Десять слов про Китай

Корешки

Примерно пять лет назад в одном из крупных китайских городов, в престижном районе, построили великолепное сорокаэтажное здание с шестью квартирами класса люкс: площадь две тысячи квадратных метров, роскошная отделка, кухонное оборудование и сантехника лучших мировых брендов… Квартиры разошлись моментально.

Первым покупателем оказался не риелтор, не финансист, не владелец IT-компании, а незаметный «кровяной староста», то есть человек, организующий платную сдачу донорской крови. Единым махом он выложил полную цену — более ста миллионов юаней.

В моем романе «Как Сюй Саньгуань кровь продавал» (1995) тоже есть кровяной староста. Я придумал его на основе детских больничных впечатлений. Но тогда слово «корешки» имело в китайском языке лишь буквальное значение. Через несколько лет под влиянием английского grassroots мы стали называть так «маленьких людей».

Закупавший кровь у крестьян человек из моего детства ходил, словно врач, в белом халате, только очень замызганном, особенно сзади и на рукавах. В углу рта у него всегда торчала папироска. «Кровяным старостой» его величали крестьяне.

Этот персонаж постепенно завоевывал в своем мире негласный, но очевидный авторитет. Хотя в больнице его должность была ниже, чем у самой заурядной медсестры, он прекрасно понимал, что капля камень точит, и в глазах людей, сдававших кровь от нищеты или в силу еще более серьезных обстоятельств, он порой выглядит настоящим спасителем.

В то время во всех больницах крови было в изобилии, и он с самого начала использовал этот факт на всю катушку. Он делал так, что издалека шедшие доноры еще по дороге начинали переживать, удастся ли продать кровь, текущую в их жилах. Он очень непринужденно взращивал в них уважение к собственной персоне, уважение искреннее и непритворное. Затем он давал им понять, как велико значение подарков. Большинство этих простаков не знали ни одного иероглифа, но и они понимали, что люди не могут обойтись без общения, а главная основа общения — подарки. Это второй язык — язык, предпосылка которого жертвование собой и своими интересами. Именно поэтому подарки в этом языке стали обозначать самую глубокую степень приязни, восхищения и уважения. Именно так давал он понять, что перед выходом из дома не мешает захватить с собой два кочана капусты или пару яиц и помидоров, а если придешь с пустыми руками — останешься без языка, точно глухонемой.

Несколько десятилетий не покладая рук строил он свою империю. А потом времена изменились — те, кому нужна была кровь, стали зазывать доноров, и авторитет «кровяных старост» сильно пошатнулся. Но все это нисколько не взволновало нашего героя: к тому времени он ушел со скромной больничной должности на пенсию и смог стать «кровяным старостой» высокого полета. Он заметил, что в разных местностях кровь стоит по-разному; тогда-то и произошло событие, о котором мне рассказал отец. В очень короткий срок этот человек организовал поход почти тысячи доноров, которые, преодолев все тяготы долгого пути, прошли пятьсот километров из Чжэцзяна в Цзянсу, прошагали насквозь больше десяти уездов и сдали кровь там, где цена, как он знал, была самой высокой. Люди, которых он привел, получили чуть больше обычного, а его собственный пухлый кошелек стал напоминать туго надутый футбольный мяч.

Не знаю уж, как он сумел заставить этих обычно столь разрозненных, не знакомых между собой людей сбиться в шумную, разномастную толпу и отправиться в долгое и запутанное путешествие. Думаю, он установил среди них определенную дисциплину и догадался позаимствовать некоторые элементы военной организации: выбрал из этого разношерстного человеческого стада несколько десятков человек, наделил их ограниченной властью и поставил управлять — угрозами или уговорами, сладкими обещаниями или отборной руганью, у кого к чему был талант — тысячью человек, самому же ему было достаточно командовать несколькими десятками.

Эта коллективная акция, должно быть, напоминала перемещение войск в военное время или разворачивающуюся у вас на глазах религиозную церемонию. Тьма народа застилала горизонт, растягиваясь по дороге длинной цепью. Как бы я хотел видеть все, происходившее в этой толпе: драки мужчин, пересуды женщин, тайные шашни между ними, внезапные болезни, валившие вдруг кого-нибудь с ног, но, конечно, и искреннюю готовность помочь, и, может быть, даже любовь… Думаю, во всем мире не нашлось бы войска разнообразнее.

Если бы он был жив, то сейчас тоже жил бы в роскошной квартире — но, конечно, не в таких апартаментах, как «кровяной староста» из большого города, который, по слухам, управляет сотней тысяч доноров. Никто не знает, сколько у него на самом деле денег. С ним ищут дружбы все крупные больницы. Но бизнес есть бизнес: он направляет потоки крови туда, где лучше платят. И доноры слушают его: хотя со «старостой» нужно делиться, все равно с ним заработаешь больше, чем в одиночку.

Три года назад газеты опубликовали историю другого вышедшего из низов богача. В каждом районе китайского города есть свой старьевщик. Он скупает у населения ненужные вещи, разбирает их и перепродает оптовику, который, в свою очередь, сбывает вторсырье предприятиям. Один из таких оптовиков заработал несколько десятков миллионов юаней. На вопрос журналиста, как он набрел на столь блестящую идею, оптовик скромно ответил:

— Я просто занялся тем, чем никто не хотел заниматься.

Эти слова передают неутомимость и неустрашимость «корешков», лежащую в основе китайского экономического чуда. За годы реформ в стране появились «король салфеток», «король носков», «король зажигалок»… Продукция «короля пуговиц» из провинции Чжэцзян украшает чуть ли не всю одежду мира. Скромный, казалось бы, бизнес этих «королей» благодаря своим масштабам приносит им колоссальные барыши.

Знакомый владелец автосалона 4S (от английских слов sale, spareparts, service, survey, то есть продажи, запчасти, обслуживание и обратная связь) из города Иу в провинции Чжэцзян рассказал мне, что однажды к нему явился человек крестьянского вида в окружении дюжины детей и внуков. Один за другим они вылезли из микроавтобуса и стали выбирать автомобиль для своего согбенного отца и деда. Старику понравилась модель BMW760H за два миллиона юаней.

— Почему так дорого? — поинтересовался он.

Менеджер принялся перечислять многочисленные «навороты», но дедушка ничего не понимал. Наконец менеджер сообщил, что на водительское кресло пошли лучшие части кожи с двух коров. При этих словах бывший пастушок оживился:

— Ну, значит, машина стоящая!

Для себя он приобрел BMW760H, для сыновей, невесток, внуков и внучек — по старшинству — модели BMW с седьмой по третью. Дети вытащили из микроавтобуса несколько больших коробок с наличностью — карточкам и чекам патриарх не доверял.

Как и многие «корешки», в начале пути он наверняка не обладал ни экономическими знаниями, ни навыками управления персоналом. Но природная сметка, благодаря которой он распознал дорогую машину по сиденьям, позволила ему разбогатеть.

Подобных историй успеха в пореформенном Китае очень много. Наше экономическое чудо создали выходцы из низов.

Они ничего не боялись и не гнушались — в том числе незаконных и даже преступных путей. С другой стороны, после перехода к рынку в китайском законодательстве было много лазеек, которыми «корешки» с удовольствием пользовались. Они не боялись проиграть, потому что начинали с нуля. Как гласит китайская пословица, «босой не боится обутого», или, говоря словами Маркса, им «нечего было терять, кроме своих цепей».

Список богатейших китайцев почти полностью состоит из стремительно наживших миллионы и миллиарды «корешков». Однако деньги и слава уходят так же внезапно, как появляются: по подсчетам составителя рейтинга Руперта Хугеверфа, за десять лет сорок девять фигурантов списка были арестованы или ударились в бега. Обвинения им предъявлялись самые разнообразные: «нецелевое использование средств», «групповое хищение», «групповое мошенничество», «дача взятки», «подделка ценных бумаг», «незаконное привлечение общественных средств», «нецелевое использование сельскохозяйственных угодий», «мошенничество при заключении контракта», «подделка аккредитива»… В народе список миллионеров называют «убойным списком», по поговорке «человеку богатеть — то же, что свинье толстеть»: и того, и другую скорее зарежут. Руперт Хугеверф, родившийся в Люксембурге, живший в Великобритании и прославившийся в Китае как автор ежегодного рейтинга миллионеров, утверждает:

— Если свинью надо зарезать, ее зарежут, даже если ее нет в списке.

В ноябре 2008 года полиция по обвинению в многочисленных преступлениях задержала самого богатого человека в Китае — Хуан Гуанюя. Когда этот выходец из бедной кантонской деревни только занял первое место в рейтинге, журналист спросил:

— Вы его купили?

Хуан Гуанюй ответил:

— Я ненавижу Хугеверфа. Его рейтинг — все равно что доска «Их разыскивает полиция». С какой стати я буду ему платить?

Рейтинг — лишь верхушка айсберга. По всему Китаю ни на секунду не утихает между «корешками» борьба за экономическую власть. В Интернете я прочитал: «Некоторых свиней пускают под нож еще до того, как они растолстеют». В нашу трагикомическую эпоху никто не знает, когда для него прозвенит звонок.

В эпоху культурной революции простые люди тоже боролись за власть, но только не экономическую, а политическую.

В августе 1973 года на десятом съезде Коммунистической партии Китая в центре президиума, как всегда, восседал Мао Цзэдун; по правую руку от него, как всегда, восседал премьер Чжоу Эньлай; но по левую руку красовался «новенький» — молодой человек тридцати восьми лет. После того как Чжоу Эньлай выступил с политическим докладом, молодой человек, нисколько не тушуясь, начал читать доклад «Об изменениях в уставе КПК».

Звали его Ван Хунвэнь. В начале культурной революции он был всего лишь охранником на шанхайском хлопкопрядильном заводе. В ноябре 1966 года они с товарищами учредили знаменитый «Шанхайский генеральный штаб революционных рабочих-бунтарей». За семь лет он взлетел до уровня третьего человека в стране (после Мао Цзэдуна и Чжоу Эньлая) и преемника Мао.

Но все хорошее когда-нибудь кончается. Через три года, после смерти Мао и свертывания культурной революции, его посадили вместе с соратниками по «банде четырех» — Цзян Цин (женой Мао), Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюанем. В декабре 1980 года по обвинению в «организации контрреволюционной группы» его приговорили к пожизненному заключению.

В Китае от революции до контрреволюции один шаг. Люди словно лепешки, которые рука судьбы-поварихи переворачивает вверх то революционной, то контрреволюционной стороной.

Постепенно о Ван Хунвэне забыли. В одиночном заключении он, наверное, дни напролет с тоской вспоминал свое славное революционное прошлое. В августе 1992 года он умер от болезни печени, не дожив до пятидесяти восьми лет. На кремации присутствовали только жена и младший брат.

Человеческие взлеты и падения во время культурной революции так же невозможно пересчитать, как деревья в лесу. В ее начале был насмерть замучен цзаофанями бывший председатель КНР Лю Шаоци. Когда его хоронили, голый труп с длинными нестрижеными волосами накрыли белой тряпкой, а в свидетельстве о смерти написали: «безработный».

В детстве и юности я дважды видел, как дух смерти посещает наш городок. Первый раз — когда цзаофани разоблачали «идущих по капиталистическому пути» партработников, кое-кто из которых совершил самоубийство. Второй — когда после смерти Мао кончали с собой сами цзаофани, объявленные «подручными банды четырех».

Наш местный вожак цзаофаней, как и Ван Хунвэнь, «вышел из народа». Я помню, как звонко звучал на «митингах борьбы» его голос. Если, читая обвинительный приговор, он замечал, что кто-то из «каппутистов» пошевельнулся, то одним ударом ноги ставил его на колени. Когда Мао велел образовывать революционные комитеты из «старых кадров, военных и бунтарей», вожак получил официальную должность заместителя председателя уездного ревкома. На улице на почтительные приветствия знакомых он отвечал ритуально-самодовольным кивком, однако нам, детям, величавшим его «председателем», махал рукой довольно милостиво.

После культурной революции он попал под чистку. Я в числе прочих праздношатающихся выпускников средней школы залезал на забор склада промтоваров, где он содержался, и в окно подглядывал за допросами. Он сидел на низкой табуретке напротив стола, из-за которого на него орали двое «следователей», совершенно так же, как сам он орал на допросах «каппутистов». Теперь он робким прерывающимся голосом рассказывал, как стал пособником «банды четырех». Вдруг он уронил голову на руки и зарыдал, как мальчик:

— Несколько дней назад умерла мама. А я даже не могу к ней пойти! Перед смертью у нее горлом шла кровь, набрался целый таз!

Один из следователей стукнул кулаком по столу:

— Врешь! Не могла твоя мать наблевать столько крови!

Однажды, когда надзиратель отлучился по нужде, он сбежал. Пройдя десять километров по берегу моря, бывший революционер остановился и уставился в его бескрайние просторы. Потом в местном магазинчике купил на все деньги две пачки сигарет и коробок спичек и вернулся к воде.

Работавшие в поле крестьяне видели, как он посмотрел на них, отвернулся, выкурил одну за другой все сигареты и бросился с насыпи в бушующие волны. Подоспевшая погоня нашла на берегу только кучку окурков. Через несколько дней его распухшее тело вынесло на берег в соседнем уезде. Волны содрали с него обувь и носки, но одежда осталась.

Таких бунтарей, взлетевших из «корешков» к высотам власти, а потом рухнувших в самые недра тюрьмы, народ называл «вертолетчиками» и говорил: «Чем выше забрался, тем больнее падать».

Конечно, большинство людей возносились не на такие вершины и низвергались не в такие пропасти. У нас в городке произошла следующая история.

В ходе «январской революции» 1967 года официальные печати достались очень немногим группировкам цзаофаней и хунвейбинов. Остальные вырезали их сами. Вся страна покрылась самодеятельными «отрядами» и «организациями», словно земля — пушистым снегом в стихотворении поэта восьмого века Цэнь Шэня: «Как мириады грушевых цветов раскрылись вдруг в дыхании весны».

Один из жителей нашего переулка образовал из себя самого «Отряд по пропаганде непобедимого учения Мао Цзэдуна» и назначил себя своим же собственным начальником. Это был робкий человек лет сорока, старавшийся никому не бросаться в глаза. Окрестные дети его обижали. Я восхищался мальчиками постарше, которые нарочно толкали его на улице. Он в ответ только хмурился. Мы — еще дошкольники — со временем тоже стали показывать свою храбрость — бросали в него камешками. Он оборачивался, неодобрительно смотрел на нас, но ничего не говорил.

Ему хотелось вместе с остальными «делать революцию», но бунтари не приняли его из-за «недостатка решительности». Тогда он вырезал печать «Отряда по пропаганде непобедимого учения Мао Цзэдуна» и торжественно повесил ее себе на пояс.

Он единственный в нашем городке заправлял верхнюю одежду в штаны — чтобы печать была виднее. Гордо подняв голову и выпятив грудь, начальник отряда величаво наблюдал за прохожими. Когда он дул в висевший на груди свисток, все замирали на месте. Пропагандист раскрывал «бесценную красную книжку» и объявлял:

— Страница двадцать три. Читаем слова председателя Мао!

В то время очень многие повсюду носили с собой цитатники. Они вынимали их и под руководством бойца идеологического фронта начинали декламировать святые слова. Прочитав страницу 23, они переходили к страницам 48, 56, 79 — пока начальник не произносил, благоговейно закрывая свой экземпляр:

— Сегодняшнее занятие окончено. Надеюсь, дома все продолжат изучать мысли председателя Мао.

Все с облегчением откликались:

— Конечно!

Он не ругал тех несчастных, которые оказывались на улице без учебника жизни, а ласково говорил им:

— Завтра не забывайте!

С тех пор как у нас в городке появилась такая полиция нравов, никто не выходил из дома без заветного томика. Дети считали его главным бунтарем — еще бы, весь город ходит по его свистку! — и больше не смели его задирать. Мы не знали, что он действует, как лиса из китайской притчи: она шла впереди тигра и уверяла его, что звери разбегаются от страха перед ней. В те годы никто бы не осмелился отказаться от чтения изречений Мао Цзэдуна.

Мы полюбили его. Остальные цзаофани не обращали на нас никакого внимания, а он с удовольствием с нами общался. Мы тоже стали заправлять верхнюю одежду в штаны — не хватало только печатей. Но дяденька-начальник разрешал нам трогать свою печать сколько угодно. Правда, когда мы попросили разрешения ее поносить, он отказался наотрез:

— Это называется захватом власти!

Он пользовался популярностью и среди взрослых. Школы и заводы закрылись, и люди часто навещали родню. Рекомендательное письмо от организации «бунтарей» обеспечивало бесплатные проезд и гостиницу. «Начальник отряда» никому не отказывал. Теперь он носил с собой в старой солдатской сумке отпечатанные на ротапринте бланки с шапкой: «Верховное указание: мы собрались здесь со всех краев для единой великой цели… революционные отряды должны заботиться друг о друге, беречь друг друга, помогать друг другу. Мао Цзэдун».

Когда к нему приходили за рекомендацией, он садился прямо на землю, спрашивал, куда человек едет, и выдавал два письма — для поезда и для гостиницы — внизу которых красовалась красная печать «Отряда по пропаганде».

Но счастье недолговечно. Однажды в туалете он так спешил снять штаны, что знаменитая печать соскользнула с пояса прямо в выгребную яму. Это заметил сидевший рядом хунвейбин и воскликнул:

— Контрреволюционер! Ты замарал учение Мао Цзэдуна!

Хотя хунвейбин не стал выносить эту тайну из стен туалета, начальник отряда пал духом. Больше он не носил ни печати, ни сумки с бланками. Вскоре после катастрофы он вышел на улицу, бессильно дунул в свисток, и когда прохожие приготовились декламировать изречения, он, обливаясь слезами, стал бить себя по щекам и кричать, что он — контрреволюционер!

Все замерли в недоумении, а потом сурово осудили его проступок. Так уж тогда было принято — прежде всего показать свою революционность. Но все знали, что человек он простодушный, и не стали всерьез «бороться» с ним как с контрреволюционером.

Но он принялся каждый день бороться на улице сам с собой. Наконец людям это надоело, и кто-то прикрикнул на него:

— Контра, да как ты смеешь дуть перед нами в свой поганый свисток?

Он посерел от страха и пролепетал:

— Я больше не буду!

Теперь он появлялся на улице в дурацком колпаке и с метлой.

После культурной революции он вернулся к прежнему незаметному образу жизни. Когда несколько лет назад я приехал в родной городок, никто из друзей моего детства его сразу не вспомнил. Наконец у одного из них что-то забрезжило в памяти, и он обещал мне разузнать об этом человеке. Через пару дней он рассказал, что начальника уже лет десять как нет в живых.

— Наверное, теперь учит идеям Мао Цзэдуна чертей в аду, — добавил он и, видя мое изумление, пояснил: — Он всю жизнь гордился революционным прошлым, а перед смертью попросил положить свисток в коробочку со своим пеплом.

Значит, свисток символизировал для него вершину жизненного успеха. Без культурной революции не было бы ни этого свистка, ни взлетов и падений в его существовании — конечно, менее ярких, но не менее драматичных, чем у Ван Хунвэня. Вспоминая перед концом, как он стоял с цитатником перед толпой, старик наверняка чувствовал, что жил не зря.

За шестьдесят лет истории нового Китая культурная революция Мао Цзэдуна и движение реформ и открытости Дэн Сяопина предоставили «корешкам» великую возможность: революция была перераспределением политической, а реформы — экономической власти.

22 декабря 2009 года