Десять слов про Китай

Революция

Некоторые западные интеллектуалы удивляются, как это в Китае, стране с достаточно непрозрачной политической системой, так бурно развивается экономика, ведь непременное условие ее процветания — по-настоящему демократический строй. Они упускают из виду, что экономическое чудо подталкивается революцией.

После прихода к власти в 1949 году коммунисты продолжали делать революцию в ходе политических кампаний, вершина которых — большой скачок 1957 года и культурная революция 1966–1976 годов. В наших идущих уже тридцать лет реформах есть и неумеренный энтузиазм первого и насилие второй.

Поговорим сначала о духе большого скачка. В 1978 году, когда провозгласили политику «реформ и открытости», годовой объем производства стали был чуть больше 30 миллионов тонн, в 1980 году — уже более 37,12 миллиона тонн (пятое место в мире), в 1996 году Китай выбился в мировые лидеры и четырнадцать лет сохраняет свои позиции. В 2008 году было произведено 32 процента мирового объема, что выше вместе взятых показателей всех стран, занимающих со второго по восьмое место. К 2008 году мощности по производству стали достигли 660 миллионов тонн, из них 460 миллионов пошли вдело, а 200 миллионов тонн оказались избыточны. При этом все тридцать лет реформ производство стали росло значительно более быстрыми темпами, чем промышленность, которая эту сталь потребляла. Мы словно вернулись к недомыслию большого скачка.

В 1958 году власти провозгласили лозунг «Перегоним Англию и догоним США!», и в городах и весях всего Китая запылали плавильные печи. Крестьяне бродили среди заброшенных полей в поисках руды. Рабочие фармацевтических и шелкопрядильных заводов плавили сталь. Тем же занимались продавцы, учителя, ученики, доктора, медсестры… Все боялись клейма «саботажник большого скачка» и не покладая рук выплавляли сталь. Не находили руды — бросали в печи кухонную утварь, железные кровати, батареи… Не беда, что в результате получилось более трех миллионов тонн бросового чугуна. Он составил треть от общего годового объема 10,7 миллиона тонн (в два раза больше 5,35 миллиона тонн, произведенных в 1957 году). Но народ продолжал работать с огоньком, обливался перед печами потом и скандировал речевку «А мы сдали больше стали»:

В девяностые годы крестьяне с неменьшим азартом выплавляли сталь в земляных печах вблизи крупных заводов. Жидкую сталь заливали в огнеупорные цистерны и везли на завод, где в домнах происходила дальнейшая обработка. При обычных условиях печь давала бы сталь четырнадцать раз в сутки, а благодаря помощи крестьян — тридцать раз. Конечно, теперь они производили не брак и прилично зарабатывали. Деревья вдоль дорог, по которым перевозили сталь, засохли от жаркого дыхания металла.

Большой скачок 1958 года можно назвать комедией хвастовства в стиле романтического абсурда. Самые урожайные поля давали тогда 200 килограммов риса с му[6], но в соответствии со спущенным сверху лозунгом «Будем мы в мечтах храбрее — будут и поля щедрее!» газеты врали, что урожайность по стране 5000 килограммов с му. Например, 8 сентября 1958 года «Жэньминь жибао» в разделе «срочно в номер» напечатала следующую заметку: «В уезде Хуаньцзян провинции Гуанси собрали 65 тысяч килограммов риса с му». Причем врали с яркими художественными подробностями: откормили свинью до 500 кг, голова у нее с огромную корзину, мяса в ней — как в трех простых свиньях, в котел диаметром один метр она не влезла, пришлось взять двухметровый, и то поместилось только полтуши; вырастили громадную тыкву, дети играли в ней в дочки-матери. Вся страна распевала частушку «Уродился наш батат»:

С августа 1958 года по всему Китаю упраздняли волости и заменяли их народными коммунами, где, в свою очередь, заменяли питание на дому общественными столовыми. Крестьяне, поощряемые лозунгом «Повысит сытная еда производительность труда!», состязались, кто больше съест, и в результате некоторые оказывались на больничной койке.

Через несколько месяцев амбары опустели, и абсурдно-романтическая комедия перешла в суровую реалистическую трагедию. Рапортовали о небывалых урожаях чиновники, а расплачивались за хвастовство крестьяне. Исходя из завышенных цифр, государство собирало огромный зерновой налог. У крестьян изымали пищевое и кормовое зерно и семенной фонд. Местные работники организовали «ударные продотряды», которые переворачивали все в доме, долбили стены, рыли землю в поисках зерна. Если не находили, крестьян избивали.

В одной из коммун провинции Аньхой более трех тысяч человек подверглись побоям, более сотни стали инвалидами, более трех десятков погибли в устроенном коммуной «исправительном лагере».

Страну поразил голод. По официальным данным, в ходе большого скачка в одной только провинции Сычуань умерло 8 миллионов 110 тысяч человек, то есть каждый девятый.

Китайцы до сих пор оплакивают горе, причиненное кампанией 1958 года, но и из современной экономической политики торчат уши большого скачка. По закону на сооружение крупных объектов — аэродромов, портов, скоростных шоссе — провинциальные власти обязаны получить санкцию центра. Однако они обращаются за разрешением уже после запуска проекта. Часто строительство нерентабельно. Например, в провинции Хэбэй и соседнем городе центрального подчинения Тяньцзине, общая протяженность береговой линии которых составляет 640 км, есть целых четыре порта: Циньхуандао, Цзинтан, Тяньцзинь и Хуан-хуа. Хотя по состоянию на 2003 год ни один из них не был полностью загружен, их непрерывно расширяли.

Конечно, некоторые крупные стройки оправданны. Но в Китае есть шоссе, построенные более десяти лет назад, по которым до сих пор ездят только немногочисленные туристические автобусы и легковые машины, но не грузовой транспорт.

В 1999 году министерство образования решило увеличить прием абитуриентов. К 2006 году в вузы страны поступило 5,4 миллиона человек, в 5 раз больше, чем в 1998 году. В вузах училось 25 миллионов человек. Министерство с гордостью заявляет: «За несколько лет Китай по размаху высшего образования обогнал Россию, Индию и США, выйдя на первое место в мире. При ВВП около тысячи долларов на душу населения Китай совершил переход от элитарного к массовому образованию, на что другим странам понадобилось тридцать, пятьдесят и более лет».

Как всегда в Китае, за красивыми цифрами кроются проблемы. Чтобы увеличить набор студентов, вузы взяли в коммерческих банках гигантские займы, которые не смогут вернуть. Плата за обучение выросла в течение десяти лет в 25–50 раз, то есть в десять раз больше, чем доходы населения. На обучение одного студента уходит заработок среднего горожанина за 4,2 года и среднего крестьянина за 13,6 лет. Ежегодно около миллиона выпускников не находят работы. А нужно возвращать образовательные кредиты. В 2009 году количество поступающих в вузы впервые за 32 года снизилось. Некоторые дети из бедных семей поняли, что университет не улучшит их жизненные перспективы.

Теперь о спрятанном за экономическим чудом насилии в стиле культурной революции. Шестьдесят лет коммунистической власти есть шестьдесят лет царства канцелярской печати. Без печати не обходится ни бумага о назначении на должность, ни коммерческий контракт, ни служебное удостоверение, ни студенческий билет, ни свидетельство о рождении, смерти или браке.

В январе 1967 года шанхайские «бунтари» взяли приступом горисполком и завладели печатями. По стране пронеслась волна «январской революции»: «бунтари»-цзаофани и «красные охранники»-хунвейбины врывались в органы администрации, учебные заведения, на предприятия, переворачивали их вверх дном, изымали печати и торжественно заявляли о «захвате власти».

С печатью можно было издавать постановления, получать в различного рода финансовых учреждениях деньги «на революцию», расправляться с неугодными. Любое безобразие оправдывалось проштампованной бумажкой.

Между группировками цзаофаней и хунвейбинов шла ожесточенная борьба за печати. Нередко на лестнице «бунтарей» встречали конкуренты, которые хватали их за одежду, кидались под ноги, лишь бы не допустить до печатей. Иногда, уже завладев печатями, одни «революционеры» обнаруживали, что другие окружили административное здание, где они находятся…

В детстве я своими глазами наблюдал такую сцену. Мне было семь лет, я прятался под ивой и, трясясь от страха, смотрел, как на противоположном берегу нашей речки «бунтари» ворвались в административное здание. Тут прибежало человек сорок других цзаофаней с палками, а их вожак закричал в рупор, чтобы враги немедленно отдали печать, иначе их «вынесут ногами вперед». Им ответили: «И не мечтайте!» Под вопли «Да здравствует председатель Мао!» и «Клянемся до последней капли крови защищать председателя Мао!» завязался кровавый бой. Звенели стекла, трещала мебель, стонали люди. Владеющие печатью не могли одолеть численно превосходящего противника. Они отступили на крышу, утащив с собой раненых. Но атакующие прорвались и туда. Они ожесточенно лупили палками направо и налево и сбили несколько человек с крыши трехэтажного здания. Один из них успел перед падением зашвырнуть печать в речку. Двое упавших получили тяжелые увечья, один разбился. Деревянная печать поплыла по течению, постепенно набухая и идя ко дну. Победители помчались за ней по берегу, а один сорвал с себя ватные штаны и ботинки и нырнул с моста в ледяную воду. Под поощрительные крики товарищей он схватил уже совсем было потонувшую печать.

Потом победители торжественно промаршировали по улицам нашего городка. Впереди потрясал печатью мокрый герой. Из его ушей, рта и носа вытекала вода. За ним хромали покрытые синяками братья по оружию и провозглашали «окончательную и бесповоротную победу январской революции» в нашем городке.

Спаситель печати сильно простыл. Я несколько раз видел на улице, как он вдруг замирает на месте, сосредоточивается, оглушительно чихает, после чего продолжает движение.

С тех пор в Китае произошли колоссальные перемены. Но печати по-прежнему символизируют власть, поэтому и сейчас за них дерутся сплошь и рядом — руководители акционерных обществ, председатели советов директоров, нотариусы, адвокаты… Эти люди в цивильных костюмах, так хорошо знающие законы, лупят друг друга, ругаются и портят мебель, словно последние хулиганы.

Такое происходит даже в государственных компаниях. В одной из них в 2007 году секретарь партийной организации поссорился с председателем совета директоров и «освободил его от занимаемой должности». По закону уволить его мог только совет директоров, но тридцать амбалов с кувалдами, командированные парт-секретарем, взломали двери офиса, вскрыли сейфы и унесли печать.

Одна южнокитайская фирма проиграла дело, потому что истец привлек к разбирательству третью сторону. Тогда ответчик послал в эту компанию нескольких налетчиков, которые загнали хранящего печать сотрудника в туалет, разыскали ее, проштамповали поддельные документы в пользу ответчика, бросили печать на пол и скрылись. На слушании во второй инстанции ответчик категорически отрицал, что печать была им похищена.

Уездная администрация желала взять у одной деревни в аренду 50 му земли, но никак не могла договориться с сельсоветом о цене. Попытки оказать давление столкнулись с протестом всей деревни. Тогда уездные чиновники отправили туда своих людей, которые, применив силу, сами поставили нужную печать на нужную бумагу…

Иногда истории эпохи культурной революции схожи с современными даже в деталях.

Знакомый рассказал мне, что в те годы в его городе две равные по силам группировки цзаофаней договорились распилить печать пополам. Соответственно ставилась она только на документы, утвержденные обеими сторонами. Разумеется, на оттиске была щель.

Ситуация повторилась в наше время. Заместитель генерального директора небольшой компании сколотил себе группу поддержки, прогнал гендиректора и председателя совета директоров и сам занял эти должности. Но прежний гендиректор исчез вместе с печатью. Это не смутило победителя: он, в нарушение закона, велел подчиненному заказать на рынке такую же. Однако старый гендиректор имел возможность и дальше ставить свою печать на контрактах, что внесло бы хаос в коммерческую документацию. Новый руководитель не растерялся — приказал купить топор и на глазах изумленных подчиненных прямо на рабочем столе разрубил печать пополам. Теперь действительными считались только документы со щелью на оттиске.

Такие истории повторяются у нас на каждом шагу. Гангстеры из голливудских боевиков позеленели бы от зависти.

Жестокость в духе культурной революции проявляется и в других областях. Сейчас по всей стране стремительно сносят старые дома и не менее стремительно возводят небоскребы. По китайским городам ходит анекдот: ЦРУ узнало, что в их городе скрывается Усама бен Ладен, и прислало разведывательный самолет; летчик докладывает, что город уже снесли и террорист номер один, очевидно, мертв. При сносе домов полицейские оттаскивают протестующих бедняков, дюжина бульдозеров сносит их хибары, и приходится им переезжать в предоставленное местными властями жилье.

Два года назад одна семья никак не могла договориться с местными властями о сумме компенсации за переезд. На рассвете в дом этой семьи через окно залезли люди в касках, подняли хозяев из постели, не дали надеть ни штанов, ни носков, замотанных в одеяла запихнули в машину и отвезли куда-то, где они сидели на голом цементном полу под присмотром двух десятков полицейских. В полдень явился чиновник и сообщил, что они подверглись насильственному выселению, дом снесен, а вещи по описи перевезены в новое жилье. Пришлось подчиниться. До сих пор они вспоминают все это как страшный сон.

Следует признать, что эффективность местной администрации — одна из причин нашего экономического чуда. Достаточно официальной бумаги, чтобы решить любую проблему. Хочу сказать западным защитникам демократии, что недостаток политической прозрачности скорее способствует, чем препятствует развитию Китая.

Насильственный снос домов вызывает все больший протест населения. В ноябре 2009 года в городе на юго-западе Китая несколько десятков неизвестных со стальными трубами, ломами и пластырем ворвались в девять из предназначенных под снос домов, подняли тринадцать человек с постели, заклеили им рты пластырем и увезли подальше с места событий. Четверо жильцов, оказавших сопротивление, получили ранения. Затем два грохочущих экскаватора в мгновение ока стерли с лица земли двадцать шесть домов. На рассвете противостояние приняло новый оборот. Выселенные и их родные и близкие заблокировали перекресток баллонами со сжиженным газом и натянули вокруг красную ленту. Полиция разогнала их, а четырех «зачинщиков» задержала за создание помех дорожному движению.

Тогда же, в ноябре 2009 года, после того как собственница жилья отказалась подписать соглашение о сносе, где сумма компенсации была явно ниже рыночной цены, ее дом подвергли насильственному сносу. Когда бульдозер повалил ворота и часть стены, она хлебнула виски для храбрости и вместе с мужем стала с балкона четырехэтажного здания бросать в рабочих бутылки с зажигательной смесью. В ответ те швыряли камни. После многочасового сопротивления ее дом все-таки снесли. Их с мужем осудили за создание помех общественным работам, и мужа приговорили к восьми месяцам тюрьмы.

В городе Чэнду женщина по имени Тан Фучжэнь 13 ноября 2009 года тоже кидала в рабочих горящие бутылки, а через три часа бесплодной борьбы, отчаявшись, облила себя бензином и совершила самосожжение. Это наконец привлекло внимание прессы, и хотя местные власти квалифицировали действия Тан Фучжэнь как сопротивление закону, общественное мнение встало на ее сторону. Люди задумались о справедливости «Положения о сносе городских жилых зданий», а пять профессоров-юристов из Пекинского университета направили в Постоянный комитет Всекитайского собрания народных представителей предложения по пересмотру этого законодательного акта, противоречащего конституции и принципам имущественного права. В обстановке нарастающего недовольства насильственными сносами Всекитайское собрание народных представителей обещало пересмотреть закон. Однако жизнь посмеялась над теми, кто наивно поверил, что принудительному переселению положен конец.

16 декабря 2009 года одна женщина, вернувшись с базара, обнаружила, что ее дом снесен, а мебель и бытовая техника куда-то исчезли. Родные были на работе. Женщина заплакала:

— Как же мы переночуем на таком холоде?

В другом месте районный руководитель на собрании по организации сноса крестьянских домов заявил четырем десяткам служащих: кто до Нового года не «проведет работу с родственниками из деревни», будет уволен. В самой деревне галдящие каждый день с восьми утра до шести вечера (как во времена культурной революции) громкоговорители повторяли:

— Администрация настроена очень решительно, сопротивляться строительству бессмысленно.

Все эти бесконечные истории напомнили мне слова председателя Мао, которые мы, разбуженные среди ночи, могли бы повторить от начала до конца и от конца до начала:

«Революция — это не званый обед, не литературное творчество, не рисование или вышивание; она не может совершаться так изящно, так спокойно и деликатно, так чинно и учтиво. Революция — это восстание, это насильственный акт одного класса, свергающего власть другого класса».

На исходе весны 1972 года несколько мальчишек из начальной школы впервые в жизни прогуляли уроки. Мы решили посмотреть на школу средней ступени, куда вскоре должны были перейти. Через речку мы перебрались по только что построенному глинобитному мосту. Чтобы он не высох слишком быстро и не потрескался, рабочие застелили его рогожей и поливали из шлангов. Помню, как мы топали по этой мокрой рогоже.

Нам страшно хотелось знать, что такое революция. Хотя культурная революция бушевала уже шесть лет и мы повторяли слова Мао «бунт оправдан», сами мы в ней никак не участвовали. Мальчики старше нас на один-два года гордо заявляли:

— Да что вы понимаете! Вот перейдете в среднюю школу…

Слышать такое было унизительно, я-то воображал, что нахожусь в самой гуще революционных событий: чуть не с пеленок меня окружали красные флаги, демонстрации, уличные драки и «митинги борьбы».

Больше всего я завидовал тогдашним подросткам. Они успели поучаствовать в «межхунвейбинском обмене революционным опытом», начатом в октябре 1966 года, то есть попутешествовать по всему Китаю. Занятия в учебных заведениях прекратились. По всей стране организовали «пункты приема хунвейбинов». Им предоставляли бесплатное жилье и транспорт, кормили и выдавали деньги на карманные расходы.

Хотя я не застал «обмена опытом», у меня тоже связаны с ним светлые воспоминания. Старший брат моего одноклассника, бывший хунвейбин, раз в два месяца возвращался пешком из деревни, куда его сослали, на побывку к родителям, проводил у них несколько дней и шесть часов брел обратно в свою далекую коммуну, где ютился в хибарке с керосиновым освещением. Однажды он пришел к нам в начале летних каникул.

Прохладными вечерами он садился на плетеный стул, заложив ногу за ногу, и, обмахиваясь веером, рассказывал дюжине почтительно глядящих малолеток о своем славном прошлом. В начале культурной революции они надели хунвейбинские повязки, построились в колонны, подняли красное знамя и выступили в поход.

Собирались пройти тысячу километров до родины Мао Цзэдуна — села Шаошань в провинции Хунань, а оттуда еще тысячу километров до первого места его революционной славы — горы Цзинганшань. Но, промаршировав один день, так устали, что остановили грузовик и отправились в лежащий в ста километрах Шанхай. Погуляли там пару недель и сели на бесплатный поезд до Пекина, где разделились: кто поехал на северо-восток, в приморский Циндао, кто на юг — в стоящий на реке Янцзы Ухань… Так их отряды дробились, пока наш герой не оказался в полном одиночестве в субтропическом городе Гуанчжоу, где встретил нескольких товарищей, побывавших в Шэньяне (Маньчжурия), и устремился с ними через пролив на цветущий остров Хайнань… Через полгода они, словно солдаты распавшегося войска, один за другим вернулись в наш городок. Оказалось, никто из них так и не побывал ни на родине Мао Цзэдуна, ни в местах его боевой славы — их привлекали большие города и красивые виды. Под предлогом «делания революции» они совершили самое долгое и захватывающее путешествие в своей жизни.

Рассказывая о нем, парень то и дело восклицал:

— Как же прекрасна наша родина!

Теперь бывших хунвейбинов из нашего городка сослали в деревню. По окончании первого бурного периода культурной революции Мао Цзэдун столкнулся с серьезной проблемой: надо было куда-то девать 16 миллионов выпускников школ, последние три года вместо учебы занимавшихся «воинственной борьбой» и налетами на дома в поисках «контрреволюционных предметов». Еле поворачивавшаяся экономика не могла обеспечить им рабочие места в городах, и одичавшая молодежь стала фактором социальной нестабильности.

Председатель Мао решил этот насущный вопрос одной фразой:

«Образованная молодежь должна отправиться в деревню и подвергнуться перевоспитанию под руководством бедняков и середняков».

Миллионы родителей со слезами на глазах провожали детей в неизвестность. Со свернутой постелью за плечами те уходили в нищие, глухие деревни. Некоторые хунвейбины из нашего городка попали в далекую северную провинцию Хэйлунцзян, других сослали в местные села. Считалось, что на всю жизнь. Оставалось только предаваться сладостным воспоминаниям.

Среди множества ярких историй мне запомнилось описание тогдашних вокзалов.

Хунвейбины заполонили все китайские поезда. Они забирались под сиденья, на багажные полки или просто стояли несколько часов кряду. Туалеты тоже были забиты людьми и не могли использоваться по прямому назначению. Поэтому едва поезд останавливался на станции, из его окон и дверей, словно паста из тюбика, вылезали нескончаемые потоки хунвейбинов. Парни демонстративно спускали штаны и справляли на платформу большую и малую нужду. Стыдливые девушки вставали в кружок, по очереди заходили внутрь и делали то же самое. После отхода поезда весь перрон был усеян зловонными испражнениями.

Вдруг брат моего одноклассника перестал рассказывать о своем славном революционном прошлом. У него появилась бамбуковая флейта. Приходя в город, он держал ее в левой руке, а в правой тащил потрепанный холщовый рюкзак. Возвращался он так же, только на рваных кедах больше не было комьев глины — их счищала ему мать. На побывке он дни напролет сидел у окна и наигрывал революционные песни — в его исполнении они звучали жалобно и нежно — потом умолкал и смотрел на нас невидящим взглядом.

Он стал неразговорчивым. Наверное, музыка заменила ему слова. Почти два года звук флейты в нашем переулке сообщал мне о его возвращении. Иногда он подражал напеву торговца грушевыми леденцами и весело смеялся, когда со всей округи к нему сбегались маленькие сладкоежки. Потом опять уходил в себя.

В год, когда я оканчивал начальную школу, он умер. Он жил у родителей уже две недели. Проходя мимо их дома, я слышал, как отец ругает его, называя лентяем, а он отвечает, что устал и больше не может работать в поле. Отец обзывал его «капиталистом» и кричал:

— Все бездельники считают, что у них нет сил!

Мать тоже думала, что ему нельзя оставаться в городе, — люди могли обвинить их в несознательности. Она уговорила его вернуться в деревню, на прощание сунула ему в карман два вареных яйца — по тем временам роскошный гостинец. Я помню, как он бессильно брел все с теми же рюкзаком и флейтой, в тех же кедах, и утирал рукавом слезы.

С тех пор я его не видел. Через несколько дней он потерял сознание в поле. Крестьяне на снятой с петель двери отнесли его в уездную больницу, где врачи обнаружили запущенную желтуху. Он умер в машине «скорой помощи», по дороге в Шанхай. Мой отец сказал, что печень у него усохла и стала жесткой как камень. Больше в моем детстве не было звуков бамбуковой флейты.

Что такое революция? У меня много ответов на этот вопрос. Революция — это когда не знаешь, что с тобой случится вечером: взлетишь или упадешь, станешь «боевым другом» или «классовым врагом». Расскажу две истории: о благородстве и о подлости.

Отец одного моего одноклассника был мелким партработником. Я его любил: он единственный из взрослых улыбался мне на улице — знал, что я товарищ его сына. Скромная должность не спасла его от «разоблачения». Теперь при встрече он тут же отводил глаза. Не знаю, как его мучили цзаофани, но все его тело покрывали синяки и кровоподтеки. Мой прежде жизнерадостный одноклассник на переменах забивался в угол и затравленно смотрел, как мы играем. Однажды мы увидели, что он рыдает, обхватив руками голову. Ночью его отец бросился в колодец. Он до последнего момента скрывал от семьи мысль о самоубийстве. Потом мальчик рассказывал, что чувствовал сквозь сон, что отец стоит возле его кровати. Накануне я видел, как они идут по улице в лучах заходящего солнца. Отец обнял сына за плечо и что-то с улыбкой ему рассказывал. Эту картину я запомнил на всю жизнь. Из нее родился образ Сун Фаньпина в моем романе «Братья».

А вот история о подлости. Учительница нашего второго класса «Б» крепко дружила с учительницей второго «В». На переменах они всегда задушевно общались и о чем-то секретничали. Однажды утром я пришел в школу очень рано и застал в классе одну нашу учительницу. Она поманила меня и с каким-то болезненным возбуждением сообщила, что учительница второго «В» скрывала помещичье происхождение. Это выяснила комиссия, посланная в ее родную деревню. Преступницу уже допрашивают. Я оторопел — ведь я думал, что они подруги, — а потом испугался. Так меня не пугала ни одна уличная драка. На следующей перемене наша учительница щебетала уже с другой приятельницей.

Что такое революция? В детстве у меня перед глазами был пример прирожденного революционера — моего брата. Еще во втором классе начальной школы он воплотил в жизнь тезис председателя Мао «бунт оправдан». Как-то завуч отругала его за плохое поведение на уроках. Возможно, она переусердствовала. Брат взял стул, поставил его рядом с изумленным педагогом, влез на сиденье и нанес ей правый хук в висок. Очнулась она в больнице.

В школе средней ступени революционность брата вступила в период наивысшего расцвета. В один прекрасный день к нам в дом явилась доведенная им до истерики учительница китайского языка. Она рассказала много интересного, но мне запомнилась одна история. Дело было зимой. Брат оставил кеды сушиться на подоконнике, а вонючие ноги в нейлоновых носках водрузил на парту — под нос учительнице. На просьбу обуться он ответил категорическим отказом и старательно зашевелил пальцами. Тогда взбешенная учительница вышвырнула кеды из окна. Брат вскочил на парту, с нее перепрыгнул на учительскую кафедру, схватил конспект урока и тоже выкинул его в окно. Затем он через то же окно вылез на улицу, подобрал кеды, вскарабкался обратно, опять поставил их на солнышко — на подоконник, положил ноги на парту и принялся дирижировать хором гогочущих одноклассников. Зеленая от злости учительница выбежала наружу. Она не могла лазить через окна, так что ей пришлось спуститься по лестнице и обогнуть здание. Подняв конспект, она увидела, что ученики сгрудились у окон и издеваются над ней.

После ухода учительницы отец с криком: «Ты что творишь?!» запустил в моего брата табуреткой, но он ловко увернулся, отбежал на безопасное расстояние от еле удерживаемого матерью отца и оскорбленно заявил:

— Я делаю революцию…

Я стремился к революции всей душой. В начальной школе мы очень боялись учительницу. За болтовню, верчение за партой и драку она заставляла нас писать «самокритику», которую вывешивала на стенку, чтобы мы прочувствовали всю постыдность своего поведения. «Самокритику» я писал гораздо чаще, чем сочинения. Поэтому нам не терпелось попасть в школу средней ступени, где, как мы знали от старших товарищей, не ученики боялись учителей, а учителя учеников.

Перейдя через глинобитный мост, мы очутились во дворе средней школы. Народ играл в баскетбол, валялся на весенней травке, восседал на подоконниках. Нас заметил в окно мальчик из нашего переулка и пригласил к себе на урок. С его помощью мы один за другим залезли в класс и разместились по партам и подоконникам. Мальчик гостеприимно представил нас товарищам.

Мы были потрясены. Дети бродили по классу, резвились, садились на столы, рядом с нами назревала драка. Учитель писал на доске физические формулы и что-то произносил, но ни единый человек его не слушал. Мы робко спросили у мальчика:

— С кем он разговаривает?

— Сам с собой.

— Вы его не боитесь?

— Еще чего! Это вам не начальная школа!

И он пульнул в учителя мелком. Тот увернулся и продолжил свои объяснения.

Наконец-то мы поняли, что такое революция.

28 декабря 2009 года