Десять тысяч шагов

ПТИЦЫ ДОЛЖНЫ ЛЕТАТЬ

Воскресным зимним утром я встал пораньше и отправился на птичий базар купить пару кроликов. Базар этот особенный, не похожий на обычный. Располагается он чаще всего на пустыре, за городом, и не всегда в одном и том же месте. Приходят сюда, едва забрезжит рассвет, и лишь по воскресеньям.

Чего только не увидишь на птичьем базаре! У одних — клетки с певчими птицами, у других — плетеные корзинки или легкие деревянные ящички с домашними голубями, третьи торгуют конопляным семенем, всяким зерном и прочим кормом. Здесь можно купить не только кролика, породистую собаку, сиамскую кошку, хомячка, ежа, но и заморских птиц и даже… черепаху. Словом, выбор большой. Тут же продают разные клетки — ловушки и садки. Но главное на птичьем базаре, конечно, птицы.

Покупатели и продавцы больше всего люди пожилые и старики. Это заядлые голубятники и страстные птицеловы. Заглядывают сюда и молодые парни, не обходится и без вездесущих мальчишек. Как и на любом другом базаре, здесь тоже шумно, отовсюду несутся призывные выкрики, слышны острые шутки, смех, а порой и ругань.

Давно уже поговаривают, что пора закрыть птичьи базары, потому что отлов и торговля дикими пернатыми и четвероногими наносит природе заметный ущерб.

На базар я попал в самый разгар торговли, которая шла бойко, озорно и даже как-то весело. Прошел раза два по рядам и, не найдя кроликов, задержался возле старика с белой слегка волнистой бородой. Одет он был в длинный залатанный тулуп, подшитые валенки и армейского образца старую шайку с опущенными ушами.

Старик сидел на опрокинутом железном ведре, видимо, подобранном где-то здесь же. Перед ним высилась целая пирамида из поставленных одна на другую клеток с певчими птицами. Свой товар он привез издалека. Запряженная в сани лошадь покрылась куржаком. Птицелов держался с достоинством, разговаривал степенно, а на мальчишек почти не обращал внимания.

Не торопясь, стал я разглядывать его товар. В клетках сидели печальные малиновогрудые снегири; серо-зеленые клесты, задумчиво посвистывая, цеплялись изогнутыми клювами за проволочные прутья, словно испытывая их. Красавцы-щеглы, скромные серенькие чечетки с розовыми грудками и зеленоватые чижи спокойно прыгали по жердочкам или копались в кормушке. Зато разных пород синицы — большая, лазоревка, московка — громко пищали, бились о прутья, пытаясь протиснуться между ними.

Народу возле деда было хоть отбавляй. То и дело слышалось:

— Сколько стоит щегол? Вон тот, с лысинкой.

— Трешку, — мельком взглянув на очередного покупателя и словно оценивая его, отвечал старый птицелов. — Поет знаменито.

— Мне бы чечеток парочку…

— Рублевку за пару. Выбирай любых.

— Дедушка, а клесты тоже поют? — Какой-то мальчуган, шмыгая покрасневшим носом, присел на корточки у клетки с редкими птицами.

— Поют. А ты подпевать им будешь, когда мать ремнем вытянет. Где деньги взял? Кыш отсюдова…

Смех обступивших деда людей, невнятное бормотание обиженного покупателя, меткие реплики знатоков.

А крылатые невольники в нарядном оперении бьются в тесных клетках, кричат на разные голоса, дерутся из-за корма… Мне подумалось: еще совсем недавно им принадлежал огромный мир — поля, леса и рощи, а теперь он ограничен проволочными прутьями, и для многих, наверное, до конца их дней.

Я вспомнил своего деда — Ивана Дмитриевича, страстного любителя и большого знатока певчих птиц. Дед мой не покупал птиц. Он ловил их в лесу и на старом кладбище. Этой своеобразной охотой занимался увлеченно, отдавая ей все свободное время. Иван Дмитриевич сам мастерил клетки, и отличные, таких я больше нигде не видел. Они напоминали сказочные терема. Все комнаты в доме были увешаны клетками. В летнее время даже в саду и под навесом большого сарая в глубине двора тоже висели клетки.

В тот памятный год мы с матерью приехали к деду гостить на все лето.

— Дедушка, — сказал я на другой день после приезда, — зачем ты птиц в клетках держишь? Разве тебе их не жалко?

— Не твоего ума дело, — сердито ответил старик.

— Я бы всех птиц выпустил, а клетки выбросил!

Наверное, из-за птиц я старался больше бывать в лесу. Если услышу пение зяблика или синицы, то обязательно остановлюсь: до чего же хорошо! И лес кажется светлее, приветливее, и день радостнее. А если, случалось, найду где-нибудь гнездо, затаюсь поблизости и тихонько смотрю, как возятся там голые крохотные птенцы. Прилетают к гнезду взрослые птицы с кормом, и малыши широко разевают желтые рты, вытягивают тонкие шеи. Видел я, как мухоловка или трясогузка хватают на лету мошек и мелких бабочек, как на самой верхушке ели заливается веселой песенкой лесной конек или висит над полем жаворонок, словно на невидимой нитке, и поет, поет свою песню… А как весело бывает, когда весной прилетают первые скворцы и обживают построенные для них домики.

В клетках птицы совсем не такие. Нет в них ни той веселости, ни резвости, что на воле. Да и поют они совсем не так…

Пойманных птиц дед подолгу держал в отдельных клетках, вслушивался в их пение и, если почему-то оно ему не нравилось, выпускал неугодивших пленников, сердито при этом говоря:

— Свистульки.

Помнится такой случай. Иван Дмитриевич долгое время держал какого-то особенного щегла и не раз самодовольно говорил, потирая руки, что сделает из него знатного певца. Но пленник упорно молчал, а когда, наконец, запел, то даже я рассмеялся и сказал, подражая деду:

— Свистулька!

Иван Дмитриевич, открыв-клетку, бесцеремонно вытряхнул пернатого певца. Щегол вспорхнул на ветку ближайшего дерева, почистил смятые перышки, встряхнулся и вдруг… запел. Да как запел! Словно заиграла волшебная флейта, зазвенели серебряные струны маленькой арфы. Он щелкал, свистел, рассыпался дробью, как соловей.

Иван Дмитриевич окаменел. С минуту он смотрел на щегла, потом в отчаянии схватился за голову, взлохматив редкие седые волосы. Внезапно повернулся ко мне и схватил за ухо:

— Из-за тебя, негодник! Из-за тебя!

Боль заставила меня закричать громче деда. На глазах выступили слезы. Изловчившись, я укусил старика за палец, он отпустил мое покрасневшее ухо, и я помчался в глубину сада. Там просидел до вечера, не смея показаться деду на глаза. Слышал, как меня звали, искали по саду, но не отзывался, и только в сумерках покинул свое убежище. Мать, не на шутку встревоженная, встретила меня радостным возгласом, а дед — он сидел на кухне и пил чай — только погрозил пальцем.

Иван Дмитриевич был добрый, хороший человек, и к тому же прекрасный шорник — к нему приходили заказывать конскую сбрую не только городские, но и приезжали из ближних деревень.

Однажды, увидев, как дед готовится к ловле птиц, я попросил его взять и меня. Уж очень хотелось посмотреть, как он это делает. Иван Дмитриевич прищурил левый глаз, склонил голову набок, сказал раздумчиво:

— Мал еще. Не подойдешь для такого дела.

Но дня через три дед сказал:

— Пораньше ложись спать. Завтра подниму ни свет ни заря.

Было темно, когда дед разбудил меня. Выпив по кружке молока, мы взяли сеть, моток шпагата, большую клетку-садок, другую — маленькую, с чижиком, несколько мешочков с разным зерном, лопатку, топорик и вышли на улицу. Было тихо и прохладно. На темном еще небе сияли крупные звезды, а у самого горизонта уже обозначилась светлая полоска.

Через час пришли на место ловли. В полумраке я с трудом разглядел небольшую поляну, окруженную кустарником и соснами, вперемежку с редкими березами.

Иван Дмитриевич раскинул сеть над расчищенной от травы квадратной площадкой — точком, насыпал под нее конопляного семени, проса, овса, гороха и подсолнечных семечек. В середине площадки вбил колышек и привязал к нему короткой бечевкой чижа — для приманки. Все это старый птицелов проделал быстро, молча, а затем поманил меня за собой в кусты.

— Теперь лежи и не дыши, — седые лохматые брови деда сошлись над переносицей, — иначе все дело испортишь.

Мы лежали тихо. Пахло увядающими травами, грибами и сырой землей. Легкий ветерок чуть шевелил листву на деревьях. Стоило мне пошевелиться, как Иван Дмитриевич молча, но грозно косил в мою сторону.

В лесу становилось светлее. Чижик прыгал по точку, посвистывал и время от времени что-то склевывал. С восходом солнца на поляну начали слетаться птицы. Зяблики, синицы, чижики, щеглы — каких там только не было. Одни сразу же лезли под сеть к чижику, другие сначала садились в отдалении, приглядывались, а потом осторожно перелетали поближе.

Дед взял в руку конец бечевки и весь напрягся.

Вот-вот сеть накроет птиц, а что ждет их — я хорошо знал. Нет, нет, этого допустить нельзя! Птицы должны жить на воле, они должны летать.

Я украдкой взглянул на Ивана Дмитриевича. Его жилистая рука слегка подрагивала. Одно движение — и сеть упадет.

Я приподнялся, приложил ладони ко рту рупором и закричал:

— Ого-го-го! Кыш, кыш!

В ту же секунду старик огрел меня звонкой оплеухой. Я вскочил и побежал через поляну, распугивая птиц, которые еще не улетели с точка.

Так закончилась моя первая и последняя охота за пернатыми певцами.

В тот день, несмотря на обиду, я чувствовал себя героем и решил освободить всех крылатых невольников. Всех до одного!

Вечером, когда в доме наступила тишина, я вылез через окно в сад, открыл дверцы всех клеток…

С тех пор прошло много лет.. Ивана Дмитриевича давно нет в живых. Теперь-то я знаю, что, выпустив из клеток всех его пернатых солистов, сделал отнюдь не доброе дело. Они уже успели привыкнуть к клетке, ослабли, не могли самостоятельно добывать пищу, укрываться от врагов. Но тогда я этого не знал. Зато знал другое: птицы должны летать…

«СЛЕПОЙ» ЗАЯЦ

В конце октября у меня неожиданно выдался свободный день, и я решил прогуляться по лесу. Люкс, увидев мои сборы, стал бить хвостом по полу и просительно заглядывать в глаза. «Ладно уж, возьму, — смилостивился я. — Только веди себя хорошо».

Путь наш лежал через поле, засаженное капустой. Капусту, конечно, убрали, но местами еще лежали ворохи зеленого листа и торчали остатки срубленных кочанов. «Сюда непременно должны забегать зайцы, — подумал я, — если они, конечно, тут водятся».

Снега еще не было, а на затвердевшей земле следов косого не разглядишь. Люкс никакого отношения к зайцам не имел, у него — сеттера — другой охотничий профиль.

Мы прошли с ним все поле и не встретили ни одного длинноухого. На опушке немного передохнули и вошли в лес.

Березы стояли голые, только кое-где на ветках виднелись свернувшиеся в трубочку засохшие листья. Мертвую тишину изредка нарушали звонкие и задорные крики большой синицы. Люкс бегал среди деревьев, что-то вынюхивая и время от времени оглядываясь на меня.

Идти по осеннему лесу тоже интересно. Под ногами шуршат опавшие листья. Когда на них ступаешь, они слегка пружинят. Кусты шиповника увешаны крупными глянцевыми пурпурными бусами. Прихваченные первым морозцем, ягоды приятны на вкус. На некоторых пнях еще сохранились семейки сморщенных опят.

День выдался тихий и какой-то грустный. Все небо затянули серые облака, и ни один солнечный луч не мог пробить их толщу. Нет-нет, да и мелькали в воздухе одинокие снежинки. Было довольно тепло, и они таяли, еще не успев опуститься на землю.

Встретилось небольшое болотце. Воды в нем осталось немного, она казалась почти черной, а на ее поверхности стыли желтые круги листьев. Я обошел болотце и вдруг увидел, как впереди зашевелилась трава, из-за кочки выскочил заяц-беляк и неуклюже запрыгал от меня. Что-то в нем сразу показалось мне странным. Вот он, делая прыжки то вправо, то влево, с разгону ударился о пенек и остановился. Я бросился к нему.

При моем приближении косой заметался в кустах и сам угодил мне в руки. Прижав к себе зверька обеими руками, я сел на первую попавшуюся кочку и осмотрел пленника. Заяц оказался слепым! Веки обоих глаз были словно склеены. Какие-то мелкие насекомые копошились на них. Он был очень худой, и я подумал, что заяц ослеп давно, а жизнь ему давалась трудно.

Зверек мелко дрожал и временами, делал попытки вырваться. Я поглаживал его, успокаивал:

— Ну-ну, дурашка! Не бойся, я тебя не обижу. «Что же с ним делать? — думал я. — Отпустить — пропадет».

Было удивительно, как он до сих пор не попал на зуб лисе или бродячей собаке. Поразмыслив, решил унести его домой, а там будет видно.

Стал звать Люкса, но он где-то застрял. Наконец, собака появилась, с разгону выбежала на меня, а увидев живого зайца, в недоумении остановилась. «Что же это такое, хозяин, — говорил ее взгляд. — Я ног не жалею, рыскаю но лесу, а ты тут развлекаешься».

Постояв немного, Люкс с лаем бросился на зайчишку.

— Назад, Люкс, назад! Мы должны ему помочь. Понял?

Собака перестала лаять, отошла в сторону и села, обиженно поджав хвост. Я засунул зайца в рюкзак, хотя он сопротивлялся, и повернул к городу.

Дома удивились моему раннему возвращению, а еще больше — живому зайцу. В это время пришел из школы сын. Увидев, чем я занят, он в восторге воскликнул:

— Заяц! Живой! Вот здорово!

Володя немедленно предложил мне свою помощь.

— А что ты, папка, хочешь делать с этим несчастным зайцем?

— Если говорить серьезно, об этом я пока не думал.

— Тогда давай его вылечим и отнесем в лес.

— В лес?! А что, неплохая мысль. Оторви-ка клочок ваты. Так… Намочи в марганцовке. Теперь придержи зайчишке лапы. Да осторожно, он может ударить.

Я стал протирать зверьку глаза.

— А может быть, подарим его юннатам? — как бы между прочим спросил сын.

Я понимал Володю: кому не хотелось бы притащить в школу живого зайца.

— Нет, — сказал я, — не согласен. Заяц — не игрушка. И вообще я противник всех этих живых уголков. Как правило, животные там гибнут. Мне больше нравится предложение насчет леса. Налей-ка в таз теплой воды. Будем умывать зайчишку.

Мы очистили веки беляка от засохшего гноя и грязи, тщательно промыли ему глаза, и наш слепец прозрел!

Косой удивленно таращил глаза. Он перестал верещать и царапаться, и только все еще мелко дрожал. На ночь мы поместили зайца в ящике и унесли в сарай. Дали ему капустных листьев, моркови, налили воды.

— Ешь, поправляйся, — сказал Володя, запирая дверь.

Несколько дней мы аккуратно промывали зайчишке глаза, и они перестали гноиться. Наш пленник освоился с новой обстановкой и чувствовал себя хорошо.

В ближайшее воскресенье мы с сыном пошли в тот же лес, где я поймал зайца. Прозревший косой опять путешествовал в рюкзаке. Люкса оставили дома, чтобы не мешал. Остановились у болотца.

— Начинай, — скомандовал я.

Володя развязал рюкзак, вытащил за уши нашего пленника и посадил на землю, вопросительно поглядывая на меня.

— Отпускай!

Сын убрал руки. Заяц несколько секунд сидел неподвижно, потом сделал прыжок, другой, сначала неуверенно, потом легко и весело, и быстро скрылся среди кустов и деревьев.

ТУРУХТАНЫ ПРИЛЕТЕЛИ

В последние годы я взял за правило не выходить в лес или на реку без фотоаппарата. У меня самый обыкновенный старенький «ФЭД». Чтобы сделать хороший снимок, иной раз приходится проявить и сноровку, и хитрость, и выдержку. Охота с фотокамерой не менее увлекательна, чем с ружьем. Сумел подкараулить птицу и точно «выстрелить» — получишь хороший снимок. Вспугнул, «промазал» — пеняй на себя и начинай сначала.

Как-то, выбрав хорошее майское утро, я отправился в очередную «экспедицию», как в шутку называл свои короткие прогулки за город. Володя тоже напросился со мной.

— Ладно, — оказал я, — собирайся, вдвоем веселее.

Сборы наши были недолги, и скоро мы уже шагали правым берегом реки Миасс. Начали попадаться мелкие болотца, покрытые еще невысокой ярко-зеленой молодой травой, среди которой, как маленькие цыплята, выглядывали желтые анемоны.

Прыгая с кочки на кочку, мы медленно продвигались вперед. Над рекой с громким криком носились чайки — черноголовые крачки и дымчатые мартыны, а в стороне парил над тростниками одинокий луговой лунь. Временами нам удавалось подойти к самой веде. Небольшие волны набегали на берег и с легким всплеском откатывались, оставляя на серо-синем песке хлопья грязной пены и обрывки водорослей.

Пройдя километра три, мы вышли к длинной песчаной отмели, за которой из воды поднимался небольшой островок, поросший низким кустарником. Таких много встречается на реке.

Внезапно сын легонько потянул меня за рукав.

— Смотри, папа. Что это за птицы?

— Где? — я оглянулся по сторонам и ничего не увидел.

— Да вон же, по островку бегают.

Глаза Володи оказались зорче моих. Только подойдя ближе, насколько это было возможно, я разглядел птиц, величиной немного менее галки, быстро перебегавших с одного конца островка к другому…

— Да ведь это турухтаны![1]

— Турухтаны?! — глаза сына зажглись любопытством. — Я еще ни разу в жизни не видел турухтанов.

— Не мудрено. Птички редкие. Мне тоже не часто случалось с ними встречаться, а здесь, на Миассе, вижу впервые. Давай-ка спрячемся вот за этими кустиками и понаблюдаем.

Мы легли на влажную еще землю и замерли. Турухтаны, не замечая нас, бегали по островку, занимаясь своими делами. Достаточно однажды увидеть их и уж вряд ли спутаешь с другими куликами. Размерами птица поменьше всем известной галки. Оперение разное: у одних серо-рыжеватое, кое-где черное с белыми крапинками, у других — ржавое с черным и белым или почти черное с рыжими пятнами. Быстро бегая на тонких высоких ножках, кулик засовывает в землю длинный оранжевый клюв, вытаскивая червяков. Петушок от курочки весной отличается пышным воротником и «ушами» из длинных перьев. Воротничок птица может распушить и снова собрать, как это делают домашние петухи.

Турухтаны, очевидно, прилетели недавно. Больше десятка этих славных птиц расположились на островке, чтобы передохнуть и, возможно, полететь дальше. Кулики были заняты поисками пищи, а чуть в стороне несколько яркоокрашенных петушков, распушив перья, стояли в воинственных позах. Из пышных воротничков смешно торчали маленькие головки с тонкими клювами. Я понял, что мы стали свидетелями редкой картины — тока турухтанов.

— Турухтаны токуют, — тихо сказал я.

— Что? — не понял сын.

— У них идет рыцарский турнир. Сильный побеждает слабого, выбирает курочку, и вместе они устроят гнездо. Значит, дальше они не полетят, а останутся у нас. Да ты не возись, они пугливые.

Обычно свои поединки турухтаны устраивают ночами, но иногда и днем, как сейчас. Бои поочередно шли в нескольких местах. Кулики дрались отчаянно, награждая друг друга быстрыми и ловкими ударами клюва. Конечно, таким «оружием» нельзя нанести серьезного удара, к тому же воротничок из плотных перьев неплохая защита. Поединок заканчивался бегством одного из противников, а победитель гордо оглядывался вокруг, словно приглашая желающих померяться с ним силой. Турнир во многом напоминал драку домашних петухов.

Володя прижался поближе ко мне и горячо, возбужденно зашептал:

— Сфотографируй их, пока не улетели. Сначала вон тех, что дерутся. Ну же, скорее…

Я торопливо заменил обычный объектив телеобъективом, выждал момент и нажал спусковую кнопку. Щелкнул затвор фотоаппарата, еще, еще… Сначала маленькие драчуны не обращали внимания на слабый звук, но вот насторожились и замерли. Внезапно вся стайка дружно поднялась в воздух и с тихим пересвистом скрылась за крутым поворотом реки.

А в альбоме у нас появился редкий снимок.

Прошло много лет. Я немало исходил за минувшие годы по болотам, по берегам рек и озер, но ни разу больше не видел турухтанов.

И все-таки еще одна встреча состоялась. И вот при каких обстоятельствах.

На несколько дней я приехал в Свердловск. Закончив основные дела, выкроил время заглянуть в краеведческий музей.

Свердловский музей оказался богатым. Особенно широко в нем был представлен животный мир Урала. Причем, за стеклом стояли не просто чучела птиц и зверей. Обитатели лесов, полей, болот находились в естественной обстановке — среди деревьев, кустов, на берегу водоема. Они казались живыми.

Вот тут-то на одной из панорам я и увидел турухтанов. Их было десятка два, а может, и больше. Причем, все разной окраски. Кулики разбежались по мокрой луговине и замерли. Несколько петушков приготовились к поединкам. Они были такими же, каких мы с сыном видели на Миассе много лет тому назад. Я долго любовался куликами и вдруг услышал:

— Турухтанами заинтересовались? Действительно, красивые птицы.

Я оглянулся. Сзади меня стояла пожилая женщина, очевидно, работник музея.

— И редкие, — сказал я. — Однажды мне посчастливилось встретить их на воле. Но это было давно.

— Вот именно — посчастливилось. Теперь их даже в заповедниках видят редко.

НАЙДЕНЫШ

Я сидел у раскрытого окна и читал книгу. Утро выдалось солнечное, тихое. Ни один лист не шевелился на деревьях. Природа только набиралась сил, чтобы начать новый день.

Но вот где-то за домом послышались голоса, и вскоре во дворе показались Боря и Петя — приятели моего сына. У Пети в руке было что-то зажато.

Ребята подошли ближе.

— Зачем он тебе? — возбужденно говорил Боря. — Все равно держать негде. Отдал бы лучше…

— А у вас кошка, — отвечал Петя. — Ты только уйдешь куда-нибудь, а она р-раз! — и съест.

Боря с досадой посмотрел на друга.

— Да я же говорю: посажу в клетку, кошка не достанет…

Я отложил книгу в сторону и, выглянув в окно, подозвал мальчиков. Они смутились, подошли неохотно.

— Покажи-ка, Петя, чего это ты прячешь за спиной?

— Да так, — уклончиво ответил мальчик, — просто так… ничего.

Боря с укором посмотрел на товарища: вот видишь, не хотел мне отдать, теперь он возьмет. Петя протянул руку и показал чуть оперившегося птенца.

— Вот оно что! — удивился я. — Да ведь это воробышек! И совсем еще маленький. А ну, признавайтесь, где вы его взяли?

— Нашли, — буркнул Петя, не глядя на меня.

— Нашли? Гм-гм… А ведь птенцы на улице не валяются, верно? Вы что же, гнезда зорите? А я-то считал вас хорошими ребятами.

— Нет, мы не зорим, — стал оправдываться Боря. — Мы нашли в саду.

— Допустим. Как же вы хотите с ним поступить?

— Вот Борька просит. Говорит, ухаживать будет. У него клетка есть.

— Такого малыша и в клетку? А если вас в клетку — понравится? Отдайте лучше воробышка мне.

Ребята в замешательстве переглянулись. Мне показалось, что у Пети было сильное желание удрать с птенцом, но он не посмел и не без сожаления передал его в мои руки.

— А что вы будете с ним делать? — полюбопытствовал Боря.

— Ничего не буду делать. Посажу обратно в гнездо.

— Да вы же не знаете, где его гнездо.

— Не беда, посажу в другое.

Поговорив со мной еще немного, ребята ушли.

Птенец сидел на подоконнике, закрыв глаза и чуть покачиваясь на тонких, как соломинки, ножках. «Куда же его пристроить?» И тут я вспомнил, что не раз видел, как под крышей сарая кружилась пара воробьев. Наверное, они устроили там гнездо, и сейчас у них должны быть птенцы, такие же, как этот.

Я вышел во двор, разыскал лестницу и полез на сарай. Под самой крышей, в углу, действительно, оказалось гнездо. При моем появлении из него вылетел воробей. Кажется, это была самочка. Она села неподалеку и беспрерывно тревожно чирикала. В небольшом уютном гнездышке сидели четыре птенца.

— Принимайте в свою компанию, — сказал я и осторожно посадил Найденыша в гнездо. Довольный, что со всей этой историей благополучно покончено, я вернулся в дом. Но едва успел занять прежнее место у окна, как во дворе послышалось громкое пронзительное чириканье. Конечно, это были хозяева гнезда. Они заметили непонятное увеличение своего семейства и были немало озадачены. Потом оба воробья скрылись под крышей. «Ну вот и приняли подкидыша», — подумал я. А в следующую минуту увидел, как один из птенцов, неумело трепыхая в воздухе крылышками, свалился на землю. Благо, внизу лежало порядочно соломы, и он не разбился.

Пришлось опять выйти во двор. Подобрав птенца, я сразу же узнал его: Найденыш был чуть крупнее своих собратьев. Посадив снова птенца в гнездо, я оглянулся. Взрослые воробьи находились поблизости и не переставали возбужденно чирикать. Но как только птицы увидели, что я отошел от сарая на порядочное расстояние, тут же вернулись в гнездо, а в следующую минуту Найденыш уже летел на землю…

— Вот так штука! — начал сердиться я.

Воробьи не желали принимать Найденыша в свою семью. Подобрав несчастного птенца, я побрел домой сильно раздосадованный. Хорошо хоть, что Петя и Боря не видели, иначе, что бы я им сказал…

Воробьенку пришлось устроить гнездо в старой клетке, довольно просторной, благо такая нашлась на чердаке. И тут опять появились Боря и Петя. Увидев Найденыша, они спросили, почему я посадил птенца в клетку. Пришлось рассказать о неудаче.

— Вот видите, — не удержался Боря. — Воробьи они такие, чужих не принимают.

Ребята охотно согласились помогать воспитывать Найденыша (мы так и назвали птенца). Вместе с Володей они кормили его мухами, червяками, гусеницами, давали размоченные в молоке хлебные крошки. Воробьенок быстро рос и чувствовал себя отлично.

Когда Найденыш стал почти со взрослого воробья, мы решили выпустить его на волю. Поставили клетку на подоконник и открыли дверцу. Некоторое время птенец прыгал с жердочки на жердочку, потом заметил открытую дверцу и заинтересовался ею. Он опасливо выглянул и вдруг, чирикнув как-то по-особенному, легко выпорхнул в сад. Найденыш опустился на ветку рябины и долго сидел, нахохлившись. Потом, услышав крики воробьев в глубине сада, он радостно отозвался и полетел навстречу.

— Вот и нет больше Найденыша, — с грустью сказал Володя.

— Кормили его, поили, а он даже спасибо не сказал, — добавил Боря.

— Как не сказал? — возразил я. — А «чик-чирик» слышали? Птицы добро помнят, он еще навестит нас.

И в самом деле, к вечеру Найденыш вернулся. Окно, выходившее в сад, было открыто, и он, влетев в комнату, уселся на своей клетке.

— Папа, смотри, Найденыш! — радостно закричал Володя.

Мы накормили воробьенка остатками пшенной каши и хлебными крошками, и он остался ночевать. Несколько дней Найденыш навещал нас, оставаясь на ночь, а однажды улетел, больше мы его не видели. Может быть, он и прилетал во двор со стаей воробьев, может быть, даже жил где-нибудь поблизости, только разве его отличишь среди других.

РАССКАЗ ЛЕСНИКА

— Кузьму-то Захарыча вы знали? — Степан Тимофеевич вскинул кустистые брови и посмотрел на меня долгим, внимательным и чуть грустным взглядом.

— Того, что до войны лесником здесь был?

— Вот, вот, его самого.

— Слышал, но встречаться не приходилось.

Я поставил на стол чашку с недопитым чаем и полез в карман за папиросами. Сынишка, утомленный трудной дорогой, сладко похрапывал на широкой лавке.

— Умаялся, — старый лесник кивнул на Володю. — Пусть выспится на вольном воздухе. Это не то, что у вас в городе.

— Это верно, Степан Тимофеевич! Но ведь он о такой поездке давно мечтал. …Так вы о Кузьме Захаровиче упомянули…

— Кузьма Захарыч… Хороший мужик был. А кто лучше него знал наши леса, все повадки птицы и зверя? Таких поискать. Вот только грамоты не хватало, а то бы книгу мог написать. Очень полезную, уж поверьте.

— Что же с ним случилось?

— От медведя погиб. В декабре три года… Вот ведь как бывает: всю войну прошел цел и невредим, а в родном лесу смерть нашел. Делал обход и напоролся на медведя-шатуна. Знаете, что это такое?

— Не приведи бог встретить.

— Да уж чего хуже. Шатун на Кузьму сразу пошел, а у того ружье — старенька двустволка, осечку дало. Ну, медведь его и подмял. Не новичок в таком деле Кузьма, а сплоховал… — Степан Тимофеевич тяжело вздохнул. — Три года минуло, а все перед глазами, как живой стоит. Мы ведь с детства дружили.

Лесник подлил мне крепкого ароматного чаю, в который для вкуса была добавлена какая-то травка, раскурил трубку, сделанную из причудливо изогнутого сучка, и заговорил снова.

— До войны, сами знаете, дичи разной в наших лесах не в пример больше водилось. Другой бы озолотиться мог, а он за наживой не гнался и безобразничать никому не позволял. Законы и честь охотничью соблюдал строго. Сам я видел, как однажды Захарыч безусого охотника хворостиной вразумлял. А за что бы вы думали? Тот горе-охотник нелетный выводок тетеревей перебил. Стегал его Захарыч и приговаривал: «Это за матку, это за малых, а это — чтобы впредь неповадно было».

Я смотрел на строгое, с резкими чертами лицо Степана Тимофеевича, обрамленное густыми черными, слегка тронутыми сединой волосами. Серые умные глаза прятались под мохнатыми бровями. От всей фигуры веяло спокойной силой, уверенностью в себе.

— Интересный с Захарычем случаи был в Отечественную войну. — Лесник очнулся от долгого раздумья и опять заговорил. — Мы ведь вместе служили: он шофер, я тоже. В армии обучились машины водить.

— Расскажите, дядя Степан, — вдруг раздалось за моей спиной. Сын сидел на лавке и вовсе глаза смотрел на лесника. Наверное, он давно уже проснулся, хотя мы разговаривали тихо, и все слышал.

— А ты бы спал, постреленок, ведь утро скоро.

— Я выспался, дядя Степан.

Володя слез с лавки и сел рядом с лесником, прижавшись к нему и просительно заглядывая в глаза.

— Как у вас было на войне, а?

— Ничего особенного, воевали, как все, — Степан Тимофеевич потрепал Володю по голове. — Заняли мы деревеньку в Белоруссии, это когда уже фашиста с нашей земли гнали, и только расположились передохнуть, приказ: двигаться дальше. Даже пообедать не успели. А щи какие были — до сих пор жалко… Но приказ есть приказ, ничего не попишешь. Выплеснули щи из котелков — и по машинам. Кузьма завел свою трехтонку сразу и поехал первым, я — за ним, за мной остальные. Шоссейка просматривалась далеко. Вскоре по обе стороны потянулся еловый лес. Кузьма Захарыч по-прежнему впереди, я за ним. А дорога плохая. Когда-то здесь наездили глубокие колеи, потом земля засохла, дождей давно не было. Вот, едем, значит, по этой колее. Колеса чуть не до половины в ней скрылись. Случись что — никуда не свернешь.

И вдруг на полном ходу Кузьма — стоп. Я еле притормозить успел, чуть на его машину не наскочил. А за мной и остальные так. Выскакиваю из кабины, кричу: «Кузьма, какого ты лешего встал?» А он в ответ только рукой махнул и побежал по дороге еще быстрее. Я — за ним. И уж тогда понял, в чем дело.

Впереди, шагах в пятнадцати, ковыляет в глубокой колее крякуха, а за ней весь ее выводок, около десятка утят. Совсем еще маленькие, пестрые пуховые комочки. Испуганная матка то выскочит из колеи, то обратно к ним. Ей-то запросто выбраться, а вот утята не могут. Она, понятное дело, волнуется, кричит. Как выводок в колею попал — неизвестно. Пожалуй, матка переводила утят с одного болота на другое. Может, и нарочно в колею завела — так-то безопаснее.

Другие шоферы тоже повыскакивали, бегут к нам, впереди лейтенант, молоденький такой, прямо из училища, не обстрелянный еще.

Тем временем Кузьма мой добежал до выводка и давай утят ловить. Они пищат, крякуха на него бросается, а Захарыч знай себе ловит да в подол гимнастерки сует. Переловил всех и пошел к болотнике, что виднелась неподалеку от дороги. Матка, понятно, за ним ковыляет и все кричит: куда, дескать, малых моих потащил. У болотники Захарыч утиное семейство вытряхнул. Тут и крякуха подоспела, повела выводок к воде. А Кузьма бегом к машине.

Вот он какой был, Кузьма Захарыч…

Степан Тимофеевич умолк.

— Я бы тоже так сделал, — неожиданно заявил Володя. — Вот так же, как ваш друг.

— И верно бы поступил, сынок. — Степан Тимофеевич легонько прижал к себе вихрастую голову моего сына, посмотрел в окно. — Э, да уж светает. Давайте собираться, в самый раз на озеро поспеем.

ДИК

Справа от меня, там, где на номере стоял Алексей Павлович, раздался выстрел, тут же второй, а потом послышалось довольно громкое восклицание моего товарища. Охота еще не кончилась. По правилам нельзя было сходить с номера до конца облавы, нельзя и окликнуть товарища или закурить. Поэтому я продолжал стоять на своем месте, не шевелясь, лишь тихонько переступал с ноги на ногу. И гадал: что заставило Алексея Павловича вскрикнуть? В кого он дважды стрелял?

На небольшом участке леса, вблизи болотистой низины, мы обложили, флажками волчий выводок. Если правильно сосчитали следы, в выводке было пять зверей. На облаву нас пригласил директор совхоза «Степной»: волки сильно досаждали ему. На их разбойничьем счету уже имелось несколько овец, корова и телка. Кроме того, серые не стеснялись забегать в деревни, таскали собак и гусей.

Руководил охотой опытный егерь. Судя по выстрелам, шайке лесных разбойников пришел конец. Один я простоял всю облаву, ни разу не выстрелив. Алексей Павлович тоже долго молчал. Волки пытались прорваться справа и слева от нас, но натыкались на стрелков, а на наши номера не выходили. И вот, когда, казалось, все уже кончилось, мой друг сделал два выстрела…

Я дождался, когда егерь снял меня с номера, и чуть не бегом кинулся к Алексею Павловичу. Он стоял ко мне спиной, слегка наклонившись над матерым волком, растянувшимся на рыхлом снегу, забрызганном кровью. Заметив меня, Алексей Павлович выпрямился и каким-то странным, не своим голосом произнес:

— Это Дик, старина.

Я подошел ближе. Могучую шею зверя охватывал ошейник из толстого сыромятного ремня. В ошейнике торчало заржавленное металлическое кольцо. Да, это был Дик. И вот какая история произошла с ним.

…Однажды в субботу вечером я зашел к товарищу, который недавно переболел гриппом, справиться о здоровье. Алексей Павлович обрадовался, заявил, что он здоров и даже вчера ходил в лес, довольно далеко и случайно набрел на волчье логово. Под вывороченным корневищем поваленной бурей сосны, где когда-то устроил нору барсук, обитала волчица. И, судя по всему, у нее были щенки. Алексей Павлович хорошо заприметил место, осторожно обошел логово и старой дорогой вернулся домой.

— Давай-ка, накроем в логове волчицу, — закончил рассказ мой товарищ. — Ведь если упустим, представляешь, что будет, когда волчата вырастут?

— Пожалуй, ты прав, — согласился я, и тут же мы договорились обо всех деталях намеченного похода.

Ранним весенним утром мы отправились в лес. Я взял с собой и сына Володю, он за последнее время все чаще сопровождал меня в скитаниях по лесам, озерам и полям. Кроме ружья, мы несли топоры, лопаты, ведро и мешок.

Весна только начиналась, местами было еще довольно много снега. Ночью хорошо подморозило, и лужи затянуло ледяной коркой.

К логову подходили на рассвете. Двигались медленно и осторожно, но, как назло, Алексей Павлович споткнулся о корягу и растянулся во весь свой богатырский рост. Загремело ведро, и этого было достаточно, чтобы спугнуть чуткого зверя. Волчица ушла… Раздосадованные неудачей, решили добыть хотя бы волчат. Ведь потревоженная волчица непременно перенесет щенков в какое-нибудь укромное место, и во второй приход мы уже ничего не найдем.

Из логова не доносилось ни звука. Попытались пустить в ход заступы, но мерзлая земля почти не поддавалась, и от этой затеи пришлось отказаться.

— Попробуем водой, — сказал я, вопросительно взглянув на товарища.

Алексей Павлович молча кивнул головой. Он все еще не мог простить себе свою оплошность.

Я видел, что Володе мое предложение не понравилось, но отговаривать он не решился. Неподалеку нашли яму, пробили лед и начали таскать воду. Мы вылили уже десятое ведро, а волчата все не подавали признаков жизни. Только после того, как я опрокинул тринадцатое, послышался слабый писк, бульканье и из норы вылез грязный и мокрый волчонок.

— Нельзя их жалеть, — сурово сказал Алексей Павлович, поглядывая на Володю. — Это, брат, волки, хотя и маленькие.

Мой сын, насупившись, молчал, губы у него дрожали. Мы сунули волчонка в мешок и пошли домой.

— Папа, можно, чтобы волчонок жил у нас? — спросил по дороге Володя.

Я посмотрел на Алексея Павловича. Он кивнул в знак согласия.

— Пусть поживет. Мне его держать все равно негде.

Во дворе у нас собралось много любопытных: всем хотелось посмотреть на маленького зверя, из которого со временем вырастет грозный хищник. А он робко жался к сынишке и жалобно скулил. Прибежал мой сеттер Люкс, увидел волчонка и ощетинился, показывая желтые клыки. Но броситься не посмел.

Волчонка назвали Диком. Пока он был маленьким, мы держали его в сарае, а в холодные дни и в непогоду позволяли ночевать в теплых сенях. Люди, заходившие к нам, не обращали на него внимания. Но когда мы говорили, что это не собака, менялись в лице и спешили уйти.

Дик оказался веселым и умным волчонком. С Люксом он быстро подружился и не отходил от него ни на шаг. Они гонялись по двору друг за другом, барахтались и устраивали такие представления, что соседские ребята визжали от восторга и прозвали их циркачами. Кота Фильку, важного и хмурого, волчонок терпел скрепя сердце. А вот куры и утки пользовались его особым вниманием. И когда пала первая курица, а потом и вторая, его пришлось посадить на цепь.

Почувствовав на шее ремень и цепь, Дик приуныл, отказывался от пищи, жалобно скулил и, положив лобастую голову на вытянутые передние лапы, с грустью смотрел, как его вольный товарищ бегает по двору. Справедливости ради, надо сказать, что Люкс тоже тяжело переживал несчастье друга. Он садился возле него и смотрел долго, тоскливо.

«Что, плохо, брат? — как бы спрашивали глаза сеттера. — А ведь ты сам виноват. Потерпи, может, это ненадолго?»

Словно сговорившись, зверь и собака вдруг поднимали морды и протяжно выли. Подметил я и другое: Люкс иногда приносил Дику лакомые кусочки из своей миски. Волчонок благодарно облизывал морду сеттера, легонько покусывал шею.

Убедившись, что все старания сбросить цепь ни к чему не приводят, Дик смирился и постепенно освоился со своим новым положением. Но с наступлением темных октябрьских ночей он повел себя беспокойно. Вечерами и перед утром задирал морду, выл, долго прислушивался и снова выл. Словом, Дик резко изменился: стал скучным, вялым, плохо ел, часами лежал, уставив неподвижный взгляд куда-то в пространство. К себе подпускал только Володю и Люкса, на остальных, в том числе и на меня, рычал и косил недобрым взглядом.

— Дик заболел, — не раз говорил мне сын. — Надо его показать доктору.

— Нет, — возражал я, — просто он трудно переносит неволю. — А сам подумал: может, действительно, показать ветеринару? Да только кто согласится осматривать волка…

Однажды зашел к нам Алексей Павлович. Мы давно не виделись (он куда-то уезжал), и за это время у каждого накопилось немало новостей. Внезапно мой товарищ спросил:

— А что, волчонок все еще живет у тебя?

— Живет, — вздохнул я. — Вырос, настоящим волком стал. Не хочешь ли взглянуть?

— Пойдем, посмотрим.

Мы вышли во двор. Дик встретил нас равнодушно, не обратил никакого внимания. У него был период апатии.

— Д-да, — задумчиво произнес Алексей Павлович. — Не дело это — держать такого зверя дома. Что, если сорвется с цепи? Не оберешься хлопот… Знаешь пословицу: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит.

Я признался, что судьба Дика меня тоже заботит, и давно, но вот не придумаю, как лучше с ним поступить.

Но Дик распорядился своей судьбой сам. Как-то утром я нашел у конуры только цепь с разогнутым последним кольцом.

Как ему удалось удрать? Неужели помог сын? Спросил Володю. Он упорно отвергал свою причастность к побегу Дика.

…И вот сейчас перед нами на снегу лежал могучий зверь темной окраски, с пышной шерстью. На шее у него все еще был ошейник.

Алексей Павлович, стараясь не смотреть на меня, бормотал:

— Дернула же нелегкая. Всегда мажу, а тут как на грех… Никогда себе не прощу…

Я понимал его состояние и потому ничего не говорил. Уже на обратном пути, когда мы тряслись в старенькой «Победе», Алексей Павлович, долгое время молчавший, хлопнул себя широкой ладонью по колену и сказал:

— Будь я неладен, если еще когда-нибудь принесу из леса живую тварь. Нельзя человеку вмешиваться в дела природы.

ПТИЦА КАМЕННОГО ВЕКА

Место мне понравилось: небольшая деревня с крепкими домами раскинулась у подножия высокой, покрытой густым хвойным лесом горы. За последними огородами, по соседству с птицефермой, сразу начиналось глубокое озеро, а за ним опять вставал лес. Грибов и ягод, говорили мне, в том лесу много. В озере водилась разная рыба, а в дальних тростниках гнездились утки. В этой деревеньке я и поселился, решив провести весь отпуск вдали от шума городского. Снял чистую, светлую комнату в доме одинокой старушки, разложил привезенные с собою вещи и устроился отлично. Хозяйка кормила меня завтраками и обедами, а на ужин наливала большую кружку молока и поверх нее клала краюху свежего хлеба. Она не докучала мне разговорами и вообще не беспокоила.

Как-то раз, возвращаясь с озера, я встретил деда Никифора. Он нес корзину, полную крупной рыбы. Никифор, несмотря на свой весьма преклонный возраст — ему было где-то за семьдесят, работал в колхозе, был крепок и ходил не согнувшись. Глаза его, карие, с лукавинкой, поблескивали молодо, говорил он сочным басом, с характерным уральским выговором. Я знал, что старику не раз предлагали уйти на отдых, и однажды спросил, почему он упорно отказывается, ведь свое он отработал и отдых заслужил.

— А чего на печке-то бока пролеживать, — ответил дед. — Не по мне такое занятие. Да и душно в избе. Я люблю, чтобы небо над головой, чтобы воздуха поболе. И чтобы завсегда с народом. Польза от меня покудова есть. А придет час — так на людях и смерть красна.

Я смотрел на крепкую фигуру старика и думал, что до смерти ему еще далеко, что эти вот темные жилистые руки колхозного плотника еще послужат народу.

Увидев меня, дед остановился, опустил корзину на землю.

— Добрый день, — поздоровался я. — На озере были?

— Там, — чуть улыбнулся Никифор. — А ты догадливый.

— Догадаться не трудно. — Я смутился, поняв, что старик очень ловко дал понять, что вопрос мой был просто глупым.

— Ты будто тоже с озера? — Никифор опять улыбнулся. — Чего без утей-то? Али стороной облетают?

— Я не охотился. Ружье просто так таскаю. Привык.

— И то, — согласился дед. — Зачем зря живность переводить. На базар, чай, не повезешь? А ради потехи — нехорошо.

Мы разговорились. Я признался, что давно мечтаю побродить по лесу, да не знаю здешних мест и боюсь заблудиться.

Никифор слушал и кивал головой. Потом вдруг спросил:

— А ты, паря, глухарей когда-нибудь стрелять пробовал?

— А что, водятся они в здешних местах?

— Попадаются…

Надо ли говорить, что упоминание о глухарях живо заинтересовало меня. Ведь встретить эту птицу с каждым годом все труднее. Никифор сказал, что на горе растет несколько лиственниц, а была именно та пора, когда хвоя начинала «закисать», то есть желтеть. Глухари в такое время как раз питаются листьями осины и хвоей. В наших лесах лиственницы встречаются редко, причем небольшими группами, всего в несколько деревьев. Поэтому, если знаешь, где растут лиственницы, можешь рассчитывать и на встречу с глухарями.

— И сам бы пошел с тобой, — вздохнув, добавил Никифор, — да по горам-то лазить я уже не мастак. Ноги не те… А ты молодой, шутя вскарабкаешься. Да ружьишко-то прихвати, может, и пофартит. Сезон сейчас, стало быть, одного за зорю взять можно по закону.

Подробно расспросив, как разыскать лиственницы, я решил на другой же день пойти и проверить, прилетают ли туда глухари. Отправился после обеда. Ружье не взял, зачем таскать лишнюю тяжесть, стрелять-то не собирался. Долго бродил по лесу, поднимаясь все выше в гору, и наконец среди сосен увидел шесть лиственниц. Они стояли неподалеку одна от другой. Лиственницу не спутаешь с другими деревьями, ее легко распознать по темно-красному крепкому стволу и узловатым веткам, плотной коре, а главное — по хвое: пушистой, мягкой, покрывающей тонкие ветки маленькими пучками. Еще несколько дней — и она пожелтеет, а желтую хвою птицы есть не будут.

Я обошел все лиственницы, увидел под ними мелкие ветки, а кое-где и глухариные перья. Значит, птицы сюда прилетают. Никифор говорил, что иногда они остаются даже ночевать.

С горы хорошо были видны окрестные озера — эти глаза земли, несколько деревушек, дым со стороны Кыштыма и даже узкоколейная железная дорога на соседний город — Карабаш, по которой в это время шел поезд. Отсюда он казался игрушечным — каждый вагон не более спичечного коробка.

Но любоваться красотами открывшегося с горы вида сейчас было некогда. Выбрав укромное место в кустах неподалеку от лиственниц, я замаскировался ветками и стал ждать.

Как всегда в таких случаях, время тянулось томительно медленно. Минутная стрелка обошла циферблат раз, второй и начала третий круг, а глухари не прилетали. Я уже стал подумывать, что, пожалуй, именно сегодня они не появятся. Но внезапно одна из веток на ближней лиственнице слегка качнулась. Я тихонько повернулся и увидел, как на нее бесшумно опустилась большая птица. Это был глухарь-петух. Когда и откуда он появился, я не заметил. И тут же рядом с ним села копалуха, как у нас называют глухарку, а на соседнее дерево — еще три птицы.

Какое-то странное, не испытанное раньше волнение овладело мною. Впервые так близко я увидел глухарей. Чем-то древним, уходящим в глубь веков, веяло от этих могучих птиц. Крупная голова, массивный желтоватый клюв, сильные крылья, своеобразная черно-буроватая окраска, металлический отлив перьев…

Известно, что на земле глухари появились очень давно. Они жили еще в каменном веке, на заре человечества, и каким-то чудом им удалось сохраниться до наших дней.

Глухаря иногда называют еще глухим тетеревом. А слышит птица отлично. Вот только весной, во время токования, когда петух начинает петь свою песню любви, он на несколько секунд и в самом деле глохнет. Но эти секунды позволяют охотнику сделать два-три прыжка к токующей птице. Под песню он поднимает ружье, под песню стреляет.

А некоторые считают, что глухарь получил свое название от глухих таежных мест, где он обычно живет. Может быть, благодаря тому, что птица не любит шума и суеты, и удалось ей еще кое-где сохраниться…

Между тем глухари подозрительно осмотрелись, поворачиваясь во все стороны, прислушиваясь, и как будто успокоились. Вот один захватил клювом тонкую ветку с хвоей и потянул к себе. Веточка оторвалась, птица качнулась, потеряв равновесие, но тут же восстановила его. Начали клевать хвою и другие глухари. Делали они это не торопясь и все время посматривали по сторонам.

Собираясь к лиственницам, я взял фотоаппарат, надеясь сделать несколько снимков. Но если сейчас начать щелкать затвором, можно, пожалуй, спугнуть чутких птиц, а хотелось полюбоваться ими. Ведь такой случай вряд ли еще представится. С каждым годом этих древних птиц становится все меньше и редкую встречу можно считать подарком судьбы. Сидя в укрытии, я старался не двигаться и только смотрел, надеясь подметить в поведении глухарей что-нибудь необычное.

Между тем стало смеркаться. Я подумал: если сейчас не сделаю снимка, то потом будет уже поздно, и тихонько поднял фотоаппарат.

После первого легкого щелчка затвора птицы перестали обрывать хвою и насторожились, а после второго, громко хлопая крыльями, сорвались с деревьев. Вот тебе и глухари — услышали такой слабый звук. Я вышел из укрытия и стал спускаться с горы. Внизу, в домах деревни, уже загорались первые огни.

Незадолго перед отъездом домой я снова встретился с дедом Никифором.

— Здоров, охотник, — заговорил он и пристально посмотрел на меня. — Видал ли глухарей?

— Видал. Пять штук прилетало на лиственницы.

— Да ну? Счастливый, видать, ты. А подстрелил сколько?

— Ни одного. Я и ружья-то не брал.

— Неужто не брал? А ведь я хотел попытать тебя — станешь по ним стрелять али нет, — дед лукаво улыбнулся. — Не ошибся, значит. Да разве можно такую чудо-птицу губить? Сам рассуди, их, глухарей-то, совсем мало осталось. Недолго и подчистую извести, а?

— Я и рассудил. А трофеи у меня все-таки есть.

— Это какие такие трофеи? — Никифор насторожился. — Ружье-то ведь не брал?

— Не брал. Зато фотографировал. Вот и трофеи.

— Фотографировать можно. — Никифор сразу переменил тон. — Слушай, я вот маленько с делами разделаюсь, на болото тебя свожу, журавлей покажу. На озере место знаю, где пара лебедок живет.

— Спасибо. Только я уезжаю. Отпуск кончается, на работу надо.

— Жалко. Ну так в другом году приезжай.

— Приеду, — пообещал я.

СКАЗКА ЗИМНЕГО ЛЕСА

Сибирскую косулю у нас на Урале обычно называют диким козлом, а чаще — просто козлом. Встретить косулю трудно — очень пуглива. Не в каждом лесу она есть, надо знать места, где обитает это прекрасное и осторожное дитя леса. Потому и встречи с дикими козами довольно редки. Зато помнятся они долго.

Но бывают случаи, когда косули, спасаясь от преследования волков, забегают в деревню, ищут защиты у человека. В тяжелые месяцы зимней бескормицы они тоже стараются держаться поближе к жилью, выходят к стогам сена на опушках леса. В некоторых охотничьих хозяйствах теперь стали устраивать специальные кормовые площадки, заготавливают сено и веники, выкладывают каменную соль.

Косуля — животное грациозное, буро-серой окраски зимой и рыжей летом, с белым пятном сзади — зеркальцем, как говорят охотники. Голову самца украшают небольшие изящные рожки. Бродят косули большей частью в лиственных или смешанных лесах небольшими стадами, иногда парами и в одиночку.

— Раньше-то, бывало, — рассказывал мой дед, — этих самых козлов по здешним местам водилось не меньше, чем зайцев. Выйдешь в лес за деревню и вот они — следы. А пойдешь по ним дальше, глядь — и рогач выскочил, да не один…

Советская власть взяла косулю под защиту. Долгое время охота на нее не разрешалась. Это помогло сохранить уцелевших животных. Прошли годы, и косули опять стали довольно часто появляться в наших лесах.

На Урале охоту на косуль разрешили только в последние годы, да и то в немногих районах, на короткий срок и по специальным разрешениям — лицензиям.

Первая моя встреча с косулями произошла вот как. В один из воскресных дней я взял лыжи и отправился в сторону озера Кременкуль. Ночью выпала пороша. На чистом, мягком, как самый нежный пух, снегу будут хорошо видны следы лесных жителей.

Я старался найти свежие, или, по-охотничьи говоря, горячие следы зайцев-беляков. Но сколько ни смотрел, всюду расстилалась ровная, никем не тронутая пелена снега. Зайцы куда-то попрятались и, видимо, после пороши еще не выходили.

Тусклое солнце уже прошло зенит и потихоньку стало клониться к западу. Синеватые тени от деревьев на искрящемся снегу быстро вытягивались и густели. Зимний день короток, часа через два начнет смеркаться. До города было неблизко, и я решил возвращаться.

По отлогому склону я скатился в небольшую низину и собирался пересечь видневшуюся сквозь ветки деревьев поляну. В это время неожиданно и заметил косуль. Их было три: две держались вместе, а третья бродила чуть поодаль.

Я замер на месте, боясь малейшим движением выдать себя и спугнуть животных. Стоял как завороженный, благодарный счастливому случаю, позволившему мне увидеть такую чудесную картину. А на фоне заснеженной поляны и заиндевевших деревьев косули выглядели особенно хорошо. Настоящая сказка.

Я не хочу предстать каким-то необыкновенно жалостливым, сердобольным, но бывают моменты, когда природа словно говорит человеку: смотри, любуйся. Эта красота создана для тебя, береги ее и сохрани потомкам.

Сколько прошло времени, не знаю. Может, минута, а может, десять. В таких случаях теряешь контроль над временем. Косули, не подозревая о присутствии человека (слабый ветерок дул на меня), спокойно обкусывали мелкие ветки на кустах. Внезапно все они разом повернули точеные головы в мою сторону и напряженно замерли. Чем-то я себя все-таки выдал, или ветер чуть изменил направление.

Секунду-другую косули еще стояли не двигаясь. Потом повернулись к лесу, пересекли поляну мягкими прыжками и скрылись среди деревьев.

Сказка зимнего леса кончилась.

ВЕСНОЙ

Впервые я услышал этот странный волнующий звук много лет назад. Запомнил его на всю жизнь и уж не спутаю ни с каким другим.

Весенним тихим вечером пришел я в лес, выбрал подходящее, как мне казалось, место, сел на старый замшелый пенек и стал терпеливо ждать. Медленно угасала заря. Притихший лес незаметно окутывали мягкие сумерки. И вдруг…

— Хорр! Хорр-р…

Завертел головой, оглядываясь по сторонам. Ага, да вон же он! На сиреневом небе показался четкий силуэт небольшой птицы. Она летела медленно и невысоко: почти над самыми вершинами молодых берез и елей, которые как на параде выстроились по обеим сторонам неширокой лесной просеки. Птица, опустив к земле длинный клюв, неторопливо протянула в нескольких метрах от меня. Я даже успел хорошо разглядеть ее мягко округленные крылья.

— Хорр! Хор-р-р… — вальдшнеп исчез так же внезапно в быстро густеющих сумерках, как и появился, словно растаял.

А через несколько минут в торжественной вечерней тишине опять послышалось:

— Хорр! Хорр-р…

В том же направлении тянул еще один лесной кулик.

Сердце мое радостно забилось. Правильно сказал старый лесник Никита Гаврилович: есть в этом лесу вальдшнепы, есть, теперь своими глазами увидел знаменитую тягу. Я знал, что бывает она весной, когда на деревьях начинают лопаться почки, когда от земли так хорошо пахнет прошлогодним прелым листом и талым снегом. В эти последние минуты угасающего дня, когда багровый шар солнца скрывается за неровной кромкой леса на горизонте и все небо расцвечивается дивными вечерними красками, замолкают все птицы, приглушаются таинственные лесные шорохи, наступает особенная тишина…

— Хорр! Хор-р-р!

Вот опять над просекой показался лесной кулик. Не успел я разглядеть его хорошенько, как откуда-то вылетел соперник. Они встретились почти надо мной и началось редкое лесное представление — дуэль в воздухе. Птицы, описывая небольшие круги, наносили друг другу удары длинными мягкими носами-шпагами и крыльями — оружием, мало пригодным для серьезного боя. Да они и не собирались убивать. Ведь всего-навсего требовалось доказать, кто хозяин этого участка леса.

Дуэль вальдшнепов длилась, наверное, всего несколько секунд: победил наиболее сильный и ловкий, а побежденный оставил место сражения. Что ж, так вот и проявляется естественный отбор…

Где-то внизу, из прошлогодней травы и кустов, послышался нежный зов самочки. Это ведь ради нее дуэлянты скрестили свои шпаги-носы.

Тяга вальдшнепов — то же, что и другие весенние игры птиц: драки тетеревов-косачей на лесных вырубках и полянах, токование глухарей в глубине лесных дебрей, бой турухтанов где-нибудь на болоте. Только почти все птицы токуют весной по утрам, изредка днем. А вот вальдшнепы — вечером.

Вальдшнепы живут не в каждом лесу. У нас на Урале обычно они встречаются там, где береза или осина растут по соседству с елью. Эта птица ночная, днем ее увидишь редко. Она чуть побольше лесного голубя-горлинки, буро-рыжеватой, какой-то ржавой окраски с большими черными бархатными глазами. Среди прошлогодних опавших листьев разглядеть ее очень трудно. Вальдшнеп — единственный представитель куликов, живущий в лесу.

Раньше, когда разрешалась весенняя охота, были любители постоять на тяге вальдшнепов. На просеку, лесную дорогу или опушку охотник приходил при последних лучах солнца, устраивался под деревом или за кустом и терпеливо ждал. Угасали солнечные лучи, лес наполняли прозрачные вечерние сумерки. И вот чуткую тишину засыпающего леса нарушал характерный звук:

— Хорр…

На фоне темнеющего неба рисовался силуэт летящей птицы. Она приближалась, проплывала над охотником, и в этот момент гремел, раскатываясь по лесу, беспощадный выстрел. Вальдшнеп, словно скомканная тряпка, падал на землю. А немного погодя появлялся другой, за ним третий, четвертый… Сумерки плотнели, стрельба затруднялась и окончательно прекращалась, когда уже ничего нельзя было разглядеть, кроме звезд, щедро усыпавших весеннее небо. Вся охота длилась не более получаса.

Бывалые охотники мне рассказывали, что выпадали такие вечера, когда вальдшнепы не летали, хотя точно было известно — они есть в лесу. Полагают, что чаще всего тяга зависит от погоды. В пасмурные вечера лесные кулики не устраивали дуэлей.

Теперь весенняя охота запрещена, а потому и тяга почти забыта. Только по осени некоторые охотники иногда добывают вальдшнепов на так называемых высыпках, когда птицы перед отлетом скапливаются на полянах и опушках.

Мне повезло. Я увидел настоящую тягу да еще стал свидетелем воздушного боя.

Вспомнил рассказ знакомого охотника. Он говорил, что если, стоя на тяге, подбросить шапку, то кулик ее заметит, примет за своего собрата и бросится к ней. На мне как раз была старая шапка-ушапка, выгоревшая от солнца и ставшая неопределенного цвета.

Я снял ее, зажал в руке и в нерешительности оглянулся. Дело в том, что забыл одну маленькую, но существенную деталь — когда надо бросать шапку: увидев вальдшнепа или так, на авось. После недолгого раздумья решил не ждать, ведь кулики летят очень короткое время.

Подбросил шапку раз. Вальдшнеп не появился. Второй — тот же результат. Еще и еще — то же самое. «Видно, это была просто шутка», — подумал я, и в этот момент метрах в ста от меня опять обозначился силуэт лесного кулика. Я торопливо высоко подбросил шапку, и вальдшнеп, заметив ее, круто повернул ко мне. Он пролетел совсем близко, издавая свой характерный крик и, видимо, недоумевая, куда же исчез соперник.

Окончательно стемнело. Последняя нежно-розовая полоска на небе померкла. Теперь видны были только острые вершинки елей да яркие лучистые звезды. Счастливый тем, что удалось наконец побывать на тяге вальдшнепов, я зашагал по лесной дороге к светящимся вдали огонькам деревни.

НА КАМЕННОМ ОСТРОВЕ

Озеро Соленое начиналось сразу же за деревней. Оно напоминало широкую подкову, один конец которой упирался в поросшую соснами скалистую гряду, а другой терялся в болотах, постепенно переходящих в луга. Сквозь прозрачную воду в тихую погоду хорошо были видны длинные бурые и зеленые травы, устилавшие дно, стайки серебристых чебаков или мелких полосатых окуней. Говорили, что местами глубина Соленого достигала двадцати метров. В непогоду по нему ходили высокие пенистые волны, и вода становилась мутно-серой.

Южная часть озера, густо заросшая тростником, представляла собой хорошее укрытие для водоплавающей птицы. Там были такие узкие проходы, соединявшие небольшие плесы, попасть в которые легко, а чтобы выбраться, надо затратить немало сил. В этих малодоступных местах охотно гнездовали кряквы, чирки, лысухи, а осенью во время перелета ненадолго задерживались северные утки и даже гуси. Рассказывали еще, будто и лебедей не раз видали на Соленом. Кстати, вода в озере была самая обычная, пресная, а почему его так назвали, никто не мог объяснить. Возможно, что состав воды со временем изменился — в озеро втекало несколько речушек и ручьев.

Приехал я сюда в конце августа, во время очередного отпуска, порыбачить. В иные дни вместе с деревенскими ребятишками ходил за грибами и ягодами, которых в местных лесах было вдоволь, или лазил на прибрежные скалы, чтобы с высоты нескольких десятков метров полюбоваться просторами озера и синеющими вдали горами. От ребят я узнал, что на Соленом есть небольшой скалистый остров, называемый Каменным, и возле него хорошо ловится крупная рыба. С прибрежных скал разглядеть его не удавалось. Мне захотелось побывать на этом островке, но все как-то не приходилось: то одно мешало, то другое.

Однажды, уже в конце отпуска, я выехал половить на дорожку щук. Захватил все необходимое и поплыл на небольшой легкой двухвесельной лодке. Очень скоро мне удалось поймать великолепную щучку килограмма на два. Следом за ней попался окунь, тоже довольно крупный. Потом поклевки прекратились. Намотав бечеву дорожки на левую ногу, я не спеша греб, почти бесшумно разрезая спокойную гладь озера. В нем, как в зеркале, отражались ближние тростники и покрытые темно-зеленым лесом скалы. Незаметно отплыл довольно далеко от деревни.

Внезапно бечева резко дернулась и натянулась — я почувствовал тот характерный тупой удар, какой бывает, когда блесну схватит крупная рыба. Взяла опять щука. Она свечой выскочила из воды метрах в пятнадцати от лодки, изогнулась и снова ушла в воду. Но хищница села на тройной крючок, и все ее попытки выплюнуть блесну ни к чему не приводили. Однако, прежде чем щука попала ко мне в лодку, с ней пришлось изрядно повозиться. А когда борьба с хищницей, поглотившая все мое внимание, закончилась, я увидел, что озеро потемнело. Порыв ветра пробежал по воде, покрывая ее мелкой рябью.

Я с беспокойством взглянул на небо. Оно затянулось хмурыми облаками, за которыми скрылось солнце, упало несколько крупных капель. Вот она, наша уральская погода: никогда нельзя предвидеть, какой будет даже через час. Я оглянулся: до деревни далеко, а вокруг ничего, кроме воды. До самого горизонта расстилалось волнуемое ветром озеро. Желто-белые барашки все чаще вскипали на гребнях волн. С каждой минутой ветер усиливался, срывал хлопья пены и уносил их вдаль.

С трудом управляя вертлявой лодкой, я старался определить, куда же держать направление, где искать укрытие. В путанице серых облаков сверкнул ослепительный зигзаг, над головой оглушительно треснуло, раскатился первый удар грома. За ним последовал второй, третий… «Гроза в сентябре! — удивился я. — Вот тебе раз!»

Пошел крупный и сильный дождь. Плаща у меня с собой не было, и в несколько минут я вымок до нитки, да к тому же окончательно потерял ориентировку: сквозь частую сетку косых струй невозможно было разглядеть берега. Лодку вертело и швыряло, греб я наугад, изо всех сил налегая на весла, стараясь держать ее по ветру, боясь, чтобы не залило водой или не перевернуло. Большие волны швыряли лодку из стороны в сторону, то поднимая на высокие гребни, то сбрасывая в провал. Каждую минуту могла случиться беда. А молнии вспыхивали одна за другой, разрывая серое небо. Не успевал затихнуть один раскат грома, как его нагонял другой. Стоял такой сплошной гул, что даже звенело в ушах.

В эти минуты я и увидел выступающее из воды нагромождение камней. Лодку несло прямо на них. «Наверное, это и есть Каменный остров, — подумал я. — Может, укроюсь на нем и пережду грозу». Волны и ветер тащили меня на камни. С большим трудом я все-таки повернул плоскодонку носом к острову и, собрав остатки сил, налег на весла. Кое-как уберег лодку от встречи с камнями и пристал к пологому в одном месте берегу.

Выйдя на косу, я первым делом оттащил лодку от воды, огляделся. Остров оказался небольшими длину около двухсот метров, а в ширину не более ста. Не мудрено, что его не разглядеть со скалистого берега. Кое-где виднелись редкие кусты и отдельные невысокие березки. Как же тут укрыться от непогоды?.. Взгляд упал на лодку. Не мешкая, перевернул суденышко и залез под него. Лежал и утешался, что раз дождь грозовой, он скоро прекратится и, как только озеро немного успокоится, можно будет вернуться в деревню. Но, вопреки всем приметам, дождь лил не переставая.

Неожиданно совсем близко послышался гусиный крик. Что такое? Уж не показалось ли? Откуда здесь взяться гусям?

Через небольшую щель между камнями и бортом лодки я увидел двух крупных птиц. Они летели тяжело, над самой водой, часто взмахивая большими крыльями. Дотянув до островка, гуси опустились на берег почти у самой лодки и внимательно осмотрелись.

Так близко видеть этих осторожных птиц мне еще никогда не доводилось, и я, забыв о своем незавидном положении, даже порадовался случайности, загнавшей меня на остров. А гуси подошли совсем близко, и один из них остановился рядом с лодкой. Стоило протянуть руку и можно было схватить его за лапу. Вот тебе и неожиданный трофей, да какой! Живой гусь… А что потом? Наверное, я перестал бы уважать себя после этого и со стыдом вспоминал бы островную историю…

Немного погодя гуси отошли в сторону, и теперь я опять мог их видеть. Птицы, продолжая негромко гоготать, разбирали толстыми клювами перья, переступали с лапы на лапу…

Дождь наконец прекратился, небо стало светлеть. Гуси замахали крыльями и почти без разбега с радостным криком поднялись в воздух.

Я тоже вылез из-под лодки и долго смотрел им вслед, пока они не превратились в еле заметные точки и затерялись в необъятном просторе неба.

О ЧЕМ ПЕЛ ЖАВОРОНОК

Дул сырой, пронизывающий ветер. Старенькое пальто плохо защищало от него. Я поднял воротник, а руки засунул в карманы — стало теплее. Низко ползли свинцово-серые тучи, и неизвестно было, чем они грозили: то ли первым весенним дождем, то ли последним снегопадом.

Городские шумы остались позади, лишь заунывно свистел в телеграфных проводах ветер. По обеим сторонам дороги тянулась черная земля — паровое поле. Нигде ни кустика, ни деревца. Только на далеком горизонте слабо вырисовывалась неровная полоса голого в эту пору березового леса да кое-где у самой дороги попадались высохшие кустики чертополоха. Уныло, однообразно, тоскливо…

Я шел к озеру — хотел посмотреть, не прилетели ли какие-нибудь водоплавающие птицы. Знал, что озеро еще сковано льдом, но местами могли образоваться полыньи, ведь было уже несколько теплых, по-настоящему весенних дней. А на эти полыньи вполне могли опуститься первые стайки прибывающих с юга крякв, гоголей, чернети.

До озера оставалось не меньше часа ходьбы. Я засунул поглубже в карманы коченеющие руки и слегка пригнулся — так было легче шагать против незатихающего ветра. Внезапно почти из-под самых ног вспорхнула небольшая серенькая птичка и стала набирать высоту. Я посмотрел, откуда она взлетела, и увидел в небольшой ямке неприметное на первый взгляд гнездо, сплетенное из сухих былинок, а в нем — два беловатых яичка. Вытащил из кармана руки и осторожно потрогал их. Они были теплые.

И в этот момент над головой у меня раздалась звонкая, как звук серебряного колокольчика, мелодичная песня. Наперекор вою ветра и мрачным тучам, она разливалась радостно и привольно. Жаворонок!

Я поднял голову и не сразу увидел маленького вестника весны. Трепещущий комочек, он будто замер на одном месте. И лилась над черным полем ликующая песня.

Мне вспомнилась другая весна. Та грустная история случилась здесь же, неподалеку…

…Они летели небольшой стаей, разбросанным строем, невысоко над землей. Каждый день, каждый час приближал их к родине. Может быть, поэтому голоса птиц становились все более звонкими и радостными.

Но родные места встретили их неласково. Было холодно, на полях еще лежал снег, и только кое-где чернели проталины.

Жаворонки бегали по проталинам, подбирали прошлогодние зерна, семена диких трав, жались к кустикам, к пучкам высохшего бурьяна, спасаясь от пронизывающего ветра. Но солнце пригревало все сильнее, снег прижимался к земле, темнел, зажурчали ручьи, стекаясь в канавы и овраги, и дальше к озеру, поблескивающему в низине синеватым льдом.

Жаворонок нашел себе подружку, и теперь они летали вместе над пробуждающимися полями, поднимались в высь так, что с земли казались черными точками. Он распевал для нее ликующую весеннюю песню. Оба радовались возвращению на родину, солнцу, полям, жизни.

Потом дружная парочка облюбовала почти у самой дороги небольшую ямку. Наверное, когда-то здесь проходила корова или лошадь и оставила в земле глубокий след. Рядом с ямкой поднимался султанчик прошлогодней травы и немного прикрывал ее. Не мешкая, жаворонки принялись таскать в ямку сухие былинки.

Когда гнездо было готово, подружка жаворонка забралась в него и затихла, а он, немного постояв около нее, взлетел и снова запел свою песню. Он поднимался все выше и выше, навстречу встающему из-за дальнего леса солнцу, купаясь в его горячих лучах.

Когда подружка жаворонка покинула гнездо, чтобы покормиться, в нем лежало маленькое яичко. На следующий день появилось второе, потом третье, и, когда их стало пять, самочка уже почти не оставляла гнезда.

Задолго до того, как на востоке обозначалась розовая полоска зари, жаворонок поднимался в воздух и начинал петь. Сверху ему была хорошо видна подружка, сидящая в гнезде, он пел для нее. Опускался всегда в стороне от гнезда, осторожно приближался и предлагал подружке погулять, а когда она выходила, тотчас забирался в гнездо и, распушив перышки, прикрывал яички.

Но однажды солнце не поднялось как обычно из-за дальнего леса. По небу ползли черные тучи, дул сильный холодный ветер, пошел мелкий-мелкий дождь.

Жаворонок нашел неподалеку подходящий кустик и укрылся от непогоды.

Дождь моросил весь день. Солнце пряталось где-то за низкими тучами, которые все ползли и ползли, подгоняемые северным ветром. Проклюнувшаяся местами нежно-зеленая трава приникла к мокрой земле. К вечеру дождь, наконец, перестал, зато посыпались хлопья снега, и все вокруг побелело. Мороз усиливался, и теперь уже летели не пушистые хлопья, а мелкие колючие снежинки. Ветер подхватывал их, сметал в кучи, и скоро около кустов и в низинках образовались настоящие сугробы. Недавно появившиеся лужицы затянулись тонкой ледяной пленкой.

Жаворонок, нахохлившись, стоял под своим кустом, изредка переступая с лапки на лапку, отряхиваясь от снега, и с тревогой следил за подружкой. Вечерние сумерки плотнели и скоро скрыли гнездо. Это была длинная и холодная ночь! Казалось, она никогда не кончится и не наступит утро. Но утро все-таки пришло. Снегопад прекратился, тучи исчезли, но мороз не ослабевал.

Жаворонок очнулся от охватившего его оцепенения, выбрался из-под куста и побежал к своему гнезду, оставляя на снегу маленькие крестики следов. Гнезда не было. Торчал только сухой пучок травы.

Из-за леса нехотя поднялось бледно-желтое солнце, и в его лучах снег засверкал холодными искрами.

Я проходил по этому полю после полудня. Было тихо. Солнце только успело пройти зенит и сильно припекало, растапливая внезапно выпавший снег. Опять показалась черная земля, местами на ней образовались небольшие лужи. В них отражалась бездонная голубизна неба.

Случайно я взглянул на пучок желтой травы и увидел прижавшуюся к земле серенькую птичку. Она не взлетела, не побежала от меня. Я медленно подходил. Наконец остановился в одном шаге от нее и тут понял: она мертва.

Присев на корточки, я взял в руки серый холодный комочек. В небольшой ямке под султанчиком сухой травы было гнездо, а в нем лежало пять светлых яичек.

В это время неподалеку вспорхнула такая же серенькая птичка, поднялась на несколько метров, и над полем зазвучала песня. И было в ней столько печали, что враз померкли все краски весеннего дня.

А маленькая птичка, облитая солнечными лучами, уже не казалась серой, она вся светилась мягким золотистым блеском. На какое-то время жаворонок замирал на месте, потом снова поднимался — выше, выше и понемногу превратился в едва заметную точку.

ЛЕТАЮЩИЕ ЦВЕТЫ

У каждого любителя природы есть, наверное, где-нибудь в лесу, на берегу озера или речки свое заветное место. Бывает так: вдруг наткнешься во время скитаний на изумительный по красоте уголок — и сразу забываешь об усталости и разного рода огорчениях. Хочется поскорее снять нарезавший плечи рюкзак и полежать на мягкой траве, отдохнуть в тишине. А потом при каждом удобном случае будешь приходить сюда и ревниво следить, а не нарушила ли чья-нибудь злая рука этой мирной красоты.

Было любимое местечко и у меня: в сосновом лесу, километрах в десяти от города. Я набрел на него случайно, после полудня бесплодных скитаний по болотистым в этой части берегам реки Миасс. Надеялся поймать на спиннинг одну-две щучки, а если повезет — то и окуня. Но оборвал в воде не меньше трех блесен, а поклевки даже не видел. Я не очень-то и огорчился: не повезло нынче, посчастливится в другой раз. А вот устал порядочно.

Стояла первая половина сентября. После нескольких дней ненастья установилась солнечная и теплая погода. Очевидно, подошла та чудесная пора, которую в народе называют бабьим летом. Разобрав спиннинг и упаковав его в чехол, я не спеша направился через лес к городу. По пути собирал грибы — после недавних дождей их высыпало много, и так увлекся, что не заметил, как свернул в сторону от обычной дороги. Срезанные грибы — грузди и опята — укладывал в сетку, которая, правда, предназначалась для рыбы. Когда сетка наполнилась, я сказал себе: довольно, не жадничай, оставь и другим. И только тут увидел, что попал в незнакомую часть леса, где раньше бывать не приходилось. Здесь вперемешку росли сосны и березы, изредка попадались и одинокие осины. На них уже трепетали тронутые багрянцем листья, а у берез кое-где свисали первые золотые косы.

Я осмотрелся, стараясь определить направление, которого мне следует держаться. Не прошел я и сотни шагов, как деревья слегка расступились, открыв небольшую лужайку. Всю ее покрывала невысокая, но густая и сочная трава, пестревшая множеством цветов.

Дожди этим летом шли часто, и все росло пышно и ярко.

Лужайка была поистине заповедным уголком: сюда давно никто не заглядывал. Ни сломанного деревца, ни остатков костра, ни банок или обрывков бумаги.

Было жарко. Солнце только недавно прошло зенит и теперь медленно склонялось к западу. Медные стволы сосен сочились прозрачной смолой, распространяя в воздухе крепкий аромат. Мне так понравилась эта уютная лужайка, что я решил отдохнуть, а уж потом идти дальше. На теневой стороне приметил несколько истрескавшихся и покрытых зеленоватым лишайником камней. Они словно приглашали посидеть, полюбоваться цветами.

Я выбрал гладкий и широкий камень — он был еще теплым, снял рюкзак, сел и только тут заметил, что поразившие меня цветы — вовсе не цветы, а бабочки. Каких тут только не было! Сразу опознал, например, капустницу и крапивницу, потом увидел бархатную траурницу — почти черную крупную бабочку с белой каймой по краям крыльев. Над одним из цветков трепетал павлиний глаз, бабочка, названная так за радужные кружки, что мать-природа нарисовала на ее крыльях. И в довершение всего я увидел красу и гордость наших уральских лесов — махаона, самую крупную и очень изящную бабочку лимонного цвета с удивительно красивыми темными разводами. А сколько здесь было всяких мелких бабочек, которых я не знал: нежно-голубые и золотистые, ярко-синие и оранжевые, белые и пестренькие. Мне показалось, что природа собрала на этой лужайке редкое великолепие красок, какое можно встретить только где-нибудь в тропиках.

А что же привлекло всех этих бабочек сюда? Лужайка, словно стеной, была огорожена со всех сторон деревьями, и бродяге-ветру здесь не очень-то удавалось похозяйничать. Солнечные лучи весь день обогревали лужайку, но главное, наверное, все же не в этом, а в обилии цветов, будто намеренно собранных здесь добрым неведомым садовником.

Белые, как снег, ромашки, синие, словно из сапфира, колокольчики, розовые, как утренняя заря, и темно-красные, будто облитые соком спелой вишни, маргаритки, и множество других, самых разных тонов и оттенков. Трудно было решить, что прекраснее: те цветы, которые поднимали свои головки из травы, или те, что порхали над ними. Когда бабочка опускалась на цветок, она сливалась с ним, получалось фантастическое сочетание красок, какой-то новый дивный цветок. Иногда над лужайкой пролетали и стрекозы, сверкая в лучах солнца стеклянными крылышками.

Я долго сидел на камне, не уставая восхищаться этим маленьким затерянным миром. Уходить не хотелось, но время шло и краски стали тускнеть и блекнуть. Я встал и тихонько ушел с этой лужайки. Место заприметил и, если случалось бывать поблизости, обязательно заглядывал.

Но пришла осень, и исчезли сначала бабочки, а позднее — цветы. Потом я надолго уехал из города. А вскоре началась Отечественная война. Вернувшись через несколько лет, я при первой же возможности отправился в лес. Была середина лета — самая пора цветения. Наш старый сосновый бор я не узнал. Он поредел, город придвинулся к нему вплотную. Всюду встречались свежие порубки, неизвестно как сюда попавшие металлические балки, тросы, груды битого кирпича. В разных направлениях лес исчертили бесчисленные тропы и тропинки.

Долго бродил я по бору, припоминая, где что было раньше, и наконец разыскал свою лужайку. Увы, и ее не пощадило время. Кому-то понадобилось вырубить часть деревьев, а почти в самом центре выкопать глубокую яму, в которой теперь стояла скопившаяся после дождей ржавая протухшая вода. Из воды торчали искореженные железные прутья.

Цветов на лужайке почти не было, не порхали на ней и бабочки — цветы живые…

ШУТКИ СОХАТОГО

Однажды, уже в конце осени, деревню, куда я приехал на несколько дней, облетело удивительное известие: на большой дороге появился… разбойник. Только разбойником этим был не человек, а зверь, лось или, как его чаще называют в наших краях, сохатый. Среди бела дня он напал на колхозного тракториста Елисеева, когда тот возвращался домой с возом сена. Василия Семеновича Елисеева я немного знал и решил заглянуть к нему, проверить слухи. Жил он в конце деревни, в большом новом доме под железной крышей с высокой телевизионной антенной.

Когда стало смеркаться, я отправился к Елисееву, рассчитывая, что он уже закончил свои дела и теперь должен быть дома. Так оно и оказалось. Большая семья тракториста как раз собралась ужинать. Пригласили и меня, но я отказался, сказав, что недавно из-за стола. Извинился за вторжение в столь неурочный час и спросил:

— Правда ли, Василий Семенович, что сегодня на вас лось напал?

— Уже слышали? — вопросом ответил Елисеев, и еле заметная усмешка пробежала по его загорелому лицу.

— Вся деревня гудит. Говорят, будто вы чудом спаслись.

— Уж и чудом, — снова усмехнулся он, но тут же посерьезнел. — А вообще-то, может, и в самом деле, чудом. Если бы не Рыжик, пожалуй, досталось бы мне.

— Вот как! А Рыжик, это кто? Собака?

— Да нет, мерин колхозный. Резвый на ноги. Он и вынес.

— А мне так ничего не сказал, — вмешалась жена тракториста. И, обращаясь уже ко мне, добавила: — Я и то смотрю, приехал с покоса какой-то сам не свой. Что, спрашиваю, с тобой? Да ничего, говорит, сохатого на дороге встретил, а он, дурень, за мной и увязался. Чуть не до самой деревни провожал.

Василий Семенович хмуро посмотрел на жену.

— Тебе только скажи…

Я почувствовал себя неловко: дернула нелегкая прийти. Но отступать было поздно, и я спросил:

— Как же все-таки было дело, Василий Семенович? Расскажите.

— Тут и рассказывать-то нечего, — Елисеев придвинул к себе тарелку тушеной картошки с мясом. — Утром поехал на Рыжике за сеном. Одну копешку уложил, другую, смотрю, хороший воз получился. Ну, и повернул к дому. Выехал на тракт, закурил и только переехал мостик, знаете, где ручей…

Я кивнул головой.

— …В кустах за мостом что-то темное зашевелилось. Я поначалу и внимания-то не обратил. А Рыжик ка-ак шарахнется в сторону, чуть с воза меня не сбросил. Оглянулся — на дороге сохатый. Здоровенный бык. Это он из кустов выскочил. Стоит, ногой землю бьет, только комья летят. Вот, думаю, дьявол, как Рыжика напугал. И погрозил ему кулаком. А он, сохатый-то, словно только того и ждал, вдогонку бросился. Понял я, шутки с ним плохи, стеганул вожжой Рыжика, а его и стегать-то нечего было, сам галопом помчал, того и гляди воз перевернет.

— Почему же лось побежал за вами? На кулак обиделся?

Елисеев, не торопясь, отпил из стакана молока, пожал плечами.

— Кто его знает. Может, я или Рыжик ему не понравились, а может, из озорства. Долго мы так-то скакали. Оглянусь, а горбоносая морда почти у самого воза. Глазищи кровью налиты, ноздри раздуваются. Вот-вот достанет нас… «Бешеный, — подумал, — не иначе». Так до самой деревни и бежал он. Ну, а тут собаки выскочили. Сохатый остановился, постоял немного и повернул к лесу.

Собственно, ничего особенного в том, что лось бежал за телегой, не было. Возможно, ему просто свежего сена захотелось, а может, как говорил Елисеев, побаловать. Ведь не раз бывало, когда лоси смело выходили к человеку, увидев его где-нибудь в лесу. Известно, что охота на лосей долго была запрещена, а в последние годы разрешается, но в строго ограниченных размерах. Под защитой закона число животных резко возросло. Теперь лоси совсем не редкость, как было еще не так давно. Заглядывали они и в деревни. Да что в деревни, в нашем большом областном городе появлялись. На самых оживленных улицах. Но всегда вели себя спокойно, принимали от людей угощение. А погуляв, уходили восвояси.

Отпуск мой близился к концу, и через два дня после разговора с Елисеевым я уехал домой. Казалось, на этой истории можно было поставить точку. Но вскоре я получил письмо от сына хозяйки, у которой квартировал в деревне. Михаил, так его звали, сообщал, что лось, вероятно, тот же самый старый бык, на той же дороге напал на группу парней и девчат, которые под вечер шли в соседнюю деревню, и разогнал их. Потом пришло второе письмо: лось атаковал остановившуюся на дороге грузовую машину. Шофер копался в моторе и не заметил, когда появился сохатый. Увидел он его уже в нескольких шагах от себя. Вид зверя не сулил ничего доброго. Шофер едва успел вскочить в кабину и удрать. Хорошо, что мотор работал. Иначе неизвестно, чем бы все это кончилось.

Прошло еще какое-то время. Уже в середине зимы Михаил прислал очередное письмо и приложил к нему номер районной газеты «Маяк». Это, чтобы я не сомневался в подлинности его нового сообщения. Лось продолжал свои опасные шутки. В газете описывалось нападение старого быка на трактор «Беларусь». Трактористу пришлось взобраться на березу и оттуда смотреть, как сохатый атакует его машину. Разбойник успокоился, только когда опрокинул «Беларусь». Про человека он забыл и с гордо поднятой головой ушел в лес. Заметка называлась «Сохатый против трактора» и написана была в шутливой форме каким-то веселым журналистом, подписавшимся «Н. Е. Очевидцев». «Жаль, лоси не читают газет, — подумал я. — Тот бык непременно захотел бы встретиться с автором и сделать его очевидцем своих похождений».

Под заметкой оказалось примечание редакции, набранное нонпарелью — мелким шрифтом, которого я вначале не заметил. В нем говорилось, что это уже не первый случай и выходки старого лося всерьез беспокоят местных жителей. Не пора ли сказать свое слово районному обществу охотников? И оно сказало. Но по порядку.

Сообщений от Михаила я больше не получал и решил, что лесной разбойник угомонился или покинул те места. В декабре, выкроив три свободных дня, я опять поехал в ту же деревню, чтобы повидать егеря охотничьего хозяйства, о котором собирался написать очерк. Остановился на прежней квартире. Михаил встретил меня радушно. За ужином я спросил:

— Ну, а как разбойник с большой дороги? Все еще безобразничает?

— Сохатый-то? — Михаил усмехнулся. — Вы правильно сказали, именно разбойник. До чего дошло, по тракту люди боялись ходить и ездить. Пришлось вмешаться нашим охотникам. Выхлопотали лицензию на отстрел сохатого, собрали облаву. А зверь хитрым оказался, ушел в глубь леса. Но тут его раньше людей настигли волки. Охотникам, которые шли по следу, досталась только голова. Можете посмотреть на нее в колхозном клубе. У нас есть мастер, чучела делает здорово, он и изготовил, так сказать, портрет на память.

На другой день я зашел в клуб и посмотрел на «портрет». Это была огромная голова старого лося-быка — горбоносого, с темной бородой. Но особенно впечатляли рога — широкие, массивные, со множеством отростков. Что же все-таки заставляло животное искать встреч с людьми? Ответ на этот вопрос дал мне старый опытный егерь, когда мы, не торопясь, беседовали, попивая крепкий чай.

— А тут и гадать нечего, — уверенно сказал он. — Я этого сохатого давно знал — спокойный, ничем от других не отличался. Ходил всегда со своей коровой, семья, значит. Телята у них каждый год нарождались. А прошлым летом какой-то браконьер, чтоб ему ни дна ни покрышки, прости меня, господи, на скором слове, убил корову. Ну, а сохатый… Долго я его не встречал, потом вот и объявился. То ли за свою корову отомстить хотел, то ли одиночество ему надоело…

— А как вы считаете, мог лось убить человека?

Егерь на минуту задумался.

— Нет, пожалуй, — сказал он, — не мог. Зверь на человека первым не нападет, если уж только вынудят. Но такое редко бывает. Этот сохатый от людей добра не видал. Чего бы и ему жалость проявлять, а? И все-таки — убить… Нет, не мог.

СТАРЫЙ ДОМ

Поиски привели меня в самый конец тихой улицы почти на окраине города. Сюда не долетали скрежет и звон трамваев, урчание автомобильных моторов. Широкая канава, отделявшая тротуар от проезжей части дороги, густо заросла сорной травой, из которой кое-где выглядывали крупные венчики бледно-розовой космеи на тонких высоких стеблях. Могучие тополя, росшие по обе стороны улицы, шелестели начинавшей желтеть листвой. Дом, который я искал, стоял предпоследним в четном ряду. Это была еще крепкая постройка из толстых потемневших от времени бревен, на сером фундаменте, сложенном из дикого камня. На улицу дом смотрел тремя высокими окнами без ставней. В обе стороны от него тянулся невысокий забор с уцелевшими местами резными украшениями. Деревянные потрескавшиеся кружева сохранились и на наличниках окон.

Я поднялся на порядочно истертую каменную ступеньку парадного входа, ища глазами кнопку звонка, и увидел прибитый над дверью ржавый железный овал. На нем выпуклыми буквами было написано: «В обществе «Россия» застраховано. 1908 год». Выходило, что дому более шестидесяти лет. Таких построек уже мало оставалось в нашем большом городе. Их неумолимо теснили многоэтажные дома. А эта затерявшаяся на окраине улочка еще хранила на себе отпечаток старины и походила на театральную декорацию. Казалось, вот сейчас откроется одна из дверей и на улицу выйдет человек в поддевке, картузе с лаковым козырьком и плисовых шароварах, заправленных в сапоги-бутылки, или выплывет дородная купчиха в цветастой шали.

Вытащив бумажку, на которой был записан адрес, я еще раз сверился по ней и, убедившись, что не ошибся, нажал на черную кнопку. Где-то в глубине дома прозвучала слабая трель электрического звонка. Чуть качнулась занавеска на ближнем окне — очевидно, меня кто-то рассматривал из комнаты, потом послышались легкие шаги и дверь бесшумно открылась. В проеме стояла высокая пожилая женщина в длинном темном платье. Несмотря на теплый день, голову ее и плечи прикрывал серый пуховый платок, из-под которого выбивались густые черные волосы с редкими серебряными нитями. Без сомнения, когда-то эта женщина была очень красивой. Следы былой красоты и сейчас еще сохранились, хотя лицо испещрило множество мелких морщинок, а под большими печальными глазами лежали глубокие тени.

Хозяйка дома молча и вопросительно смотрела на меня.

— Простите, пожалуйста, я по объявлению.

— По объявлению? — удивилась она. Голос у нее был мягкий и какой-то Тоже печальный. Потом, словно вспомнив, поспешно добавила: — Ах, да… Проходите.

Женщина посторонилась, пропуская меня, закрыла дверь на длинный железный крюк и пошла впереди, показывая дорогу. Миновав застекленную веранду, мы оказались в тесной прихожей, где на вешалках висела какая-то одежда, из нее прошли в столовую и, наконец, попали в небольшую комнату с единственным так называемым итальянским окном, обращенным во двор. Хозяйка указала мне на старый венский стул, сама села на другой и сказала:

— Что же вас интересует? Буфет, диван или письменный стол? Все это вещи старые, вернее, старинные, — она чуть вздохнула. — А может, вы желаете посмотреть ружье? Оно в хорошем состоянии. Муж очень берег его. Если не ошибаюсь, это ружье работы какого-то знаменитого иностранного мастера. Кажется, бельгийца.

— Ружья теперь просто так продавать не разрешается, — мягко заметил я. — Только через охотничий магазин. А я хотел бы посмотреть книги. В объявлении упоминается и о книгах по охоте…

— Книги? — переспросила женщина и в голосе ее послышалась нотка разочарования. — Да, есть и книги. Но они сложены в ящиках на чердаке. Вам придется подняться туда одному. Правда, книги все старые. Там еще и журналы. Муж, — она по-особенному, с какой-то ласковой грустью произнесла это слово, — много лет собирал старые книги и журналы. И я бы ни за что с ними не рассталась. Да вот приходится уезжать, все продаю…

Я вспомнил начало объявления: «По случаю отъезда продаются домашние вещи…»

— Именно старые книги меня и интересуют.

— Что ж, посмотрите. Может быть, найдете что-нибудь подходящее.

Мы снова прошли через столовую и прихожую на веранду и остановились у деревянной лестницы, которой раньше я не заметил. Она вела к прямоугольному отверстию в потолке. Женщина посмотрела на мой костюм и посоветовала:

— Снимите пиджак. Наверху много пыли. Все, что отберете, перенесите в кабинет. А я, извините, займусь своими делами.

— Хорошо, — согласился я и, сняв пиджак и повесив его на гвоздь, стал подниматься по скрипучей лестнице.

Чердак был большой. Свет сюда проникал через слуховое окно, стекла которого покрывали пыль и паутина. Значительную часть чердака занимала сваленная в кучу негодная мебель: кресла с прорванными сидениями, столики на сломанных витых ножках, кровать без сетки с никелированными спинками, неизвестно как попавший сюда мольберт, горшки с засохшими комнатными цветами и прочий хлам. У окна я увидел старинный, окованный узорными железными полосками сундук и два внушительных размеров фанерных ящика. На всем лежал толстый слой рыжеватой пушистой пыли. Было душно, очевидно, потому, что железная крыша сильно нагрелась. Застоявшийся воздух отдавал затхлостью. Где-то над головой без умолку ворковали невидимые голуби.

Я подошел к сундуку, откинул тяжелую крышку и едва удержался от радостного крика: он почти доверху был наполнен книгами. Потом заглянул в ящики. В них тоже были книги и журналы. Сердце мое учащенно забилось: не зря тащился в такую даль, не зря потратил столько времени на поиски этого старого дома. Время перестало для меня существовать.

В сундуке и ящиках оказалось много старых, еще дореволюционных изданий и книг, выпущенных в двадцатые-тридцатые годы. Особенно я обрадовался, обнаружив аккуратно перевязанные тесемками полные комплекты журналов «Всемирный следопыт» и «Вокруг света» за все годы, а также ставшие подлинной библиографической редкостью заботливо переплетенные по годам журналы «Охотничий вестник», «Уральский охотник», «Охотник и рыбак Сибири», «Охотник и пушник Сибири» и «Боец-охотник». У меня дух захватило. Ведь это было настоящее богатство, да еще какое. Нагруженный объемистыми связками, я спустился на веранду.

Хозяйка дома, услышав скрип лестницы, выглянула из кухни.

— Несите все это в кабинет, — сказала она, — и подождите меня, я сейчас закончу свои дела.

Кабинетом, очевидно, величали ту самую комнату, которая выходила единственным окном в сад. Я перенес в нее все связки, сел и вдруг подумал: хватит ли денег, чтобы оплатить эти книги и журналы. Ну, если не хватит, приду еще раз.

Хозяйка что-то задерживалась, и я от нечего делать стал осматриваться. Мебели было немного: двухтумбовый письменный стол, два венских стула да в углу этажерка с какими-то альбомами и папками, вот и все. От двери к столу тянулась зеленая потертая ковровая дорожка, а на окне стояла вазочка с пылающими настурциями. Зато на всех стенах висело множество небольших по размерам картин, выполненных маслом и акварелью. Иные были заключены в скромные самодельные рамки.

Давеча я как-то не обратил на них внимания, а сейчас заинтересовался. Встал и подошел к самой большой картине, укрепленной на стене отдельно от других. Она напоминала известную шишкинскую «Корабельную рощу». Но стоило присмотреться внимательнее, как сразу становилось ясно, что это не копия знаменитого полотна. И лес, изображенный на ней, был другой, и манера письма совсем другая. Левый угол картины занимал поваленный бурей великан с могучими, но уже засохшими ветками. На них лишь местами сохранились пучки пожелтевшей хвои. На стволе поверженного великана сидел человек. В руках он держал двуствольное ружье, на боку у него висел ягдташ, а у ног растянулась собака — крапчатый сеттер. Человек задумчиво смотрел в темную глубину леса. В правом углу белой краской было написано название картины: «После бури».

Картина мне понравилась. Художник тонко чувствовал и понимал природу, сумел перенести на холст ее неповторимое очарование. Приятной была и сама манера письма. Так писали свои картины старые мастера: тщательно выписывая каждую былинку, а не намазывая краску на холст толстым безобразным слоем, как это делают многие нынешние художники.

Заинтересованный, я перешел к следующей картине и увидел степное озеро, каких немало встречал в наших краях, вернее, небольшую его часть, заросшую высоким тростником. С плеса взлетела потревоженная кем-то кряква. От места, где она только что сидела, расходились круговые волны, и в них преломилось отражение тростников, розоватого неба и одинокого серого облака. И снова предо мной был не кусок раскрашенного холста, а живая природа, одна из ее маленьких тайн, увиденная наблюдательным человеком.

Забыв о хозяйке этого удивительного дома, я переходил от одного полотна к другому и изумлялся все больше. Вот собака на стойке. Тот же сеттер, которого я уже видел на первой картине у ног отдыхающего охотника. Собака застыла в характерной позе, приподняв переднюю левую лапу. Горящие азартом глаза устремлены в одну точку: на куст, за которым притаилась невидимая дичь. Сколько сдерживаемой страсти чувствовалось во всей фигуре, в позе животного! Кажется, подай только команду: «Вперед!» — и сеттер бросится к кусту, а из-за него с треском взлетит тетерев.

На других картинах тоже были изображены простые, но полные очарования и поэзии пейзажи: лес, поле, речная заводь, зимняя дорога…

Я почувствовал, что написаны они человеком талантливым, отлично знающим не только технику живописи, но и горячо любящим природу, умеющим подсмотреть ее сокровенные тайны. Я не искусствовед и не берусь судить о всех достоинствах и недочетах, но, по-моему, на полотнах, которые я увидел благодаря счастливой случайности, не было ни одного неверного мазка, ни одной фальшивой ноты не звучало в этом гимне природе. Все тут было естественно, правдиво и брало за душу.

Рассматривая картины, я только теперь заметил на стенах в двух местах тонкие изящные рога косули, вделанные в овальные срезы дерева, и роскошный веер, искусно выполненный из хвостовых перьев глухаря и тоже укрепленный на стене.

Значит, хозяин этого кабинета не только занимается живописью, он еще и охотник.

— Здесь лишь немногие уцелевшие работы моего мужа.

От неожиданности я вздрогнул и обернулся. В дверях стояла хозяйка дома и внимательно смотрела на меня. Почему-то она по-прежнему куталась в пуховый платок и даже прятала под ним руки. Наверное, ей нездоровилось, ведь было тепло, стоял конец августа.

— Замечательные картины, — сказал я, несколько смешавшись, словно был застигнут за чем-то недозволенным. — Просто великолепные.

Женщина неопределенно пожала плечами.

— Я слышала такие отзывы много раз. Друзья всерьез называли мужа вторым Шишкиным. Им интересовались московские искусствоведы, предлагали продать свои работы в разные картинные галереи и музеи. Но он не продал ни одного полотна, хотя раздарил немало.

— Ваш муж охотник?

В первый раз за время нашего короткого знакомства женщина улыбнулась.

— Охотник? Смотря что подразумевать под этим словом. Пожалуй… По крайней мере, сам он так себя не называл. Да и посудите, какой же это охотник, если он в жизни своей не убил ни одной утки.

Я недоверчиво улыбнулся и показал на рога косули и на веер из глухариных перьев.

— Однако вот трофеи…

— Рога? Перья? Он подбирал их в лесу. Вы-то, наверное, знаете, что косули каждый год сбрасывают рога, а птицы во время линьки теряют перья. Из своих прогулок муж любил приносить какие-нибудь понравившиеся ему лесные сувениры: особенный гриб, цветок, пучок перьев, старые рога или пустое гнездо, а иногда — причудливый корень, сухую ветку, из которых потом вырезывал интересную фигурку, подсказанную ему фантазией, вроде вот этой.

И она показала на письменный стол. Там, рядом со старинной, зеленого стекла, чернильницей с бронзовой крышкой, стояла забавная фигурка гнома верхом на каком-то животном, напоминающем оленя.

— Но при чем же тогда собака и ружье, о котором вы говорили?

Женщина опять улыбнулась.

— А это мне самой непонятно. Да, муж брал с собой не только этюдник и прочие принадлежности, но и ружье. Только вряд ли он сделал когда-нибудь хоть один выстрел. А Дина — это наш общий любимец, сеттер — всегда сопровождала его во время прогулок. Вдвоем им было веселее. Шутя муж говорил, что она помогала ему находить самую интересную натуру.

— Разрешите задать вам еще один вопрос. Но отвечать на него не обязательно.

— Спрашивайте, — она зябко поежилась.

— Ваш муж… он…

— Да, умер. Этой весной. Долго лежал в лесу на холодной земле и простудился. В тот день ему исполнилось ровно пятьдесят лет. А я осталась совсем одна. Детей у нас не было…

Женщина тяжело и горько вздохнула и еще плотнее закуталась в пуховый платок.

РЫЖИК

Лисенок появился в доме неожиданно. Принес его знакомый рыбак Кузьмич. Он пришел утром, когда Василий Степанович был на работе, а Зоя Павловна ушла за покупками в магазин. Необычный подарок принял их сын — девятилетний Владик.

Мальчик был в восторге. Разглядывая лисенка, который тихо поскуливал и царапал руки Кузьмича, Владик спрашивал:

— Это вправду лисенок? А где вы его взяли? В лесу? Там, наверное, еще остались?

— Нет, сынок, — добродушно отвечал рыбак. — Он был один. И норы поблизости я не нашел. Сам не пойму, что с ним приключилось. Может, испугался чего и убежал, а может, кто нору разорил. Ну, подумал, оставить — погибнет, возьму-ка с собой. А он увидел меня и вроде обрадовался, сам в руки полез. Вот, решил вам отдать. Воспитывайте, а подрастет — в лес верните.

— Спасибо, Кузьмич. Я за ним ухаживать буду. Надо ему какое-нибудь имя дать.

— Э, дружок, придумать кличку — твоя забота. Ты теперь его полный хозяин, ты ему и место определи, где он жить будет.

— Дома, конечно, — не задумываясь, ответил Владик. — У меня ящик есть. Хороший. Там раньше игрушки лежали, а теперь пусть этот… рыжик живет.

— Рыжик? Вот так и кличь зверюшку.

С помощью Кузьмича мальчик устроил отличное жилье для Рыжика. Лисенок забился в дальний угол ящика и пугливо таращил блестящие пуговки глаз.

— Славно получилось, — одобрительно заметил рыбак. — Не забывай только, дружок, кормить его. Вырастет у тебя настоящий лисовин.

— А чем кормить? Пирожки он есть будет? С капустой и грибами.

— Пирожки-то, пожалуй, нет, а вот мясца бы ему, рыбки свежей, ну, молоко, творожку, что ли.

Кузьмич ушел, а Владик, присев на корточки перед ящиком, долго еще разглядывал зверька.

Рыжик подрастал быстро. В первые дни он почти не выходил из своего ящика, но постепенно освоился. Сначала лисенок познакомился с кухней, а потом отважился заглянуть и в другие комнаты. Бойкий зверек очень скоро полюбился всей семье. Его невинные проделки вызывали улыбку даже на строгом лице Зои Павловны. А сам Владик был просто в восторге от лисенка. И тот привязался к мальчику, не отходил от него ни на шаг. Владик изображал из себя то смелого охотника и ловил в Уссурийской тайге опасного хищника, то был дрессировщиком в цирке, то путешественником, который вместе со своим верным четвероногим другом исследует неведомые земли…

Приходили товарищи Владика и, не скрывая зависти, подолгу рассматривали зверька, уговаривали передать его станции юных натуралистов. Но Владик не хотел расстаться с лисенком.

Между тем проделки Рыжика причиняли все больше хлопот, а порой и неприятности. То лисенок что-нибудь опрокинет или разобьет, то разорвет подушку, пустит перья по всей комнате и сам вываляется в них. И никак нельзя предугадать, что он натворит завтра.

Однажды Рыжик забрался на письменный стол Василия Степановича и в клочки изорвал какие-то бумаги. За это лисенка выселили из дома.

Владик закончил учебный год и перешел в четвертый класс. Родители решили отправить сына в пионерский лагерь Акакуль, расположенный на берегу чудесного озера. Мальчик радовался предстоящей поездке. Вот только с Рыжиком расставаться ему не хотелось.

Вечером, когда Василий Степанович пришел с работы, поужинал и, по обыкновению, взяв стакан с чаем и газету, хотел пойти к себе в комнату, сын сказал:

— Папа, а как же быть с Рыжиком?

— Что — с Рыжиком? — не понял Василий Степанович.

— Я в лагерь уеду, а кто будет за ним ухаживать.

— М-да, братец, задача. Надо и его куда-нибудь определить. Мы ведь с мамой тоже уедем. Дома никого не останется.

На семейном совете долго обсуждали, что делать с Рыжиком, но так ничего и не придумали.

А Рыжик и не подозревал, что решается его судьба, что скоро ему предстоит расстаться со своим юным хозяином. Еще накануне лисенка поместили в сарае, где зимой хранились дрова и уголь. Новое помещение не понравилось зверьку. Он скучал, подолгу скулил, царапал когтями дверь.

На второй день своего заключения Рыжик прокопал под стеной сарая лаз и по нему выбрался во двор, только не в свой, а в соседний. Здесь Рыжику было раздолье. Для начала он обошел двор. У крыльца ему встретился пушистый дымчатый кот. Завидев лисенка, он поднял хвост трубой, несколько секунд стоял, выгнув спину, и шипел, как раскаленный уголь, попавший в воду. А когда Рыжик игриво потрогал кота лапой, тот не выдержал. Фыркнув, он гигантским прыжком вскочил на крышу сарая и долго сидел там, жалобно мяукая и не сводя злых зеленых глаз с незваного пришельца.

Обойдя весь двор, лисенок отправился в сад, а оттуда — в огород. Шустрый зверек заглядывал всюду и везде находил что-нибудь интересное. Он гонялся за бабочками, пробовал ловить птиц, раскапывать мышиные норы. Потом Рыжик попал в следующий двор, где занялся увлекательной охотой за курами.

После долгой азартной погони ему удалось поймать пеструю курицу, которая отчаянно закудахтала. На шум вышла женщина и принялась бранить лисенка и швырять в него камнями. Рыжик, не упуская добычу, улизнул на свой двор, пролез тайным ходом в сарай и там с аппетитом пообедал.

Когда Владик часа два спустя открыл дверь сарая, чтобы накормить своего друга, он увидел плутоватую мордочку Рыжика, облепленную куриными перьями. Мальчик все понял и испугался.

— Рыжик! Что ты наделал! Теперь нам обоим попадет.

А лисенок, радостно повизгивая, ласкался к хозяину. Владик сидел пригорюнившись, не зная, как уберечь друга от неминуемой расплаты, и боялся идти домой.

Вечером у Василия Степановича был неприятный разговор с соседкой. Закончился он тем, что инженер вынул бумажник и заплатил женщине за курицу, съеденную Рыжиком. Сыну он сказал:

— Еще один такой случай — и твой разбойник понесет заслуженное наказание.

По хмурому лицу отца Владик понял, что тот не шутит. Не теряя времени, мальчик взял карманный фонарик и пошел к сараю. Обойдя вокруг, он увидел подкоп. Владик принес лопату и засыпал лаз, а сверху навалил груду больших камней, «Теперь не убежишь», — удовлетворенно подумал он.

Несколько дней Рыжик вел себя спокойно, словно хотел искупить вину. Но в воскресенье утром, когда вся семья собралась на загородную прогулку, явилась другая соседка и пожаловалась на лисенка: Рыжик передушил у нее половину утиного выводка. Скандал был улажен с большим трудом: разгневанная соседка грозила заявить в милицию. Василию Степановичу снова пришлось извиняться и доставать бумажник. Когда женщина ушла, он посмотрел на сына:

— Ты помнишь наш разговор?

Губы у Владика задрожали, он опустил голову, силясь не заплакать, и чуть слышно ответил:

— Помню, папа.

Василий Степанович больше ничего не сказал. В сущности он был добрый человек, но понимал, что дальше может быть еще хуже, что держать дикого лесного зверя в городских условиях нельзя.

Настроение у всех было безнадежно испорчено. Прогулку за город отменили, и Владик отправился засыпать новый лаз, проделанный лисенком.

В понедельник Владик встал раньше всех в доме. Стараясь не шуметь, он оделся, разыскал в чулане корзину и пошел к сараю. Как всегда, Рыжик встретил мальчика радостным поскуливанием, приглашая поиграть. Владик сел на чурбан, обнял лисенка, прижал к лицу и заплакал.

— Что ты наделал? — говорил, всхлипывая, мальчик. — Что ты наделал? Не послушался меня… Теперь нам придется расстаться. И зачем тебе эти утки! Я же тебя кормил. Папа так рассердился… Утят он нам с тобой не простит.

Рыжик тихо возился на коленях Владика, скулил и лизал его мокрое от слез лицо, будто просил прощения. Мальчик посадил лисенка в корзину, сверху прикрыл большим платком и крепко связал концы. Скоро он уже шагал со своей ношей в школу. Владика встретил директор. Узнав, в чем дело, он ласково потрепал его по плечу.

— К сожалению, дружок, я не могу тебе помочь. В школе идет ремонт. За лисенком ухаживать некому. По-моему, лучше всего отпустить Рыжика на волю.

Из школы Владик направился к трамвайной остановке. Он проехал до кольца и здесь вышел. На противоположной стороне улицы за ажурной чугунной изгородью виднелись деревья парка культуры и отдыха. В этот ранний час в парке никого не было. Мальчик свернул в боковую аллею, прошел по ней до конца. Дальше начинался уже настоящий лес. Владик остановился, снял с корзины платок и вытащил Рыжика. Лисенок испуганно жался к нему, оглядываясь вокруг.

— Чего ты, — прошептал мальчик, чувствуя, что вот-вот снова расплачется. — Ты же лесной житель. Здесь твой настоящий дом. Не бойся.

Поглаживая зверька, он опустил его на землю и тихонько подтолкнул.

— Прощай, Рыжик. Иди, иди…

Лисенок неуверенно шагнул к ближним кустам. Владик спрятался за ствол сосны. Когда Рыжик оглянулся и не увидел хозяина, он забеспокоился. Побежал в одну сторону, в другую, вернулся и опять побежал дальше по тропинке. Мальчик наблюдал за ним до тех пор, пока он не исчез в густой высокой траве.

Утром Василий Степанович проснулся от настойчивого стука в окно. Отодвинув занавеску, он выглянул на улицу. На тротуаре стояли два мальчика — приятели Владика. Один из них держал в руках Рыжика.

— Дядя Вася, — радостно закричали ребята, — мы вашего лисенка нашли.

— Сейчас, сейчас, — растерянно ответил инженер, торопливо одеваясь.

В соседней комнате раздалось шлепанье босых ног по крашеному полу. В дверях появился заспанный Владик.

— Приятели твои пришли. Вон стоят. Рыжика принесли.

Владика словно ветром сдуло. Через несколько минут он снова вбежал в комнату, неся лисенка.

— Ура! Рыжик нашелся!

Пришла Зоя Павловна.

— Рыжик вернулся, мама! Ур-рра!

— Послушай, Владик, — сказала мать, — но ты же сегодня едешь в лагерь. Куда денем твоего Рыжика?

Мальчик растерянно посмотрел на родителей.

— Может, и Рыжику поехать в лагерь? — нерешительно предложила Зоя Павловна. — Там он привыкнет к лесу и заживет вольной жизнью, как и полагается дикому зверю.

— Не годится, — возразил Василий Степанович. — Мне говорили знающие люди, что выросший в доме лисенок, если его выпустить в лесу, погибнет.

— Но что же тогда делать?

— Что же с ним делать? — чуть слышно повторил Владик, и губы у него задрожали.

— А вот что. В нашем городе сейчас находится передвижной зверинец. Отнесем лисенка туда. А ты не горюй, — Василий Степанович потрепал сына по голове. — А на будущее запомни: ни зверя, ни дикую птицу в доме держать не надо. Мы сделали ошибку, приняв от Кузьмича подарок.

ЖУРАВЛЬ ЖУРКА

Все произошло внезапно. Откуда-то на Журку опустилась большая желто-зеленая сеть и прижала к земле. Молодой журавль попытался подняться на длинные ноги, но сеть не пускала. Он затрепыхался, распуская и прижимая к телу широкие крылья, в ужасе дергая головой и слабо пощелкивая клювом. Поблизости бились под сетью еще несколько молодых журавлей.

Над обширным болотом, окруженным старым мрачным лесом, ласково сияло только что поднявшееся солнце, и по голубому небу медленно плыли, цепляясь одно за другое, курчавые белые облака. Послышались голоса людей, забулькала вода и зачавкала грязь под их ногами. Несколько человек в маскировочной зеленой одежде приближались неторопливо и переговаривались нарочно тихо, чтобы своим появлением окончательно не переполошить пойманных птиц. Вот люди подошли совсем близко, и один из них сказал:

— Начнем, товарищи. Не помните журавушек.

К Журке подошли двое. Один из них, поблескивая на солнце стеклами очков, наклонился и успокаивающе, словно с ребенком, заговорил:

— Ну, чего ты, глупышка? Не бойся нас, не бойся. Мы ничего дурного тебе не сделаем. Дай-ка сюда свою ножку. Не упрямься, давай, давай. Ого, какие ходули! Должно быть, удобно на них вышагивать по болоту, а?

Сквозь крупные ячейки человек ловко захватил Журкину ногу и вытянул ее из сети до самой голени. Его товарищ придерживал птицу, чтобы она не трепыхалась.

— Потерпи, потерпи, — снова послышался успокаивающий голос человека в очках. — Это же не больно, совсем не больно.

— Крррии… — жалобно пропищал Журка. Боли он не чувствовал, но страх перед странными существами у него не прошел. — Кррии…

— Сейчас мы тебя отпустим, сейчас… Не плачь.

Писк Журки действительно напоминал плач ребенка.

— Держи его крепче, Сеня, — сказал второй. — Да смотри, чтобы не свихнул шею или не вывернул крыло.

С этими словами он достал из кармана куртки блестящую металлическую пластинку, согнул ее в кольцо на ноге птицы и щипчиками крепко сдавил концы.

— Готово. Кольцо номер 4321. Сейчас запишу.

— Вот видишь, это совсем не больно, — опять ласково заговорил с Журкой человек в очках.

Тем временем остальные участники операции тоже надели кольца на ноги пойманных журавлей. Потом окольцованных птиц осторожно вытащили из-под сети и выпустили. Слегка ошеломленный Журка взмахнул крыльями, словно проверяя, действуют ли они, и полетел к голубому небу, сияющему солнцу.

Журавли поднялись над болотом и потянули к лесу, А люди стояли и махали им руками.

После этого события прошло много дней. Возможно, Журка и забыл бы о встрече с людьми, если бы не легкое алюминиевое колечко на ноге. Когда солнечные лучи падали на металл, он начинал блестеть, невольно привлекая внимание птицы. Журка косил красным глазом на странную штуку: что такое блестит у него на ноге? Пробовал сорвать кольцо клювом, но оно держалось крепко.

Теплые солнечные дни все чаще стали сменяться серыми и прохладными. Небо закрывали мрачные, низко стелющиеся тучи. Иногда они поливали землю холодным дождем.

Журавлиная стая по-прежнему жила на большом моховом болоте, к которому со всех сторон подступал лес. Среди разлапистых темно-зеленых елей кое-где виднелись группы высоких берез и осин. Они тихо шелестели желтыми и красными листьями. На этом болоте никто больше не беспокоил птиц, и разного корма здесь было вдоволь.

Однажды утром вожак собрал молодежь и подал сигнал подняться в воздух. Журавли взлетели над болотом и закружили, медленно набирая высоту. Началось обучение окрепшей молодежи под наблюдением стариков. Широкими кругами журавли поднимались все выше и выше. Летели над лесом, потом над просторами опустевших полей, то снижаясь чуть не до самой земли, то снова поднимаясь, выстраиваясь углом в походный порядок. Только к вечеру вожак привел уставшую молодежь на болото.

Журка старательно делал все, чему его учили. Особенно ему нравилось подниматься над облаками и там, распластав широкие крылья, вытянув ноги и шею, купаться в потоках прохладного воздуха, смотреть, как в разрывах облаков желтеют поля, поблескивают пятна озер и болот.

Теперь каждый день старые журавли выводили молодняк на длительные воздушные прогулки, выстраивали в походный клин.

С берез и осин стали облетать листья. Вода между кочками на болоте покрылась ржавыми разводами. Пышные заросли осоки полегли, а возле широких глянцевых листьев больше не появлялись белые, словно восковые, цветы кувшинок. Раскачиваемый ветром, сухо шумел желтеющий тростник. В воздухе проплывали серебристые нити паутины, цеплялись за кусты и повисали на них. Мелкие кулики, которых на болоте было множество, куда-то вдруг разом исчезли, а чирки и кряквы, раньше летавшие парами, стали сбиваться в большие стаи и перекочевывать на соседние глубокие озера.

Журка чувствовал, что надвигается какое-то большое событие, и его охватило странное волнение. Впрочем, не только его, но и других молодых журавлей. И вот пришел день, в предрассветном сумраке которого, когда на востоке только чуть обозначилась желтая полоска зари, вожак издал особенный звук — грустный и протяжный:

— Кррруу… Крруу… Крру-крру-крруу…

Вся стая шумно захлопала крыльями и дружно поднялась в темное еще небо. Старые птицы печально кричали:

— Крру… крру… крруу…

Стая облетела болото и стала подниматься выше и выше к розовеющему небу. Там, на большой высоте, птицы выстроились острым походным углом и полетели на юго-запад. Когда журавли пролетали над старым еловым лесом, из-за горизонта поднялось бледное солнце и осветило стаю. В его лучах журавли казались жемчужно-золотистыми.

Внизу тянулись поля, изрезанные серо-голубыми извилистыми лентами рек и речушек, перечеркнутые темными нитями дорог, вставали лесные массивы, тускло поблескивали зеркала озер в желто-зеленой оправе из камыша и тростников. Потом на пути стаи появился большой город. За ним снова раскинулись поля вперемешку с лесами. Время от времени взрослые птицы издавали все тот же протяжный тоскливый крик:

— Крру… Крруу… Крууу…

Не нарушая общего строя, стая на лету перестраивалась. Те птицы, что летели впереди, уступали место другим, а сами занимали концы клина.

Только к вечеру вожак повел стаю на снижение и опустил ее на берегу мелкого озера. Уставшие птицы начали кормиться, а когда совсем стемнело, собрались на небольшом островке. Дозорные расхаживали неподалеку, а остальные, уложив головы на спины, отдыхали. Где-то сонно крякали утки. Иногда раздавался легкий всплеск — это по своим делам отправилась водяная крыса, а может, проплывала ондатра. Сторожевые журавли зорко всматривались в тростники, чутко ловили тревожные ночные звуки.

С первыми признаками рассвета стая снова поднялась в воздух и опять полетела на юго-запад. Внезапно послышался звук, похожий на отдаленный рокот грома. Рокот быстро приближался и стал невыносимо громким. Обеспокоенный вожак повернул в сторону, а следом за ним и вся стая. Через несколько секунд высоко над стаей пронеслась огромная серебристая птица. Она исчезла так же внезапно, как и появилась, оставив после себя дымные полосы. Вожак взял прежнее направление.

Так стая серых журавлей летела много дней. Летела быстро и спокойно. Но однажды, когда уставшие путешественники опускались на болото, внизу, среди камышей, блеснули красные языки, раздался громкий треск. Одна птица с перебитыми крыльями упала в воду. Стая шарахнулась прочь от страшного места.

Из укрытия вышел охотник и подобрал сбитого журавля.

— Эй, — крикнул он товарищу, засевшему в скраде на противоположной стороне болота. — Я свалил одного. У него на ноге кольцо.

— Зачем стрелял по журавлям? — упрекнул тот. — Разве мало другой дичи?

— Ну ладно, ладно. Подумаешь, подстрелил журавля. Скучно было. Утки не летали, а эти подвернулись…

Испуганная выстрелами стая летела дальше. Журку тоже слегка царапнула одна из дробинок. Он усиленно взмахивал крыльями, стараясь не отставать. Впереди летящий журавль вдруг жалобно закричал и стал снижаться: одно крыло у него беспомощно повисло. Сгущающиеся сумерки скрыли раненую птицу, и крик ее постепенно замер где-то внизу.

Спустя много дней после этого события вожак привел свою стаю к полноводной реке, такой широкой, что с одного берега не видно было другого. По желтой воде, чуть вспененной мелкими волнами, скользили длинные лодки. В них сидели темнокожие люди. На берегу росли высокие пышные деревья, в траве и на кустах множество ярких цветов источали пряные запахи. Всюду порхали птицы, каких раньше Журка никогда не видел. Они сверкали оперением, отливавшим всеми цветами радуги. Солнце нестерпимо сияло в ослепительно голубом небе.

Журка решил, что отныне его стая будет жить в этом чудесном месте, где так красиво, где много червяков, мух и жуков, вкусных корешков и разной травы.

Но прошло несколько месяцев, и старые птицы начали проявлять беспокойство, которое понемногу передалось и Журке, и другим молодым журавлям. Они все чаще вспоминали болото, на котором родились и выросли, старый еловый лес, поля, раскинувшиеся за ним. Родину напоминало Журке и кольцо, крепко охватившее его правую ногу. Оно уже не блестело, как в первое время.

Потом пришел день, когда вожак опять поднял свою стаю в воздух и повел знакомой дорогой на северо-восток. Летели долго, чаще днем, но иногда ночью, останавливаясь на короткое время, чтобы передохнуть и подкрепиться скудной пищей. Летели над безбрежными водными просторами, над полями и лесами, вдоль рек и горных цепей, над городами и деревнями. Каждый взмах крыльев приближал журавлей к родине. И вот однажды вожак, а за ним и другие старые птицы радостно закричали, и это было похоже на звуки, вылетавшие из блестящих медных труб:

— Кррриии… Крриии… Кррууу… Кррууу…

Люди, услышав эти звуки, льющиеся с высоты апрельского неба, поднимали головы и, увидев журавлей, долго провожали их потеплевшими взглядами. А иные даже снимали шапки и махали вслед стае, желая счастливого пути.

И Журке тоже захотелось кричать, но он еще не умел трубить по-настоящему.

Наконец стая прилетела на то самое моховое болото, которое покинула осенью. Хотя старая трава на кочках и на берегу пожухла, хотя кое-где еще лежали остатки грязного, источенного солнцем снега, а вода была холодной и временами налетал пронизывающий северный ветер, родное болото показалось Журке прекраснее всего на свете. Он разгуливал среди кочек, взмахивая широкими крыльями и заглядывая повсюду, будто желая убедиться, что все здесь по-прежнему и ничего не изменилось.

Птицы собрались на просторной сухой площадке почти в самом центре болота. Вожак взобрался на кочку, величественно выпрямился, взмахнул крепкими крыльями и затрубил. Стая оживилась. Сначала птицы топтались на месте, потом пара за парой пустились в пляс. Танцоры распускали крылья, приседали и подпрыгивали, раскланивались и проделывали много других удивительных движений. А самые галантные кавалеры, изогнув шеи, приседая, кружили возле своих избранниц.

Журке тоже стало весело. Он закружился, приседая и размахивая крыльями, откидывая голову и открывая клюв. Наверное, он танцевал хорошо, потому что его молодая подружка Белощечка, с которой они обычно летели в стае вместе, вдруг вышла на середину площадки и составила ему пару. Они долго и старательно танцевали, а вокруг радостно трубили другие журавли.

Из-за темного леса поднялось ликующее солнце и щедро облило птиц теплыми лучами. Над болотом заклубился туман, на осоке вспыхнули и засверкали капельки воды, и закувыркались в прозрачной голубизне черно-белые хохлатые чибисы, выкрикивая свой назойливый вопрос: «Чьи вы? Чьи вы?» Из-за кочек вылетали бекасы. Они набирали высоту и падали, распустив веером короткие хвосты, отчего получался звук, похожий на блеяние барашка, а пучеглазые лягушки вторили им из каждой лужи.

Журка и Белощечка отправились гулять по болоту. С этого дня они все время держались вместе. А однажды во время прогулки по болоту облюбовали подходящую кочку. На ней и устроили гнездо. Белощечка отложила два крупных яйца и села их насиживать. А Журка ходил неподалеку, гордый и радостный, зорко посматривал по сторонам — не грозит ли опасность.

Как-то ночью пошел дождь — мелкий и холодный. Журка вышел на берег и спрятался под березкой. Здесь дождь почти не доставал. Стоя на одной ноге и поджав другую — это была его излюбленная поза, молодой журавль задремал. Он не видел и не слышал, как к болоту подобралась лиса. Она кралась долго и осторожно, потом сделала огромный прыжок…

Журка почувствовал, как кто-то схватил его за крыло, повалил на землю. Он громко, испуганно закричал, взмахнул свободным крылом, пытаясь подняться. Лиса потащила его в кусты. Журка продолжал кричать, бил врага длинными ногами, крылом, клювом, но силы были явно неравными. Внезапно лиса отпустила птицу и скрылась в лесу.

На дороге, которая вилась вдоль болота, показалась темная рычащая громадина. Два ослепительно ярких луча, разрезая предрассветный сумрак, запрыгали по деревьям, кустам, упали на трепыхавшегося Журку. В нескольких шагах от него грузовик остановился. Из кабины вышел человек.

— Вот так штука! — сказал он, нагибаясь к птице. — Журавль! Как же это тебя угораздило, братец?

Журка пытался подняться, но боль в ноге и сильно искусанное крыло не давали ему это сделать. Он только вертел длинной шеей, угрожающе выставив острый клюв, щелкал им и шипел.

— Но, но! — сердито сказал человек. — Убери свою пику. Я ведь тебя не боюсь.

Дождь давно перестал, только с листьев еще падали редкие крупные капли. Облака разошлись, открыв розовеющее на востоке небо. Подавали голоса пробудившиеся птицы. С болота поднимались завитушки тумана. И где-то совсем близко послышались крики журавлей. Услышав их, Журка, в который уж раз, попробовал вырваться из рук человека. Но тот ласково успокаивал его.

— Подожди, успеешь еще к своим собратьям.

Разложив на сиденье в кабине грузовика дорожную аптечку, спаситель Журки продолжал обрабатывать его ранки смоченной в настойке йода ватой.

— Вот так, до свадьбы все заживет. — Взгляд человека упал на кольцо. — А это что за украшение? Ого, кольцо! Его надо бы отправить куда следует. А тебе оно все равно ни к чему, правда? Ну вот, кажется, и все. Взял бы тебя с собой, да пропадешь ты в городе. Иди-ка, братец, лучше на свое родное болото. Шагать можешь?

Человек отпустил наконец Журку и тот, подпрыгивая, чуть опустив поврежденное крыло, побежал к болоту, где его ждала Белощечка.

ОДНА ДРОБИНКА

Едва забрезжил рассвет, как в разных концах огромного озера раздались выстрелы. То там, то тут в тростниках вспыхивали желто-красные огоньки и спустя несколько секунд доносился короткий глухой звук.

Стайки уток, парочки и одиночки, метались по озеру. Разрезая воздух тугими крыльями, они стремительно пролетали открытые плесы, надеясь укрыться в спасительных тростниковых крепях. Иные, словно наткнувшись на невидимую преграду, круто шли вниз и раздавался шлепок о воду.

Часам к восьми лёт ослабел. Утки-одиночки появлялись все реже, а стаи в несколько десятков птиц шли уже на большой высоте и скрывались за дальним лесом на косогоре. Поднявшееся над горизонтом красноватое солнце щедро обливало утиные стаи горячими лучами, отчего птицы казались отлитыми из меди.

Утренняя заря кончалась, и некоторые охотники стали выгонять из тростников свои легкие лодки. Стоя во весь рост и отталкиваясь длинными шестами, они направлялись к базе, домики которой стояли на высоком берегу и отовсюду были хорошо видны. Оттуда доносилось мычание коров, петушиное кукареканье, гул автомобильных моторов — неподалеку проходил оживленный тракт.

Но наиболее заядлые охотники или те, кому не повезло в первые часы зари, оставались в укрытиях, надеясь еще на удачу. Выстрелы звучали все реже и наконец прекратились.

Вот в это время откуда-то с середины озера и поднялась стайка гусей. Крупные птицы неторопливо взмахивали сильными крыльями и негромко переговаривались. Успокоенные наступившей тишиной, они летели сравнительно невысоко, то вытягиваясь в неровную линию, то выстраиваясь углом.

Никому из опытных охотников и в голову не пришло стрелять по крепким на рану птицам, идущим, к тому же, на недосягаемой для обыкновенного ружья высоте. Но нашелся стрелок, что не удержался от соблазна.

Издалека заприметив гусей, он торопливо зарядил ружье патронами с крупной дробью и, когда стая пролетала почти над ним, сделал два выстрела. Гусей словно качнуло, они чуть разорвали свой строй, но тут же его сомкнули и быстрее заработали крыльями, продолжая полет в прежнем направлении.

Высокие тростники скрыли гусиную стаю, и охотник не увидел, как одна из птиц вдруг пошла на снижение. Часто и все более беспорядочно взмахивая крыльями, подранок с трудом дотянул до ближних тростников, в центре которых находился довольно большой плес. На него он и опустился, почти упал.

Это была молодая птица. Тревожно оглядываясь по сторонам, она отплыла к островку, какие часто образуются на плесах из старого тростника и разной травы. Гусь вышел на островок, волоча повисшее левое крыло. Серая окраска сливалась с сухим тростником, и разглядеть его теперь было не просто. Вытянув шею, гусь ухватил толстым клювом искалеченное крыло, кое-как уложил его.

Весь этот день подранок простоял на островке почти не двигаясь. С наступлением вечера на озере опять загремели выстрелы. А когда отгорела заря и на небе замерцали первые звезды, снова установилась тишина. Гусь подошел к темной воде, в которой дрожали отражения звезд, и поплыл, загребая широкими лапами. Левое крыло у него опять повисло. Он плавал долго, кружа по плесу, отыскивая скудный корм, а когда ночной мрак стал рассеиваться, вернулся на приютивший его островок.

Так прошло несколько дней. Все чаще небо закрывали низкие тучи. Сочился мелкий холодный дождь. Тростники желтели, метелки на них распушились. Ветер раскачивал тростниковые заросли, и они шумели монотонно и тоскливо. Кулики и другие мелкие птицы уже покинули озеро. Готовились к дальнему путешествию и утки. Они сбились в большие табуны, держались теперь на середине озера, подальше от тростников, и все реже попадали под выстрелы затаившихся охотников.

Молодой гусь оставался на своем островке. Здесь он проводил весь день и часть ночи, спускаясь на воду только для того, чтобы покормиться озерными растениями. Он похудел, сломанное крыло не срасталось. Его никто не тревожил. Охотники на этот плес не заглядывали — пробиться сквозь сплошные заросли тростников было трудно. Иногда проплывали ондатры, вылезали на свои хатки и хрустели там корневищами водяных растений.

В один из особенно холодных дней крупными хлопьями повалил мокрый снег. Он шел до ночи. К утру ударил первый настоящий мороз, хотя и не очень сильный, но по берегам озера и возле тростниковых зарослей появился тонкий матовый ледок. Когда поднялось солнце, снег и лед начали таять. А северный ветер нагонял все новые полчища мрачных клубившихся туч.

Гусь лежал на островке грудью к ветру. Он не двигался и казался издали просто серым бугорком. Но вдруг подранок встрепенулся, привстал и, изогнув длинную шею, повернул голову, глядя куда-то в мутную высь неба. Оттуда слабо доносился знакомый звук. В сильном возбуждении подранок заходил по островку, то и дело поглядывая на небо.

В разрывах тяжелых туч показалась вереница крупных птиц. Они летели походным строем, время от времени издавая негромкий гогот. Подранок отозвался на него протяжным жалобным криком. Потом побежал, оторвался от островка, пытаясь подняться в воздух. Но, чуть взлетев, не удержался на одном крыле и упал в холодную воду. Звук, похожий на плач, огласил плес. Птицы, услышав его, изменили направление и пролетели над плесом, не переставая гоготать. Молодой гусь снова попробовал подняться в воздух, но снова крылья не смогли удержать его. Он кружил на воде, в отчаянии бил по ней здоровым крылом, поднимая сверкающие брызги, и продолжал кричать. Стая, сделав полукруг, набрала высоту и скоро скрылась за облаками. Подранок выбрался на островок и застыл там — обессиленный, неподвижный, безучастный ко всему.

Ночью снова повалил снег, и солнце, встав поутру, уже не в силах было его растопить. Большую часть плеса затянуло блестящим льдом, лишь самая середина еще оставалась свободной и мелкая рябь волновала сине-зеленую воду. Поднялся ветер, взвихрил снежную пыль, и она засверкала в морозном воздухе тысячами крохотных огоньков.

С каждым днем ледяное поле крепло и медленно приближалось к островку, на котором нашел убежище молодой гусь. Он еще больше похудел, потому что добывать пищу становилось все труднее. Весь день птица неподвижно простаивала на островке или лежала, уткнув под крыло клюв, а мелкий колючий снег постепенно засыпал ее…

Как-то среди запорошенных снегом тростников появился рыжий зверь с острой мордой и длинным пушистым хвостом. Он пробежал вдоль стены тростников и остановился как раз напротив островка, зорко всматриваясь и двигая черным кончиком носа. Потом зверь лег на брюхо и осторожно пополз по льду. Почти у самой воды лиса чуть приподнялась, напружинила мускулистое тело, готовясь прыжком преодолеть оставшееся до островка расстояние. Но в этот момент тонкий еще лед начал ломаться. Зверь поспешно вернулся к тростникам.

Гусь встрепенулся, беспокойно задвигался, но спрятаться ему было негде. Лиса долго лежала в тростниках, положив голову с чутко поднятыми ушами на передние лапы, не сводя голодного взгляда с птицы. Наконец ей надоело выжидать, и она ушла.

К утру следующего дня лед продолжал наступать, но еще не затянул всю свободную воду. Лиса не показывалась, хотя, наверное, рыскала где-нибудь поблизости, уверенная, что гусь от нее все равно не уйдет.

А потом у плеса появился человек. Это был егерь охотничьего хозяйства. Щурясь от слепящей белизны, он не сразу разглядел на островке одинокую, полузанесенную снегом птицу.

— Вот те на! Гусь… — пробормотал он. — Эх ты, горемыка. И как еще не угодил в зубы лисе. Она все тут рыщет, все шныряет. Вон сколько наследила-то…

Егерь ушел, раздвигая сухой ломкий тростник. Но к вечеру появился снова. За собой он тянул узкую длинную лодку, из которой высовывалась легкая деревянная лестница. Толкая впереди себя лодку, егерь стал осторожно продвигать ее по льду к островку. Гусь видел его, но не делал попыток уйти. Он совсем обессилел, замерзал и покорно ждал неминуемого конца.

Лодка ткнулась острым носом в островок. Егерь быстро вскинул руку с капроновой сетью и накрыл ею подранка. Птица слабо трепыхнулась под сетью и затихла. Человек тихо заговорил, успокаивая ее ласковыми словами. Положив на островок лестницу, егерь встал на нее и дотянулся до гуся, подхватил его вместе с сетью и благополучно вернулся в лодку.

Когда жена егеря увидала его с гусем в руках, она нисколько не удивилась: не раз он приносил домой больных или покалеченных птиц и зверушек, подбирая их в лесу, на озере, в поле.

— Гусь, — сказала она. — Вот и хорошо. Пусти его в стайку, пусть поживет с нашими.

Прежде чем последовать совету жены, егерь осмотрел пленника, нашел перебитую кость и покачал головой.

— Ай, яй-яй, — проговорил он. — Всего одна дробинка.

Пленник отогрелся, немного пришел в себя и теперь пытался щипать руки человека, шипел и негромко гоготал. Егерь достал нож, пинцет и осторожно приступил к операции. Вынув дробинку, он обработал пораженное место марганцовкой и плотно подвязал крыло. Покончив с операцией, егерь налил в одну миску чистой воды, в другую накрошил размоченного хлеба и поставил на кухне перед птицей. Но подранок ни пить, ни есть не стал, а забился под лавку и не выходил оттуда до тех пор, пока хозяева не улеглись спать. Только когда в доме наступила тишина, он покинул свое укрытие и с жадностью набросился на хлеб.

С этого дня у подранка началась спокойная и сытая жизнь. Он быстро восстанавливал силы, перелом понемногу начал срастаться. Недели через две хозяева выпустили пленника в сарай к домашним гусям и уткам. Те приняли дикаря настороженно, но не обижали. Всю зиму молодой гусь провел с домашними птицами. Иногда хозяйка выпускала их погулять. Во дворе сверкали под солнцем высокие сугробы, гуси вперевалку степенно ходили по тропкам, а замерзнув, сами возвращались в сарайку, где было тепло, а в деревянном корытце всегда имелся корм.

К весне подранок окреп, и сломанное крыло у него окончательно срослось. Солнце растапливало снега. Зажурчали ручьи, потекли в низину, к озеру. Еще через несколько дней на льду озера появились первые промоины. Они быстро ширились, и на них стали опускаться прилетевшие с юга стайки хохлатой чернети, красноголовых нырков, гоголей, крякв и чирков.

Жена егеря теперь каждый день выпускала гусей и уток на прогулку. Молодой дикий гусь вместе с домашними собратьями тоже ходил на озеро, а к вечеру, как всегда, возвращался в сарайку.

…В теплый солнечный день он услышал крики пролетающих диких гусей и отозвался радостным громким гоготом. Потом развернул широкие крылья, побежал с пригорка и легко оторвался от земли. Сильными взмахами он врезался в холодный весенний воздух, поднимался все выше и выше, торопясь догнать улетающую стаю.

ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ ШАГОВ

По лесу гулко, с раскатами, прокатился выстрел.

«Он! Больше некому!» — уверенно решил Василий и круто свернул с дороги. Бежать мешали колючие кусты малинника, замшелые коряги и камни в траве. Ветки деревьев хлестали по лицу, цеплялись за одежду.

В редком осиннике Василий заметил темную фигуру человека.

— Стой! — закричал Василий зло и повелительно. — Сто-о-ой!

Человек метнулся в глубь осинника. Затрещали ветки.

— Сто-о-ой, Лапоть, не уйдешь! Я же тебя узнал…

Василий споткнулся о поваленное дерево, упал, но тут же поднялся и едва не вскрикнул от резкой боли в колене. Треск веток впереди быстро затих. Ушел… Теперь нечего и думать задержать браконьера.

Морщась от боли, Василий сделал несколько шагов и остановился. Чуть поодаль, в ярко-зеленой шелковистой траве что-то судорожно билось: темное, большое. Дикая коза! Все вокруг было забрызгано кровью. При виде человека животное попыталось подняться и не смогло. Теперь понятно, в кого стрелял убежавший.

Василий хорошо знал колхозного конюха Герасима Лаптева. Односельчане звали его просто Лаптем. Лет пять назад он появился неведомо откуда, жил один, держался в стороне от людей. В свободное время бродил с ружьем по лесу или на ближних озерах.

Василий недолюбливал этого мрачного неразговорчивого человека. Было в нем что-то, вызывающее неприязнь. На собеседника Герасим не смотрел, говорил отрывисто, хриплым голосом, со скрытой издевкой.

Как-то Василий спросил:

— Ты что, Герасим, все с ружьем ходишь?

Лапоть метнул на парня острый взгляд маленьких колючих глаз и тут же отвел их в сторону.

— С ружьем ходить запрета нет. И какое такое твое дело? Ты пока не инспектор.

— Вот и ошибаешься. На последнем собрании меня утвердили общественным инспектором и удостоверение выдали. Показать? Сезон охоты еще не открыт, вот и непонятно, чего ты таскаешь ружье. Смотри, Герасим, застану за незаконным делом — оштрафую.

— Так-таки оштрафуешь? Сначала застань. Ох, и напугал ты меня, начальник, руки-ноги дрожат. Я, между прочим, и не таких видывал… пострашнее тебя…

— Я предупредил, — пообещал Василий.

Он был твердо уверен: Лаптев — браконьер. Но доказательств у него пока никаких. Не ходить же за ним по пятам. Да и Герасим не такой простак, знает, когда и где стрелять. Осторожный черт!

И все-таки однажды Василию случайно удалось встретить Герасима в лесу, когда тот вынимал из петли зайца. Василий подошел незаметно и тихо, положил сильную руку на плечо Лаптю и слегка сдавил.

— Вот так, Герасим Петрович, не отвертишься. Значит, зайчишек петлями ловишь? Не знал, конечно, что это запрещено. Придется отвечать по закону.

Лапоть от неожиданности вздрогнул и слегка побледнел. Но тут же выпрямился, стряхнул с плеча руку инспектора и нервно рассмеялся.

— Ой ли? Скорый ты, Василий. Кто-то ловит зайчишек, верно. А я-то при чем? Я же зайчонка из петли высвобождал, на волю отпустить хотел, разве непонятно? Видишь, он еще живой. — Герасим приблизил свое лицо к лицу Василия и свистящим шепотом добавил: — А может, петлю-то поставил ты, а?

— Ну, такие штучки не пройдут, — запальчиво выкрикнул молодой инспектор. Он задыхался от охватившего его гнева, бесила наглость браконьера.

— Почем знать, может, и пройдут. — Герасим снова нагнулся к зайцу, беспомощно бившемуся в петле, и ловким движением освободил его. Зверек заковылял в кусты. — Вот так, Васька. Докажи теперь. Свидетелей-то нет, в лесу мы одни, а деревья, случается, и не такое видят да молчат.

Лапоть насмешливо посмотрел на растерявшегося парня, вынул кисет, сложенную в несколько раз газету и, не торопясь, принялся свертывать козью ножку. Пальцы у него слегка дрожали. Внезапно лицо Герасима потемнело, голос зазвучал угрожающе.

— Ты, Васька, шпионить брось, добром говорю. Я таких шуток не люблю.

— Никто и не шутит. А безобразничать в лесу не позволю, так и знай.

— Про деревья-то понял? Они разное видят, а молчат. В лесу и болота есть, и ямы разные. Угодишь, пожалуй, и не выберешься.

— Ты… ты… угрожать мне?

Лаптев яростно сплюнул, хотел что-то сказать, но только чиркнул спичкой, прикурил и пошел прочь от инспектора. Василий смотрел на его широкую спину и готов был провалиться сквозь землю от досады. Обошелся с ним Лапоть, как с мальчишкой. Да еще высмеял, угрожать пытался. Ладно, в этот раз его взяла, но все равно когда-нибудь попадется.

И Герасим попался во второй раз. Случилось это на озере. Василий в день открытия охоты всю утреннюю зарю просидел в тростниках, добыл трех уток и был доволен. Решил выходить на берег. Другие охотники, сколько их сидело на озере, тоже больше не стреляли. Только со стороны небольшого острова время от времени доносились одиночные или дуплетные выстрелы. Там кто-то устроился очень удачно: утки то и дело кружили над островком и садились вблизи на воду.

«Интересно, кто это такой удачливый, — подумал Василий. — Надо посмотреть». Островок лежал почти на пути. Подъезжая, инспектор увидел среди деревянных и резиновых чучел около десятка битых уток разных пород. Они плавали вверх брюшками. На озере было тихо, безветренно, и потому стрелок не опасался, что его добычу отнесет волнами.

— Эй, кто здесь? — закричал Василий, всматриваясь в желто-зеленую стену тростников.

В одном месте тростники зашевелились, выглянула ухмыляющаяся физиономия Лаптя. Он был одет в зеленую телогрейку, на голове — выгоревшая фуражка армейского образца.

— Я, паря, я. Аль не признал?

Василий чуть притормозил лодку.

— Как не признать. Браконьера за версту видать. Какой же честный охотник столько дичи истребит. Норму знаешь? А у тебя десяток, не меньше.

— Да ну?! — искренне удивился Лапоть. — А я думал и трех-то не наберется. Неграмотен, счету не обучен, вот, значит, ошибочка и вышла. Больно уж птица хорошо шла…

— Ошибочка? Вот на эту ошибочку мы протокол и составим. И свидетели найдутся, здесь ведь не лес. Позову сейчас охотников, тогда и придется тебе, Герасим Петрович, научиться считать до трех.

Лаптев изобразил на лице испуг, а потом раскаяние.

— Васенька, голубчик; — запричитал он. — Не погуби. Бес попутал. Прости меня, грешного. Век буду бога за тебя молить и детишкам своим, ежели когда народятся, прикажу: молитесь за спасителя вашего отца.

Василий понял, что Лапоть просто издевается над ним. Значит, чувствует свою безнаказанность. Но почему? В чем же тут дело?

— Ну, довольно комедию ломать, — строго сказал он. — Собирай-ка лучше уток и поедем.

Герасим как-то визгливо хихикнул и вдруг заорал:

— Ты чего ко мне привязался, лешак? Сунься только — башку разобью и к рыбам отправлю. Кто этих утей настрелял, мне неизвестно. Бери их и подавись, окаянный. А меня не трожь, коли жить охота.

Лаптев яростно ударил веслом по воде, выгнал из тростника свой легкий челнок и, не обращая внимания на окрики Василия, быстро поплыл к берегу. Инспектор попробовал догнать его, но где там. Тяжелая лодка сразу же отстала от челнока. Так и второй раз ушел браконьер, оставив растерявшегося молодого инспектора.

И вот третья встреча, снова в лесу. Косуля — не заяц и не утка, за нее ответ полагается строгий. И опять браконьер не попал в руки Василия.

Раненая коза билась в траве, все еще пытаясь подняться. Василий жалостливо смотрел на нее и не мог решить, что же теперь делать. Оставить в лесу — наверняка погибнет. Прикончат волки, они здесь водятся, или вернется и добьет все тот же Лаптев.

Василий склонился над косулей, осторожно положил руку на ее часто вздымающийся бок, легонько погладил.

Эх, была не была, надо попробовать. Он бережно поднял животное, прижал к себе и сделал несколько шагов. Козочка молодая, но тяжеловатая, пожалуй, не меньше пуда. Нести ее неудобно, да еще донимает боль в колене. Сначала надо выйти на дорогу, а там до деревни километров семь.

Косуля испуганно смотрела на человека, судорожно дергалась, пытаясь вырваться. Василий успокаивал ее ласковыми словами, как будто она могла их понять; осторожно, но крепко держал.

Скоро деревья чуть расступились, показалась черная лента дороги. По ней мало ездили, местами она заросла травой. Семь километров Василий прошел бы шутя, в армии приходилось делать марши и не такие. Но вот чертово колено, кажется, разболелось не на шутку. Угораздило же его. Нога распухла и ступать на нее с каждым шагом было все больнее.

Василий сел на пень, тоскливо посмотрел на убегающую за пригорок дорогу. Он хорошо знал ее, ходил тут много раз. После пригорка будет широкая поляна, за ней снова лес, потом небольшое болото, опять лес и поле. А там и деревня. Долгими покажутся эти семь километров. Оставить косулю здесь, пойти одному, а потом попросить кого-нибудь приехать за ней… Так было бы лучше. Но кто согласится, глядя на ночь, ехать в лес по плохой дороге, через болото. Да и разыскать козочку будет трудно. Тогда так: он спустится с пригорка, передохнет малость и потихоньку двинет дальше. У поляны тоже сделает передышку. Ненадолго. Ничего, как-нибудь доберется.

— Пойдем, милая. Надеяться нам не на кого.

Василий подхватил свою живую ношу, поднялся, морщась от боли и припадая на раненую ногу, зашагал к деревне.

Солнце медленно скатывалось к лесу. Через час оно скроется совсем. Хорошо бы успеть засветло миновать болото — самый трудный и даже опасный участок пути. Дорога там обрывается. Старенькая гать разрушена, теперь здесь объезжают стороной, нашли более удобное место, и гать не поправляли давно. Василий попробовал идти быстрее, но через несколько шагов остановился: нестерпимо заныло колено. Постояв, побрел дальше. Сколько же будет тянуться этот подъем?.. Раньше он казался совсем незаметным. Вот за тем белым камнем вроде бы должен начаться спуск.

Коза перестала биться. Может, она просто обессилела, а может, доверилась человеку. Ее голова слегка покачивалась в такт шагам Василия. Темные глаза, похожие на крупные влажные сливы, теперь смотрели безучастно. Она тоже мучается от боли, ведь перебиты обе задние ноги.

Вот наконец и камень. Василий сел на еще сохранивший солнечное тепло гранит. Деревню отсюда не видно, но она там, за дальним лесом. Коза лежала у его ног, вытянув шею. Прижалась головой к сапогу и закрыла глаза. «Ну, Лапоть, шкурная твоя душонка, даром это тебе не пройдет. Такую красоту погубить хотел…»

Солнце уже коснулось острых верхушек деревьев. До темноты надо обязательно перейти болото. Немного отдохнув, инспектор поднял косулю и стал спускаться с пригорка.

По широкой поляне, покрытой густой сочной травой, кое-где были разбросаны пышные кусты. Вот до того, круглого как шар, шагов сто, не больше. Василий начал считать. Один, второй, третий, десятый. Сто восемь шагов до куста, определил довольно точно. До другого, с засохшей вершинкой, пожалуй, вдвое больше; раз, два, три… А боль в ноге не проходит, стала только тупой, ноющей. Разорванная штанина намокла от крови и прилипает к голому телу. Чья кровь — его или косули? Семьдесят пять, семьдесят шесть… Интересно, где сейчас Лапоть? Вспомнив о браконьере, Василий зло сдвинул брови. Этот выстрел ему дорого обойдется. Доказательство есть: в кармане гильза от ружья Герасима. Василий подобрал ее там, в лесу. Двенадцатый калибр. Больше ни у кого в деревне такого ружья нет. Пусть-ка попробует отпереться.

Сто двадцать три, сто двадцать четыре… Солнце уже совсем скрылось за деревьями. На небе осталась только широкая багряная полоса, и над ней нависло маленькое пухлое облако. Освещенное снизу невидимым солнцем, оно мягко золотилось. Сто девяносто, сто девяносто один… Голова козочки мотается из стороны в сторону. Какие маленькие копытца. Черные, словно полированные. И ноги маленькие, тонкие, как точеные. Конечно, без косули можно бы идти побыстрее. Взять какую-нибудь палку, опираться на нее. А козочку положить где-нибудь у приметного места. Двести десять, двести одиннадцать… Вот и второй куст. Лес почти рядом. Такой знакомый. Он тянется километра на полтора. За ним — болото. Надо успеть пройти его до полной темноты. Василий с трудом поднимает больную ногу, с трудом ставит. Она словно деревянная, даже не гнется. Во рту пересохло, все сильнее хочется пить. И чего он не взял флягу. Всегда брал, а сегодня забыл. Надо шагать быстрее, быстрее…

Лес встретил инспектора настороженной тишиной и прохладой. Здесь было темнее, чем на поляне, но дорогу пока видно. Пахнет земляникой и грибами. Хорошо бы сейчас ледяного квасу, а потом чего-нибудь пожевать. С утра не ел.

Василий наклонился к козочке, сказал тихо:

— Жива? Потерпи, немного осталось.

При звуке его голоса косуля испуганно встрепенулась. Василий поднял ее, осторожно, как малого ребенка, прижал к себе. И опять считал шаги. От дерева к дереву, от камня до камня. Так было легче идти. Наконец деревья поредели. И сразу набросились комары — казалось, звенел сам воздух, а человек не мог даже отгонять их, потому что руки у него были заняты. Он только дергал головой и тихо ругался.

Под ногами захлюпала вода. Ага, значит, болото. Небольшое, но топкое. Один неверный шаг — и провалишься в липкую вонючую жижу. От болота поднимается тяжелый запах, словно набросали тухлых яиц. Василий провел горячим языком по сухим губам, сглотнул вязкую горькую слюну.

Вот, кажется, начало гати. Торчат толстые, почерневшие от времени и воды коряги, ветки гнутся, потрескивают под ногами. Густым облачком вьются над головой комары. От их укусов горят лицо, шея, руки. Под ногами хлюпает и чавкает вода пополам с грязью, угрожающе трещат ветки. Сумерки плотнее окутывают болото, почти ничего нельзя разглядеть. Прямо над лесом загорелась крупная яркая звезда. Немного в стороне вспыхнула еще одна, и постепенно по всему небу рассыпались светящиеся точки. Но света звезды не прибавили. Вот если бы вышла луна…

Василий не успел ничего понять. Все произошло мгновенно. Раненая нога скользнула по коряге, он потерял равновесие, покачнулся и по грудь оказался в вонючей липкой жиже. Косуля вывалилась из рук и осталась на гати. Ноги уходили во что-то зыбкое, мягкое. Быстро намокшая одежда тянула вниз. Впервые молодой инспектор почувствовал, как в душу заползает противное чувство страха и беспомощности. Только не поддаваться страху. Ведь он, когда служил в армии, был разведчиком. Спокойно, спокойно, сейчас это самое главное.

Василий поднял голову, осмотрелся. Над ним все так же мерцали далекие звезды. Темными силуэтами поднимались деревья. Взгляд задержался на коряге, похожей на длинную скрюченную руку с растопыренными пальцами. Инспектор ухватился за нее, потянул. Коряга слегка изогнулась, но не сломалась и не ушла в болото. Он стал медленно подтягиваться и ощутил, как ноги оторвались, а тело поднимается из воды. Еще усилие, еще — и вот он уже навалился грудью на гать. Ветки чуть прогибаются, но держат. Очень медленно и предельно осторожно Василий продолжал выбираться на гать, перехватывая мокрыми руками спасительную корягу.

Он выбрался на гать и долго лежал не двигаясь, забыв о боли в ноге, не замечая комаров. Рядом что-то зашевелилось. Инспектор поднял голову. Косуля… Все это из-за нее. Уж лучше бы он оставил ее в лесу. Там она, может, и справилась бы со своей бедой, а здесь погибнет обязательно. Вдвоем не выбраться из болота.

— Нет, я тебя не оставлю, ты не бойся, — заговорил Василий, стыдясь своего малодушия. — Ты подожди, я сейчас поднимусь, сейчас… И возьму тебя… Мы снова пойдем…

Он поднялся, застонал от резанувшей боли в колене, но подхватил косулю и, шатаясь, зашагал по гати. Фуражка осталась где-то там, в болоте. Мокрые слипшиеся волосы закрывали глаза. Опять потрескивали и гнулись ветки, булькала выступавшая между ними черная вода.

Болото, наконец, кончилось, и Василий свалился на мягкую траву. Самое трудное позади. За лесом будет поле, а там и деревня. В домах, конечно, давно зажгли огни. Мать, наверное, беспокоится. Приготовила ужин и ждет его.

Когда Василий вышел из леса, неподалеку послышалось мягкое постукивание колес и ржание лошади. В этом месте старая дорога сходилась с новой. На фоне звездного неба обозначился размытый силуэт лошади.

— Стой! — негромко, охрипшим голосом сказал Василий, еще не видя человека, сидевшего на телеге. Лошадь испуганно всхрапнула и шарахнулась в сторону.

— Не балуй, дьявол, — сердито крикнул человек в телеге. — Эй, кто там, на дороге?

Василий узнал голос бригадира свинофермы Кирьянова.

— Иван Павлович, я это, Василий. Подвези.

— Василий? Да откуда ты тут взялся? — Кирьянов придержал лошадь. — Давай, садись. А это что у тебя?

— Косуля. Герасим подстрелил и убежал. Заедем в сельсовет, Иван Павлович, может, кого еще застанем.

…Герасим Лаптев прочитал протокол и хмуро посмотрел на председателя сельсовета Никифорова.

— А если не подпишу?

— Обойдемся и без подписи. Есть свидетели, есть докладная инспектора, и есть вещественные доказательства. Суд разберется, что к чему.

Лапоть бросил окурок на пол, с силой стукнул по нему каблуком тяжелого сапога.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ДЛИННОУХОГО (Лесная повесть)

Он появился на свет всего несколько часов назад, и теперь сидел под кустом тихо-тихо. Шерстка на нем уже обсохла и распушилась. Большие уши плотно прижаты к спине. Зайчонок даже вблизи незаметен. Он похож на замшелый округлый камень, каких в лесу разбросано немало. Выдают его только темные пуговки глаз — они влажно поблескивают.

Под большим кустом полумрак и прохлада. Временами откуда-то налетает ветер, шелестит молодыми листьями, раскачивает головки первых цветов, над которыми с жужжанием вьются золотистые пчелы и толстые мохнатые шмели.

Но вот солнечные лучи, пробив плотное сплетение веток, упали на спину Длинноухого. Ему хорошо, он чуть приподнимается на слабых лапках и поворачивается, подставляя солнцу то один бок, то другой.

Прямо перед зайчонком опустилась на ветку небольшая птица в желто-зеленом наряде с черным галстучком и в черной шапочке. Увидев Длинноухого, незнакомка удивленно цвиркнула и замерла. Может быть, она испугалась не меньше, чем он. Большая синица, а это была она, первой пришла в себя. Издав короткую бойкую трель, она перепорхнула на соседнюю ветку.

Едва улетела синица, как неподалеку затрещали сухие ветки. Не разбирая дороги, по лесу шел огромный бурый зверь на высоких ногах-ходулях. Вот он остановился вблизи Длинноухого, скусил ветку, покрытую нежными листьями, задумчиво пожевал и, шумно вздохнув, отправился дальше. Одна из его больших ног опустилась рядом с зайчонком и тут же поднялась, оставив глубокую вмятину в мягкой влажной земле. Если бы старый лось случайно наступил на Длинноухого, то на этом пришлось бы и закончить рассказ о нем.

К счастью, все обошлось благополучно. Ломая молодую поросль осинника, бурая громадина скрылась за деревьями. Треск веток постепенно затих в глубине леса.

Через многие поколения зайчонку передалось важное правило: двигаться нельзя, только так ты убережешь себя от врагов, только так ты выживешь.

И Длинноухий не двигается, греется в ласковых лучах солнца и посматривает по сторонам. Лишь чуть подрагивают кончики прижатых к спине больших ушей.

Так, ничем не выдавая себя, он просидел под кустом смородины до самого вечера. Начинало темнеть, блекли краски, постепенно замолкали голоса птиц. Зайчонок почувствовал голод. Он начал потихоньку переступать с лапки на лапку, шевелить ушами, оглядываться по сторонам, словно кого-то ожидая.

И вот поблизости послышался легкий, как вздох, шорох. Длинноухий живо повернулся на этот звук, приподнялся на лапках, поводя вздрагивающими ушами.

Зайчиха появилась словно из-под земли. Поднялась столбиком, опустив короткие передние лапы на грудь, и замерла. Тотчас в разных местах на лужайке зашевелилась трава и мягкими прыжками к зайчихе подкатилось несколько серых комочков. Это были братишки и сестренки Длинноухого. Как и он, они притаились где-то неподалеку. Каждый хотел есть и спешил, отталкивая других, ткнуться мордочкой в теплое мягкое брюшко.

Длинноухий сосал густое молоко торопливо и жадно. И не напрасно: вспугнутая каким-то подозрительным шумом, зайчиха сделала большой прыжок в сторону и исчезла так же внезапно, как и появилась. Серые комочки раскатились в разные стороны и снова затаились в траве. Длинноухий опять остался один. Теперь он был сыт и ему захотелось спать. Ночь для него прошла спокойно.

А утром снова показалось солнце. Оно обогрело и приласкало продрогшего зайчонка. Весь этот и следующий день Длинноухий просидел под своим смородинным кустом, который стал для него домом.

На четвертый день жизни, когда Длинноухий снова почувствовал голод, его с братьями и сестренками вволю накормила другая зайчиха. Так уж у заячьего племени заведено: встретились зайчата, надо их накормить, а твоих собственных накормит другая мать.

Прошло еще несколько дней. Длинноухий немного подрос, окреп и постепенно осваивался с лесной жизнью. Он больше не пугался каждого шороха, каждого крика птицы или зверя, но по-прежнему был осторожен. Зайчонок уже знал, что веселой любопытной синицы бояться не надо. Она все время проводила в хлопотах: ловила мошек, червячков, гусениц и таскала их в дупло старой ивы, где у нее было устроено гнездо и откуда то и дело доносился многоголосый писк голодных птенцов. Увидев под кустом Длинноухого, синица приветствовала его как старого знакомого коротким и радостным:

— Пинь-пинь, чиррр…

Иногда вместе с нею прилетала другая синица, точно такая же, но чуть поменьше, и они прыгали по веткам около зайчонка, разглядывая его со всех сторон и тихо переговариваясь между собой.

Знал Длинноухий и о том, что ничего худого ему не сделает часто пробегавший по лужайке еж. Серый колючий зверек иногда подкатывался к зайчонку, торопливо обнюхивал его острым черным носом, а потом, сопя и похрюкивая, исчезал в густой траве. У ежа тоже было много дел.

Как-то мимо Длинноухого, быстро извиваясь, прополз крупный, в блестящей чешуе, уж. Он был так поглощен преследованием лягушонка, что даже не взглянул на Длинноухого. А в полдень, когда всю лужайку заливали солнечные лучи, появлялись большие красивые стрекозы со стеклянными крылышками и крупные, еще более красивые, желтые бабочки — махаоны. Махаоны словно танцевали в воздухе, на миг опускаясь на венчики цветов.

Время от времени зайчонок чувствовал острый голод и начинал нетерпеливо вертеться, ожидая появления зайчихи. Едва она показывалась, как он со всех ног устремлялся к ней, стараясь опередить других зайчат.

А потом зайчихи перестали прибегать на лужайку: пора кормления детенышей кончилась. Длинноухий не ел уже три дня и, не выдержав далее, схватил какую-то травинку, щекотавшую ему нос, оторвал ее, начал жевать и… проглотил. Травинка оказалось кисло-сладкой и понравилась зайчонку. Он съел еще одну, и еще, и постепенно выел вокруг себя маленькую плешинку. Трава и листья попадались разные: и сладкие, и горькие; и кислые, кисло-сладкие.

Маленькими прыжками Длинноухий обследовал всю лужайку, на которой провел первые дни своей жизни, а затем отважился выбраться подальше.

Зайцы ходить не умеют. Так уж у них устроены ноги: передние короткие, а задние длинные. Потому и получается не шаг, а прыжок: зверек отталкивается задними лапами, а на передние только опирается. При быстром беге заяц заносит задние лапы вперед, сильно упирается ими в землю, и они, как пружины, подбрасывают его.

Первые прыжки Длинноухого были неуверенными. Но с каждым днем силы прибывали, приходили умение и ловкость, и очень скоро он уже мог пробегать значительное расстояние.

Мир, открывшийся Длинноухому, казался огромным. Оставив родную лужайку, зайчонок попал в густой осинник. В нем было мрачно и сыро. На ветру трепетали круглые, темно-зеленые листья, отчего все время слышался легкий шелестящий звук. Пахло прелой листвой и грибами. Длинноухий сделал несколько легких прыжков и остановился в замешательстве. Прямо перед собой он увидел крупную рыжеватую, в пестринках, птицу, за которой, тихо попискивая, бежало около десятка желто-серых птенцов.

Глухарка негромко заквохтала, подзывая отстающих.

Длинноухий погнался за одним из птенцов. Настичь его ничего не стоило. Забежав вперед, он остановился перед птенцом, намереваясь получше его разглядеть. Но тот припал к земле и… исчез. Озадаченный зайчонок протянул лапку к тому месту, где только что был птенец. В это время послышалось угрожающее квохтанье и на Длинноухого налетела разгневанная, с взъерошенными перьями мать-глухарка. Сильный удар жесткого крыла пришелся, к счастью, по кончику лапы, но все равно было больно. Зайчонок обиженно вскрикнул, тряхнул ушами и поскакал прочь от глухариного семейства. Вслед ему неслось сердитое квохтанье.

Осинник скоро кончился. За ним тянулся неглубокий извилистый овраг, по дну которого журча струился ручей с прозрачной водой. Длинноухий легко перепрыгнул ручей, выбрался из оврага и присел передохнуть. Впереди расстилалась прогалина с редкой травой, среди которой кое-где выглядывали синие и белые цветы, а дальше сплошной стеной вставали темно-зеленые хмурые ели.

Старые, покрытые седым мохом, деревья недружелюбно встретили смельчака. Опустив длинные колючие ветки к самой земле, они преградили ему путь. Прыгать среди них, выбирая просветы, было трудно, и зайчонок остановился. Вот тут-то он и увидел шустрого рыжего зверька. Подняв длинный пушистый хвост, тот прыгал почти так же, как и сам Длинноухий. Это была белка. Разворошив хвойную подстилку, она нашла там что-то съедобное и направилась к ближайшему дереву. Белка так спешила, что не заметила зайчонка и едва не налетела на него. Длинноухий не испугался, а привстав на задних лапках, замахал передними, приглашая белку поиграть с ним. Однако та не приняла приглашения, недовольно зацокала и стрелой взлетела по стволу на толстую ветку. Зайчонок хотел тоже взобраться на дерево, но упал на спину и некоторое время лежал, не понимая, почему у него это не получилось.

В ельнике было непривычно тихо и мрачно. Сюда не проникали солнечные лучи, здесь не слышалось щебетанья птиц, не попадались цветы и бабочки. Колючие ветки то и дело хватали зайчонка за лапы, за длинные уши, хлестали по бокам. Ему это не понравилось, и он повернул назад. На знакомой прогалине погонялся немного за стрекозами, пожевал сочной травы и попробовал воду в ручье. Она была очень холодной, даже в такой теплый день.

На берегу ручья произошла еще одна встреча. Толстый неуклюжий зверь с узкой мордой и маленькими глазами, от которых тянулись черные продольные полоски, неожиданно появился из темной норы на склоне оврага и громко фыркнул. Он был в несколько раз больше Длинноухого. Презрительно оглядев зайчонка, барсук повернулся к нему задом и принялся старательно выгребать из норы накопившийся мусор. Он приводил в порядок свое жилище, наверное, уже готовился к зиме, хотя до нее было еще далеко.

У всех лесных жителей находились какие-то дела, только Длинноухий не знал, чем заняться. Никто не хотел с ним бегать, играть, а ничего другого он пока не умел.

Шло время, Длинноухий подрастал. Каждый день он узнавал что-нибудь новое и запоминал. Зайчонок уже знал, что мелких птиц бояться не надо. Они сами его пугались. А вот тех, что покрупнее, лучше избегать. Однажды серая птица с большими крыльями погналась за лесным голубем, на лету сбила его и унесла в когтях. Только несколько перышек закружилось в воздухе и медленно опустилось на землю. Потом ястреб-перепелятник появлялся еще несколько раз и почти всегда убивал какую-нибудь неосторожную птицу. Но в один из дней, когда хищник облетал свой участок, вдруг раздался звук, похожий на удар грома, хотя на небе не было ни одной тучи. Пернатый разбойник перевернулся в воздухе и упал в траву. Зайчонка так напугал громкий звук, раскатившийся по лесу, что он, прижав к спине уши, со всех ног поскакал подальше от страшного места.

Однажды ночью Длинноухий выбежал на лужайку и не заметил, как с высокого дерева бесшумно снялась крупная птица и устремилась к нему. От мощных взмахов ее больших крыльев заколебался воздух. Что-то подсказало: берегись! Только проворство спасло зайчонка: он успел юркнуть под раскидистый колючий куст. Кривые когти ночного хищника лишь полоснули по уху. Злобно ухнув, филин покружил над кустом, в глубину которого забился зайчонок, и, поняв, что на этот раз добыча ускользнула, полетел дальше. В ту ночь в лесу часто раздавалось жуткое уханье, оно разносилось далеко вокруг, и Длинноухий каждый раз вздрагивал. Он просидел в своем убежище до рассвета. Разорванное ухо у него потом так и не срослось.

Белки, мыши и лягушки, завидя зайчонка, всегда уступали ему дорогу. Скоро он привык к этим безобидным обитателям леса и перестал ими интересоваться. Случалось ему встречать и других зайчат. Вместе они устраивали веселые игры: прыгали, кувыркались, гонялись друг за другом. Если кто-нибудь замечал опасность, он подавал сигнал тревоги, тогда все мигом разбегались или затаивались.

Лето близилось к концу. Днем Длинноухий обычно лежал где-нибудь в укромном месте, а когда закатывалось солнце и синие сумерки окутывали все вокруг, покидал свое укрытие. О еде зайчонок не заботился: ее вокруг было сколько угодно. После дождей снова дружно полезли грибы. На кустах черной смородины повисли грозди крупных пахучих ягод. В траве алели ягоды клубники и костяники.

Но ни грибы, ни ягоды зайчонку не нравились, он предпочитал им сочную траву.

В одну из тихих теплых ночей Длинноухий выбежал на свою любимую лужайку и встретил здесь веселую ватагу зайчат. Они беззаботно резвились, и ему тоже захотелось поиграть с ними. Никто не заметил, как подкралась лиса. Прижавшись брюхом к земле, она осторожно ползла от куста к кусту, замирала на месте и снова ползла. Потом сделала стремительный прыжок. Один из зайчат, отчаянно вереща, забился в острых лисьих зубах, а остальные бросились врассыпную.

Длинноухий кубарем скатился с пригорка и, не чуя под собой ног, помчался во весь дух. Добежав до оврага, зайчонок перемахнул ручей и только тогда остановился перевести дух.

Длинноухий сидел в гуще кустов, весь сжавшись в комок. Наконец он решился оставить кусты и легкими неслышными прыжками направился вдоль оврага. Но едва добежал до первых деревьев, как что-то внезапно схватило его, больно сдавило шею и отбросило в сторону. Все это произошло настолько быстро, что зайчонок не успел даже вскрикнуть. Он упал и, задыхаясь, судорожно забился, заскреб лапами мягкую землю.

А рано утром сюда пришли люди — старик и мальчик лет шести. Каждый из них держал в руках длинную палку и плетеную из ивовых веток корзину.

Раздвинув палкой траву, старик увидел Длинноухого и наклонился к нему.

— Ишь ты, сердешный, в петлю угодил… Васютка, поди-ка сюда, — позвал он внука. — Глянь, зайчишка.

— Где? Дедусь, покажи.

Мальчик вприпрыжку побежал к деду, размахивая корзинкой, из которой посыпались грибы.

Старик освободил Длинноухого от ржавой проволочной петли и взял на руки. Васютка прижался щекой к зайчонку, и вдруг лицо его просияло:

— Деда! А он живой! У него сердце колотится.

— Но-о? — старик тоже приложился к пушистой шубке зверька. — Верно, стучит. Выходит, мы с тобой вовремя поспели.

Длинноухий и в самом деле был еще жив. Петля, рассчитанная на взрослого зайца, не задушила его, а только сильно сдавила шею. Теперь он понемногу приходил в себя.

— Вот разбойники, — бранился старый грибник, откручивая проволоку от ствола осинки. — Губят зверье бессердечные люди. Ну, попадись только мне, душегуб.

— Кого это ты, деда, ругаешь? — полюбопытствовал внук.

— Известно, браконьеров, — насупился дед. — Кого же еще?

Старик свернул проволоку в кольцо, перекрутил ее несколько раз и, широко замахнувшись, забросил далеко в овраг.

— Деда, а с зайчонком чего делать будем?

— Как чего? Раз живой, отпустим с миром.

— А может, возьмем домой? Я бы ему из ящика клетку сделал. Травы бы ему нарвал.

— Экий ты, право… Живая лесная тварь, Васютка, как и человек, волю любит. А посади его хоть в золотую клетку — сгибнет. Не жалко будет?

Старый грибник взял у Васютки зайчонка, бережно опустил на землю и, подмигнув внуку, весело скомандовал:

— А ну, косой, домо-о-ой… марш!

Окрик деда вывел Длинноухого из оцепенения. Он неуверенно прыгнул раз, другой, третий и скрылся за деревьями.

— Вот так, — сказал старик и ласково посмотрел на внука. — Однако и нам домой пора. Далеконько мы ушли от деревни-то, да и грибов набрали довольно.

Длинноухий неторопливо бежал по старой лесной дороге. По ней редко ездили летом, и постепенно она зарастала травой. Зато в зимнее время на этой дороге часто можно было видеть лошадей, запряженных в сани. Колхозники из ближней деревни приезжали в лес за дровами и сеном, которое было сметано в небольшие копешки. Такие копешки стояли на многих лужайках и полянах.

Зайчонок бежал просто так, без всякой цели. Дорога вывела его на опушку леса. Здесь он остановился, привстал и осмотрелся. Перед ним расстилалось широкое пшеничное поле. Ветер гулял по нему, пригибая к земле тяжелые колосья. Они упрямо поднимались и снова сгибались, отчего все время слышался монотонный шум. За полем вставала неровная темно-зеленая полоса леса. Дорога, огибая поле по краю, уходила туда.

Было заманчиво побегать в незнакомом лесу, и Длинноухий, не раздумывая, направился вдоль поля. По обеим сторонам дороги мелькали красные шарики клевера, белые венчики ромашек и желтые звездочки лютиков. Иногда из-за куста бурьяна выбегали жаворонки. Серенькие птички пробовали бежать впереди зайчонка, но тот легко настигал их. Не выдержав состязания в скорости, жаворонки взлетали, поднимались высоко в воздух.

Внезапно на дорогу упала большая тень и заскользила рядом. Длинноухий не знал, что это такое, но инстинктивно почувствовал опасность и поскакал так быстро, как только мог. Тень на дороге не отставала. У зайцев так устроены глаза, что они прекрасно видят все впереди и по бокам. А вот чтобы посмотреть вверх, для этого им надо остановиться, повернуть голову.

До леса было еще далеко, и Длинноухий делал отчаянные прыжки, стараясь скорее преодолеть открытое место. На какой-то миг он замедлил бег. Тотчас послышался свист рассекаемого воздуха и совсем рядом молнией промелькнула буровато-серая птица. Ее длинные лапы с кривыми острыми когтями едва не вцепились в спину зайчонка. Промахнувшись, ястреб-тетеревятник резко затормозил полет и, описав небольшой круг, снова ринулся в погоню, издавая торжествующий крик. Он был уверен, что добыча от него не уйдет.

И в самом деле, уйти Длинноухому было некуда: место открытое, нигде ни кустика, ни деревца. Он остановился, сжался в комок, беспомощно озираясь по сторонам. Лес, спасительный лес, все еще был далеко. Зайчонок в ужасе заметался по дороге, не зная, где искать спасения. И это было самое худшее, что он мог сделать.

Снова раздался торжествующий клекот крылатого разбойника. На этот раз его вытянутые вперед лапы с хищно изогнутыми когтями не промахнулись. От боли и страха зайчонок пронзительно заверещал.

Тяжело махая крыльями, ястреб оторвал зверька от земли и поднял в воздух. Но молодая и неопытная птица не рассчитала своих сил. Добыча была явно не по ней. Низко над полем хищник потянул к лесу.

Длинноухий судорожно дергался и извивался в когтях ястреба, продолжая жалобно кричать. Крик его напоминал плач ребенка. Крупные и сильные пернатые хищники, закогтив зайца или лисицу, обычно ломают ей спинной хребет, а уж потом несут в гнездо или в какое-нибудь укромное место. У молодого ястреба не хватало сил, чтобы лететь с такой крупной добычей. Он все чаще и беспорядочнее махал крыльями, но вместо того, чтобы подняться, ниже и ниже опускался к земле.

Не долетев до леса, ястреб с зайчонком упал на дорогу. На какую-то долю секунды птица, слегка оглушенная падением, ослабила напряжение лап, когти ее разжались. Длинноухий, почувствовав землю, сильно рванулся и побежал к лесу. Только и на этот раз укрыться ему не удалось. Ястреб снова взмыл в воздух, настиг зайчонка в нескольких метрах от первых деревьев. И тогда Длинноухий упал на спину, прижав к животу задние лапы. В следующую секунду он с силой выбросил их навстречу налетевшему врагу. Маленькие, но острые когти полоснули по груди и животу пернатого разбойника. Ястреб закричал и свалился рядом. Из ран на его груди брызнула кровь. Зайчонок поднялся и неровными прыжками заковылял к лесу.

После памятной встречи с ястребом прошло много дней. Раны на спине Длинноухого давно зажили. В поле отколосилась пшеница, и на уборку вышли комбайны. Гул работающих машин с утра и до позднего вечера разносился далеко вокруг, залетая даже в самые глухие уголки леса. Зайчонок избегал появляться возле поля. В ненастные дни он отсиживался где-нибудь под густым кустом. А в последнее время дожди лили все чаще и чаще, иногда — и днем, и ночью.

В лесу стало сыро, неприветливо. Давно замолкло веселое щебетание птиц. Только изредка раздавалась короткая песенка большой синицы или трескотня непоседливой сороки да хриплое карканье вороны. Поблекли и склонились к земле венчики цветов. Высокая трава пожелтела и полегла, прикрыв уцелевшие грибы и ягоды. С вечера то и дело налетал холодный порывистый ветер, раскачивал деревья, безжалостно срывал желтые и красные листья, устилая ими лесные тропинки.

Вместо сочной травы зайчонку теперь приходилось все чаще довольствоваться горьковатой корой осин.

Потом начались настоящие холода. К этому времени Длинноухий впервые начал линять. Рыжеватая шерсть, цепляясь за голые ветки кустов, вылезала целыми клочьями, а на ее месте появлялась более густая и длинная белая. Зайчонок сделался пегим — местами у него еще сохранились остатки летнего наряда.

Всемогущий инстинкт самосохранения заставлял зверька меньше бегать по лесу, чтобы не привлекать к себе внимания. И он лежал весь день, если никто его не тревожил. Только когда наступала ночь и на холодном черном небе вспыхивали первые звезды, зайчонок оставлял лежку, чтобы поразмяться. Обгладывал кору на ближних деревьях да жевал жесткую и ставшую безвкусной траву. Едва начинало светать, он торопился отыскать подходящее место и там ложился. Обычно это была ямка под вывороченным бурей деревом или густое сплетение кустов с остатками листьев. В таком укрытии он чувствовал себя спокойно. К концу осени зайчонок стал совсем белым, только на самых кончиках длинных ушей остались черные метки.

Однажды ночью, когда северный ветер, дувший несколько дней подряд, наконец улегся, послышался едва уловимый шорох. На землю, медленно кружась, падали крупные искрящиеся снежинки. И свершилось чудо! К утру все вокруг стало неузнаваемым: земля, деревья, кусты и камни — все побелело. Снег лежал пышный, сверкающий искорками в негреющих лучах солнца.

Длинноухому, лежавшему в уютной ямке, захотелось пробежаться по удивительному лесу.

Он вскочил и побежал — весело, большими прыжками. За ним потянулась ровная цепочка следов: две большие ямки впереди — от задних лап, две ямки поменьше и почти вместе, позади — от передних. Если бы не черные кончики ушей, белый зверек был бы совсем неприметен на снегу. Никто не учил Длинноухого всем заячьим хитростям. Он сам, вдоволь набегавшись по мягкому снегу, перед тем как залечь, принялся старательно путать следы.

Сначала он сделал «петлю», то есть большой круг, потом «двойку» — сдваивал следы, пробегая по ним в обратном направлении, а затем несколько «скидок» — больших прыжков со своего следа далеко в сторону, за кустик или бугорок. Сделав последнюю скидку, Длинноухий улегся в ямке за кустом, опутанным сухой травой. Теперь даже самый хитрый враг не скоро разберется в путанице его следов. Зайчонок повернулся мордочкой к своим следам, чтобы вовремя увидеть преследователя, если таковой появится, и затих.

Первый снег вскоре растаял, и опять выглянула устланная опавшими листьями земля. Потом снег выпал снова и больше уже не таял. Начались холода. Лес стоял в сверкающем убранстве торжественный, безмолвный. Только иногда тишину нарушал сухой треск ветки, обломившейся под тяжестью снежного груза. Или раздавался сильный хлопок — на каком-то дереве от мороза лопнула кора.

Ранним утром, в спящем глубоким сном лесу, появился незнакомый и потому вдвойне опасный враг. Это была желтая в черных пятнах собака. Изредка взлаивая, она не спеша бежала среди деревьев, наскоро обнюхивая встречные пни и коряги, зорко поглядывая вокруг.

У накатанной санями дороги собака наткнулась на еле видимые следы Длинноухого. Он прибегал сюда, чтобы подобрать клочки сена, упавшие с проходивших недавно возов. Псу не обязательно было видеть его следы, он их чувствовал по запаху. В темных глазах собаки вспыхнул огонек охотничьего азарта. Громко и совсем по-особому залаяв, она помчалась по следу, все убыстряя и убыстряя свой бег. Снег на дороге был плотным, гончая бежала легко. Теперь она уже лаяла не умолкая. И этот басовитый, с легкой хрипотцой лай далеко разносился по заснеженному лесу.

Вскоре на дорогу вышел человек. В руках он держал двуствольное ружье, а за спиной у него был приторочен уже добытый ранее заяц. Увидев следы, охотник сбросил рукавицу и сунул два пальца в неглубокую ямку.

— Малик[2] еще не остыл, косой где-то близко, — пробормотал он и подбодрил гончую криком:

— Ату его, Трубач! Ату! Ату!

Трубача не надо было подгонять, но все же пес, услышав ободряющий возглас хозяина, залаял еще азартнее, он просто захлебывался неистовым лаем.

Ничего не подозревавший Длинноухий спокойно спал в удобной ямке за кустами. Но вот чуткие уши уловили собачий лай и беспокойно задвигались. Этот звук не был знаком зайцу, но смутная тревога сразу охватила его. Он приподнялся и напружинился.

Между тем Трубач быстро приближался. Он был породистой гончей, имел крепкие ноги и хорошо знал свое дело. Его лай слышался все громче в тихом зимнем лесу. Желто-черный зверь был отчетливо виден на голубоватом снегу. И Длинноухий не выдержал. Словно подброшенный невидимой пружиной, он поднялся с лежки, прижал уши к спине и помчался по лесу, петляя среди деревьев. Только снежная пыль засверкала в воздухе.

Свой родной лес зайчонок знал лучше Трубача, а потому выбирал такие места, где мог легко проскочить и где собаке было труднее его настичь. Глубокий снег хорошо держал его, а гончая в нем проваливалась, бег ее замедлился.

Сделав большой круг, Длинноухий повернул к дороге. Он делал все по заячьим правилам, но не мог знать, что там его нетерпеливо поджидает охотник, который укрылся за пушистой елкой и стоял не двигаясь, прижав к плечу приклад ружья.

Внезапно из-за елки сверкнули вспышки огня, и громкий звук выстрела разорвал тишину.

Тах! Тах! — И над елкой поднялось легкое облачко сизоватого дыма.

Сноп дроби хлестнул по кочке, за которой на какой-то миг укрылся зайчонок. Это и спасло ему жизнь. Но все-таки одна или две дробинки слегка царапнули по боку. От неожиданности Длинноухий круто затормозил бег, присел на задние лапы и проехал на них.

Потом перекувыркнулся через голову, огромным прыжком перемахнул куст шиповника и понесся к оврагу. Вслед ему неслись крики раздосадованного промахом охотника и лай Трубача.

Так быстро зайчонок, наверное, еще не бегал за всю свою короткую жизнь. Достигнув оврага, он кубарем скатился по обрывистой стенке на его дно, неподалеку от занесенной снегом норы знакомца-барсука, перебежал по замерзшему ручью и выскочил на противоположный склон.

Усыпанные снегом, стояли ели сплошной стеной, почти касаясь нижними широкими ветками земли. Длинноухий побежал вдоль оврага, надеясь найти просвет между деревьями, куда бы можно было юркнуть и надежно спрятаться, но ели стояли тесно друг к другу. Зайчонок повернул обратно и вихрем промчался мимо того места, где только что выскочил из оврага. Вскоре дорогу ему преградила старая береза. Она росла на самом склоне. Вешние воды подмыли ее корни, а ветры раскачали и придавили к земле. Дерево склонилось над оврагом, и будь оно немного длиннее, образовало бы настоящий мост.

Длинноухий прыгнул на ствол березы, осторожно прошел по нему к вершине, где на ветках сохранилось немало засохшей листвы, и затаился в ней, слившись с белой корой и снегом на дереве. Если враг заметит его, отсюда можно хорошим прыжком преодолеть оставшуюся часть оврага.

Опять послышался заливистый, хриплый лай Трубача. Вот он остановился, потеряв след в том месте, где зайчонок скатился к ручью. Тут внимание собаки привлекла нора барсука. Она кинулась к занесенному снегом входу и залаяла на иной лад: отрывисто, зло. Трубач почувствовал запах другого зверя и забыл о заячьих следах.

Затаившийся на березе заяц хорошо видел своего страшного преследователя. Собака остервенело разбрасывала лапами снег, скребла когтями мерзлую землю и продолжала лаять, призывая хозяина. Скоро появился и он сам. Увидев барсучью нору, охотник в сердцах сплюнул и сердито сказал:

— Ну, чего ты, дурила, разошелся? Барсука нам не добыть, сейчас он глубоко под землей. А вот косого-то, видать, упустили. Ну да ладно, пойдем искать другого.

Трубач виновато завилял хвостом и запрыгал вокруг хозяина, заглядывая ему в глаза.

Зимний день короток. Синие тени на снегу стали таять. Быстро отгорела вечерняя заря, и лес начал потихоньку окутывать ночной мрак. Где-то вдали умолк наконец и лай Трубача, который, видно, все-таки набрел на след еще одного зайца.

Длинноухий вернулся по стволу березы на склон оврага, спустился к ручью и выбрался на свою сторону. В осиннике он поглодал горькой коры и, сделав несколько двоек, петель и скидок, усталый залег под кустом.

Такого огромного зверя Длинноухий увидел впервые. Великан, закинув к спине горбоносую голову, увенчанную широкими, как лопата, рогами со множеством отростков, мчался по лесу не разбирая дороги. Вот он выбежал на опушку, где в это время кормился зайчонок, и остановился, словно раздумывая, что делать дальше.

Что же случилось с этим зверем? Почему он весь дрожал? Его бока быстро вздымались и опускались, из ноздрей валил пар.

Могучий зверь повел ушами, уловил какой-то тревожный звук и опять кинулся бежать через поле, увязая длинными ногами в глубоком снегу.

Спустя немного, на опушку выбежало несколько похожих на собаку, но более крупных серых зверей. Они разделились на две партии и молча кинулись вдогонку за убегающим великаном.

Длинноухий не стал ждать, что будет дальше. Ужас охватил его, и он, петляя среди деревьев, побежал прочь.

…После особенно сильных морозов повалил густой снег. И сразу заметно потеплело. С каждым новым днем солнце теперь все дольше задерживалось на небе и пригревало сильнее. Кое-где на ветках повисли даже тонкие прозрачные сосульки. Когда налетал порыв ветра, они тихонько покачивались и раздавался мелодичный перезвон.

В лес прилетели красивые хохлатые птицы — свиристели. Небольшими стайками они порхали с дерева на дерево, обирали мерзлые ягоды с тонкоствольных рябинок, боярышника и калины. При этом птицы все время тихо пересвистывались, и казалось, что это ветер играет на волшебной свирели.

В последние дни Длинноухим овладело незнакомое ему раньше чувство тоски. Он то и дело бегал по лесу в надежде встретить другого зайца. Пробовал даже звать его, издавая короткий особенный крик, барабанил по стволу упавшего дерева. Но никто не откликался на его призыв.

Как только наступал вечер, Длинноухий оставлял лежку и опять начинал поиски. В некоторых местах наследил так густо, что получились глубокие тропки. С рассветом он выбирал подходящее место и ложился на весь день.

И в эту ночь Длинноухий тоже долго бегал по лесу. Выскочив на дорогу и вытянувшись столбиком, он долго прислушивался. Ни один подозрительный звук не коснулся его длинных ушей. Успокоенный, он неторопливо запрыгал по дороге. Днем здесь прошло несколько возов. Кое-где на снегу валялись клочки сена, упавшие с этих возов.

В том месте, где дорога делала крутой поворот, Длинноухий вдруг увидел зайца. Тот выскочил из-за кустов неожиданно, собираясь, видимо, тоже подкрепиться душистым сеном.

В несколько прыжков Длинноухий оказался рядом. Приподнялся на задних лапках, радостно разглядывая зайчиху. Оглянувшись на него, она вернулась к остаткам сена, а он подбежал к ней, легонько тронул лапой, заверяя в добрых намерениях.

Зайчиха никак не отозвалась на это проявление ласки и миролюбия. Она спокойно доела сено и неторопливо запрыгала по дороге в сторону поля, где когда-то у Длинноухого произошла памятная схватка с ястребом. Временами она оглядывалась, будто приглашая его бежать следом. Он догнал зайчиху и запрыгал рядом, всем своим видом выказывая радость, желание вместе побегать и порезвиться. Зайчиха не отгоняла его.

Так, обгоняя друг друга, они легко и весело прыгали по дороге, иногда останавливались, подбирали клочок сена, вместе съедали и бежали дальше.

Дорога вывела их на просторную лужайку. Со всех сторон ее окружали высокие, покрытые пышными шапками свежевыпавшего снега деревья. Снег на лужайке, деревья, кусты — все искрилось и переливалось в лунном серебристом свете. Даже шубки Длинноухого и зайчихи тоже, казалось, излучали мягкое голубое сияние.

Оставив дорогу, зайцы побежали по пушистому снегу через эту удивительно красивую лужайку, оставляя за собой два идущих рядом следа.