Дети Божии

Глава 8 Инброкар

Во время правления Лжаат-са Китхери

Существовали такие вопросы, которых не следовало задавать, и самым важным среди них был «Почему?».

Без «что?» и «когда?» обойтись невозможно. Спрашивать «где?» можно было без особой опаски. «Как?» – вполне допустимо, хотя нередко приводило к неприятностям. Однако задавать вопрос «почему?» было настолько опасно, что Селикат лупила его всякий раз, когда он использовал это слово. Даже ребенком Хлавин понимал, что она исполняет свой долг. Она била его ради его же собственного блага, потому что опасалась за него и не хотела, чтобы из лучшего из ее учеников сделали обратный пример. Лучше кнут наставницы, чем медленное и публичное разоблачение взбунтовавшегося младшего брата.

– Так что я такое… выходит – манекен портного? – потребовал он ответа в возрасте двенадцати лет, еще не знающий страха и жизненных тонкостей.

– Если умрет Бхансаар, они возложат его служебные обязанности, как мантию, на мои плечи, и – щелк! Я Верховный судья! Разве не так оно происходит, Селикат?

Наставница колебалась. Участь рештара требовала изучения опыта старших братьев, заранее знавших, что, если любой из них не даст потомства или умрет до рождения своих детей, считающийся лишним сын займет освободившийся пост, обладая нужным уровнем компетенции. Невысокий, но ловкий Хлавин физически уже ничем не уступал Дхераю, обреченному выступать в качестве военного предводителя своего народа в том случае, если Патримонии будет угрожать любая опасность.

И даже Жхолаа обнаруживала лучшие способности, чем Бхансаар, который помнил все, чему его учили, и умел применять эти знания, но редко замечал следствия и делал собственные выводы, однако ему назначено было в свое время сделаться председателем Высшего суда Инброкара.

– В древних песнях все это объясняется, господин, – сказала ему рунао, закрывая глаза и голосом своим воспроизводя ритм, если не мелодию, этих песен.

– Ингви, любитель порядка, рек первым братьям, Ч’хорилу и Сримату: когда собираются женщины – пляшет Хаос. Посему разлучите Па’ау и Тиха’ай, свирепых сестер, которых взяли женами себе, и содержите их в плену у себя и порознь.

Хитростью и лукавством Ч’хорил и Сримат соединились с прочими мужчинами, пока все они не подчинили себе своих жен и дочерей. Однако, собственными руками совершив резню и избиение, мужчины опьянели от крови и начали сражаться между собой. «Мы не можем оградить себя друг от друга», – сказали они. И тогда Ингви повелел: «Пусть те среди вас, кто мудр, решат, кто из вас слишком свиреп для того, чтобы жить, а те, кто силен, убьют свирепых, осужденных мудрыми». И потому что Ч’хорил Старший был силен, а Сримат Младший – мудр, начиная с того времени уделом перворожденных мужчин каждого рода стали война и кровавые жертвоприношения, а второрожденным достались суд, приговор и решение.

– И ты веришь в это? – откровенно спросил Хлавин рунао. Глаза ее открылись.

– Все это произошло задолго до того, как были одомашнены руна, – ответила Селикат, всплеснув хвостом и уронив его с мягким и, возможно, даже ироничным шлепком. – В любом случае какое значение имеют верования ничтожной наставницы, мой господин?

– Ты не ничтожна. Ты обучаешь Китхери Рештара. Скажи мне, что ты думаешь, – приказал ребенок, властный даже тогда, когда можно было подумать, что его не ждет ничего большего, чем почетная ссылка, устроенная для того, чтобы отвлечь от тщетных сожалений и опасных вопросов.

Селикат собралась, приняв облик персоны, достойной внимания.

– Стабильность и порядок всегда оплачивались пленом и кровью, – сказала рунаo своему подопечному, глядя на него спокойными глазами. – Песни также рассказывают нам о Веке Постоянства, когда все было так, как и должно быть, и каждый человек знал свое место и свой род. Тогда было почтение к высшим и обхождение со стороны низших. Все элементы были уравновешены: Служение торжествовало, и Хаос был в подчинении…

– Да, да, «свирепость покорна, как женщина в своих покоях». Или Рештар в своем изгнании, – сказал мальчишка. Она регулярно лупила его, однако он оставался порывистым и опасно циничным. – Разве такая благодать царила всегда, Селикат? Даже когда люди знают свое место, земля может разверзнуться и поглотить города. Где тут равновесие? При потопе может погибнуть половина населения низменной провинции. Пепел может засыпать целый город всего лишь за время послеобеденного сна!

– Истинно, – согласилась Селикат. – Но есть и худшее: есть люди, которые втайне сеют раздоры, обращаются к кровной мести в удобных для того обстоятельствах. Существуют зависть и эгоизм; соперничество ради соперничества. A еще агрессия и гнев: слепая и глухая ярость, требующая раз и навсегда уладить что-то.

Рунаo умолкла, почтительная, но все же наследница поколений селективного отбора и одновременно абсолютная владычица в собственном поле знаний. Всю свою жизнь она обреталась среди людей, исследовавших анатомию, рефлексы, инстинкты хищного вида: хватательные ноги, режущие когти, могучие конечности; терпение жана’ата в погоне, их хитроумные засады, быстроту, с которой они убивали. Селикат видела, как поступают с вольнодумцами, и не хотела подобной участи для Хлавина.

– Против подобной свирепости, – продолжила она, – возражали великие юристы, искусные дипломаты, мужи, чьи голоса способны восстановить покой и ввести прочих в здравое расположение духа. И ты, господин мой, получил свое имя в честь величайшего из этих людей – Хлавина Мра, чья мудрость запечатлена в основах законодательства Инброкара, чью ораторию «Должны ли мы уподобиться женщинам?» исполняет каждый обладающий правом отцовства мужчина, достигая зрелости и занимая свое место в обществе.

– A если Хлавин Мра родился бы третьим? – спросил тезка древнего героя. – Или же первым?

Селикат какое-то время помолчала. А потом выпорола его. Ибо вопрос «Что, если?» был еще более опасен, чем «Почему?».

Если бы не влияние Селикат, он мог бы закончть так же, как многие рештари его касты: соблазненным разнообразными удовольствиями праздной и легкой жизни, разрешенными третьеродному аристократу, и умерев в среднем возрасте от ожирения и скуки. Пределов потреблению практически не существовало; Дхерай и Бхансаар, опасаясь подосланных убийц и предупреждая интриги, были рады предоставить Хлавину все, чего он хотел, если только хотения эти не касались того, что принадлежало им самим. Лишенный права отцовства, сосланный во Дворец Галатна с гаремом наложниц-руна и жен из числа сделанных бесплодными третьих по рождению женщин жана’ата, изгнанник Хлавин располагал в качестве компаньонов сынами аристократии низшего уровня, которым позволялось путешествовать более свободно, чем представителям высшей знати. Вместе они заполняли пустые дни буйными играми, нередко заканчивавшимися переломами, или коротали время за чудовищными пирами и все более и более порочным сексом.

– Во всяком случае, когда она завизжала, я понял, что хоть кто-то обращает на меня внимание! – выкрикнул Хлавин, пьяный и беспечный, когда Селикат стала отчитывать его за скверное обращение с наложницей во время соития. – Я невидим! И вообще, может быть, я – не я, а Жхолаа! Здесь нет ничего реального. Все важное находится не здесь.

Немногие рештари смели посмотреть себе в лицо и старались полностью забыться в напевном самогипнозе ритуала Сти.

Но Хлавин нуждался в полноте, а не в ограниченности бытия. Некоторые рештари являлись людьми плотскими, не любившими сражений или закона и искренне предпочитавшими ученые занятия; таковые продолжали свое образование под руководством старших, и из их рядов выходили архитекторы, химики, инженеры всякого рода, историки, математики, генетики, гидрологи. Но Хлавин не был ученым.

Селикат получила исчерпывающее образование, и она знала все симптомы помутнения ума. Не зная выхода из этой ловушки, Хлавин погубит себя тем или иным образом… Существовала одна возможность… Она долго не решалась обратиться к ней, надеясь, что тот сам отыщет запах, по которому следует идти.

Селикат приняла решение в тот вечер, глядя на Хлавина со стороны, когда он слушал народные хоры Гайжура, и древние канты наполняли воздух во время заката второго солнца. Давно известно: сведи двоих жана’ата на расстояние в пол ха’aра в это время суток – и с неизбежностью наступления тьмы сам собой затеется хор. Все гармонии были основаны на двух голосах, для третьего голоса места не было. Она так и не сумела выбить из Хлавина музыку. Он не имел права петь, однако выглядел довольным, только когда пел, и она могла слышать его при правильном ветре, ведущего по желанию или доминирующую мелодию, или контрапункт к ней, украшавший оригинальные тона хроматическими элементами, подчеркивавшими или отрицавшими линию баса. И когда угасли последние ноты и померк вместе с ними солнечный свет, она подошла к нему и заговорила, не беспокоясь о том, что их может подслушать кто-то еще:

– Помнишь ли ты, мой господин, как однажды спросил меня: что было бы, если бы Хлавин Mра родился третьим?

Хлавин поднял голову и посмотрел на нее.

– В таком случае, – сказала Селикат со спокойной уверенностью, – он стал бы петь.

«Почему она сделала это?» – спрашивал потом себя Хлавин. Конечно же, руна пользовались таким способом, чтобы принести себя в жертву своим господам. К тому же Селикат оставалось жить чуть менее года: ей и так было уж почти пятьдесят лет – старость даже по меркам придворных руна. Возможно, она просто ненавидела бессмысленные потери и знала, к какому итогу он придет, если не сможет высвободить то, что содержится в нем. Возможно даже, что она подлинно желала ему счастья и знала, что без музыки ничего в его жизни не состоится… Как бы то ни было, рунаo, воспитавшая Хлавина Китхери, решила наделить его последним даром.

Потрясенные ее словами, оба они умолкли. И, старательно прислушиваясь к красноречивым звукам собственного дыхания, услышали приближающиеся шаги, заранее зная исход.

– Он превратил бы свою жизнь в песню, – окликнула его Селикат, когда ее уводили, – из чего бы ни была она сделана!

Это были последние обращенные к нему слова Селикат, а Хлавин Китхери старался чтить память своей наставницы.

Почти с самого начала он рисковал. Обратившись к концентрированной свирепости своих предков, Хлавин Китхери избавился от юных дураков, с помощью которых его братья надеялись притупить его разум, и призвал к себе физиков, математиков, музыкантов, бардов, окружив себя людьми любой касты и возраста, от которых можно было чему-то научиться. Для начала он потребил кости и мясо ритма, гармонии и образности. А потом, утолив самый отчаянный голод, обратился к деликатесам сольфеджио: темпу, ритму, складу, паузам; тональности, равновесию, обертонам; длительности звучания гласных и ударению, взаимодействию лингвистических и музыкальных структур.

Довольные столь способным учеником, преподаватели считали Хлавина одним из собственной братии – теоретиком и толкователем традиционных кантов. И естественным образом пережили потрясение, когда он пропел вслух музыкальную фразу, чтобы проверить собственное понимание… о сем было донесено кабинету Высочайшего, однако приватно они приняли это толкование. А кроме того, отметили, что Рештар обладает удивительным голосом: гибким и чистым во всем своем необычайно широком диапазоне. Действительно жаль, что его не может послушать более широкая аудитория…

Достаточно скоро, однако, он отпустил и ученых, а избавившись от них, начал создавать песни, классические по форме, но не имевшие прецедента по содержанию, стихи, не имевшие сюжета, но обладавшие лиризмом, настолько убедительным и могучим, что никто из тех, кто хоть раз слышал его песни, не мог более пребывать в забвении тайных сокровищ и незримых красот сего мира. Первородные и второродные ВаГайжури собирались у ворот дворца, чтобы послушать его. Хлавин позволял это, понимая, что они могут унести его песни в Пийа’ар, Агарди, Кирабай, на Внешние Острова, в Мо’арл и, наконец, в саму столицу. Хлавин хотел, чтобы его слышали, чтобы его песни знали за пределами дворца, и не прекратил своих концертов, даже когда его предупредили о том, что для расследования нововведения отправлен сам Бхансаар Китхери.

Прибывшего старшего брата Хлавин приветствовал без малейшего страха – так, будто Бхансаар прибыл с визитом вежливости. Селикат сумела вбить в своего питомца обходительность, и посредством мудрого выбора в своем серале Рештар Галатны познакомил брата с несколькими приятными обычаями, a после употчевал напитками и деликатесами, о существовании которых Бханасаар даже не подозревал.

– Безвредное нововведение… очаровательное к тому же, – решил Бхансаар.

Каким-то образом посреди всех изящных и умных бесед, пересыпанных стихами, восхвалявшими его мудрость и суждения, все еще звучавших в его голове, когда Бхансаар отходил ко сну, ему стало казаться, что никаких легальных причин затыкать рот молодому Хлавину вовсе не существует. И перед тем как оставить Гайжур, Бхансаар даже предложил – в какой-то мере самостоятельно – транслировать концерты Хлавина по радио в ранге государственных ораторий.

– Действительно, – определил Бхансаар в своем официальном рескрипте, – незапрещенное должно быть разрешено, ибо, доказывая справделивость обратного, придется признать, что те, кто устанавливал закон, не обладали должным предвидением.

И допустить подобное было куда опасней, чем разрешить Рештару Галатны петь свои песни! И разве может Рештар найти себе более невинное занятие, чем сочинение стихов?

– Он поет лишь о том, что может обрести внутри Галатны: об ароматах, o грозах, о сексе, – сообщил Бхансаар отцу и брату, вернувшись из поездки в Инброкар. Когда они заулыбались, он подчеркнул: – Стихи великолепны. И, занимаясь ими, он не лезет в другие дела.

Так Хлавину Китхери разрешили петь, и посредством пения он заманил свободу в собственную тюрьму. Слушатели его концертов, даже первые и вторые, потрясенные его песнями, воспламенялись желанием сбросить со своих плеч тиранию генеалогии и присоединиться к Хлавину в его возвышенной духом, пусть и скандальной, ссылке, и Дворец Галатны сделался местом, в котором собирались люди, которые иначе никогда не встретились бы.

Своими стихами Рештар Галатны заново переопределил установленную законом бездетность как чистоту ума; очистив свою жизнь от запятнанного прошлого и запрещенного будущего, он сделал ее завидной. Другие учились жить так, как он, – на гребне бытия, существуя полностью в мгновение, следующее за эфемерным мигом изысканного секса, не запятнанного династическими соображениями. И среди них находились мужи, которые не просто высоко ставили поэтические произведения Китхери, но и сами были способны создавать наделенные удивительной красотой песни.

Эти люди были детьми его души.

Он всего лишь хотел быть довольным, жить в вечном настоящем, побеждая время: все элементы уравновешены, все предметы стабильны, заключенный в нем самом хаос спокоен и управляем подобно женщине, находящейся в своих покоях.

И все же, когда он наконец достиг желаемого, музыка начала умирать в нем. «Почему?» – спросил себя Хлавин, однако ответить было некому.

Сначала Хлавин попытался заполнить пустоту предметами. Он всегда ценил редкое и необыкновенное. Теперь он искал и собирал самое превосходное, самое старинное, самое дорогое, самое богато украшенное, самое сложное. Каждое новое сокровище извлекало праздник из недр его пустоты, пока он изучал все сложные переплетения, пока вглядывался в нюансы, пока пытался найти в нем качество, способное призвать свет, вспыхнуть слепящим пламенем… Но потом он все равно отставлял эту вещь в сторону, наслаждение уходило, аромат рассеивался, тишина восстанавливалась. День за днем он расхаживал по комнатам, ожидая, однако ничто не приходило – ничто не высекало искру для песни. Собственная жизнь стала казаться ему не поэмой, но бессмысленным скопищем слов, столь же случайных, как пустая болтовня домашних слуг-руна.

Он ощущал не скуку – нечто большее, скорее медленное умирание души, окончательную уверенность в том, что теперь уже ничто и нигде более в этом мире не сможет позволить ему в полной мере вдохнуть и ощутить жизнь.

И посреди этой ночи золотой полоской рассвета явился хрустальный, удивительной простоты флакон с семью небольшими бурыми зернышками, испускавшими необычайный аромат: камфорный, сладостный, пряный – альдегиды, эфиры и пиразины, соединившись в едином благоуханном порыве, потрясли его, вдохнувшего этот аромат, как сотрясает взрыв вулкана окрестные скалы, сперва задохнувшегося и потом вскричавшего, как новорожденный младенец. Вместе с благовонием, наполнившим сперва его голову, а потом грудь, пришло и знание того, что мир обрел нечто подлинно новое. Нечто чудесное. Такое, что снова обратило его к жизни.

Были и другие ароматы: кин’амон, так торговец Супаари ВаГайжур назвал свой следующий товар. Kлов, ванил’а, дрожд, полын, тамин, куумин, сохп. И каждую новую удивительную поставку сопровождало обетование чего-то невообразимого: пота, масла, бесконечно малых частичек кожи. Не принадлежащих жана’ата. И руна. Кому-то еще… кому-то совсем другому. Нечто такое, что можно было оплатить только его собственной монетой: жизнью за жизнь.

А потом была сложная пляска не знавших прецедента запахов, звуков и ощущений, высший момент мучительного сексуального напряжения, ощущение не изведанного прежде экстаза. Всю свою жизнь он искал вдохновение в презираемом, незаметном, уникальном, мимолетном; всю свою жизнь он веровал в то, что каждое переживание, каждый предмет, каждая поэма может быть самодостаточной, совершенной и цельной. И все же, не открыв еще глаза в оргазме, кончая в иноземце в тот первый раз, он понял, что источником всякого значения является сравнение.

Ну как мог он так долго не слышать этого?

Возьмем хотя бы удовлетворение, думал он, когда иноземца увели. В акте с наложницей-руна или с пленной женщиной жана’ата, безусловно, присутствовало известного рода неравенство, представлявшее своего рода основу для сравнения, однако ощущение это затмевалось чем-то вроде исполняемого долга. Или силы! Чтобы понять силу, надо познать бессилие. Здесь наиболее красноречивым был опыт с иноземцем, даже когда стал рассеиваться пьянящий запах страха и крови. Ни когтей, ни хвоста, смехотворный зубной аппарат, малорослый, плененный. Беззащитный. Иноземец являл собой самую презренную добычу… воплощенный Ноль, физическое проявление начальной точки отсчета переживания…

В ту ночь Хлавин Китхери, лежа без движения на своих подушках, размышлял об отсутствии величины, о цифре, разделяющей положительное и отрицательное, о том, чего нет, и о Небытии. Для существа, произведшего подобное сопоставление, оргазм становится неистощимо прекрасным, а его градации – в своем неравенстве – утонченным образом размещены для того, чтобы в высшей степени ученый эстет мог узнать и оценить их.

Искусство не может существовать без неравенства, устанавливаемого сравнением, осознал он.

С первым светом он снова послал за иноземцем. На сей раз восприятие было другим, и на третий тоже. Он созвал лучших своих поэтов – самых одаренных, самых восприимчивых, – воспользовавшись иноземцем, преподал им то, что узнал, и в итоге обнаружил, что восприятие их носило исключительно персональный характер. Теперь он внимал их стихам с новым пониманием и был потрясен разнообразием и великолепием их песен. Он ошибался, чистого восприятия не существует, теперь он понимал это! Личность представляла собой линзу, посредством которой прошлое взирало на мгновение и изменяло будущее.

Даже иноземец был отмечен, преображен каждым эпизодом так, как никогда не бывали наложницы-руна и пленные жана’ата.

В полные дурмана дни после того, первого акта Хлавин Китхери создал философию красоты, науку об искусстве и его творческих источниках, его формах и оттенках воздействия. Вся жизнь могла стать эпической поэмой, смысл каждого ее мгновения – обрести рельеф под косыми лучами прошлого и будущего, сумерек и рассвета. Не должно быть только изоляции, никакого случайного опыта, никакой сингулярности!

Чтобы возвысить свою жизнь до Искусства, следует классифицировать, сопоставлять, ранжировать – воспринимать непохожести, так чтобы можно было по контрасту познать высшее, обыкновенное и низшее.

Умолкшая на многие времена года, трансцендентная музыка Хлавина Китхери зазвучала вновь, став излиянием артистической энергии, выплеснувшейся на его общество приливной волной. Даже те, кто прежде игнорировал его, не признавая ни скандальных интересов, ни необычайных идей, были теперь околдованы светом, пролитым Хлавином на неизменные истины.

– Как прекрасно! – восторгались мужи-жана’ата. – Как подлинно! Все наше общество, всю нашу историю следует воспринимать как безупречную поэму, пропетую нами поколение за поколением, из которой ничего не утрачено и к которой ничего не добавлено!

Посреди всего этого брожения к воротам Дворца Галатны явились новые иноземцы вместе с юной переводчицей по имени Аскама, заявившей, что пришли члены его семьи, явившиеся для того, чтобы забрать родственника домой.

Хлавин Китхери к этому времени почти забыл то малое семя, из которого выросло сие огромное великолепие, и когда к нему с этим вопросом явилась собственная секретарь-руна, он подумал: «Да не будет забыт всякий и каждый. Да не будет никто угнетен и ограничен чужими желаниями и потребностями».

– Единственная наша тюрьма, – со смехом пропел Рештар, – наша собственная ограниченность!

Чуть покачиваясь из стороны в сторону, опасающаяся сделать ошибку, секретарша спросила:

– Мой господин, надо ли отпустить иноземца Сандоса?

– Да! Да, пусть откроются двери! – воскликнул Китхери. – Пусть пляшет Хаос!

Такой вот оказалась последняя услуга, оказанная иноземцем всем жителям Ракхата. Ибо Хлавин Китхери был рожден в обществе, порабощавшем дух всех своих членов, способствовавшем тупости, неспособности и летаргическому оцепенению среди властей и вынуждавшем массы соблюдать пассивность. Хлавин теперь понимал, что вся структура общества жана’ата основана на ранге как таковом, однако это неравенство носит искусственный характер и выдвигает наверх худших, раздражая при этом лучших.

– Представьте себе, – наставлял Рештар своих последователей, – весь спектр вариаций, который естественно сделался бы очевидным, если бы всем было позволено сражаться за место в подлинной иерархии!

– Он безумен, как моя матушка, – начали говорить мужчины.

Быть может, так оно и было: не ослепленный обычаем, свободный от всяческих ограничений, не заинтересованный в настоящем, Хлавин Китхери придумал мир, в котором ничто – ни происхождение, ни обычай, ни наследственные права, – ничто, кроме способностей, проверенных и доказанных, не может определять место человека в жизни. И какое-то недолгое время он воспевал эту тему с ужасающим величием духа и размахом воображения, пока наконец отец и его братья не осознали его слова и не запретили концерты.

И кто на его месте не потерял бы равновесия? Мечтать о такой свободе, представить себе мир, лишенный стен, – и снова попасть в тюрьму…

У Хлавина Китхери были настоящие друзья, подлинные ценители и поклонники среди поэтов, и некоторые из них остались с ним в этой новой и более жесткой ссылке. Верные люди эти надеялись на то, что он сможет еще раз найти путь к умиротворению внутри роскошного, но небольшого Дворца Галатны. Но когда он начал одну за другой убивать своих наложниц и день за днем следить за тем, как гниют и распадаются их тела, лучшие из сподвижников оставили его, не желая далее лицезреть его падение.

Но затем явился свет в ночи: оказалось, что Жхолаа была выдана замуж и понесла и в связи с этим Рештар Галатны будет выпущен из места заточения и ему позволят на короткое время вернуться в Инброкар для присутствия на церемонии утверждения рода Даржан, дарования имени первому ребенку его сестры и возведения в благородное достоинство гайжурского торговца, который передал ему Сандоса.

Хлавин Китхери измерил, сопоставил и рассудил отвагу правителей, зная при этом, что сам он неизмерим и бесподобен. На вопрос «почему?» ответ уже был получен. Оставались только «когда?» и «как?» – и, зная все это, Рештар Галатны, улыбаясь, бесшумно засел в засаде, ожидая подходящего мгновения, чтобы захватить свободу. Оно пришло к нему, когда его абсурдный шурин Супаари ВаГайжур оставил Инброкар с безымянным младенцем на руках. В тот день – с внезапной и уверенной жестокостью изголодавшегося хищника – Хлавин Китхери истребил всех, кто преграждал ему путь к власти.

Последние дни своего пребывания в качестве Рештара он провел в погребальных церемониях по убиенному отцу и братьям, по павшим насильственной смертью племянникам и племянницам, по беззащитной сестре и по доблестному, но ужасно неудачливому гостю дома по имени Ира’ил Вро – предательским образом убитому ночью слугами-руна, подученными изменником Супаари ВаГайжуром. На самом же деле все слуги дома Китхери были объявлены соучастниками и немедленно убиты. Через считаные часы беглый шурин Хлавина Китхери был объявлен ВаХапта, что предусматривало казнь Супаари ВаГайжура, его ребенка и всех, кто помогал их бегству. Скосив, словно цветы, все препятствия на пути к власти, Хлавин Китхери начал сложный обряд возведения во власть собственной персоны в качестве сорок восьмого Высочайшего Патримонии Инброкара и приготовился дать своим людям свободу.