Десять лет на острие бритвы

На острие бритвы

Я присоединился к этой группе. Каким-то странным, полупьяным голосом взводный не очень громко, но угрожающе произнес: «Идти по три, не отставать, шаг вправо, шаг влево считается побегом, стреляю без предупреждения». Оказалось, он на самом деле был крепко подвыпивши. «Пошли!» И мы отправились. Кто эти люди, с которыми я должен был идти в неизвестность? Маленький, щупленький старичок-фельдшер, рядом с ним средних лет человек в хорошем кожаном пальто, третий — из блатных, фасонистый парень в шароварах и кожаных сапогах. Во втором ряду крайним слева шел я, рядом — совершенно больной человек, с опухшим лицом от цинги, еле передвигавший ноги, вот-вот готовый упасть, и третьим — инженер-механик, которого я видел в одной из бригад.

Луны нет, темнота невероятная, кругом голые сопки. Позади явно выпивший всадник, качающийся из стороны в сторону, еле удерживающийся в седле, с пистолетом в руке и время от времени пьяным голосом кричавший: подтянись, не отставать! А то захочу — и побежите, как миленькие, со скоростью моего коня.

Шли молча. Разговаривать он запретил. Больной сосед умоляющим шопотом попросил взять его под руки: «Иначе упаду, и тогда мне конец — застрелит». Я обратился к механику: «Давайте поможем». Но в ответ услышал: «Вот еще! Ради чего я буду собой рисковать, тут такие дела, что каждому надо думать о самом себе, подыхать не хочу». Я промолчал, но про себя подумал: «Вот мерзавец, негодяй». Тогда я обратился к парню в шароварах, он согласился. Незаметно мы обменялись местами и взяли больного под руки.

Прошли километра два, на горизонте появилась луна, стало светло. Уже легче… Но куда ведут? Зачем ведут? И этот пьяный командир, которому ничего не стоит любого из шестерых застрелить и даже перестрелять всех и, не моргнув глазом, оправдать это убийство попыткой к бегству. Одна эта мысль приводила в дрожь. Убьет — и никто из своих не узнает, где ты зарыт, что с тобой было. Неожиданно раздается команда: «Стой!» Остановились. Сосед, как только мы перестали его поддерживать, сразу упал. Жданов, так звали командира, подъехал вплотную на коне и, не слезая с него заорал: «Знаем мы вас, контриков, умеете притворяться. Вставай! Возиться не буду, пристрелю — и дело с концом!»

Я попробовал его поднять, не вышло — слишком тяжел, на помощь пришел блатной (звали его Мишка) — резаный. «Шестерка» тронулась дальше. Прошли не больше километра — опять команда: «Стой!» Покачиваясь в седле, пьяный взводный вынул из планшетки какую-то бумагу, поднес ее к глазам, что-то прочел и приказал фельдшеру отойти на пять шагов в сторону.

Трясущийся, полуживой от страха старик вышел. Жданов подъехал к нему вплотную, поднял пистолет и прицелился в него. «Говори, сволочь, куда бежали твои подопечные? Ты знаешь! Они тебя, наверное, купили. Если не скажешь, то больше не сойдешь с этого места. Даю тебе на раздумье три минуты».

Затем посмотрел в бумагу и назвал мою фамилию. «Встать рядом! Это ты, любезный, захотел свои права качать? Нашелся мне учитель! Говори, куда бежали те трое?»

Я молчал, мозг лихорадочно работал, молнией пронеслось только одно слово — «конец». Вот здесь, в этих сопках, закончится моя жизнь. И вспомнилась песня из фильма «Путевка в жизнь» «… и никто не узнает, где могилка моя». И вдруг Жданов изрек: ну ладно, черт с вами! Идите на место. Там разберемся.

Прошли еще километра два, а может, и меньше, и видели совсем близко вынырнувший из-за сопки огонек. Направились к нему. Это была колонна. Подходя к вахте, Жданов вызвал дежурного, сдал нас ему. Первым завели на вахту фельдшера. Поскольку вахта представляла небольшую плетенку, обмазанную глиной, то нам было слышно от слова до слова все, что там происходило. Беднягу били кулаками и ногами, он кричал от боли и твердил одно: «Не знаю, не знаю, где они, ничего не знаю, не бейте меня». Через некоторое время его вынесли в клетушку, стоящую напротив вахты, и втолкнули в нее. Парня в шароварах увели куда-то вглубь колоны. Били механика, несколько раз ударили больного колхозника, а затем тоже отправили их в зону.

Было слышно, как кто-то из охранников со злостью сказал: «На черта он пригнал сюда эту шваль, и без нее мороки и так много». Пятого сразу отвели в зону, ни о чем не расспрашивая. Я оказался последним. Для себя решил: «если меня только тронут, то будь что будет, соберу свои силы и дам сдачи. Конец — так конец». Сразу появилось спокойствие. Меня ввели в мазанку. На вахте двое: один в кожаной тужурке с пистолетом в кобуре на ремне, второй — в шинели охранника, в петлице — один кубик. Кожаная куртка просматривала лежавшие на столе бумаги. Обернувшись ко второму, спросил: «Зачем еще и этого пригнали к нам?»

Какое-то время длилось молчание. Прищурившись, с пистолетом, разглядывал меня. Все нервы во мне были напряжены. Что дальше?.. Не торопясь, он подошел ко мне так близко, что его одежда почти касалась меня. Ну, думаю, сейчас начнется, а сам смотрю в упор в его глаза. Он скрипнул зубами, обругался сволочью, толкнул в грудь и отошел. «Раздевайся!» Я снял свою неизменную дошку. «Снимай костюм!» Я остался в одном белье. «Отведи его напротив, пускай посидит, проветрит свои слишком умные мозги». Так я оказался в клетушке — карцере, размером около 10 кв. м, с маленьким, но без стекла окошечком в сторону вахты, а на улице мороз, наверняка, не меньше пяти градусов. Проникавший сквозь окошечко лунный свет дал возможность разглядеть голые нары на четыре места и лежащего на них стонущего фельдшера. Вторым жильцом оказался пацан лет четырнадцати, в чем-то провинившийся.

Чтоб не простудиться, я решил ходить взад и вперед мелкими шажками быстро-быстро. Если не буду двигаться, наверняка заболею. Как-нибудь вытерплю до утра, а там станет теплее, а днем даже жарко, а дальше будет видно.

Поднялся парнишка. Одет он был тепло, но, видно, посочувствовал мне: «Слушай, я сейчас разожгу огонь», — и он отламывает от нар сухой прутик, достает откуда-то веревочку, находившуюся в каркасе нар, делает небольшую лунку — и давай вращать прутик в лунке — так он хотел добыть огонь методом наших предков. Пошел небольшой дымок, но на нем все и кончилось, номер не удался. Во время этой работы он скинул с себя бушлат, и я, набросив его на себя, немного согрелся. Фельдшер все время стонал. Я пытался с ним заговорить, но он не отвечал, а только качал головой. Утром я увидел через окошко нового вахтера, попросил его подойти и сказал ему, что здесь лежит очень больной старик, и если не принять меры, то с ним что-нибудь случится.

Часа через два старика посадили в телегу и отвезли в больницу. Потом я узнал, что ему отбили почку. (Оказалось, я попал в штрафную колонну с особым режимом). О таких местах я уже имел понятие. Страшное дело — попасть туда. Там содержались не люди, а явные звери. Это были субъекты, потерявшие человеческий образ. Они способны играть в карты на все что угодно, а когда уже было не на что, то играют на свои собственные пальцы, глаза и, проигрывая их, обязаны сами или отрубить палец, или выколоть глаз. Если не хватит силы это выполнить, то ими займутся другие подобные звери. Воровские законы были жестокими, беспощадными. Не дай бог, если кто-либо из вольнонаемных работников лагеря или колонии проигрывался в карты или просто на спор. Его необходимо было немедленно переводить куда-либо в другое место, иначе он обязательно будет убит или изуродован.

Днем солнышко нагрело примитивный карцер и мне стало значительно легче переносить холод в одном нижнем белье. Примерно часа в два дежурный открыл его и бросил мне одежду: «Одевайся!» Подошел охранник. В его сопровождении я отправился обратно в 194 колонну. Результат — поседевшая борода.

Примерно через месяц колонну посетил начальник третьего отделения Южжелдорстройлага НКВД на ДВК Тор. Состоялось собрание заключенных. Тор предложил высказать все претензии, касающиеся работы и жизненных условий в зоне.

Все молчали. Тогда взял слово я и рассказал обо всем пережитом в ту ночь и о причине, по которой оказался в штрафной колонне. Начальник внимательно выслушал всю историю, что-то записал себе в блокнот, но ничего не ответил. Когда он уехал, то члены не только моей бригады, но и других окружили меня с возгласами: «Зачем высунулся? Что ты сделал? Неужели не понимаешь, что теперь тебе не будет житья? Нашелся праведник!» Но, как ни странно, со мной ничего не случилось. Тор оказался руководителем, стоящим на страже официального закона. Вскоре Жданов стал рядовым стрелком, охраняющим склад со взрывчаткой, а отделенный переведен в другое отделение. Значит, есть еще справедливость, не все пошли по ежовскому пути, олицетворявшемуся на плакате с изображением ежовых рукавиц.

За это время я полностью втянулся в тяжелую физическую работу. Тачки катал даже бегом. Работал и ломом, пробовал действовать им с наименьшим приложением силы и пришел к выводу, что можно добывать куски скалы без больших усилий при помощи смекалки: в скале имелись трещины, и я использовал их. Свой опыт начал передавать членам бригады. Подходил к каждому и показывал, как это надо делать, как лучше ковырять породу, не применяя клина и кувалды. Вскоре бригада начала перевыполнять норму и стала передовой и о питании речь больше не возникала. После собрания, на котором присутствовал начальник отделения, у меня сложились хорошие отношения с руководством колонны.

Я ни слова не говорил о некоторых непорядках в самой колонне, поскольку они были незначительными по сравнению с тем, что пришлось пережить в ту злополучную ночь. Очевидно это оценили начальник и прораб колонны. Они довольно часто приглашали меня к себе и расспрашивали о моем житье-бытье на воле, иногда угощали чем-нибудь вкусным из получаемых посылок, да и я сам кое-что уделил им из полученных уже двух посылок.

Все это, однако, не спасло меня от цинги. Распухали стопы ног, зашатались зубы. Даже если слегка надавишь на стопу пальцем, на ней надолго оставались углубления. Настой из сосновых игл не помогал. Вместо старика-фельдшера работал молодой парень, который знал только одно лекарство — сосновый настой да еще аспирин. Жил он припеваючи, т. к. в ближайших бурятских аймаках не было ни одного врача и фельдшера, и буряты узнав, что в колонии есть «дохтур», стали ездить к нему, а одна выздоровевшая старушка принесла ему небывалый авторитет. Привозили ему масло, лепешки, молоко, чай и другие продукты, которыми он делился с начальством.