Десять лет на острие бритвы

Колонна — «194»

Утром всех подняли ударами о рельсу. Кухня была не походная, а стационарная, стены ее были выполнены из ивняковых оштукатуренных снаружи и внутри плетней. Крыша крыта дерном. Похлебали баланду с черным хлебом и айда на выход к вахте всей колонной. У вахты стояли подводы, нагруженные пилами, топорами, лопатами.

Мы тронулись по направлению к сопкам, находившимся от нас на расстоянии 6–7 километров. Шли часа два, пока не остановились на одной сопке с редкой лесной порослью. Была поставлена задача — на каждые четыре человека спилить или срубить одно дерево, его очистить и ошкурить. К обеду работа была закончена. Каждая четверка теперь взваливала себе на плечи свою работу и трогалась в обратный путь. Я шел и нес бревно с его макушечной стороны. Доставалось, конечно, больше всех переднему, на плече которого находился комель. Пронести, как оказалось, восемь километров бревно длиной 8–10 метров, не особенно легкая задача. Пришлось нам всем здорово попотеть. В зоне бревна распилили на плахи. Часть зк в это время занималась копкой котлована под полуземлянку с заложением на глубину примерно метр.

Через пять-шесть дней землянка была готова к заселению. С палатками было покончено и их убрали. Надолго ли? Вот вопрос. Через два дня бригаду вывели на работу. Предстояло строить до Монгольской народной республики одноколейную железнодорожную линию, соединяющую Улан-Удэ с Усть-Кяхтой. Наша колонна занимала участок протяженностью в шесть километров. Недалеко от трассы бежала быстротечная, производившая большое впечатление судоходная река Джида, истоки которой находились в глубине Монголии. Колонне не повезло, т. к. весь отведенный участок оказался сплошной скалой, в связи с чем приходилось проводить взрывные работы для ее рыхления и превращать ее в разборную, самим же работать ломом, клином и кувалдой, а чаще — просто руками, укладывая куски породы в тачку. Тачку нужно было катить по двадцатиметровому трапу к месту прокладки жд полотна.

Дневная норма за десятичасовой рабочий день являлась весьма напряженной — что-то около одного кубометра на человека. В моей бригаде, состоявшей из 18 человек, выработка равнялась 18 м³. При выполнении бригадной нормы каждый член бригады получал 800 граммов хлеба, первое и второе блюдо вечером, а днем — какую-либо кашу прямо на трассе. При 110 % — 900 граммов хлеба, при 120 % — 1 кг хлеба и дополнительное второе блюдо на трассе. Свыше 120 % — 1,2 кг хлеба и дополнительную кашу на трассе, а вечером к ужину — пирожок. Работа в забое производилась звеньями по два человека — один подготавливал грунт для загрузки тачки, второй отвозил его к месту укладки.

После обеда напарники менялись местами. Мне как бригадиру к концу рабочего дня приходилось производить замер выполненного объема работ каждым звеном и, складывая девять таких замеров, получать общебригадную выработку. Сразу было видно, какое звено отстает или идет впереди — исключалось всякое «сачкование». Мои замеры проверялись замерщиком колонны и без его подписи составляемая мною рапортичка считалась недействительной для зачисления бригады на питание в следующий день.

В таких случаях бригада получала минимальную норму, т. е. 600 граммов хлеба и баланду. От замерщика зависело очень многое. С ним старались дружить все бригадиры, его обихаживали. Да чего только не делали, чтобы его ублажить! Сплошные взятки в виде подношений из содержимого посылок. В общем он жил припеваючи, катался как сыр в масле — об этом было известно начальству колонны.

Последнее представляло из себя следующий конгломерат отбывающих наказание бытовиков: начальник колоны со сроком 7 лет; прораб — 8 лет за большую растрату в кондитерской промышленности; нарядчик — пять лет за связь с преступным миром — продажу краденого; замерщик — за взятки. Всем им до освобождения оставались буквально считанные годы и месяцы. Только один среди них — десятник Акоев из Северной Осетии — был не испорчен лагерной жизнью, представляя собой вполне нормального человека, причем вызывавшего к себе даже симпатию, несмотря на то, что сидел за убийство, совершенное по настоянию своей матери по закону кровной мести. Ему было всего двадцать два года.

Начальник и прораб жили в отдельной мазанке, расположенной около вахты и почти рядом с ними, тоже в мазанке, рассчитанной на четыре деревянных топчана с тумбочкой у каждого и довольно большим столом размещались десятник, замерщик, нарядчик и снабженец. За зоной находилась построенная нами баня и вошебойка.

На двенадцатый или пятнадцатый день пребывания в колонии и нескольких дней работы на трассе, я заполнял у себя в землянке очередную рапортичку, как вдруг прибегает рассыльный и передает распоряжение начальства немедленно прийти к вахте. Спешно закончив рапортичку, отнес ее прорабу, заодно спросив, не знает ли он, зачем меня вызывают на вахту. Он не знал. Смотрю: ворота открыты. Верхом на лошади какой-то начальник, а рядом с ним тот начальник отделения, с которым у меня было столкновение в день прихода в колонну (инцидент в палатке).

Верховой оказался командиром взвода охраны. В этот день из колонны убежало три заключенных, один из них заправский урка, притворившийся больным и получивший от старика-фельдшера освобождение, сумел каким-то образом пролезть через проволочное ограждение и убежал, а вместе с ним бежали еще двое бытовиков. «Ну, где твой этот самый контрик?», — такой вопрос я услышал, подходя к вахте. «Вот он, — показывая на меня пальцем, — сказал командир отделения». «Ваша фамилия?» «Конаржевский». «Встань к ним».