Дети нашей улицы

1

Место, где пролегла улица, было пустошью, продолжением пустыни, которая брала начало у подножия аль-Мукаттама и уходила за горизонт. Здесь не было ничего, кроме Большого Дома, воздвигнутого аль-Габаляуи будто для того, чтобы бросить вызов страху, одиночеству и бандитам. Высокая толстая стена дома огораживала большой надел земли, в западной части которого был разбит сад, а в восточной построен трехэтажный дом. И вот однажды владелец всего этого пригласил своих сыновей в нижний зал, откуда открывался выход в сад. Все его дети — Идрис, Аббас, Радван, Джалиль и Адхам — пришли в шелковых галабеях[1] и встали перед ним, не смея из почтения взглянуть на него, разве что украдкой. Он приказал им сесть, и они опустились вокруг него. Отец быстро бросил на них острый, как у орла, взгляд, затем встал и направился в сторону сада. На пороге у громадной двери он застыл и вгляделся куда-то вглубь, где густо росли деревья тутовника, смоковницы и пальмы, обвитые лавсонией[2] и жасмином, а в их ветвях чирикали птицы. Сад гудел, наполненный пением, в то время как в зале зависла тишина. Братьям даже почудилось, что владелец забыл про них. Исполинского роста, с широкими плечами, он казался сверхчеловеком, спустившимся с другой планеты. Они вопрошающе переглянулись. Он был хозяином положения, и им не давало покоя, что они были ничто по сравнению с ним, с его властью на этой части земли. Он обернулся к ним, не сходя с места, и произнес уверенным глубоким голосом, отдавшимся эхом в углах зала со шторами и коврами на высоких стенах:

— Я думаю, будет лучше, если кто-то станет вести дела вместо меня…

Он еще раз вгляделся в их лица. Но они ничего не выражали. Управление имуществом не прельщало его сыновей, любивших пустое времяпрепровождение. И потом, ведь Идрис, старший сын, — первый кандидат на наследство. Поэтому никто из них не удивлялся происходящему. Идрис же про себя подумал: «Только этого не хватало! Бесконечные заботы и эти назойливые арендаторы!»

Аль-Габаляуи продолжал:

— Свой выбор я остановил на вашем брате Адхаме. Под моим надзором он будет управлять имуществом…

От неожиданности на лицах появилась растерянность. Братья мгновенно обменялись встревоженными взглядами. Только стеснительный Адхам смущенно опустил глаза. Аль-Габаляуи повернулся к ним спиной и беспристрастно закончил:

— Вот зачем я вас пригласил…

Идриса охватила ярость, казалось, он опьянел от возмущения. Братья недоуменно смотрели на него. Каждого из них, кроме Адхама, естественно, одолевала злоба за ущемленную честь. Это был молчаливый протест против того, что обошли Идриса, а также их самих. Что касается Идриса, то он произнес спокойным, но будто не своим голосом:

— Но, отец…

Аль-Габаляуи резко прервал его, развернувшись в их сторону:

— Что «но»?!

И все потупили взгляды, опасаясь, что он прочитает что-то в их глазах. Идрис же проявил характер.

— Я же старший…

— Мне ли не знать этого, ведь я породил тебя! — ответил аль-Габаляуи с сарказмом.

И тут Идрис потерял самообладание:

— Все права у старшего сына! Только я сам могу отказаться…

Отец долго и пристально смотрел на него, словно предоставляя шанс одуматься, потом сказал:

— Уверяю вас, что, делая выбор, я соблюдал интересы всех…

Идрис получил пощечину, переполнившую чашу его терпения. Он знал, что отец не приемлет возражений и что, если он будет упорствовать, то получит еще более резкий отказ. Однако ярость мешала ему думать о последствиях, и он набросился на Адхама. Приблизившись к брату, Идрис напыжился как индюк, демонстрируя всем разницу в сложении, цвете кожи и статности между ними. Он не сдержался, как невозможно было бы жаждущему сдержать текущую слюну:

— Я и мои братья — мы дети уважаемой женщины, а этот — да он же от черной рабыни…

Изменившись в лице, Адхам не шелохнулся. Аль-Габаляуи взмахнул руками и угрожающе произнес:

— Имей уважение, Идрис!

Однако Идриса уже охватила буря эмоций, в том числе безумный гнев, он кричал:

— Он к тому же младше нас! В чем причина?! Почему не я?! Или пришли времена слуг и рабов?!

— Прикуси язык или пеняй на себя!

— Лучше лишиться головы, чем сносить такой позор!

Радван поднял голову и сказал отцу с мягкой улыбкой:

— Мы все твои дети. И мы вправе огорчаться, если видим, что ты нами недоволен. Ты господин, все в твоих руках… Но мы по крайней мере имеем право знать…

Едва сдерживая гнев, аль-Габаляуи повернулся от Идриса к Радвану:

— Адхаму знакомы нравы арендаторов, многих из них он помнит по именам, и потом, он умеет писать и считать…

Идрис так же, как и остальные братья, растерялся от слов отца. С каких это пор знакомство со всяким сбродом считается достоинством и влияет на предпочтение одного человека другому? И причем тут начальная школа?! Разве мать Адхама послала бы его учиться, если бы не отчаялась в том, что ее сын сможет преуспеть в мире сильных? Идрис спросил, насупившись:

— Этого недостаточно, чтобы объяснить, почему ты хочешь меня унизить!

— Такова моя воля! — ответил аль-Габаляуи, раздраженно. — А ты должен лишь выслушать и подчиниться!

— Что скажете? — резко обратился он к братьям с вопросом.

Аббас не выдержал взгляда отца и, бледнея, произнес:

— Слушаюсь и повинуюсь!

Джалиль тут же опустил глаза со словами:

— Как прикажешь, отец.

— Будет как скажешь, — ответил Радван, сглотнув слюну.

На это Идрис злобно расхохотался, черты его исказились настолько, что лицо стало уродливым, и он закричал:

— Трусы! Ничего другого от вас и не ждал, только унизительного поражения. Из-за вашей слабости вами будет командовать сын черной рабыни.

Аль-Габаляуи нахмурился, глаза гневно сверкали:

— Идрис!

Однако злоба лишила того остатков разума.

— Какой же ты отец?! Всевышний сотворил тебя сильным и дерзким. И ты ничего не хочешь признавать, кроме своей силы и власти. С нами, родными детьми, ты поступаешь, как со своими многочисленными жертвами.

Аль-Габаляуи сделал в его сторону два медленных шага и произнес низким голосом, при этом от негодования лоб его покрылся морщинами:

— Попридержи язык!

Однако Идрис не унимался:

— Я не боюсь! Ты знаешь, я не из пугливых. Если ты решил поставить сына рабыни выше меня, не буду слушаться, не покорюсь!

— Ты понимаешь, что последует за этим неповиновением, ничтожный?!

— Сын рабыни — вот кто истинно ничтожен.

Отец, срывая голос, прохрипел:

— Она моя жена, негодяй! Имей уважение, или я от тебя мокрого места не оставлю!

Братья, и в первую очередь Адхам, зная жесткость отца, пришли в ужас. Но Идрис уже настолько не помнил себя от злобы, что не чувствовал опасности и как безумный бросался на огонь.

— Ненавидишь меня?! — орал он. — Вот не думал! Ты ненавидишь меня без зазрения совести. Может, это рабыня настроила тебя против нас? Господин пустыни, владелец имения, грозный богатырь! А рабыня смогла вертеть тобой. Уже завтра о тебе будут сплетничать люди, властелин округи!

— Сказал же тебе, держи язык за зубами, негодяй!

— Не унижай меня из-за Адхама! Как только земля тебя носит?! Ты будешь проклят! Твой выбор сделает нас всеобщим посмешищем.

— Долой с глаз моих! — закричал аль-Габаляуи так, что было слышно и в саду, и в гареме.

— Это мой дом. Здесь моя мать. Она полноправная хозяйка здесь.

— Тебя здесь больше не увидят. Никогда!

Лицо аль-Габаляуи помрачнело, как чернеет Нил в пик разлива. Сжав огромные кулаки, он глыбой двинулся на сына. В это мгновение всем стало ясно, что Идрису пришел конец и что это будет еще одна трагедия, молчаливым свидетелем которых стал этот дом. Сколько раз лишь одно слово здесь превращало беспечную госпожу в несчастную бродяжку! А сколько мужчин, прослужив долгие годы, покидали этот дом, еле держась на ногах, со следами ударов кнута, концы которого утяжелял свинец, с текущей по спине и из носа кровью. Когда хозяин дома благодушен, каждый обласкан им, но как он страшен в ярости! Поэтому все поняли, что Идрис пропал. Хотя он был первенцем аль-Габаляуи и ровней отцу по силе и стати, ему было несдобровать. Аль-Габаляуи подошел ближе со словами:

— Ты мне не сын, я тебе не отец, и это не твой дом! Нет у тебя больше здесь ни матери, ни братьев, ни слуг. Вот перед тобой порог. Иди! Пусть тебя везде преследуют мой гнев и мое проклятье! Жизнь проучит тебя. Посмотрим, как ты проживешь без участия отца и его покровительства!

Идрис топнул ногой по персидскому ковру и завопил:

— Это мой дом! Я отсюда — никуда!

Не успел он и глазом моргнуть, как отец схватил его, словно клещами, и стал выталкивать вон. Идрис отступал, сопротивляясь. Они переступили через порог в сад, спустились по лестнице. Идрис спотыкался. Отец протащил его по дорожке, обсаженной кустами роз и лавсонии с жасмином, до главных ворот, вышвырнул наружу и грохнул засовом. Аль-Габаляуи крикнул так громко, чтобы каждый в доме слышал:

— Смерть тому, кто впустит его или поможет! — он повернул голову к зашторенным окнам гарема: — Разведусь с той, которая на это осмелится!

2

С того трагичного дня Адхам каждое утро отправлялся в контору, находившуюся в гостиной справа от входа в дом. Он старательно собирал плату за аренду, распределял доходы между претендентами и предоставлял счета отцу. В обращении с клиентами он проявлял любезность и дипломатичность. И те были довольны им, какими бы неприятными и грубыми людьми ни были. Условия наследования оставались тайной, кроме отца о них никто не знал. Поэтому выбор Адхама в качестве управляющего посеял страх, что это было началом его вступления в права наследства. По правде говоря, до этого дня отец одинаково относился ко всем своим детям. Благодаря его великодушию и справедливости братья жили в согласии друг с другом. Даже Идрис, несмотря на силу, красоту и ветреность, оставался доброжелательным ко всем своим братьям. Он был щедр, ласков в обхождении, приветлив и вызывал лишь восхищение. И хотя четверка братьев наверняка ощущала разницу между собой и Адхамом, они не выказывали это ни словом, ни жестом, ни поступком. Возможно, Адхам не меньше их понимал эти различия, сравнивая светлый оттенок их кожи со своей смуглостью, их крепкое сложение со своей хрупкостью, высокомерие их матери с безропотностью собственной. Скорее всего, глубоко в душе он страдал и мучился, однако дом, наполненный ароматом душистого базилика, подчиняющийся силе и мудрости отца, не давал укорениться злу в его душе, и он рос с открытым сердцем.

Отправляясь в контору, Адхам сказал матери:

— Благослови, мама! Возложенное на меня дело — трудное испытание для нас обоих.

— Пусть тебе сопутствует удача, сынок! — ответила мать. — Ты хороший мальчик, а такие достойны награды.

Под пристальными взглядами, устремленными на него из зала, сада и из окон, Адхам прошел в гостиную, сел в кресло управляющего и приступил к работе, которая считалась самой опасной в этой пустынной местности между аль-Мукаттамом и Старым Каиром. Он избрал своим девизом честность и стал первым, кто регистрировал в журнале каждый грош. Адхам вручал братьям их долю с таким уважением, что те забывали затаенную обиду, затем со всеми оставшимися доходами он направлялся к отцу. Однажды отец спросил его:

— Как тебе твои новые обязанности, Адхам?

— Поскольку работа поручена мне, я считаю ее своим долгом, — ответил Адхам с почтением.

Лицо отца просияло. Хотя он и отличался суровым нравом, слова лести были ему приятны. Адхам любил сидеть напротив него, бросая украдкой взгляды, полные восхищения и любви. А как ему нравилось слушать, когда отец рассказывал им с братьями о делах давно минувших дней и приключениях своей отчаянной молодости, когда он ходил по округе, устрашающе размахивая дубинкой, завоевывая так каждую пядь, на которую ступала его нога!

После изгнания Идриса Аббас, Радван и Джалиль по-прежнему собирались на крыше дома, ели, пили и резались в азартные игры. Адхаму же по душе было только сидеть в саду. Он давно полюбил проводить время здесь за игрой на свирели. И это вошло у него в привычку, как только он взял на себя обязанности управляющего, хотя уже и не распоряжался своим временем. Как только он заканчивал дела, расстилал у ручья коврик, прислонялся спиной к пальме или смоковнице либо устраивался под кустом жасмина и прислушивался к пению птичек, которых здесь было множество, порой наблюдал за голубями. Как красивы они были! Он прикасался к инструменту и подражал их щебетанию, воркованию и переливам. И у него получалось! Иногда устремлял взгляд сквозь ветви к прекрасному небу. Как раз в такой момент мимо него прошел Радван. Брат уставился на него и усмехнулся:

— Это так ты управляешь имением?

— Передать бы твои слова отцу, только не хочется его расстраивать, — ответил Адхам, улыбаясь.

— Слава Всевышнему, что у нас полно свободного времени!

— На здоровье!

— А не хочешь снова стать как мы? — прикрыл раздражение улыбкой Радван.

— Нет ничего прекраснее жизни в саду под звуки свирели!

— А Идрис хотел работать! — желчно сказал Радван.

Адхам отвел взгляд.

— У Идриса не было времени для работы. Он вспылил по другой причине. Настоящее счастье найдешь только здесь, в саду.

После ухода Радвана Адхам подумал: «Сад, его щебечущие обитатели, вода, небо и я, опьяненный, — вот в чем истинное существование. Но все же я как будто ищу чего-то еще. Чего именно? Кажется, свирель вот-вот наиграет ответ. Но вопрос остается без ответа. Если бы эта птица могла заговорить человеческим языком, я бы воочию узрел собственное сердце. И яркие звезды тоже что-то нашептывают. А что касается сбора аренды, то это только вносит разлад в общую мелодию».

Однажды Адхам остановился, разглядывая собственную тень на дорожке среди розовых кустов. Вдруг он заметил, как из его тени вырастает другая, предупреждая, что из-за поворота сзади появится человек. Новая тень будто отделилась от его ребер. Он повернулся и увидел смуглую девушку, которая, заметив его присутствие, попятилась. Он жестом попросил ее остаться, и она замерла.

— Кто ты? — ласково спросил он.

— Умайма… — ответила она, запинаясь.

Он вспомнил это имя. Оно принадлежало родственнице его матери, такой же рабыни, какой и его мать до того, как отец взял ее в жены. Ему хотелось поговорить с ней еще, и он спросил:

— Что привело тебя в сад?

— Я думала, здесь никого нет, — ответила она, опустив взгляд.

— Но ведь запрещено!

— Это моя вина, господин, — пробормотала она еле слышно.

И девушка, отступив назад, скрылась за поворотом. Он слышал только шум ее быстрых шагов, «Как хороша!» — взволнованно прошептал он. Адхам внезапно почувствовал, что вновь стал частью сада, что розы, жасмин, гвоздика, голуби, певчие птицы и он сам — все слилось в одну музыку. Он произнес про себя: «Умайма прекрасна! Ее полные губы бесподобны. Все братья женаты, кроме гордеца Идриса. А у нее такой же цвет кожи, как у меня. Как удивительна была ее тень, отделяющаяся от моей, будто она часть моего тела, обуреваемого желаниями! Отец не высмеет мой выбор. Иначе как бы он взял в жены мать?!»

3

Как в тумане, но с прекрасным чувством в душе, Адхам вернулся в контору. Он несколько раз пытался просмотреть сегодняшние счета, но не видел перед собой ничего, кроме образа смуглой девушки. Неудивительно, что он впервые встретил Умайму только сейчас. Гарем в этом доме был подобен внутренним органам человека: благодаря им их обладатель живет, он знает об их существовании, но не видит их. Адхам предался было розовым мечтам, как вдруг его прервал прозвучавший рядом, как гром среди ясного неба, голос. Вопль будто разорвал тишину гостиной: «Я здесь, аль-Габаляуи, в пустыне! Будьте вы все прокляты! Проклятья на ваши головы, мужчины и женщины! Я еще припомню всем, кто не согласен со мной. Слышишь, аль-Габаляуи?!» Адхам воскликнул: «Идрис!» Вышел из гостиной в сад и столкнулся с Радваном, который спешил к нему с нескрываемым волнением. Не дав произнести и слова, Радван выпалил:

— Идрис пьян! Я видел в окно, он не стоит на ногах. Какой еще позор обрушится на нашу семью?!

— Сердце разрывается от жалости, брат, — проговорил с болью Адхам.

— Что же делать? На нас надвигается катастрофа.

— Не кажется ли тебе, что нужно поговорить с отцом?

Радван нахмурился.

— Разве можно пойти с этим к отцу? Вид Идриса только разозлит его.

— Напасти преследуют нас, — печально заключил Адхам.

— Да, женщины в гареме плачут, Аббас и Джалиль боятся людям на глаза показаться. Отец закрылся у себя, никто не смеет и близко подойти к его комнате…

Понимая, что разговор заходит в тупик, Адхам озабоченно сказал:

— Мы должны что-то предпринять!

— Похоже, здесь каждый сам за себя. Ничто так не мешает личному спокойствию, как стремление добиться его любой ценой. Я не буду рисковать, даже если небеса разверзнутся. А что касается чести семьи, то Идрис сейчас вывалял ее в грязи, как собственную одежду.

Зачем же он тогда пришел к Адхаму?

— Моей вины здесь нет. Но сидеть сложа руки я не могу…

Собравшись уходить, Радван бросил:

— Есть причина, чтобы это сделал именно ты!

Он ушел. Адхам остался стоять один, а в ушах звенела фраза: «Есть причина…». Да, он не может оставаться безразличным, несмотря на то что ни в чем не виноват, как не виноват кувшин, свалившийся кому-то на голову от порыва ветра. Тем не менее когда Идрису сочувствовали, Адхаму казалось, что проклинают его самого. Он направился к воротам, неслышно открыл их и выглянул. Идрис топтался неподалеку на одном месте, пошатываясь, и водил туда-сюда косящими глазами. Голова взъерошена, из-под разорванного ворота галабеи торчат волосы. Как только его взгляд остановился на Адхаме, он сперва ринулся, словно кошка, заметившая мышь, но, обессилев от хмеля, свалился на землю. Идрис загреб кулаком горсть земли и швырнул в Адхама. Комок попал тому в грудь и соскользнул по накидке.

— Брат! — ласково позвал его Адхам.

Идрис зарычал, качаясь:

— Заткнись, собака, сукин сын! Ты мне не брат, а отец твой мне не отец. Пусть этот дом рухнет на ваши головы.

Адхам ласково обратился к нему:

— Ты же самый достойный из этого дома, самый благородный.

— Зачем пришел, сын рабыни? — притворно расхохотался Идрис. — Иди к своей матери и спусти ее в подвал к слугам.

Адхам отвечал все с той же благожелательностью:

— Не поддавайся злобе! Не отворачивайся от того, кто желает тебе добра!

Идрис, полный эмоций, замахал руками и закричал:

— Будь проклят этот дом, где спокойно могут чувствовать себя только трусы, которые, поджав хвост, жуют кусок хлеба, макая его в похлебку. Я живу в пустыне, из которой вышел он. Я стал бандитом, каким был он, безбожником, катящимся по кривой дорожке, как он когда-то. Теперь, где бы я ни появился, на меня с позором будут показывать пальцем и говорить: «Сын аль-Габаляуи!» Я смешаю ваше имя с грязью, вас, воров, которые возомнили себя господами.

Адхам умолял его:

— Брат, образумься! Что ты говоришь?! Ведь потом будешь раскаиваться за каждое слово. Ты сам своими руками лишаешь себя возможности все исправить. Обещаю тебе, что все останется по-прежнему, все будет хорошо.

Идрис с трудом, будто преодолевая сопротивление ветра, сделал шаг в его сторону.

— Разве в твоих силах вернуть меня, сын рабыни?

Адхам посмотрел на него и осторожно произнес:

— Это под силу братскому родству.

— Братскому родству?! Я забыл о нем, выкинул в первую же попавшуюся мне выгребную яму.

Превозмогая обиду, Адхам сказал:

— Раньше я слышал от тебя только добрые слова.

— Тирания твоего отца заставила меня говорить правду.

— Я не хочу, чтобы в таком виде ты попался людям на глаза.

Идрис издевательски засмеялся:

— Каждый день они будут видеть меня еще и не таким. Я сделаю так, что позор и стыд будут преследовать вас. Твой отец выгнал меня без зазрения совести. Пусть теперь расплачивается.

Он бросился на Адхама, но тот увернулся. Идрис не удержался на ногах, и если бы не стена, упал. Он тяжело задышал, разглядывая землю в поисках камня. Адхам тем временем проскользнул к воротам и скрылся за ними. От горя его глаза наполнились слезами. Крики Идриса не умолкали. Адхам невольно обернулся в сторону дома и увидел, как через зал идет отец. Не зная зачем, он пошел ему навстречу, подавляя свой страх и печаль. Аль-Габаляуи взглянул на него ничего не выражающим взглядом. Статная фигура отца с широкими плечами застыла на фоне михраба[3] высеченного в стене за его спиной. Адхам склонил голову:

— Мир вам, отец!

Аль-Габаляуи бросил на него пронзающий насквозь взгляд и сказал голосом, идущим откуда-то из глубины:

— Докладывай, зачем пришел!

— Отец, брат Идрис… — шепотом начал Адхам.

Аль-Габаляуи прервал его, словно рубанул топором по камню:

— Даже имени его не упоминай при мне! — потом добавил, удаляясь к себе: — Иди работать!

4

День сменялся ночью на этом клочке пустыни, а Идрис катился дальше по наклонной плоскости. Каждый день он совершал новую глупость. Он слонялся вокруг дома, поливая его обитателей самой грязной бранью, садился у ворот в чем мать родила, будто загорал, и начинал горланить непристойные песни. Или же бродил по соседству в бандитских местах, бросал на каждого встречного вызывающие взгляды и цеплялся ко всем, кто попадался ему на пути. Люди молча обходили его стороной, но перешептывались: «Сын аль-Габаляуи!» Пропитание не было для него проблемой, рука его тянулась ко всему, что он находил в харчевне или на прилавках. Он наедался до отвала и уходил без слов благодарности. Счета ему не выставляли. А когда ему хотелось поразвлечься, то сворачивал в первое же попавшееся заведение, где ему наливали пива, пока он не пьянел. Тут же у него развязывался язык, и он выбалтывал все семейные секреты и тайны, высмеивал привычки домочадцев, трусость родственников и хвастался тем, что восстал против отца, властелина всей улицы. Затем, заливаясь хохотом, он принимался складывать стихи. Мог и спеть, и пуститься в пляс. Пределом его веселья было, когда вечер заканчивался дракой и под всеобщее ликование он уходил победителем. О таком его поведении знали уже все и остерегались, мирясь как с неизбежной напастью. Семье сильно досталось из-за него. Сраженную горем мать Идриса разбил паралич. Когда она лежала на смертном одре, аль-Габаляуи пришел с ней проститься. Она же рукой, которой могла еще пошевелить, отстранилась от него и испустила дух в горе и ненависти. Скорбь окутала семью как паутина. Братья перестали устраивать посиделки на крыше, в саду уже не слышалась свирель Адхама.

Жертвой очередного приступа гнева аль-Габаляуи стала одна из женщин дома. Он кричал во весь голос, проклиная служанку Наргис. Наргис выставили вон в тот же день, как стало известно о ее беременности, которую женщина не могла больше скрывать. Только позже выяснилось, что Идрис взял ее силой за день до того, как его самого изгнали. Наргис покинула дом, плача и хлеща себя по щекам. Целый день она скиталась, пока ей не встретился Идрис и, не сказав ни доброго, ни худого слова, взял к себе, посчитав, что она может еще пригодиться.

Однако любое горе, сколь бы сильным оно ни было, постепенно забывается. Жизнь в Большом Доме стала входить в привычное русло — так бежавшие от землетрясения возвращаются в свои дома. Радван, Аббас и Джалиль вновь собирались на крыше, а Адхам отводил душу в саду со свирелью. Мысль об Умайме не выходила у него из головы и грела его, когда он вспоминал ее отчетливую тень, как бы вышедшую из объятий его собственной. Войдя в комнату матери, Адхам застал ее за вышивкой шали. Он открылся ей, заключив:

— Это Умайма, мама, твоя родственница.

На лице матери появилась слабая улыбка: она не в силах была превозмочь болезнь, даже услышав такую счастливую новость.

— Да, сынок, — сказала она, — Умайма хорошая девушка. Вы подходите друг другу. Даст Бог, она сделает тебя счастливым.

Увидев, как от радости порозовело лицо сына, она добавила:

— Однако не следует баловать ее, сынок, не порть себе жизнь. Я переговорю с отцом. Дай Бог, увижу твоих детей до того, как меня заберет смерть.

Когда аль-Габаляуи пригласил Адхама к себе, он был полон благодушия. «Ничто не сравнится с жестокостью отца, кроме его милости», — подумал он про себя. Отец сказал:

— Вот ты уже и женишься, Адхам. Как быстротечно время! В этом доме презирают тех, кто ниже, но твой выбор — знак уважения к матери. Да пошлет тебе Бог здоровое потомство! Аббас и Джалиль бесплодны, у Радвана младенцы умирают. Все они ничего не унаследовали от меня, кроме высокомерного нрава. Пусть дом наполнится твоими детьми, иначе жизнь моя пройдет бесследно.

Такой свадьбы, как у Адхама, на нашей улице еще не было. По сей день о ней рассказывают как о знаменательном событии. В ту ночь на деревьях и на стенах развесили фонари, превратившие дом в островок света посреди унылой пустыни. На крышах разбили шатры для певцов, столы с едой и напитками растянулись из зала в сад и оттуда через ворота на улицу. Сразу после полуночи свадебная процессия пришла в движение, выйдя из аль-Гамалии. В ней участвовали и те, кто любил аль-Габаляуи, и те, кто его побаивался. Адхам в шелковой галабее и расшитой повязке на голове шагал между Аббасом и Джалилем. Радван шел чуть впереди. Слева и справа люди несли свечи и розы. Во главе этой свадебной процессии выступали певцы и танцоры. Громко раздавалась песня, люди подхватывали ее и восторженно поздравляли аль-Габаляуи и Адхама. Квартал не спал, звучали радостные песни. От аль-Гамалии прошли через аль-Атуф, Кафар аль-Загари и аль-Мабиду. Даже бандиты приветствовали свадьбу, кто песнями, кто танцами. В харчевнях бесплатно разливали пиво, и даже юнцы захмелели. Во всех курильнях гуляющим бесплатно раздавали кальяны, и воздух наполнился запахом гашиша и индийского табака.

Внезапно в конце улицы, словно отколовшись от тьмы, возник Идрис. Он нарисовался у поворота, ведущего в пустыню, в свете фонарей, которые несли во главе шествия. Державшие светильники остановились, по рядам шепотом пронеслось имя Идриса. Увидев его, танцоры застыли на месте, тотчас стихли дудки и онемели барабаны. Веселье кончилось. Люди задались вопросом: как поступить? Смолчать? Тогда не избежишь беды. Побить его? Так ведь это же сын аль-Габаляуи, как-никак.

— Чья это свадьба, подлые трусы? — закричал Идрис, размахивая дубинкой.

Никто не ответил, все вытянули шеи в сторону Адхама и братьев.

— С каких это пор вы стали друзьями сына рабыни и его отца?

Тогда Радван сделал шаг вперед и громко сказал:

— Брат! Лучше тебе пропустить свадьбу. Так будет мудрее..

— Кто бы говорил, Радван! — насупился Идрис. — Ты брат-предатель и трусливый, пресмыкающийся сын, продавший честь и братство за лепешку.

Радван продолжал уговаривать его:

— При чем тут люди, если ссора между нами?

— Людям известно о вашем позоре, — загоготал Идрис. — Если бы их не съедал страх, на эту свадьбу ни один музыкант или певец не явился бы.

— Отец вверил нам брата, и мы будем защищать его, — решительно сказал Радван.

— Ты за себя-то можешь постоять, защитник сына рабыни? — снова загоготал Идрис.

— Где твое благоразумие, брат? Только оно может помочь тебе вернуться домой.

— Ты врешь и знаешь об этом.

Радван грустно ответил:

— Я прощаю тебе то, как ты разговариваешь со мной. Дай свадьбе спокойно пройти!

В ответ Идрис замахнулся дубинкой и бросился в толпу как разъяренный бык, разбивая фонари, ломая барабаны и разбрасывая букеты. Пришедших в ужас гостей разметало в разные стороны, как песок в бурю. Радван, Аббас и Джалиль встали плечом к плечу, заслонив Адхама. Это еще больше взбесило Идриса.

— Подонки! Защищаете того, кого ненавидите, из боязни лишиться жрачки?

Он бросился на них. Они, стараясь не задеть его, сдерживали удары своими дубинками и отступали назад. Внезапно Идрис попытался протиснуться между ними, пробиваясь к Адхаму. Из окон послышался визг. Адхам, приготовясь защищаться, выкрикнул:

— Идрис, я не враг тебе! Опомнись!

Идрис замахнулся, как вдруг кто-то воскликнул: «Аль-Габаляуи!»

— Отец идет! — обратился к Идрису Радван.

Идрис отскочил с дороги в сторону, развернулся в полоборота и увидел аль-Габаляуи, приближающегося в окружении слуг с факелами. Скрипнув зубами, Идрис ехидно прокричал:

— Скоро подарю тебе внучка от шлюхи. Вот ты порадуешься! — и устремился по направлению к аль-Гамалии. Народ расступался перед ним, пока он не скрылся в темноте. Отец подошел к братьям. Пытаясь казаться спокойным под взглядами устремленных на него тысяч глаз, приказным тоном он произнес:

— Продолжаем!

Фонарщики встали по местам, забили барабаны, заиграли дудки, в музыку влился голос певца, все это дополнилось танцем, и шествие возобновилось. Большой Дом не спал до утра: люди пили, ели, веселились.

Когда Адхам вошел в свою комнату, окна которой были обращены к аль-Мукаттаму, он застал Умайму перед зеркалом со все еще опущенной на лицо белой вуалью. Адхам был опьянен и одурманен до такой степени, что еле стоял на ногах. Он приблизился к ней, сделав огромное усилие, чтобы сдержаться, и снял с нее вуаль: в этот момент ее лицо показалось ему еще прекраснее. Он склонился, чтобы поцеловать ее в полные губы, и сказал заплетающимся языком:

— По сравнению с этим все неприятности — ничто!

Неровным шагом он направился к кровати и свалился поперек, не раздевшись. Умайма смотрела на его отражение в зеркале и улыбалась с сочувствием и нежностью.

5

С Умаймой Адхам обрел счастье, которого никогда не знал, и по простоте душевной делился этим со всеми, пока братья не стали над ним подшучивать. Заканчивая каждую молитву, он простирал руки со словами: «Слава Всевышнему за милость отца, за любовь жены, слава Ему за то положение, которого я удостоился в отличие от многих достойных, за сад-сказку и подругу-свирель, слава Ему!». Все женщины Большого Дома говорили, что Умайма заботливая жена, оберегающая своего мужа как дитя, ласковая со свекровью, угождающая ей во всем ради ее расположения, заботящаяся о доме, как о себе самой. Раньше дела в конторе отнимали у Адхама часть его невинных забав в саду, сейчас же любовь занимала у него весь остаток дня. Он утонул в любви с головой до забытья. Вереницей потекли счастливые дни, и они не кончались, несмотря на насмешки Радвана, Аббаса и Джалиля. Однако постепенно эйфория стала угасать, как потоки водопада, бурля и пенясь вначале, выливаются в спокойную реку. К Адхаму вернулись прежние мысли, время для него стало идти размеренно, и он вновь ощутил смену дня и ночи. Ибо, продолжаясь бесконечно, счастье теряет всякий смысл. Свою старую отдушину — сад — он не должен был забывать. Однако это не означало, что он остыл к Умайме, она по-прежнему была у него в сердце. Чтобы понять логику таких вещей, человек должен прочувствовать их на собственном опыте. Адхам вернулся на любимое место у ручья и окинул взглядом цветы, птиц, выражая им свою признательность и прося у них прощения. Сияющая от счастья Умайма присоединилась к нему. Устраиваясь рядышком, она сказала:

— Я выглянула в окошко, чтобы посмотреть, что тебя задержало. Почему ты не позвал меня с собой?

— Я боялся утомить тебя.

— Ты? Утомить меня? Я всегда любила этот сад. Помнишь, как мы первый раз здесь встретились?

Он вложил ее руку в свою, склонил голову к стволу пальмы и направил взгляд сквозь ветви в небо. Она продолжала доказывать ему свою любовь к этому саду, и чем больше он молчал, тем сильнее она распалялась, потому что ненавидела молчание так же сильно, как любила этот сад. Сначала она рассказала, чем занималась сама, потом перешла к важнейшим событиям в доме, подробнее остановилась на том, что касалось жен Радвана, Аббаса и Джалиля. Затем голос ее изменился, и она с упреком проговорила:

— Ты со мной, Адхам?

Он улыбнулся ей:

— Конечно, душа моя!

— Но ты меня не слушаешь!

Так оно и было. Он не радовался ее приходу, хотя и не тяготился ее присутствием. Если б она решила уйти, он удержал бы ее. Правдой было и то, что он ощущал ее частью себя. Чувствуя вину, он признался:

— Я так люблю этот сад. В моей прежней жизни не было ничего более приятного, чем сидеть тут. Цветущие деревья, журчащие воды и щебечущие птицы так же близки мне, как и я им. Я хочу, чтобы ты разделила эту мою любовь. Ты наблюдала когда-нибудь небо сквозь эти ветви?

Она на секунду подняла глаза вверх, потом посмотрела на него с улыбкой и сказала:

— Действительно, оно прекрасно, достойно того, чтобы стать любовью твоей жизни.

В ее словах слышался скрытый укор, и он поспешил объяснить:

— Так было до того, как я встретил тебя.

— А теперь?

Он сжал ее руку, склонился и сказал:

— Без тебя эта красота несовершенна.

Она посмотрела на него пристальнее:

— Мне повезло, что сад не ревнует, когда ты уходишь от него ко мне.

Адхам рассмеялся, притянул ее к себе, и губы коснулись ее щеки.

— Разве эти цветы не более достойны нашего внимания, чем болтовня жен братьев? — спросил он.

Умайма, посерьезнев, ответила:

— Цветы прекрасны, но женщины не перестают судачить о тебе, о конторе, постоянно говорят о твоих делах, о том, что отец тебе доверяет, и тому подобное.

Адхам нахмурился, забыв о саде, и озабоченно спросил:

— И чего им только не хватает?

— Я, правда, боюсь за тебя.

— Будь проклято это имение! — рассердился Адхам. — Я устал от него, оно настроило всех против меня, лишило покоя. Пропади оно пропадом!

Она приложила палец к его губам:

— Но это же благо, Адхам! Это такое важное дело, которое может принести тебе огромную пользу, о которой ты и не мечтаешь.

— До сих пор это приносило мне лишь неприятности… Начиная с истории с Идрисом.

Она улыбнулась, но в ее улыбке не было радости, а в глазах промелькнула озабоченность.

— Взгляни на наше будущее так же, — сказала она, — как ты смотришь на это небо, деревья и птиц.

С тех пор Умайма всегда сидела рядом с ним в саду, редко при этом сохраняя молчание. Однако Адхам привык к ней, привык слушать ее вполуха или совсем не обращать на нее внимания; иногда брал свирель и наигрывал то, что соответствовало его настроению. Положа руку на сердце, он мог поклясться, что все идет прекрасно. Даже с беспутством Идриса смирились. Но болезнь матери становилась все тяжелее. Она мучилась страшной болью, и сердце его от этого сжималось. Она часто звала его к себе и горячо благословляла. Однажды она стала умолять его: «Молись Господу, чтобы он уберег тебя от зла и наставил на праведный путь». В тот день она долго не отпускала его от себя. То стонала, то звала его, то напоминала свой завет, пока не испустила дух у него на руках. Адхам и Умайма горько заплакали. Пришел аль-Габаляуи, пристально посмотрел в лицо покойной и с уважением накрыл ее тело саваном. Его острые глаза стали печальными и наполнились тоской.

Как только жизнь Адхама начала возвращаться в привычную колею, он столкнулся с ничем не объяснимой переменой в поведении Умаймы. Жена больше не выходила с ним в сад. Ему это не нравилось, хотя раньше было бы наоборот. На его вопрос о причине она отговорилась занятостью и усталостью. Он заметил, что она охладела к нему, а если и позволяла дотронуться до себя, то настоящей страсти с ее стороны он не встречал, как будто она делала ему одолжение, превозмогая себя. Он задавался вопросом: в чем дело? Однако его любовь была настолько сильной, что возобладала над всеми другими чувствами. Он думал, что мог бы быть с ней строже, и иногда ему хотелось вести себя с ней именно так, но бледный и разбитый вид жены, ее чрезмерная уступчивость останавливали его. Порой она казалась расстроенной, порой растерянной, а однажды он неожиданно увидел в ее глазах отвращение, и это одновременно разозлило и напугало его. Про себя он сказал: «Потерплю еще немного, а если она не образумится, пусть убирается на все четыре стороны!»

Едва он сел перед отцом в его покоях, чтобы отчитаться за прошедший месяц, как тот, не слушая, пристально посмотрел на него и спросил:

— Что с тобой?

Адхам поднял голову, удивившись:

— Ничего, отец.

Отец прищурился и пробормотал:

— Есть новости у Умаймы?

Под проницательным взглядом отца он опустил глаза:

— С ней все хорошо, все в порядке.

— Говори правду! Что с тобой? — раздраженно бросил аль-Габаляуи.

Адхам упорно молчал, но, смирившись с тем, что от отца ничего не скроешь, признался:

— Она сильно переменилась, как будто стала чуждаться меня.

Глаза отца загорелись странным блеском.

— Между вами размолвка?

— Совсем нет.

Улыбнувшись, довольный, отец произнес:

— Дурак! Будь с ней помягче. Не дотрагивайся до нее, пока она сама тебя не позовет. Скоро ты станешь отцом!

6

Адхам сидел в конторе, принимая одного за другим новых арендаторов, выстроившихся в очередь, которая растянулась до самого выхода. Когда подошел черед последнего, в спешке и раздраженно, не отрывая головы от тетради, он спросил:

— Имя, уважаемый?

— Идрис аль-Габаляуи, — прозвучал ответ.

Адхам испуганно поднял голову и увидел перед собой брата. Ожидая нападения с его стороны, он вскочил, готовый защищаться. Но Идрис предстал совсем другим: тихий, смиренный, поистрепавшийся, словно намокшая накрахмаленная рубаха. Его не стоило бояться, новый образ его был печальным. Несмотря на то, что вид брата погасил в сердце Адхама старые обиды, он не мог в это окончательно поверить и сказал осторожно, будто вопрошая:

— Идрис?!

Идрис склонил голову и ответил неожиданно мягко:

— Не бойся: я лишь твой гость в этом доме, если ты будешь милостив ко мне.

Неужели эти покорные слова исходят из уст Идриса? Или его так изменили страдания? Но кротость Идриса так же огорчает, как гордыня. Не станет ли прием Идриса в доме вызовом отцу? Ведь он пришел без приглашения. Но Адхам уже указывал брату рукой присесть на стул рядом с ним. Они уселись, удивленно обвели друг друга взглядом, и Идрис сказал:

— Я проник сюда с толпой арендаторов, чтобы поговорить с тобой с глазу на глаз.

— Тебя никто не заметил? — с тревогой спросил Адхам.

— Из домашних меня никто не видел. Будь уверен! Я пришел не для того, чтобы навредить тебе. Мне нужна твоя милостивая помощь.

От волнения Адхам отвел глаза, кровь прилила к лицу.

— Ты, наверное, удивлен, как я изменился, — продолжил Идрис. — И спрашиваешь: куда подевались его высокомерие и заносчивость? Так знай: мне выпало столько страданий, что врагу не пожелаешь. Но несмотря на это, я пришел к тебе в таком виде, потому что такие, как я, забывают о гордости перед лицом доброты.

— Да поможет тебе Всевышний, как и всем нам! — пробормотал Адхам. — Как же мне горько слышать о твоей судьбе!

— Я должен был предвидеть все с самого начала, но гнев лишил меня разума. Я пропил свою честь, а бродяжничество и вымогательство лишили меня человеческого облика. Мог ли ты предположить такую низость в своем старшем брате?

— Что ты! Ты был самым лучшим, благороднейшим из братьев.

Мучаясь, Идрис произнес:

— Я раскаялся в содеянном. Теперь я потерянный человек. Я скитаюсь по пустыне с беременной женой, и меня отовсюду гонят. Приходится добывать еду хитростью или отнимать.

— Ты разрываешь мне сердце, брат!

— Прости, Адхам! Я всегда знал, что у тебя добрая душа. Не я ли носил тебя младенцем на руках? Не я ли был свидетелем того, как ты взрослел? Я видел, насколько ты благороден и щедр. Будь проклят гнев, где бы он ни разразился!

— Да проклянет его Всевышний, брат!

Идрис вздохнул и продолжил, будто обращаясь к себе:

— Как я был несправедлив к тебе! Всеми несчастьями, которые постигли меня и еще постигнут, мне не искупить греха.

— Да облегчит твою участь Всевышний! Знаешь, я не терял надежды, что ты вернешься. Даже когда отец был зол, думал попытаться поговорить с ним о тебе.

Идрис улыбнулся, обнажив желтые гнилые зубы.

— Я знал об этом, я говорил себе: если просить отца, то только с твоей помощью.

Глаза Адхама заблестели.

— Я вижу, ты на истинном пути. Думаю, пришло время поговорить с отцом.

Идрис замотал лохматой головой в знак отчаяния.

— Тот, кто старше тебя на день, опытнее — на год. Я же старше тебя на десять лет. Отец ни за что не простит унижения. После того, что я сделал, он не пощадит меня. Нет у меня надежды на возвращение в Большой Дом.

Слова Идриса были правдой, и это заставило Адхама почувствовать неловкость и замешательство. Он пробормотал, расстроенный:

— Что я могу для тебя сделать?

Идрис снова улыбнулся.

— Не вздумай помогать деньгами! Я уверен в твоей честности как управляющего, а значит, если ты протянешь мне руку помощи, она будет из твоего собственного кармана, а я не приму этого. Сегодня у тебя жена, завтра будет ребенок. Я пришел к тебе, гонимый не нищетой. Я пришел, чтобы сообщить тебе о своем раскаянии, о том, что я был не прав, пришел в надежде вернуть твою дружбу. А еще у меня к тебе просьба.

Адхам внимательно посмотрел на брата.

— Говори, брат! В чем заключается твоя просьба?

Идрис склонился к нему, будто опасаясь, что и у стен есть уши, и сказал:

— Я хочу быть уверенным в своем будущем, ведь настоящего я лишился. Скоро я тоже стану отцом. Какова судьба моих детей?

— Я сделаю все возможное, вот увидишь.

Идрис в знак признательности похлопал его по плечу.

— Мне надо знать, лишил ли меня отец права на наследство.

— Я этого не знаю. Но если тебя интересует мое мнение, то…

— Меня интересует, — нервно прервал его Идрис, — не твое мнение, а мнение отца.

— Ты же знаешь, он ни с кем не делится тем, что у него на уме.

— Но ведь он высказал свою волю в завещании.

Не промолвив ни слова, Адхам закачал головой. Идрис не унимался:

— В этой бумаге все написано.

— Я понятия о ней не имею. Ты знаешь, в доме об этом никто ничего не знает. Дела я веду под строгим надзором отца.

Идрис грустно посмотрел на него.

— Бумага в огромной переплетенной книге. Однажды в детстве я ее видел. Я поинтересовался у отца, что там. Тогда он души во мне не чаял. Он сказал, что там все о нас написано. Мы больше не возвращались к этому разговору, я даже не посмел спросить, что именно там записано. Нет сомнений, сегодня от этого зависит моя судьба.

Понимая, что загнан в угол, Адхам произнес:

— Только Всевышнему все ведомо!

— Книга в кладовке, примыкающей к покоям отца. Ты же видел вечно запертую дверку в левой стене его комнаты. Ключ он хранит в серебряной шкатулке в ящике ближайшего к постели столика. Так вот, книга лежит на столе в той кладовке.

Адхам тревожно вздернул брови.

— Чего ты хочешь?

Вздохнув, Идрис ответил:

— Если и осталось мне в жизни утешение, то оно зависит от того, сможешь ли ты узнать, что говорится в бумаге по поводу меня.

Адхам испугался:

— Не лучше ли прямо спросить о десяти условиях?

— Он не скажет, только разгневается. Может, и ты впадешь в немилость. А может, за твоим вопросом он разглядит истинную его причину и тогда рассердится еще сильнее. Я не хочу, чтобы ты потерял доверие отца из-за того, что хотел сделать добро мне. Он ни за что не хочет раскрывать эти десять условий. Если бы хотел, уже все бы знали. Нет надежнее способа узнать, чем тот, о котором я тебе говорю. Вернее всего будет сделать это на рассвете, когда отец прогуливается по саду.

Адхам побледнел.

— То, на что ты меня толкаешь, брат, ужасно!

Идрис скрыл свое разочарование бледной улыбкой:

— Сыну посмотреть, что отец пишет о нем в завещании, — не преступление.

— Но ты же просишь выкрасть то, что отец желает сохранить в тайне.

Идрис тяжело вздохнул:

— Когда я решил прийти к тебе, я подумал: трудно будет убедить Адхама сделать то, что противно воле отца. Однако я тешил себя надеждой: он согласится, когда поймет, насколько мне это необходимо. В этом нет преступления.

Все получится. Ты вытащишь мою душу из ада, ничем не рискуя.

— Спаси Господи!

— Аминь. Я молю тебя избавить меня от этих страданий.

Испытывая страх и волнение, Адхам поднялся с места, Идрис встал за ним и улыбнулся так, словно показывал, что сдался отчаянию.

— Я сильно побеспокоил тебя, Адхам. Мое несчастье в том, что любому человеку встреча со мной так или иначе сулит неприятности. Имя Идриса стало нарицательным.

— Как я мучаюсь оттого, что не в силах помочь тебе! Идрис подошел ближе, мягко положил руку ему на плечо и с чувством поцеловал брата в лоб:

— Во всех своих неудачах виноват я сам. И не вправе требовать у тебя больше того, что ты способен сделать. Я оставляю тебя. И пусть будет, как пожелает Господь!

На этом Идрис ушел.

7

Впервые за последнее время лицо Умаймы оживилось. Она с интересом расспрашивала Адхама:

— Отец раньше тебе не говорил об этом документе? Адхам сидел на диване, поджав ноги, и смотрел через окно в пустыню, тонущую во мраке.

— Никто о нем не говорил, — ответил он.

— Но ты…

— Я лишь один из его многочисленных сыновей.

— Однако управлять имением он выбрал именно тебя, — едва заметно улыбнулась Умайма.

Он резко повернулся к ней.

— Я же сказал, он никому не рассказывал.

Она снова улыбнулась, будто чтобы смягчить его резкость, и хитро сказала:

— Не бери в голову. Идрис не заслуживает этого. И разве можно забыть, как он к тебе относился?

Адхам повернулся к окну и грустно сказал:

— Идрис, что приходил ко мне сегодня, не тот Идрис, который меня ненавидел. Его полные раскаяния глаза не дают мне покоя.

С явным удовлетворением она заключила:

— Я поняла это по твоему рассказу. Поэтому-то меня так волнует это дело. Но где твое великодушие? Ты всегда был благороден.

Он смотрел в непроглядную темноту ночи, голова шла кругом.

— Какой в этом смысл?

— Но твой раскаявшийся брат просит о помощи.

— Видит око, да зуб неймет.

— Твои с ним отношения, да и с другими братьями тоже, должны быть лучше. Иначе в один прекрасный день ты останешься в одиночестве и против всех.

— Ты беспокоишься о себе, а не об Идрисе.

Она качнула головой, будто сняла с себя маску, и сказала:

— Мое право заботиться о самой себе и о том, кого ношу в своем чреве.

Чего добивается жена? И как темно за окном! Тьма поглотила даже великий аль-Мукаттам. Он молчал. Тогда она спросила:

— А ты не помнишь, ты бывал в этой комнатке?

Прервав свое недолгое молчание, он ответил:

— Никогда. Мальчишкой меня манило туда войти, но отец запрещал. Мать и приближаться не позволяла.

— Если бы ты захотел туда войти, то несомненно…

Он рассказал ей все только для того, чтобы она отговорила его, а не толкала на преступление. Ему было необходимо, чтобы кто-то утвердил его в правильности избранного решения. Вместо этого он оказался в положении человека, кричащего во тьме «караул», на зов которого вышел бандит.

— А стол с серебряной шкатулкой тебе известен? — донимала его Умайма.

— О нем знают все, кто был у отца в покоях. Зачем ты спрашиваешь?

Встав со своего места, она подошла к Адхаму вплотную и стала искушать его:

— Клянись, что не хочешь знать, что в бумагах!

— Конечно, не хочу. С чего бы? — занервничал он.

— Неужели твоя воля сильнее желания узнать собственное будущее?

— Имеешь в виду твое будущее?

— Мое и твое, а также Идриса, о котором ты так сокрушаешься, забыв его выходки!

Жена говорила то же, что и его внутренний голос. И это злило Адхама. Он посмотрел в окно, будто надеясь сбежать, и сказал:

— Против воли отца не пойду!

Умайма вопросительно вздернула подведенные брови:

— А почему он прячет документ?

— Это его дело. Что-то ты сегодня задаешь много вопросов.

Она произнесла, будто обращаясь к самой себе:

— Будущее! Узнаем свою судьбу и сделаем благое дело для несчастного Идриса. И это всего лишь заглянув в бумажку. Никто и не узнает. Клянусь, ни друг, ни враг не смогут обвинить нас в том, что у нас были дурные намерения по отношению к отцу.

Адхам залюбовался самой яркой из звезд на небосклоне. Не обращая внимания на ее слова, он сказал:

— Как прекрасно небо! Если б не такая влажность сегодня, я разглядывал бы его сквозь ветви деревьев в саду.

— Не сомневаюсь, он выделил кого-то в завещании.

— Его расположение ко мне до сих пор приносило одни лишь проблемы.

— Умей я читать, пошла бы и открыла серебряный сундучок! — вздохнула жена.

Адхам желал именно этого. Он еще больше возненавидел себя и ее, но почувствовал, что капкан захлопнулся и дело уже решено. Он наклонился к ней, нахмурившись. В дрожащем от сквозняка свете лампы его лицо казалось мрачнее тучи.

— Будь я проклят, что поделился с тобой! — сказал он.

— Я не хочу навредить. Я люблю твоего отца так же, как и ты.

— Давай прекратим этот утомительный разговор! Уже поздно.

— Я чувствую, что не успокоюсь, пока это пустяковое дело не будет сделано.

— Боже! Верни ей разум! — выдохнул Адхам.

Она уставилась на него, готовая действовать, и спросила:

— Разве ты уже не пошел против отцовской воли, встретившись с Идрисом в доме?

От изумления его зрачки расширились.

— Он возник передо мной. Мне ничего не оставалось, как принять его.

— А ты сообщил отцу о его посещении?

— Ты невыносима сегодня, Умайма!

Она торжествующе продолжила:

— Если ты смог пойти против него, причиняя вред себе, почему не можешь сделать то же самое ради пользы себе и брату?

Если бы он захотел, этому разговору был бы положен конец. Но Адхам уже падал в пропасть. Ведь если бы часть его души не искала ее поддержки, он не позволил бы ей рассуждать. Он спросил, изображая гнев:

— Что ты имеешь в виду?

— Чтобы ты не спал до зари, а ждал, когда представится возможность.

— Я думал, беременность лишила тебя только чувственности, а она к тому же лишила тебя и разума, — отозвался он с отвращением.

— Ты согласен с тем, что я говорю, клянусь зарождающейся у меня под сердцем новой душой! Но ты боишься. Разве пристала тебе трусость?

Лицо его помрачнело, он снова напрягся, отгоняя то, что принесло бы мгновенное облегчение:

— Мы будем вспоминать эту ночь как ночь нашей первой ссоры.

С удивительной мягкостью она ответила:

— Адхам, давай серьезно подумаем об этом деле!

— Добром это не кончится.

— Это просто слова, но сам посмотришь…

Он увидел адское пламя, к которому стремительно приближался, и подумал про себя: «Если полыхнет, слезы не помогут потушить этот пожар». Адхам повернулся к окну и представил, как должны быть счастливы жители той яркой звезды лишь потому, что они далеки от этого дома. Слабым голосом он произнес:

— Никто не любит отца так сильно, как я.

— Ты же не сделаешь ему ничего плохого.

— Умайма! Иди спать!

— Из-за тебя я глаз сомкнуть не могу.

— Я надеялся услышать от тебя разумный совет.

— Ты его услышал.

— Я что, стремительно приближаю свою погибель?! — почти шепотом спросил он самого себя.

Она погладила его по руке, которую он положил на подлокотник дивана, и с упреком сказала:

— Какой ты бессердечный! У нас с тобой одна судьба.

Сдавшись, он произнес, как человек, уже принявший решение:

— Даже эта звезда не ведает, что со мной теперь будет!

— Об этом ты прочитаешь в документе! — воспрянула Умайма.

Он перевел взгляд на недремлющие звезды, чей мирный свет иногда застилали находящие на них тучи. Ему казалось, им известно о том, что он задумал. «Как красиво небо!» — прошептал он и услышал голос Умаймы, которая, заигрывая, сказала:

— Ты научил меня любить сад, так позволь мне отблагодарить тебя!

8

На рассвете отец вышел из своей комнаты и направился в сад. Адхам наблюдал за ним из самого дальнего угла зала. Умайма стояла в темноте позади, вцепившись в плечо мужа. Они прислушивались к тяжелой поступи отца, но не могли определить, в какую именно сторону он идет. Прогуливаться в этот час без фонаря и сопровождающего было привычкой аль-Габаляуи. Шум шагов смолк. Адхам обернулся и тихо спросил Умайму:

— Может, лучше вернуться?

Она подтолкнула его вперед, прошептав на ухо:

— Будь я проклята, если желаю зла хоть одной душе!

Сжав в кармане свечку, в мучительном волнении Адхам сделал несколько осторожных шагов. Он двигался на ощупь вдоль стены. Рука наткнулась на дверную ручку.

— Я останусь здесь и буду сторожить. Иди спокойно, — прошептала Умайма.

Он протянул руку, толкнул дверь, та поддалась, и он убрал руку. Неуверенно Адхам ступил внутрь и почувствовал, как в нос ударил резкий запах мускуса. Он прикрыл за собой дверь и застыл, всматриваясь в темноту, чтобы разглядеть, где окна, выходящие на пустыню. Из них едва брезжил свет. Адхам понимал, что преступление — если это было преступлением — уже свершилось, когда он вторгся в отцовские покои, и теперь ему не оставалось ничего, кроме как довершить начатое. Он пошел вдоль левой стены, спотыкаясь о стулья, миновал дверь в кладовку, дошел до конца и, оказавшись рядом со столом, выдвинул ящик, сунул в него руку и нащупал сундучок. Адхаму потребовалось время, чтобы перевести дух. Передохнув, он вернулся к двери в кладовку, отыскал скважину, вставил в нее ключ и повернул. Дверь открылась, и он проскользнул внутрь, куда до него никто, кроме отца, не смел войти. Прикрыв дверь, он достал свечу, зажег ее и увидел, что кладовка представляет собой квадратное помещение с высоким потолком. На полу небольшой ковер, по правой стороне изящный столик, на котором лежит огромная книга в переплете, прикрепленная к стене толстой цепочкой. Чтобы прогнать страх, пробежавший по всему телу и дрожащей руке со свечой, Адхам болезненно сглотнул слюну — от духоты сдавило горло. Он подошел к столику, чтобы рассмотреть украшенный золотым тиснением переплет, протянул руку и открыл книгу. Не в силах сосредоточиться, он попытался успокоиться. «Во имя Всевышнего…» — пробежал он написанное в книге персидским шрифтом.

Вдруг послышалось, как распахнулась дверь. От напряжения голова Адхама инстинктивно повернулась на шум, как будто кто-то дернул ее за веревочку. В мерцании свечи он увидел, что выход своей могучей фигурой преградил отец, который смотрел на него холодными, злыми глазами. Замерев и онемев, Адхам уставился на него. Он был не в состоянии даже думать.

— Выходи! — приказал аль-Габаляуи.

Адхам не мог сдвинуться с места. Он застыл как камень, с той лишь разницей, что камень не мог испытывать такого отчаяния.

— Выходи!!! — повторил отец.

Адхам еле очнулся от оцепенения. Отец дал ему пройти. Выйдя из кладовки со все еще горящей в руке свечой, он увидел посреди комнаты Умайму. Слезы одна за другой катились по ее щекам. Отец указал ему, чтобы он встал рядом с женой. Адхам повиновался.

— Ты должен отвечать на мои вопросы только правду, — строго обратился к нему аль-Габаляуи.

На лице Адхама читалась полная покорность.

— Кто рассказал тебе про книгу?

И из него выплеснулось все, как из лопнувшего сосуда:

— Идрис.

— Когда?

— Вчера утром.

— Как вы встретились?

— Он проскользнул в толпе новых арендаторов и дождался момента, чтобы остаться со мной наедине.

— Почему ты не выгнал его?

— Я не смог этого сделать, отец.

— Не называй меня отцом! — резко ответил аль-Габаляуи.

Адхам собрался с духом.

— Ты мне отец, несмотря на твой гнев и мою глупость.

— Это он склонил тебя?

Хотя вопрос был обращен не к ней, Умайма вмешалась:

— Да, господин.

— Молчи, насекомое! — бросил он и опять повернулся к Адхаму: — Отвечай!

— Он раскаивался, был опечален, хотел удостовериться в будущем своих детей.

— И ради него ты согласился?

— Нет. Я сказал, что не способен на такое.

— Что же заставило тебя изменить решение?

Адхам тяжело вздохнул и пробормотал:

— Шайтан!

Отец усмехнулся:

— Ты рассказывал жене о вашем разговоре?

Умайма разразилась плачем, аль-Габаляуи приказал ей замолкнуть, а Адхаму сделал знак отвечать.

— Да, — произнес Адхам.

— Что она сказала тебе?

Адхам молчал, глотая слюну.

— Отвечай, предатель! — закричал отец.

— Она хотела узнать, что написано в завещании. Она думала, это никому не навредит.

Отец посмотрел на него с презрением.

— Значит, ты предал того, кто возвысил тебя над достойными?

— Я не буду оправдывать себя. Милость твоя велика, — простонал Адхам.

— Ты снюхался с Идрисом, которого я прогнал из-за тебя?!

— Я не сговаривался с ним. Это было ошибкой. Только твоя милость спасет меня.

— Господин! — взмолилась Умайма.

— Молчать, насекомое! — не дал ей договорить аль-Габаляуи.

Он переводил мрачный взгляд с сына на невестку, пока не приказал страшным голосом:

— Вон из дома!

— Отец! — взмолился Адхам.

— Убирайтесь, пока вас не вышвырнули! — повторил он басом.

9

Ворота Большого Дома открылись, на этот раз, чтобы из них появились изгнанные Адхам и Умайма. Адхам вышел с узелком одежды, за ним следовала жена с наскоро собранными съестными припасами. Они выглядели униженными и отчаявшимися, из глаз текли слезы. Услышав, как захлопнулся засов, они громко разрыдались. Всхлипывая, Умайма проговорила:

— Лучше умереть!

— Первый раз в жизни ты права. Я бы тоже предпочел смерть, — дрожащим голосом ответил ей Адхам.

Не успели они отойти от ворот, как раздался пьяный злорадный смех. Они обернулись и увидели Идриса перед хижиной, которую тот сколотил из жестяных листов и досок. Его жена Наргис сидела и молча пряла. Идрис разрывался от хохота, обзывая их. От растерянности Адхам и Умайма, уставившиеся на него, остолбенели. Идрис танцевал, прищелкивая пальцами. Это стало раздражать Наргис, и она скрылась внутри хижины. Адхам взглянул на брата красными от гнева и слез глазами. Мгновенно он осознал все коварство Идриса, и ему открылась его подлая и низкая натура. Он понял также, что сам оказался наивен и глуп настолько, что теперь негодяй плясал от счастья. Вот он, Идрис, — воплощение зла! Кровь вскипела в жилах Адхама и ударила в голову. Он зачерпнул горсть земли и швырнул в Идриса, крикнув срывающимся от ненависти голосом:

— Подлец! Будь ты проклят! В скорпионе больше человеческого, чем в тебе.

Идрис отвечал ему, раскачивая головой налево-направо и поигрывая бровями. Адхам был вне себя от гнева:

— Что за низость! Такая подлость! Ничтожество, лгун, обманщик!

Идрис стал вилять бедрами, как танцовщица, а на губах играла злорадная усмешка. Не обращая внимания на Умайму, которая пыталась толчками заставить мужа идти дальше, Адхам кричал:

— Развратник! Грязная тварь!

Идрис не переставал трясти бедрами, медленно вращаясь по кругу. Гнев ослепил Адхама, он бросил узел на землю, оттолкнул жену, которая пыталась унять его, и набросился на Идриса. Адхам схватил его за горло и сдавил изо всех сил. Идрису будто все было нипочем, он продолжал кривляться и извиваться. Адхам, обезумев, обрушился на Идриса с побоями, но тот только подначивал его:

— Попалась пташка в кошкины лапы! — гнусавил он.

Вдруг Идрис замер, взревел и ударил Адхама в грудь. Тот отлетел, зашатался, потерял равновесие и упал навзничь. Умайма подбежала к мужу с воплями, помогла подняться и принялась стряхивать с его одежды пыль, приговаривая:

— Не связывайся ты с этим животным! Будем держаться от него подальше.

Он молча подобрал свой узелок, Умайма взяла свой, и они пошли прочь к другому концу стены. Однако Адхам быстро устал, уронил узел и сказал, присев на него: «Давай передохнем немного!» Жена села напротив и опять заплакала. Громогласного же Идриса было слышно даже здесь. Он с вызовом посмотрел на Большой Дом и прокричал:

— Ты прогнал меня ради самого ничтожного из всех, кого породил. Видишь, чем он отплатил тебе?! Пришлось избавиться от него, как от отбросов. Что, получил за мое наказание?! Первый кнут зачинщику! Знай, что Идриса не сломить! Оставайся один со своими трусливыми бесплодными детьми! У тебя не будет внуков кроме тех, что копошатся в помоях и подбирают объедки, питаясь очистками. Потом любой из аль-Атуфа или Кафар аль-Загари будет провожать их пинками. Потом их кровь смешается со всяким сбродом. Ты же запрешься у себя в комнате, то и дело исправляя завещание в приступе гнева и отчаяния. На старости лет ты будешь страдать от одиночества, а когда за тобой придет смерть, тебя некому будет оплакивать.

Идрис повернулся в сторону Адхама и завопил как сумасшедший:

— А ты, ничтожество, как проживешь теперь один? Ты слабак, чтобы оставаться на плаву. Какой толк в этой пустыне от того, что ты умеешь читать и писать?! Ха-ха-ха…

Умайма все лила слезы, пока Адхам, не в силах этого вынести, не произнес строго:

— Хватит ныть!

— Как же мне не плакать, это моя вина, Адхам, — утираясь, ответила она.

— Я тоже виноват. Если бы не мое малодушие, ничего бы не произошло.

— Я одна виновата.

Рассердившись, он крикнул:

— Ты винишь себя только потому, что боишься, я стану тебя ругать.

Слезы ее тут же куда-то исчезли, и она опустила голову. Спустя некоторое время Умайма промолвила:

— Я не думала, что он так жесток.

— Я знал это, поэтому мне нет прощения.

— Как же я останусь здесь, беременная?! — спросила она с сомнением.

— Придется приспособиться к этой пустыне после Большого Дома. Слезами горю не поможешь. Нам не остается ничего, как поставить здесь хижину.

— Где?

Он посмотрел вокруг, задержал взгляд на лачуге Идриса и с тревогой сказал:

— Нельзя уходить далеко от Большого Дома. Либо обоснуемся поблизости от Идриса, либо сгинем в этой бескрайней пустыне.

Немного подумав, Умайма ответила, будто разделяя его мнение:

— Да. Останемся в поле его зрения. Может, сердце у него дрогнет.

— Горе мне! — вздохнул Адхам. — Если бы ты не разговаривала со мной, я бы подумал, что сплю и вижу кошмарный сон. Неужели его сердце очерствело для меня навеки? Я не буду задираться, как Идрис. Подумать только, я совсем другой, а он уготовил мне такую же судьбу.

— Есть ли где еще такой отец, как твой? — злобно проговорила Умайма.

Адхам бросил на нее острый взгляд:

— Когда же отсохнет твой язык?!

Она не успокаивалась:

— Богом клянусь, я не совершила никакого преступления, нет на мне греха! Если кому сказать, чем я поплатилась, спорю, от удивления у них глаза на лоб вылезут. Не видала я таких отцов!

— Потому что нет на свете человека, подобного ему. Эта гора и эта пустыня — свидетели. Такие, как он, теряют разум, если идешь им наперекор!

— С таким характером он всех разгонит.

— Мы были первыми, потому что мы совершили злой поступок.

— Это не так, — с обидой проговорила она.

— Не тебе судить!

Оба замолчали. В пустыне не было видно ни души, кроме редких прохожих у самого подножия. Яркое солнце посылало жгучие лучи с безоблачного неба, заливая своим светом бескрайние пески, в которых то здесь, то там поблескивали гладкие камни или осколки стекла. До горизонта простиралась пустыня. Виднелась только гора аль-Мукаттам, да с восточной стороны возвышалась огромная скала, застывшая словно голова человека, погребенного под песками. Рядом с Большим Домом стояла приземистая хижина Идриса, сколоченная на этом месте как вызов. Все вокруг вселяло отчаяние и страх.

— Ох и трудно нам тут придется! — тяжело вздохнула Умайма.

Адхам взглянул на Большой Дом:

— Мы вытерпим все ради того, чтобы двери этого дома снова открылись для нас.

10

Адхам и Умайма начали строить хижину с западной стороны от Большого Дома. Они носили камни с горы аль-Мукаттам, собирали листы жести у ее подножия, волокли доски из окрестностей аль-Атуфа, аль-Гамалии и Баб-аль-Насра. Но скоро стало ясно, что возведение лачуги займет гораздо больше времени, чем они думали. Одновременно заканчивалась продукты, которые Умайма захватила из дома, — сыр, яйца и медовая патока. Адхам был вынужден искать заработок, и он решил начать с продажи своей дорогой одежды. На вырученные деньги можно было купить тележку и торговать картошкой, горохом, огурцами и другими сезонными овощами. Как только он стал складывать свои вещи, Умайма не выдержала и разрыдалась. Не обращая внимания на ее причитания, он то ли с раздражением, то ли с насмешкой сказал:

— Такие наряды теперь не для нас. Ведь нелепо торговать картошкой в расшитой накидке из верблюжьей шерсти.

Вскоре он уже катил тележку по аль-Гамалии, где еще не забыли блеск его свадьбы. Сердце его сжималось, горло перехватывало. Тогда он прекращал зазывать покупателей, и глаза его наполнялись слезами. Он старался как можно быстрее оказаться в самых отдаленных кварталах, ходил там без отдыха, кричал с утра до вечера, пока не немели руки и не ломило суставы. Когда становилось невмоготу, он садился на землю и прислонялся к стене. Как тяжело ему было торговаться с женщинами! А как неловко было справлять нужду где-нибудь в уголке! Жизнь казалась какой-то нереальной. Сад, управление делами, покои с выходящими на аль-Мукаттам окнами вспоминались как сладкий сон. Он говорил себе: «В этой жизни нет ничего реального. Большой Дом, недостроенная лачуга, сад и тележка торговца. Вчера, сегодня, завтра. Я, наверное, правильно сделал, что решил обосноваться напротив Большого Дома. Так я хоть сохраню свое прошлое, в отличие от настоящего и будущего. Ведь и память можно потерять так же, как я потерял отца, как потерял самого себя». Под вечер он возвращался домой к Умайме, но не для того, чтобы отдохнуть, а чтобы продолжать строить хижину.

Однажды в полдень Адхам присел в квартале аль-Ватавит перевести дух и задремал. Внезапно он очнулся от шороха и, увидев, что мальчишки пытаются увести у него тележку, с криком вскочил. Один из них заметил это, свистнул своим подельникам, и те опрокинули тележку, которая должна была задержать преследователя. Огурцы рассыпались по земле, а мальчишки, как саранча, разбежались кто куда. Адхам рассердился на них так, что, забыв все приличия, выругался самой грязной бранью. Он нагнулся, чтобы собрать испачканный товар. Полный злости, он прокричал: «Почему твой гнев жесток, как испепеляющий огонь? Почему твое величие тебе дороже, чем собственные плоть и кровь? Как можешь ты наслаждаться жизнью, зная, что нас топчут, словно насекомых? О великий, есть ли в твоем Большом Доме место терпению, милости и прощению?» Он схватился за тележку и уже был готов зашагать с ней прочь от этого проклятого места, как вдруг услышал, как кто-то со смехом спросил:

— Почем огурчики, старина?

Перед ним стоял ехидно улыбающийся Идрис, одетый щеголем в яркую полосатую галабею, на голове у него красовалась белоснежная повязка. Адхам увидел улыбку Идриса и, хотя тот вел себя спокойно, у него потемнело в глазах. Он толкнул тележку, собираясь уйти, но Идрис преградил ему дорогу.

— Разве такой покупатель, как я, не заслуживает внимания? — удивленно спросил он.

Разволновавшись, Адхам вздернул голову:

— Оставь меня в покое!

Идрис продолжил издеваться:

— Разве таким тоном разговаривают со старшим братом?

Сдерживаясь из последних сил, Адхам проговорил:

— Идрис! Неужели тебе мало того, что ты со мной сделал? Я знать тебя не хочу.

— Как так?! Мы ж соседи!

— Мне претит соседство с тобой, но я решил остаться поблизости от дома, который…

— Из которого тебя выставили! — не дал договорить ему Идрис.

Адхам замолк, побледнев.

— Тянет туда, откуда изгнан. Да?

Адхам хранил молчание.

— Мечтаешь вернуться в дом, лис?! Ты слаб, но сколько в тебе хитрости! Так знай: я не допущу того, чтобы ты вернулся один. Даже если небеса рухнут на землю!

От обиды у Адхама раздулись ноздри:

— Разве мало того, что ты уже сделал со мной?

— А того, что сделал со мной ты, не мало? Меня выгнали из-за тебя, а ведь я был любимцем дома!

— Ты поплатился за свою заносчивость.

Идрис расхохотался:

— А ты за свою слабую душонку! В этом доме нет места ни слабости, ни силе. Лишь тирания отца. Он признает только собственную силу и прощает лишь собственные слабости. Он могущественен настолько, что погубил собственных детей, и слаб настолько, что женился на такой, как твоя мать.

Адхама это задело, его затрясло.

— Оставь меня! Цепляйся к равным себе.

— А твой отец не дает спуску ни сильным, ни слабым.

Адхам промолчал, лицо его стало еще мрачнее. Идрис продолжал насмехаться:

— Не собираешься отомстить ему?! Вот это хитрость! Все мечтаешь вернуться…

Он взял огурец, брезгливо взглянул на него и сказал:

— Торгуешь грязными огурцами! Не мог найти занятия достойнее?

— Меня устраивает эта работа!

— Это нужда тебя толкает. А твой отец в это время купается в роскоши. Подумай! Не лучше ли примкнуть ко мне?

— Такая жизнь не для меня! — разозлился Адхам.

— Посмотри, какая у меня галабея! Еще вчера в ней прогуливался ее недостойный хозяин.

В глазах у Адхама мелькнул вопрос, и он спросил:

— И как она тебе досталась?

— По праву силы!

— Украл или убил?!.. Мне не верится, что ты мой брат, Идрис, — печально заключил Адхам.

— Не удивляйся, я сын аль-Габаляуи! — захохотал тот в ответ.

Теряя терпение, Адхам крикнул:

— Дорогу! Отойди!

— Как будет угодно твоей глупости!

Он напихал в карманы огурцов, бросил на Адхама презрительный взгляд, плюнул в тележку и ушел.

Умайма стояла на пороге в ожидании, когда вернется Адхам. Тьма уже окутала пустыню. В хижине пылала одинокая свечка, словно ее держал в скрещенных на груди руках умирающий. Небо было усыпано звездами, и в их ярком свете Большой Дом казался огромным призраком. По молчанию мужа Умайма поняла, что лучше к нему не приставать. Она принесла ему таз с водой умыться и подала чистую галабею. Адхам вымыл лицо, ступни, переоделся, сел на пол и вытянул ноги. Она осторожно присела к нему поближе и виновато сказала:

— Если б я могла взять на себя часть твоей усталости!

Этим она только наступила на больное место, и он закричал:

— Замолчи! От тебя столько зла и несчастий!

Она отодвинулась от него подальше, и ее стало практически не видно.

— Ты напоминаешь мне о собственной глупости и беспечности! Да будет проклят тот день, когда я увидел тебя!

Услышав, как она зарыдала, он разозлился еще больше:

— Хватит слез! Это просится наружу твоя природная желчь!

— По сравнению с моими муками слова ничто! — донесся до него ее плачущий голос.

— Мне все равно, что ты говоришь! Видеть тебя не могу!

Он скомкал снятую одежду и швырнул в жену. Умайма застонала: «Живот!» Гнев его тотчас прошел, и он забеспокоился: не навредил ли? Уловив его настроение, она произнесла голосом, полным боли:

— Я уйду, если хочешь!

Умайма встала и заковыляла прочь.

— Не время капризничать! — закричал он и вскочил. — Вернись! Успокойся!

Он всматривался в темноту, пока не увидел ее возвращающийся силуэт, потом прислонился спиной к стене и поднял голову к небу. Ему хотелось удостовериться, что с ребенком все в порядке, но гордость не позволяла. Адхам решил, что сделает это чуть позже. Вместо этого он сказал:

— Помой огурцов на ужин!

11

Отдых имеет свою прелесть и здесь, где нет цветов и щебечущих на ветках птиц. Суровая земля пустыни ночью становится настолько загадочной, что внушает мечтателю все, что он может вообразить. Над ним небесный купол, усыпанный звездами, в хижине — женщина. Одиночество красноречиво. Печаль — как уголь, погребенный под слоем золы. Высокая стена дома манит истосковавшегося. Как же сделать так, чтобы мой стон дошел до слуха всевластного отца? Мудрее забыть о прошлом. Больше-то у нас ничего не осталось! Ненавижу свою слабость! Проклинаю свою низость! Я приму это наказание и подарю ему внуков. Птица, вольно порхающая по саду, куда счастливее меня. Глаза мои соскучились по воде, журчащей меж розовых кустов. Где же аромат лавсонии и жасмина? Где прежняя беззаботность и игра на свирели? О жестокосердный! Прошло уже полгода, а сердце твое — твердый лед.

Издалека послышалось, как Идрис гнусаво запел: «Чудеса, Аллах! Чудеса!» Идрис развел костер перед своей лачугой, огонь полыхнул как метеорит, рухнувший на землю. Его жена ходила взад-вперед, выпячивая живот, подавала ему то еду, то питье. Когда Идриса свалил хмель, он заорал в тишине, обернувшись к Большому Дому: «А, час мулухии[4] и жареных цыплят! Не забудьте добавить себе яду, домочадцы!» — и снова загорланил.

Адхам с сожалением отметил про себя: «Каждый раз, как я уединяюсь с наступлением ночи, приходит шайтан, разжигает свой костер, буянит и лишает меня покоя!» На пороге появилась Умайма. Оказывается, она еще не ложилась! Она выглядела болезненной из-за беременности и усталой от трудов и нищеты.

— Не спишь? — коротко спросила она.

— Дай хоть часок насладиться жизнью! — с раздражением бросил он.

— Но ты должен отдохнуть, ведь завтра на заре идти с тележкой.

— Только наедине с собой я чувствую, что я хоть в чем-то господин. Смотрю на небо и вспоминаю счастливые дни.

Она громко вздохнула:

— Только б застать, как твой отец будет выходить из дома или входить. Я брошусь к его ногам и буду умолять.

— Сколько раз говорил тебе: прекрати думать об этом! — испугался Адхам. — Этим жалости у него не вызовешь.

Она долго молчала, потом прошептала:

— Я думаю о судьбе ребенка, которого ношу под сердцем.

— Я тоже постоянно о нем думаю, но я уже превратился в скотину.

— Клянусь, ты лучший человек на свете, — с горечью проговорила она.

— Какой же я человек?! — рассмеялся Адхам. — Животное, занятое исключительно поиском пищи.

— Не отчаивайся! Знаешь, сколько тех, кто начинали также, а затем добивались достойной жизни, открывали лавки и строили дома!

— Беременность точно лишила тебя рассудка.

— Ты станешь знатным человеком. И наш мальчик будет расти в роскоши.

Адхам развел руками.

— Напиться пива или накуриться гашиша, чтобы во все это поверить?

— Надо трудиться, Адхам.

Он вспылил:

— Горбиться ради куска хлеба — настоящее наказание. Я беззаботно жил в саду: смотри себе на небо да дуй в свирель. А сейчас я — животное. День и ночь толкаю тележку, ради того чтобы вечером съесть какое-то дерьмо, чтобы были силы подняться утром. Надрываться за пропитание — худшее из наказаний. Настоящая жизнь — в Большом Доме, там не надо гнуть спину за кусок хлеба, там радость, красота и веселье.

Вдруг раздался голос Идриса:

— Правду говоришь, Адхам. Работа — это проклятье. Мы не опустимся до того, чтобы вкалывать. Я же предлагал, присоединяйся ко мне!

Адхам обернулся на голос и увидел фигуру Идриса, стоящего поблизости. В темноте он незаметно подкрался и встрял в разговор. Идрис поступал, как ему хочется.

— Возвращайся к себе в хижину! — Адхам привстал от волнения.

Идрис ответил ему с напускной серьезностью:

— Я вот тоже говорю, что труд — проклятье, он не для благородного человека.

— Но ты зовешь меня заниматься грабежом. Это хуже, чем проклятье. Это мерзость.

— Если труд — проклятье, а грабеж — мерзость, как же быть?

Не желая продолжать разговор, Адхам замолчал. Идрис ждал от него ответа, но Адхам не собирался говорить. Тогда Идрис спросил:

— Хочешь получать деньги, не работая? Такое возможно только за счет других!

Адхам не произнес ни слова. Идрис продолжал:

— Может, тебе по вкусу получать денежки, не работая, и не причинять при этом никому вреда? — он ухмыльнулся. — Вот в чем загадка, сын рабыни!

— Ступай к себе в хижину и там шайтану загадки загадывай! — закричала Умайма.

Жена Идриса громко позвала его, и он ушел восвояси, напевая: «Чудеса, Аллах! Чудеса!»

— Не связывайся с ним ни в коем случае! — обратилась к мужу с мольбой Умайма.

— Он возник передо мной так неожиданно. Я не заметил, как он подкрался.

Они оба молчали, находя успокоение в тишине, пока Умайма не произнесла ласково:

— Сердце подсказывает мне, что я создам из этой лачуги дом, подобный тому, из которого нас выгнали. В нем обязательно будут и сад, и соловьи. В нем мы обретем покой и счастье.

Адхам поднялся с улыбкой на лице, которую она не могла разглядеть в полутьме, и, стряхивая пыль с галабеи, усмехнулся:

— Что за огурцы! Сахар, а не огурцы!.. По спине ручьем течет пот, мальчишки издеваются надо мной ради забавы, ноги стерлись. И все ради крох.

Он вошел в хижину, она последовала за ним со словами:

— Радость и благополучие придут и в наш дом.

— Работай ты, как я, не было бы у тебя времени мечтать.

Каждый улегся на свой тюфяк, набитый соломой. Она не успокаивалась:

— Разве Богу не под силу сделать из нашей хижины такой дом, как тот, откуда нас прогнали?

— Я надеюсь только на одно — что мы туда вернемся, — отозвался Адхам, зевая. Зевнув еще громче, он проговорил:

— Проклятая работа!

— Да. Но избавиться от этого проклятья можно только трудом, — прошептала она.

12

Однажды посреди ночи Адхам проснулся от тяжелого дыхания рядом. Еще не придя в себя ото сна, он прислушался и различил голос страдающей Умаймы, которая всхлипывала: «Спина! Боже, живот!» Он тут же повернулся в ее сторону и привстал.

— У тебя же все последние дни так: схватит, потом отпускает. Зажги свечку!

— Зажги сам. На этот раз серьезно.

Он бросился искать свечку среди кухонной утвари и, нащупав, укрепил ее на низком столике. В мерцающем свете он разглядел, что Умайма сидит, упершись обеими руками в пол, и стонет. Она запрокинула голову, грудь ее медленно поднималась и опускалась.

— Ты каждый раз так думаешь, когда подступает боль, — забеспокоился он.

Она поморщилась.

— На этот раз я уверена, что время пришло.

Адхам усадил ее так, чтобы спиной она прислонилась к стене.

— Да, срок подошел. Потерпи, я сбегаю в аль-Гамалию и приведу повитуху.

— Давай скорее! Который сейчас час?

Адхам высунулся из хижины и глянул на небо.

— Скоро рассвет. Я туда и обратно.

Он поспешил в аль-Гамалию и вернулся еще затемно, таща старую повитуху за руку, чтобы та не отставала. Подойдя ближе, он услышал разрывающий тишину крик Умаймы. Сердце заколотилось, он ускорил шаг и поторопил старуху. Они вошли в хижину. Женщина сбросила с головы покрывало и с улыбкой сказала Умайме:

— Какая радость! Потерпи, скоро все закончится.

— Как ты? — спросил Адхам.

— Сейчас умру от боли, тело разрывается, кости ломит. Не уходи! — простонала она.

— Жди спокойно снаружи, — попросила его женщина.

Адхам вышел на пустырь и заметил неподалеку тень.

Не успев как следует разглядеть человека, он уже понял, кто это. Сердце защемило. С притворной вежливостью Идрис сказал:

— Еще не разрешилась? Бедняжка! С моей то же самое было давеча, да ты знаешь. А эта боль — пройдет. Не успеешь моргнуть, все уже позади, и ты получишь свою судьбу из рук Всевышнего, как я получил Хинд. Очаровательная малышка! Все время писается да плачет. Имей терпение!

— Все в руках Всевышнего! — неохотно ответил Адхам.

Идрис грубо засмеялся:

— Ты привел ей повитуху из аль-Гамалии?

— Да.

— Дурная баба, жадная. Я тоже звал ее, но она столько запросила, что я ее прогнал. Теперь, как прохожу под ее окнами, она поливает меня бранью.

Немного подумав, Адхам сказал:

— Не следует так относиться к людям.

— О сын господина! Твой отец научил меня обращаться с людьми жестко и грубо.

Раздался громкий крик Умаймы, словно продолжение той боли, которая раздирала ей внутренности. Адхам собирался что-то сказать, но тут же сжал губы, с волнением подошел к хижине и прокричал:

— Крепись!

Ему громко вторил голос Идриса:

— Держись, жена брата!

Адхам испугался, что жена услышит голос Идриса, и скрывая свое недовольство, обратился к нему:

— Давай прогуляемся!

— Пойдем ко мне, напою тебя чаем. Посмотришь, как сладко спит Хинд.

Но Адхам не собирался к нему и просто отошел от своей хижины в сторону, в душе проклиная брата. Идрис преследовал его.

— Еще до восхода солнца ты станешь отцом. Произойдет чудо. Ты почувствуешь связь, которую отец с таким хладнокровием смог обрубить.

— Мне неприятен этот разговор, — выдохнул Адхам.

— Возможно. Но ведь именно это нас обоих лишило покоя.

Адхам помолчал в нерешительности, потом взмолился:

— Идрис, что ты меня преследуешь? Найди кого-нибудь другого.

— Малыш! — расхохотался Идрис. — У тебя нет совести. Меня разбудили вопли твоей женщины. А я так крепко спал. Но я не рассердился. Наоборот, пришел, чтобы предложить свою помощь, если потребуется. А отец, услышав стоны, просто повернется на другой бок, у него нет сердца.

Адхама это задело.

— Такова судьба. Ты можешь оставить меня в покое? Я же не вмешиваюсь в твою жизнь.

— Ты не любишь меня не потому, что я стал причиной твоего изгнания, а потому что я напоминаю тебе о твоей собственной слабости. Глядя на меня, ты понимаешь, что душа твоя грешная. Вот у меня есть причины ненавидеть тебя. Но так случилось, что сегодня ты мое мучение и моя отдушина. Не забывай — мы соседи! Мы первые, кто поселился на этом пустыре. Наши дети будут ползать здесь бок о бок.

— Тебе просто нравится издеваться надо мной.

Идрис надолго замолчал, и Адхам уже было подумал, что избавился от него, но тот, посерьезнев, опять спросил:

— Почему бы нам не помириться?

Адхам вздохнул:

— Я честный торговец, а ты зарабатываешь кулаками и насилием.

Снова раздался крик Умаймы, на этот раз громче. Адхам поднял глаза к небу с мольбой и увидел, что тьма уже рассеялась, а солнце восходит из-за горы.

— Какая ужасная боль! — воскликнул Адхам.

— А как прекрасно было наслаждение! — отозвался со смехом Идрис. — Эх, ты способен только распоряжаться имуществом и дуть в свирель.

— Радуешься, что мне плохо?!

— Нисколько! Я думал, это твоей жене плохо.

— Оставь меня в покое! — вскричал Адхам, не выдержав.

— Думал, так просто быть отцом? — с невозмутимым спокойствием спросил Идрис.

Адхам промолчал, вздохнув. Идрис проявил сочувствие:

— Ты умен. Я пришел предложить тебе работу, благодаря которой ты обеспечишь будущее своим детям. Это только первый твой отпрыск, будут еще. Ты ведь знаешь, самолюбие наше удовлетворено только, когда мы оставляем большое потомство. Что думаешь об этом?

— Светает. Шел бы ты к себе.

Вопли не прекращались. Адхам, не в силах их вынести, вернулся к хижине. Уже стало совсем светло. У порога он услышал глубокий вздох Умаймы, прозвучавший, как последняя нота печальной песни.

— Ну что?

— Обожди! — ответила повитуха.

У него отлегло от сердца, когда он уловил в ее голосе торжество. В этот момент старуха появилась на пороге:

— Всевышний послал тебе двух мальчиков!

— Двойня?!

— Да поможет тебе Бог воспитать обоих!

За спиной раздался смех, от которого у Адхама зазвенело в ушах:

— У Идриса дочь и уже два племянника!

Идрис направился к себе, напевая: «Время! Скажи мне, где счастье, где удача?» Повитуха вернулась.

— Мать желает назвать их Кадри и Хумам.

Вне себя от радости Адхам твердил:

— Кадри и Хумам. Кадри и Хумам.

13

Кадри предложил, утирая лицо полами галабеи:

— Давай покушаем!

Посмотрев на клонившееся к закату солнце, Хумам ответил:

— Да, не будем терять времени.

Они уселись на песок у подножия аль-Мукаттама. Хумам развязал узелок из красного полосатого платка, достал хлеб, фаляфель[5] и лук, и они принялись за еду, время от времени приглядывая за стадом, часть которого бродила неподалеку, а другая отдыхала, лежа. Братья были похожи друг на друга как две капли воды за исключением того, что в глазах Кадри чувствовался взгляд охотника, и это придавало его характеру резкости.

— Если б этот пустырь не надо было ни с кем делить, — с набитым ртом заговорил Кадри, — мы бы спокойно пасли здесь овец.

Хумам улыбнулся:

— Но сюда приходят пастухи из аль-Атуфа, Кафар аль-Загари и из аль-Хусейнии. Если подружиться с ними, то они не будут нам мешать.

Кадри издал нервный смешок, вместе с которым изо рта посыпались крошки:

— У жителей этих кварталов один ответ для тех, кто ищет их расположения, — побои.

— Но…

— Никаких «но». Знаю я один способ: как возьму за ворот и как бодну головой в лоб, чтоб грохнулся лицом вниз или навзничь.

— Вот поэтому у нас и не счесть врагов.

— А кто тебя заставляет их считать?

Хумам заметил, что козленок отделился от стада, и свистнул. Животное замерло и послушно повернуло назад. Он выудил стрелку лука, провел по ней пальцами и отправил в рот, причмокнув. Прожевав, он сказал:

— Вот поэтому мы одиноки. И молчим подолгу.

— А что толку говорить? Ты все время поешь.

Хумам посмотрел на брата в упор.

— Мне кажется, что и тебе иногда одиночество в тягость.

— Всегда найдется что-то, что будет меня тяготить. Одиночество или что другое.

Оба замолчали, было слышно только, как они жуют. Вдали показались пастухи, возвращающиеся в аль-Атуф с горы. Они шли и пели. Один затягивал, другие подхватывали.

— А ведь эта сторона пустыря — продолжение нашего участка. Пойти на юг или на север — конца-края не найдешь, — Кадри звонко рассмеялся. — Везде поджидают враги. Но меня-то никто не посмеет задеть.

Приглядывая за стадом, Хумам произнес:

— Да, ты смелый. Но не забывай, мы живем благодаря имени нашего деда и слухам о дяде, хотя и враждуем с ним.

Кадри в знак несогласия насупился, но ничего не ответил. Он обернулся к Большому Дому, одиноко стоящему неподалеку глыбой с расплывчатыми очертаниями, и сказал:

— Этот дом… Другого такого нет. Со всех сторон окружен пустыней. Совсем близко — улицы с дурной славой. Нет сомнения, его владелец велик. Дед, ни разу не видевший собственных внуков. А они тут, рядом, рукой подать.

Хумам взглянул на дом.

— Отец наш отзывается о нем не иначе, как с благоговением и почтением, — сказал он.

— А дядя так и осыпает проклятьями.

— Как бы там ни было, он наш дед.

— А что толку? Отец надрывается со своей тележкой. Мать работает весь день и полночи. Мы сидим здесь с козами и овцами, босые и полуголые. Он же укрылся за стенами. Бессердечный. Наслаждается всеми благами.

Они закончили кушать. Хумам отряхнул платок, свернул его и убрал в карман, затем лег, заложив руки за голову, и уставился в чистое небо, наблюдая за парящими в нем коршунами. Кадри поднялся и отошел в сторону, чтобы справить нужду.

— Отец рассказывает, — сказал он, — что дед раньше часто выходил из дома и проходил мимо. Но сейчас его никто не видит. Как будто он боится за себя.

— Как бы я хотел с ним встретиться! — отозвался, замечтавшись, Хумам.

— Не думай, что увидишь что-то особенное. Он похож на отца или на дядю, а может, на обоих разом. Я поражаюсь отцу, как он может упоминать о нем с таким подобострастием, когда тот его так обидел?!

— Очевидно, он к нему сильно привязан. Или верит в справедливость обрушившегося на него наказания.

— Или надеется на его прощение!

— Тебе не понять отца. Он добрый человек.

Кадри вернулся на место.

— Он мне не нравится. И ты мне не нравишься. Уверяю тебя, дед выжил из ума и его не за что уважать. Будь в нем хоть капля доброты разве бы он оставался таким черствым? Я думаю, дядя прав, он — настоящее проклятие.

— Наверное, самое ужасное в нем то, чем так кичишься ты: сила и жестокость, — произнес с улыбкой Хумам.

— Он получил эту землю даром, ничего для этого не сделав, — ответил резко Кадри. — Обосновался здесь и возвысился надо всеми.

— Ты противоречишь тому, что только сейчас сам доказывал. Ведь даже наместник не решился жить в этой пустыне.

— И что, ты находишь, что та услышанная нами история оправдывает гнев деда по отношению к нашим родителям?

— Да ты сам злишься на людей по малейшему поводу!

Кадри потянулся к кувшину с водой. Напившись, он сказал:

— В чем виноваты внуки? Он даже не представляет себе, что такое пасти скот. Черт с ним! Хотел бы я посмотреть, что там, в завещании, которое он нам уготовил.

Хумам вздохнул и задумался:

— Богатство зарабатывается нелегко, но оно дает человеку свободу, веселую беззаботную жизнь.

— Ты повторяешь слова отца. Барахтаешься на дне, мечтая о саде и свирели. Честно говоря, дядя мне более симпатичен, чем отец.

Хумам зевнул и, потянувшись, встал.

— В любом случае мы живы, у нас есть крыша, заработок, скот, который мы пасем. Мы продаем молоко, мясо, мать вяжет из шерсти.

— А свирель и сад?

Хумам не ответил. Кадри поднял с земли посох, брошенный у ног, и направился к стаду, но замер и, обращаясь к Большому Дому, отчаянно прокричал:

— Оставишь нам наследство или даже после смерти будешь мстить, как при жизни?! Отвечай, аль-Габаляуи!

«Отвечай, аль-Габаляуи!» — повторило эхо.

14

Издалека они увидели, что к ним кто-то направляется, но разобрать было трудно. Человек медленно приближался, и они узнали гостя. Кадри непроизвольно приосанился, глаза его загорелись радостным блеском. Хумам, заметив улыбку брата, перевел взгляд на овец и предупредил:

— Скоро стемнеет.

— Да пусть хоть рассветет! — пренебрежительно бросил Кадри и, помахав рукой, сделал несколько шагов навстречу девушке. Она шла не спеша, устав от долгой дороги, сандалии увязали в песке, но взгляд ее сиял, а в притягательных зеленых глазах играла смелость. Девушка была закутана в покрывало, только голова и шея оставались открытыми. Ветер играл ее косой. Резкие черты лица Кадри смягчились, и он радостно воскликнул:

— Привет, Хинд!

Она ответила тонким голосом:

— Привет! — и обратилась к Хумаму: — Добрый вечер, брат!

— Добрый вечер, сестра! Как дела?

Кадри взял ее за руку и повлек за собой к Большой Скале в нескольких десятках метров от их стоянки. Молодые люди зашли за скалу и остановились с той ее стороны, которая была обращена к аль-Мукаттаму: здесь их никто не мог видеть. Кадри притянул Хинд к себе, обнял и поцеловал в губы. Поцелуй был таким долгим, что девушка забылась, но, опомнившись, высвободилась из его объятий. Она перевела дух, поправила сбившееся покрывало и улыбкой ответила на взгляд, который Кадри не отводил от нее. Однако улыбка ее тут же погасла, и она задумалась. Недовольно скривив губы, Хинд сказала:

— Я пришла после очередного скандала. Так жить невозможно!

Кадри нахмурился, стараясь понять, что она имеет в виду, и резко сказал:

— Не думай ни о чем! Мы — жертвы глупости. Мой добряк-отец — полный дурак. Да и твой грозный папаша тоже лишен рассудка. Оба хотят, чтобы мы унаследовали их ненависть. Какая глупость!.. Скажи мне, легко было прийти?

— День прошел как обычно, — вздохнула она. — Родители то и дело цапались. Отец пару раз влепил матери пощечину, она кричала, проклиная его, и в конце концов выместила свой гнев на кувшине, разбив его вдребезги. Сегодня она на этом остановилась. Обычно же хватает его за волосы и пытается врезать по лицу. Но если он пьян, держись от него подальше… Как часто у меня возникает желание сбежать! Как я тогда ненавижу эту жизнь! Облегчение приходит вместе со слезами. Глаза опухли до боли… Что было делать? Я подождала, пока отец оденется и уйдет, схватила покрывало, а тут мать преградила дорогу, как обычно запретила мне выходить, но я вырвалась.

Кадри взял ее ладони в свои и спросил:

— Она не догадывается, куда ты направилась?

— Не думаю. Да мне все равно. В любом случае отцу она пожаловаться не посмеет.

— Как думаешь, что он сделает, если узнает? — хмыкнул Кадри.

Она так же хмыкнула в ответ, но в голосе ее звучала растерянность:

— Хоть у него и крутой нрав, я его не боюсь. Скажу тебе, что я даже люблю его. А он любит меня такой наивной любовью, которая никак не соответствует его характеру одиночки. Он скрывает, что я самое ценное, что у него есть. Отсюда все мои беды.

Кадри присел на землю у скалы и пригласил ее сделать то же, похлопав по месту рядом с собой. Она опустилась, сбросив покрывало. Он склонился к ней и поцеловал в щеку.

— Похоже, характер моего родителя мягче, чем твоего. Но он теряет самообладание при малейшем упоминании о брате, не признает за ним ни одной хорошей черты.

Она рассмеялась в ответ, припомнив, как ее отец отзывается о дяде:

— Вот люди!.. То же и мой говорит о твоем.

Он с осуждением взглянул на нее. Она продолжала:

— Твой отец презирает моего за тяжелый характер, а мой никогда не признает добрый нрав твоего. Они так ни до чего не договорятся.

Кадри вскинул голову с вызовом:

— Мы же поступим так, как хотим!

Хинд посмотрела на него с сожалением:

— Мой отец всегда поступает, как ему вздумается.

— Я способен на многое. Чего хочет для тебя этот пьяница?

Она невольно засмеялась и возразила, но не без кокетства:

— Говори о моем отце с уважением! — и продолжила, ущипнув его за ухо: — Много раз я спрашивала себя, какую судьбу он мне готовит. Иногда кажется, что он ни за что не отдаст меня замуж.

В глазах Кадри появилось недоверие.

— Однажды я видела, как он бросил злобный взгляд на дом деда и сказал: «Неужели он не остановится на том, что унижены его дети и внуки? Неужели той же судьбы желает и внучке? Для Хинд нет места достойнее, чем этот дом. А однажды он сказал матери, что какой-то парень из Кафар аль-Загари хочет посвататься ко мне. Мать обрадовалась. А он, задыхаясь от возмущения, закричал на нее: «Бестолочь! Кто он такой, этот сопляк из Кафар аль-Загари?! Да последний слуга Большого Дома благороднее и чище его». Мать, расстроенная, спросила: «Кто же тогда ее достоин?» Он закричал: «Это знает тиран, прячущийся за стенами дома. Нет никого, кто был бы нам ровней! Я хочу для нее мужа такого, как я сам». «Хочешь сделать ее несчастной, как меня?!» — вырвалось у матери. Отец набросился на нее, как зверь, и пинал ногами, пока она не убежала из хижины.

— Он и правда ненормальный!

— Он ненавидит деда. Проклинает его каждый раз, как вспомнит. Но в глубине души гордится тем, что он его сын.

Кадри сжал кулак и ударил себя по бедру:

— Наверное, мы оказались бы счастливее, будь нашим дедом другой человек.

— Может быть, — произнесла Хинд с горечью.

Он прижал ее к груди так же решительно, как решительны были его слова, и крепко обнял. Она оставалась в его объятиях, то пребывая в неприятных раздумьях, то мечтая о ждущей их любви.

— Дай-ка сюда твои губы! — прошептал он.

На этом Хумам попятился с того места, где стоял за скалой, и бесшумно направился к овцам, смущенно и печально улыбаясь. Ему казалось, что воздух напоен любовью, а любовь предвещает беды… Про себя он подумал: «Какое светлое и доброе лицо! Таким он бывает, только когда уединяется за скалой. Есть ли у любви сила отвести от нас все неудачи?» Небеса померкли, словно уступая перед всепобеждающим чувством. Стихли порывы предзакатного ветерка. Хумам заметил, как козел вскакивает на козочку, и подумал: «Мать будет довольна, когда эта козочка принесет приплод. А вот рождение человека может обернуться несчастием. Проклятье висит над нашими головами с самого рождения. Эта вражда между братьями, как нелепо! Ей нет объяснения. Сколько же будем еще страдать, ненавидя?! Забыть прошлое — только так мы можем обрести радость в настоящем. Но мы продолжаем оглядываться на этот дом, в котором наше величие и из-за которого влачим жалкое существование. Его взгляд остановился на козле с козочкой, и он улыбнулся. Хумам начал обходить стадо, издавая свист и помахивая посохом, а когда повернулся лицом к молчаливой скале, у него промелькнула мысль: «Ей нет дела ни до чего на свете».

15

Умайма проснулась как обычно, когда на небе оставалась лишь одна звездочка. Она продолжала будить мужа, пока тот, вздыхая, не поднялся. Еще не придя в себя окончательно, Адхам вышел из комнаты во внешнюю пристройку, где спали Кадри и Хумам, и позвал детей. Их лачуга теперь была подлатана и имела вид домика с обнесенным стеной задним двором, где держали скот. По стене полз плющ, оживляющий картину. Все свидетельствовало о том, что Умайма, не отчаиваясь, шла к осуществлению своей заветной мечты и ухаживала за лачугой, как за Большим Домом. Мужчины собрались во дворе вокруг бидона с водой, умылись и переоделись в рабочую одежду. Из дома ветер доносил до них запах горелого дерева и детский плач. Наконец они уселись за столиком перед входом в хижину, на котором стояла кастрюля с фулем[6]. Осенний воздух был влажный, даже холодный в этот ранний час, но закаленным организмам он был не страшен. Вдалеке виднелась хижина Идриса. Она тоже выросла и вытянулась. Что касается Большого Дома, то он стоял в тишине, по-прежнему обращенный сам в себя, словно ничем не связанный с внешним миром. Умайма принесла парного молока, поставила на стол и села. Кадри ехидно спросил:

— Почему бы тебе не поставлять молоко в дом нашего почтенного деда?

— Ешь молча! — обернулся на него Адхам. — Тебя не спрашивают.

— Пора мариновать лимоны, оливки и зеленый перец, — сказала Умайма, пережевывая пищу. — Тебе, Кадри, всегда нравилось принимать в этом участие, особенно начинять лимоны.

— Мы были маленькими, тогда для радостей не нужно было искать повода, — с горечью ответил Кадри.

— Что же тебе сегодня мешает, Абу Зейд аль-Хиляли[7]? — спросил его Адхам, возвращая кувшин на место.

Кадри усмехнулся, ничего не ответив.

— Скоро ярмарка. Надо отобрать скот, — сказал Хумам.

Мать утвердительно закивала головой. Отец снова обратился к Кадри:

— Кадри, не будь таким грубым! Все соседи и так на тебя жалуются. Боюсь, ты пойдешь по стопам своего дяди.

— Или деда!

Глаза Адхама вспыхнули неодобрительным блеском:

— Не поминай деда плохим словом! Ты когда-нибудь слышал, чтобы я говорил что-нибудь подобное? И не думай так о нем отзываться! Разве он враг тебе?

— Он относится к нам так же, как к тебе! — презрительно отозвался Кадри.

— Замолчи, сделай одолжение!

— Это из-за него такая жизнь досталась нам и твоей племяннице.

Адхам нахмурился:

— Не сравнивай! Ее отец — настоящее чудовище.

— Я только хочу сказать: пока он жив, женщины нашего рода будут жить в пустыне и ходить в обносках. Какой мужчина женится на такой девушке? — выкрикнул Кадри.

— Да пусть хоть шайтан на ней женится! Какая нам разница? Она такая же непутевая, должно быть, как Идрис.

Адхам в поисках поддержки обернулся к жене. Умайма подтвердила:

— Да, точно как отец.

— Да будь она проклята вместе со своим отцом! — сплюнул Адхам.

— Вы аппетит себе не испортите? — вмешался Хумам.

— Не испортим, — ласково ответила ему Умайма. — Нет ничего лучше, чем наши посиделки за столом.

Послышался громовой голос Идриса, выкрикивающего проклятья и ругательства.

— Утренняя молитва началась! — с отвращением заметил Адхам.

Дожевав последний кусок хлеба, глава семьи встал, взял свою тележку и попрощался: «Счастливо оставаться!» «Доброго дня!» — ответили ему, и он зашагал в сторону аль-Гамалии. Через боковой вход Хумам вошел в загон. Тут же раздалось блеяние и топот копыт, овцы заполнили коридор. Кадри тоже поднялся, взял свой посох, помахал матери рукой и побежал догонять брата. Когда молодые люди поравнялись с хижиной Идриса, тот не дал им спокойно пройти и ядовито спросил:

— Почем за голову, ребята?

Кадри уставился на него с любопытством, в то время как Хумам отвел глаза в сторону. Идрис продолжил высокомерно:

— Что, никто не соизволит ответить, сыновья огуречного торговца?

— Хочешь покупать, иди на базар! — резко ответил Кадри.

— А если я решу забрать овцу? — захохотал Идрис.

— Отец! — раздался из хижины голос Хинд. — Не доводи до скандала!

— Занимайся своими делами, — ответил он ей ласково. — Я сам разберусь с отпрысками рабыни.

— Мы вам не мешаем, и вы нас не донимайте! — вступил в разговор Хумам.

— А, слышу голос Адхама! Чего прячешься за овцами? Не в стаде ли твое место?

Хумам вспылил:

— Отец наказал нам, чтобы мы не отвечали тебе, если ты будешь цепляться.

Идрис загоготал еще пуще:

— Слава Богу! А то мне несдобровать, — и грубо добавил: — Вы живете спокойно только благодаря моему имени. Будьте вы все прокляты! Убирайтесь!

Братья пошли своей дорогой, время от времени помахивая посохами. Хумам, бледный от волнения, обратился к Кадри:

— Вот мерзавец! Грязный тип! С утра от него уже несет выпивкой.

Они уходили за стадом вглубь пустыни.

— Он много болтает, но не сделает нам ничего плохого, — ответил Кадри.

— Он же крал у нас овец! — возразил Хумам.

— Он пьяница и, к сожалению, доводится нам дядей. От этого никуда не деться.

Ненадолго установилась тишина. Они шли по направлению к Большой Скале. В небе висели одинокие облачка, солнце посылало лучи на бескрайние пески. Хумам не выдержал:

— Ты сделаешь большую ошибку, если свяжешься с ним.

Глаза Кадри засверкали гневом:

— Не надо давать мне советов! Хватит с меня отца!

Еще не оправясь после унижений Идриса, Хумам ответил:

— У нас в жизни столько трудностей! Зачем нам еще и эти неприятности?!

— Да захлебнитесь вы в своих трудностях, которые сами себе устраиваете! — закричал Кадри. — Я волен поступать, как хочу.

Они добрались того места, где обычно пасли овец, Хумам повернулся к брату и спросил:

— Ты думаешь, избежишь последствий?

Кадри схватил его за плечо.

— Ты просто завидуешь!

Хумам удивился столь неожиданному ответу брата. Однако он уже привык ко всякого рода выходкам с его стороны. Он убрал с плеча руку Кадри и сказал:

— Да хранит нас Бог!

Кадри скрестил руки на груди и в насмешку покачал головой.

— Лучше я оставлю тебя. Ты скоро раскаешься, — сказал Хумам. — Но будет уже поздно.

Хумам повернулся к брату спиной и направился в тень скалы. Хмурый Кадри остался стоять под палящими лучами.

16

При слабом свете звезд семья Адхама ужинала во дворе, как вдруг произошло событие, невиданное в этой пустыне со времен изгнания. Ворота Большого Дома отворились, и оттуда вышел человек с фонарем в руках. Глаза с удивлением следили за несущим фонарь, языки онемели. Фонарь перемещался в темноте, словно звезда. Когда человек прошел уже половину расстояния от дома до хижины, Адхам напряг зрение и в свете фонаря различил: «Это же дядюшка Карим, привратник!» Когда стало понятно, что он идет к ним, изумление возросло до такой степени, что все привстали с мест, кто с куском в руке, а кто-то не дожевав. Дойдя до них, мужчина поднял руку и сказал:

— Доброго вечера, господин Адхам!

При этих словах Адхам задрожал: вот уже двадцать лет он не слышал голоса Карима. Тотчас из глубин память извлекла интонации отца, ароматы жасмина и лавсонии, тоску и боль. Земля поплыла у него под ногами. Еле сдерживая слезы, он проговорил:

— Добрый вечер, дядюшка Карим!

С нескрываемым волнением мужчина обратился к нему:

— Надеюсь, у тебя и твоей семьи все в порядке.

— Слава Богу, дядя Карим!

— Хотелось бы поговорить с тобой по душам, но мне поручено только сообщить, что господин немедленно зовет к себе твоего сына Хумама.

Зависла тишина. Домочадцы обменялись недоуменными взглядами. Вдруг раздался голос:

— Его одного?

Все с раздражением обернулись в сторону Идриса, который, как оказалось, подслушивал неподалеку. Однако Карим не ответил, он махнул рукой на прощание и пошел обратно в сторону Дома, оставив их в темноте. Идрис взбесился:

— Оставишь меня без ответа, подлец?

— А почему одного Хумама? — разозлился пришедший в себя Кадри.

— Да! Почему только его? — повторил Идрис.

Адхам, искавший выход своим смешавшимся чувствам, набросился на брата:

— Возвращайся к себе! Оставь нас в покое!

— В покое?! Буду стоять, где вздумается!

Хумам молча смотрел на Большой Дом. Сердце его забилось так, что ему казалось, будто его удары отдаются гулким эхом на аль-Мукаттаме.

— Ступай с Богом к своему деду, Хумам! — решительно сказал отец.

— А я? Разве я не твой сын? — грубо спросил повернувшийся к нему Кадри.

— Не надо быть таким, как Идрис, Кадри. Конечно, ты мой сын. За что упрекаешь меня? Не мне же решать!

— Однако в твоих силах пресечь предпочтение одного брата другому, — возразил Идрис.

— Тебя это не касается! — бросил ему Адхам и обратился к Хумаму — Нужно идти. Следующей будет очередь Кадри. Я уверен.

Собравшись уходить, Идрис высказал Адхаму:

— Ты такой же несправедливый отец, как твой! Несчастный Кадри! За что он наказан? Воистину проклятье в этой семье обрушивается в первую очередь на самых достойных. Да пропади пропадом эта ненормальная семья!

Он ушел, и темнота поглотила его.

— Ты несправедлив ко мне, отец! — выпалил Кадри.

— Не повторяй его слов! Не надо, Кадри! Хумам, иди!

Хумам колебался:

— Лучше бы брат пошел со мной.

— Он последует за тобой.

— Какая несправедливость! — вскрикнул Кадри от обиды. — Почему его предпочли мне? Дед не знает его так же, как и меня. Почему он выбрал его?

Адхам подтолкнул Хумама:

— Ступай!

Хумам собрался.

— Да хранит тебя Бог! — прошептала Умайма.

Со слезами она обняла Кадри, но он вдруг вырвался и пошел следом за братом.

— Вернись, Кадри! — прокричал ему Адхам. — Не следует ставить свое будущее под удар!

— Никакая сила не сможет меня остановить! — гневно ответил Кадри.

Умайма зарыдала во весь голос, дети в доме отозвались плачем. Ускорив шаг, Кадри нагнал брата. В отдалении он заметил в темноте тень Идриса, ведущего за руку Хинд. Когда они достигли Большого Дома, Идрис толкнул Кадри так, чтобы тот оказался слева от Хумама, а Хинд справа, и удалился, выкрикнув:

— Карим! Открывай! К деду пришли внуки.

Ворота открылись, и в них появился Карим с фонарем в руке.

— Прошу господина Хумама войти! — вежливо обратился он.

— Это его брат Кадри, — прокричал Идрис. — А это Хинд, как две капли воды похожая на мою скончавшуюся в горе мать.

Карим так же вежливо ответил:

— Вы знаете, господин Идрис, в дом попадет только тот, кому разрешили, — и он указал на Хумама.

Тот вошел. Кадри проскользнул за ним, таща за руку Хинд. Неожиданно со стороны сада строгий голос, который Идрис тотчас узнал, произнес:

— Вы двое! Вон отсюда! Бесстыжие!

Их так и пригвоздило к месту. Ворота захлопнулись. Идрис набросился на Кадри и Хинд, схватив их за плечи:

— Что он имел в виду?!

Хинд запищала от боли. Кадри вывернулся и убрал руку Идриса с ее плеча. Освободившись, девушка бросилась наутек. Идрис медленно отступил назад, развернулся и ударил Кадри в лицо. Парень выдержал его тяжелый удар, дал сдачи еще сильнее, и они начали яростно молотить друг друга у стен Большого Дома.

— Я убью тебя, сын шлюхи! — орал Идрис.

— Не успеешь!

Они наносили друг другу удары, пока у Кадри из носа и уголков рта не потекла кровь.

— Оставь моего сына, Идрис! — завопил примчавшийся Адхам.

Идрис задыхался от злости:

— Я убью его за это!

— Я не дам тебе это сделать. Только посмей, и я сам тебя прикончу!

Прибежала мать Хинд. Она причитала:

— Хинд сбежала, Идрис! Надо догнать ее, пока ничего не случилось.

Адхам кинулся разнимать Идриса и Кадри:

— Приди в себя! — крикнул он брату. — Для драки нет повода. Хинд честная девушка. Ты напугал ее, и она убежала. Беги догонять ее от греха подальше.

Он забрал Кадри, и они спешно вернулись домой.

— Давай быстрей! Мать в полуобмороке.

Идрис же пустился в погоню, крича что было мочи: «Хинд! Хинд!»

17

Хумам шел следом за дядюшкой Каримом. Они миновали жасминовую аллею и вступили на мужскую половину дома. Ночь в саду стала для него настоящим открытием: мягкая, влажная, напоенная ароматами цветов и зеленых растений. Он был потрясен ее красотой. Всем сердцем он чувствовал и величие этого места, и необъяснимую тоску по нему, и скрытую к нему привязанность. Здесь через несколько мгновений решится его судьба. За ставнями окон он заметил светильники, а из открытой двери зала бил яркий свет, стелившийся по саду дорожкой. Его сердце забилось, когда он представил себе жизнь за этими окнами в этих покоях. Какая она? И кто они, обитатели этого дома? Сердце забилось еще быстрее, когда он осознал удивительную истину: он принадлежит роду этого дома, он часть этой жизни, и он пришел сюда босоногим, в простой голубой галабее и выцветшей шапочке, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. Они поднялись по лестнице и повернули в правое крыло, прошли еще через дверь, уперлись в лестницу и в полной тишине поднялись по ней. Очутившись в длинном зале, освещенном светильником, свешивающимся с расписного потолка, они подошли к огромной двери в центре. Все больше волнуясь, Хумам подумал: «Может, именно на этом месте за лестницей двадцать лет назад стояла мать, наблюдая, как отец крадется в эту комнату… Ужасное воспоминание!» Карим постучал и, спросив разрешения, легонько толкнул дверь и отступил в сторону, пропуская Хумама. Юноша робко шагнул в комнату, не услышав, как за ним захлопнулась дверь. Он ничего не ощущал, кроме яркого света с потолка и из углов. Все его сознание устремилось в центр, где на диване сидел человек. Он никогда не видел деда, но не сомневался в том, кем именно был сидящий перед ним. Кем еще мог быть этот могучий мужчина, о котором слагали легенды? Он подошел ближе и встретил взгляд, заставивший его забыть обо всем. Но в то же время этот взгляд вселил в его сердце спокойствие и уверенность. Хумам склонился, почти коснувшись лбом дивана, протянул руку, дед подал ладонь, и он благоговейно поцеловал ее. С неожиданной смелостью он произнес:

— Добрый вечер, дедушка!

Громогласным, но не лишенным мягкости голосом дед ответил:

— Добро пожаловать, сынок! Садись!

Юноша сел на краешек кресла, стоящего справа от дивана.

— Усаживайся удобнее! — сказал аль-Габаляуи.

Прошептав слова благодарности, с трепещущим от счастья сердцем Хумам уселся поглубже. Наступила тишина. Ощущая на себе прямой взгляд деда, как мы чувствуем солнце, не поднимая к нему глаз, он не отрываясь рассматривал узоры на ковре. Только он непроизвольно бросил взгляд на комнатку по правой стене и со страхом и грустью посмотрел на дверь, как дед спросил его:

— Что тебе известно об этой двери?

У юноши затряслись поджилки. Он удивился тому, как дед все замечает, и покорно ответил:

— Я знаю, что эта дверь — начало всех наших бед.

— Что ты думал о своем деде, когда слушал эту историю?

Хумам открыл рот, но аль-Габаляуи не дал ему ответить:

— Говори мне правду!

Резкий тон деда привел его в смятение, и он сказал, стараясь казаться искренним:

— Поступок отца я считаю огромной ошибкой, а наказание, понесенное за него, не в меру суровым.

Аль-Габаляуи улыбнулся:

— Приблизительно так ты и думаешь. Я ненавижу ложь и вранье. Я прогнал из дома всех, кто замарал себя ими.

Глаза Хумама наполнились слезами.

— Мне кажется, ты чистый юноша. Поэтому я позвал тебя.

Глотая слезы, Хумам ответил:

— Спасибо, господин!

— Я решил дать шанс тебе, — спокойно продолжал дед, — и больше никому из тех, кто остался снаружи. Шанс перебраться сюда, обзавестись семьей и начать здесь новую жизнь.

Хумам один за другим слушал радостные удары своего сердца, ожидая последних нот, которыми должна была завершиться эта счастливая песня: так, обрадованный хорошей новостью, жаждет узнать продолжение. Но дед молчал. Немного помявшись, Хумам промолвил:

— Спасибо за вашу милость!

— Ты этого заслуживаешь.

Юноша, переводя взгляд с деда на ковер, тихо спросил:

— А моя семья?

— Я же ясно дал понять, — ответил с укором аль-Габаляуи.

— Они заслуживают вашего прощения и сочувствия, — взмолился Хумам.

Аль-Габаляуи холодно процедил:

— Ты не слышал, что я сказал?

— Да, но мать, отец, братья. Отец — человек…

— Ты не слышал, что я сказал? — повторил он раздраженно.

Хумам замолк. Показывая, что разговор окончен, дед заключил:

— Сходи к ним попрощаться и возвращайся!

Хумам встал, поцеловал деду руку и вышел. Дядюшка Карим ждал его, и Хумам молча последовал за ним. Когда они прошли мужскую половину дома и вышли в сад, Хумам заметил девушку. Она поспешила скрыться, но он разглядел ее плечи, шею и тонкий стан. В ушах зазвенели слова деда: «жить здесь и обзавестись семьей». С такой девушкой, как эта! Подобной жизнью жил отец. Как же жестоко обошлась с ним судьба! С каким чувством он теперь таскается с тележкой?! Это счастливый шанс! Как во сне! Об этом отец грезил двадцать лет. Но как тяжело на душе!

18

Вернувшись в хижину, Хумам обнаружил, что дома с нетерпением ждали его возвращения. Все с любопытством окружили его, и, сбивчиво дыша, Адхам спросил:

— Ну что, сынок?

Хумам заметил, что у Кадри подбит глаз, и склонился над братом, чтобы разглядеть поближе его лицо. Адхам с сожалением сообщил:

— Он не на шутку сцепился с этим типом, — и указал в сторону жилища Идриса, погруженное в безмолвную тьму.

— Это беспочвенные, мерзкие домыслы Большого Дома, — гневно отозвался Кадри.

Обернувшись в сторону хижины Идриса, Хумам обеспокоенно спросил:

— Что там происходит?

— Родители ищут сбежавшую Хинд, — грустно ответил Адхам.

— Кто в этом виноват, если не наш ужасный дед?!

— Тише! — взмолилась Умайма.

Но Кадри зашелся гневом:

— Чего ты боишься? У тебя нет ничего, кроме мечты о возвращении, которая никогда не сбудется… Поверь мне, ты не выберешься из этой лачуги до самой смерти.

— Хватит ныть! — вспылил Адхам. — Ты с ума сошел, клянусь Создателем! Может, ты решил последовать за сбежавшей девчонкой?

— Именно!

— Замолчи! Надоели твои глупости!

— С этого дня нам жизни не будет рядом с Идрисом, — горестно проговорила Умайма.

Адхам повернулся к Хумаму.

— Ну что?

Хумам ответил голосом, в котором не было и намека на радость:

— Дед пригласил меня жить в Большом Доме.

Адхам уставился на него, ожидая продолжения, но сын не промолвил больше ни слова, тогда, отчаявшись, он спросил:

— А мы? Что он сказал про нас?

Хумам печально покачал головой и прошептал:

— Ничего.

Смех Кадри обжег его, как жало скорпиона.

— Чего же ты явился? — спросил он Хумама с издевкой.

Да, зачем я пришел? Просто такие, как я, не созданы упиваться собственным счастьем в одиночку.

— Я столько раз говорил ему о вас, — печально произнес он.

— Вот спасибо! Почему же он тогда выбрал тебя?! — злился Кадри.

— Ты знаешь: я здесь ни при чем.

— Ты, Хумам, несомненно, лучший из нас, — вздохнул Адхам.

Кадри с обидой вскричал:

— А ты, отец, который и плохого слова о нем не сказал, ты оказался недостоин!

— Тебе не понять… — ответил Адхам.

— Этот человек большее чудовище, чем Идрис.

— Ты разбиваешь мне сердце. Не теряй надежды, — запричитала Умайма.

— Надежда осталась только на эту пустыню, — ответил Кадри с вызовом. — Поймите вы наконец и успокойтесь! Забудьте об этом проклятом доме! Я не боюсь этой пустыни. Даже Идриса не боюсь. Могу дать ему такой сдачи! Плюньте вы на этот дом и живите спокойно!

Адхам подумал: «Как ты можешь так поступать? Почему, отец, ты пробудил в нас любовь к себе, а потом не смог простить? Что может смягчить твое сердце, если до сих пор ничего его не тронуло? Что толку надеяться, если все перенесенные страдания не оправдали нас в глазах того, кого мы любим?» Не своим голосом он сказал вслух:

— Так что же, Хумам?

Хумам смутился.

— Он сказал мне, чтобы я простился и возвращался.

Темнота не скрыла неудачную попытку Умаймы сдержать рыдания.

— Что же тебя задерживает? — с презрением спросил Кадри.

— Иди, Хумам, с нашим благословением! — решительно сказал Адхам.

Кадри притворился серьезным:

— Иди, герой, не думай ни о ком!

— Не смейся над братом! — закричал на него Адхам.

Кадри усмехнулся:

— А он оказался не лучше нас!

— Если я и останусь, то не ради тебя! — ответил резко Хумам.

— Иди, не сомневайся! — твердо повторил Адхам.

Умайма проговорила сквозь слезы:

— Да… Ступай с миром!

— Нет, мама… Я не пойду.

— Ты с ума сошел? — удивился Адхам.

— Нет, отец. Тут нужно подумать и посоветоваться.

— Не нужно тебе думать. Не возьму я такой грех на душу.

Указывая на хижину Идриса, Хумам решительно сказал:

— Мне кажется, что-то случится.

— Мы в отличие от тебя способны защитить себя от зла, — съязвил Кадри.

— Самое мудрое — не отвечать на твои слова, — гордо ответил Хумам.

Адхам снова попросил его:

— Иди, Хумам!

Хумам направился к хижине.

— Я остаюсь с вами, — проговорил он.

19

От солнца оставалась лишь узкая полоска, редкие прохожие уже исчезли. Кадри и Хумам со стадом были в пустыне одни. За целый день братья не обменялись и словом, лишь по необходимости заводя разговор. Большую часть времени Кадри отсутствовал. Хумам, сидевший в одиночестве в тени скалы, догадывался, что тот пытается отыскать следы Хинд. Неожиданно Кадри спросил Хумама с вызовом:

— Скажи, какое решение ты принял, пойдешь к деду?

— Это мое личное дело, — проворчал Хумам.

Кровь Кадри вскипела от гнева, который проступил на его мрачном, как аль-Мукаттам в сумерках, лице.

— Чего тебе оставаться?.. Когда ты уже уйдешь?.. Когда наберешься смелости, чтобы объявить всем о своем решении?

— Я остался, чтобы разделить со всеми страдания, виновник которых — ты.

— Ты говоришь так, чтобы скрыть свою зависть, — хищно улыбнулся Кадри.

— Ты вызываешь жалость, а не зависть, — удивленно покачал головой Хумам.

Дрожа от злости, Кадри приблизился к нему и, задыхаясь, произнес:

— Как я ненавижу тебя, когда ты пытаешься умничать!

Хумам презрительно посмотрел на него, ничего не сказав.

— Сама жизнь должна краснеть от стыда, что такие, как ты, рождаются! — добавил Кадри.

Стойко выдержав испепеляющий взгляд брата, Хумам уверенно ответил:

— Знай, я тебя не боюсь!

— Этот старый бандит обещал тебе защиту?

— Злоба превращает тебя в ничтожество.

Внезапно Кадри ударил брата по лицу. Хумам стерпел удар и ответил тяжелой пощечиной.

— Перестань сходить с ума! — сказал он Кадри.

Кадри быстро нагнулся, подобрал с земли камень и со всей силы швырнул им в Хумама. Хумам попытался увернуться, но камень угодил ему прямо в лоб. Он ахнул и замер на месте. В глазах сверкнул и тут же угас гнев, словно огонь, потушенный песком. Взгляд его остекленел, казалось, что он устремлен куда-то внутрь. Хумам качнулся и рухнул лицом вниз. Кадри разом выпустил пар, как каленое железо, опущенное в холодную воду. Его гнев уступил место ужасу. Он ждал в надежде, что упавший встанет или хотя бы пошевелится. Напрасно. Кадри склонился над братом, дотронулся до него рукой и осторожно потряс. Ответа не было. Он перевернул брата на спину и стряхнул песок с его носа и рта. Хумам лежал с открытыми глазами без движения. Опустившись на колени, Кадри начал его теребить и разминать ему грудь руками. Он с ужасом смотрел на кровь, обильно струившуюся из раны. Кадри позвал брата, но ответа не было. Молчание было настолько глубоким, что, казалось, Хумам всегда был частью этого молчания. А его неподвижность была настолько странной, будто не могла принадлежать ни живому существу, ни мертвой материи. Безразличие, отрешенность, покой. Словно он был откуда-то заброшен сюда и не имел отношения к этой земле. Кадри понял, что это сама смерть. В отчаянии он стал рвать на себе волосы, испуганно огляделся вокруг, но рядом никого не было, кроме овец и насекомых, которым не было ни до чего дела. Скоро наступит ночь, и опустится темнота. Он решительно встал и зашагал с посохом к месту между скалой и аль-Мукаттамом. Кадри стал копать, загребая землю руками. Он продолжал бешено работать, обливаясь потом, ноги и руки дрожали. Потом поспешил к брату, потряс и позвал его в последний раз, уже не надеясь на ответ. Он обхватил его за ноги и поволок к яме, уложил тело, посмотрел, вздохнул, помедлил и начал засыпать песком. Кадри останавливался только, чтобы вытереть краем галабеи пот с лица. Стоило ему увидеть каплю крови на песке, как он тут же смешивал ее с пылью. Изможденный, он распластался на земле, чувствуя, как силы покидают его и подступают слезы, но он не смог заплакать. «Смерть победила меня!» — подумал он. Он не звал смерть и не желал ее, но она пришла, когда сама захотела. Если б он мог превратиться в барана, то затерялся бы в стаде. Если бы стал песчинкой, ушел бы в землю. Если я не могу вернуть жизнь, зачем было хвастаться силой? Теперь этот взгляд никогда не сотрется у меня из памяти. Тот, кого я похоронил, не принадлежит уже миру живых. И это дело моих рук!

20

Погоняя овец, Кадри вернулся домой. Тележки Адхама на месте еще не было. Из дома донесся голос матери, спрашивающей:

— Почему так опоздали?

Кадри загнал скот в стойло и сказал:

— Я заснул. А Хумам еще не вернулся?

Умайма ответила, пытаясь перекричать детей:

— Нет. Разве он не с тобой?

Кадри сглотнул.

— Он ушел после полудня и не сказал куда. Я думал, он вернулся домой.

В этот момент пришел Адхам. Поставив свою тележку во дворе, он спросил:

— А вы не поссорились?

— Нет, конечно.

— Мне кажется, он ушел из-за тебя. Но куда же он отправился?

Во дворе появилась Умайма. Кадри запер загон и подошел к тазу с водой умыться. Нужно пережить этот разговор. Что сделано — то сделано. Но отчаяние сильнее. Вытирая лицо краем галабеи, он вышел в темноте к родителям.

— Куда же делся Хумам? — спросила Умайма. — Никогда он так не задерживался.

— Конечно, — вторил ей Адхам. — Он бы нас предупредил, зачем и куда идет.

Сердце Кадри дрогнуло, когда он еще раз вспомнил случившееся.

— Я сидел в тени у скалы и случайно заметил, как он повернул в сторону дома. Я думал окликнуть его, но не стал.

— Если б ты позвал его, забыв обиду! — горестно сказала Умайма.

Адхам растерянно оглянулся в темноте, заметил тусклый свет в хижине Идриса, свидетельствующий о том, что жизнь там снова кипит, но не обратил на это внимания и остановил взгляд на Большом Доме.

— Не мог он пойти к деду?

— Он этого не сделает, не сказав нам, — засомневалась Умайма.

— Наверное, ему было стыдно, — тихо прозвучал голос Кадри.

Адхам подозрительно посмотрел на него. От этого взгляда Кадри стало не по себе.

— Мы уговаривали его, он сам отказывался.

Кадри терял самообладание.

— Ему стыдно было признаться нам.

— Это на него не похоже… А ты что такой бледный?

— Мне одному пришлось работать за двоих, — сердито ответил Кадри.

— Говорю, на сердце у меня неспокойно! — будто прося помощи закричал Адхам.

Умайма осипшим голосом произнесла:

— Пойду в Большой Дом, спрошу о нем.

Адхам безнадежно пожал плечами.

— Тебе никто не ответит. Уверяю тебя, его там нет.

— Господи! — печально простонала она. — У меня сердце никогда так не билось. Сделай что-нибудь, ты же мужчина!

— Пойду поищу его, — громко вздохнул Адхам.

— Наверняка он уже идет домой, — сказал Кадри.

— Мы теряем время! — закричала Умайма. Обернувшись в сторону хижины Идриса, она похолодела от ужаса. — Может, ему на дороге встретился Идрис?!

— Враг Идриса Кадри, а не Хумам, — проворчал Адхам.

— Да он любого из нас готов уничтожить. Всё, я иду к нему!

Адхам преградил ей дорогу.

— Не надо все усложнять! Обещаю тебе, если мы его не найдем, я сам пойду к Идрису и в Большой Дом.

Он с тревогой посмотрел на бледного Кадри. Почему он молчит? Что скрывает? Где же ты, Хумам?

Умайма бросилась было со двора, но Адхам схватил ее за плечи. Вдруг отворились ворота Большого Дома. Все устремили взгляд в его сторону. Спустя некоторое время они различили приближающуюся к ним фигуру дядюшки Карима. Адхам вышел ему навстречу, приветствуя. Мужчина поздоровался и спросил:

— Господин спрашивает, почему Хумам медлит?

— Мы не знаем, где он. Думали, что он у вас, — в отчаянии проговорила Умайма.

— Господин спрашивает, что его задержало?

— Не дай Бог что случилось! — закричала Умайма.

Дядюшка Карим ушел. У Умаймы затряслась голова, казалось, она на грани истерики. Адхам увел ее во внутреннюю комнату, где громко плакали дети, и прикрикнул:

— Никуда не выходи! Я без него не вернусь. Только никуда не выходи из комнаты.

Во дворе он увидел Кадри, сидевшего на земле. Адхам склонился к нему и сказал шепотом:

— Скажи все, что ты знаешь о брате!

Кадри резко вскинул голову, но что-то помешало ему ответить. Отец повторил:

— Скажи, Кадри, что ты сделал с братом?

Едва слышно Кадри проговорил:

— Ничего.

Адхам сходил за фонарем, зажег его и поставил на тележку. Свет ударил Кадри в лицо. Адхам с ужасом разглядывал его.

— По твоему лицу видно, что случилось что-то нехорошее.

Сквозь детский плач из дома до них донесся голос Умаймы. Не разобрав, что она сказала, Адхам крикнул:

— Замолчи, старая! Умри, но замолчи!

Он снова уставился на сына. Вдруг у него задрожали руки. Он схватил Кадри за рукав и с ужасом спросил:

— Кровь?! Что это?! Кровь твоего брата?!!

Кадри посмотрел на рукав и непроизвольно сжался. Его голова поникла от безнадежности, и этим жестом он себя выдал. Адхам схватил его, поднял на ноги и грубо, как никогда не делал, вытолкнул сына на улицу. В глазах у него почернело, и не из-за ночной темноты вокруг…

21

Адхам тащил его в пустыню.

— Сделаем крюк, чтобы не проходить мимо хижины Идриса.

Они углубились во тьму. Кадри шел, пошатываясь. Отец крепкой хваткой вцепился ему в плечо. Твердо шагая, Адхам спросил старческим голосом:

— Скажи, ты избил его? Чем ты его ударил? В каком состоянии ты его бросил?

Кадри не отвечал. Рука отца была тяжелой, но он не чувствовал ее — боль внутри не отпускала. Он желал, чтобы солнце больше никогда не всходило!

— Пожалей меня! Говори! Даты не знаешь жалости! Я приговорил себя к страданию в тот день, когда ты родился. Уже двадцать лет меня преследует проклятье. А я прошу жалости у того, кто ее не знает.

Кадри разрыдался. Его плечи сотрясались вместе с вцепившейся в него рукой отца. Он содрогался так, что эта дрожь передалась Адхаму.

— Это и есть твой ответ? Почему, Кадри, почему?! Как ты мог?! Признайся в темноте, пока не взошло солнце и ты не увидел себя в его ярком свете.

— Я не хочу увидеть день! — вскричал Кадри.

— Мы люди тьмы. Для нас никогда не наступит день. Я думал, зло живет в доме Идриса, а оно — в нас. Идрис горланит, пьет, хулиганит. Мы же убиваем друг друга. Господи!.. Ты убил своего брата?!

— Нет!

— Где он?

— Я не хотел его убивать!

— Так он убит?!

Кадри разрыдался еще сильнее. Адхам крепко впился ему в плечо. Значит, он убил Хумама. Свет жизни моей, любимец деда! Как будто и не было его. Если бы не эта невыносимая боль, я бы не поверил.

Когда они дошли до Большой Скалы, Адхам низким голосом спросил:

— Где ты бросил его, преступник?

Кадри подошел к месту, где закопал брата, и встал.

— Где Хумам? Я ничего не вижу.

Почти неслышно Кадри ответил:

— Я похоронил его здесь.

— Похоронил?! — вырвалось у Адхама.

Адхам вытащил из кармана коробок, зажег спичку и осматривал землю, пока не увидел перекопанное место и обрывающуюся около него полосу. Он застонал от боли и, дрожа, начал разгребать песок, бешено работая руками.

Коснувшись головы Хумама, Адхам подхватил его тело, прикрыв от горя и отчаяния глаза, и мягко вытащил на поверхность. Всхлипнув, он пробормотал:

— Сорок лет жизни кажутся мне напрасными и бессмысленными у твоего тела, сынок!

Резко поднявшись, Адхам посмотрел на Кадри, стоявшего по другую сторону от тела.

— Хумам вернется домой на твоей спине, — произнес он, раздираемый слепой ненавистью.

Ошеломленный, Кадри попятился. Но Адхам не дал ему уйти. Обогнув тело, он схватил Кадри за плечо и приказал:

— Бери брата!

— Не могу! — взмолился Кадри.

— Убить ты смог!

— Не могу, отец!

— Не говори мне «отец». У убийцы нет ни отца, ни матери, ни брата.

— Не могу.

Адхам сильнее сжал руку.

— Убийца должен сам отнести свою жертву.

Кадри попытался вырваться, но Адхам не отпускал его и обрушился на него с пощечинами. Кадри не уворачивался, молча снося удары. Адхам остановился.

— Не теряй времени! Мать ждет.

При упоминании матери Кадри содрогнулся.

— Дай мне исчезнуть! — взмолился он.

Отец подтолкнул его к телу.

— Понесем вместе!

Адхам нагнулся и обхватил тело под мышками, Кадри взялся за ноги. Они подняли Хумама и медленно понесли его к дому. Адхама пронзило чувство, причиняющее боль, хотя, казалось, он уже не ощущал боли. Кадри же страдал невыносимо, сердце у него громко билось, руки и ноги охватила дрожь. Он ощущал запах земли и леденящий холод. Вокруг была непроницаемая тьма, лишь у горизонта виднелись огни неспящих кварталов. Кадри остановился, от отчаяния ему было трудно дышать.

— Я донесу его один, — сказал он.

Он взвалил тело на плечи и пошел за отцом.

22

Когда они подошли к хижине, послышался голос Умаймы, которая с тревогой спросила:

— Вы нашли его?

Адхам строго крикнул ей:

— Сиди внутри! — и вошел первым, чтобы удостовериться, что она осталась в своей комнате. Кадри замер на пороге, не в состоянии пошевелиться. Отец дал ему знак войти, но он уперся.

— Не могу смотреть ей в лицо, — прошептал он.

— Ты смог сделать нечто более ужасное.

Кадри стоял как вкопанный.

— Нет, это еще хуже, — сказал он.

Адхам решительно подошел к нему и заставил сдвинуться с места. Затем он бросился к Умайме и зажал ей рот, откуда уже почти вырвался крик.

— Не вопи, старая! — жестко бросил он ей. — Не надо, чтобы слышали. Перенесем страдания молча. Давай переживем эту боль терпеливо. Это зло породили мы с тобой, и его проклятье нас настигло.

Он что было силы зажал ей рот. Напрасно она пыталась вырваться, хотела впиться в него зубами, но не смогла. Дыхание ее стало прерывистым и она потеряла сознание. Кадри продолжал стоять молча, держа тело брата на руках и не смея поднять глаза на мать. Взгляд его был прикован к светильнику. Адхам подошел к нему, помог положить тело на кровать и осторожно накрыл его. Кадри взглянул на лежащее под покрывалом тело брата, постель, которую они делили, и почувствовал, что теперь ему не место в этом доме. Умайма замотала головой и открыла глаза. Адхам бросился к ней:

— Не кричи!

Она силилась подняться, и Адхам помог ей. Она чуть не упала на кровать, но он удержал ее. Умайма сначала застыла, сдавшись, но, не выдержав этого горя, принялась рвать на голове волосы прядь за прядью. Муж не обращал на нее внимания, повторяя низким голосом:

— Делай, что хочешь, только тихо!

— Сынок… Сынок… — не переставала сипеть она.

— Это его тело. Нет больше у нас с тобой сына… А вот его убийца. Если хочешь, убей его.

Умайма стала хлестать себя по лицу.

— Ты хуже дикого зверя! — сказала она с ненавистью к Кадри.

Кадри молча опустил голову.

— Разве есть тебе прощение? Ты не должен жить! Это несправедливо!

— Еще вчера он был нашей светлой надеждой, — стонала Умайма. — Мы говорили ему «Иди, сынок!» Если б он пошел! Не будь он таким благородным и жалостливым, он ушел бы. Где же справедливость?! Как ты посмеялся над нами, бессердечный! Ты мне не сын, нет у тебя матери!

Кадри ничего не сказал, только подумал про себя: «Я убил его раз. Он же убивает меня каждую секунду. Я мертв. Кто скажет, что я все еще жив?!»

— Что с тобой сделать? — с презрением спросил его Адхам.

— Ты сказал, что я не должен жить, — тихо ответил Кадри.

— Как ты мог убить его?! — вскричала Умайма.

— Что толку причитать? — безнадежно ответил Кадри. — Я готов понести наказание. Смерть ничто по сравнению с моими страданиями.

— Ты нашу жизнь сделал хуже смерти! — бросил ему Адхам.

Умайма с криком упала, ударяя себя по щекам:

— Мне не нужна такая жизнь! Похороните меня рядом с сыном! Почему не даете мне оплакать его?

— Я опасаюсь не за твое горло, я боюсь, нас услышит шайтан, — с горечью ответил ей Адхам.

— Пусть услышит! Мне не дорога эта жизнь, — с вызовом ответила Умайма.

Вдруг недалеко от хижины раздался голос Идриса:

— Брат мой, Адхам! Подойди сюда, несчастный!

Все оцепенели.

— Убирайся к себе! Предупреждаю, не вмешивайся! — закричал ему Адхам.

— Одна беда за другой! — ответил громко Идрис. — Я не сержусь на вас, у вас такое горе. Давайте поговорим! Мы все страдаем. Ты потерял своего любимого сына, у меня пропала единственная дочь. Дети были утешением нам в изгнании. Мы не уберегли их. Давай же, несчастный, выразим друг другу соболезнования!

Значит, не получилось сохранить это в тайне! Как же он узнал? Сердце Умаймы испугалось за Кадри.

— Я не собираюсь ругаться с тобой. Кто испытал такое горе, как мое, того твои слова не тронут, — ответил Адхам.

— Ругаться?! — удивился Идрис. — Ты не знаешь, как я рыдал, глядя, как ты вытаскиваешь тело сына из ямы, где его закопал Кадри!

— Подлый шпион! — разозлился Адхам.

— Я плакал не только над убитым, но и над его убийцей! Я сказал себе: «Бедный Адхам! Он потерял обоих разом».

Умайма заголосила, забыв обо всех. В этот момент Кадри выбежал вон. Адхам бросился за ним.

— Я не хочу потерять обоих! — кричала Умайма.

Кадри хотел наброситься на Идриса, но Адхам оттолкнул его. Он встал перед Идрисом и с вызовом процедил:

— Предупреждаю! Не переходи нам дорогу!

Идрис спокойно ответил:

— Ты дурак, Адхам! Не видишь, где друг, где враг. Ты хочешь драться с братом, защищая убийцу сына?

— Прочь!

— Как пожелаешь! — усмехнулся Идрис. — Прими мои соболезнования, и до свидания.

Идрис исчез в темноте. Адхам обернулся, но увидел только Умайму, которая спрашивала, куда делся сын. Встревожившись, он вгляделся в темноту и громко позвал:

— Кадри! Кадри! Где ты?

До них донесся громкий крик Идриса:

— Кадри! Кадри! Где ты?

23

Хумама хоронили на кладбище Баб-аль-Наср. На погребение пришло много знакомых Адхама, по большей части такие же торговцы, и покупатели, знающие его честность и доброту. Идрис также явился на похороны, участвовал в процессии и даже принимал соболезнования в качестве дяди покойного. Адхам сносил это молча. Было много и сомнительных личностей: сюда стянулись хулиганы, воры и бандиты. Когда тело закапывали, Идрис стоял на краю могилы, поддерживая брата словами утешения. Адхам крепился изо всех сил, не отвечая, только слезы бежали по его щекам. Умайма от горя хлестала себя по лицу, причитала и каталась по земле. Когда соболезнующие разошлись, Адхам подошел к Идрису и с ненавистью сказал:

— Где предел твоей жестокости?

Идрис изобразил удивление:

— О чем ты говоришь, мой несчастный брат?

— Как бы плохо я о тебе ни думал, не представлял, что ты настолько жесток. Смерть — единственный конец всему живому. Как можно над этим злорадствовать?

Ударив рука об руку, Идрис ответил:

— Горе сделало тебя грубым. Но я прощаю тебя!

— Когда ты наконец поймешь, что нас больше ничего не связывает?

— Помилуй Бог! Разве ты не брат мне? Эти узы нельзя разорвать.

— Идрис!.. Хватит уже того, что ты сделал со мной.

— Горе невыносимо. Мы все пострадали. Ты потерял Хумама и Кадри. Я не могу найти Хинд. У великого аль-Габаляуи остались только внучка-развратница и внук-убийца. В любом случае тебе легче, чем мне. У тебя есть еще дети, которые восполнят тебе все.

— Ты еще и завидуешь мне? — печально спросил Адхам.

— Идрис завидует Адхаму?!

Адхам повысил тон:

— Пусть мир рухнет, если ты не понесешь наказание за содеянное!

— Рухнет-рухнет.

Потянулись серые дни, наполненные печалью. Горе подкосило Умайму, здоровье ее было подорвано, она исхудала. За это время Адхам одряхлел так, как не состарился за долгие годы. Они привыкали к страданиям и болезням. Когда им стало совсем плохо и они уже не могли подняться, Умайма с младшими детьми осталась в своей комнате, а Адхам перебрался в пристройку, где раньше жили Хумам и Кадри.

Ушел день, наступила ночь, а они не зажигали светильника. Адхам довольствовался тусклым лунным светом, проникающим со двора. Он то дремал, то бодрствовал, приходил в возбуждение и тут же проваливался в забытье.

— Тебе что-нибудь нужно? — донесся до него снаружи голос усмехающегося Идриса.

Сердце Адхама сжалось, но он ничего не ответил. Он ненавидел те часы, когда Идрис выходил из своей хижины, отправляясь на вечернюю прогулку. Снова раздался голос Идриса:

— Люди! Будьте свидетелями моей заботы и его упрямства!

И он ушел, напевая:

Глаза Адхама наполнились слезами. Этот злодей никак не насытится издевательствами. Он лезет драться, забивает до смерти, но все равно пользуется уважением. Он жестокий, и плевать ему на последствия, от его хохота сотрясается все вокруг. Ему доставляет удовольствие насмехаться над слабыми, он вечно торчит на кладбище, горланя песни над могилами. Смерть подошла ко мне совсем близко, а он продолжает смеяться. Убитый лежит в земле, а убийца исчез. Мы оплакиваем обоих. Теперь уже не услышать во дворе детского смеха. Настали мрачные дни, утонувшие в наших слезах. Болезнь гложет изнутри мое изнемогающее тело. За что все эти страдания? Где же мои невинные мечты?

Вдруг Адхаму показалось, что он слышит шаги. Эта медленная тяжелая поступь разбудила едва уловимые, как аромат чего-то знакомого, смутные воспоминания. Он повернулся лицом к двери и увидел, как она открывается. В проеме появился мощный силуэт. Адхам с удивлением уставился на него и напряг зрение в слабой надежде.

— Отец?! — громко простонал он.

В ответ раздался старческий голос:

— Доброго тебе вечера, Адхам!

Из глаз Адхама хлынули слезы. От счастья, которого не испытывал уже двадцать лет, он хотел привстать, но не смог.

— Не могу поверить, — сказал он дрожащим голосом.

— Ты плачешь, но это была твоя ошибка.

— Ошибка большая, но и наказание жестокое. Ведь даже твари, обреченные на муку, не теряют надежду на прощение, — глотая слезы, ответил Адхам.

— Ты поучаешь меня?

— Прости, прости! Я сошел с ума от горя. Болезнь не отпускает. Так и овцы скоро околеют.

— Ты еще можешь волноваться по поводу скота?

— Ты простил меня? — спросил Адхам с мольбой.

Помолчав, отец ответил:

— Да.

Адхама охватила дрожь.

— Слава Богу! Еще недавно я был на краю пропасти от отчаяния.

— Вот я и пришел.

— Да, как пробуждение от кошмара.

— Ты хороший сын.

— Я породил убийцу и его жертву, — простонал Адхам.

— Ушедшего не вернуть. Чего же ты хочешь?

— Я мечтал услышать пение птиц в саду. Но сейчас меня ничего не радует.

— Я оставлю все твоим потомкам.

— Хвала Господу!

— Тебе надо отдохнуть. Ложись, поспи!

Вскоре Адхам и Умайма ушли из жизни, за ними последовал Идрис. Дети выросли. После долгого отсутствия вернулся Кадри, с ним Хинд и их дети. Они жили бок о бок, женились, и число их росло. Благодаря доходам от имущества они застраивались, и так на лице земли появилась наша улица. От них пошли все ее жители.