Дети нашей улицы

44

До рассвета был еще далеко. Вся улица спала крепким сном, в том числе надсмотрщики, собаки и кошки. Стояла такая непроглядная темень, что казалось, будто она никогда не рассеется. И в этой абсолютной тишине едва слышно скрипнула дверь дома ан-Наср в квартале Габаля. Из него просочились две тени и с опаской направились в сторону Большого Дома. Миновав его стену, силуэты свернули к пустыне. Они старались идти бесшумно и время от времени оборачивались, чтобы удостовериться — погони нет. Ведомые светом падающих звезд, они достигли скалы Хинд — черной, как сгусток небытия. Это были мужчина среднего возраста и молодая женщина на сносях, каждый с набитым узлом. У скалы женщина вздохнула и сказала, изнемогая:

— Я устала, Шафеи.

Мужчина остановился и недовольно проговорил:

— Отдыхай, но не слишком долго!

Женщина поставила свой мешок на землю и уселась на него поудобнее, широко расставив ноги. Мужчина подождал еще минуту, оглядываясь, и тоже сел на узел. Их обдувал ветерок, обещающий быстрый с влажным дыханием рассвет. Однако женщина была обеспокоена другим.

— Где же я буду рожать? — спросила она.

— Да в любом месте, Абда, куда лучше, чем на нашей улице, — ответил раздраженно ей Шафеи.

Он поднял глаза на бескрайнюю гору, тянущуюся с севера на юг.

— Мы отправимся на рынок аль-Мукаттам, как Габаль в дни испытаний. Я открою мастерскую и буду работать, как работал в квартале. У меня золотые руки и есть деньги, чтобы начать дело.

Женщина стянула черный платок с головы и плеч и печально заключила:

— Будем жить на чужбине, как сироты. А ведь мы из рода Габаль, хозяев нашей улицы!

Мужчина сплюнул от злости и сказал недовольно:

— Хозяева улицы! Мы обиженные рабы, Абда. Славные времена Габаля кончились. Сейчас всем заправляет проклятый Занфаль, наш надсмотрщик. Он грабит заработанное нами и убивает тех, кто возмущается.

Абда не стала с ним спорить, чтобы не вспоминать горестные дни и ночи, наполненные печалью. Выйдя за пределы квартала, она оставила в памяти только хорошее, и поэтому сердце ее ныло.

— Несмотря на все напасти, — сокрушалась она, — такого квартала, как наш, нет нигде. Где найдешь такой Большой Дом, как у нашего деда? Где еще есть такие соседи? Где еще услышишь рассказы об Адхаме, Габале и скале Хинд? Да будут прокляты эти несчастья!

— А как насчет того, что без всякой причины тебя бьют дубинкой? — с горечью отозвался мужчина.

Он вспомнил ненавистного Занфаля, как тот взял его за шиворот и тряхнул так, что чуть не переломал ребра, а потом у всех на глазах толкнул в грязь. И лишь за то, что у Шафеи язык повернулся заговорить об имении. Он топнул ногой и продолжил:

— Этот злодей похитил ребенка у Сидхума, торговца бараньими головами, и больше никто его не видел. Он дитя новорожденное не пощадил. И ты еще спрашиваешь, где тебе рожать? Родишь среди людей, которые не убивают младенцев.

Абда вздохнула и сказала тихо, чтобы смягчить смысл своих слов:

— Довольствовался бы ты тем, чем довольствуются остальные!

Мужчина нахмурился. Раздражение на его лице скрывала темнота.

— А в чем моя вина, Абда? Я спрашивал: где же времена Габаля, где справедливая сила? Что заставило род Габаля вновь страдать от унижений? А Занфаль разнес мою мастерскую, набросился на меня и убил бы, если не соседи. Останемся здесь, пока не родишь, — иначе ждет его такая же судьба, как ребенка Сидхума.

Она печально покачала головой.

— Если бы у тебя, Шафеи, было терпение! Ты разве не слышал, что говорят? Скоро аль-Габаляуи выйдет из своего добровольного заточения, чтобы избавить внуков от позора и унижения.

Мужчина глубоко вздохнул и усмехнулся:

— Говорят… Я слышу эти разговоры с детства. Но правда в том, что наш дед закрылся от нас, а его управляющий присвоил себе все, кроме, конечно, той части, которую отдает охраняющим его надсмотрщикам. Занфаль, отвечающий перед ним за род Габаля, получает деньги и набивает себе брюхо, как будто не было в нашем квартале самого Габаля, как будто не лишил он глаза Даабаса за выбитый им глаз Каабальхи.

Женщина, еле различимая в плотной темноте, замолчала. Утро ей было суждено встретить среди незнакомых людей. Чужие станут ее новыми соседями, и их руки примут новорожденного. Он вырастет на чужой земле, как ветка, оторванная от дерева. А женщина хотела остаться жить в своем роду. Она носила еду мужу в мастерскую, садилась вечером перед окном и слушала ребаб слепого поэта дядюшки Гаввада. Как чудесно пел ребаб, и как красива была история Габаля! Ночью ему повстречался аль-Габаляуи и приказал не бояться. Аль-Габаляуи обещал ему сочувствие и поддержку, и они одержали победу. Габаль вернулся в свой квартал окрыленным. Что может быть слаще возвращения после разлуки?!

Шафеи вгляделся в меркнущие звезды и светлую полосу на небе.

— Нужно идти, чтобы быть на рынке до восхода, — озабоченно сказал он.

— Но мне бы еще отдохнуть.

— Хватит уже!

Как хорошо было бы жить без Занфаля! Жизнь была бы полна благ, чистой любви, и добрых чувств под небом с мерцающими звездами. Но в ней есть управляющий Ихаб, надсмотрщики Баюми, Габер, Хандуса, Халед, Батыха и Занфаль. Не было ничего невозможного в том, чтобы каждый дом квартала стал подобен Большому Дому, чтобы вместо стона из них доносилась музыка. Но угнетенные продолжают лишь мечтать о несбыточном, как когда-то Адхам. Несчастные, лица их опухли от пощечин, поясницы ломит от пинков, глаза облепили мухи, а в головах роятся вши.

— Почему аль-Габаляуи забыл о нас?

— Бог знает, что с ним творится, — пробормотала женщина.

От отчаяния и гнева мужчина прокричал:

— Аль-Габаляуи!

Ему ответило эхо. Он встал.

— Положись на Бога!

Женщина поднялась, он взял ее под руку, и они зашагали на юг, в сторону рынка аль-Мукаттам.

45

Глаза Абды излучали радость, с лица не сходила улыбка.

— Вот и наша улица! — воскликнула она. — Вот мы и вернулись, слава Богу, Владыке миров!

Дядюшка Шафеи, вытерев пот со лба рукавом накидки, улыбнулся и подтвердил:

— Правда, приятно снова оказаться дома!

Рифаа слушал слова родителей, но его красивое открытое лицо выражало удивление, к которому примешивалась грусть.

— Разве можно забыть рынок аль-Мукаттам и наших соседей? — противился он.

В ответ мать улыбнулась ему, покрывая платком голову, уже тронутую сединой. Было ясно: мальчик привык к местам своего детства так же сильно, как она истосковалась по родной улице. И хотя здесь его ждут забота и ласка, без старых друзей ему будет нелегко.

— Хорошее никогда не забывается, — ответила Абда. — Но это наша родина, здесь наша родня. Они хозяева улицы. Ты полюбишь их, и они примут тебя. Как прекрасен должен быть квартал Габаля после смерти Занфаля!

Но Шафеи засомневался:

— Ханфас вряд ли окажется лучше.

— Однако у Ханфаса нет причин держать на тебя зло.

— Ненависть надсмотрщиков вспыхивает быстро, как фитиль.

— Не думай об этом! — взмолилась Абда. — Мы вернулись для того, чтобы жить мирно. Ты откроешь мастерскую, и она будет приносить доход. Не забывай, что и на аль-Мукаттаме надсмотрщики не оставляли тебя в покое. Всюду люди под их властью.

Семья уже подходила к своему кварталу. Впереди шагал Шафеи с мешком за спиной, за ним следом шли Абда и Рифаа, каждый с большим узлом в руках. Рифаа, высокий и стройный, с ясным лицом, в котором угадывалась скромность и мягкость, был необыкновенно привлекательным юношей. По нему было видно, что он чужой на этой земле. Он с любопытством разглядывал все вокруг, пока его внимание не привлек Большой Дом, одиноко стоявший в начале улицы, за высокой стеной которого качались кроны деревьев. Рифаа долго не сводил взгляда с дома, потом спросил:

— Дом нашего деда?

— Да! — радостно воскликнула Абда. — Видишь, как я тебе рассказывала. Здесь живет твой дед, владелец этой земли и всего имущества на ней. Здесь все принадлежит ему и существует его милостью. Если бы он не закрылся от нас, наша улица была бы самой счастливой!

Шафеи, усмехнувшись, добавил к ее словам:

— Да! И от его имени управляющий Ихаб грабит имение, а жители затравлены надсмотрщиками.

Они неуверенно продвигались по улице вдоль южной стены Большого Дома. Рифаа не сводил глаз с его закрытых окон и дверей. Потом перед ними вырос дом управляющего Ихаба, у распахнутых ворот которого на скамье сидел привратник. Как раз напротив располагался дом главного надсмотрщика улицы — Баюми. У входа стояла повозка, груженная мешками риса и корзинами фруктов. Слуги один за другим вереницей заносили их в дом. Вся улица была большой детской площадкой, где резвились босоногие мальчишки, а их матери сидели на циновках прямо на земле, перебирая фасоль или нарезая зелень. Они рассказывали друг другу шутки, они обменивались новостями, кругом царили шум и суета. Тут раздавался смех, там слышалась перебранка. Как только семейство Шафеи ступило в квартал Габаль, на пути им встретился слепой старик, неторопливо нащупывающий палкой себе дорогу. Шафеи скинул мешок, поставил его на землю и бросился к слепому с возгласом:

— Дядя Гаввад, поэт наш, здравствуй!

Поэт остановился, изо всех сил напрягая слух, в растерянности затряс головой, и сказал:

— И тебе здравствуй! Твой голос я где-то слышал.

— Как ты мог забыть своего друга, плотника Шафеи?!

Лицо старика засветилось, и он воскликнул:

— Шафеи! Боже мой!

Старик раскрыл объятия, и друзья горячо обнялись, привлекая внимание всех, кто находился поблизости. Двое мальчишек, подражая им, тоже принялись обнимать друг друга. Не отпуская руки Шафеи, Гаввад сказал:

— Вас не было с нами двадцать лет, а то и больше. Как стремительно летит время! А что с твоей женой?

— Со мной все в порядке, дядя Гаввад, — откликнулась Абда. — Я молилась, чтобы Бог послал тебе здоровья! А это наш сын Рифаа. Рифаа, поцелуй руку дяде Гавваду.

Рифаа охотно подошел к поэту, взял его руку и поцеловал. Гаввад похлопал юношу по плечу и, проведя пальцами по его лицу, сказал:

— Поразительно! Поразительно! Он так похож на деда!

От этой похвалы Абда засияла, а Шафеи засмеялся:

— Если бы ты видел, какой он тощий, ты бы так не говорил!

— Хотя юноша многое взял от него, аль-Габаляуи, правда, один такой. А чем занимается твой сын?

— Я обучил его плотницкому ремеслу. Но единственный ребенок в семье — всегда баловень! В мастерской его не удержишь, он все больше бродит по пустыне или в горах.

Поэт улыбнулся:

— Как женится, остепенится. А где ты был все это время, Шафеи?

— На рынке аль-Мукаттам.

Старик громко рассмеялся:

— Совсем как Габаль! Только он вернулся оттуда заклинателем змей, а ты как был плотником, так и остался. Хорошо, что твой враг умер, хотя преемник его — того же поля ягода.

— Один хуже другого! — проговорила Абда. — А мы все мечтаем о спокойной жизни…

Мужчины, услышав о возвращении Шафеи, сбежались, бросив все. Они встречали его теплыми объятиями и радостными приветствиями. Окруженный родственниками, Рифаа по-прежнему смотрел на все внимательно и с любопытством. На сердце у него постепенно отлегло, и расставание с аль-Мукаттамом уже не казалось столь тяжелым. Он оглядывался вокруг, пока глаза его не остановились на окне первого дома на улице, в котором он заметил девушку: она с интересом его разглядывала. Стоило их взглядам встретиться, как она отвела глаза и стала смотреть поверх него. Один из друзей отца, заметив это, шепнул:

— Айша, дочь Ханфаса. Один взгляд на нее — и будешь зарезан.

Рифаа покраснел, а Абда оправдывалась:

— Он у нас не такой. Просто впервые очутился в родном квартале.

Неожиданно из этого дома важной походкой вышел усатый набычившийся мужчина. На нем была просторная галабея, лицо в синяках и шрамах. В толпе негромко повторили: «Ханфас! Ханфас!» Гаввад взял Шафеи за руку и подвел его к мужчине, обратившись:

— Приветствую благодетеля квартала Габаль! Разреши представить тебе нашего брата — плотника Шафеи. Он вернулся в квартал после двадцати лет скитаний.

Ханфас бросил на Шафеи равнодушный взгляд и долго делал вид, что не замечает его протянутой руки, но потом все же с каменным лицом подал руку, безразлично пробурчав:

— Привет.

Рифаа посмотрел на Ханфаса с возмущением, но мать шепнула ему на ухо, чтобы он подошел поздороваться. Сделав над собой усилие, Рифаа подошел и протянул Ханфасу руку.

— Мой сын Рифаа, — представил его Шафеи.

Ханфас смерил юношу презрительным взглядом, который жители улицы растолковали как неприятие необычно утонченного для этих мест внешнего вида юноши. Небрежно пожав ему руку, Ханфас обернулся к Шафеи:

— Не забыл, пока отсутствовал, порядки на нашей улице?

Шафеи сразу понял, что тот имеет в виду, и ответил, пытаясь скрыть смятение:

— Мы всегда готовы тебе услужить, господин!

Ханфас с подозрением глянул ему в лицо:

— А чтой-то ты бросил все и покинул квартал?

Шафеи замялся: что бы ответить?

— Удрал от Занфаля? — спросил Ханфас.

Гаввад поспешил вмешаться:

— Ну, ничего такого, что нельзя было бы простить.

— Если рассердишь меня, — предупредил Ханфас, — из-под земли достану!

— Уважаемый, вот увидишь, мы будем самыми примерными, — умоляющим голосом пообещала Абда.

В окружении друзей семья Шафеи прибыла в дом ан-Наср, чтобы обустроиться там в свободных комнатах, как предложил им Гаввад. В окне, выходящем во внутренний двор, появилась удивительной красоты девушка. Она смотрелась в стекло, как в зеркало, и расчесывала волосы. Увидев прибывших, она не без кокетства спросила:

— Кто это так вышагивает, как жених на свадьбе?

Послышались смешки, и один из мужчин ответил:

— Твой новый сосед, Ясмина. Заселяется напротив.

— Да преумножит Господь число мужчин! — воскликнула она со смехом.

Глаза Ясмины безразлично скользнули по Абде и с восхищением остановились на Рифаа. Ее взгляд поразил Рифаа еще больше, чем взгляд дочери Ханфаса Айши. Как только он скрылся вслед за родителями за дверью напротив, Ясмина пропела:

— Мамочки, какой красавец!

46

При входе в дом ан-Наср Шафеи открыл плотницкую мастерскую. Утром Абда ходила на рынок за покупками, а Шафеи с сыном шли сюда, садились на пороге и ждали заказов, которые обеспечат им заработок. У главы семейства еще оставались сбережения, которых должно было хватить на месяц, но не больше, и он беспокоился. Однажды, посмотрев на крытую галерею дома, ведущую во внутренний двор, он сказал:

— Именно в этом священном коридоре Габаль утопил наших врагов.

Рифаа мечтательно смотрел на отца и улыбался.

— А вот на этом пятачке, — продолжал отец, — Адхам возвел свою лачугу. Здесь-то все и происходило. В ней аль-Габаляуи благословил своего сына, даровав ему прощение.

Рифаа улыбнулся еще шире, задумавшись: это место навевало прекраснейшие из воспоминаний рода. Не будь время столь беспощадно, оно сохранило бы следы ног аль-Габаляуи и Адхама, а ветер вторил бы их дыханию. Из этих окон лилась вода на головы надсмотрщиков, угодивших в яму. А ведь вода обрушивалась на врагов и из окна Ясмины тоже. А сегодня за шторами можно поймать только испуганные взгляды. Время сыграло злую шутку со всеми великими событиями… Габаль тогда во дворе поджидал врагов, окруженный слабыми сородичами, однако они одержали победу.

— Габаль выиграл битву, отец, но что толку от этой победы?

Шафеи тяжело вздохнул.

— Мы дали обет не задумываться над этим. Видел Ханфаса?

В этот момент его позвал кокетливый голосок:

— Эй, дядюшка! Плотник!

Отец и сын осуждающе переглянулись. Шафеи встал, задрал голову и увидел высунувшуюся из окна Ясмину. Ее длинные косы свисали, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Чего тебе? — проворчал он.

Девушка продолжала все в том же игривом духе:

— Отправь ко мне своего сына, пусть заберет в починку обеденный стол.

Шафеи вернулся на место со словами: «Положись на волю Всевышнего!» Дверь в комнату оказалась открытой: его ждали. Рифаа кашлянул, услышав приглашение, вошел и увидел девушку в коричневой галабее с белой отделкой у ворота и на груди. Также он заметил, что девушка была босая. Она пристально смотрела на него, не произнося ни слова, будто проверяя, какое впечатление производит. Но когда поняла, что мысли его невинны, указала на столик с тремя ножками, стоявший в углу гостиной, и сказала:

— Четвертая ножка под диваном. Прошу тебя, почини и покрой заново лаком.

— К твоим услугам, госпожа, — сухо ответил Рифаа.

— А сколько это будет стоить?

— Спроси у отца.

— А ты? Не знаешь цен? — вздохнула она.

— Цену спрашивают у отца.

Девушка не сводила с него глаз.

— А кто будет чинить?

— Я. Но под его присмотром и с его помощью.

Ясмина вдруг рассмеялась:

— Батыха, младший надсмотрщик, мельче тебя, но он один может раскидать толпу, а ты не можешь самостоятельно даже ножку привинтить.

Рифаа, решив закончить на этом разговор, ответил:

— Главное, что стол вернется к тебе в лучшем виде.

Достав из-под дивана ножку, он взвалил стол на плечи и направился к выходу, попрощавшись:

— Будь здорова.

Когда он опустил стол перед отцом в мастерской, Шафеи недовольно рассмотрел его со всех сторон и сказал:

— Честно, я бы предпочел, чтобы первый заказ поступил из места почище.

Рифаа, ответил, не поняв:

— Там вовсе не грязно, отец. Она же одна живет.

— Нет ничего опаснее одинокой женщины!

— Но, может, ей нужен добрый совет?

— Наше дело плотничать, а не советы раздавать, — усмехнулся Шафеи. — Подай-ка сюда клей!

Вечером Шафеи с сыном отправились в кофейню квартала Габаль. Поэт Гаввад сидел на своей скамейке, отхлебывая кофе. Хозяин кофейни Шалдам устроился недалеко от входа. А центральное место занял Ханфас, окруженный своими приспешниками. Шафеи и Рифаа подошли с ним поздороваться и, выразив почтение, опустились на свободные места рядом с Шалдамом. Шафеи сразу же заказал себе кальян, а для Рифаа — стакан чая с орехами. Воздух в кофейне казался спертым, застойным, в нем пахло мятой, гвоздикой и кальянным табаком. Под потолком клубились облака дыма. Лица посетителей были бледны, усы взъерошены, а веки еле поднимались. Время от времени слышался хрип, кашель, грубый смех, непристойные шутки. Из глубины квартала доносились крики мальчишек, распевающих:

У входа в кофейню лежала кошка. Вдруг она нырнула под лавку и зашипела, а спустя мгновение выскочила на улицу с мышью в зубах. Рифаа с отвращением отставил свой стакан в сторону, поднял глаза и увидел, как Ханфас сплюнул.

— Когда наконец начнешь, старая развалина? — прикрикнул Ханфас на Гаввада. Тот заулыбался, кивнул и взял в руки инструмент. В первую очередь он пропел приветствие управляющему имением Ихабу, во вторую — главному надсмотрщику Баюми, а в третью — Ханфасу, преемнику Габаля. Поэт начал свой рассказ: «Однажды Адхам сидел в конторе имения, принимая арендаторов и записывая их имена в тетрадь. И услышал он голос, назвавший имя — Идрис аль-Габаляуи. От испуга Адхам поднял голову и увидел перед собою брата…». Он продолжал рассказывать, все внимательно его слушали. Рифаа же следил за ним с замиранием сердца — именно эту историю в исполнении этого поэта слушала его мать. Сколько раз она говорила ему: «Наша улица — улица преданий». Их действительно нельзя было не полюбить! В них он находил утешение печали, которую вызывали воспоминания о радостях, оставленных в прошлом на рынке аль-Мукаттам. Они — бальзам для его сердца, сжигаемого неизвестной любовью. Столь же неизвестной, как неизвестен был ему Большой Дом, закрытый от всего мира, без признаков жизни, если не считать раскачивающихся крон смоковниц, пальм и тутовых деревьев. Кроме этих деревьев и преданий, не было других доказательств существования аль-Габаляуи. А доказательство того, что он, Рифаа, потомок аль-Габаляуи, нащупали руки слепого Гаввада.

Надвигалась ночь. Дядюшка Шафеи раскуривал уже третью трубку. На улице стихли голоса зазывающих бродячих торговцев и возня ребятни. Кроме доносившихся издалека ударов дарбуки[12] и воплей женщины, которую избивал муж, слышалась только музыка ребаба. А тем временем решалась судьба Адхама, за которым Умайма отправлялась в пустыню. Так же и мать покидала квартал, когда моя жизнь билась в ее чреве. Да будут прокляты эти надсмотрщики вместе с котами, в зубах которых мыши испускают последний дух! Проклятье каждому взгляду, полному насмешки, каждой улыбке, от которой веет холодом! Будь проклят тот, кто встречает вернувшегося словами: «От гнева моего тебе не скрыться!» Да будут прокляты те, кто запугивает и лицемерит. У Адхама не осталось ничего, кроме пустыни. И вот поэт уже поет одну из тех непристойных песен, которые горланил Идрис. Рифаа склонился к отцу и шепнул ему на ухо:

— Я хочу побывать в других кофейнях тоже.

— Но наша кофейня лучшая на улице! — удивился отец.

— А о чем поют поэты там?

— Те же истории, только рассказывают их иначе.

Шалдам услышал, о чем они шепчутся.

— Нет людей более лживых, чем на нашей улице. А самые большие лжецы из них — поэты. В другой кофейне ты можешь услышать, что Габаль назвался сыном всей улицы. Но это не так. Он признавал себя только сыном рода Хамдан.

— Поэт любой ценой готов ублажить слушателя, — заметил Шафеи.

— Надсмотрщиков он готов ублажать! — шепотом поправил его Шалдам.

Около полуночи отец с сыном ушли из заведения. Тьма была такой густой, что казалось, она оживает. Слышались мужские голоса, доносившиеся как будто из пустоты. В чьей-то невидимой руке догорал огонек сигареты, похожий на падающую звезду.

— Понравилось тебе сказание? — спросил отец.

— Прекраснейшее из того, что я когда-либо слышал!

— Дядюшка Гаввад полюбил тебя, — засмеялся Шафеи. — Что он сказал тебе в перерыве?

— Пригласил в гости.

— Как быстро ты нравишься людям! Но как же медленно ты учишься!

— Ну, мне еще всю жизнь плотничать, — оправдался Рифаа. — Мне так хочется побывать во всех кофейнях!

В темноте они нашли вход во двор дома. Из комнаты Ясмины раздавались крики пьяных. Кто-то пел:

— А я думал, она живет одна… — опешил Рифаа.

— Ты многого не замечаешь, блаженный! — вздохнул в ответ отец.

Они стали медленно и осторожно подниматься по лестнице. И вдруг Рифаа сообщил:

— Отец, мне надо зайти к дядюшке Гавваду.

47

Рифаа постучал в дверь поэта Гаввада, в третьем по счету доме в квартале Габаль. Во внутреннем дворе женщины, вышедшие кто постирать белье, кто приготовить еду, перебрасывались грубостями. Рифаа перегнулся через перила галереи. Основной скандал разгорался между двумя хозяйками. Одна, дети которой возились у таза со стираным бельем, размахивала руками в мыльной пене. Другая стояла у лестницы и, засучив рукава, отвечала на брань словами еще крепче, приправляя их неприличными покачиваниями бедер. Остальные женщины разделились на два лагеря. Стены еле выдерживали их ор и грязные ругательства. Не успев войти во двор, Рифаа вздрогнул от всего увиденного и услышанного, и сразу же направился к двери поэта от греха подальше. И женщины туда же! И даже кошки! Что говорить о надсмотрщиках?! У каждого на руках когти, на языке — яд, а в сердцах — страх и ненависть. Воздух чист лишь в пустыне аль-Мукаттама и в Большом Доме, где его владелец один наслаждается покоем! Дверь открылась, его с улыбкой встречал слепец.

— Добро пожаловать, сын моего брата! — впустил его Гаввад.

Едва переступив порог, Рифаа вдохнул аромат благовоний, какой может быть только на небесах. Он последовал за хозяином в маленькую квадратную комнатку, по периметру которой были разложены тюфяки, а по центру лежала расшитая циновка. При закрытых оконных ставнях в комнате стоял полумрак. Потолок вокруг светильника был расписан изображениями голубей и других птиц. Поэт сел на тюфяк и, когда Рифаа опустился рядом с ним, сказал:

— Мы приготовили кофе.

Он позвал жену. Появилась женщина с кофе на подносе.

— Вот, Умм Бахатырха, это Рифаа, сын Шафеи.

Женщина присела со стороны мужа и принялась разливать кофе по чашечкам.

— Добро пожаловать, сынок, — приветствовала она Рифаа.

Она выглядела на пятьдесят с небольшим, стройная, крепкого сложения, с острым взглядом и татуировкой на подбородке. Кивая на гостя, Гаввад сказал:

— Он слушал мои истории затаив дыхание, Умм Бахатырха. В таких поклонниках поэт черпает вдохновение. А остальные, накурившись гашиша, быстро впадают в полудрему.

— Ничего, ему они тоже скоро надоедят, — отшутилась Умм Бахатырха.

— Это все бесы говорят в тебе! — разозлился муж и для Рифаа пояснил: — Жена занимается изгнанием бесов.

Рифаа внимательно посмотрел на женщину, и глаза их встретились, когда она протягивала ему чашку с кофе. Как привлекал его грохот трещоток, стоявший во время этого обряда на рынке аль-Мукаттам! Сердце начинало биться в их ритме, он останавливался посреди дороги, задирал голову и смотрел на окна, провожая взглядом вылетающий из них дым курящихся благовоний и следя за головами участников действа.

— Что ты слышал о нашем квартале? — спросил его поэт.

— Мне рассказывал о нем отец, да и мать тоже. Но сердце мое — там, где я жил. Меня мало заботило имение и его проблемы. Я только удивлялся, насколько многочисленны были жертвы. Но мать научила меня относиться к нему со спокойной любовью.

Печально покачав головой, Гаввад спросил:

— О какой любви идет речь, когда мы живем в нищете, а над нашими головами занесены дубинки?

Рифаа ничего не ответил. Не потому, что ему нечего было сказать, а потому что взгляд его остановился на странной картине на правой стене. Такие обычно висят в кофейнях. Картина была написана маслом и изображала огромного роста мужчину, рядом с которым дома казались настолько маленькими, что их можно было принять за игрушечные.

— Кто это изображен? — спросил юноша.

— Аль-Габаляуи, — ответила ему Умм Бахатырха.

— Разве его кто-нибудь видел?

— Нет, конечно, — сказал Гаввад, — из нашего поколения его никто не видел. Даже Габаль не смог разглядеть его в темноте, когда встретился с ним в пустыне. Но художник изобразил его таким, как описывают его предания.

Рифаа вздохнул:

— Почему он закрылся от внуков?

— Говорят, старость… Кто знает, как он сейчас живет? Но если бы он открыл двери, ни один человек с нашей улицы не остался бы в своем грязном жилище.

— А ты не можешь…

Но Умм Бахатырха не дала ему договорить:

— И не думай о нем. Если жители нашей улицы заведут разговор о владельце, обязательно вспомнят и о самом имении, а закончится это для них только неприятностями.

Рифаа растерянно покачал головой.

— Как же можно забыть о таком деде, как наш?

— А так же, как он. Он ведь о нас не думает.

Рифаа снова поднял глаза на картину.

— Но ведь с Габалем он встретился, с ним он говорил!

— Да, но когда Габаль умер, пришел Занфаль, а после Ханфас… Как будто ничего и не было.

Засмеявшись, Гаввад обратился к жене:

— Нашей улице нужен такой человек, который изгнал бы надсмотрщиков, как ты изгоняешь бесов из одержимых.

Рифаа улыбнулся:

— Тетушка, настоящие бесы — наши надсмотрщики. Если бы ты видела, как Ханфас встретил отца!

— Мне нет до них дела! Мои бесы другого рода и подчиняются мне так же, как змеи повиновались Габалю. У меня для них есть все, что они любят, чтобы выманить их — благовония из Судана, абиссинские амулеты и песни о султанах.

Рифаа это заинтересовало.

— А откуда у тебя такая власть над ними?

Женщина бросила на него недоверчивый взгляд:

— У каждого свое ремесло. Вот отец твой, например, плотник. Мой же дар ниспослан мне свыше.

Рифаа допил остатки кофе и собрался было что-то сказать, но с улицы его позвал голос отца:

— Эй, Рифаа! Мой сын-лентяй!

Рифаа поднялся, подошел к окну и открыл его. Когда их глаза встретились, он крикнул:

— Пожалуйста, еще полчасика, отец!

Шафеи не мог ничего поделать, он пожал плечами и вернулся к себе в мастерскую. Когда Рифаа закрывал ставни, он, как в первый день, увидел в окне напротив Айшу. Ее взгляд был устремлен прямо на него. Ему даже показалось, что она улыбается, а глаза ее о чем-то говорят. Он застыл в нерешительности, но закрыл окно и вернулся на место. Гаввад, рассмеялся:

— Отец хочет сделать из тебя плотника. А сам-то ты чего хочешь?

— Мне суждено стать плотником, как отец, но меня привлекают предания и тайны духов. Расскажи мне о них, тетушка!

Женщина улыбнулась, соглашаясь немного поделиться с ним своими знаниями, и ответила:

— В каждом человеке сидит дух и управляет им. Но не все духи злые, не всех их нужно изгонять.

— А как отличить одного от другого?

— А это видно по поступкам. Ты, например, хороший мальчик, и твой дух заслуживает хорошего обращения. А вот в Баюми, Ханфасе и Батыхе сидит зло!

Рифаа наивно спросил:

— А у Ясмины дух злой?

— У вашей соседки? — усмехнулась промелькнувшей в голове мысли Умм Бахатырха. — По крайней мере мужчинам нашей улицы она нравится такой, какая есть!

— Я хочу знать все, — серьезно сказал Рифаа. — Не утаивайте от меня ничего!

— Никто ничего не скрывает от такого славного юноши, — вмешался Гаввад.

Умм Бахатырха задумалась:

— Хорошо. Приходи ко мне, когда сможешь, но с условием, что отец не будет сердиться. Люди, конечно, будут спрашивать, зачем такому юноше духи? Но знай, что все людские болезни — от них.

Рифаа слушал, разглядывая изображение аль-Габаляуи на стене.

48

Плотницкое дело было его профессией и его будущим.

Казалось, ничто другое его и не ждет. Но если к этому ремеслу душа у него не лежала, что же тогда могло его привлечь? Во всяком случае, это лучше, чем бегать до изнеможения с тележкой торговца или грузить мешки и корзины. А что до того, чтобы стать бандитом или записаться в надсмотрщики, — это было бы сущей мерзостью. Умм Бахатырха возбуждала его воображение как никто другой, если не считать портрета владельца имения на стене в доме поэта. Рифаа попросил отца заказать такую же картину для стены дома или мастерской, но тот отвечал, что это расходы, а зачем тратить деньги на какие-то фантазии? На что Рифаа мог возразить лишь одно — ему хочется видеть своего деда. Отец расхохотался и упрекнул: не лучше ли во время работы смотреть на рубанок? «Я же не вечен, — говорил отец. — Ты должен готовиться к тому дню, когда придется одному содержать мать, жену и детей». Но об этом Рифаа думал меньше, чем о том, что рассказывала и делала Умм Бахатырха. Особенно важными он считал ее рассказы о духах и размышлял над этим даже в то редкое время, когда заходил расслабиться в ту или иную кофейню. Даже сказания улицы не так глубоко волновали его, как слова Умм Бахатырхи. «Каждым человеком владеет дух. И каков господин, таков и его раб», — повторяла она.

Уже много вечеров он провел у нее, слушая треск колотушек и наблюдая за укрощением бесов. К ней шли больные — кто приходил сам в полном изнеможении, кого приносили закованным в цепи, опасаясь исходящего от него зла. Зажигались благовония, на каждый случай особые, а колотушки выбивали ритм, которого требовал дух. И тогда происходили чудеса. На каждого беса находилось свое снадобье. Но что же могло подействовать на бесов, вселившихся в управляющего и его надсмотрщиков? Эти злодеи насмехались над всеми обрядами, как будто они не оказывали на них никакого действия. Беса можно было успокоить окуриванием и ритмичными ударами трещоток, а единственный способ избавиться от надсмотрщиков — убить их. Как усмирить беса гармонией и красотой? Ради этого Рифаа и хотел научиться всем секретам обряда. Он сообщил Умм Бахатырхе, что желает этого всем сердцем. «Ты мечтаешь о больших деньгах?» — спросила его женщина. Рифаа ответил, что он мечтает лишь о том, чтобы очистить квартал от зла, а не о богатстве. Женщина посмеялась над тем, что он первый мужчина, который интересуется этой профессией. Но что же его привлекло? «Самое мудрое в твоем ремесле, — ответил он, — это то, что ты побеждаешь зло добром». И когда женщина стала посвящать Рифаа в свои тайны, он почувствовал себя счастливым. От переполнявшей его радости он стал часто подниматься на крышу дома на рассвете, чтобы полюбоваться рождением дня. Но еще больше, чем наблюдать звезды, вслушиваться в тишину или дожидаться пения петухов, ему нравилось смотреть на Большой Дом. Он подолгу вглядывался в него сквозь деревья и спрашивал: «Где ты, дед? Почему не покажешься, хотя бы на мгновение? Почему ты ни разу не вышел? Почему молчишь? Хотя бы слово! Разве ты не знаешь, что только одно твое слово может перевернуть жизнь жителей нашей улицы? Или тебе нравится, что здесь творится? Как красивы деревья вокруг твоего дома! Я люблю их потому, что их любишь ты. И я смотрю на них, чтобы поймать твой взгляд, коснувшийся их». Однако каждый раз, когда Рифаа делился своими мыслями с отцом, тот отвечал ему укором: «А твоя работа, лентяй? Сверстники из кожи вон лезут в поисках заработка или же сотрясают улицу, взявшись за дубинки». Однажды, когда семья собралась после обеда, Абда с улыбкой обратилась к мужу:

— Скажи ему!

Рифаа понял, что речь идет о нем, и вопросительно посмотрел на отца, однако тот ответил жене:

— Сначала ты скажи ему, что хотела!

Абда с восхищением посмотрела на сына и сказала:

— Хорошая новость, Рифаа! Ко мне заходила госпожа Закия, жена нашего надсмотрщика Ханфаса. Я тоже посетила ее в ответ как положено. Она тепло встретила меня и познакомила с дочерью Айшей. Девушка красива как луна! В следующий раз она пришла уже с дочерью.

Шафеи, поднося чашку с кофе ко рту, украдкой наблюдал за сыном, чтобы видеть, какое впечатление производит на него рассказ матери. Он покачал головой, предвидя, как сложен будет этот разговор, и торжественно произнес:

— Такой чести в нашем квартале еще не каждая семья удостоится. Подумать только, жена и дочь Ханфаса навещают наш дом!

Рифаа растерянно поднял глаза на мать. Она с прежним восторгом продолжала:

— А какой роскошный у них дом! Мягкие кресла, дорогой ковер, на всех окнах и дверях шторы!

Рифаа возмутился:

— Все это добро на деньги, отнятые у рода Габаль!

— Мы же договорились не касаться этой темы! — проговорил Шафеи, скривив улыбку.

Абда встревожилась:

— Достаточно будет упомянуть о том, что Ханфас — господин рода Габаль, а дружба с его семейством — большое счастье!

— Поздравляю тебя с таким счастьем! — не скрывая раздражения, воскликнул Рифаа.

Мать с отцом обменялись многозначительными взглядами, после чего Абда сказала:

— А Айша приходила не просто так.

Предчувствуя недоброе, Рифаа спросил:

— А зачем?

Шафеи засмеялся и безнадежно махнул рукой:

— Сначала надо было ему рассказать, как поженились мы с тобой!

— Не надо! — вскричал Рифаа.

— Почему? Что с тобой? Ты как девица.

Абда старалась и соблазнить, и уговорить сына одновременно:

— Ты теперь можешь сделать так, чтобы мы получили доступ к управлению имением. Если посватаешься, тебе не откажут. Даже Ханфас дает свое согласие! Если бы жена его не была уверена в том, что повлияет на мужа, она бы не пришла с этим предложением! Ты займешь такое высокое положение, что вся улица умрет от зависти!

Отец усмехнулся:

— Как знать, может, когда-нибудь ты станешь управляющим, или мы увидим в этом кресле одного из твоих отпрысков?

— И это говоришь ты, отец?! Ты забыл, почему двадцать лет назад бежал с этой улицы?

Шафеи в недоумении захлопал глазами.

— Сегодня мы живем как все. Но надо воспользоваться такой возможностью, если она сама идет к тебе в руки.

Рифаа, словно обращаясь к самому себе, пробормотал:

— Как же я могу породниться со злым духом, если целыми днями только и думаю о том, как его изгнать?

— Я никогда не мечтал о большем, чем сделать из тебя ремесленника, но судьба предоставила тебе шанс занять завидное положение в нашем квартале, — вспылил Шафеи. — А ты только и думаешь о том, чтобы уподобиться знахарке. Стыд какой! Скажи, какая муха тебя укусила? Обещай, что женишься и не будешь делать из нас посмешище.

— Я не женюсь на ней, отец!

Шафеи не принял его ответа.

— Я сам пойду к Ханфасу и буду просить породниться с нами.

— Не делай этого, отец!

— Тогда объясни мне, что с тобой, мальчик?

— Не сердись на него, ты же знаешь, какой он! — взмолилась Абда.

— Лучше бы не знал! Вся улица презирает нас за его чувствительность.

— Дай ему время подумать.

— Все его сверстники уже обзавелись детьми и твердо стоят на ногах! — Шафеи со злобой взглянул на сына и сердито спросил: — Ты такой бледный, будто не мужчина!

Рифаа вздохнул. Грудь его вздрогнула, он уже был готов расплакаться. Гнев сжирает последние отцовские чувства. Почему здесь с ним жестоки настолько, что дом стал тюрьмой? Ему захотелось оказаться в другом месте, среди других людей.

— Не мучай меня, отец, — сказал он осипшим голосом.

— Это ты мучаешь меня с тех пор, как родился!

Рифаа опустил голову, пряча от родителей лицо. Шафеи попытался обуздать свой гнев и понизил тон:

— Боишься? Или вообще не хочешь жениться? Признайся или отправляйся к Умм Бахатырхе, она, вероятно, поняла о тебе то, чего не поняли мы.

— Нет! — воскликнул Рифаа.

Он внезапно встал и вышел из комнаты.

49

Дядюшка Шафеи спустился, чтобы открыть мастерскую, и вопреки своим ожиданиям не обнаружил там Рифаа. Звать его он не стал, сказав самому себе, что разумнее не показывать обеспокоенность его отсутствием. День медленно потек. Лучи солнца уже спускались по стене к куче опилок у ног Шафеи, а Рифаа все не объявлялся. Наступил вечер, и Шафеи, раздраженный и вне себя от гнева, закрыл лавку. Как обычно, он направился в кофейню Шалдама и сел на свое место. Увидев, что поэт Гаввад пришел один, он очень удивился:

— Где же тогда Рифаа?

Нащупывая дорогу к лавке, поэт ответил:

— Я не видел его со вчерашнего дня.

— А я не видел его с тех пор, как он ушел от нас после обеда.

Гаввад вскинул седые брови и спросил, выпрямив спину и прижав к себе ребаб:

— Между вами что-то произошло?

Не ответив, Шафеи резко поднялся и покинул кофейню. Шалдаму была непонятна озабоченность Шафеи, и он рассмеялся:

— Такого в нашем квартале не случалось с тех пор, как Идрис сколотил свою лачугу. В детстве я пропадал целыми днями, и ни у кого голова обо мне не болела. А когда я возвращался, отец, да примет Всевышний его душу, кричал: «Чего тебя принесло, собачий сын?» Сидящий в центре Ханфас добавил:

— Значит, он не был уверен, что ты его сын!

Кофейня взорвалась от смеха. Кто-то похвалил Ханфаса за тонкое чувство юмора. Шафеи же направился домой. И когда он спросил жену, не вернулся ли Рифаа, женщину охватила тревога: «Я думала, он с тобой, в мастерской, как всегда». Она разнервничалась еще больше, когда муж сообщил ей, что и у Гаввада сегодня Рифаа не появлялся.

— Куда же он тогда делся? — спросила жена.

Послышался голос Ясмины, которая подзывала к окну торговца инжиром. Абда с сомнением посмотрела на Шафеи. Он покачал головой и сухо засмеялся.

— Такая, как эта, и избавляет от сомнений! — сказала Абда.

Только от отчаяния Шафеи пошел в дом Ясмины. Он постучал, и она открыла. Удивившись, она отступила назад.

— Вы?! — спросила она с торжествующим видом.

Мужчина отвел глаза от ее прозрачной рубашки и грустно спросил:

— Рифаа у тебя?

Ее удивление только возросло:

— Рифаа?!

Шафеи смутился. Она указала внутрь:

— Посмотри сам!

Шафеи повернулся, чтобы уйти.

— Что, сегодня он стал совершеннолетним? — бросила она ему вслед со смехом.

Он услышал, как она обратилась к кому-то в комнате:

— В наши дни за юношей следят строже, чем за девицей!

Абда ждала его в галерее.

— Давай вместе сходим на аль-Мукаттам, — предложила она.

— Накажи его Господь, — вспылил Шафеи. — И это награда за целый день изнурительного труда!

До рынка аль-Мукаттам они доехали на повозке, запряженной ослом, расспросили там о сыне всех старых соседей и знакомых, но безрезультатно. Конечно, бывало, что он отсутствовал часами, бродя по пустыне и забираясь в горы, но никому и в голову не приходило задерживаться там до столь позднего часа. Они вернулись в квартал ни с чем, обеспокоенные еще больше. Все уже обсуждали исчезновение Рифаа, а несколько дней спустя высмеивали это в кофейне, в доме Ясмины, да и во всем квартале. Люди придумывали все новые шутки о его перепуганных родителях. Умм Бахатырха и дядюшка Гаввад были единственными, кто разделял несчастье Шафеи и Абды. «Куда же он пошел? — сокрушался Гаввад. — Он ведь не такой. Иначе мы бы так не огорчались». А однажды пьяный Батыха заорал на улице «Люди добрые! Мальчика не видали?» — будто речь шла о маленьком ребенке. Квартал разразился смехом, а ребятня принялась его передразнивать. От горя Абда слегла, а Шафеи продолжал работать в мастерской, рассеянный, с покрасневшими от бессонницы глазами. Закия же, жена Ханфаса, больше не навещала Абду и при встрече делала вид, что незнакома с ней. Однажды Шафеи распиливал доску, когда услышал крик возвращающейся Ясмины:

— Дядя Шафеи! Смотри!

Она указала туда, где у самой пустыни кончалась улица. С пилой в руках Шафеи вышел из мастерской и увидел сына, неуверенным шагом бредущего домой. Шафеи бросил инструмент у дверей и побежал ему навстречу. С удивлением разглядывая Рифаа, он схватил его за руки:

— Рифаа! Где ты был?! Ты не думал о том, что мы переживаем за тебя? Несчастная мать чуть не умерла от отчаяния.

Юноша ничего не ответил. Отцу бросилась в глаза его худоба.

— Ты заболел? — спросил он.

Рифаа в смятении сказал:

— Нет. Пойдем к матери!

Подошедшая к ним Ясмина недоверчиво спросила у Рифаа:

— И где же ты был?

Он даже не посмотрел в ее сторону. Вокруг собрались мальчишки. Они с отцом направились в дом, а вместе с ними Умм Бахатырха и дядюшка Гаввад. Абда, увидев Рифаа, вскочила с постели, прижала сына к груди и слабым голосом проговорила:

— Да простит тебя Господь… Тебе все равно, что с матерью?

Он взял ее ладонь в руки, усадил на кровать, сел рядом и сказал:

— Мне жаль…

Шафеи хмурился, как туча, но в глубине души был доволен, на сердце у него посветлело.

— Мы мечтали видеть тебя счастливым! — с упреком сказал он.

Со слезами на глазах Абда спросила:

— Решил, что мы женим тебя насильно?!

— Я устал, — грустно ответил он.

— Где же ты пропадал? — спросили они хором.

Рифаа вздохнул:

— Мир мне опостылел, и я ушел в пустыню. Необходимо было побыть одному. Я не покидал пустыню даже, чтобы купить еды.

Отец ударил себя ладонью в лоб с криком:

— Разве разумный человек так поступает?!

— Оставьте его в покое, — сказала Умм Бахатырха. — У меня есть опыт в подобных делах. Такому юноше ничего нельзя навязывать, отец.

Абда взяла сына за руку:

— Мы хотели, чтобы он был счастлив. Но что случилось, то случилось. Как же ты осунулся, сынок!

— Все показывают на нас пальцем. Такого в нашем квартале не было, — обиженно заметил отец.

— Его состояние мне знакомо, Шафеи, — вмешалась Умм Бахатырха. — Поверь мне. Он не похож на остальных.

— Мы стали посмешищем своей улицы, — грустно пробурчал Шафеи.

— Потому что такого человека в нашем квартале еще не было, — рассердилась Умм Бахатырха.

— Остается только сожалеть…

— Не гневи Бога! Сам не знаешь, что несешь. Слушай, что тебе говорят!

50

Все говорило о том, что в мастерской кипит работа. С одной стороны стола стоял Шафеи, распиливая доску, с другой — Рифаа, забивавший молотком гвозди. Под столом выросла уже целая гора опилок. Вдоль стен были прислонены оконные рамы и дверные створки. Посреди комнаты друг на друге стояли новые, отполированные до блеска ящики, которые оставалось только покрыть лаком. Ощущался отчетливый запах дерева, слышался звук пилы, стук, скрип и бульканье кальяна, который курили клиенты, беседовавшие у входа в мастерскую. Один из них, Хигази, обратился к Шафеи:

— Посмотрю, если сделаешь диван как надо, закажу у тебя приданое для дочери. Так вот… — продолжил он разговор с товарищами: — Мы живем в такое время! Если бы Габаль увидел, лишился бы рассудка.

Курившие с сожалением закачали головами. Могильщик же Бархум с улыбкой спросил у Шафеи:

— Ты так и не сделаешь для меня гроб? Ни за какие деньги?

На миг Шафеи выпустил из рук пилу и ответил:

— Клянусь, если здесь будет еще и гроб, заказчики разбегутся.

— Да, напоминание о смерти отпугнет людей, — согласился с ним Фарахат.

— Ваша беда в том, что вы боитесь смерти больше, чем следует, — снова сказал Хигази. — Поэтому вас унижают Ханфас с Баюми, а доходы с имения за вас получает Ихаб.

— А тебя разве смерть не пугает?

Сплюнув, Хигази ответил:

— Мы все ее боимся. Вот Габаль был сильным. Благодаря его силе род вернул свои права, которых мы лишились из-за собственной трусости.

Внезапно Рифаа перестал стучать молотком, вынул изо рта гвозди и сказал:

— Габаль хотел вернуть наши права по-доброму. Он не хотел применять насилие, ему просто пришлось защищаться.

Хигази усмехнулся:

— Скажи, сынок, ты хотя бы гвоздь можешь забить, не применяя силы?

Подумав, Рифаа ответил:

— Человек не дерево, уважаемый.

Уставившийся было на него отец, вернулся к работе.

— Правда в том, — продолжал Хигази, — что Габаль был самым сильным из надсмотрщиков, каких только знала наша улица. Он поднял народ, и они взялись за дубинки.

— Он хотел, чтобы они сами стали охранять квартал, — подхватил Фарахат. — И охранять не только свой род, а всех.

— А сейчас в роду только мыши да зайцы.

Вытерев нос тыльной стороной ладони, дядюшка Шафеи спросил:

— Какой цвет предпочитаете, Хигази?

— Выбери немаркий, чтобы долго оставался чистым, — ответил ему Хигази и продолжил: — Когда Даабас выколол глаз Каабальхе, Габаль выколол глаз и ему, и таким образом восстановил справедливость.

Рифаа громко вздохнул.

— Насилие недопустимо, — сказал он. — И днем и ночью мы видим, как людей бьют, калечат, убивают. Даже женщины царапают друг друга в кровь. Где же справедливость? Это ужаснее, чем было раньше!

Все затихли. Впервые заговорил Ханура:

— Этот юный проповедник презирает наш квартал. Он такой изнеженный. С чего бы это, мастер Шафеи?

— Да?!

— Да, он избалован.

Хигази обернулся к Рифаа и усмехнулся:

— Лучше найди себе невесту!

Раздался хохот. Шафеи нахмурился, а Рифаа залился краской.

— Сила… Сила… Без нее не восстановить справедливость! — все твердил Хигази.

Не обращая внимания на предостерегающие взгляды отца, Рифаа настаивал:

— На самом деле нашему кварталу не хватает милосердия.

— Хочешь пустить меня по миру? — прыснул могильщик Бархум.

Все загоготали. Кого-то даже прихватил приступ кашля. Со слезящимися от смеха глазами Хигази произнес:

— Габаль ходил к аль-Эфенди, прося справедливости и милости, а тот послал Заклата с его людьми. Если б вместо дубинок было милосердие, то Габаля бы со всем нашим родом истребили.

— Эй, вы! И у стен есть уши, — закричал Шафеи. — Если вас услышат, несдобровать.

— Он прав, — ответил Ханура. — Чего взять с гашишников? Пройди здесь Ханфас, и они начнут ему кланяться.

Потом он обратился к Рифаа:

— Не обижайся на нас, сынок! У любителей гашиша нет ни стыда, ни совести. Ты сам-то пробовал?

Шафеи рассмеялся:

— Ему не нравится. После двух затяжек он либо задыхается, либо засыпает.

— Этот парень — молодец! Кто-то говорит, что он занимается изгнанием бесов, как Умм Бахатырха. Другие считают его поэтом. Ведь он увлекается преданиями.

Хигази рассмеялся:

— Он так же против гашиша, как и против брака!

Бархум подозвал из кофейни мальчика, чтобы тот забрал кальян. Они поднялись и, попрощавшись, разошлись. Шафеи отбросил пилу и укоризненно посмотрел на сына.

— Не встревай в чужие разговоры!

Перед мастерской остановились мальчишки, чтобы поиграть. Рифаа обошел стол, взял отца за руку и отвел его в дальний угол подальше от чужих ушей. Казалось, он был взволнован: губы решительно сжаты, глаза излучают странный свет. Отец вопросительно уставился на него.

— Больше не могу молчать, — сказал Рифаа.

Отец разозлился: каких еще неприятностей от него ждать? Все время он проводит в доме Умм Бахатырхи. Часами уединяется за скалой Хинд. Стоит ему пробыть в мастерской какое-то время, как он вступает в споры.

— Как ты себя чувствуешь?

Неожиданно спокойно Рифаа ответил:

— Я не могу скрывать от тебя то, о чем постоянно думаю.

— И о чем ты думаешь?

Рифаа подошел еще ближе.

— Вчера в полночь, как только я вышел из дома поэта, мне захотелось прогуляться, и я направился в сторону пустыни. Я брел в темноте, пока не устал, выбрал место у стены Большого Дома и присел.

Шафеи внимательно слушал, глаза его говорили о том, что он жаждет продолжения.

— Я услышал незнакомый голос. Человек будто обращался сам к себе в темноте. Меня осенило: это голос нашего деда аль-Габаляуи.

Отец посмотрел сыну в лицо и изумленно проговорил:

— Голос аль-Габаляуи? С чего ты решил, что это он?

— Я не придумываю, — горячо продолжил Рифаа. — Факты говорят за себя. Я вскочил, повернулся в сторону дома и попятился, но не смог разглядеть его. Я ничего не видел в темноте.

— Слава Богу!

— Терпение, отец! Голос произнес: «Габаль выполнил свою миссию. Несмотря на это, дела пошли намного хуже!»

Шафеи почувствовал, как грудь его горит огнем, а лоб покрывается испариной. Дрожащим голосом он сказал:

— Многие сидели у стены, но никому ничего не слышалось.

— А я услышал, отец!

— Может, кто-то прилег неподалеку?

Рифаа отрицательно покачал головой.

— Голос доносился с той стороны стены!

— Как ты определил?

— Я крикнул: «Дед! Габаль умер. Его место заняли другие. Протяни нам руку помощи!»

Шафеи встревожился:

— Господи! Никто тебя не слышал?

Глаза Рифаа светились. Он продолжал:

— Дед слышал меня. Он ответил: «Стыдно молодому человеку что-то требовать от немощного старика. Хороший сын — тот, кто действует сам…» Я спросил его: «Что я против этих надсмотрщиков? Я слаб». И он ответил мне: «Слаб тот, кто глуп, кто не знает своих сил. А я не люблю глупцов».

— Ты уверен, что этот разговор действительно был? — спросил Шафеи в ужасе.

— Да. Клянусь Всевышним!

Шафеи застонал.

— Эти фантазии до добра не доведут, — с горечью проговорил он.

— Поверь мне, отец! Все, что я рассказал, — правда.

— Позволь мне все же усомниться, — сокрушался Шафеи.

Лицо Рифаа восторженно светилось:

— Сейчас я понимаю, что от меня требуется!

Отец ударил себя от отчаяния по лбу и воскликнул:

— А от тебя что-то еще требуется?!

— Да. Я слаб, но я не глуп. Хороший сын тот, кто действует.

Шафеи показалось, что его разрывает на куски.

— Ничего не выйдет! — закричал он. — Сам погибнешь и нас за собой потащишь!

Рифаа улыбнулся:

— Они убивают только тех, кто претендует на имение!

— А на что претендуешь ты?

— Адхам воспевал чистую, наполненную музыкой жизнь в саду. Габаль также потребовал права на имение, чтобы люди были счастливы. Мы вбили себе в голову, что жизнь станет легкой, если каждый получит свои права, что, получив их, он перестанет трудиться и заживет счастливо. Но к чему все это, если жить такой жизнью можно и без имения? Если захотеть, можно хоть с этого дня начать наслаждаться музыкой.

Шафеи облегченно вздохнул.

— Это тебе дед сказал?

— Он сказал, что не любит глупость. Он сказал, что глуп тот, кто не осознает, в чем заключается его сила. Я последний, кто будет призывать к кровопролитию за имение. Имение — ничто, отец. Счастье в пении. И на пути к счастью стоят только бесы, затаившиеся в нас. Не случайно я увлекся этой наукой. Это было волей Всевышнего. Провидение подтолкнуло меня к этому.

Шафеи еще раз облегченно выдохнул. Но пережитая им мука лишила его сил, и он повалился на кучу опилок, вытянул ноги и прислонился спиной к оконной раме, которая ждала своей очереди на починку. Он с усмешкой спросил сына:

— Как же мы сами не додумались до такой жизни? Ведь у нас есть Умм Бахатырха, которая практиковала здесь еще до твоего рождения.

— Она ждет, когда больной сам придет к ней. Она не ходит по домам.

Шафеи посмотрел в угол и с сомнением сказал:

— Посмотри, как кормит сейчас нас наше дело. Что же станется с нами завтра из-за твоих выдумок?

— Все будет хорошо, отец. Исцеление больных придется не по вкусу только бесам, — с воодушевлением ответил Рифаа.

И мастерская осветилась лучами заходящего солнца, которые отразились в зеркале шкафа.

51

Тревога поселилась в доме Шафеи. Хотя он рассказал жене лишь о том, что Рифаа слышал голос деда и разговаривал с ним, после чего решил ходить по домам несчастных, чтобы избавлять их от бесов, Абду охватил страх, и она постоянно перебирала в голове возможные последствия. Рифаа дома не было. Издалека, со стороны соседнего квартала, доносились удары барабанов и радостные свадебные крики. Отважившись посмотреть правде в лицо, Абда грустно заключила:

— Рифаа не врет.

— Это его иллюзии, — недовольно отозвался Шафеи, — как у всех у нас.

— И как понимать то, что он слышал?

— Откуда мне знать?

— Одно несомненно — дед наш жив.

— Горе нам, если об этом узнают!

— Мы сохраним это в тайне. Молю Бога, чтобы он занялся лишь врачеванием душ и не интересовался имением. Если он никому не будет мешать, нас не тронут.

— В нашем квартале полно тех, кто страдает ни за что, — холодно ответил Шафеи.

Свадебные песни заглушил переполох в коридоре. Шафеи и Абда выглянули в окно и увидели толпящихся там людей. В свете фонаря, который держал один из мужчин, они различили лица Хигази, Бархума, Фарахата, Хануры и других. Толпа громко кричала, но в шуме невозможно было ничего разобрать. Вдруг кто-то четко произнес: «На карту поставлена честь рода Габаль. Никому не дадим ее опорочить». Задрожав, Абда прошептала мужу на ухо:

— Наша тайна раскрыта!

Шафеи, охнув, отступил от окна:

— У меня было предчувствие!

Несмотря на опасность, он бросился из дома, жена выбежала следом. Шафеи растолкал людей, крича срывающимся голосом:

— Рифаа!.. Где ты, Рифаа?

Но Рифаа среди них он не увидел, никто не отозвался на его крик. К нему подошел Хигази и громко, чтобы Шафеи услышал его в этой неразберихе, спросил:

— Опять он куда-то запропастился?

— Слушай, посмотри, как играют с честью рода Габаль! — обратился к нему Фарахат.

— Помните о Всевышнем! Простите друг друга! — вскричала Абда.

Но гнев людей нарастал. Один кричал: «Эта женщина — сумасшедшая!» Другой вопил: «Она не знает, что такое честь!» Сердце Шафеи наполнилось страхом, и он спросил Хигази:

— Где мой сын?

Хигази прошел сквозь толпу к двери и громко позвал:

— Рифаа!.. Иди сюда! Отец тебя ищет!

Шафеи растерялся, он-то думал, что сына схватили и он сидит связанный где-нибудь в углу. Вдруг в свете фонаря появился Рифаа. Шафеи подхватил его и потащил к Абде. В это мгновение с другим фонарем подошли мрачные и злые Шалдам и Ханфас. Все взгляды обратились в их сторону.

— Что тут у вас? — низким голосом спросил Ханфас.

— Ясмина позорит нас, — отозвались многие в один голос.

Извозчик Зайтуна выступил вперед:

— Я только что видел, как она выходила с черного входа дома Баюми. Я проследил за ней и спросил, что она там делала. Она оказалась пьяной! От нее так разит, что весь коридор пропах. Она вырвалась и закрылась. Вот и подумайте, что может делать пьяная женщина в доме надсмотрщика?!

Шафеи и Абда облегченно вздохнули. Нервы же Ханфаса были на пределе. Он понимал, что его звание надсмотрщика под угрозой. Если не наказать Ясмину по всей строгости, можно потерять авторитет у рода Габаль. Если позволить этим разгневанным людям наброситься на нее, он попадет в щекотливое положение перед Баюми, охраняющим всю улицу. Что же делать? Представители рода Габаль все прибывали и прибывали, толпясь во дворе и на улице перед домом. Положение Ханфаса становилось затруднительным. Раздались крики:

— Выгнать ее из квартала!

— Шкуру с нее содрать сначала!

— Убейте ее!

Ясмина, которая внимательно прислушивалась к происходящему у окна, вскрикнула. Все уставились на Ханфаса.

— Разве не на Баюми они должны были обозлиться в первую очередь? — спросил Рифаа отца.

Многие, в том числе и Зайтуна, были вне себя от ярости.

— Она сама пошла в его дом! — ответил Зайтуна.

— Если не знаешь, что такое честь, помалкивай! — пригрозил Рифаа.

Отец сердито посмотрел на сына, но тот начал спорить:

— Баюми делал то же, что и все вы.

— Она из рода Габаль. Понимаешь?! — завопил как ужаленный Зайтуна.

— У парня нет понятия чести. Он глуп!

Шафеи пнул сына, чтобы тот замолчал.

— Пусть скажет Ханфас! — выкрикнул Бархум.

Сердце Ханфаса кипело злобой, он с трудом дышал. Ясмина взмолилась о помощи. Людей это только распаляло, и они с гневом смотрели на ее дверь, готовые в любую минуту выломать ее. Ясмина взвизгнула так, что сердце Рифаа не выдержало. Он вырвался из рук отца, протолкнулся к ее двери и закричал:

— Где ваше милосердие? Она слаба и напугана.

— Баба! — выругался на него Зайтуна.

Шафеи принялся уговаривать сына, но Рифаа не обращал внимания на его уговоры.

— Да простит тебя Бог! — ответил он Зайтуне и обратился к остальным: — Пожалейте ее! Делайте со мной, что хотите! Разве ее мольба не трогает ваши сердца?!

— Не слушайте этого идиота! — сказал Зайтуна. — Твое слово, Ханфас! Твое слово!

— Хотите, я женюсь на ней?! — спросил Рифаа.

В ответ прозвучали гневные выкрики и насмешки.

— Она должна получить по заслугам. Вот чего мы хотим! — сказал Зайтуна.

— Тогда я сам накажу ее! — ответил Рифаа.

— Все должны в этом участвовать!

Однако мысль Рифаа показалась Ханфасу спасительной. Он был не уверен, но лучшего выхода не было. Ханфас нахмурился еще страшнее, чтобы скрыть свое бессилие, и произнес:

— Юноша согласен на ней жениться. Пусть так и будет!

Ослепленный яростью, Зайтуна выкрикнул:

— Трусость одержала верх над честью!

Но тут же получил от Ханфаса удар кулаком, от которого его нос хрустнул и брызнул кровью. Закачавшись, он попятился. Было ясно: Ханфас нервничает и готов запугать любого, кто будет ему противоречить. Он обвел глазами лица, выхваченные светом фонаря, — на них был страх. Никто не пошевелился, чтобы оказать помощь побитому Зайтуне. Только Фарахат позлорадствовал: «Язык твой — враг твой». «Если бы не ты, мы не знали бы, что делать, Ханфас!» — воскликнул Бархум. «Гнев твой страшен!» — проговорил Ханура. Люди стали расходиться. В коридоре остались только Ханфас, Шалдам, Шафеи, Абда и Рифаа. Шафеи подошел к Ханфасу, чтобы выразить ему свое почтение, и протянул ему руку. Но тот презрительно взглянул на него и ударил тыльной стороной руки по его ладони так, что Шафеи взвыл. Жена и сын подбежали к нему. Ханфас покинул коридор, поливая бранью мужчин и женщин рода Габаль и самого Габаля. От боли Шафеи позабыл, в какой переплет попал Рифаа. Он опустил руку в горячую воду, и жена стала ее массировать.

— Наверняка это Закия настроила мужа против нас, — предположила Абда.

— Этот трус и не вспомнит, что именно наш глупый сын спас его от побоев Баюми!

52

Родители возлагали на Рифаа все свои надежды, и тем сильнее было их разочарование. Женившись на Ясмине, юноша превратится в ничто. Свадьбы еще не было, а всему их семейству уже перемывали косточки. Абда тайком плакала, пока глаза не опухли. Шафеи выглядел настолько мрачным, насколько мрачным казался ему весь мир. Однако все это они переживали в себе и старались избегать ссор с Рифаа. Ясмина, желая загладить произошедшее в тот вечер, поспешила в дом Шафеи и Абды, с плачем бросилась перед ними на колени, горячо поблагодарила их и объявила, что горько раскаивается в своем прошлом. Избежать этого брака уже было невозможно, так как юноша прилюдно дал обещание. Шафеи с женой пришлось смириться с неизбежностью. В душе у них происходила борьба: с одной стороны, они хотели соблюсти все традиции и устроить для Рифаа свадебное шествие, а с другой — что-то подсказывало: надо ограничиться посиделками дома и не нарываться на насмешки членов рода Габаль, которые и так подтрунивали над ними во всех кофейнях. Не в силах больше скрывать свое разочарование, Абда сказала:

— А я так хотела увидеть пышную свадьбу Рифаа! Единственный сын, и такой стыд!

— Никто из нашего рода не будет в этом участвовать! — недовольно отметил Шафеи.

— Лучше уж вернуться на рынок аль-Мукаттама, чем оставаться среди тех, кто нас презирает! — нахмурилась Абда.

Рифаа, сидевший у окна на солнце, вытянув ноги, ответил:

— Мы не уйдем из этого квартала, мама!

— Лучше б нам было не возвращаться!.. Тебе ведь хотелось остаться там?

— Это когда было?! — улыбнулся Рифаа. — Если мы уйдем, кто же тогда избавит род Габаль от бесов?

Шафеи разозлился:

— Да пропади они пропадом вместе со своими бесами!

Потом, немного помедлив, он спросил:

— Ты приведешь к нам в дом эту…

Рифаа не дал ему договорить:

— Я никого не собираюсь приводить в дом. Я сам уйду.

— Отец не имел этого в виду! — вскричала Абда.

— Я сам так хочу. Буду жить рядом. Из окон мы сможем видеть друг друга каждый день.

Несмотря на то что Шафеи был расстроен, он решил праздновать свадьбу, но как можно скромнее. Они украсили коридор и обе двери, позвали певца и повара, пригласили всех друзей и знакомых. Но приглашение приняли только дядюшка Гаввад, Умм Бахатырха, Хигази с семейством да пара бедняков, пришедших ради угощения. Рифаа стал первым юношей, чья свадьба проходила без праздничного шествия. Семья только прошла по коридору от одной двери до другой. Поскольку слушателей было мало, певец пел без вдохновения. Во время обеда Гаввад похвалил благородство и доброту Рифаа, добавив, что он сохранил мудрость и чистоту, хотя и живет в квартале, где в почете наглость, сила и разврат. Вдруг мальчишки, стоявшие у дома, хором закричали:

Раздалось гиканье. Рифаа опустил голову, а Шафеи побледнел.

— Сволочи! Сукины дети! — рассердился на них Хигази.

— Сколько же грязи на нашей улице! — сказал Гаввад. — Хорошее быстро забывается. Скольких надсмотрщиков здесь восхваляли? А из добрых людей помнят только Адхама и Габаля.

Он попросил певца начинать, чтобы не слышать гнусных выкриков с улицы. Свадьба прошла скучно, в конце концов все разошлись, и Рифаа с Ясминой остались наедине.

В свадебном наряде она казалась чудо как хороша. Рифаа рядом с ней был тоже красив: в галабее из тонкого шелка, с расшитой повязкой на голове и в блестящих ботинках. Они присели на диван напротив кровати, украшенной розами. В зеркале шкафа отражались таз и кувшин, стоявшие под кроватью. Было очевидно: она ждала, что он на нее набросится. По крайней мере, ожидала, что сейчас он станет заигрывать. Однако Рифаа продолжал рассматривать то светильник, свешивающийся с потолка, то пеструю циновку. Ожидание затянулось, и, желая прервать молчание, она мягко проговорила:

— Я не забуду твоей доброты. Я обязана тебе жизнью.

Он с нежностью посмотрел на нее и попросил, чтобы они больше не возвращались к этому разговору:

— Все мы обязаны кому-то своей жизнью.

Как великодушен Рифаа! В тот день он не позволил ей поцеловать ему руку. А сейчас не хочет, чтобы ему напоминали о благородном поступке. С его великодушием может сравниться только его терпение. О чем же он задумался? Неужели жалеет, что из-за своего благородства женился на такой девушке, как она?

— Я не такая плохая, как думают люди. Они любят и ненавидят меня за одно и то же.

Рифаа утешил ее:

— Я знаю. В нашем квартале столько несправедливости!

— Они хвастаются тем, что они от плоти Адхама, — сказала она со злостью. — Но все равно грешат.

— Если бы изгонять бесов было легко, мы зажили бы счастливо, — заверил Рифаа.

Она не понимала, о чем он говорит, но осознавала всю нелепость их положения.

— Как смешно болтать об этом в первую брачную ночь! — рассмеялась она.

Ясмина с вызовом подняла голову, будто позабыв о том, как недавно благодарила Рифаа, сбросила шаль с плеч и выразительно посмотрела на него.

— Ты будешь первой счастливой в нашем квартале! — сказал он ей.

— Да?! — удивилась она. — У меня есть выпить.

— Я выпил немного за ужином. Достаточно.

Она смутилась.

— У меня есть хороший гашиш!

— Я пробовал. Не переношу его.

— А вот отец твой — заядлый курильщик, — заметила она не без злорадства. — Я видела, как он, еле держась на ногах, выходил из кофейни Шалдама.

Рифаа не произнес ни слова, только улыбнулся. Расстроенная, она отвернулась от него и сделала вид, что сердится. Она встала, направилась к двери, потом развернулась и встала прямо под светильником. Сквозь платье просвечивало ее изящное тело. Она продолжала смотреть в спокойные глаза Рифаа, пока совсем не отчаялась.

— Зачем ты спас меня? — спросила она.

— Не могу видеть, когда кто-то страдает.

Она обиделась по-настоящему.

— Ты из-за этого на мне женился? — вспылила она. — Только из-за этого?

— Не начинай опять сердиться! — попросил он ее.

Она прикусила губу, как будто раскаиваясь, и тихо сказала:

— Я думала, ты любишь меня…

Он ответил совершенно искренне и простодушно:

— Я люблю тебя, Ясмина!

В ее глазах появилось удивление, и она поспешила переспросить:

— Правда?!

— Правда. Я люблю всех жителей нашего квартала.

Она разочарованно вздохнула, с подозрением посмотрела на него и сказала:

— Ты задумал прожить со мной несколько месяцев и развестись.

Зрачки его расширились.

— Откуда у тебя такие мысли?!

— С ума сойти! Чего же тебе надо от меня?

— Чтобы ты была счастлива.

— Иногда я бывала счастлива, — обиженно ответила она.

— Счастлив может быть лишь тот, кто сохранил свое достоинство.

Она заставила себя усмехнуться:

— Одним достоинством счастлив не будешь.

— Никто из нашего квартала еще не был по-настоящему счастлив, — с печалью в голосе сказал он.

Она сделала несколько тяжелых шагов к кровати и с безразличием села на край. Рифаа осторожно придвинулся к ней.

— Ты как все в нашем квартале, думаешь только о потерянном имении!

— Дай Бог понять то, что ты хочешь сказать, — злилась она.

— Ты все поймешь, когда избавишься от своего злого духа.

— Мне и с ним неплохо! — вспылила она.

— Так говорят все, в том числе и Ханфас! — с сожалением заметил Рифаа.

Она насупилась:

— Ты так и будешь болтать до утра?

— Спи. Приятных тебе снов.

Ясмина легла на спину. Она смотрела то на него, то в пустое пространство перед собой.

— Устраивайся поудобнее. Я лягу на диване.

От этих слов у нее случился приступ хохота, но она быстро справилась и сказала язвительно:

— Боюсь, завтра к нам зайдет твоя мать, чтобы предостеречь тебя от излишеств!

Она посмотрела на него, чтобы увидеть его смущение, но его взгляд оставался спокойно-наивным.

— Как я хочу избавить тебя от твоего беса!

— Не мужское это дело! Брось это! — закричала она и отвернулась к стене. В груди у нее нарастали гнев и отчаяние.

Рифаа подошел к лампе, взялся за фитиль и загасил его. Стало темно.

53

После свадьбы Рифаа сразу приступил к задуманному.

Он уже почти не заглядывал в мастерскую, и если бы не любовь и сочувствие отца, ему не на что было бы жить. Рифаа ходил по улицам и уговаривал каждого встречного из своего рода довериться ему и избавиться от злого духа, чтобы познать истинное счастье, которое они до этого не знали. Члены рода Габаль перешептывались, что Рифаа, сын Шафеи, лишился остатков разума. Кто-то говорил, у Рифаа и раньше замечались странности, другие же считали, что причиной тому женитьба на такой женщине, как Ясмина. Об этом судачили и в кофейнях, и в гостях, и в толпе бродячих торговцев, и в курильнях. Как же удивлена была Умм Бахатырха, когда Рифаа, склонившись, со свойственной ему мягкостью прошептал ей на ухо:

— Позволишь мне очистить тебя?

Женщина ответила, ударив себя в грудь:

— Кто тебе сказал, что мой дух злой? Вот как ты думаешь о женщине, которая полюбила тебя как родного сына?!

— Я предлагаю это только тем, кого люблю и уважаю. Ты — воплощение добра, в тебе есть благодать, но ты не свободна от жадности, которая заставляет тебя торговаться с больными людьми. Если ты избавишься от этого, будешь творить добро даром!

Не сдержавшись, она рассмеялась:

— Хочешь пустить меня по миру? Да простит тебя Бог, Рифаа!

Люди, посмеиваясь, передавали друг другу эти слова Умм Бахатырхи. Даже дядюшка Шафеи не мог сдержать грустной улыбки. Однажды Рифаа сказал ему:

— Ты тоже нуждаешься в моей помощи, отец. Мой долг — начать с тебя.

В ответ Шафеи печально покачал головой, с силой забил гвоздь и, взяв себя в руки, произнес:

— Боже, дай мне терпения!

Юноша попытался убедить его, но отец с болью в голосе произнес:

— Не хватит ли с нас того, что мы притча во языцех для всего квартала?

Расстроенный Рифаа отошел в угол. Отец недоверчиво посмотрел на него и спросил:

— Это правда, что своей жене ты предлагал то же, что и всем?

— Она, как и вы, противится быть счастливой, — с сожалением ответил Рифаа.

Рифаа вошел в курильню Шалдама, которая находилась в лачуге позади кофейни. Вокруг жаровни он увидел самого Шалдама, Хигази, Бархума, Фарахата, Хануру и Зайтуну. Они странно посмотрели на него.

— Здравствуй, сын Шафеи! — сказал Шалдам. — Женившись, ты осознал пользу курения?

Рифаа положил на стол сверток со сладостями и сказал, присаживаясь:

— Я пришел к вам с подарком.

— Благодарим за такую честь! — ответил Шалдам, перевернув уголь.

Неожиданно Бархум засмеялся и, не подумав, сказал:

— Сейчас он предложит нам устроить обряд изгнания бесов!

Зайтуна, пожирая Рифаа злым взглядом, выкрикнул своим гнусавым голосом:

— У твоей жены бес. Его Баюми зовут. Избавь ее от него, если сможешь.

Мужчины замолчали. На их лицах читалось смущение. Демонстрируя всем свой разбитый нос, Зайтуна добавил:

— Это из-за него!

Казалось, Рифаа не сердился. Фарахат с сочувствием посмотрел на юношу.

— Твой отец, — сказал он, — хороший человек и отличный плотник. Но ты своим поведением доставляешь ему неприятности и делаешь из него посмешище. Только он пришел в себя после твоей свадьбы, как ты бросаешь мастерскую и идешь изгонять бесов! Да излечит Всевышний тебя самого!

— Я не болен. Я хочу счастья для всех вас.

Зайтуна сделал глубокую затяжку, сурово взглянул на Рифаа, выдохнул дым и спросил:

— Почем тебе знать, что мы не счастливы?

— Дед хотел для нас другого, — ответил Рифаа.

Фарахат рассмеялся:

— Оставь эти байки про деда. Он, наверняка, давно забыл про нас!

Зайтуна зло посмотрел на него, но Хигази толкнул его, предупреждая:

— Уважай людей, с которыми сидишь! И не думай драться!

Хигази, желая разрядить атмосферу, кивнул своим товарищам, и они запели:

Рифаа ушел. Некоторые посмотрели ему вслед с жалостью. Рифаа вернулся домой с разбитым сердцем. Ясмина встретила его спокойной улыбкой. Сначала она упрекала, что из-за его выходок про них стали придумывать анекдоты, но, отчаявшись, перестала укорять. Она терпела такую жизнь, не зная, к чему все это приведет, и относилась к Рифаа с теплотой и нежностью. В дверь постучали. Не спросив разрешения, вошел Ханфас — надсмотрщик квартала Габаль. Рифаа встал, приветствуя его. Ханфас схватил его за плечо своей крепкой рукой, похожей на собачью лапу, и без предисловий спросил:

— Что ты говорил об имении в курильне Шалдама?

Ясмина перепугалась, кровь прилила к лицу и голове. Но Рифаа, хотя и казался воробушком в когтях коршуна, спокойно ответил:

— Сказал, что дед желает нам счастья.

Ханфас тряхнул его.

— Кто тебя надоумил?

— Так он говорил Габалю.

Ханфас еще крепче сдавил ему плечо.

— Что об имении?

Рифаа больше не мог терпеть боль.

— Меня не волнует имение, — сказал он. — Счастье, которого я еще ни для кого на этой улице не добился, — нечто иное. Не имение, не вино, не гашиш. Я говорил об этом повсюду в квартале Габаль. Многие слышали это от меня.

Ханфас снова затряс его.

— Твой отец тоже сначала был непримиримый, но потом раскаялся. Смотри, не повторяй его ошибок! Не то раздавлю, как вошь.

Ханфас толкнул его — Рифаа упал навзничь на диван — и ушел. Ясмина бросилась к мужу, чтобы поддержать и размять плечо. От боли Рифаа прижал голову к плечу. Казалось, он был без сознания.

— Я слышал голос деда, — бормотал он, будто обращаясь к самому себе.

Она с сочувствием и тревогой заглянула ему в лицо. Неужели он и правда потерял рассудок? Раньше он такого не говорил. Ее охватил ужас.

Однажды Рифаа встретил на дороге женщину из другого рода. Она вежливо поздоровалась с ним:

— Доброе утро, уважаемый!

Он удивился, с каким почтением она его приветствовала, назвав уважаемым, и спросил:

— Чего ты хочешь?

— Мой сын одержим, — взмолилась женщина. — Прошу, избавь его от этого зла!

Как и все из рода Габаль, он смотрел свысока на остальных жителей квартала, и ему показалось недостойным оказывать женщине услугу — это могло обернуться презрением к нему самому.

— В вашем квартале нет знахарки?

— Есть. Но у меня нет денег, — ответила женщина плачущим голосом.

Сердце Рифаа растаяло. Ему также было лестно, что женщина обратилась к нему, ведь его род смеялся над ним и относился с пренебрежением. Он посмотрел на нее и решительно сказал:

— Я к твоим услугам.

54

Ясмина наблюдала за улицей, разглядывая новый вид из окна: внизу играли мальчишки, расхваливала свой товар торговка финиками, а в это время надсмотрщик Батыха одной рукой держал кого-то за шиворот, а другой бил его по лицу. Бедняга напрасно молил его о пощаде. Рифаа, сидя на диване и подстригая ногти на ногах, спросил ее:

— Тебе нравится наше новое жилище?

Она повернулась к нему:

— Здесь улица под окнами. А раньше из комнаты мы видели лишь полутемный коридор.

Рифаа заметил с сожалением:

— Жаль, что пришлось покинуть священное место, где Габаль одержал победу над своими врагами. Но невозможно было больше оставаться среди людей, которые издеваются над нами и не дают прохода. Здесь же бедняки такие добрые! Воистину велик тот, кто добр, а не тот, кто принадлежит роду Габаль.

— Я их возненавидела, после того как они чуть не прогнали меня, — с обидой проговорила Ясмина.

— Зачем же ты тогда напоминаешь соседям, что ты из рода Габаль? — улыбнулся Рифаа.

Обнажив белоснежные зубы, она с гордостью заявила:

— Потому что я выше их всех!

Рифаа положил ножницы на диван, опустил ноги на циновку и сказал:

— Ты станешь еще красивее и лучше, когда смиришь свою гордыню. Представители рода Габаль ничем не лучше остальных. Лучше всех тот, кто добр. Я ошибался так же, как ты, когда думал только о роде Габаль. Но счастья заслуживает лишь тот, кто искренне его ищет. Посмотри на этих простодушных, как охотно они идут очищаться от бесов.

— Но здесь все берут плату за свою работу, кроме тебя! — упрекнула его Ясмина.

— Если не я, то кто избавит этих несчастных от зла? Они хотят излечиться, но им нечем платить. Среди них я обрел настоящих друзей, которых у меня раньше не было.

Она не стала спорить, состроив недовольную мину.

— Если б ты доверилась мне, как они, я освободил бы тебя от того, что мешает тебе жить светлой, полной жизнью.

— Считаешь меня невыносимой? — рассердилась она.

— Есть люди, которые обожают своего беса, сами того не ведая.

— Мне неприятен этот разговор! — огрызнулась Ясмина.

— Ты тоже из рода Габаль. Они все отказались от исцеления, даже мой отец.

В дверь постучали — они ждали нового посетителя, и Рифаа готовился к его приходу.

Действительно, это были самые счастливые дни в жизни Рифаа. В этом квартале к нему обращались «уважаемый Рифаа», принимали с любовью и радушием. Все знали, что он изгоняет бесов и дарует исцеление, не требуя ничего взамен. Такого чистого человека никто из них в жизни не встречал. Поэтому бедняки и полюбили его как никого другого. И не было ничего удивительного в том, что Батыха, надсмотрщик этого квартала, терпеть не мог Рифаа, который, с одной стороны, снискал всеобщую любовь, а с другой — не мог платить дань. Батыхе нужно было только найти повод, чтобы придраться.

У каждого, кого излечил Рифаа, была своя история. Умм Дауд, например, в нервном припадке кусала своего ребенка, а сегодня она само спокойствие и уравновешенность. Санара, у которого было только две страсти — ругаться и играть в азартные игры, стал кротким и умиротворенным. Карманник Таляба искренне раскаялся и устроился подмастерьем к лудильщику. Авис наконец-то женился. Из всех исцелившихся Рифаа выделил четверых — Заки, Хусейна, Али и Карима. Почувствовав в них искренность, он назвал их своими братьями. До этого никто из них не знал ни дружбы, ни любви: Заки бродяжничал, Хусейн не мог очнуться от гашишного дурмана, Али хотел стать надсмотрщиком, а Карим занимался сводничеством. Все они переродились в людей с добрым сердцем. Они собирались у скалы Хинд, где было пустынно и свежо, разговаривали о любви и чистоте. Глазами, которые горели любовью и преданностью, они смотрели на исцелившего их и мечтали о счастье, которое на белых крыльях спустится на их улицу. Однажды, когда в полной тишине они наблюдали за догоравшей зарей, Рифаа спросил их:

— Почему мы счастливы?

— Ты, ты открыл нам путь к счастью, — с воодушевлением ответил Хусейн.

Рифаа благодарно улыбнулся:

— Потому что мы избавились от бесов. Мы очистились от зависти, алчности, ненависти и другого зла, которое губит жителей нашего квартала.

Али, внимавший его словам, подхватил:

— Мы счастливы, хотя мы бедные и слабые. Владеть имением или быть надсмотрщиком — счастье не в этом.

Рифаа кивнул:

— Люди истязают себя ради призрачного имения, ради того, чтобы обладать слепой силой. Прокляните это имение и всех надсмотрщиков!

Каждый произнес слова проклятия. Али поднял с земли камень и швырнул его со всей силы в сторону горы. Рифаа продолжил:

— Поэты рассказывают, что с тех пор как аль-Габаляуи сподвиг Габаля сделать из каморок, принадлежавших роду, жилища не хуже Большого Дома по красоте и размерам, люди захотели обладать такой же силой и таким же положением, как дед, позабыв о других его достоинствах. Значит, Габаль не смог изменить их лишь тем, что добился для них прав на имение. А когда он упокоился с миром, сильнейшие превратились в грабителей, слабейшие в завистников, и всех постигло горе. Я же открываю врата в счастье, где не существует никакого имения, никакой силы и власти.

Карим склонился к нему и поцеловал.

— Завтра, — продолжал он, — когда сильные увидят счастье слабых, они поймут, что их сила, их власть и деньги, добытые обманным путем, — ничто.

Друзья отвечали ему одобрением и похвалами. Ветер донес до них из пустыни песнь пастуха. На небе зажглась звездочка. Рифаа вгляделся в лица товарищей.

— Но для излечения жителей квартала моих усилий недостаточно. Пришло время и вам научиться всем секретам изгнания беса из одержимого.

Радость отразилась на их лицах.

— Это наша заветная мечта! — воскликнул Заки.

— Вы будете ключами к счастью нашего квартала, — улыбнулся Рифаа в ответ.

Когда они вернулись на свою улицу, в одном из домов горели праздничные свадебные огни. Завидев Рифаа, люди обступили его, чтобы пожать руку. Сидевший в кофейне Батыха вскочил со своего места. Выкрикивая проклятья, от злости раздавая пощечины направо и налево, он двинулся на Рифаа:

— Ты кем возомнил себя, мальчишка?

— Я — друг бедных, — наивно ответил Рифаа.

— Тогда и веди себя как бедняк, а не как жених на свадьбе! Забыл, что тебя прогнали из квартала, что ты муж Ясмины и всего-навсего знахарь?! — плюнул Батыха в раздражении.

Люди расступились. Стало тихо. Но тут раздались свадебные песни.

55

Баюми, надсмотрщик улицы, стоял у задних ворот своего сада, откуда открывалась дорога в пустыню. Ночь только наступила. Мужчина ждал, вслушиваясь в тишину. Когда в дверь тихонько постучали, он распахнул ее, и в сад, будто отделившись от ночи, в черной накидке и чадре проскользнула женщина. Он схватил ее за руку и повел по дорожкам, сторонясь дома. Дойдя до крытой веранды, Баюми толкнул дверь, и они вошли внутрь. Он зажег свечу и поставил ее на подоконник. Помещение выглядело заброшенным: диваны сдвинуты в ряд, посреди поднос с кальяном и всеми принадлежностями, вокруг разбросаны тюфяки. Женщина сняла с себя покрывало и чадру, и Баюми притянул ее к себе с такой силой, что кости у нее чуть не хрустнули и она посмотрела на него, прося пощады. Женщина ловко высвободилась из его объятий. Тихо усмехнувшись, он присел на тюфяк и стал искать на подносе в кучке пепла еще тлеющий уголь. Она устроилась рядом с ним, поцеловала в ухо и сказала, указывая на кальян:

— Я почти забыла, как он пахнет.

Он принялся целовать ее щеки и шею, а потом произнес, укладывая на кальян уголек:

— Этот сорт в нашем квартале курят только управляющий и я, грешный.

С улицы донесся шум разразившейся ссоры, брань, потом удары палок, звон разбитого стекла, топот бегущих ног, женские вопли, лай собак. В глазах женщины появились тревога и вопрос. Однако Баюми продолжал как ни в чем не бывало измельчать гашиш.

— Мне нелегко было добраться сюда, — сказала женщина. — Чтобы не попасться никому на глаза, пришлось идти в аль-Гамалию, оттуда в аль-Даррасу, а потом через пустыню к задней стороне твоего дома.

Продолжая работать пальцами, он наклонился к ней так близко, что вдохнул запах ее тела.

— Но не мне же являться к тебе в дом! — ответил он.

Она улыбнулась:

— Если бы ты пришел, никто из этих прихвостней и пикнуть не посмел бы. Сам Батыха посыпал бы тебе дорогу песком. Свой гнев они выместили бы на мне, — она погладила его жесткие усы и сказала, заигрывая: — А здесь ты боишься жены.

Он оставил гашиш и обнял ее с такой силой, что она застонала.

— Упаси Бог от любви надсмотрщиков, — прошептала она.

Он отпустил ее, вскинул голову, как петух, выпятил грудь и заявил:

— Есть только один надсмотрщик, остальные — молокососы.

Поигрывая его густыми волосами на груди, видневшимися из-под галабеи, она сказала:

— Это для них ты страшный, но не для меня!

Он ущипнул ее и протянул руку к кувшину:

— Ты — корона на моей голове!.. Отличное пиво!

— От него сильный запах, — недовольно сказала она. — Мой муженек может учуять.

Баюми сделал несколько глотков, чтобы напиться, снова взял кальян и сказал, насупившись:

— Подумаешь, муж! Видел его сто раз. Похож на умалишенного. Первый и единственный мужчина на этой улице, занявшийся знахарством!

Пока он раскуривал кальян, она сказала:

— Я обязана ему жизнью. Поэтому терплю и живу с ним. Вреда от него никакого, а обмануть его проще простого.

Он передал ей кальян. Она с наслаждением сделала несколько затяжек и выпустила дым, зажмурившись от удовольствия. Он же курил нервно, маленькими затяжками, между которыми обязательно что-то говорил:

— Оставь его… Он играет тобой… как ребенок…

Она пожала плечами:

— У него нет работы. Занимается только тем, что избавляет бедняков от бесов.

— А ты его еще ни от чего не избавила?

— Клянусь, я так несчастна! Достаточно один раз взглянуть ему в лицо, и все ясно без слов.

— Что, ни разу в месяц?!

— Ни разу за год! Ему не нужна жена, он изгоняет бесов!

— Чтоб они его! А что за выгода ему от всего этого?

Она растерянно покачала головой:

— Он ничего с этого не имеет. Если б не его отец, мы бы померли с голоду. Он считает, что его долг — осчастливить несчастных и избавить их от зла.

— А кто его надоумил?

— Говорит, что этого желает владелец имения.

В узких глазах Баюми промелькнула озабоченность. Он отставил кальян в сторону.

— Он сказал, что этого хочет владелец имения?!

— Да…

— И кто мог ему такое внушить?

Женщина занервничала. Она не хотела портить вечер, тем более боялась, что он закончится неприятностями.

— Так он толкует предания, услышанные от поэтов, — уклончиво ответила она.

Он снова взял трубку:

— Будь проклята эта улица! Самая мерзкая из всех. На ней появляются всякие шарлатаны, которые распространяют ложь об имении и десяти условиях. Придумывают, что владелец — их предок. Вчера был Габаль, обманом завладевший имуществом, а сегодня этот одержимый проповедует то, что не надо. Завтра он будет утверждать, будто слышал эти слова от самого аль-Габаляуи.

— Он ничего не хочет, — встревожилась она, — только избавить бедняков от бесов.

— А кто знает, может демон сидит и в имении?! — прорычал Баюми в шутку, затем повысил голос, рискуя обнаружить их тайное свидание: — Владелец мертв. Или все равно что мертв. Сукины дети!

Ясмина испугалась. Шанс мог быть упущен. И она потихоньку начала стягивать с себя платье. Черты хмурого Баюми разгладились, и он приблизился к ней, глаза его горели страстью.

56

В накидке управляющий выглядел тщедушным. Его увядающее лицо выдавало озабоченность. Набухшие веки, взгляд и морщины под глазами говорили о рано наступившей старости, следы отчаянной погони за развлечениями. На полном лице Баюми не отражалось удовлетворения от тревоги хозяина, вызванной принесенными ему чрезвычайными новостями. Взволнованность хозяина говорила о той значительной роли, которую он, Баюми, играет при управляющем имением.

— Я не хотел вас беспокоить, — проговорил Баюми, — но не могу ничего предпринимать, не посоветовавшись с вами.

Тем более, речь идет об имении. К тому же этот безумец и смутьян из рода Габаль. А у нас договор — не нападать ни на кого из них без вашего согласия.

Лицо Ихаба помрачнело:

— Он действительно утверждает, что разговаривал с владельцем имения?

— Я слышал об этом в разных местах. Его пациенты верят в это, хотя не подают вида.

— Он наверняка сумасшедший. Это так же очевидно, как то, что Габаль был мошенником. Но на этой грязной улице благоволят обманщикам и идиотам. Чего еще нужно этому роду, после того как они разграбили имение, не имея на него никаких прав?! Почему владелец не разговаривает ни с кем, кроме них? Почему не обратится ко мне, ведь я — самый близкий ему человек?! Он не выходит из своих покоев. Ворота дома открываются только для того, чтобы ему доставляли все необходимое. Его никто не видит, он встречается только со своей рабыней. Но как просто оказывается членам рода Габаль столкнуться с ним или услышать его голос!

— Они не успокоятся, пока не захватят все имение, — процедил Баюми.

От гнева лицо управляющего побелело. Он чуть было не отдал приказ, но вдруг помедлил:

— Он говорил что-то о владельце имения или ограничился изгнанием бесов?

С прежней злостью Баюми ответил:

— Габаль тоже занимался просто ловлей змей, — и нахмурился. — Какая связь между бесами и владельцем имения?!

— Я не хочу повторить судьбу аль-Эфенди, — решительно заключил Ихаб.

Баюми пригласил Габера, Хандусу, Халеда и Батыху к себе в курильню, и сообщил, что они должны найти способ излечить безумие Рифаа, сына Шафеи-плотника.

— И ради него ты нас собрал?! — возмущенно спросил Батыха.

Баюми кивнул. Хлопнув в ладоши, Батыха закричал:

— Подумать только! Надсмотрщики квартала собираются ради существа, и пол-то которого трудно определить!

Баюми взглянул на него с презрением:

— Он проворачивал свои дела на твоей территории, а ты — ни сном, ни духом. Ты, наверное, и не слышал о том, что он утверждает, будто встречался с владельцем имения.

Сквозь дым кальяна они обменялись сверкающими злобой взглядами.

— Как это? Где бесы и где владелец имения? Разве наш дед был знахарем? — растерянно проговорил Батыха.

Надсмотрщики рассмеялись, но, заметив, что Баюми нахмурился, прекратили смех.

— Ты дурак, Батыха! Надсмотрщик может быть пьяным, курить гашиш, но дураком он быть не должен!

В свое оправдание Батыха сказал:

— Уважаемый! На свадьбе Антара на меня навалилось два десятка человек. Кровь текла у меня по лицу и шее, но я не выпустил свою дубинку из рук.

— Пусть Батыха уладит это дело, как считает нужным, не теряя лица, — предложил Хандуса. — Только не надо избивать умалишенного, это недостойно надсмотрщика!

Квартал спал, не ведая, что готовится в доме Баюми. Утром Рифаа вышел из дома и, встретив Батыху, поздоровался с ним:

— Доброе утро, уважаемый!

— Для кого доброе, а для кого нет! Поворачивай обратно и не выходи из дома, не то проломлю тебе голову!

Рифаа удивился:

— Что тебя так разозлило?

— Ты с Батыхой говоришь, а не с владельцем имения, — взревел он. — Давай, возвращайся!

Рифаа собрался ответить, но Батыха ударил его по лицу так, что он зашатался и прислонился к стене дома. Какая-то женщина, увидев это, заголосила на весь квартал, закричали и другие, призывая на помощь. В мгновение ока к месту стянулся народ, в том числе Заки, Али, Хусейн и Карим. Прибежал Шафеи. Нащупывая себе дорогу палкой, явился поэт Гаввад. Вскоре, к изумлению Батыхи, не ожидавшего ничего подобного, собралось огромное количество сторонников Рифаа, как мужчин, так и женщин. Батыха размахнулся и влепил Рифаа другую пощечину. Юноша и не пытался защищаться. Однако среди собравшихся поднялся ропот возмущения, толпа волновалась. Одни просили Батыху отпустить юношу, другие перечисляли все достоинства Рифаа. Люди, негодуя, спрашивали друг друга, чем же он провинился. Охваченный гневом, Батыха закричал:

— Вы забыли, кто я?!

Но любовь к Рифаа, которая привела людей сюда, чтобы защитить его, придала им смелости ответить на вызов надсмотрщика. Человек из первого ряда упрашивал:

— Покровитель, мы пришли просить тебя простить этого доброго юношу.

Другой, чувствуя себя в безопасности в гуще толпы, прокричал:

— Мы все тебе подчиняемся! Но в чем же виноват Рифаа?

Кто-то издалека, уверенный в том, что надсмотрщик его не видит, выкрикнул:

— Рифаа невиновен! Горе тому, кто поднимет на него руку!

Разгневанный Батыха поднял дубинку высоко над головой и заорал:

— Я проучу вас, бабы!

Вдруг со всех сторон, как на похоронах, заголосили женщины, посыпались слова угроз. Чтобы Батыха не приближался, кто-то бросил ему под ноги камень. Надсмотрщику грозила опасность, такое могло ему привидеться только в кошмарном сне. Но ему было легче умереть, чем позвать остальных на помощь. Возникла угроза погибнуть под градом камней, если он сделает шаг вперед. Бездействие же означало конец его власти. Глаза Батыхи метали молнии, камни продолжали лететь, он же гордо стоял на месте. Ничего подобного прежде не случалось ни с одним надсмотрщиком.

Внезапно Рифаа заслонил собой Батыху. Он замахал руками, и все притихли. Решительным голосом он обратился к толпе:

— Он прав. Я заслужил наказание!

На него посмотрели с недоумением, но никто не произнес ни слова.

— Идите, пока он не обрушил на вас свой гнев! — сказал им Рифаа.

До людей дошло, что он спасает честь надсмотрщика, и они стали расходиться. Сначала неуверенно ушли первые, потом поспешили остальные, боясь оказаться один на один с Батыхой. Квартал опустел.

57

После этого происшествия на улице стало неспокойно. Больше всего управляющий боялся, что жители поймут: сплотившись, они могут дать отпор надсмотрщикам. Поэтому он считал, что необходимо уничтожить Рифаа и тех, кто причислял себя к его сторонникам. И сделать это надо, договорившись с Ханфасом, надсмотрщиком рода Габаль, и обязательно избегая всеобщего волнения в квартале. А Баюми управляющий сказал: «Рифаа не такой беспомощный, как ты думал. За ним стоят его последователи, которые встанут на его защиту. А что, если вся улица вступится за него? Тогда он бросит изгонять бесов и объявит, что его настоящая цель — имение!» Баюми обрушил свой гнев на Батыху, тряся его от злости за плечи, он кричал: «Мы доверили тебе это дело, а ты что наделал?! Позор!» Батыха скрежетал зубами: «Я избавлю вас от него, даже если придется его убить!» «Лучшее, что ты можешь сделать, — исчезнуть с улицы навсегда», — закричал на него Баюми и послал за Ханфасом. Но тому на улице встретился насмерть перепуганный Шафеи, преградивший надсмотрщику дорогу. Шафеи уже пытался убедить сына вернуться в мастерскую и оставить занятие, не приносящее никакого заработка, а только одни неприятности. Однако ему это не удалось, и он, расстроенный, возвращался домой. А когда узнал, что Ханфаса вызвал к себе Баюми, бросился тому наперерез со словами: «Уважаемый Ханфас! Ты наш заступник! Они попросят тебя избавиться от Рифаа. Но, умоляю, не делай этого! Пообещай им все, что они попросят, но не трогай Рифаа. Я уйду с ним с улицы, уведу его силой. Только ничего ему не делай!» Осторожный Ханфас отвечал уклончиво: «Уж мне ли не знать, как поступить и чего требуют интересы рода Габаль?!» На самом деле Ханфас, узнав, что произошло с Батыхой, уже побаивался Рифаа и думал, что ему следует быть еще осторожнее, чем управляющему и Баюми.

Он вошел в дом Баюми и был принят в гостиной. Баюми не стал скрывать, что пригласил его как надсмотрщика рода Габаль, чтобы посоветоваться по поводу Рифаа.

— Не думай, что все это пустяки, — сказал он. — Факты говорят — этот человек опасен.

Ханфас согласился с ним, но попросил:

— Только не расправляйся с ним в моем присутствии.

— У нас общие интересы, — ответил Баюми. — Мы не расправляемся с врагами в собственных домах. Этот мальчишка сейчас появится, и я при тебе допрошу его.

Лицо Рифаа светилось. Он вошел и поздоровался с мужчинами. Сел на тюфяк напротив, куда ему указал Баюми. Вглядываясь в его спокойные прекрасные черты, Баюми удивлялся, как этот кроткий юноша мог стать причиной волнений. Твердым голосом он спросил:

— Почему ты оставил свой квартал и родных?

— Никто из них не хотел меня слушать, — просто ответил Рифаа.

— А чего ты хотел от них?

— Избавить от злых духов, которые мешают им быть счастливыми.

Тон Баюми стал еще грубее:

— А разве счастье людей — твоя забота?

— Да, поскольку я способен на это, — наивно ответил Рифаа.

Баюми нахмурился.

— Говорят, ты презираешь власть и силу?!

— Я хотел доказать, что счастье не там, где им кажется. Оно в том, как живу я.

Ханфаса это рассердило.

— Хочешь сказать, что презираешь власть имущих? — спросил он.

Не обращая внимания на их раздражение, Рифаа ответил:

— Нет, уважаемый. Это всего лишь предупреждение о том, что счастье не в силе и власти, которыми они обладают.

Пристально посмотрев на него, Баюми спросил:

— Еще говорят, ты утверждаешь, будто именно этого хочет для людей владелец имения.

В чистом взгляде Рифаа появилась озабоченность.

— Так говорят…

— А что скажешь ты?

Впервые Рифаа ответил на вопрос не сразу:

— Я говорю, как понимаю.

— Такое понимание добром не кончится, — вмешался Ханфас.

Прищурившись, Баюми добавил:

— Говорят, будто ты передаешь волю самого аль-Габаляуи!

Рифаа оторопел. Он снова помедлил с ответом:

— Так я истолковал его беседы с Адхамом и Габалем.

— Слова Габаля запрещено толковать по-своему! — закричал Ханфас.

Баюми тоже разозлился не на шутку, подумав: «Все вы лжецы, а Габаль первый». Но вслух произнес:

— Ты говоришь, что слышал голос аль-Габаляуи. Говоришь, что это его воля. Но никто не может выступать от имени аль-Габаляуи, только управляющий, его наследник. Если бы аль-Габаляуи и хотел что-то сказать, то обратился бы к нему. Он поверенный в его делах, и он исполняет его десять заповедей. Глупец, как же ты от имени аль-Габаляуи можешь презирать силу, власть и богатство, когда он сам могущ и богат?!

Черты Рифаа исказились от боли.

— Я обращаюсь к жителям квартала, а не к аль-Габаляуи. Это они одержимы бесами, это они несчастны.

— Ты сам немощен и ничтожен, — вскричал Баюми, — поэтому умаляешь власть и силу, чтобы подняться в глазах дураков квартала и стать выше господ. А когда ты начнешь ими управлять, то разграбишь имение их же руками.

От изумления глаза Рифаа широко раскрылись.

— Я не хочу ничего, кроме счастья для нашей улицы.

— Хитрец! Внушаешь людям, будто они одержимы, будто мы все больны, а ты один здоров в этом квартале!

Рифаа вздохнул:

— Скажи, почему, даже если люди ненавидят меня, я ни к кому не отношусь плохо?

— Нас ты не запутаешь, как этих дураков! — завопил Баюми. — Пойми, моим приказам придется подчиниться. И благодари Бога, что ты в моем доме, иначе живым бы ты не ушел.

Рифаа охватило отчаяние. Он попрощался и вышел.

— Поручи это дело мне, — сказал Ханфас.

— У этого помешанного тьма сторонников. Нам не нужно кровопролитие.

58

Выйдя из дома Баюми, Рифаа направился домой. В воздухе чувствовалось дыхание осени, дул мягкий ветер. Весь квартал толпился вокруг прилавков с лимонами, словно отмечая начало сезона маринования. Повсюду слышались разговоры и смех. Мальчишки затеяли возню, перебрасываясь пылью. Многие здоровались с Рифаа. Случайно пыль попала в него. Он отряхнул ее с плеча и повязки и вошел в дом. Заки, Али, Хусейн и Карим уже ждали его. Друзья, как всегда, обнялись, и Рифаа пересказал им и присоединившейся к ним Ясмине разговор с Баюми и Ханфасом. Они выслушали его озабоченно и с тревогой. Когда Рифаа закончил свой рассказ, лица их стали печальными. Ясмина думала о том, какими неприятностями это все может закончиться. Неужели этому доброму человеку не избежать гибели и не сберечь собственное счастье? У всех в глазах стоял немой вопрос. Рифаа же в изнеможении прислонился головой к стене.

— Нельзя игнорировать приказы Баюми, — предупредила Ясмина.

Самым резким из них был Али:

— У Рифаа много друзей. Они проучили Батыху. И теперь его в квартале не видно.

Ясмина нахмурилась:

— С Баюми такое не пройдет! Если бросите вызов Баюми, вам несдобровать.

— А что скажешь ты, учитель? — обратился к Рифаа Хусейн.

Сидевший с закрытыми глазами Рифаа произнес:

— Не вздумайте ввязаться в драку. Тот, кто мечтает осчастливить людей, не опустится до кровопролития.

Лицо Ясмины просияло. Она не собиралась овдоветь, иначе людского гнева было не миновать, и тогда она не смогла бы встречаться со своим суровым мужчиной.

— Пожалей себя! — сказала она Рифаа.

— Мы не оставим наше дело, даже если придется покинуть улицу, — заявил Заки.

Сердце Ясмины забилось от страха, когда она представила, что живет далеко от своего мужчины.

— Ни за что не расстанусь с родной улицей, — решительно произнесла она.

Все посмотрели на Рифаа. Он медленно поднял голову:

— Мне бы не хотелось оставлять квартал.

В дверь несколько раз нетерпеливо постучали. Ясмина пошла открывать, послышались голоса Шафеи и Абды, спрашивающих сына. Рифаа поднялся, чтобы обнять родителей. Они присели, еще не отдышавшись. На их лицах было написано, что у них плохие новости.

— Сынок! — начал отец. — Ханфас отступился от тебя. Ты в опасности. Друзья сообщили нам, что пособники надсмотрщиков караулят вокруг дома.

Абда вытерла заплаканные глаза:

— Не надо было нам возвращаться в квартал, где человеческая жизнь покупается и продается.

— Не бойтесь, — стал уговаривать ее Али. — Все в квартале нас любят.

— Что мы сделали, чтобы заслужить такое наказание?! — вздохнул Рифаа.

Встревоженный Шафеи закричал:

— Ты из ненавистного им квартала Габаль! Сердце мое не знало покоя с тех пор, как ты произнес имя владельца имения!

Рифаа недоумевал:

— Вчера они сражались с Габалем, который требовал имение, а сегодня ополчились против меня за то, что я презираю имущество?!

Шафеи в отчаянии махнул рукой:

— Говори им что хочешь. Это ничего не изменит. Выйдешь из дома, и ты пропал. Но и здесь оставаться небезопасно.

В сердце Карима впервые закрался страх, но усилием воли он подавил его и обратился к Рифаа:

— Они устроили засаду снаружи. Если ты здесь задержишься, они ворвутся сюда. Уж нам-то известно, на что способны надсмотрщики. Надо бежать через крыши, а там подумаем, что делать.

— Потом ночью уйдете из квартала, — сказал Шафеи.

— И оставить им дом, чтобы они его разгромили? — вздохнув, спросил Рифаа.

Абда, заплакав, взмолилась:

— Делай, как они говорят! Пожалей свою мать!

— Продолжишь этим заниматься в другом месте, если захочешь, — резко сказал отец.

Карим задумался и привстал:

— Давайте договоримся так: уважаемый Шафеи с женой побудут здесь недолго, потом вернутся к себе, как будто просто приходили в гости. Ясмина направится в аль-Гамалию, вроде как за покупками. А на обратном пути незаметно проскользнет в мой дом. Так ей будет проще, чем лезть через крыши.

Шафеи согласился.

— Тогда не будем терять ни минуты, — продолжил Карим. — Я пойду осмотрю крышу.

Он вышел из комнаты. Шафеи поднялся и взял сына за руку. Абда сказала Ясмине, чтобы она собирала вещи в мешок.

Расстроенная, она принялась за дело, но внутри нее нарастал протест. Абда подошла к сыну, чтобы поцеловать, а Рифаа с грустью продолжал размышлять о своем положении. Ведь он всем сердцем любил людей. Как он мечтал сделать их счастливыми! А теперь на него обрушилась их ненависть. Неужели аль-Габаляуи допустит его поражение?

— Идите за мной! — сказал вернувшийся Карим.

— Мы найдем тебя позже, обязательно найдем, — проговорила сквозь слезы Абда.

Шафеи еле сдерживался:

— Ступай с миром!

Рифаа обнял родителей и обратился к Ясмине:

— Оденься во все черное, чтобы тебя никто не узнал, — и потом прошептал ей на ухо, склонившись: — Я не вынесу, если с тобой случится что-то плохое.

59

Закутанная в черное, Ясмина вышла из дома. В голове у нее звучали слова Абды, которая сказала ей на прощание: «Ступай с миром, доченька! Храни тебя Бог! Рифаа не даст тебя в обиду. Я же буду молиться за вас день и ночь». Медленно приближалась ночь, в кофейнях уже зажглись фонари, мальчишки играли вокруг светильников на брошенных тележках, на кучах мусора; как всегда в это время, затевалась война кошек и собак. Ясмина шла по направлению к аль-Гамалии, и в ее горящем страстью сердце не было места жалости. Ее мучило не столько сомнение, сколько страх, такой сильный, что ей казалось: множество глаз следят за ней. Она не успокоилась, пока не свернула из аль-Даррасы в пустыню. Окончательно она пришла в себя только в объятьях Баюми.

Когда она сняла чадру, он внимательно изучил ее лицо и спросил:

— Ты боишься?

Она тяжело дышала.

— Да.

— Это на тебя не похоже. Что случилось?

Едва слышно она ответила:

— Они бежали по крышам в дом Карима. На рассвете покинут улицу.

— На рассвете. Негодяи! — злобно пробурчал Баюми.

— Они убедили его бежать… Почему не дать им уйти?

Баюми цинично усмехнулся:

— Было уже: Габаль уходил и вернулся. Этих насекомых щадить нельзя.

— Он презирает жизнь, но смерти он не заслужил, — растерянно проговорила она.

Баюми с отвращением скривил рот:

— В квартале полно сумасшедших.

Она умоляюще посмотрела на него, опустила взгляд и задумалась.

— Он спас меня от смерти, — сказала она будто сама себе.

Баюми усмехнулся:

— А ты отплатишь ему, предав его смерти. Проигравшим оказывается тот, кто первым протягивает руку помощи.

Она ощутила острую боль в сердце, посмотрела на него с упреком и сказала:

— Я сделала то, что сделала, потому что для меня в жизни нет ничего дороже тебя.

Он провел рукой по ее щеке.

— Без них нам будет легче дышать. А если придется трудно, тебе найдется место в этом доме.

Ясмина воспряла духом:

— Без тебя я не согласилась бы жить даже в Большом Доме.

— Ты преданная!

Она насторожилась: почему он назвал ее преданной? Ее охватило навязчивое беспокойство. Не издевается ли он над ней? Времени на разговоры больше не оставалось, она встала, и он поднялся проводить ее до ворот черного входа. Ее ждали муж и его сподвижники.

Присев рядом с Рифаа, она сказала:

— За домом следят. Хорошо, что твоя мать оставила на окне фонарь зажженным. На рассвете будет легче уйти.

Заки заметил, что Рифаа печален:

— Он расстроен… Но разве в других местах нет больных, которые нуждаются в лечении?

— Когда недуг настолько тяжелый, требуется больше лекарств, — ответил Рифаа.

Ясмина с сожалением взглянула на него. «Как жестоко убивать его!» — подумала она, пытаясь найти в нем хоть один изъян, чтобы сказать: да, он достоин наказания. Однако он был единственным человеком на свете, который хорошо к ней относился. И за это он заплатит жизнью. В глубине души она проклинала эти мысли, решив, что тот, кто творит добро, получает добро в ответ. Встретившись с ним взглядом, она сказала с поддельным сочувствием:

— Твоя жизнь ценнее, чем эта проклятая улица!

Рифаа улыбнулся:

— Ты говоришь одно, но в твоих глазах я читаю печаль!

Она задрожала, подумав: горе мне, если он может читать по глазам так же, как изгонять бесов!

— Это не печаль, просто я боюсь за тебя, — произнесла она вслух.

Карим поднялся со словами:

— Приготовлю ужин.

Он вернулся с подносом, пригласил всех, и они расселись в круг. Ужин состоял из хлеба, сыра, сливок, огурцов и редиса. Был еще кувшин с пивом, которое Карим разлил по кружкам:

— Нам нужно согреться и взбодриться.

Они выпили, и Рифаа сказал с улыбкой:

— Хмель будоражит бесов, но бодрит того, кто от них уже избавился, — и посмотрел на сидящую рядом Ясмину.

Она поняла значение его взгляда и ответила:

— Если все будет хорошо, завтра ты избавишь меня от моего беса.

Лицо Рифаа просияло от радости. Друзья поздравили его и приступили к еде. Они преломляли хлеб, соприкасаясь руками над тарелками, будто позабыв о нависшей над ними смерти. Вдруг Рифаа сказал:

— Владелец имения хотел, чтобы потомки его были подобны ему, но они смогли стать только бесами. Они глупы. А он сказал мне, что не любит глупость.

Карим с сожалением покачал головой, проглотил кусок и признался:

— Если бы я обладал его силой, то сделал бы все по своему желанию.

— Если бы… Если бы… Если бы… — раздраженно отозвался Али. — Какой толк от этого «если бы»? Нам самим нужно действовать.

— Мы немало сделали, — решительно заявил Рифаа. — Боролись с бесами, не зная пощады. И когда бес уходил, в душе поселялась любовь. Другой цели у нас и не было…

Заки воодушевился:

— Если бы нам не мешали, во всем квартале бы царили любовь, мир и спокойствие.

— Я удивлен, — возразил Али. — Почему мы думаем о том, как сбежать, когда у нас так много друзей?!

— Твой бес все еще не отпускает тебя, — с улыбкой ответил Рифаа. — Не забывай, что наша цель — исцеление, а не борьба. Лучше быть убитым, чем стать убийцей.

Неожиданно обернувшись к Ясмине, он сказал:

— Ты ничего не ешь и не слушаешь нас!

Сердце ее замерло от страха. Однако она преодолела волнение:

— Как вы можете разговаривать так спокойно, будто на свадьбе?!

— Ты познаешь радость, когда завтра избавишься от беса, — он посмотрел на братьев. — Некоторые из вас стыдятся мирной жизни. В квартале уважают лишь силу. Но она не в том, чтобы держать людей в ужасе. Бороться со злом в себе куда труднее, чем унижать слабых или состязаться в силе с надсмотрщиками.

— И вот теперь мы в таком ужасном положении! — с сожалением покачал головой Али.

Но Рифаа убедительно ответил:

— Не думайте, борьба не кончится. Мы не слабы, как можно подумать! Мы сражаемся за другое. А для этого нужны смелость и сила.

Они продолжали ужинать, размышляя над словами Рифаа. В нем они видели спокойного и уверенного человека, хотя выглядел он хрупким и кротким. Когда все замолчали, из ближайшей кофейни послышался рассказ поэта. Он пел: «Однажды пополудни Адхам присел отдохнуть на улице аль-Ватавит и задремал. Его разбудил шум, и он увидел, что мальчишки крадут у него тележку. Он угрожающе поднялся. Один из мальчишек заметил это и свистнул своим подельникам, те перевернули тележку, чтобы Адхам не догнал их. Огурцы рассыпались, а мальчишки, как саранча, разбежались. Адхам рассердился, и грубое ругательство сорвалось с его уст. Он нагнулся, чтобы собрать испачканные в грязи овощи. Гнев его не находил выхода, и Адхам в отчаянии прокричал в сторону Большого Дома: «Почему наказание твое как огонь, не знающий жалости? Почему тебе гордость дороже твоих потомков? Как ты можешь наслаждаться жизнью в богатстве, зная, что нас топчут ногами, как насекомых? О могущественный, есть ли в твоем Большом Доме место прощению и великодушию?!» С этими словами он взялся за ручки тележки и стал толкать ее прочь с проклятой улицы. Вдруг он услышал, как кто-то усмехнулся: «Почем огурчики, старина?» — и увидел перед собой Идриса».

Внезапно повествование поэта заглушил истошный женский крик: «Люди добрые, мальчик пропал!»

60

Время шло. Друзья проводили его в беседах, Ясмина же — в терзаниях. Хусейн захотел посмотреть, что делается на улице, но Карим запретил, ведь его могли заметить и что-то заподозрить. Заки спросил, ворвались ли они в дом Рифаа? И Рифаа ответил, что ничего не слышно, кроме игры ребаба и криков ребятни. Квартал жил обычной жизнью, и ничего не предвещало того преступления, которое замышлялось. В голове у Ясмины роилось столько мыслей, что она боялась: глаза выдадут ее. Как ей хотелось, чтобы эта пытка побыстрее закончилась, все равно как и все равно чем. Она хотела напиться, чтобы все происходящее вокруг стало ей безразлично. «Я не первая женщина в жизни Баюми, — подумала она, — и не последняя. Около мусорных отбросов всегда полно бродячих собак». Пусть только эти мучения закончатся. Становилось все тише. Прекратились крики мальчишек, с улиц исчезли торговцы. Только ребаб продолжал играть. Внезапно ее охватила ненависть к этим людям за то, что они так ее мучили.

— Приготовить кальян? — спросил Карим.

— Мы должны сохранять ясность ума, — решительно ответил Рифаа.

— Я подумал, так будет легче пережить это время.

— Ты боишься больше, чем следует.

Карим оправдывался:

— Бояться нет оснований.

Ничего не произошло, и никто не вломился в дом Рифаа. Музыка замолкла, поэт ушел. Раздался грохот закрывающихся дверей, послышались разговоры расходящихся по домам, смешки, покашливания. Воцарилась тишина. Друзья выжидали до первого крика петуха. Заки подошел к окну, посмотрел на дорогу и, повернувшись, сказал:

— Тихо и пусто. Как в день изгнания Идриса.

— Время пришло, — добавил Карим.

Ясмину охватил страх. Она думала о том, что с ней будет, если Баюми не успеет или передумает. Мужчины поднялись, каждый с узелком в руках.

— Прощай, адская улица! — сказал Хусейн.

Впереди шел Али. Рифаа мягко подталкивал Ясмину перед собой, а сам шел за ней следом, положив ей руку на плечо, будто боялся потерять ее в темноте. За ним ступали Хусейн, Карим и Заки. Друг за другом они проскользнули из дверей и поднялись по лестнице на крышу, держась в темноте за перила. На крыше оказалось не так темно, хотя на небе — ни звездочки. Тучи не пропускали лунный свет, отчего предметы выглядели размыто.

— Крыши домов примыкают друг к другу почти вплотную. Мы поможем госпоже, — сказал Али.

Они вышли на крышу. Заки, шедший последним, почувствовал за спиной шорох, обернулся и увидел четыре фигуры.

— Кто здесь? — испуганно спросил он.

Все замерли и обернулись.

— Стоять, мерзавцы! — раздался голос Баюми.

Слева и справа от него стеной стояли Габер, Халед и Хандуса. Ясмина ахнула и, выскользнув из рук Рифаа, бросилась обратно. Никто из надсмотрщиков не помешал ей.

— Эта женщина предала тебя! — обратился к Рифаа шокированный Али.

В мгновение ока их окружили. Баюми подошел ближе и стал их рассматривать:

— Где знахарка?

Когда он узнал Рифаа, схватил его своей железной рукой за плечо и грозно спросил:

— Куда направился, бесов приятель?

Вздохнув, Рифаа ответил:

— Вам не нравится наше присутствие, и мы решили уйти.

Баюми злобно усмехнулся и повернулся к Кариму:

— Это ты укрывал их у себя в доме?

Карим сглотнул, губы его задрожали, и он ответил:

— Я ничего не знал о том, что у вас проблемы.

Баюми ударил его по лицу, и тот упал, но тут же вскочил и в страхе побежал к соседней крыше. За ним пустились Хусейн и Заки. Хандуса набросился на Али и пнул его в живот. Тот со стоном упал. Габер и Халед хотели было погнаться за беглецами, но Баюми махнул на них рукой:

— Этих опасаться не стоит. Они будут молчать, зная, что им угрожает.

Согнувшись от болезненной хватки Баюми, Рифаа произнес:

— Они не сделали ничего такого, чтобы вы их преследовали.

Баюми ударил его по лицу.

— Скажи, они тоже слышали голос аль-Габаляуи, как и ты? — Потом толкнул его вперед со словами: — Пшел! И не вздумай пикнуть!

Покорившись судьбе, Рифаа сдвинулся с места. Он осторожно спустился по темной лестнице. За спиной раздались тяжелые шаги. Его окутала пелена мрака, безнадежности и зла. О том, что его предательски бросили, Рифаа не думал. Он чувствовал, как его охватывает настолько глубокая печаль, что она даже затмевает его страх. Рифаа казалось, что мир был и навсегда останется погруженным во тьму. Они прошли квартал и оставили позади улицу, на которой благодаря ему больше не было одержимых. Хандуса вел их в квартал Габаль. Они миновали запертый на засов его старый дом. Рифаа даже показалось, что он слышит дыхание родителей. Он задался вопросом, как они, и ему почудилось, будто в ночной тишине он различает всхлипывания Абды. Но тут он снова погрузился в пелену мрака, безнадежности и зла. Будто гигантские призраки поглотили улицу. Настолько было темно, и таким глубоким сном все в округе спали! Шаги палачей и скрип их сандалий звучали как насмешки ночных бесов. Хандуса шел к пустыне вдоль стены Большого Дома. Рифаа поднял глаза на Дом. Но увидел, что он черен так же, как небо. В конце стены показалась фигура.

— Господин Ханфас? — спросил Хандуса.

— Да, — ответил ему мужчина.

Ханфас молча присоединился к ним.

Рифаа не отводил взгляда от Дома. Знает ли дед, что с ним? Одно лишь его слово может вырвать Рифаа из рук убийц. Он может сделать так, что надсмотрщики услышат его голос, как когда-то услышал его я на этом самом месте. Габаль тоже оказался в безвыходном положении, но спасся и победил. Однако они миновали стену Большого Дома, не услышав ничего, кроме своих шагов и собственного дыхания. Они углублялись в пустыню, идти по песку становилось все труднее. В пустыне Рифаа ощутил одиночество и вспомнил, что его предала женщина, а товарищи сбежали. Он хотел было обернуться к Большому Дому, но Баюми толкнул его в спину, и Рифаа упал навзничь. Взмахнув дубинкой, Баюми окликнул:

— Ханфас?

Тот поднял свое оружие:

— Я с тобой до конца!

В отчаянии Рифаа проговорил:

— За что вы хотите убить меня?

Баюми изо всех сил ударил его дубинкой по голове. Рифаа громко вскрикнул: «Аль-Габаляуи!»

В следующее мгновение Ханфас ударил его дубинкой по шее, затем на Рифаа посыпались удары остальных.

Стало так тихо, что можно было услышать предсмертный хрип.

В темноте руки принялись рьяно копать яму.

61

Как только убийцы оставили место преступления, направившись в сторону квартала, и растворились в темноте, неподалеку поднялись четыре фигуры. Послышались стоны и сдавленный плач. Один из них выкрикнул:

— Трусы! Зачем держали меня и затыкали рот? Он погиб, не дождавшись помощи!

— Если бы мы тебя отпустили, погибли бы сами и его не спасли.

Али не отпускал гнев:

— Трусы! Настоящие трусы!

— Не теряйте времени на разговоры, — плачущим голосом проговорил Карим. — Нам предстоит тяжелое дело. Нужно успеть до рассвета.

Хусейн поднял голову к небесам, обвел их слезящимися глазами и печально сказал:

— Скоро взойдет солнце. Давайте быстрее!

— Время, — тяжело вздохнул Заки. — Всего несколько мгновений! В момент мы потеряли самого дорогого для нас человека!

Али подошел к месту преступления, процедив сквозь зубы:

— Трусы!

Они последовали за ним, опустились на колени полукругом и стали ощупывать землю.

Внезапно Карим вскрикнул как ужаленный:

— Здесь!

Он понюхал свою ладонь.

— Это кровь!

— Они закопали его в этом рыхлом месте, — сказал Заки.

Присев рядком, они принялись разгребать песок. На свете не было несчастнее этих людей. Они потеряли близкого человека и не смогли ему ничем помочь, когда его убивали. На грани безумия, Карим с надеждой спросил:

— Может, он еще жив?

Не прекращая работать руками, Али проговорил со злостью:

— Только послушайте этих трусов!

В нос им ударил запах земли с кровью. Со стороны квартала Габаль донесся вой.

— Осторожно! Это его тело, — промолвил Али.

Их сердца сжались, руки обмякли: они нащупали полы одежды Рифаа. Раздался плач. Они смели песок с тела и осторожно извлекли его на поверхность. Где-то в кварталах прокричал петух. Они хотели уже возвращаться, но Али напомнил, что яму нужно засыпать. Карим снял свою галабею и постелил ее на землю. Они положили на нее тело и принялись все вместе забрасывать песок обратно. Хусейн тоже разделся, накрыл своей галабеей тело сверху, и они понесли Рифаа в сторону его старого дома. Над горой рассеивалась темнота, уже выглядывали облака. Пот, проступающий росой на их лбах, смешивался со слезами. Хусейн привел их на кладбище, и они молча открыли склеп. Стало светло настолько, что можно было разглядеть накрытое тело и их руки, испачканные кровью. Глаза их покраснели от горя. Они внесли тело, опустили его на землю и смиренно встали вокруг, вытирая слезы, которые мешали проститься с ним в последний раз. Карим, задыхаясь, произнес:

— Твоя жизнь была коротка, как сон. Но она наполнила наши сердца любовью и чистотой. Мы не думали, что ты покинешь нас так скоро. Не думали, что ты будешь убит кем-то с нашей неблагодарной, неверующей улицы, которую ты исцелял, которую ты любил. Наша улица только и смогла, что уничтожить любовь, сострадание и милосердие, которые ты олицетворял. Она приговорена к проклятью до скончания веков.

— Почему лучшие уходят, а преступники остаются? — зарыдал Заки.

— Если бы не любовь, которую ты вселил в наши сердца, мы бы навсегда возненавидели людей! — вздохнул Хусейн.

— Мы не успокоимся, пока не искупим свою трусость, — произнес Али.

На этом они покинули кладбище и направились в пустыню. Утро окрашивало горизонт в цвет алой розы.

62

Никто из четверых больше не показывался на улице аль-Габаляуи. И люди думали, что они ушли вместе за Рифаа, опасаясь расправы надсмотрщиков. Но товарищи обосновались на краю пустыни и испытывали ужасные душевные страдания, всеми силами сопротивляясь боли и переживая раскаяние. Потеря Рифаа была самой тяжелой раной для их сердец. То, что они отступились от него, терзало их смертельной пыткой. У них в жизни оставалась лишь одна надежда — бросить вызов его гибели, не дав умереть его слову, и покарать убийц, как призывал Али. Они, конечно, не могли вернуться на улицу, но надеялись встретиться, с кем хотели, за ее пределами.

Однажды утром дом проснулся от громких причитаний Абды. Соседи поспешили к ней, чтобы спросить, что случилось, и она охрипшим голосом ответила:

— Мой сын Рифаа убит.

Соседи молча посмотрели на Шафеи, утиравшего слезы.

— Надсмотрщики убили его в пустыне, — сказал он.

— Мой сын, который в жизни никого не обидел, — снова зарыдала Абда.

Кто-то спросил:

— А Ханфас об этом знает?

— Ханфас был в числе убийц! — гневно ответил Шафеи.

— Ясмина предала его и указала Баюми, где он, — плакала Абда.

На лицах соседей появилось негодование.

— Вот почему она поселилась у него в доме, после того как ушла его жена, — обронил кто-то.

Новость быстро разошлась по кварталу, и вскоре к Шафеи явился Ханфас.

— С ума сошел? Что ты обо мне рассказываешь?! — стал кричать он.

Шафеи, стоявшему перед ним, было все равно. Поэтому он ответил твердым голосом:

— Ты стал соучастником убийства, хотя должен был защищать его.

Ханфас притворился возмущенным:

— Ты обезумел, Шафеи! Сам не знаешь, что несешь. Не вынуждай меня наказывать тебя!

Кипя от злости, он вышел из дома. Новость докатилась до квартала, в котором Рифаа проживал с тех пор, как покинул дом, и ошеломила его жителей. Раздались гневные возгласы и плач. Надсмотрщики ворвались в квартал и обошли его вдоль и поперек с дубинками наперевес, бросая во все стороны злые взгляды. Позже люди узнали, что земля к западу от скалы Хинд пропитана кровью Рифаа. Шафеи ходил туда с друзьями, чтобы найти тело. Они обыскали все кругом, перекопали землю, но не обнаружили никаких следов. Это вызвало много шума, люди терялись в догадках, ожидая, что в скором времени что-то произойдет. В квартале Рифаа жители спрашивали друг друга: чем провинился юноша, чтобы заслужить смерть? Род Габаль постоянно повторял: «Рифаа убит, а Ясмина живет в доме Баюми». Однажды ночью надсмотрщики пробрались на то место, где они убили Рифаа. В свете факела они стали разгребать землю, но ничего не обнаружили.

— Его Шафеи унес?

— Нет, — ответил Ханфас. — Мне донесли, что он ничего не нашел…

Баюми топнул ногой.

— Это его дружки! Мы ошиблись, позволив им уйти. А сейчас они будут мстить нам исподтишка.

Когда они возвращались, Ханфас склонился к Баюми, прошептав:

— То, что Ясмина у тебя, может доставить нам неприятности.

Баюми взорвался:

— Просто признай, что ты самый слабый у себя в квартале!

Ханфас холодно попрощался. Возмущение в кварталах Габаль и Рифаа нарастало. Надсмотрщики все чаще избивали недовольных и держали всех в таком страхе, что люди выходили на улицу только по необходимости. А однажды ночью, когда Баюми сидел в кофейне Шалдама, родственники его жены пробрались в дом, чтобы расправиться с Ясминой. Как только она услышала их, то бросилась в чем была в пустыню. Она бежала в темноте как сумасшедшая до тех пор, пока ей казалось, что они преследуют ее. Она неслась сколько хватало сил, потом остановилась, тяжело дыша, запрокинула голову, закрыла глаза и стояла так, пока не восстановилось дыхание. Ясмина оглянулась, никого не увидела, но возвращаться ночью все равно не решилась. Впереди в отдалении она заметила слабый свет, скорее всего идущий от хижины, и пошла на него в надежде найти там пристанище до утра. На огонек идти пришлось долго. Это действительно оказалась хижина. Она подошла к двери и позвала. Неожиданно перед ней выросли друзья ее мужа: Али, Заки, Хусейн и Карим.

63

Ясмина застыла на месте, переводя взгляд с одного на другого. Они выросли перед ней, как в кошмарном сне на пути спасающегося от погони появляется стена. Мужчины презрительно смотрели на нее. Презрение в стальном взгляде Али граничило с жестокостью. Не осознавая, что происходит, она завопила:

— Я не виновата! Клянусь Богом, не виновата! Я шла с вами, пока они не напали, а потом убежала, как вы.

Их лица помрачнели. Задыхаясь от злости, Али спросил:

— Откуда ты знаешь, что мы убежали?

Голос ее задрожал:

— Если бы вы остались, вас бы уже не было в живых. Но я ни в чем не виновата. Я ничего не сделала, я спасалась.

Стиснув зубы, Али проговорил:

— Ты нашла убежище у своего покровителя, Баюми.

— Вовсе нет. Отпустите меня! Я не виновата.

— Тебе дорога только под землю! — закричал Али.

Она собралась уйти, но он бросился к ней и сильно схватил за плечи.

— Пощади меня ради него! — закричала она. — Он ненавидел убийц!

Али обхватил руками ей шею.

— Подожди! Давай все взвесим, — в ужасе попросил Карим.

— Замолчите, трусы! — ответил Али.

Собрав бушевавшие у него в груди злость, боль и раскаяние, он сдавил Ясмине горло. Напрасно она пыталась вырваться, вцепиться в него, пинала, мотала головой— все усилия были бесполезны. Силы покинули ее, глаза вылезли из орбит, носом пошла кровь. Ее тело неистово содрогнулось, и она замолкла навсегда. Али отпустил ее, и труп рухнул к его ногам.

Утром следующего дня тело Ясмины нашли брошенным перед домом Баюми. Новость облетела улицу, как ураганный ветер, и люди сбежались к дому надсмотрщика. Поднялся шум. У каждого были предположения, но все старались скрыть свои истинные мысли. Открылись ворота дома, оттуда, как разъяренный бык, выскочил Баюми, разгоняя дубинкой всех подряд. Народ в страхе разошелся по домам и кофейням. Баюми остался один стоять посреди улицы, выкрикивая ругательства и проклятья, угрожая всем и каждому, рассекая дубинкой воздух, ударяя ею по стенам и земле.

В этот же день Шафеи с женой ушли с улицы. Казалось, исчезло последнее напоминание о Рифаа. Но все-таки остались вещи, хранившие память о нем: жилище Шафеи в доме ан-Наср, плотницкая мастерская, дом Рифаа, который стали называть Домом Исцеления, место его гибели у скалы Хинд и его верные последователи, которые продолжали общаться с его сторонниками, передавая им секреты учения об очищении больной души от бесов. Они были убеждены, что таким образом возвращают Рифаа к жизни. Али же не мог успокоиться, не отомстив убийцам.

— В тебе нет ничего от Рифаа! — упрекал Хусейн.

— Мне Рифаа ближе, чем всем вам, — раздраженно отвечал Али. — Свою короткую жизнь он посвятил борьбе со злом.

— Ты уподобляешься надсмотрщикам. А ему это было противно, как ничто другое.

— За его кротостью вы просто не разглядели в нем дух борца!

С искренней верой каждый из них продолжал дело Рифаа так, как его понимал. История Рифаа, о которой еще не все слышали, расходилась по улице. Говорили также, что в пустыне тело его подобрал сам аль-Габаляуи и похоронил в своем прекрасном саду. Смятение в квартале начало было стихать, как вдруг при странных обстоятельствах пропал Хандуса. А вскоре утром его изуродованное тело нашли рядом с домом управляющего Ихаба. Дом управляющего, так же как дом Баюми, сотрясало. Улица жила страхом. Преследовали всех, кто как-либо был связан с Рифаа и его товарищами или кого подозревали в этом. Били дубинками по головам, ногами в живот, унижали. Тот, кто мог, бежал, а кто пренебрег опасностью, был убит. Улица, наполненная стонами и воплями, погрузилась во мрак. Здесь пахло кровью. Но это не остановило тех, начал действовать. Надсмотрщика Халеда убили, когда тот выходил на рассвете от Баюми. Улицу держали в ужасе, сводя людей с ума. А однажды на исходе ночи всех разбудил страшный пожар, вспыхнувший в доме надсмотрщика Габера, где тот жил с семьей.

— Этих сумасшедших сторонников Рифаа развелось как клопов! Клянусь, я начну убивать их прямо в их домах! — неистовствовал Баюми.

Прошел слух, что на дома нападут ночью. Люди, доведенные до отчаяния, в знак протеста вышли из своих жилищ, вооружившись палками, стульями, крышками от кастрюль, ножами и осколками кирпичей. Баюми принял решение нанести удар, пока волнения не усилились. Взмахнув дубинкой, он вышел из дома в окружении сообщников.

Впервые объявился Али, приведший с собой решительно настроенных людей. Едва завидев Баюми, он отдал приказ забрасывать его камнями. И взбешенные мужчины обрушили град камней, ранивших его и его пособников в кровь. Ошалевший, с диким воплем Баюми бросился вперед, но камень попал ему в голову, и он, несмотря на злость и силу, остановился, закачался и рухнул, истекая кровью. Его люди мгновенно разбежалась. Толпы возмущенных разгромили дом Баюми. Грохот разрушений доносился до слуха управляющего, прятавшегося в своем особняке. Людской гнев нарастал и обрушивался на всех надсмотрщиков и тех, кто им помогал. Дома их были разгромлены, толпой уже невозможно было управлять. Ихаб послал за Али, и тот отправился к нему на встречу. Люди Али прекратили мстить и крушить все вокруг и замерли в ожидании, чем закончится эта встреча. Улица затихла. Опасность миновала.

По окончании встречи был заключен новый договор. Сторонники Рифаа стали считаться отдельным кварталом, как квартал Габаль, со всеми правами и привилегиями. Али получил от управляющего права на часть имущества и стал надсмотрщиком своего квартала. Он получал часть доходов и поровну распределял их. В новый квартал вернулись все, кто в страхе бежали из него, и в первую очередь Шафеи, Абда, Заки, Хусейн и Карим. Рифаа после смерти стал пользоваться таким уважением и любовью, о каких и не мечтал при жизни. Его историю передавали из уст в уста, поэты воспевали ее под ребаб, особенно то, что сам аль-Габаляуи поднял его тело и перенес в свой сад. Сторонники Рифаа считали, что это было именно так, и называли его родителей святыми. В остальном же их мнение было не столь единодушным. Карим, Хусейн и Заки настаивали на том, чтобы его весть сводилась к исцелению душ и презрению к властям и силе. Они и поверившие им поступали именно так, некоторые даже давали обет воздержания, чтобы во всем уподобиться Рифаа. Али же пользовался всеми правами на имущество, женился и призвал перестроить квартал Рифаа заново. У него не было ненависти к имуществу, но он считал, что истинное счастье возможно и без него, и нужно подавлять в себе алчность. Поэтому он делил доходы по справедливости и направлял их на строительство и благотворительность — ведь это было бесспорным благом.

Во всяком случае, люди видели в этом благо и радовались жизни. С верой в душе они говорили, что сегодня лучше, чем вчера, а завтра будет еще лучше.

Но почему же бич нашего квартала — короткая память?!