. говорит, что лишь под старость начала любить жизнь, когда разобралась со своей укоренившейся с детства тоской, перелопатив множество книг по психологии. И. была нежданным ребенком, не вписывалась в планы матери и та не церемонясь при всяком случае напоминала об этом. Психоаналитики, с помощью гипноза возвращая пациентов в младенческое состояние, установили, что нелюбимое дитя у материнской груди, а может даже в материнской утробе непостижимым образом знает о своей нежеланности и отвечает агрессией; подозревают, что именно из этих детей вырастают насильники и серийные убийцы.

Но вряд ли всё так уж безысходно; конечно, пороки родителей, детские травмы, ошибки воспитания остаются шрамами на душе, однако, вопреки мнению врачей, не только ими определяется дальнейшая судьба ребенка. Бог любит и хранит всякое Свое создание; дефицит родительской ласки как-то восполняется через бабушку, учителя, друзей, а если приложится вера – во Христе природа преображается; никакая генетика не может сломить человека.

Идут по улице: крупная женщина, на вид между тридцатью и сорока, за ней плетется мальчик лет десяти-одиннадцати; вдруг она истошно кричит: «Стаптываешь! Опять!» – и, нагнувшись, злобно колотит его по ноге. Многим приходилось наблюдать, как яростно шлепает мать громко рыдающее найденное дитя, заблудившееся в супермаркете. Или в магазине игрушек: ребенок отчаянно, безутешно плача, умоляет «купи-и-и!», а в ответ слышит «заткнись, кому сказала!».

Сцены эти вынуждают заподозрить, что мать, унижая, в сущности мучая беспомощное, беззащитное создание, пользуется случаем насладиться властью, восторжествовать над единственным существом, которое зависит от нее абсолютно. Придя в возраст, мальчик, внутренне оставаясь тем же испуганным ребенком, скорей всего, отыграется на жене, а девочка, возможно, на собственных детях, но так и не изживет коплекс неполноценности, покорность и зависимость от «сильной руки».

С. постоянно слышала от матери: «только ради тебя не развожусь, живу с этим паразитом». Родители ссорились, орали друг на друга, даже дрались, мать плакала; вместо любви и семейного покоя на С. извергались потоки истерики и злобы; она мучилась от бессильного гнева, задыхалась в воздухе, наполненном враждой, временами ей хотелось разнести всё в клочья; со временем она нашла способ уходить из дома, затесалась в компанию таких же бессемейных подростков, бросила учиться, пила, курила «травку», воровала. Мать и отец в перерывах между стычками дружно ругали дочь, ужасались ее выходкам, лечились валерьянкой, обвиняли школу, дурное влияние, телевизор, правительство, только не собственную распущенность и безответственность.

Весьма приличные, творческие люди от вальдорфской педагогики обратились к методикам «раннего развития», с самых пеленок обучали малышку-дочь чтению и нотной грамоте, используя приемы «интенсивной стимуляции интеллекта»; они намеревались вырастить уникального, образцового ребенка, послушного и удобного ангела, которого, конечно, не спрашивали, и мысли не допуская, что когда-нибудь дитя поумнеет и решительно свергнет родительских идолов. Когда ребенку исполнилось тринадцать, предки, проявив высокую честность в отношениях, решили расстаться ради новых любовей. Они затаскали девочку по психологам и психиатрам, удивляясь, что та стала невыносимой, прогуливала школу, бунтовала против всех и вся. Вспомнишь сценку, описанную Тэффи: где-то на юге Европы высокая русская дама вечером в вагоне прощалась с провожавшим ее итальянским офицериком и склоняясь к нему, восторженно говорила: «addio! аddio! Io t`amo, o bel idol mio! [188]. А маленькая ее девочка, которую она притиснула к скамейке, тихо скулила: «мама! мама! мне же больно! Мама, ты мне на ножку наступила!».

Т., не желая судить покойную мать, приговаривает: «все прощено… давно прощено», но обиды, хоть и преодолены, не забыты. В ранней юности Т. пережила, как говорится, тяжелую романтическую историю, полюбив женатого, после разрыва возвратилась домой, сильно страдала, а мать, будто радуясь ее беде, повторяла: «сама виновата», «я предупреждала», «я говорила, что этим кончится», «тебя просто тянет в грязь». Поступив в институт, Т. слышала: «уже поздно», «тебе не по плечу», «не для твоих мозгов», а бросив опостылевшую работу, отбивалась от обвинений в лени, малодушии, нежелании бороться с препятствиями и трусости. «Самый близкий человек!» – удивляется Т.

Думают: любить дитя ума не надо, оно естественно; и зверь любит своего звереныша, кормит, греет, защищает, какая тут заслуга; И. Кант говорил, что забота матери о дитяти не есть поступок нравственной воли, ибо она любит и заинтересована. Но все-таки человеческая мать должна бы понимать: воспитание не такое простое дело. Если девочке с трех лет дарят сережки, колечки, браслетики, наборы детской косметики, ее фактически подталкивают к отношениям с мальчиками задолго до того, как она будет к ним готова физически и психологически. Если сами живем по законам толпы, черпая образцы из телевизора, стоит ли надеяться, что дитя пожелает сохранить чистоту до брака и верность в супружестве и сможет произвести на свет здоровое потомство? Воспитывать детей означает готовить будущее общество.

Если отец три воскресенья подряд обещал сходить в зоопарк и обманул, если мать не знает, что подарить дочке в день рождения, если они оба набрасываются с порога, поверив наговору соседа, чью машину кто-то поцарапал, ребенок с горечью заключает: «им доверять нельзя», и больше ничего хорошего не ждет, ни от кого: ведь для него родители слиты воедино с окружающим миром, их поведение он считает нормой и правилом для всех. Так формируется мизантроп, существо безрадостное, подозрительное и гневливое, и неизвестно, что оно выкинет, войдя в возраст.

В. росла, как она выражается, на коротком поводке; мать сама заплетала ей косу, укладывала учебники, до пятого класса провожала в школу и контролировала каждый шаг; если намечалась встреча или экскурсия, для проверки обзванивала одноклассников, подружки строжайше экзаменовались. Теперь В. за сорок, а мать, благодаря изобретению мобильников, так же не выпускает ее из поля зрения, чуть не каждый час интересуясь: «что ты ела? как спала? взяла зонт? надела кофту?».

Мать, конечно, несчастное создание, прикрывается неусыпной заботой, а на самом деле умеет существовать лишь за счет других. Смешнее всего, что на том же В. ловит себя: всякий раз обнюхивает семнадцатилетнего сына, никуда не пускает пятнадцатилетнюю дочь, ночью обшаривает их карманы, подозревая во всех современных безобразиях, тоже беспрестанно терзает по телефону: «ты где?». В. преподает, она изучала педагогику, прекрасно знает, что детям надо давать свободу, иначе они не обретут самостоятельности, не научатся держать удары окружающего мира, справляться с неизбежной болью и поражениями.

К. избрала стратегию игры в дочкину подружку; она грузила ее своими взрослыми проблемами, а в ответ желала знать все девичьи секреты и таким образом держать ребенка под неусыпным надзором. Впоследствии оказалось, что дочь, раскусив мамины уловки, научилась виртуозно выкручиваться, конечно, с помощью изобретательнейшей лжи.

А Л. и вовсе упустила сына-подростка, чрезмерным присмотром и подозрительностью спровоцировав его бегство из дома. Когда один умный священник пытался объяснить ей губительность придирчивой опеки, она вскинулась по-боевому: «как же иначе?! я – мать!», словно звание это дает право на рабовладение. «Чтобы иметь детей кому ума недоставало»; суть материнства не в биологической функции, а в опыте жертвенной любви, в заботе о другом, в преодолении собственного эгоизма.

Бывает, мать готова «задушить дитя в объятиях», делая его орудием своего неутолимого тщеславия, исполнителем своих несбывшихся мечтаний. Теперь модно, в надежде получить идеального ребенка, конструировать плод еще в утробе с помощью ультразвукового исследования и дородового генетического анализа; только родился, применяют системы «младенческого воспитания», например, сплошь увешивая спальню яркими развивающими картинами, проигрывая у колыбели Баха и Моцарта, потчуя назидательными фильмами, а если ребенок после столь интенсивного давления на психику не спит, тащить к врачу и успокаивать таблетками. Затем следует подобающая детяминдиго престижная школа с языками, репетиторы, а также музыка, танцы, живопись, горные лыжи, фигурное катание; больше! лучше! быстрее!

Богатенькие дамы отправляют деток на годы учиться в Англию или Швейцарию, уподобляясь осмеянной еще в XVIII веке щеголихе Цидалинде, всецело препоручающей судьбу детей сперва крепостным няням, а потом наемным иностранкам, боннам и гувернанткам. Никому нет дела до впечатлений и чувств ребенка, насильно разлучаемого с родной мамой, родным домом, родной страной.

Вместе с стремлением к достижениям и победам перегруженный вундеркинд приобретает стойкий страх: чего-то не осилить, не успеть, сойти с дистанции, но, усвоив общепринятые критерии, научается независимо от знаний добывать хорошие баллы, очаровывать учителей, с налетом раннего цинизма надувать родителей и не ждать от взрослых ответа на самые главные, действительно интересные вопросы.

От матери зависит, чем наполнить ребенка, что передать ему по наследству; она должна осознавать свои цели, свое земное предназначение, и год за годом в долготерпеливой любви тонко выстраивать брак, вымаливая мудрость, позволяющую наполнить повседневную семейную рутину высоким божественным смыслом, а в материнстве научаясь быстрому реагированию, сосредоточению, вниманию. Это и есть истинное творчество – необходимая и естественная стихия для женщины, проявление ее жизненной силы и залог полноты бытия.

Семья и дети вовсе не требуют отказа от эмоциональных, культурных и профессиональных склонностей, наоборот, способствуют развитию и совершенствованию личности. Например, Н.П. Кончаловская (1903 – 1988) поначалу стремилась организовать свою семью по типу родительской: ее мать, всецело поглощенная талантом мужа-художника, отдала себя в полное подчинение, служа ему и детям. Но Наталья Петровна не чувствовала удовлетворения, нервничала, срывалась, наконец, посоветовавшись с умным психологом, перестроилась на другой устав: не первом месте собственная работа: поэзия, переводы, рассказы, либретто к операм, исторические исследования, на втором дети, на третьем муж. Результат широко известен: остались стихи, сохранен брак, выросли талантливые дети: два знаменитых кинорежиссера. Немаловажно и то, что каждый свой день этой замечательной женщины начинался с молитвы [189].

А что может дать детям мать семейства, если ее бестолковое мироощущение не простирается дальше элементарных рефлексов, если она «всецело предалась на съедение жизни, ослепила себя заботой, и в заботах уже ничего не видит вокруг себя, не задумывается о собственной жизни, кто она и куда идет [190]». Скажут: ну да, Кончаловская, Николаева, у них небось прислуга, а мне некогда, некогда, некогда. Но вот примеры: жена недавно погибшего о. Даниила Сысоева при трех детях нашла возможность написать увлекательные «Записки попадьи»; еще одна матушка в небольшой книжке поместила занятные изречения пятерых своих ребят [191]. Эпоха информационных технологий предоставляет все больше возможностей сочетать семью и работу: С.А. приспособилась зарабатывать, выполняя какие-то задания на компьютере, стирающем разницу между офисом и домом; в США число работников-домоседов растет с каждым годом, среди них 52 процента составляют женщины [192].

«Я ее плохому не учила!» защищалась Р., когда пятнадцатилетняя дочь истекала кровью после самодеятельного аборта. Но ребенок не слышит слов; для него важен пример; реальная жизнь матери была сплошной путаницей: девочка родилась от ранней случайной связи, наблюдала много других союзов, законных и незаконных: Р. и раньше, и теперь обходится без руля и без ветрил.

Т. рассказывает о православной многодетной семье, с которой тесно общалась когда-то. Однажды она стала свидетелем ужасного, по ее словам, инцидента: пятилетняя девочка, в чем-то провинившись, деловито подняла юбку, стянула штанишки и улеглась поперек стула для порки; наказание исполнялось точно по форме, благословленной духовником. Но в тот вечер почему-то случился сбой: младшая, трех лет, принялась кричать «не надо!», бросалась то к маме, то к отцу и, навзрыд плача, умоляла «не надо!». Оба родителя уговаривали ее, гладили по головке и ворковали, утешая: «нам тоже жалко Дашу, но что делать, воля Божия!». Т. и раньше слышала в храме, как папа ответил крохе, просившей пить после причастия: «нет воли Божией, милая!». Удивительно ли, что повзрослевшие дети удаляются от Церкви?

Удачливый бизнесмен Б., как часто бывает, после сорока завел новую семью; оставленная жена добилась, чтобы дети были полностью обеспечены: всем троим куплены собственные квартиры, они учатся в платных престижных заведениях, баловень-сын каждый год разбивает машину и получает новую, а дочь после нескольких браков обретается большей частью в психиатрической клинике. Б. компенсирует чувство вины, откупаясь, но детям богатство принесло явный вред: пропал интерес к жизни, некуда стремиться, нечего желать.

Одна американская феминистка подвергла сомнению и «разоблачила» само существование естественного материнского инстинкта; только «социализация половых ролей» принуждает женщин к исполнению детородной функции [193]. Но, думается, пока стоит мир, женщины будут рождать; женщина – мать от самой колыбели, так предписано Богом, так диктует природа, и ни одна не найдет покоя, пока не выполнит главного своего предназначения.

Вспоминается рассказ, читанный в старом-престаром журнале. Тогда, в 60-е годы, была мода воспитывать сорванцов, девочек растили без всяких сантиментов, никаких кукол, розовых платьиц и длинных кудряшек: короткая мальчишеская стрижка, брючки, свитера, а из игрушек автомобили и пистолеты; учили бегать, плавать, драться, словом, продвинутые мамы, натерпевшись от вероломных мужчин, в порядке реванша стремились на корню истребить в дочках всякую слабость и воспитать активную готовность постоять за себя.

Так вот, в рассказе одна такая мама дарит ребенку на день рождения… землечерпалку, оранжевого цвета дорожную машину в миниатюре. Проводив гостей, она заходит в детскую и застает убийственную, разрушившую ее иллюзии сцену: девочка завернула земснаряд в одеяло, там, где положено быть голове, повязала косыночкой носовой платок и баюкает «дитя», нежно приговаривая: «землечерпалочка моя, землечерпалочка». Инстинкт бессмертен.

За аленьким цветочком.

Какие бы чудеса с нами ни совершались, а все не без нашего выбора. Одна желает золотой венец с самоцветами, другой подай «тувалет хрустальный», а третья вздыхает об аленьком цветочке.

И что же такое этот аленький цветочек? Западная версия обходится вовсе без него: там добродетельная Красавица перевоспитывает отвратительное Чудовище, которое, в отличие от русской версии, было еще и нравственным монстром, но исправилось, потому что девушка ему понравилась.

А у нас в «Сказке ключницы Пелагеи», записанной Сергеем Тимофеевичем Аксаковым: посреди несметных богатств страшилище безобразное охраняет паче зеницы ока хоть и неслыханной красоты, но всё же только цветок, считая его утехой всей жизни своей; а где-то за тридевять земель меньшая дочь простого купца грезит о том цветке; когда же получает в подарок, берет его «ровно нехотя», дрожит и плачет, «точно в сердце ее что ужалило»: несомненно, предчувствие сокрушительной перемены судьбы; своей волей должна она принять волшебный залог таинственного избрания и шагнуть из теплых стен родного дома в кромешную неизвестность, отдать себя в жертву, согласившись на «житье противное».

Выручая отца, отправляется девица служить верой и правдой загадочному господину. Постепенно она распознает в мохнатом уроде доверчивую ласковую душу, и… вот наконец оптимистическая мораль: любовь разрушает колдовство, любовь снимает сатанинское заклятие, любовь превращает ужасного зверя в прекрасного принца. Да! Такая любовь несравнима с обычным плотским предпочтением, она есть дар Духа Святого, залог вечности, она возводит на высшую ступень бытия. Но не забудем: всё предварила мечта об аленьком цветочке.

Ведь, между прочим, купеческая дочь оказалась двенадцатой, предыдущие соискательницы, очевидно, предпочитали самоцветы с «тувалетами», свои удовольствия, и не удостоились королевского звания «в царстве могучием». Их ведь всегда большинство: живущих только внешним, мещанским стремлением, от одной игрушки до другой, во всем неустойчивых, наполненных пустотой, легкомысленных в делах и словах. И чего в таком случае стоят разглагольствования о свободе, о равных для женщины, неограниченных, разумеется, возможностях; ведь когда предела нет, суть растворяется в неисчислимости вариантов выбора.

Возжаждем ли аленького цветочка? Но сначала условимся отличать волнение крови, сердечную склонность, жгучую симпатию, душевное расположение, горячую привязанность – от священного небесного дара: высочайшего призвания к участию в божественной любви, призвания не на веселье, не на брачный пир, а на крест, на служение. Без этого властного, внезапно настигающего повеления, только личным усилием, невозможно взойти на вершину, воспетую апостолом в 13-й главе Послания к коринфянам.

Затем дадим себе отчет, согласны ли мы хотя бы желать того, о чем он говорит: долготерпеть, милосердствовать, не искать своего, всё переносить? Иначе говоря, готовы ли мы искать мученичества? Нет, не тело отдать на сожжение, а, по определению мученичества митрополитом Антонием Сурожским: забыть о себе совершенно, чтобы помнить о других?

Фильм Кирилла Серебренникова «Юрьев день» повествует о красивой, ухоженной, успешной женщине, певице, по имени Любовь; она то ли на гастроли, то ли насовсем собралась в Европу, а перед тем на хорошей машине-иномарке, взяв строптивого сына-подростка, приезжает проститься с «малой родиной». Показан провинциальный городок со всеми признаками запущенности, упадка, являемого не только в облупленной штукатурке музея, разбитом асфальте, замусоренной улице, но и в опустившихся жителях, уже не противящихся процессу деградации. И вот внезапно сын ее исчезает неведомо куда; героиня сначала бушует, требует, угрожает, козыряет влиятельными знакомыми, но постепенно горе перемалывает ее всю, она уже почти не отличается от земляков, становится одной из них, моет полы в больнице, утешает порезанного зека, помогает людям, которым авторы намеренно не придали ничего привлекательного, симпатичного, даже забавного, чтобы стало ясно: ее любовь не чувство, основанное на человеческом выборе, а состояние смиренной, смирённой горем души, новое мироощущение, полученное свыше, впридачу к скорби. И она знает, что это дар свыше, потому что перестает быть запутавшейся интеллигентной курицей и начинает ощущать силу и власть, бесстрашно укрощая пьяницу, брата хозяйки, а потом и свору уголовников. Для совсем уж неподготовленных, игнорирующих христианское содержание и замечающих только привычные «ужасы русской глубинки», добавлен яркий финал: героиня в холодном восстанавливаемом храме вместе с другими певчими разучивает Херувимскую [194].

Хорошо, что есть такой фильм, однако адекватно его воспримет лишь тот, кто сам жаждет смирения и любви, хотя по малодушию избегает и ужасается путей, на которых они обретаются. Ах, но до слез же себя жалко, к тому же куда привычнее направлять ослепительный свет евангельских заповедей на других и ужасаться: кошмар, какие кругом эгоисты; труднее признать: да, сбылось, и сбылось на мне: оскудела любовь! Так оскудела, что не хватает и на самых близких.

«Видели бы вы меня, если б не христианство – звенящим от возмущения голосом объявляла Л. неверующим родителям. – Я вам ничего не должна! Я не просилась на свет! Я вас не выбирала!». Ведь у нас любая домашняя ссора мгновенно выходит из рамок семейного скандала; в спорах, может, и нашлась бы истина, но страстность затемняет всё: к накопленным с детского сада обидам и недоумениям присовокупляются упреки экономические, исторические, политические; безнадежная смертельная трясина, если искать опору в глубокой тьме своего сердца, которому, как известно, не прикажешь.

Но вот А. однажды вдруг очнулась: «Получается, я не люблю свою мать. Ничего себе! Мать не люблю, ну и христианка! Господь хочет, чтоб я любила всех, чужих, каждого человека, а я, кимвал бряцающий, мать любить не могу!» На исповеди так и выговорила, без подробностей, не касаясь застарелого конфликта, не жалуясь на прямолинейный и властный характер матери, упорно держащейся коммунистических воззрений.

«Хочешь сказать, не имеешь к ней любви, – спокойно, не удивляясь, уточнил духовник и дал А. правильце с поклонами; – «апостол пишет, у кого чего недостает, да просит у Бога, дающего всем просто и без упреков». А. выпросила, по ее выражению, паче всякого чаяния, хотя, со стороны глядя, вряд ли кто позавидует: внезапная болезнь матери, инсульт, сковала их тесней некуда; в параличной беспомощности мать как-то забыла об идейных разногласиях и не спускала восторженных глаз с единственного родного человека, а дочь трепетала от жалости и, вынося «утки», жарко шептала: «Господи, только бы она жила! Только бы жила!». Она жила еще четыре года; соборовалась и причащалась; говорить не могла, но всякий раз встречала священника горячими, покаянными, надеялась А., слезами.

«Баня с пауками – так честила начитанная А. свою душу, – баня с пауками, запертая тяжеленной железной дверью, и ржавчиной заросшие засовы; ну никак самой не открыть. Увидеть грех трудней, чем с ним бороться, и молиться о добродетели имеет смысл уже вскарабкавшись на первую ступень, осудив, оплакав свою нищету, свое убожество, свое преступное бесчувствие.

Но можно проще: каменную холодность не дефектом считать, а еще и в степень возвести, выдавая за исполнение заповеди: аще кто не возненавидит… и вообще враги человеку домашние его!

«Скажи, что не отпускаешь меня, – просит инокиня С. благочинную, – чего она ездит, надоела!» – «Ну ты уж… мать все-таки!» – «Ага! Она меня так достала по жизни, хватит! Я и замуж-то убежала, чтоб от нее смыться! И вообще монахам не положено с родителями, Пимен вон Великий мать прогонял».

В монастырях обитает немало бездетных женщин, которые при внешней корректности, исполнительности и даже ревности наглухо лишены – ох, не любви, где там – но даже какого-либо интереса к окружающим; посему они обходятся без конфликтов и при спокойном характере могут никогда не узнать о своем душевном изъяне. Благопристойная маска аскетической отрешенности скрывает равнодушие на грани аутизма ко всему, кроме собственной персоны.

Между тем именно монашество должно являть идеал материнского любовно-бережного отношения ко всякому существу, как Божьему созданию; недаром же к имени постриженной инокини независимо от возраста прибавляют слово «мать». Современная молодежь имеет твердое понятие о своих правах: в монастырь приходят молиться, а не «пахать», не утирать сопли сиротам, не досматривать старух, не ухаживать за больными, и бурно негодует, если эти права нарушаются.

В прежние времена монашествующие не были столь щепетильны; умилительный эпизод вспоминает С.И. Фудель в книге «У стен Церкви»: две ссыльные монахини приютили в своей келье гулящую женщину-побирушку; оставив вшей и беспорядок, та ушла, а по прошествии времени встретилась им на городской площади: нищенка сидела на земле с новорожденным младенцем. И мать Смарагда, наверняка внутренне оплакав тишину и чистоту кельи, все-таки, вздохнув, решает: «Дашка! Али мы не христиане! Ведь надо ее опять брать!». И взяли; разумеется, с ребенком.

История советских гонений знает немало случаев, когда женщины, подобно евангельской вдове, умели побудить неправедных судей к милости и, желая облегчить участь страдальцев, пробирались за ними и в северный край, и в южный, селились поблизости, трудились до изнеможения, чтобы подкормить, приодеть от мороза, утешить в одиночестве. Но еще многоценнее перед Богом подвиг тех из них, кто от избытка сердца, наполненного божественной любовью, мог искренне жалеть мучителей и незлобивостью своей напоминать им о Христе, рождая Его образ в ожесточенных, обезбоженных душах.

«Сынок!» – обращалась м. П. и к чекисту, проводившему обыск, и к следователю, имевшему замысел хитрыми вопросами вынудить ее оговорить священника, и к конвоиру, которого она упросила-таки передать батюшке пирожки. И солдатик этот не побоялся после суда подойти к ней на виду у всех, чтобы сказать: «Мать, ну не убивайся ты так… вернется, щас же не тридцать седьмой год».

Это было в конце семидесятых. А вот воспоминания несчастной оклеветанной А.А. Танеевой (Вырубовой), которая вызывала лютую ненависть победившей черни как друг царской семьи: ночами в ее камеру в Трубецком равелине с гнусными намерениями врывались пьяные солдаты; она падала на колени, защищаясь прижатой к груди иконой, и только плакала, когда ее оскорбляли и «называли гадкими словами». Имея опыт ухода за ранеными в лазаретах, Анна Александровна доподлинно знала, что «душа у русского солдата чудная», а тюремщиков считала «большими детьми, которых научили плохим шалостям». В конце заключения она рисовала их портреты; они говорили: «вот нас тридцать пять человек товарищей, а вы наша тридцать шестая».

Женщине мало свойственно самостоятельно примыкать к какой-нибудь группировке, политической или по интересам, это как-то несерьезно для нее, ведь сообщества привлекают тех, кто ничего не несет в себе самом: кто пуст как личность, стремится выступать от имени города, народа, страны, расы, на худой конец «партии любителей пива». Во времена повального коллективизма, при тенденции власти к казарме и расчеловечению, женское присутствие все-таки сохраняло, сглаживало и украшало жизнь; недаром у Е. Замятина в знаменитом романе «Мы» единственной живой душой в мертвом царстве послушных «нумеров» оказывается женщина, И-330, предпочетшая смерть растительному существованию всем довольных зомби.

Зинаида Николаевна Пастернак, жена поэта, в одном из писем рассказывает, как, встретив на улице ребенка-попрошайку, отправилась к нему домой, помыла мальчика, убрала и навела порядок в комнате, словом, сделала обычную женскую работу. А к каким сверхчеловеческим усилиям вынуждали война, эвакуация, «перестройка», вечные российские неурядицы, когда женщина и заработать должна, и обед приготовить, и постирать, и консервировать, и варенье варить, запасая на зиму, еще и приторговывать вязаными ковриками, зеленью с огорода, потому что семейству нужно выживать!

В столице по окончании войны пленных немцев показали народу: их колонны шли по Садовому кольцу от Белорусского до трех вокзалов. Очевидица вспоминает, что поразило ее больше всего: «Какие-то старушки, сухонькие бабки, похожие на черных мотыльков, подходили и протягивали им куски хлеба, отдавали долю от своего скудного, ничтожного пайка; те отшатывались, не понимали, чего от них хотят, а старухи, крестясь, настаивали, чтобы они взяли, еще какие-то женщины протягивали кружки с водой…» [196]. С.С. Аверинцев рассказывал о встреченном им в Германии старом немце, психиатре, который принял Православие, насмотревшись в плену на доброту русских женщин [197].

Женщина не носит вражеского лика; З. Фрейд в осудительном аспекте заметил, что женские этические нормы отличаются от мужских: «у них не столь жесткое, безличное и независимое от эмоциональных корней суперэго» и «они проявляют меньше чувства справедливости, чем мужчины» [198]. Чистая правда: женщина судит не по справедливости, а по милости и состраданию; это свойство дано ей вместе с миссией спасать, успокаивать и примирять, ходя по острию ножа посреди ненависти и смерти.

Говорят, «у войны не женское лицо»; однако, какие бы сраженья ни потрясали шар земной, женщины тоже воевали, иногда маскируясь под мужчин: дворянка Александра Тихомирова выдала себя за умершего брата, донская казачка Татьяна Маркина воевала под псевдонимом «капитан Курточкин», баронесса Александра фон Штоф в мундире корнета лейб-гвардии гусарского полка участвовала в сражениях на Шипке и под Плевной, командуя сотней солдат, крестьянка Антонина Пальшина поступила в кавалерию под именем Антона, за отвагу и стойкость на фронтах Первой мировой войны была награждена двумя Георгиевскими крестами. Всеобщий восторг вызывала кавалерист-девица Надежда Дурова, показавшая чудеса храбрости в сражениях 1812 года; она сохранила мужское обличье до старости и говорила о себе: я пришел, я думал, я писал. Первой женщиной в военной форме, не скрывавшей своего пола, стала бесстрашная Мария Бочкарева, получившая за боевые отличия полный бант Георгиевских крестов и несколько медалей.

В Великую Отечественную войну женщины в полной мере разделили с мужчинами миссию защиты Родины: им пришлось освоить тяжелые тыловые работы, производство военной техники, снабжение армии продовольствием и обмундированием; женщин мобилизовали в войска противовоздушной обороны, связи, внутренней охраны; многие рвались на фронт и становились летчицами, шоферами, снайперами. Ну а сугубо женское служение медицинской сестры, санитарки на любой войне несли и великие княгини, и титулованные аристократки, и интеллигентные дамы, и простые девушки из полумонашеских общин.

писала известная поэтесса Юлия Друнина, бывший санинструктор, инвалид войны [199].

Один бывший фронтовик навсегда запомнил молодого доктора в госпитале; Валентина Васильевна не только лечила, спасала от ампутации раненную руку; она ободряла, жалела, с нежностью улыбалась, и он, мальчишка, влюбился и ожидал взаимности, пока не понял однажды, что ее ласковый взгляд предназначался всем, вернее, каждому, кого она выхаживала; «к своему медицинскому долгу и умению она щедро добавляла и свое сердце, свою женскую суть, быть может, не отдавая в том отчета»; любовь же, пусть без взаимности, становилась мощным стимулом к выздоровлению, поскольку «любовь приподнимает над уровнем повседневности, наполняет и обостряет чувства и мысли; любовью обозначаются высшие точки человеческого бытия» [200].

Александра Петровна С., родная тетка автора, оказалась с семьей в оккупации в селе Недельном под Малоярославцем; сердце ее грозило разорваться от безумной тревоги, но, одолев липкий ужас, она шагнула за порог и заговорила с гитлеровским офицером на немецком языке, который учила в дореволюционной гимназии. Беседа длилась несколько часов; его любопытство подогревалось изумлением: в глухой деревне совсем с виду простая русская тетка цитирует Шиллера и рассуждает о Бахе и Бетховене. И так, завоевав его почтительность, она сберегла не только своих, юную дочь и крошечных внуков, но и красноармейца, ополченца, спрятанного в сарае.

Многие старцы, не только в России, пророчили на 1992 год лютые беды нашему народу: голод, гражданскую войну, моря крови; иеромонах М., встревоженный этими предсказаниями, поехал к блаженной Любушке в Вышний Волочок и от нее услышал энергичное возражение: «от Бога надо ожидать – милости!».Теперь видим: права оказалась ее материнская любовь, воплощенная в молитве за родную землю.

Кто-то из отцов сказал: желающий любви делай дела любви, то есть поступай, как диктует Евангелие, не дожидаясь наплыва нежных чувств и кристальной искренности, например, как советовал один старец, «утрись портянкой», если ради полотенца придется потревожить чей-то сон, почаще улыбайся, выказывая благорасположение ко всякому встреченному человеку, не скупись лишний раз кого-то обласкать, ободрить добрым словом, и помни: от тебя зависит (подумать только!) – судить или простить.

Феминизм: зеркало женских обид

Что и говорить, обид за всю историю человечества накопилось немало. Вплоть до начала ХХ века практически повсюду женщинам был закрыт доступ к систематическому образованию, однако, в порядке чуда, некоторым удавалось добиваться серьезных побед в сфере ума и таланта. Издревле прославлены гениальные женщины: Дебора, одна из судей Израилевых, Аспазия, выступавшая на форуме в качестве адвоката, поэтесса Сапфо; великий Сократ восхищался мудростью пророчицы Диотимы и называл своей наставницей Аспасию, жену Перикла, правителя Афин; Гипатия возглавляла философскую школу; византийские царицы Пульхерия, Евдокия, Ирина умело оспаривали право сильного пола управлять государством.

Но в общем и целом веками считалось, что прекрасный второй пол сотворен для удобства мужчин; поощряемая и воспеваемая женственность требовала быть мягкой, уступчивой, нежной, веселой, спокойной и послушной своему господину. Общественная мораль полагала замужество единственной целью существования женщины и пределом ее мечтаний, а верхом совершенства объявляла умение вести дом, готовить вкусную еду и ублажать супруга. Закон отдавал ее во власть мужчине, при полной социальной зависимости от него: еще и в XIX веке во многих странах женщина не имела права собственности; ее приданое поступало в полное распоряжение мужа; иногда после его смерти она оказывалась совсем без средств и по необходимости шла в приживалки.

Узы брака нередко становились тяжкими оковами: повелитель оказывался не защитником, а грубым и жестоким тираном, использующим жену в качестве бесплатной рабыни. Святитель Григорий Богослов негодовал: «Почему закон обуздал женский пол, а мужскому дал свободу?… я не принимаю такого законодательства, не одобряю обычая; мужья были законодателями, потому и закон обращен против жен, потому и детей отдали под власть отцов, а слабейший пол оставлен в пренебрежении» [201].

Жажда свободы, независимости и активной деятельности проявлялась иногда в отказе одаренных, незаурядных женщин от супружества. Умные головы, сильные характеры, яркие таланты избирали монашество: в обителях они могли читать, учиться, заниматься музыкой, рисованием, медициной и даже научными изысканиями.

Идеи феминизма как теории преодоления мужского превосходства зародились в Средневековье, но явственные очертания «движения» приняло только в первой трети ХIХ века. Его родоначальницы возмущались позицией самих женщин, привыкших «заботиться главным образом о своей внешности, чтобы привлечь внимание мужчин, и относиться к себе как к красивым игрушкам или просто объектам вожделения».

Приведенные слова принадлежат Саре Гримке; послания «О равенстве полов», адресованные к единомышленнице, она подписывала «твоя, в оковах женского обличья» [202]. Ей вторила другая феминистка, Элизабет Стентон: «ответственность делится поровну между мужчиной и женщиной, судьба у них общая, цель и тех и других в подготовке к вечности» [203], поэтому следует признать женщину как личность и дать ей возможность реализовать внутренние резервы, следуя голосу совести.

В те времена, когда кое-где жил еще обычай приносить себя в жертву на погребальном костре мужа, эти воительницы отстаивали право женщин интеллектуально развиваться, выбирать судьбу по собственной воле, раскрывая в себе таланты, дарованные Богом. Никому не придет в голову, говорили они, ограничить интересы мужчины обязанностями мужа, отца, сына и брата, в то время как жизнь женщины сводят к функции матери, жены, дочери, сестры; как же быть с теми, которые по разным причинам могут никогда не выступить в данных ролях? Ведь и сейчас, в XXI веке: если «старый холостяк» – значит, не захотел жениться, а коли «старая дева»- значит не взял никто. Позорно прослыть«синим чулком», женщина с умственными запросами, но без мужа, вызывает как минимум жалость; сколько же храбрости понадобилось сестрам Бронте и Джейн Остин, чтобы в положении белых ворон сохранить достоинство и самообладание.

С середины ХIХ века «женский вопрос» усиленно пропагандировался и в России. Надо заметить, что если, например, в Англии все состояние жены и доходы, получаемые ею в браке, становились неотчуждаемой собственностью мужа [204], то русскую женщину с древнейших времен защищал незыблемый имущественно-правовой статус; «рабская забитость» никак не свойственна царевне Софье, боярыне Морозовой или Марфе Борецкой. Народное творчество в сказках и пословицах отразило такие качества женщин, как независимость мышления, активность жизненной позиции, оригинальность ума: «моя коса: хочу совью, хочу распущу»; «жена мужа не бьет, а под свой норов ведет»; «женский ум лучше всяких дум» [205]. Так что по-видимому освободительные идеи, как и многое другое, просто заимствовались, чтоб не отстать от Европы.

Мало кому теперь известный писатель В.А. Слепцов стал инициатором частных научно-популярных лекций для дам по физике, химии и гигиене; многие барышни посещали занятия в университете и в медицинской академии. Первой в России, а может быть и в Европе, получила диплом доктора медицины (1868) Н. П. Суслова. Правда, училась она в Цюрихе, где в 1860 – 1900 гг. из 1200 иностранных студенток более 700 составляли русские [206], поскольку в Петербурге доступ девиц в медицинскую академию был запрещен (впрочем, и медицинский факультет Лондонского университета открыл двери для женщин только в 1872 году); после Швейцарии она не только блестяще выдержала профессиональный экзамен в России, но и смогла одолеть враждебность и оскорбительные насмешки со стороны крепко спаянной против женского проникновения корпорации докторов.

Другая отважная девушка, М.А. Бокова, получила в Гейдельберге диплом врача-окулиста. Тогда же прокладывала дорогу к знанию «молоденькая, очень хорошенькая, живая и веселая» Софья Ковалевская, ставшая профессором математики в Стокгольмском университете [207]. В 70-е годы, когда в Москве, Казани и Киеве открылись Высшие женские курсы, появились девицы нового типа, курсистки, получавшие вполне приличное образование.

Преодолеть условности и предубеждения общества пыталась знаменитая Мария Башкирцева (1860 – 1884); ее судьба может служить ответом на едкое замечание известного ученого И.И. Мечникова об отсутствии у женщин способностей к искусству; никто никогда не узнает, сколько серьезных женских дарований было дискредитировано и погублено с подобных предвзятых позиций. Юная Башкирцева (отнюдь не феминистка) искала себя в обильном чтении, в музыке, пении, живописи, а ей со всех сторон насмешливо советовали выйти замуж за богатого человека и наслаждаться жизнью, а не «мазать полотна»; ее дневником, живым, пылким, искренним, восхищались сестры Цветаевы [208]. Не дожив до тридцати, она оставила немалое живописное наследие: ее прекрасные картины, отмеченные несомненной яркой оригинальностью и мастерством, содержатся в музеях Москвы, Петербурга, Днепропетровска, Красноярска, Харькова, Саратова, но основная часть созданного ею находится в галереях Парижа, Ниццы, Амстердама, Вены, Чикаго, Афин, Белграда [209].

Тонкая нервная натура ее младшей современницы Елизаветы Дьяконовой (1874 – 1902) тоже надломилась в той же борьбе за право кем-то быть: она, закончив Высшие женские курсы, изучала юриспруденцию в Париже, имея целью стать адвокатом и защищать достоинство своего униженного пола. «Мы существа без прав, без широкой перспективы наши пути… мы принуждены вечно изворачиваться, как белки в колесе, в отведенных нам узких рамках деятельности… потому что господа мужчины считают себя непогрешимыми авторитетами в области мысли» [210], – писала она в «Дневнике», ставшем не менее известным, чем «Записки» Башкирцевой.

В те времена порыв женской молодежи к образованию и творчеству был поддержан и умело использован радикальными разночинцами, маргиналами, сознательно разрушавшими нормы и традиции русской жизни; женщины оказались вовлечены в идеологию, отрицавшую веру, нравственность, целомудрие, брак, приличия и прочие «омертвелые ценности». Вместо вожделенной свободы и самостоятельности они находили зависимость от «учителей», «развивателей», умевших навязать собственные «новые теории» любви и морали [211].

Питерские и московские эмансипе, среди которых встречались и аристократки, со всем пылом славянского темперамента предавшись идолу свободы, манившему ввысь от кухни и пеленок, приносили ему жестокие жертвы, калеча собственную душу, растаптывая самую суть свою: рвали в клочья семейные обязательства, стригли волосы, курили пахитоски, одевались во что попало, таскались по заграницам и кончали сумасшествием, самоубийством или гибелью на чужих баррикадах.

В России неимоверной популярностью пользовался некрасовский «Современник», печатавший канонизированных впоследствии советской школой революционных демократов, а на Западе бешеный ажиотаж сопровождал пьесы Г. Ибсена [213], Э. Синклера, Б. Шоу и другие, ныне забытые сочинения, выражавшие те же опьяняющие идеи освобождения женщины; повсеместность их распространения не выдает ли единого организатора, ограниченного в изобретательности древнего змия [214], всегда имеющего умысел извратить и вывернуть наизнанку святые порывы и благие намерения.

Вдохновляемая им кампания, на фоне победного шествия «научного» материализма, вытесняющего Божии заповеди, выливалась в бунт против своего пола и приводила к необратимой духовной порче: параллельно успехам английских суфражисток в XIX веке наблюдался резкий взлет женской преступности [215], до 20 процентов от общего числа правонарушений совершали женщины; предсказывали, что вследствие «разгула эмансипации» женская преступность сравняется с мужской. Однако с Первой мировой войной «разгул» прекратился и прогнозы не сбылись: в настоящее время на долю женщин приходится 11 – 15 процентов всех преступлений; число женщин-заключенных в странах европейской цивилизации, включая Россию и США, составляет не более 5 процентов. Несомненно, сказывается культурный уровень, наличие идей и интересов, сдерживающих от уголовщины; сегодня женщины, по крайней мере у нас в России, в полтора раза образованнее мужчин [216].

В ХХ веке женская борьба приобрела все болезни политического движения; феминистки беспокоились уже не о евангельских основаниях равноправия, а об экономическом статусе, требуя освободить их от грязной, неприятной и, главное, «непроизводительной» домашней работы, а также восставали против «насильного материнства», начисто забывая, что у плиты и колыбели женщину ставит – любовь. Марксистская мораль превзошла самые радикальные взгляды самых отъявленных бунтовщиц: в 1924 году Коминтерн постановил легализовать аборты, сделать свободными разводы и отменить, как буржуазный институт, семью.

Большевики обещали предоставить женщине полную возможность разносторонней деятельности в соответствии с ее способностями и возможностями [217]. На деле вовлечение в строительствоновой жизни обрело, как всё у них, принудительный характер; «неактивная» мать семейства, дама непролетарского происхождения, работница, уклоняющаяся вступать в партию, крестьянка, отказывающаяся произносить речи на собраниях, стали безусловно отрицательными персонажами советской печати. В 1932 году домашних хозяек моложе 56 лет лишили хлебных карточек, и женщины, естественно, пошли на работу; тут, что верно то верно, установилось «равноправие»: социализм открыл женщинам доступ на вредные химические производства и физически тяжелые отрасли, например, строительство дорог. Все годы советской власти, вследствие низких зарплат, женщинам приходилось нести как минимум тройное бремя: трудиться на производстве или в учреждении, исполнять обязательные общественные нагрузки, растить детей и вести домашнее хозяйство.

Нацистский режим в Германии, как известно, уничтожил все завоевания европейского феминистского движения, ограничив существование женщины «тремя К»: Kirche, Kinder, Kuche – церковь, дети, кухня. А сколько сегодня на планете женщин, вынужденных скрывать свое тело под покрывалом (никабом, паранджой) ради охранения сверхцеломудренных мусульманских мужчин от угрызений плоти: они, видите ли, «жалуются, что выставленная напоказ женская привлекательность отвлекает их от работы, не дает сосредоточиться на серьезных мыслях, даже мешает принимать еду в ресторане» [218]!

«Женщина в хиджабе – лицо ислама»! «Хиджаб – венец женской красоты»! «Шагайте по жизни в хиджабе»! «Хиджаб – мудрость Всевышнего»! Он «создает психологический комфорт», т.к. под ним удобно скрывается уродство и старость, во-вторых, никому не приходится «испытывать беспокойство при виде женщины красивее себя» (!). Платку приписывается непомерное, магическое значение: он «оберегает от собственного естества и шайтана», предотвращает домашние ссоры и даже помогает вспомнить суры Корана! Женщине по имени Наталья, Галина, Елена надо действительно глубоко укорениться в исламе и ослепнуть, чтобы утверждать, что «ношение хиджаба уравнивает женщину с мужчиной» и «до сегодняшнего момента никто больше не предоставил женщине подобного равноправия» [219].

В Европе они требуют от «демократического общества» права самим решать, как выглядеть и одеваться, но в арабских странах женщина абсолютно и безоговорочно подчинена отцу, брату, мужу и всегда покорна, из страха заключения, бичевания, закидывания камнями. В Иране при Хомейни 20 тысяч женщин, нарушивших крутые законы шариата, были приговорены к смертной казни. Широкую огласку приобрела история Суад, девушки из Палестины, сожженной заживо за «преступление против чести семьи» [220]. Между тем теоретики Корана уверяют, что их женщины весьма довольны и совершенно счастливы, поскольку в исламе высокая честь утолять желания мужей оценивается не ниже государственной, общественной или культурной деятельности.

Ортодоксальный иудаизм также суров по отношению к женщине: с женой можно развестись без ее согласия по любому ничтожному поводу, например, жадно ест, растолстела, разбила блюдо, и лишить ее всех прав на детей. Талмуд определяет пределом женских мечтаний стать в загробной жизни скамеечкой под ногами своего мужа.

При всех перехлестах феминизм веками отстаивал всего-навсего экономическое, юридическое, политическое и социальное равенство полов, исходя из убеждения, что ценность мужчин и женщин перед Богом, законом и государством одинакова, но на сегодняшний день в русле американской идеологии выродился в антимужское движение, нечто сверхрадикальное, уродливое и опасное, хотя и прикрытое политкорректной словесной кодировкой.

Дошло до перечеркивания физиологических половых различий, разрушения традиционной семьи, отказа от деторождения, грубых оскорблений, к примеру: «каждый мужчина в глубине души знает, что он никчемный кусок дерьма, обуреваемый животными чувствами…» и дурацких нападок, вплоть до рекомендаций «уменьшить их численность до 10 процентов от общей популяции» [221]. Женщины занялись совсем не женским делом: агрессивным насаждением ненависти.

Увлекшись ролью жертвы, феминистки размежевались с мужчинами по всем мыслимым направлениям, пытаясь выделить специфически женские язык, жесты, цветовые предпочтения, память, речь, письмо; поделили даже историю человечества: появилась женская антропология, женская этнография, женская литература, венцом надо считать «Историю женщин» в пяти увесистых томах, которую следовало бы назвать «Историей подавления и угнетения».

Словом, «мужчины с Марса, женщины с Венеры», друг другу инопланетяне; всё состязаемся, оценивая противоположный пол не по благоприятным его признакам, а по тем, каких ему недостает. Если прежде женщин квалифицировали как неполучившихся мужчин, то в результате эмансипации мужчин критикуют за недостаток женских качеств: отзывчивости, эмоциональности и душевной тонкости. Как поется в песне, «разделились беспощадно мы на женщин и мужчин».

Шествие разрушителя

Когда-то поэт высказал утверждение, «что на земле давно матриархат»; но стихотворение, написанное полвека назад, называется «Бьет женщина»: «героиня» его мстит в числе прочих обид и за этот самый латентный «матриархат», означающий для нее непосильный груз мужества, с ответственностью за всё на свете. А женщине, как ни странно, все еще хочется «к кому-то прислониться», укрыться от бурь за мужем, как за каменной стеной, под защитой, побыть иногда избалованной, изящной, нежной, в счастливой беззаботности.

Существование в какие-то там незапамятные времена матриархата, (или гинекократии, или «материнского права») наукой не доказано: ученые мужи небрежно роняют, что если такая эпоха и была, то плоды ее неудачны, поскольку история о них умалчивает. Так же сомнительны мифы об амазонках, всем известные с детства: помните, победа над их царицей Ипполитой зачлась Гераклу девятым подвигом; в «Илиаде» упомянута «рать мужам подобных» амазонок, воевавших на стороне троянцев; о бесстрашных воинственных девах, совершавших набеги из Скифии, рассказывают Геродот, Эсхил и Климент Александрийский; предания Африки, Азии и Южной Америки также содержат легенды об агрессивных женских племенах. Однако никаких литературных или иных достоверных свидетельств их культуры не сохранилось [222], поэтому признать реальность амазонок всё равно что признать живых кентавров, с которыми они сражались.

Но современный повышенный к ним интерес, конечно, не случаен, тем более что распространен на бытовом уровне: один отец обзывает непослушную дочку амазонкой; древний образ стал символом женского своеволия, вызывающей самостоятельности, излишней активности. Действительно, женщины все чаще воспринимают замужество как лишнюю обузу и предпочитают бессемейность ради независимости. Такова тенденция, похоже, характерная для всех страневропейской цивилизации: статистика 2007 года показала, что большинство женщин США незамужние; до небывало низкой отметки упало число заключаемых браков в Великобритании. В последние десятилетия устремления и взгляды женщин стали мало чем отличаться от мужских и теперь они слишком заняты карьерой, чтобы тратить время на домашнюю рутину и заботы о детях [223].

Ошибка современного феминизма в том и состоит, что в конечном счете все явления жизни воспринимаются на мужской манер: правила и порядки, внедренные мужчинам и для мужчин, хотят распространить на женщин и тем самым сделать мир совсем уж плоским и односторонним. Какое же это равенство – тратить все силы на маскировку под какого-то усредненного мужика, унисекс, к которому так стремятся в Америке; «коридоры власти», деловой мир принуждают прятать эмоции, душить свою сущность, приспосабливаясь к чужой шкуре, к чуждой воинственности, юридической изворотливости; уравниловка вместо вожделенного освобождения оборачивается новыми оковами и двойным гнетом для женщины, которая вряд ли когда-нибудь откажется от преимущественного своего права и призвания, материнства.

Вместе с неприятным термином «выживание» в моду вошел образ «сильной женщины»: у нее есть образование и профессия, она самостоятельная, решительная, целеустремленная, материально независимая, меняет бойфрендов как перчатки, рассчитывает только на себя, водит машину, чаще красного цвета: «красное платье и за реку видно», разбирается в компьютере и строительстве, курит, пьет неразбавленное виски, не лезет в карман за грубым словом, слез не льет, не жалуется, и за все за это ее зовут бизнесвумен, акулой и стервой. Развязные суперделовые дамы, чуть не наголо стриженные, во всем сравнявшиеся с мужиками, публично козыряющие половой распущенностью, всегда в брюках, даже старые, даже в церкви, знали бы они, чьё вызывают ликование!

«Шествие разрушителя» – так называлась маленькая брошюрка, изданная Н.Н. Рышковским в Зарайске в 1909 году [224]. Книжечка эта дорогого стоит; неважно,описал автор подлинное видение или сочинил его ради литературного приема; спустя столетие потрясает точность, с какой он предсказал развитие событий. Тогда, в начале XX века, Люцифер, обессиленный Крестом и скованный в преисподней, призвал свои легионы на последнюю брань с кротким Агнцем. Он дал им «новую силу черной змеи»,силу внушения, и начертал всестороннюю программу борьбы с христианством. «Он бросил в наступление науку и технический прогресс, чтобы избавить людей от бремени физического труда и сбить их в любопытную толпу, жаждущую новизны и развлечений» – сбылось. Он «пустил в моду Маркса, социализм и пролетариат, чтобы ослепить человечество мечтой о поголовном равенстве и земном благополучии» – сбылось; он «спутал понятия, убедив многих, что отнять, ограбить и убить ради всеобщего счастья есть доблестный подвиг храбрости» – еще как сбылось. Он потребовал «от своих слуг и особенно игривого Эрота внушать юношам прельщение к похоти и наслаждению вместе с отвращением к браку, угнетающему личность, налагающему тяжелые узы долга» – сбывается, охватив теперь и женскую половину человечества.

«Мы не одни, – возглашает сатана, – на нашей стороне мужской пол, и он поможет нам обделать дело!». Пронзительным «ура!» оглашается ад, хохочет диавол, но вдруг корчится, как от сильной боли: «есть одна самая неприступная крепость: женщина-дева и женщина-мать; если не возьмете, не покорите этой твердыни, всё напрасно».

Автор «Законов Паркинсона» объясняет, почему в человечестве сложилась традиция спасать и охранять детей и женщин [225]: когда мужчины гибнут на охоте, тонут на рыбалке или, добавим, бомжуют на помойке, оставшихся вполне хватает на племя: прирост населения прямо зависит лишь от численности женщин. Так же прямо будущее планеты людей зависит от душевного устроения женщин, от их готовности рожать детей, обихаживать мужей и неусыпно поддерживать огонь домашнего очага. Вот почему диавол так интересуется нами: сталкивая в порок и грязь всего одну из нас, он предвкушает болезнь и смерть длинной цепи поколений.

Победу над женщиной Люцифер называет выдающимся, небывалым в его культурных приобретениях вызовом Предвечному. Он учит своих клевретов настойчиво внушать женщине извращение идей материнства и целомудрия, и тогда светоносная красота ее души, хрупкое обаяние и утонченная привлекательность пропадут сами собой.

Сто лет спустя нельзя не признать, что враг весьма преуспел в реализации своих планов. Женщины достигают предела распущенности в публичном обнажении, не только на пляже, подиуме или в стриптиз-баре, но и на рынке, в офисе, на улице. Теперь, наверно, мало кто способен оценить жертвенный подвиг леди Годивы из поэмы А. Теннисона: ее жестокий муж пообещал пожалеть подданных, поставив условие: «…ступайте по городу нагая – и налоги / я отменю»; жители, глубоко почитая графиню, смягчили ее позор: все сидели в домах с закрытыми ставнями, лишь некто,

Нет больше тайн! Редкий фильм обходится без «обнаженной натуры», откровенные сцены разыгрываются на театре, о телевидении что и говорить; в публичных концертах участвуют детсадовского возраста накрашенные девочки, уже приученные ритмично крутить попками, прихлопывая в ладоши; им делают замысловатые прически, шьют декольтированные бальные платья по взрослым фасонам, разрешают подводить глаза, удлиннять ресницы, красить губы, покрывать ногти ярким лаком.

О свойствах страсти рассуждают теперь просто, по-деловому, не выбирая слов: главное – развлекаться и наслаждаться; удовольствие полезно, все любят приключения, «контакты» укрепляют связи между людьми, улучшают «качество жизни», счастье в том, чтобы удовлетворять любые возможные желания и инстинкты.

Писательницы состязаются в бесстыдстве, во всех подробностях расписывая эротические сцены, началось с Франсуазы Саган, не отстают и современные наши, например, Л. Улицкая, позиционирующая себя православной. Открытым текстом обсуждается равночестность однополых «браков»: а как же, любовь всегда права! -в числе их сторонников оказываются даже некоторые протестанты, т.е. верующие, записные знатоки Библии, на страницах которой гомосексуализм отвергается безусловно. И уже поговаривают, что Содом и Гоморра осуждены всего лишь за нарушение закона гостеприимства.

Без Бога все мы оказываемся марионетками, послушно исполняющими злую волю. И надо признать: в первую очередь женский пол несет ответственность за демографическую катастрофу христианского мира, в частности, за вырождение русской нации; «европейская цивилизация породила в женском сословии ту оппозицию, что будто бы чем больше детей у особы, тем хуже» – шутил в одном из ранних юмористических рассказов Чехов. В молодости, желая пожить для себя, откладывают радостную обязанность рожать детей на потом; а потом лечатся от бесплодия, жаждут ребенка, но жаждут, может быть, опять-таки ради новых ощущений, ради заполнения пустоты, ради завершения интерьера.

Преимущественно женщины виновны в разрушении брака: более половины семейных союзов распадается, потому что именно матери приучили своих отпрысков жить ради удовольствий, подали им пример эгоизма и нетерпимости. Отмазываем сыновейот армии, пристраиваем на непыльную работу – и причитаем, что не найти достойного мужа для дочки или внучки, не осталось настоящих мужиков; насмехаемся над их слабостью, бесполезностью, кукольностью; вон и моду женскую переняли: длинные кудри, серьги в ушах, кольца на пальцах, кружавчики и оборочки, атлас и парча, блестки и стразы, даже краситься стали, нет, не на сцене: ошарашенному автору привелось зреть продавца в книжном магазине: борода типа эспаньолки, длинный конский хвост и густо подведенные черным глаза.

Женщина не может полноценно существовать в одиночестве, без семьи, обычной или монашеской; если не о ком заботиться, ее эмоциональная сфера истощается и душа засыхает. Потому что самое дорогое и главное для ее гармонии – способность любить, а значит терпеть и прощать; ее любовь может стать мощным стимулом для близких. Один писатель однажды случайно узнал, с каким восторгом жена рассказывала о нем сестре и подруге, и испугался: «я-то знал, каков я на самом деле». И, хотя «никогда не мог добраться до того, каким она меня вообразила», стал бояться; он называет это «страхом любви», ибо если кто, убедившись в душевной красоте женщины, не хочет ее потерять, он будет всю жизнь стараться предстать перед ней в лучшем образе, будет опасаться совершить низкий поступок, проявить слабость, тем более воровать, брать взятки – из опасения потерять ее, если она узнает [227].

Феминизм, надо признать, сделал немалые успехи и сумел внушить «общественности» постулат о половом равенстве по всем направлениям. Мiр сей с его железной логикой всегда пытается профанировать тайну христианства и навязать ему свои принципы и критерии: от Церкви ожидают ясной политической окраски, четкой ориентации относительно патриотизма, коммунизма и капитализма, епископов делят на «консерваторов» и «прогрессистов-экуменистов» и требуют от них комментариев на всякую злобу дня.

Теперь вот, с достижениями гендерной теории, дискутируется проблема женского священства, уже существующего у протестантов [228]; позиция нашей Церкви, резко отрицающая это нововведение, представляется Западу косной и однозначно дискриминационной. Надо надеяться, у нас разговоры не пойдут дальше некоторых озорных заявлений в интернете, мол, «мы не глупее», «махать кадилом» вполне доступно и нам, а уж по части «окормления», то бишь утешения ближнего и «полезных советов», куда искуснее и опытнее.

Православные женщины без доказательств чувствуют: алтарь не «рабочее место», а священство не должность, которую может занять любой желающий. «Священство принадлежит Христу… священство и жертва – навсегда Христовы. И если носитель, икона и исполнитель этого исключительного священства мужчина, а не женщина, то так происходит потому, что Сам Христос – мужчина, а не женщина» [229]. Впрочем, острый сей вопрос нуждается в основательных богословских аргументах; митрополит Антоний Сурожский, например, не считал его решенным раз навсегда: «является Христос мужчиной или Он Всечеловек, то есть в Нем всё человечество или мужская особь? И эта разница очень важная. Если принять, что Он стоял на Своем месте и действовал в силу того, что Он мужчина, тогда, действительно, нет речи о том, чтобы на Его месте стояла женщина. Но если Он – новый Адам, содержащий в Себе всё человечество, тогда Он действовал одновременно от имени мужчины и женщины в полном смысле слова» [230].

Курьезный случай произошел в Дании: женщина, епископ Эльсинорский (на родине принца Гамлета!) Лизе-Лотте Ребель, запретила в служении пастора, заявившего о своем неверии в Бога, загробную жизнь и воскресение. Теперь будет суд и прочие разборки, ну как же, нарушены права на свободу совести, да ведь и нет такого закона, по которому священнослужитель не может быть атеистом. Так либерализм вкупе с юридической казуистикой заводит в непроходимые дебри абсурда.

Церковь не предназначена для решения сиюминутных житейских проблем; есть вещи, вообще не постижимые на человеческом уровне, например, благотворность страданий, красота и спасительность единобрачия, аскетизма, целомудрия, нестяжания, послушания, непротивления злу, жертвенности, самоотречения; Евангелие от первой до последней буквы «юродство есть», оно безумно для обывателя и враждебно «правам человека», ибо любовь Божия заботится о спасении людей в вечности, а совсем не об удовлетворении их земных пожеланий.

Вот почему православные христианки чужды дружному общемировому звону на тему о «равенстве», тем более «превосходстве» своего пола; дух соперничества, дележа, борьбы за первое место [231] абсолютно чужд Евангелию; сладостно, напротив, всё отдать, ни во что не вцепляться, обогатиться Его нищетою [232]; разве не лучше оставаться обиженными [233]?

Верблюд в забавном четверостишии Маяковского удивляется: «лошадь разве ты?/ я думал, ты просто верблюд недоразвитый!». Та же ошибка совершается из поколения в поколение при изучении природы пола: женщину непременно сравнивают с «эталоном», мужчиной, полагая, очевидно, что при ее создании Творцу просто не хватило материала или воображения. Но различия заложены от начала, инаковость предписана, нечего делить, нечему завидовать и незачем считаться, кто больше натерпелся и кто кому должен. Господь ожидает от нас единства, а не соперничества.

Стремительно несется вперед колесница истории. Не потщимся, как сказано, остановить ее бег немощною рукою, но почему не сойти, отказавшись от участия в массовой гонке, избрав высшее, неизменное, вечное? И страшно подумать: быть может, от нас зависит замедлить скорость погибельного движения? Быть может, принадлежность к своему полу есть таинственный знак особенного служения, который нам предстоит понять и оправдать? Быть может, пока женщины рождают потомство, пока воспитывают новые поколения христиан, пока наполняют храмы и молятся о детях, не придут последние дни и для многих еще останется открытой дверь покаяния?

Дерзай, дщерь! – сказал Сам Господь, никогда не усомнившийся в великой духовной силе и способности женщины исполнить Его призвание; ведь одну земную Женщину Он знал близко. Любовь к Богу вознесла Ее выше ангелов, облекла несравненной славой и соделала грозой демонов. Последуем примеру нашей Ходатаицы и Заступницы в усердном исполнении Божиего намерения о нас, в радостной верности, в молитвенном предстоянии за грешный мир, в сострадании людям. Будем стремиться к Ее смирению, слагая в сердце своем Божественные уроки и восходя к готовности всегда, как Она, ответить: се, раба Господня.