Дети Вудстока

Глава 1 21 июля. Автобус

Стюарт плюхнулся на мягкое кресло, засунул дорожную сумку под ноги, откинулся на спинку и с облегчением прикрыл глаза. Всё! Ещё какой-то час — и он дома, там, где — мягкая постель с чистыми, свежими простынями, тёплые запахи из кухни, праздничный ужин с родными, своя — своя, чёрт побери!!! — комната, монотонно гудящий телевизор, вид из окна, знакомый с детства… Там, где не надо ни спешить, ни прятаться, ни бояться, где не надо видеть всюду врагов… Как же долго он не был дома! Как же он соскучился по такому простому, но милому личному богатству, ощущающемуся уже здесь, в общем междугороднем автобусе… «Хорошо-то как!» — Стюарт вытянул вперёд ноги.

Если б ещё не эта компания на задних сидениях… Шуму от них — как от арабов на базаре. Сколько их там — пятеро, шестеро, больше? Стюарт приподнялся и глянул в зеркало водителя: «Ого! Да они чуть ли не до середины автобус заняли…» Ему не хотелось призывать их к тишине: кому нужны лишние проблемы? К тому же добрая половина той компании — чернокожие: только начни что-то говорить, сразу завопят про дискриминацию. И хорошо, если просто завопят… «Ладно, посмотрим», — Стюарт опустился обратно на сидение.

Краем глаза он заметил, что компания раздражала не только его: сидевшая справа через проход молодая привлекательная женщина тоже время от времени недовольно поглядывала в водительское зеркало на задние ряды. Остальные пассажиры делали вид, что им совершенно не мешает столь шумное чёрно-белое присутствие. Немного подумав, Стюарт решил не вмешиваться: порядок в автобусе — это дело водителя, вот пусть у него голова и болит. Окончательно разобравшись для себя с назойливой компанией, он чуть повернулся к соседке, понимающе улыбнулся и проговорил:

— Похоже, нас ждёт весёлое путешествие.

— Да уж, — она кивнула головой в знак согласия. — Но это их ещё мало. Перед нами было два автобуса, и оба — набитые под завязку такими вот компаниями.

— Серьёзно? — с удивлением отозвался Стюарт. — Тогда понятно, почему я два дня билет не мог купить.

— Не вы один, — хмыкнула женщина. — Я тоже только с третьей попытки сюда попала.

— И, наверное, не только эти два автобуса были переполнены, — как бы про себя проговорил Стюарт, вновь оглянувшись на шумную компанию. — Странно даже… Чего это их всех вдруг потянуло за город? Они не похожи на провинциалов. — «Особенно „темнокожие наши братья“», — ухмыльнулся он собственным мыслям и, вновь посмотрев на спутницу, добавил: — А те, кто живёт в Гнилом Яблоке, редко спускаются со своей высоты к домикам из красного кирпича. Пикник там, что ли, какой-то будет? И всем нью-йоркцам сегодня — бесплатный вход и скидки?

Женщина улыбнулась и пристально глянула на него:

— Похоже, вы давно не были в Америке.

— Да, давненько, — ответил Стюарт. — Я три дня назад как вернулся в Штаты.

— Из Космета[8], наверно?

— Как вы догадались?

— Форма… Тогда понятно, почему вы не знаете о том, что здесь происходит. Завтра рок-фестиваль начинается. В честь тридцатилетия Вудстока. Я вот туда еду по работе — репортаж делать.

— Одна? Вы журналист?

— Да.

— И не боитесь одна ехать на рок-фестиваль?

Она пожала плечами:

— Боюсь, не боюсь… Это работа. Да и что может со мной случиться на обычном рок-концерте-то?

— Ну это всё же, наверно, не совсем обычный концерт, — протянул Стюарт. — И народу побольше будет…

— Но и журналистов туда много едет, — возразила попутчица. — MTV вот целую группу отправляет с Куртом Лодером: они прямую трансляцию запускают. Пятый канал, Второй — все своих корреспондентов послали… Газеты. Так что вместе нам никакая толпа не страшна.

— И где это всё будет?

— В Риме.

Стюарт напряг память, пытаясь вспомнить, где же можно в этом городишке провести такой большой фестиваль. Женщина с еле уловимой улыбкой наблюдала за ним и, вволю насладившись видом, наконец произнесла:

— Авиабаза «Гриффисс»[9].

— М-да уж… Лучшего, что ли, не смогли найти?

— Вы там были?

— Нет, просто наслышан. Говорят, адское местечко… Да, не повезло вам: в такую жару до Олбани, оттуда — в Рим. Четыре часа, да ещё в такой компании… Хорошо мне: какой-то час остался…

— А куда вам?

— В Бетель, на родину. Отпуск на три недели.

— Как — на три? Разве война в Космете не закончилась?

— Война-то закончилась, но контракт-то — нет…

— А-а… Понимаю. И долго вам ещё по контракту?

— Год.

— Поня-я-ятно, — протянула нежданная попутчица и неожиданно произнесла: — А я так давно не была в Бетеле…

— Вы бывали в Бетеле? — удивился Стюарт.

— Несколько раз, — женщина вновь чему-то улыбнулась. — Я и родилась там. Недалеко от Бетеля.

— Так мы с вами земляки, — почему-то обрадовался Стюарт. — Я ведь тоже там родился. Правда, не в самом Бетеле, а около. Кому рассказать, как я родился — не поверят в жизни. Я и сам долго не верил, даже отцу.

— Серьёзно? — Она подалась к нему, опираясь о подлокотник кресла. — И что ж такого странного в вашем рождении? Не расскажете? Не бойтесь, это не для прессы. Мне и вправду очень интересно.

Стюарт слегка заколебался, но увидев неподдельный интерес в глазах женщины, воодушевился:

— Мой отец рассказывал, что я родился в первый день того самого Вудстока, который сейчас так круто отмечают. Прямо на поле. Толпа в пол-миллиона человек, дождь, грязь, музыка… Отец говорил, что в этот момент как раз выступала Мелани. Вы себе такое представить можете — родиться чуть ли не под «Beautiful people»?..

В это время автобус тронулся с места и покатил к выезду с автовокзала на 34-й улице. Стюарт бросил взгляд вперёд и не заметил, как расширились от изумления пронзительно-серые, обрамлённые, словно оправой, удлинённым разрезом глаза женщины и как она ещё раз, но уже более внимательно, оглядела его с ног до головы. Когда же Стюарт снова взглянул на неё, её лицо выражало только глубокую задумчивость.

— Ну вот и поехали. Ещё час — и наконец-то дом… — проговорил он.

— Да-а-а, — растягивая слова, проговорила женщина, — в это и впрямь трудно поверить.

— А вы? Вы верите?

— Я-то? Хм… Да, верю… наверно… Значит, вы и есть тот самый «вудстокский младенец», которого «Лайф» искал чуть ли не по всей Америке?

— Почему сразу я? — возразил Стюарт. — Мой отец говорил, что там немало было рожениц. Могли и не меня искать. В одной компании с ним, например, ещё две беременные находились. А одна вообще родила прямо в автомобиле. В пробке на Семнадцатом шоссе.

— Ну если только их всех фотографировали… А ваш отец в Бетеле живёт?

— Да. Он там давно поселился, почти сразу после смерти матери.

— Простите. — Собеседница протянула руку и слегка коснулась Стюарта. — Я не хотела…

— Ничего страшного, — отозвался Стюарт, сердце которого ёкнуло при этом мимолётном прикосновении. — Я ведь и мать свою не помню, только по рассказам отца. Он один меня воспитывал.

— Я бы хотела с ним поговорить — неожиданно проговорила женщина. — Это интересная история. Очень, очень интересная… И очень важная… для меня — добавила она вполголоса, однако Стюарт её услышал.

— Жаль, что вы сразу в Рим едете, — произнёс он. — Мы могли бы вместе выйти в Бетеле, вы бы пообщались с отцом, переночевали в «Эль-Монако», а утром я бы вас отвёз в Рим. Как раз к началу фестиваля. От нас это примерно двести миль — не проблема. За два часа доберёмся. А так вы и на родине побываете, и переночуете нормально. Бьюсь об заклад, в том Риме сейчас такое творится, что ни в одной гостинице места не будет. Даже ваши коллеги не помогут.

Несколько долгих минут женщина смотрела на Стюарта, затем озорно засмеялась:

— Вы настоящий искуситель. Как и положено американскому солдату.

— Стафф-сержанту, мэм, — приосанился Стюарт.

— Ах, простите, — снова засмеялась она и коснулась его рукава. — Только уж не «мэм», а «мисс», раз вы — стафф-сержант.

Стюарту пришлось извиняться. Женщина небрежно махнула рукой в ответ на неловкие извинения и продолжала:

— Ну а как хоть звать вас, а, мистер искуситель? Надо ж мне знать, с кем придётся вспоминать детство.

— Стюарт. Стюарт Макги к вашим услугам, — шутливо наклонил голову Стюарт.

Женщина вновь удивлённо округлила глаза. На сей раз Стюарт перехватил этот взгляд.

— Что-то не так? — тревожно спросил он.

— Как странно, — вместо ответа проговорила она. — Какой сегодня день… очень странный… Нет, так не бывает. Вы разыгрываете меня. Признайтесь.

— Что странно-то? Почему я вас разыгрываю?

— Потому что… Вас зовут так же, как моего отца.

Стюарт не нашёлся что ответить. В разговоре возникла пауза.

Автобус катил по нью-йоркским улицам к северо-западной окраине. Женщина смотрела прямо перед собой, но было ясно, что городские пейзажи её совсем не интересовали. На лице отражалась сложная гамма чувств — недоверие, удивление, работа памяти, изумление, снова недоверие… Стюарт смотрел на её профиль и не решался нарушить молчание. И лишь когда кварталы небоскрёбов сменились пригородными домиками, он негромко спросил:

— Простите, мисс… А как вас зовут?

Она не ответила. Стюарт уже было решил, что она не расслышала, но через несколько минут она отозвалась — изменившимся, словно отстранённым от всего голосом:

— Флоренс…

Теперь настал черёд удивляться ему.

Глава 2 «Вновь я посетил…»

— Вон там, под дубами, и стояла медпалатка.

Они втроём — Флоренс, Стюарт и Льюис, его отец, — стояли перед полем, тридцать лет назад принадлежавшем Трёхпалому, как называли в Бетеле Макса Ясгура. Сейчас оно совсем не походило на место, где некогда творилась история: всё пространство было огорожено, и лишь установленная недалеко от дороги мемориальная плита гласила, что здесь когда-то проходил рок-фестиваль.

— Хорошо хоть дубы не тронули, — вполголоса проговорил Стюарт. — Зачем загородили-то?

Льюис пожал плечами:

— Вроде Центр какой-то будут строить. Но когда, зачем — никто не знает.

Флоренс подошла к плите и внимательно прочитала выбитую на ней надпись, затем, несколько минут постояв в раздумьях, повернулась к мужчинам и спросила Льюиса:

— А вы не знаете, кому сейчас принадлежит поле?

— Конечно, знаю, — откликнулся тот. — Одному парню из Нью-Йорка, Аллану Джерри.

— Я слышала о нём, — кивнула Флоренс. — Владеет несколькими газетами и парой городских телеканалов. Не Руперт Мердок, конечно, но на поле, как видно, денег у него хватило.

— Да ещё на такое, — процедил Стюарт. В отличие от своего отца он никогда раньше не испытывал особого благоговения ни перед Вудстоком, ни перед полем Ясгура, но сейчас его охватывала непонятная злость. Он всегда считал поле чем-то незыблемым, своим, на которое никто больше не имеет права претендовать, и сейчас ему казалось, что кто-то нагло вторгся в личное прошлое и играючи купил его со всеми детскими игрушками и колыбелькой. И Стюарт чувствовал себя купленным вместе со своим необычным детством.

— Но если что-то построят, то будет работа, — заступился за магната Льюис. — А работа для городка в четыре тысячи жителей — это, что там ни говори, а очень здорово.

— Только не надо меня убеждать в том, что все четыре тысячи жителей сразу найдут работу благодаря этому магнату-меценату, — съязвил Стюарт.

— Смотря что построят, — не сдавался отец.

— А что тут можно построить?

— Да хоть даже свалку для мусора и мусороперерабатывающий завод в придачу — это всё лучше, чем поле, которое пустует уже много лет.

— Пустует? Почему?

— Да потому, что Трёхпалого до банкротства довели, — отозвался Льюис. — Ему никто не простил феста — ни люди, ни власти округа. Молоко брать перестали, из универмага выгоняли, а соседи даже счёт выставили — «за порчу общественного имущества». Ничего его не спасло — даже то, что о нём в песнях пели, что его в фильме показали. Мы ж ведь ничего не знали тогда, а ведь все в окрестности были против. Лэнга вытурили из Уолквилля и пригрозили, что пристрелят любого чувака, если только тот сунется в город. Даже тут, в Бетеле, поначалу целые митинги устраивали, просили губернатора запретить сборище. Молоко призывали не покупать. Я не знаю, как Макс решился принять фестиваль — наверно, Сэм, его сын, уговорил. И поплатился: к нему молоковозы не смогли добраться. Всё молоко в пруд пришлось выливать… И вот странно: все были в восторге, всем всё понравилось, еду готовили, воду, многие с чуваками подружились, но после феста Ясгуру чуть ли не войну объявили. Зачем, почему? — Льюис развёл руками. — Я правда не могу понять. А ему-то всего пятьдесят было. Вот повоевал он со всеми сколько духу хватило да и плюнул на всё, продал ферму и уехал. Кто говорил, к Сэму, кто говорил, во Флориду. Сэм его всё уговаривал уехать, перетягивал к себе в Нью-Йорк, вот Трёхпалый и поддался на уговоры, наверно. И умер быстро — сердце не выдержало. А поле это он сразу забросил. Оно после феста пару лет, если не больше, было непригодным ни подо что. Даже под новый фест.

— Грустная история, — произнесла подошедшая к ним Флоренс. — Тяжёлая. И как-то всё это… несправедливо. Неправильно, что ли. Ну не должно быть так.

— А как, по-вашему, оно должно было быть?

— Не знаю даже. Но человек, который разрешил выступить у себя Хендриксу, Дженис, Грейс Слик… И так к нему отнестись…

— Мисс, жизнь вообще очень несправедлива и неправильна, — назидательно проговорил Льюис. — Я думаю, что в другой стране было бы точно так же. Всё должно приносить пользу, разве не так?

— А кому он дом-то продал? — спросил Стюарт, поморщившись от отцовского менторского тона.

— Какому-то Рою Ховарду, — небрежно ответил Льюис. — Тоже чудак ещё тот. Хочет повторить здесь Вудсток.

— И что?

— И ничего. Ему не разрешают. Он ссылается на отмену закона о запрете в штате массовых мероприятий, а ему в ответ: а вы вспомните, что в девяносто четвёртом году было, хотите повторения? Он говорит о том, какую славу и прибыль это может принести, а ему в ответ: «Мистер Ховард, если вы воскресите Джимми Хендрикса, то, может быть, мы вам и разрешим провести здесь фестиваль».

— В общем, ублюдки все, — сплюнул Стюарт. — Пап, я не пойму: а чего ты об этом рассказываешь с таким восторгом? Ты ж раньше трясся над этим полем, как Скрудж Макдак над золотом — будто оно твоё. Ты ж мне все уши прожужжал о том, как вы тут классно тусовались, какая крутая была грязь, как здорово все пели и трахались, как голыми в пруду купались. Как я родился, в конце концов… Я уже благодаря тебе поверил, что это несчастное поле — центр мироздания и святое место, а сам я — чуть ли не избранник судьбы. И тут вдруг ты так спокойно обо всём говоришь — Ясгур обанкротился, поле купили… Будто так и надо.

— Сын, — положил руку на его плечо Льюис, — память — вещь прекрасная, но лишь для тех, кому это действительно нужно и дорого. А таких немного. Уже нет тех людей, которые слушали бы Хендрикса или Фогерти. Спроси у кого-нибудь, знают ли они Пола Баттерфилда или Джонни Винтера — у тебя спросят: «Это что, актёры? А где они снимались?» Спроси сейчас у любого в Бетеле о Вудстоке — одни вообще тебя не поймут, а другие только скажут: «Слава Богу, что этот сумасшедший Ясгур отсюда убрался». Такова жизнь, мальчик. А делать из большого куска земли фетиш просто ради ностальгии — это… — он запнулся, пытаясь подобрать нужное слово — Это не по-американски даже. — Льюис и сам понял, что сказал что-то не то, но другого ничего в голову не приходило.

Стюарт скинул руку с плеча, повернулся и пошёл в сторону Бетеля. Льюис и молчавшая Флоренс последовали за ним.

— Я вот что хотел у вас спросить, — заговорил Льюис через какое-то время. — Как Стюарт, Молли? Что с ними? Давно вы их видели?

Флоренс быстро взглянула на него и тут же отвела глаза. Несколько долгих минут они шли молча. Наконец молодая женщина произнесла, словно признаваясь в чём-то постыдном или неловком:

— Они не живут вместе.

— Давно?

— Уже лет пятнадцать. Мама работает продавцом в торговом центре, у неё — новая семья. Живут на Статен-Айленде. А папа… в больнице Маклина[10].

Льюис от неожиданности даже остановился:

— Где? В больнице Маклина? Той самой?

— Другой нет, — грустно улыбнулась Флоренс.

— Но… но как?.. «Кислота»? — внезапно осенило Льюиса.

Она кивнула.

— Он так и не расстался с ней…

— Он даже научился её сам делать, представляете? — заговорила Флоренс. — Папа всегда говорил, что ЛСД неопасен, потому что к нему нельзя привыкнуть. Поэтому он и считал Хоффмана гением. А ещё он говорил, что ЛСД — это лучший способ релакса и познания мира. Настоящего мира, а не той картинки, что окружает нас. Он считал, что можно достичь этого знания и не сойти с ума, и вспоминал Рэя Манзарека. Того самого, из «Дорз». Мол, человек никогда не скрывает, что принимает ЛСД — и пишет музыку, занимается творчеством. И на здоровье не жалуется. Мы с ним по-всякому воевали — и уговорами, и угрозами. А он только смеялся и говорил, что «плохих трипов» ему не видать потому, что он — добрый. А ведь он и вправду был добрым — всегда. Неагрессивным. Я его никогда не боялась, даже когда он был под кайфом. Если б тогда спохватились да заставили его пройти курс лечения — может, всё было бы не так…

— Ну что сейчас-то говорить об этом, — мягко произнёс Льюис. — Против его воли вы бы ничего не сделали. Я хорошо знал вашего отца. Он не очень-то слушался чьих-то советов. Да мы все тогда были такими. Да, бедняга Стю… Допринимался…

— Потом у него начались нервные расстройства, — продолжала женщина. — Тогда мама и ушла от него. Забрала меня и сняла отдельную квартиру в Статене. Мы виделись с ним, но нечасто. Он менял работы, квартиры, пропадал, появлялся… Не знаю, почему мать тогда не настояла на лечении — может, потому, что устраивала свою жизнь, да и я училась. Не до того было, в общем. А лет пять назад он чуть не покончил с собой. Вот тогда мама и положила его в больницу.

— Надо бы съездить к нему когда-нибудь.

— Не надо. Он вас не узнает. В последний раз я там была полгода назад. Он меня не узнал.

— Ему не становится лучше?

— Врачи говорят, что состояние стабильное. Просто это всё — последствия многолетнего «трипа».

Льюис вздохнул. Оставшийся путь они проделали в молчании.

Стюарт дожидался их на крыльце дома, куря и поглядывая на дорогу.

— Вы зайдёте к нам? — спросил Льюис.

— Нет, простите, — ответила Флоренс. — Я лучше в гостиницу. Отдохну немного с дороги. Душ приму.

— Ты ж ей даже отдохнуть не дал, забыл? — вмешался Стюарт.

Он не преувеличивал. Когда Стюарт после первых минут радости и умиления от возвращения рассказал отцу про случайную встречу в автобусе, Льюис так разволновался, что заставил его немедленно пойти в гостиницу и не возвращаться без Флоренс. Стюарт еле успел переодеться: отец торопил так, словно женщина вот-вот собиралась исчезнуть из Бетеля и унести с собой что-то очень для него важное.

— Ну а на праздничный ужин придёте? — не отступал Льюис. — Будет индейка, как на День Благодарения. Ещё что-нибудь придумаю. Часов на семь вечера всё будет готово.

— Ух ты, — улыбнулась Флоренс. — Ну на индейку, пожалуй, приду. Кто ж от такого-то откажется?

— Ты бы ещё тельца зарезал в честь моего возвращения, — съязвил Стюарт. — Папа, ну зачем это всё, а?

— Я хочу праздника, — упрямо проговорил Льюис. — И у меня для него есть аж два повода. Так что, пожалуйста, не надо всего этого — «зачем, зачем…» И ещё: сын, будь любезен, на ужин надень форму.

— Ну уж нет, — не выдержал Стюарт и поднялся, выкинув окурок. — Я хрен знает сколько не вылезаю из этой грёбаной формы. Дай мне хотя бы дома не быть солдатом доблестной американской армии.

— Ты что, не гордишься своей формой и своим званием? — Льюис недоумевающе взглянул на сына.

Стюарт фыркнул:

— Ну вот откуда в тебе этот пафос, а? Ты же раньше таким не был, пап. Как ты не можешь понять, что я просто устал от всей этой формы, звания и прочего дерьма, в котором я живу последнее время? Дай мне отдохнуть, о’кей? Всё, я в дом. Флоренс, простите, что не провожаю — вечером увидимся. Я зайду за вами к семи. А насчёт завтра поговорим за ужином.

Дверь резко хлопнула прежде, чем кто-то что-то успел сказать.

Глава 3 «И еду я прямо в ад…»

Ужин выдался тягостным, хотя Льюис старался изо всех сил. Индейка была превосходной, красное вино — приятным, стаффинг — отменно запеченным, а сам хозяин — разговорчивым и весёлым. Он охотно пересказывал бетельские сплетни и рассказывал о том, как сложилась жизнь у одноклассников Стюарта, что нового у соседей и каковы планы на будущее у подрастающих бетельцев. Но Стюарта, похоже, это совсем не интересовало. Он всё время молчал, только с каким-то остервенением резал куски мяса, словно представляя на их месте невидимого и далёкого нью-йоркского магната. Флоренс из вежливости поддерживала разговор, но было видно, что интересует он её не намного больше, чем Стюарта. Даже вино не смогло поднять обоим настроения.

После ужина разговор зашёл о завтрашней поездке, и Стюарт немного оживился. Льюис включил телевизор и нашёл канал с прогнозом погоды. Новости были неутешительные: «Эль Ниньо» свирепствовал так, что в Мексике шёл дождь со снегом, а на Восточном побережье стояла жара. На завтра обещали 105–115 градусов по Фаренгейту.

— Не только «Гриффисс» — адское местечко, — заметила Флоренс и выразительно глянула на Стюарта.

— Просто возьмём больше воды, — пожал плечами тот. — И тент для машины.

Фестиваль должен был начаться в то же время, что и Вудстокский — в 17:07, — поэтому все трое долго спорили, когда же лучше выезжать. Все понимали, что ехать в закрытой машине после полудня при такой жаре равносильно самоубийству, но и слишком рано отправляться в путь тоже не хотелось. Наконец сообща решили, что Стюарт и Флоренс выедут в десять утра — солнце ещё не должно было припекать, — сделают остановку в Олбани — как раз на пик жары, — а в три часа пополудни снова продолжат движение. До Рима, таким образом, они могли добраться уже к половине пятого.

Проведя Флоренс до отеля, Стюарт вернулся и сразу заперся у себя. Дневная жара понемногу спала, но в комнате всё ещё стояла невыносимая духота. Он открыл окно и долго стоял возле него, глядя в темноту и время от времени затягиваясь сигаретой. Надо было спать, но сон не шёл. Следовало радоваться, что наконец-то он дома, вдали от войны и её последствий, но отчего-то радость не ощущалась. Наоборот, Стюарту было странно от того, что не надо ждать приказа на зачистку очередной деревни, не надо озираться по сторонам, как на нищем сербском базаре, ожидая со всех сторон как бы случайных выстрелов; странно было понимать, что сегодня не нужно патрулировать улицы. В голове бродили бессвязные, больше похожие на ощущения мысли, сменяемые недавними воспоминаниями. «Ты просто отвык от мира, — мысленно произнёс Стюарт, обращаясь к самому себе. — Ты просто устал, приятель, от всей этой насыщенности да обилия впечатлений. Устал так, что даже красивая женщина не тронула и не зацепила… А ведь она действительно красива. Изысканна даже… Так, всё, спать надо. Завтра всё по-другому будет».

Мысли лениво перескочили на отца, но, словно устыдившись возможных выводов, быстро унеслись на поле Ясгура. Стюарт сам не ожидал, что его настолько заденет эта история с продажей. Он бывал несколько раз на поле — и с Льюисом, и один, — бродил по нему без всякой цели, доходя до самого пруда, но никогда не воспринимал его как что-то сакральное. Ему долго не верилось в то, что вот на том месте стояла сцена, вон там — кухни, вон там Джерри Гарсиа показывал всем желающим, как правильно скрутить «косяк», а вот тут, посреди толпы обкуренной молодёжи, кричала в родовых муках его мать. Всё это воспринималось Стюартом как что-то вычитанное в книге или увиденное в ещё неснятом кинофильме, героем которого неожиданно оказался он сам. Но услышанное сегодня сломало что-то в душе. Пусть Стюарт не до конца верил в свою невольную причастность к тому самому Вудстоку, пусть он не воспринимал это как нечто из ряда вон выходящее, но такое беспардонное вторжение со стороны в то, что он, словно средневековый принц, считал своим по праву рождения, действительно разозлило его, и поскольку магнат был недосягаем, злость невольно выплёскивалась на отца. То, что Льюис был ни при чём, но тем не менее оправдывал такое отношение, лишь больше распаляло. Возможно, Стюарту легче было принять даже равнодушие — в конце концов, человек славен именно своим равнодушием ко всему, что его окружает, — чем столь откровенное оправдание.

Однако злость и грустные мысли не находили исхода, и Стюарт решил лечь спать. Хотелось этого на самом деле или нет, но он обещал Флоренс свою помощь, так что перед дорогой стоило выспаться.

Сон пришёл к нему, но не сразу…

Всё-таки его отправили в патрулирование — его, Патрика О'Гарриена и Тима Фоксли. Их нанял тот самый Аллен Джерри — охранять в эту ночь бывшее поле Ясгура. Он так и назвал его «бывшим». Стюарт хотел ему врезать, но его остановила личная охрана Джерри в виде твёрдого конверта — магнат платил наличкой. Стюарт в деньгах не нуждался — ему дали неплохие отпускные, — но и лишними деньги никогда не бывали, поэтому он молча взял конверт, только злобно сплюнул в сторону, когда наниматель отвернулся.

Им надо следить, чтобы никто не полез купаться ночью в пруд, не осквернил памятную плиту и не залез через забор в лесопосадку — развлечься с подружкой на лоне природы, — поэтому они разделились: Патрик стоит возле плиты, словно на Арлингтонском кладбище, Тим Фоксли шастает средь дубов, изображая из себя духа здешних мест, а Стюарту достался пруд.

Он сразу замечает обнажённую фигуру в том месте, где раньше, по рассказам отца, был лодочный причал. Она стоит на самом краю мостков, то ли намереваясь прыгнуть в воду, то ли удерживаясь на скользких и полусгнивших досках. Стюарт не знает, почему доски должны быть скользкими — причалом не пользовались со времён того самого фестиваля, — но почему-то ему кажется, что мостки именно скользкие и полуразрушенные и что фигуре надо помочь удержаться, а заодно и выпроводить с территории, пока её случайно не заметили остальные. Почему её должны заметить, Стюарту непонятно: сегодня новолуние, и от дубов, как и от дороги, невозможно рассмотреть то, что происходит возле пруда. Но фигура светится неявным светом, словно её кто-то подсвечивает снизу, через толщу воды, а она не только впитывает его в себя, но и отражает, рассеивает и распространяет его на всё вокруг. Поэтому Стюарт так отчётливо видит этот хрупкий силуэт с еле выделяющимися вперёд задорными бугорками грудей и рассыпанными по плечам волосами. Он видит — и ему кажется, что это могут видеть все.

Стюарт ускоряет шаг, намереваясь быстро и бесшумно, словно на зачистке, дойти до девушки. Ему это почти удаётся — она стоит спиной к нему и, кажется, не может слышать мягких тихих шагов. Стюарт протягивает руку, намереваясь тронуть её за плечо, но девушка тут же — случайно? специально? — соскальзывает в воду — не прыгает, а именно соскальзывает, бесшумно, словно змея. «Как у неё это получилось?» — Стюарт поражён: люди, обладающие материальным телом, так не могут, и девушка — если она только человек, а не Дева Озера или дух одной из тех, что здесь купались тридцать лет назад, — тоже бы так не сумела, будь она хоть олимпийской чемпионкой по плаванию. Но это случилось, и он стоит в недоумении, соображая — а не толкнул ли он её случайно, не заметив? Но ладонь не помнит прикосновения к телу, не помнит тепла обнажённого плеча…

Она выныривает примерно в метре от него и в полной тишине плывёт к берегу. Стюарт не слышит даже плеска, но видит взмахи рук и разбегающиеся от их ударов по воде маленькие волны-барашки. Он спешит ей наперерез, но девушка уже на берегу и легко, невесомо бежит в сторону дороги, огибая преследователя по дуге. Стюарт сворачивает и бежит параллельно ей, одновременно сближаясь. Девушка и впрямь похожа на призрак — Стюарт может поклясться, что она не касается ногами земли, а свет, неведомо откуда в ней берущийся, освещает собой всё больше и больше, так что кажется, что это бежит не девушка, а луна. Стюарт хочет окликнуть её, но не может. Он шарит рукой по поясу и нащупывает пистолет («пистолет? откуда? разве я его привёз с собой? Ах, точно, нам же выдал оружие этот ублюдок, когда нанимал нас… А патроны? Патроны там холостые? А впрочем, какая разница? Я ж ведь не в неё буду стрелять, а только вверх. Да и стрелять не буду, я ж не в Космете. Это привычка… просто привычка…»).

Странно — он не может догнать девушку. А бегает он быстро — Стюарт чувствует, как в ушах отдаётся эхо от собственного тяжёлого топота, и ему кажется, что в мире, кроме этого звука, больше ничего нет. Он вытаскивает пистолет из кобуры — «Магнум?» Зачем? Для какой-то несчастной охраны несчастного заброшенного поля?.. — поднимает в воздух, кричит «Стой» (но слов по-прежнему не слышно) и стреляет…

Внезапный выстрел оглушает. На какую-то секунду у него закладывает уши. Он ждёт, что девушка остановится, присядет с перепугу или согнётся пополам, обхватив голову руками, завизжит — то есть, сделает всё, что полагается девушкам, когда они слышат такой внезапный громкий, разрывающий небеса выстрел, — но нет: она бежит и бежит дальше, к дороге, к забору («а как она пробралась сюда? Куда этот чёртов Патрик смотрел?»), туда, где — Стюарт видит эту тень, — привлечённый шумом выстрела, в напряжении стоит О’Гарриен… Она бежит, а Стюарт не знает, что лучше: перехватить её до дороги или всё-таки справиться вместе с Патриком — ведь он уже понимает, что не сможет догонать этот чёртов ускользающий дух. Но почему-то Стюарту так не хочется, чтобы Патрик О’ Гарриен вместе с ним ловил эту странную бестелесную лунную девушку…

Стюарт поднимает пистолет ещё раз, чтобы выстрелить в воздух, но в это время его толкают под локоть, сбивают, он от неожиданности падает, увлекает за собой Фоксли («а он здесь откуда? так быстро…»)… Палец случайно нажимает на спуск — выстрел… Наугад. Совершенно. Никуда не целясь. Но… в этом время она замирает, словно на мгновенной фотографии — Стюарт видит, как её ноги повисают в нескольких дюймах от земли, словно в полёте или в прыжке, — затем вскидывает вперёд руки и падает, одновременно разворачиваясь к нему («что за бред, так же не падают!..»). Лунное сияние на миг ослепляет его, но тут же приходит прозрение. Перед глазами неожиданно появляется лицо девушки — «как? откуда? до неё ж ещё чёрт-те сколько…», — и Стюарт каменеет, узнавая в этом бестелесном духе Флоренс…

До Олбани они добрались меньше, чем за час. Солнце уже припекало, и Стюарту пришлось поколесить по городу, пытаясь найти кафе с более-менее приемлемым тенёчком для машины. Сначала он предложил было остановиться в мотеле, но Флоренс резко отказалась. Он удивился, но потом понял: «Она что, подумала, что я… Хм. Смешная. Хотя… а почему бы и нет… Что здесь такого-то? Всё равно ещё есть время». Но мысль как появилась, так и ушла восвояси, едва только Стюарт встретился взглядом с глазами Флоренс: ей явно было не до фривольных развлечений в промежутке между двумя дорогами.

Заказав холодный фреш и пиццу, они уселись в углу возле окна под кондиционером. Флоренс выбрала место лицом к двери. Стюарт с детства ненавидел сидеть спиной к входу, и этот страх усугубился в Косово, став чуть ли не жизненным правилом, но в этот раз ему пришлось уступить. Правда, спокойнее от этого не стало: то и дело он невольно оглядывался, словно ожидая чего-то внезапно-неприятного. Как ни далека была Флоренс мыслями от окружающего, но в конце концов она заметила эту нервозность и с удивительным сочетанием нарочитой небрежности и мягкости спросила:

— Вы кого-то ждёте?

Стюарт покачал головой:

— Я никого не могу ждать. В Олбани у меня ни друзей, ни знакомых, а дома возобновить старые знакомства я ещё не успел. Слишком много всего произошло. Не думаю, чтобы кто-то успел узнать о том, что я вернулся.

— Да, произошло… — рассеянно подтвердила Флоренс и посмотрела в окно. — Словно на могиле побывали…

Стюарт и сам находился в подавленном расположении духа, особенно после сна, и замечание женщины попало в точку. Но ему не хотелось этого показывать, и он немного резко, словно найдя повод придраться, отозвался:

— Вы слишком близко принимаете к сердцу эту историю. В общем-то, ничего страшного не произошло.

— Вы и вправду так думаете? — Флоренс испытующе посмотрела на него. — Вчера мне так не показалось.

— Вчера я просто устал, — быстро, словно боясь, что его уличат в чём-то недостойном, проговорил Стюарт. — Да и неожиданно было поначалу. А потом подумал…

— И что же вы надумали, можно спросить? — Флоренс отпила глоток фреша.

Стюарт пожал плечами:

— Надумал то, что вряд ли Максу Ясгуру понравилось бы, если б его поле превратилось в какой-нибудь мусорник.

— Ну почему же именно в мусорник? — возразила Флоренс. — Что мешало в Бетеле сделать такую же колонию свободных художников, как в том же Вудстоке, что-то наподобие Каньона в Лос-Анджелесе или Гринвич-Виллидж, или вообще перенести её оттуда сюда, на это место? Что бы мешало сделать его действительно пристанищем для людей творческих и свободных духом? И местность бы вдохновляла, и аура вокруг него. Понимаете? Вудсток от Бетеля всего в девяноста милях, а кажется, будто он находится на другой планете. Зачем же всё решать деньгами и измерять наживой?

— Флоренс, — невольно улыбнулся Стюарт, — простите меня, но вы наивны. Отец же рассказывал, как в Бетеле относились ко всему, что напоминало о фестивале, хотя он-то и прославил всех здешних обитателей. Какой здесь может быть свободный дух при таком отношении? Да и может ли быть вообще свободный дух в нашей свободной стране — это большой вопрос. В то время ничего не смогли сделать, а уж сейчас — и подавно.

— Совсем бы плохого отношения не было, — не сдавалась она. — Здесь ещё была и «Hog farm», так что кто-то бы да поддержал. Нет, что-то можно было сделать. Просто не захотели, наверно. Или не сообразили, потому что все пожинали лавры. А через три месяца был Альтамонт, и всё пошло в самую задницу.

Стюарт удивлённо посмотрел на женщину, словно увидев её в другом свете. Заметив его взгляд, она усмехнулась:

— Не ожидали крепкого словечка? Но я ж приехала из Яблока, не забывайте.

— Я удивляюсь не этому. Я удивляюсь тому, как вы хорошо знаете историю музыки. Той музыки… Вы её сильно любите, наверно?

— Люблю, — мечтательно улыбнулась Флоренс. — С детства любила. Когда мы жили с отцом, она звучала у нас в доме каждый день. Иногда её было столько, что казалось, что вместо мебели у нас — звуки «Dark Star», а каждый завтрак — это обязательно «White rabbit». Как тут можно было это всё не полюбить?

— Да уж… От такого и свихнуться недолго.

— У вас разве не так было?

— Не настолько. Отец работал много, поэтому я рос в основном на улице. Когда у него было свободное время, он больше рассказывал мне обо всём этом, чем давал слушать. Особенно в таких дозах. Мы гулять ходили на то поле, бродили вокруг. Часто добирались до Уоллквилля, до Монтичелло. Он водил меня по тем местам, что так или иначе напоминали ему о том времени и о матери. Он очень её любил.

— Интересно всё-таки, почему вас назвали в честь моего отца…

— А почему вы об этом у него не спросили? У моего отца, в смысле, — тут же поправился Стюарт, вовремя рассудив, что так им недолго и запутаться в отцах с матерями.

— Не знаю, — слегка покраснела Флоренс. — Мне показалось это нетактичным. А вы с ним об этом никогда не говорили?

— Однажды я спросил его об этом. Мне лет четырнадцать тогда было. Мои друзья носили простые американские имена — Джек, Майк, Гарри, Робби, Дон. Один я был Стюартом — как лорд какой-то. Мне стало интересно, и я спросил отца об этом.

— И что он?

— Он тогда очень странно на меня посмотрел, будто я попросил его купить мне свежий выпуск «Плейбоя», и сказал, что так хотела моя мать. И больше мы об этом не говорили.

Флоренс задумалась. Воцарилось молчание. Стюарт медленно жевал пиццу, с виду потеряв интерес к разговору. Она смотрела то на него, то в окно, словно не решаясь высказать вслух то, что бродило у неё в мыслях, и наконец, словно победив что-то в себе, медленно проговорила:

— У них что-то было.

— У… у кого? — поначалу не понял Стюарт.

— У вашей матери и моего отца.

Стюарт поперхнулся.

— Почему вы так решили? — проговорил он, откашлявшись.

— Женщина никогда не попросит бойфренда просто так, без причины назвать своего ребёнка именем их общего друга, особенно если они находятся в одной компании.

— Меня сейчас стошнит, — признался Стюарт.

— Почему? — искренне изумилась Флоренс.

— Потому что… — Стюарт чуть было не ляпнул об эротических фантазиях на тему «он, она и олбанский мотель», но вовремя прикусил язык, сказав вместо этого: — Да потому что это — сериал какой-то. А я ненавижу сериалы. Всех этих потерянных братьев и ненайденных сестёр, разлучённых близнецов…

Флоренс негромко засмеялась — искренне, заразительно, закрыв глаза и чуть запрокинув голову. Стюарт невольно залюбовался ею, особенно — волосами, непокорно разлетевшимися по плечам, и вдруг понял, что именно такой и была его мать — та самая Флоренс, в честь которой и назвали эту женщину её родители, Стюарт и Молли.

— Нет, я далека от этой мысли, — отсмеявшись, заявила она. — Я не думаю, что мы с вами — сводные брат и сестра. Хотя если бы это было так… Это была бы такая шутка Бога, которую ещё надо было бы заслужить… Но это — всего лишь женские фантазии в жаркий день, не принимайте их близко к сердцу и не думайте чересчур много над ними, — она ласково коснулась его руки. — Знаете, даже если вдруг что-то и связывало наших родителей кроме дружбы и общей компании, то до того, как мой отец стал встречаться с моей матерью. Я не думаю, что все они друг другу изменяли. Да, в то время и в той среде были очень свободные нравы, но мне хочется верить в то, что наши родители были честны друг с другом.

— Да, вы и вправду очень хорошо знаете то время. — Стюарт потянулся к своему фрешу. Настроение у него заметно поднялось, и он был благодарен за это сидящей перед ним спутнице. Ему не хотелось подвергать сомнению её веру — так было уютнее жить и смотреть на мир. — Я представляю, как вам не терпится попасть на этот Вудсток. Одно только название чего стоит…

— Название… — внезапно погрустнела Флоренс. — Вот то-то и оно, что — одно название… Я боюсь этого Вудстока, — вдруг сказала она. — Боюсь именно потому, что от него осталось одно название. И я очень рада, что вы едете со мной. Именно вы. — Она снова коснулась его руки, задержав касание чуть дольше, но не настолько, чтобы Стюарт успел сжать в ответ её пальцы.

— Да выбросьте вы эту могильную память из головы, — несколько раздражённо произнёс он, отпивая фреш. — Не надо было вас водить на это поле, хватило бы и того, что вы пообщались с моим отцом. Разве плохо то, что хоть плиту установили? О фестивале помнят, его отмечают… Надо ли что-то ещё?

— Стюарт, — в первый раз обратилась к нему по имени Флоренс, — не в плите дело, поймите. Всё дело в том, что те люди, что будут выступать на этом Вудстоке, не имеют права на нём выступать. Понимаете? Они могут любить ту музыку так же, как я, и даже сильнее, но они не играют её. И значит, это будет неправильный Вудсток. Его не откроет Ричи Хейвенс, не закроет Джими Хендрикс, дождь не будет литься над Рави Шанкаром, а ребят из «Grateful Dead» не будет бить током. Не будет всего этого. Вот если бы хоть кто-нибудь из тех музыкантов — постаревший, охрипший, поседевший, беззубый от бесконечных «трипов», но именно он — выступил бы там, я бы пешком пошла на ту чёртову авиабазу, потому что это было бы ОНО. Настоящее. А так… я туда еду на работу. И всё. Я еду писать о том, как выступит Кид Рок, как споёт Аланис Мориссетт, как сыграет «Металлика». Понимаете? А те — те умерли. Как эльфы. Даже те из них, кто жив до сих пор.

Стюарт искренне не понимал, какое это всё имеет значение для Флоренс, почему Кид Рок не сможет спеть как Ричи Хейвенс и почему здравствующий Джо Кокер обязательно должен умереть подобно какому-то эльфу, но, видя, как она волновалась и с какой надеждой смотрела на него, предпочёл согласиться. Поверила ли ему Флоренс или нет, он так и не понял, но, поймав в ответ благодарный взгляд, облегчённо вздохнул. Дальнейшая дорога уже не казалась тягостной.

Они ещё немного посидели в кафе, убивая время. Говорить больше ни о чём не хотелось, и Стюарт был даже рад, когда пришло время выезжать.

За городом Флоренс решила поискать музыку на радио. Покрутив ручку настройки и перебрав несколько радиостанций, она остановилась на одной и сделала звук громче, затем откинулась на спинку и закрыла глаза, словно её мгновенно унесло в недоступный прочим мир. Стюарт чуть улыбнулся.

По радио звучала старая незатейливая песенка Скотта Маккензи «Сан-Франциско». Стюарт слушал вдохновенно-мечтательный голос, рассказывавший цветочную сказку о Западном Побережье, и невольно поддавался очарованию тридцатилетней давности. И уже день за окном казался не таким знойным, и ему представлялось, что они едут не в Рим, а в Сан-Франциско, где их цветами встретят нежные улыбчивые люди, до сих пор танцующие обнажёнными на улицах Эшбери… «Да, надо бы не забыть самим цветы нарвать — Скотт же предупреждает об этом», — мелькнула у него мысль, которая заставила рот растянуться до ушей. Стюарт мельком бросил взгляд на Флоренс — не заметила ли она эту глупую улыбку? — но, увидев её закрытые глаза, успокоился и придал своему лицу серьёзность. В конце концов, он был за рулём, и излишняя мечтательность вполне могла привести их не на авиабазу, не говоря уже о Сан-Франциско, а в морг Медицинского Центра города Олбани, штат Нью-Йорк.

Песня оскорбительно быстро закончилась — Стюарт даже пожалел об этом, мысленно обидевшись на Джона Филлипса («Чувак, ну что тебе стоило написать ещё парочку куплетов для друга Скотти, а?»), — и в мир ворвался развязный голос рубахи-парня диктора:

— Ну что, мальчики-девочки, хороший привет вам передали с Запада, а? Да-а-а, какой сейчас кайф на калифорнийских пляжах, а? Волна, сёрф, загорелые девочки с размером, как у Памелы Андерсон. Признайтесь, хотели бы оказаться сейчас там, а не на своём тридцатом этаже где-нибудь посреди Семнадцатой авеню, а? Да хотели, хотели бы, я и без вас это знаю. Даже в Майями не так клёво, как в Калифорнии, это вся Америка знает. Вам сейчас жарко, жа-а-а-арко, и мне сейчас тоже жарко. А представляете, в Риме, штат Нью-Йорк, сейчас ещё жарче. И температура повышается — там собираются очень горячие парни. Девочки, если едете на Вудсток-99, будьте осторожнее, не обожгитесь! Парни, вы тоже, кстати — в такую жару температура у всех поднимается… Ну и чтобы вы не думали, что вы одни такие, послушайте-ка ещё одну старенькую песенку. Про жару. От покойничка Бона Скотта. Приятного путешествия!

Вслед за последними словами в эфир ворвался отрывистый, развязный, покоряющее-прямолинейный, как и положено мужчине, хардовый рифф коротышки Энгуса Янга, затем вступили бескомпромиссные ударные, и клоун Бон Скотт запел:

И в крещендо звука хором влилось — бесшабашным отчаянием проклятых:

Стюарт не удержался и подпел припеву: это больше соответствовало настроению и погоде за окном.

— Ну вот видите, — грустно усмехнулась Флоренс, открыв глаза. — Всё как по заказу…

— Что — «видите»? — переспросил Стюарт и взглянул на неё. — Это — всего лишь песня.

Она покачала головой:

— Неужели вы ничего не понимаете?

Стюарт пожал плечами.

Машина мчалась вперёд, разрезая собой жаркий воздух. Ладонь невольно отстукивала ритм «Highway to hell».

Глава 4 Свобода за полторы сотни долларов

Тринадцатифутовый забор по правую руку вынырнул словно из-под земли. Сначала он выглядел вытянутой серой низкой тучей на горизонте, затем, по мере приближения, земля стала отрываться от неба, и забор превратился в бесконечную, нелепую, уложенную горизонтально лестницу.

Всё чаще их обгоняли мотоциклы, машины с прицепленными мини-домиками, микроавтобусы, переполненные и облепленные снаружи людьми. Они высовывались из окон, радостно махали друг другу, что-то кричали. Слов было не разобрать, но понять, что именно они кричали, было нетрудно. В воздухе витало ожидание чего-то грандиозного, и Стюарт, на минуту позабыв о своей пассажирке, стал пропитываться этим ожиданием, сам не заметив, как его охватила лихорадка предвкушения. Чем ближе они подъезжали к авиабазе, тем чаще на обочинах попадались торговые палатки; возле некоторых из них были поставлены написанные от руки таблички «Вода». Время от времени автомобиль проезжал мимо дорожных полицейских постов, выставленных местным департаментом, и Стюарт с удовлетворением отметил их количество.

Наконец они проехали несколько бигбордов с приглашением на фестиваль (на одном надписи сменяли друг друга; одна из них гласила, что «Вудсток прямо впереди»), повернули направо и примерно через пол-мили оказались в конце длинной автомобильной пробки в несколько рядов, растянувшейся чуть ли не до окраин Рима. Стюарт заглушил мотор и посмотрел на часы.

— Начало пятого. Что ж, доехать доехали. Может, и к началу успеем.

Флоренс приоткрыла дверцу и посмотрела вперёд.

— Там полиция, — с некоторым удивлением сообщила она. — По-моему, они машины проверяют.

— Странно, — проговорил Стюарт. — Зачем им проверять машины?

Стоявший впереди автомобиль немного проехал вперёд, и Стюарт поспешил следом.

Очередь продвигалась на удивление быстро, и минут через десять к их машине подошли двое полицейских и один парень в гражданской одежде.

— У вас есть билеты? — спросил он, наклонившись к окну со стороны водителя.

Флоренс назвала себя и свою газету, добавив, что она аккредитована на фестиваль в качестве корреспондента. Стюарт был представлен как водитель редакции. Парень улыбнулся и отошёл, уступив место полицейским.

— Вода, еда есть? — равнодушно спросил один из них.

— Вода есть, а что? — по-настоящему удивился Стюарт.

— Воду и еду запрещено провозить на фестиваль, — казённо-машинным голосом сообщил полицейский. — Распоряжение организаторов.

— Что за чушь? — возмутилась Флоренс. — Почему на фестиваль нельзя провозить с собой воду и еду?

— Потому что в этом нет необходимости, — ответствовал второй полицейский. — На территории работают киоски и фонтаны с холодной питьевой водой. Всё есть в достаточном количестве. Поэтому вылейте свою воду, пожалуйста, и проезжайте. Автостоянка в восточной части. Вы её увидите сразу.

Флоренс хотела возразить, но Стюарт опередил её:

— Офицер, а можно мы машину оставим тут, за воротами? У нас мало воды, зачем её выливать? Если её нельзя провозить на территорию, мы будем ходить сюда за водой, и всё.

Полицейский хмыкнул:

— Мистер, дело ваше, конечно, но когда вы увидите эту авиабазу, то поймёте, что не сможете приходить сюда за водой. Да и во что она превратится-то по такой жаре? Поэтому вылейте её, пожалуйста, и проезжайте спокойно.

Стюарт мысленно согласился с полисменом и, более не прекословя, вышел из машины и под негодующим взглядом Флоренс вылил на обочину всю взятую ими воду. Опорожняя последнюю бутылку, он не удержался, отпил и тут же сплюнул: вода и впрямь нагрелась за время их путешествия.

— Вам направо, — повторил на прощание полицейский, показав для убедительности рукой, и вместе с напарником пошёл к следующей машине.

— Вы всегда такой законопослушный? — не удержалась от колкости Флоренс, когда они тронулись с места.

— А вы предпочитаете нарушать правила? — парировал Стюарт.

— Вы могли бы не выливать всё.

— Флоренс, он прав. Я попробовал воду. Её уже нельзя было пить: противная, тёплая. А мы всего четыре часа в дороге были. Не жалейте о ней. Вообще это была глупость — брать в дорогу воду, когда её легко можно купить. Армейская привычка.

В ответ она лишь фыркнула и отвернулась к окну. Стюарт почувствовал себя виноватым.

— Спасибо вам за то, что провели меня на фестиваль бесплатно, — полушутя произнёс он и коснулся её плеча. Она не ответила.

Машина уже миновала ворота и въехала на территорию авиабазы. Стюарт повернул направо.

Стоянка начиналась сразу за воротами. Автомобили, фургоны, пикапы, байки, выстроенные в несколько рядов, тянулись вдоль аккуратно постриженной травы насколько хватало глаз и дальше — Стюарт подозревал, что до самого забора. Ещё с десяток машин медленно катались по взлётной полосе, объезжая пешеходов — видимо, водители выискивали подходящее для себя место. Иные, не найдя, пристраивались сзади к уже припаркованным, «запирая» их и создавая новый ряд. Недолго думая, Стюарт остановился рядом с разрисованным в стиле «кислотных 60-х» фургоном и заглушил двигатель. В машину сквозь приоткрытые стёкла сразу ворвался плотный гул голосов.

— А здесь весело, — несколько рассеянно проговорил Стюарт, оглядываясь по сторонам. — Куда теперь? По разным сторонам?

— Я попробую поискать своих коллег, — ответила Флоренс. — Если у вас нет других планов, пойдёмте со мной. Скоро начало…

— Ну что ж, — хмыкнул Стюарт, — этого занятия нам хватит надолго… Кстати, всё хотел у вас спросить: а сколько баксов я сэкономил благодаря вам?

— Это так важно? — несколько устало произнесла женщина. — «Все должны помогать всем» — так говорили на старом Вудстоке. Какая разница, сколько вы сэкономили? Вы помогаете мне, я — вам. Вот и всё.

— Вудстоки здесь вообще-то ни при чём — ни старый, ни новый, — возразил Стюарт. — Впрочем, это ваше дело.

Флоренс открыла дверцу и, уже выходя, нехотя обронила:

— Билет на все три дня стоит сто пятьдесят долларов.

Стюарт присвистнул от неожиданности и последовал за ней.

Плотный гул, смешанный с духотой, усилился и сразу окружил их, втягивая и поглощая в себя, словно губка. Разноголосая толпа, полуголая и пёстрая, заполняла собой практически всё свободное пространство восточной части авиабазы, перемещаясь по раскалённой взлётной полосе между ангарами, помещениями для персонала и двумя громадными сценами, установленными напротив друг друга на расстоянии примерно полутора миль. Одна стояла на траве, другая высилась прямо посреди бетона. Задники обеих сцен были затянуты громадными полотнищами. На одном красовались психоделически-абстрактные картины, напоминавшие по стилю мультфильм «Жёлтая подлодка». Их увенчивала подмигивающая неоновая надпись «Вудсток 99». На втором же была изображена эмблема фестиваля, почти полностью копировавшая эмблему первого Вудстока: птичка, сидящая на грифе гитары, вписанная в круг с расходящимися лучами. Но если на том фестивале гриф украшал собою дрозд, то здесь на нём восседал маленький голубь. Тот же голубь, но в исполинскую величину, гордо взирал с металлической конструкции высотой с четырёхэтажный дом, стоявшей чуть правее этой сцены. Перед конструкцией был установлен экран. Сбоку, ближе к забору находилось несколько маленьких деревянных сцен — видимо, для репетиций. Отовсюду доносилась музыка: в одних местах настраивались и репетировали перед концертом, в других проверяли звук и систему…

Стюарт и Флоренс медленно пошли вдоль припаркованных машин, всматриваясь в каждую и пытаясь отыскать на ней логотип какого-нибудь телеканала или издания. Стюарт понимал, что это — совершенно бессмысленное занятие, и будь он один, то вместо этих поисков предпочёл бы занять место возле одной из сцен, но ему было неудобно бросить спутницу на полпути. В конце концов, они же приехали вместе…

Они прошли примерно половину ряда, когда Флоренс кто-то тронул сзади за плечо:

— Флоренс! Ты?

Женщина мгновенно обернулась. Мелькнувший на секунду страх сменился удивлением:

— Билл!

— Ты почему не была на брифинге? — спросил плотный короткостриженый мужчина в короткой рубашке.

— На каком брифинге?

— Организаторы устроили брифинг для журналистов. Он только пять минут назад как закончился. С тобой всё в порядке?

— Да, спасибо, всё хорошо. Мы в дороге задержались. И на въезде — пробка. Полиция всех обыскивает. Билл, это Стюарт, мой друг. Он привёз меня сюда.

— Добраться сюда сложно, — подтвердил Билл, коротко тряхнув руку Стюарта и подхватив у него небольшую дорожную сумку Флоренс. — Ладно, пойдём к нам, пора готовиться к началу. Я тебе расскажу, что на брифинге было. Ты всё взяла с собой?

Ответа Стюарт не расслышал: Билл и Флоренс, разговаривая о своём, стали пробираться через ряд автомобилей к стоявшему в глубине фургончику с логотипом какого-то телеканала. «Да, мы бы его долго искали», — хмыкнул Стюарт, чувствуя себя слегка уязвлённым от того, что женщина не поблагодарила его хотя бы кивком. И хотя ему было понятно, что Билл слишком быстро увёл её и оттого она не успела попрощаться, обида не спешила уходить. «А, ну и ладно! Она уже в безопасности, так что я своё дело сделал», — махнул он рукой и не спеша пошёл к ближайшей сцене, осматриваясь по сторонам.

Зрелище и впрямь захватывало. Стюарт никогда не бывал на рок-фестивалях, поэтому его, привыкшего к сдержанности в гражданской жизни и к военной дисциплине, поражали царившая здесь анархия и ощущение некоего первоначального хаоса. Он мог бы поклясться, что даже на пляже не видел столько полуобнажённых тел. Может, всему виной была жара, может, ещё какая-то причина, но казалось, что люди обнажались сразу, как только попадали на эту территорию, ничуть не комплексуя. На минуту Стюарт почувствовал себя неловко в одежде, особенно после того, как увидел молоденькую негритянку-телеведущую, которая, стоя перед камерой с обнаженной грудью, восторженно рассказывала, что «здесь все ходят топлесс». Правда, неловкость быстро улетучилась, стоило только заметить, что мужчины не особо спешили оголяться, видимо, по умолчанию отдав прерогативу обнажаться девушкам и более предпочитая любоваться их наготой, чем поддерживать их в этом начинании. Да и телеведущая явно поспешила относительно «всех, ходящих топлесс». Многие девушки оставались в лифчиках — впрочем, столь лёгких и откровенных, что их наличие было скорее условностью, нежели мало-мальски весомым предметом одежды. Обнажённые же хвастались не только своими прелестями, но и искусным боди-артом. Стюарту запомнилась одна девушка с нарисованными на груди распустившимися цветками, издали похожими на растопыренные мужские ладони. Она выглядела так завлекающее и доступно, что Стюарт почувствовал невольное возбуждение.

Вскоре он случайно обнаружил и причину столь избирательно-массового обнажения, временами смахивавшего на психоз. На одном из заборов, ограждавших неизвестно что, красовалась надпись, сделанная аэрозольным баллончиком: «Tits, big and small, show them us all». Надпись выглядела откровенно провоцирующим лозунгом, и собравшаяся публика, по всей видимости, охотно поддавалась наглядной провокации. Стюарт хмыкнул, удивляясь такой тинэйджерской самонадеянности — в том, что это писали подростки, сомнений не было, — и невольно оглянулся, как бы собираясь спросить у своей спутницы, что она думает насчёт увиденного. Но Флоренс рядом не было, и Стюарт, ещё раз взглянув на надпись, прошёл мимо, мельком подумав: «Интересно, а что было раньше — надпись или первая обнажившаяся девушка?»

Он миновал несколько лотков под тентами, торговавших символикой фестиваля, водой, колой и едой, возле которых толпились люди; прошёл мимо бородача в шортах, сидевшего прямо посреди взлётной полосы, вытянув одну ногу и согнув в колене другую; поболтал с разносчиком в бандане и повязанном на шее платке, который пытался продать ему какую-то наклейку; полюбовался позировавшими на камеры и фотоаппараты девочками-подростками, понаблюдал за тем, как художники расписывают девичьи тела, и с удивлением увидел ещё одну сцену, размерами уступавшую первым двум и располагавшуюся в глубине открытого самолётного ангара. На её заднике в уже знакомом психоделическом цвете был изображён Сатурн с кольцами и спутниками. На самой сцене стояло несколько человек с акустическими гитарами. Один что-то наигрывал, но Стюарт не слышал музыку: вокруг шумело, галдело, смеялось, переругивалось, спасалось от жары…

А спасаться действительно стоило: несмотря на то, что день клонился к закату, жара не спадала. Всё трудней становилось дышать, бетон обжигал ноги через подошвы кроссовок, и порой Стюарту казалось, что он бродит по авиабазе не ради того, чтобы полюбоваться зрелищем, а только лишь чтобы не стоять на месте и не чувствовать этот обжигающий бетон взлётной полосы. Несколько раз его подмывало присоединиться к тем, кто прятался от жары под машинами, под тентами, в палатках, выстроенных на спасительно-зелёном пространстве по другую сторону полосы, в псевдо-прохладных проходах между зданиями, тупичках, закоулках — везде, где хоть что-то обещало тень, — но всюду всё было занято. Поэтому когда с западной сцены, украшенной эмблемой Вудстока, раздался громкий голос ведущего, возвещавший начало фестиваля, Стюарт обрадовался и поспешил в ту сторону.

Концерт начался и предсказуемо, и неожиданно — с выступления «Frostbit Blue». Стюарт слышал кое-что об этой группе и был приятно удивлён тем, что именно она открывала первый день и весь фестиваль. То, что «Frostbit Blue» выступали первыми, казалось хорошим знаком: эта команда славилась тем, что часто открывала концерты старых звёзд рок-музыки, и всегда делала это качественно, добротно и в духе славных прошедших времён. Стюарту не приходилось ранее слышать их записей и бывать на концертах, но по нескольким интервью гитариста Ника Гравелдинга, фанатевшего от Би Би Кинга, «Крим» и южного рока, он успел составить о группе хорошее впечатление и сегодня был даже рад возможности подтвердить его или опровергнуть. «Sweet Mary Jane» и «You’ll be crying», которыми они начали выступление, звучали очень обнадёживающе. Каждой нотой, звуком и аккордом Ник словно перекидывал мостик от старого Вудстока к новому, лукаво приговаривая: «Нет, парни, не зря мы открывали недавно концерты „Степпенвулф“… не зря нас Чарли Дэниэлс звал на разогрев». Звук был не до конца отлажен, слова песен частенько терялись в гитарном звучании, но музыканты возрастной категории «слегка за тридцать» играли в своё удовольствие и, главное, получали его. Их не смущала немногочисленная, в несколько десятков человек толпа на площадке, рассчитанной на тысячи. С виду выступление напоминало дружеский сейшн, устроенный для своих на открытом воздухе, и слушателям было совершенно всё равно, забивает гитара вокал клавишника или нет; они просто стояли и сидели и наслаждались дуэтом соло-гитар и прорывавшемся сквозь них порой хорошо отрепетированным трёхголосьем. Стюарт оглянулся, поискал глазами Флоренс — людей по-прежнему было не очень много — и, не найдя, с сожалением подумал: «Жаль, что она не здесь… Как хорошо было бы, если б она сейчас была рядом! Вот чем не доказательство моих слов — Ник Гравелдинг, играющий как Дуэйн Оллмен, если бы ему пришлось выступать тридцать лет назад… И людям вон нравится». Настроение заметно улучшилось, и он благодарно засвистел вместе со всеми в конце финальной «The preacher».

Их можно было слушать хоть до утра, но, увы, это был не их концерт — музыканты всего лишь его открывали. Получасовое выступление «Frostbit Blue» закончилось быстро, и вместе с ними исчез и волшебный невидимый мостик, что, казалось, так прочно связывал настоящее и прошлое. Один за другим их сменило несколько вытащенных из разных клубов Центрального Нью-Йорка исполнителей, ни один из которых не оставил в памяти Стюарта никакого следа. Имена были маловыразительны, равно как и музыка, пытавшаяся успеть сразу за всеми модными течениями. Фестивальный вектор отклонялся всё дальше от заявленного в начале, и когда на смену «Rattlebasket» с Джейком Бангером во главе — группы, игравшей «что-то среднее между кайфом и хаосом» — вышли миннесотские глэм-рокеры «Flipp», воскресавшие времена «Нью-Йорк доллз» и «Слэйд», это уже не удивляло.

Наблюдая за концертной чехардой и пытаясь её понять, Стюарт вдруг поймал себя на необычной для него мысли: может, такой с виду кажущейся пестротой организаторы стремились показать весь путь, пройденный рок-музыкой за эти тридцать лет, со времён наивно звучащих фолкников? Если это было действительно так, то всё становилось на свои места… Однако явление «3^rd Bass» — успешных, известных — повергло его в недоумение. Толпа, уже к тому времени изрядно прибавившая в количестве и соответственно «омоложенная», приветствовала их радостными криками, но это был хип-хоп, который здесь смотрелся также неуместно, как если бы они выступили, к примеру, на «Оззфесте». Чем думали организаторы, так составляя концертное расписание сегодняшнего дня, для Стюарта, естественно, осталось загадкой, которую он даже не пытался разрешить.

К счастью, это недоразумение — Стюарт искренне надеялся, что оно было первым и последним — закончилось относительно быстро, и через каких-то полчаса хип-хоперов сменили альтернативщики «Vertical Horizon». Эти музыканты были на подъёме. Они наконец-то, после восьми лет поисков, нашли свой стиль и «своё лицо», пробились к массовому слушателю, их третий альбом и синглы из него смогли покорить американские чарты, их знали и встречали на «ура», поэтому концерт начался с воодушевляющей «You’re a God». Это вполне отвечало подсознательным желаниям каждого из собравшихся, поэтому и публика реагировала соответствующе. Краем глаза Стюарт заметил, как от задних рядов к передним, а затем обратно начали передавать по рукам какую-то блондинку в коротком обтягивающем платье, усеянном блестками. Она взмахивала руками — то ли в такт песне, то ли удерживая равновесие — и глупо-восторженно улыбалась. Со стороны казалось, что девушка словно медленно плывёт над толпой, наслаждаясь её непредсказуемым течением. Стюарт проводил глазами её очередное перемещение и хмыкнул: что ж, народ веселится… А то, что от выступления был не в восторге какой-то Стюарт Макги, относилось к его личным проблемам и вкусам — так, по крайней мере, сказал бы ему любой посетитель фестиваля.

К этому времени стемнело. Жара спадала, но очень медленно. Голова наслаждалась вечерней прохладой, а тело продолжало изнывать в духоте. В паузе между исполнителями Стюарт огляделся и с удивлением заметил, что слушателей прибавилось ещё, а вдоль сцены вытянулись густой цепочкой волонтёры-охранники в одинаковых жёлтых футболках, на которых было выведено: «Патруль мира». Он расстегнул рубашку — легче не стало. Несколько раз проведя рукой по телу и лишь размазав пот, Стюарт с тоской подумал: «Кто же следующий?» Через минуту ответ пришёл сам собой: ведущий объявил выход «Strangefolk». Из передних рядов кто-то неуверенно свистнул, а при первых же аккордах слева развернули американский флаг.

«Strangefolk» с ходу выдали добротный электрический фолк «It’s my lonely place», вполне оправдывая своё название. Курчавый, с сильным хорошим голосом Рейд Генавер выглядел как двоюродный брат Боба Дилана, а Йон Трафтон управлялся с гитарой вполне в духе психоделических гитаристов-шестидесятников, так что в целом группа звучала так, как если бы «Grateful Dead» начинали свою историю не в Сан-Франциско, а, к примеру, в нью-йоркском Гринвич-Виллидж, и не в 60-х, а лет эдак на двадцать позже. В общем, слушать «Strangefolk» было более чем приятно, и Стюарт снова с сожалением вспомнил о Флоренс. Он частенько в течение всего фестивального дня вспоминал о ней, когда звучала музыка, что достойна была, по его мнению, быть духовной наследницей 60-х, и старался не думать о молодой женщине, когда со сцены звучали явные неудачи наподобие «3^rd Bass».

На подаренном запале воспринималась последняя команда. «The String Cheese Incident» выступала далеко за полночь, когда даже ярые фанаты выказывали усталость. Их эклектика тоже пришлась по душе: психоделия легко превращалась в неназойливый освежающий блюграсс и наоборот, гитара на удивление гармонично сочеталась с мандолиной, и всё это выглядело отличной вечерней музыкой для друзей — как раз чтобы выкурить в конце трудового дня хорошую сигару, пропустить стаканчик «Джека Дэниэлса» и пойти спать с чувством удовлетворения за не зря прожитый день. Для музыкантов не пожалели времени, отведя напоследок целых полтора часа, но их слушали уже рассеянно: сказывались впечатления первого дня. Песни пронеслись над авиабазой лёгким ветерком, и толпа, отсыпав свою долю благодарностей этим скромнягам из Колорадо, стала расходиться. Примерно в это же время завершился и концерт в ангаре выступлением Джонни Рашмора. Первый день фестиваля был закрыт.

Стюарт медленно пошёл к своей машине, оглядываясь по сторонам. Вряд ли он надеялся увидеть Флоренс или обнаружить её возле автомобиля, хотя такие мысли нет-нет да и приходили к нему. И хотя он понимал, что ей лучше находиться в компании своих коллег, однако что-то сжало его сердце, когда возле автомобиля никого не оказалось. Тяжело вздохнув, он открыл машину, разложил переднее сидение, с наслаждением снял рубашку, поёжившись от свежего ночного воздуха и решив, что завтра тоже будет ходить голым, выругал себя за то, что не оставил немного воды для умывания, обтёрся рубашкой и устроился на ночлег.

Как и в прошлую ночь, сон долго к нему не приходил. Вокруг сонно шумела толпа, устраиваясь по палаткам, фургонам, машинам и прямо на траве под открытым небом. Мягкий воздух, неожиданно сменивший дневную жару, приятно охлаждал лицо. В голове проносились картины выступлений. Стюарт признался самому себе, что первый день фестиваля прошёл на редкость удачно. Ему не с чем было сравнивать, но то, что всё получилось, он чувствовал интуитивно. Все — и знаменитости, и незнакомые публике исполнители — старались выступать достойно и добротно. 90-е годы по максимуму, насколько это было в их силах, отдали дань уважения 60-м, и если не обращать внимание на пару неуместных, словно не от мира сего выступлений («Вот забавно, — хмыкнул Стюарт, — кто ж сегодня был не от мира сего-то?»), то всё казалось удачным… Но его не покидало ощущение неполноты происходившего. Стюарт вновь и вновь возвращался мыслями к разговору в Олбани и наконец, как ему показалось, начал понимать, что стояло за горестными словами Флоренс о том, что от Вудстока осталось только название. Сегодняшний день был днём шоу — неплохо подготовленного, продуманного, увлекательного и запоминающегося. Но это было всего лишь шоу, на которое можно было пойти, а можно было и не пойти. Стюарт чувствовал, что он немного бы потерял, если бы не поехал на этот фестиваль — даже несмотря на то, что ему повезло пройти бесплатно. Музыка, услышанная им сегодня, была всякой — хорошей и посредственной, гениальной и талантливой, эпигонской и обыкновенной, — но она не затрагивала ни душу, ни разум. Под неё можно было заниматься крауд-сёрфингом, как та блондинка в блестящем платье, или приплясывать, тряся перед камерами растопыренными пальцами, но она не заставляла ни сопереживать, ни откликаться, ни задумываться. Она не была центром мира. Она не была самим Миром. Положение могли исправить южнороковая «Frostbit Blue», «Strangefolk» и эклектичная «The String Cheese Incident» — осколки старых времён, случайно заблудившиеся на порубежье столетий, — но первым двум дали слишком мало — до обидного мало — времени, а третьих поздно — слишком поздно — выпустили на сцену. Они, словно арки, расположенные в начале и в конце прохода, обрамляли собой сегодняшнюю солянку музыкальных стилей и направлений, в которых можно было потеряться даже искушённому современному меломану — но, как и под всякими арками, слушатели слишком быстро проходили под ними…

Мысли понемногу затухали, превращаясь в еле мерцающие тусклые огоньки посреди засыпающего сознания…

Глава 5 Богоявления

Утро началось с криков. Кто-то ругался невдалеке, и эта ругань неприятно вплеталась в рассвет, ещё хранивший в себе тихую ночную освежающую прохладу. Сначала крики воспринимались просыпающимся мозгом как фон, но когда Стюарт проснулся окончательно, стало ясно, что это — чуть ли не атмосфера, в которой предстояло начинать день. Стюарт полежал ещё немного, надеясь, что ругань исчезнет сама собой, словно ночное наваждение или утренняя роса. Однако уже через несколько минут в боку неприятно заныло, напоминая о не самой комфортно проведённой ночи, и он медленно, спустив ноги в проём дверцы, встал, хмуро оглядываясь по сторонам.

Крики доносились откуда-то слева, из-за длинных рядов автомобилей. Казавшиеся поначалу резкими вспышками посреди однотонного пространства, они постепенно сливались в атмосферное многоголосье, занимая собой всё вокруг. Стюарт пошёл в ту сторону, осторожно пробираясь между машинами, и с каждым приближением крики разрастались, усиливались и превращались из элемента бытия в само бытие. Вскоре показался и их источник — длинная, растянувшаяся в обе стороны толпа, колыхавшаяся загорелым тестом тел. Стюарт подошёл поближе, остановился и прислушался.

Поначалу он не мог ничего понять: в гуле вспыхивали лишь отдельные слова, которые никак не хотели складываться во внятный смысловой посыл. Однако постепенно их значение стало доходить до проснувшегося сознания, выдирая его, словно из анабиоза, в неприглядную реальность. В толпе ругались из-за воды.

— Ты там что себе вымываешь так долго?

— Давай быстрее! Ты с рождения не мылся, что ли?

— Отвалите, придурки! Здесь напор слабый!

— Так пусти свою струю, слышишь? Небось у тебя-то помощнее будет!

— Слушай, ты, не сильно там умничай за спиной! Я ж ведь обернусь…

— Что, даже не подмоешься? Как же ты к девчонке подходить будешь, а, если от тебя будет нести за милю?

— А тебе там невтерпёж? Если б ты меня не отвлекал, я б уже давно умылся!

— Ну всё, хватит болтать! Давай вали оттуда, если тебе напор слабый!

— Сам отвали! Что, спрятался в толпе и сразу смелый? Думаешь, не найду?

«Сброд какой-то, — неприязненно подумал Стюарт, начиная протискиваться через толпу туда, где, судя по спору, находился водопровод. — Тоже мне, воду никак поделить не могут. А ещё музыку собрались послушать…» Его толкали, на него оглядывались, ему вслед что-то выкрикивали, но он настойчиво пробирался вперёд, протискиваясь через ряды потных тел, пока впереди не остался ряд умывавшихся и кто-то из оставшихся позади не крикнул ему: «Эй, а здесь очередь вообще-то!» Тогда Стюарт приподнялся на цыпочки и глянул через плечо на предмет спора.

Перед ним оказался ряд небольших искусственных фонтанов, к которым был подведён водопровод. Стюарт не оглядывался по сторонам, но догадывался, что его протянули вдоль всей взлётной полосы, чтобы удовлетворить потребности слушателей. Но, видимо, при прокладке что-то не учли, и вода текла слабым напором, которого еле хватало на то, чтобы как следует умыться. О том же, чтобы обмыть тело, не могло идти и речи. Толпа плотно обступила фонтаны; кое-где со злостью крутили вентили водопровода, словно это могло как-то повлиять на напор. Все волновались так, словно вода должна была вот-вот закончиться.

Стюарт не удержался и высунул голову за плечо стоявшего перед ним, пытаясь поймать на лицо хоть несколько капель от воды, разбрызгивавшейся при умывании счастливчика, но сзади его грубо дёрнули за руку:

— Эй, мистер, вы сзади нас!

Он обернулся и увидел полуголого короткостриженого парня, почти подростка, рэперской наружности, стоявшего в окружении точно так же выглядевших подростков. Вся группка неприязненно ощупывала взглядами коварно пробравшегося сквозь них чужака. «Вот он, наверно, тут и орал больше всех», — догадался Стюарт и миролюбиво поднял руки:

— Всё в порядке, парни. Я никуда не лезу. Я просто хотел посмотреть, что здесь происходит…

— Тут не на что смотреть, — отозвался короткостриженый и шагнул вперёд, оттесняя Стюарта. Тот покачнулся, соприкоснувшись плечом и спиной с ещё одним, стоявшим по соседству.

В это время сбоку вспыхнула потасовка. Крики усилились, и среди них вдруг раздался возглас: «Ну так усиль этот чёртов напор!» Что произошло дальше, никто толком не понял, но из водопровода возле ближайшего крана внезапно ударила вверх сильная водяная струя.

Толпа радостно загудела. Почти сразу же неподалёку от первого спасительного фонтана открылся ещё один, затем — ещё… Вскоре весь водопровод оказался усеян пульсирующими, словно кровь из вены, фонтанчиками, растянувшимися на все полторы мили вдоль взлётной полосы, и в них подставлялись лица, плечи, спины. Водопровод истекал водой, разрушаясь под действием непонятно откуда взявшегося напора, но никому до этого не было дела. Многие ложились прямо в бьющие вверх струи. Вода заливала всё пространство вокруг, и вскоре пересохшая земля стала превращаться в грязь.

Стюарт не стал медлить и, тоже протолкавшись к ближайшему фонтану, с наслаждением всунул голову и тело под бьющую струю. Ноги заскользили по мокрой траве, и он еле удержался, раскинув руки для равновесия. Мир вокруг внезапно посвежел, словно разлакомившаяся жара нехотя отступила под невесть откуда взявшимся рукотворным дождём. Стюарт стоял в льющейся воде, впитывал её каждой частицей своей пропотевшей кожи и чувствовал себя новорожденным. Так можно было стоять долго-долго и чувствовать, как вода смывает не только грязь и пот вчерашнего дня, но и мысли, которые не удалось смыть в родном доме и от которых так хотелось избавиться, прошлое, возвращавшееся без спроса и настойчиво требовавшее уважать себя и помнить о нём, глупые и не очень обещания и требования, данные кому-то впопыхах или осмысленно…

Кто-то плюхнулся невдалеке с диким криком. Стюарт открыл глаза — оказалось, что он стоял всё это время с закрытыми глазами — и почувствовал, как на его ногу попало что-то, тут же смытое услужливой водой. Повернув голову на крик, он увидел загорелого человека, сидевшего на земле и колотившего по ней руками. Из-под них разлетались в стороны небольшие комки грязи. Стюарт поначалу подумал, что с ним что-то случилось, и хотел было подойти и помочь, но в это время, что-то выкрикивая, мимо пробежал и плюхнулся неподалёку от первого ещё один. Теперь уже они оба принялись колотить по земле, разбрызгивая грязь по сторонам и стараясь перекричать друг друга.

Зрелище отрезвило Стюарта. С внезапно испорченным настроением он вылез из-под воды и стал протискиваться через радостно шумевшую толпу назад к машине, пытаясь занять себя мыслями, как провести сегодняшний день. Можно было попытаться отыскать Флоренс, но зачем — Стюарт пока не знал. Он помнил, что женщина приехала сюда вести репортаж о фестивале, и понимал, что даже если он отыщет её на этой переполненной авиабазе, вместе им не придётся побыть ни минуты. Но мысли невольно возвращались к ней, и где-то в глубине сознания рождалось чувство, что найти он её всё-таки должен — пусть не сейчас, не сию минуту и даже не через два-три часа. В конце концов, говорил он себе, приехали-то они вместе… В какой-то момент Стюарту показалось, что он думает об этом лишь потому, что не знает, как ещё можно убить время до начала выступлений заявленных на сегодня исполнителей, и что если бы не это незнание, присутствие Флоренс рядом было бы ему совершенно не нужно. Стюарт попытался отмахнуться от такого ощущения, но этот червячок никуда не хотел уползать, а наоборот, даже пытался устроиться поудобнее и назойливо шептал: «Ну вот найдёшь ты её — и что дальше? О чём вы будете говорить? Что делать? Перебирать в памяти картины детства? Снова рассуждать о Вудстоке прошлом и Вудстоке настоящем? Перемывать всему косточки? Ну, и надолго ли вас хватит? Вас же ничего не связывает, неужели ты не видишь, парень? Признайся, что ты хочешь найти её только для одного… И то неизвестно, получится ли это у тебя…»

Занятый подобными размышлениями, Стюарт наконец добрался до своей машины, кое-как вытерся рубашкой, превратив её в нечто невразумительное, и, усевшись на капот, ещё хранивший остатки вчерашнего тепла, принялся бездумно рассматривать громадину высившейся немного наискось от него западной сцены. Мимо бесцельно бродили кучки недавно проснувшихся, переговариваясь о чём-то; прогуливались парочки, держась за руки и наслаждаясь последними часами нежаркого утра; в тени ангаров раскладывали свой нехитрый товар ушлые продавцы… Время от времени на западной сцене возникало какое-то движение — видимо, техники готовили её к новым концертным выходам, — и рабочая суета слегка развлекла Стюарта. Он даже представил себя на минуту невидимым никому духом-хранителем оригинального Вудстока, который путешествует по всем юбилейным фестивалям, устраиваемым в его память, и эта идея так насмешила, что он стал у самого себя брать интервью: «Мистер Макги, как вам этот Вудсток? — Ну, знаете, я не скажу, что тут совсем плохо. Главное, что это нравится зрителям… Хотя, конечно, организация могла бы быть и получше. — Но вот вашей спутнице он, скорее всего, не понравился, как вы думаете? — Понимаете, я не могу думать за свою спутницу хотя бы потому, что я — мужчина (хе-хе-хе). А если серьёзно, то надо ж понимать, что сейчас не шестьдесят девятый год…» Без всякой связи с предыдущим ему вдруг вспомнилось, что на обратном пути он почему-то не встретил ни одного полицейского, хотя не услышать толпу, бушевавшую у водопровода, мог бы только глухой. Затем его внезапно осенило: «Ну я и дурак! Ведь можно же было набрать там воды…» Эта мысль тут же вернула его в реальность, уже начинавшую прокаливаться июльским солнцем, и Стюарт даже соскочил с капота…

… И в это время он снова услышал уже знакомый негодующий рёв: от истерзанного водопровода возвращалась толпа. Стюарт напрягся было, но тут же успокоился: рёв толпы носил на этот раз затухающий характер — так зверь рычит напоследок, покидая поле поединка. Однако удовлетворения в нём Стюарт не услышал, и это его слегка удивило. Впрочем, объяснение нашлось быстро: из реплик он понял, что кто-то перекрыл воду. Стюарт почувствовал досаду. «Чёрт… надо же», — выругался он и, чтобы чем-то себя занять, решил пройтись по территории. Солнце припекало уже ощутимо, и он, по примеру многих, повязал рубашку себе на голову.

Он не был знатоком психологии, особенно психологии толпы, но слоняясь без дела по взлётной полосе, заглядывая во все закоулки брошенной авиабазы и всматриваясь в идущих навстречу, в конце концов стал догадываться: что-то изменилось. Стюарт не смог бы сказать, что именно — это ощущение было сродни животным инстинктам, — однако он чувствовал, что в воздухе назревает какой-то пузырь, который обязательно должен прорваться. Это было видно в походке и во взгляде каждого встречного, в манере разговора, даже в том, как парни приобнимали своих подружек. Стюарт невольно всматривался в лица, и ему отвечали такими же испытующими, оценивающими взглядами, какие он ловил утром возле водопровода — правда, на сей раз он улавливал в них не неприязнь, а скорее любопытство. Вчера толпа осваивалась, принюхивалась, знакомилась; сегодня же она вела себя так, словно непонятное разрушение водопровода придало ей силы и уверенности, а эта вода оказалась той самой секрецией, которой иные животные метят свою территорию. Всё чаще навстречу Стюарту попадались девушки с обнажённой грудью, вызывающе улыбавшиеся в ответ на его поначалу скромные, почти стыдливые взгляды; всё чаще посреди взлётной полосы останавливались какие-то личности, и между ними происходила странная, невидимая в подробностях торговля, от которой за полмили веяло чем-то запретным и щекочущим. Всё чаще прогуливавшиеся парочки сворачивали куда-то в стороны… Воздух накалялся и загустевал, превращаясь в субстанцию, наполненную вожделением, эротизмом, провокацией и ожиданием. Стюарт не хотел поддаваться, но сила течения была столь велика, что он и сам начинал пропитываться ею и уже не таясь рассматривал неприкрытые прелести юных красоток, улыбавшихся в ответ и приветственно махавших ему рукой. Организм реагировал соответственно, и некоторые девушки шутя делали большие глаза, намеренно или случайно бросив взгляд ниже пояса.

Время тянулось, медленно убиваемое бесцельным блужданием из одного конца авиабазы в другой. Стюарт развлекался тем, что рассматривал сцены, заглядывал в различные тупики и закоулки. Кое-где он натыкался на совокупляющихся и тут же отворачивался, делая вид, что ошибся поворотом, но эти зрелища невольно оседали в памяти. После одного из таких случаев ему внезапно захотелось пить. Жажда давала знать о себе и раньше, но к этому времени она уже стала невыносимой, и Стюарт пошёл к торговым рядам, расположенным по бокам центрального ангара, в котором располагалась вспомогательная сцена.

Как и следовало ожидать, возле них толпился народ. Однако вместо деловых разговоров Стюарт снова услышал ругань.

— Сколько-сколько?

— Двенадцать.

— Вы совсем охренели, парни?

— Тебе что-то не нравится?

— Да будьте же людьми! Двенадцать баксов за пиццу! Где это видано?

— Найди дешевле. Иди вон, в Рим прогуляйся. Может, там бесплатно вообще дадут.

— Да? Умный? А если я сейчас к чертям разнесу твою лавочку?

— Попробуй. Ты полицию на входе видел? Попробуй…

Где-то в середине, так, что его голос перекрикивал весь остальной недовольный гвалт, шумел невидимый:

— Я заплатил за этот чёртов билет сто шестьдесят долларов. Слышите, вы! Сто шестьдесят зелёненьких баксиков! Мне сказали, что меня обеспечат всем — выпивкой, и едой, и девочками, и музыкой. Всё бесплатно. И после этого мне какой-то урод впаривает пол-литра воды за четыре бакса?

— Чего ты орёшь? — отвечал ему, по всей видимости, торговец. — Чего ты здесь орёшь? Вали к организаторам и расскажи им, какие они мудаки, хорошо? А мне голову не забивай. Я сказал: вода — четыре бакса. Берёшь? — бери. Нет? — проходи.

Стюарт внезапно вспомнил уверения полицейского при входе и в первый раз пожалел о том, что вылил воду. «Четыре доллара!..» Но жажда обуревала, и, порывшись в джинсах, он нашёл несколько бумажек, растолкал стоявших впереди и протянул деньги сидевшему в тени под стеной смуглому человеку. Тот молча принял их, пересчитал и также молча протянул в ответ пол-литровую бутылку воды. Стюарт быстро схватил её, словно боялся, что кто-то перехватит, выбрался из толпы, открутил крышку, глотнул и сразу выплюнул: вода была до противности тёплой.

А пить хотелось. Стюарт понимал, что тёплая вода не утолит жажду, но ничего более не оставалось. Он запрокинул голову и, ругая последними словами неизвестно что и не понять кого, с отвращением сделал несколько глотков. «Уехать бы, — в первый раз так отчётливо подумалось ему. — Вот взять бы сейчас, плюнуть на всё и уехать… в Олбани, в Нью-Йорк — наплевать. Весь отпуск прошляться по Америке, меняя мотели, девчонок, ни о чём не думать и наслаждаться тем, что есть… Какого чёрта я здесь? Ради чего я здесь? Ради этой фригидной, живущей давно заплесневелым прошлым? Как будто на ней свет клином сошёлся…» В эту минуту всё негативное, тёмное, копившееся уже третий день, поднялось со дна и выплеснулось наружу, как вода из разрушенного водопровода, и Стюарт понимал, что перекрыть этот напор он сам не в состоянии — только что-то могло это сделать. Что-то, похожее на чудо…

И оно свершилось.

В гул толпы, в раскалённую субстанцию человеческих эмоций, по привычке называемую «воздухом», ворвалась странная нестройная дробь, словно кто-то многорукий молотил по чему-то железному. Когда-то так — касками, обрезками труб, камнями — стучали на митингах протеста — Стюарт видел это по телевизору. Дробь распадалась на части и соединялась снова, привлекая и словно о чём-то предупреждая. Стюарт поспешил на её зов, обгоняя таких же, ему поддавшихся.

Не доходя нескольких десятков шагов до западной сцены, он увидел странно-завораживающую картину. Посреди взлётной полосы неровным кругом расположились полуголые и голые, лишь обвязавшие бёдра для приличия рубашками парни. Стоя и сидя прямо на бетоне, словно не чувствуя исходящего от него жара, они колотили по перевёрнутым и уложенным на бока невесть откуда взятым железным бочкам, а посередине двигались в псевдо-танцевальном ритме несколько полуголых и невообразимо раскрашенных мужчин. Особенно выделялся один — с серьгой в ухе и с раскраской как у африканского дикаря, готовящегося на охоту. Он приседал, крутился на одном месте, вскидывая руки, затем вскакивал, наклонившись, медленно двигался по кругу, вглядываясь в лица зрителей и плотоядно осклабившись. Все эти телодвижения странным образом вписывались в раскатистую железную дробь так, что одно не воспринималось без другого. Это напоминало шаманский танец, вызов дождя, местных духов или богов; это гипнотизировало, действовало на слух, зрение и нервы, манило присоединиться…

Стюарт подумал было в свойственной ему в последние дни циничной манере, что у них от жары началось помутнение рассудка, но тут же против воли поймал себя на ещё одной мысли: и ему хочется выйти в круг, и он уже от безделья и жары готов на что угодно, лишь бы взорвать эту авиабазу, в тисках которой они все оказались. Мысленно он уже готов был призывать вместе с этими полубезумцами заявленных на сегодня исполнителей — почему-то ему казалось, что их музыка, подобная музыке гамельнского крысолова, способна вывести их из этого безводного и дорогостоящего тупика. Они казались богами, и их сошествия на сцены ждали все.

И боги не замедлили явиться, словно дождавшись, когда градус напряжения поднимется до немыслимого уровня. Ровно в полдень с восточной сцены ответом на первобытную дробь прозвучали трубы, возвещавшие выход первого бога — Джеймса Брауна. Через минуту в той стороне уже колыхалось человеческое море. Даже поклонники хип-хопа не могли пропустить выступление постаревшего мачо. Стюарту Браун был не по душе, и он решил остаться возле западной сцены, довольствуясь отдельными доносившимися до него звуками. Что-то ему подсказывало, что и здесь будет ничуть не менее интересно.

Чутьё не обмануло. Через полтора часа на западной сцене объявили о выходе калифорнийских постгранжистов «Олеандр». Видимо, организаторы решили обрушить на толпу музыку со всех сторон, чтобы вдосталь дать ей то, что она хотела и ради чего собралась здесь. Но всё уже было не так, как вчера, и Стюарт понял это уже по тому, как стягивались слушатели к сцене. Если вчера организаторы и музыканты хоть как-то прикрывались маской оригинального Вудстока, то сегодня о ней никто не вспоминал с самого начала — было не до того. Слушателям не требовались гитарные изыски в духе «кислотных шестидесятых» и джемовые импровизации — им необходимо было слышать напор, жёсткость и агрессию. Это отвечало их сегодняшним потребностям, и молодые боги милостиво одаряли свою паству тем, что ей было нужно, получая в ответ вопли одобрения. Снова появились любители крауд-сёрфинга — теперь к девушкам присоединились парни; парни стали сажать своих подружек на плечи, те раскачивались в такт ритмам «Олеандр», и с высоты сцены могло показаться, что взлётная полоса, оживлённая звуками коммерчески выхолощенного гранжа, превратилась в живое существо. Одна девчонка — с русыми волосами, завязанными в «хвостик», худенькая, совсем юная, ещё, наверно, даже школу не закончившая — влезла на плечи стоявшему рядом со Стюартом парню, и он, случайно бросив на неё взгляд, уже не мог не смотреть на её соблазнительно обнажённую, задорно торчавшую невысокую грудь. Стюарт из всех сил пытался сосредоточиться на том, как татуированный Томас Флауэрс, нацепив чёрные очки, пел «Why I’m here» — песню, благодаря которой его группа стала героями этого лета, — но взгляд всё равно возвращался к размахивавшей руками и подпевавшей Томасу безымянной девчонке, что восседала на плечах своего друга и дарила вокалисту возможность полюбоваться её прелестями. То, что на неё могли засматриваться и другие, которым эта красота явно не предназначалась, её, похоже, не волновало совсем.

После «Олеандр» выскочили австралийские стенд-ап комики «The Umbilical Brothers», и фестиваль превратился в шоу — глупое, телевизионно-искусственное, с натянутыми улыбками и плоскими шутками. К счастью, они упражнялись в остроумии всего каких-то двадцать минут, и после них без объявления, держась скромно и одновременно деловито, вышли «moe.». С минуту-две ничего не происходило. Музыканты настраивались так, словно находились на репетиции, а не на одной из крупнейших фестивальных сцен за последние годы; затем, словно спохватившись, ведущий объявил их, и фестиваль возобновился. «moe.» были, пожалуй, единственными — и, как впоследствии оказалось, последними, — кто попытался воплотить дух минувшего своей музыкой, и следующие полтора часа Стюарту казалось, что им это удастся и фестиваль вывернет на ту колею, что была ему предназначена. Но стоило группе уйти, как всё изменилось. «Lit» играли смесь гранжа и панка, стремившуюся быть интересной, но на самом деле отличавшуюся лишь громкостью и напором. «Buckcherry», завернувшие на фестиваль посреди своего первого турне, хоть и намекали названием на Чака Берри, но играли коммерческий хард, который после пришествия в мир хэви-метала был однообразен и утомителен, а «The Roots» исполняли что угодно, но только не рок. Ни за одним из них можно было не наблюдать, а музыка со временем стала восприниматься как фон — в меру однообразный, в меру развлекательный… Слушатели, похоже, вообще не обращали внимания на то, что и кто им играл. Ещё во время выступления «олеандров» недалеко от сцены очистился небольшой «пятачок» — что-то типа местного танцпола на несколько человек, — куда время от времени выскакивали излишне энергичные личности, чтобы сбросить пар в околотанцевальных движениях. Такое же происходило и при следующих музыкантах. Время от времени над головами пролетали воздушные шарики, которые перебрасывались из одного конца толпы в другой. Для неё фестиваль уже давно превратился из юбилейного в очередной, где можно было вволю поорать, побеситься, напрыгаться — и совсем не имело значения, под какую музыку.

Но угнетало даже не это. В какой-то момент прозвенел первый звоночек, заставивший Стюарта напрячься. Если на сцене появлялась женщина — неважно, певица или ведущая, объявлявшая какую-нибудь группу, — её встречали громогласным требованием: «Сиськи! Покажи свои сиськи!» Этот вопль с разной периодичностью доносился и от восточной сцены, так что порой казалось, что его, слитый воедино двумя толпами, было слышно даже в Риме. Реагировали на это по-разному: кто не обращал внимания, кто пытался отшутиться, кто-то же чуть обнажал грудь, чтобы удовлетворить запросы публики. Ответная реакция была разной, но от выхода к выходу похотливый слоган звучал всё требовательней и наглей.

«The Roots» закончили около девяти вечера, и несколько минут после их ухода на сцене ничего не происходило. Затем вновь началось движение, и рабочие стали выносить ящики с непонятными бутылками, аккуратно расставляя их вдоль края сцены. В передних рядах воодушевлённо загудели. Стюарт, порядком уставший от шума и давки и мечтавший лишь поскорее добраться до своей машины, в очередной раз вытер пот со лба и, прищурившись, взглянул на странные манипуляции. Наверно, он был единственным, кто не понимал сути приготовлений, потому что все вокруг смотрели на сцену с нескрываемым ожиданием. Оно оправдалось с лихвой: объявили выход «Insane clown posse».

Стюарта уже не удивляло, что на событии, заявленном как рок-фестиваль, вольготно себя чувствовали те, кто к рок-музыке не имел никакого отношения. Выход детройтских «клоунов» Джея и Шагги в одинаковых уродливых белых масках с намалёванными глазами и ртами лишний раз подтвердил ему, что уже никому не нужна была музыка. Главным стало другое — хорошо провести время, и чем больше народу при этом будет, тем лучше. Но дальнейшее оказалось для него неожиданностью.

Джей и Шагги начали петь — вернее, выкрикивать в толпу тексты. Пожалуй, ни у кого за эти два дня Стюарт не слышал такой злобы и ненависти ко всему окружающему, как у них. Создавалось впечатление, что они готовы были проклинать даже день своего рождения — настолько негативные флюиды источали их песни. Зрители даже не вслушивалась в то, что им вещали. Ритм и монотонность действовали не хуже шаманских заклинаний, а пропитывавший их яд наподобие пресловутого двадцать пятого кадра впитывался в благодатную почву. Где-то впереди на руках взметнулся оторванный от ограждения громадный лист фанеры (никакого оцепления из Патруля мира уже не было), на который тут же взгромоздилась и стала выплясывать парочка особо отъявленных зрителей. В том, что они явно находились под дозой марихуаны или наркотика посильнее, Стюарт даже не сомневался.

В середине первой песни-читки Шагги схватил из ящика бутылку, откупорил её и, подойдя к краю сцены, под речитатив Джея стал поливать её содержимым столпившихся фанатов. Затем они сменились: Джей поливал, а Шагги передвигался по сцене и читал, читал, читал, не переводя дух, словно вколачивал в сознание гвозди. Стоявшие впереди запрокидывали головы, пытаясь ртом поймать изливавшееся на них благо; сзади напирали другие, стремившиеся вкусить от изливаемого. Лезли все. Под предлогом пробраться ближе парни прижимались к девушкам-подросткам и начинали тереться о них, изображая совокупление в определённой позе. Те оборачивались и хихикали, некоторые игриво покачивали в ответ бёдрами. В воздухе и на земле стремительно нарывало нечто, что должно было вот-вот прорваться… Стюарта толкали со всех сторон, и он невольно продвигался к сцене, где уже образовалась настоящая человеческая пробка.

Переместившись ещё на пару человек, он решил выбираться и повернул в обратную сторону и налево, к ближайшему краю. Перед ним возникли пустые, ничего не видящие лица всё лезших и лезших вперёд слушателей. Стюарт начал работать локтями и плечами, стараясь втиснуться между ними и пропустить мимо себя. Кто-то задел его, кто-то отдавил ногу… Минут через десять яростной схватки ему почти удалось пробраться к вожделенному краю, но тут толпа навалилась с такой силой, что Стюарта чуть не сбили с ног. Чудом удержавшись, он извернулся, ударил одного, другого придавил телом к третьему, и вскоре, буквально выпав на свободное пространство, оглянулся.

Над толпой мелькали какие-то бумажки, которые разбрасывали со сцены Джей и Шагги. Зрители ловили их, пытаясь опередить друг друга, вырывали из рук. Поймавшие тут же стремились выбраться из толпы, как это сделал Стюарт; их не пускали. Возникали потасовки. И над всем этим, злорадствуя, продолжали читать свои тексты «Insane clown posse».

Кто-то вырвался из толпы недалеко от Стюарта, но тут же упал, сбитый с ног. Из руки выпала та самая бумажка. Стюарт не удержался от любопытства и, подойдя, поднял её.

Это оказалась стодолларовая купюра.

Глава 6 «Окунуться в твоё пламя…»

Флоренс не появилась и в эту ночь.

Стюарту не спалось. Он лежал на заднем сидении машины, слушал долетавшие со стороны ангара звуки рейва, перебирал в голове все впечатления минувшего дня, и в нём всё сильнее крепло желание вот прямо сейчас завести мотор и уехать отсюда куда глаза глядят. Прошедший день был перенасыщен злобой и раздражением, усиленно поддержанными некоторыми исполнителями, и ему совершенно не хотелось быть свидетелем возможного. Останавливала Флоренс. Стюарт чувствовал, что бросить её здесь, пусть даже и в компании с коллегами, было бы по меньшей мере непорядочно. В некоторой степени он отвечал за неё ещё с тех пор, когда предложил сойти в Бетеле и добраться до авиабазы вместе, и вот так бросить человека на полпути, да ещё посреди толпы, на глазах становившейся неуправляемой, было выше его сил.

«Её надо найти, — лейтмотивом мелькало главное. — Её надо найти…» — «Она на работе, — возражал рассудок. — Как ты заставишь её бросить работу и уехать с тобой только потому, что тебе здесь стало неуютно? И как ты её будешь искать? Сколько здесь человек? Десятки тысяч? Сотни? Как ты найдёшь одного человека среди такого количества? И зачем тебе её искать? Может, она не согласится возвращаться с тобой» — «Мне надо это знать, — упрямо проговорил самому себе Стюарт. — Мне надо знать, что она не согласится возвращаться со мной. А насчёт работы… что-нибудь можно придумать. Но её надо отсюда увезти…» Ехидное подсознание нашёптывало что-то ещё, повествуя о скрытых мотивах и желаниях человека, служащего в армии по контракту за тридевять земель, но Стюарт уже к нему не прислушивался. Мысль о том, чтобы найти Флоренс, оформилась окончательно и стала навязчивой, оставалось лишь придумать, как это сделать.

Он прикидывал и так и эдак, но ничего разумного в голову не приходило. Всё казалось каким-то глупым и невыполнимым. Даже, казалось бы, логичная мысль отыскать вчерашнюю машину с логотипом телеканала, возле которой они расстались, и поспрашивать о своей спутнице у журналистов находила немало возражений, среди которых выделялось главное: «А фамилия?..» Стюарт не знал фамилии Флоренс и, вспоминая рассказы отца о своих друзьях, с тихо подступавшим отчаянием понимал, что и в них ни разу не упоминалась ни одна фамилия. Только — имена… Он уже готов был подумать, что слушал невнимательно, но разве можно было в подробностях вспомнить все разговоры, особенно пятнадцати-двадцатилетней давности? Возможность же увидеть того самого Билла, с которым ушла Флоренс, хоть и существовала, но казалась ничтожно малой вероятностью.

Так ничего и не придумав, Стюарт решил отложить всё на утро. Мысль найти тележурналистов казалась наиболее разумной из всех, посетивших его сегодня, но для этого надо было рано проснуться и успеть отыскать автобус до того, как авиабазу заполонит толпа праздношатающихся. Впрочем, Стюарт и не рассчитывал на то, что будет спать долго: дневная жара хоть и несколько спала к ночи, но не настолько, чтобы можно было нормально заснуть, а уж о том, чтобы выспаться, речи не шло вообще. Однако когда он наметил себе ближайшую простенькую цель — всего лишь проснуться пораньше, — на душе стало спокойней, поэтому он повернулся на бок и закрыл глаза, проваливаясь то ли в сон, то ли в дрёму…

Состояние было странным. Стюарт часто просыпался, словно от какого-то толчка извне, бросал взгляд на часы и с удивлением замечал, что прошло всего лишь минут пятнадцать-двадцать, хотя по ощущениям он мог бы сказать, что уже минул как минимум час. Однако когда он проснулся в очередной раз, то неприятно поразился тому, как быстро настало утро. Стюарт неловко выскочил из машины и осмотрелся по сторонам.

Солнце ещё только поднялось над горизонтом, и ближайшие здания авиабазы чётко делились его лучами на свет и тень. С Мохока тянуло непривычной в эти дни и такой долгожданной прохладой, отчего по торсу пробежали приятные мурашки. Стюарт с наслаждением разулся и босиком несколько раз обошёл машину. Он старался ступать осторожно, выбирая места, где было бы поменьше мелких камешков, однако поначалу не получалось, а чуть позже он и сам привык к покалыванию ступней.

По взлётной полосе уже слонялось несколько десятков человек, наслаждаясь изменчивой утренней прохладой. Почти все они были полураздеты, а кое-кто и обнажён полностью. Стюарт заметил, что больше всего было обнажённых девушек, причём они будто бы даже не стеснялись собственной наготы, а напротив, всячески её демонстрировали. Он бы с большим удовольствием понаблюдал за столь притягательной для взора картиной и, возможно, даже как-нибудь поучаствовал бы в ней, однако сначала надо было сделать намеченное. Стюарт обулся и, умывшись остатками купленной вчера воды, медленно пошёл вдоль длиннющих рядов машин. Казалось, будто за эти дни их прибыло ещё больше.

Когда ему всё же удалось увидеть в глубине рядов тот автобус, к которому позавчера Билл увёл Флоренс, от утренней прохлады не осталось и следа, а территорию авиабазы вновь заполонили приехавшие на фестиваль и в воздухе повис уже ставший привычным за эти дни гомон. С виду вроде бы ничего не менялось, но подобно тому, как после прохладного утра сильнее ощущается полуденная жара, так и Стюарт всё явственней чувствовал какое-то напряжение, заполнившее собой воздух, отчего тот стал похожим на раздутый пузырь. Оно выражалось в мелочах типа мусора под ногами — казалось, что его вчера не было столько, — в криках со стороны торговых киосков, которые уже звучали не по-свежему негодующе, а по инерции, в очередях, выстроившихся возле банкоматов… Достаточно было хотя бы случайно ткнуть этот пузырь любой иголкой, чтобы он разорвался и из него хлынул поток нечто. Стюарт ещё не мог подобрать название для этого «нечто», но отчётливо понимал, что когда оно хлынет, от него лучше держаться подальше. И он бы так и сделал, если бы…

Полуголый водитель автобуса сообщил ему, что все журналисты работают за обеими сценами, причём ушли туда ещё затемно. Кое-кто, по его словам, даже не приходил ночевать в автобус. Стюарт не стал уточнять, кем был этот «кое-кто», поблагодарил и, отойдя подальше, не удержался и с размаху двинул кулаком по близстоящей машине. Всё снова летело в тартарары, и он не представлял, что делать дальше. Оставалось только одно: ждать конца — хоть какого-нибудь. И поскольку ожидание лучше всего переносилось на сытый желудок, Стюарт направился к вчерашним торговым рядам.

Он уже не удивился тому, что пицца сегодня стоила на четыре доллара дороже, чем вчера, и купил сразу две штуки: стодолларовая купюра от весельчаков Джея и Шагги пока позволяла не сильно экономить. Прикупив ещё и бутылку уже тёплой воды, Стюарт перебрался к западной сцене и, воспользовавшись отсутствием Патруля мира, уселся прямо на бетон и прислонился спиной к щиту в её основании. Уже откусив приличный кусок, он вдруг поймал себя на мысли, что в каком-нибудь другом месте он бы так не сделал, и удивлённо усмехнулся: было похоже, что местная атмосфера действовала на него сильнее, чем он сам это сознавал.

Впрочем, на него никто не обращал никакого внимания, и даже пару раз прошедшие мимо охранники не смотрели в его сторону. Со сцены доносился умиротворяющий гул голосов — техники проверяли оборудование, — кто-то что-то обсуждал, изредка раздавался беззаботный смех. На какую-то минуту Стюарту показалось, что все его предчувствия и ощущения слишком преувеличены, так что он даже мысленно попенял себе: «Ну в самом деле, парень, хватит тебе уже смотреть на Америку как на Космет! Ты дома, в неплохой компании, вокруг полно классных девчонок… Ну, вчера погорячились малость, не спорю — но это же было вчера». Ему хотелось так думать, и на какой-то момент он поверил сам себе…

Вторая пицца «ушла» почти сразу вслед за первой. Стюарт запил всё водой, стараясь быстрее проглотить противную теплоту, и, собираясь уже вставать, вдруг увидел, что возле сцены собралось непривычно много народу, как будто вот-вот начнётся выступление. Где-то в глубине развевалось несколько канадских флагов, пару раз в небо взмыли воздушные шарики. Словно из ниоткуда появился Патруль мира, и один из охранников вежливо попросил его присоединиться к собравшимся. Стюарт послушно встал и кое-как примостился в передних рядах. Тем временем на сцене появился какой-то бородатый старик неформального вида и начал объявлять выход «The Tragically Hip», на что толпа отозвалась привычным одобрительным гулом. Начался третий день фестиваля.

Гордон Дауни, дёргавшийся так, будто с трудом сдерживает позывы в уборную, вызвал у Стюарта чуть снисходительную улыбку, особенно когда он пытался устоять на колонке и пел «Courage», лёжа на протянутых по краю сцены рельсах для камеры, но в целом Стюарту всё нравилось до тех пор, пока не пришёл черёд песни «New Orleans Is Sinking». На первых же строках откуда-то сзади начали орать «Звёздно-полосатый флаг». Дауни продолжал петь как ни в чём не бывало, скорее всего даже не услышав то, что кричали недалеко от сцены, однако у Стюарта эта история оставила неприятный привкус, как недавняя тёплая вода, и он попытался поскорее её проглотить — точно так же, как недавно глотал купленную воду.

То, что начало происходить после выступления канадцев, заставило Стюарта вспомнить все предчувствия и ощущения, которые одолевали его со вчерашнего вечера. Вышедший в наброшенной на майку длинной белой шубе и в красной шляпе Кид Рок завёл публику уже одним своим воплем: «Меня зовут Киииид!», и дальше день, словно под копирку, повторил собой вчерашнее: крауд-сёрфинг, танцы на оторванных щитах, девушки, раскачивающиеся на плечах своих парней и демонстрировавшие грудь… Недалеко от сцены образовался круг для мош-пита[11], в который тут же выскочило несколько подростков, где-то устроили слэм[12]. Всё это продолжалось почти час, и Стюарт уже даже не удивлялся тому, что слушатели не уставали выплёскивать свою энергию наружу. Казалось, её не убывало, а наоборот, прибавлялось.

Под конец выступления Кид — видимо, чтобы как-то поддержать зрителей и показать, что он с ними одной крови, — высказал всё, что он думает по поводу жары, организаторов и воды и, предложив забросать его бутылками, благоразумно отошёл в глубь сцены и повернулся спиной к толпе. Этого хватило: из публики тут же полетели все бутылки, какие только нашлись в это время в руках. Стюарт чуть ли не физически почувствовал, как вместе с ними прорвался тот самый пузырь, который до этого лишь сочился флюидами.

Что-то больно стукнуло в плечо. Он резко обернулся, намереваясь в случае чего тут же дать сдачи, но стоявший позади него парень вопил, уставившись на сцену, и, казалось, ничего более вокруг не замечал. Потирая ушиб, Стюарт глянул вниз и увидел валявшуюся под ногами бутылку из-под виски, которая, по всей видимости, просто не долетела до сцены. Он нагнулся, подхватил её и, размахнувшись, запустил, как гранату. Бутылка попала на край сцены, перелетев через рельсы, и Стюарт заорал.

…Он заорал и тут же почувствовал, как вместе с криком из него вылетает, выметается всё, что мучило его всё это время, вся порождённая жарой, толпой и бездарной организацией фестиваля ярость и злость на неизвестно куда исчезнувшую Флоренс, как будто пузырь-нарыв прорвался не только в окружающем, но и в нём самом. Стюарт понял — вернее даже, почувствовал чем-то острее интуиции, — что именно вот такого крика — животного, первобытного, настоящего — ему всё это время и не хватало. Что-то сдерживало его и отравляло своим присутствием, но когда плотина рухнула, в голове и во всём теле сразу стало необычайно легко. На какой-то момент Стюарт ощутил себя частью окружавшей его толпы и тут же принял это как единственно возможное сейчас состояние. Если бы кто-нибудь, хотя бы даже Флоренс, спросила бы его, что он делает, вместо ответа он бы наверняка непонимающе спросил: «А что тут такого-то? Мы просто здесь отрываемся…» — и кто знает, кого бы он подразумевал под словом «мы»…

Да, это оказалось главным: оторваться от всего, забыть о том, что ты — частичка цивилизованного мира и перескочить на его обратную сторону, выпустить из себя того зверя, что таится в каждом, дать ему возможность побегать на свежей травке и размять конечности, потому что зверь — это тоже твоя неизменная часть, жаждущая выхода; та самая часть, которую ты сознательно давишь, с которой всеми силами борешься…а может, её надо просто приручить, и тогда не нужны будут эти изматывающие войны с самим собой, и тогда можно будет просто наслаждаться тем, что тебя окружает, во всей его полноте, как советуют все вокруг, начиная от создателей телереклам, особенно если тебе через какую-то пару быстролетящих недель надо возвращаться в уже осточертевшую казарму… кто знает, кто может знать, как правильно сделать, когда ты третий день противопоставляешь себя толпе и понимаешь, что проигрываешь ей — этому многолико-безликому существу, способному растворить в себе, как в кислоте, любого человека…

Всё дальнейшее было движением по колее, и оно оказалось очень простым и лёгким. От Стюарта не требовалось ничего, и это тоже стало освобождением. Можно было даже не вдумываться в песни того же Вайклефа Жана, а лишь смотреть, как неуклюже он пытается втиснуть ритмы Джимми Хендрикса в рамки хип-хоп-регги, и свистом одобрять эти попытки, хотя самому Стюарту — не теперешнему, а тому, который ещё утром искал тележурналистов и чья часть ещё жила в этом растворившимся в толпе-кислоте человеке — эти попытки казались сочетанием несочетаемого; можно было приветствовать Аланис Мориссетт и не видеть крауд-сёрфинг под её «Ironic», который словно подтверждал худшие предостережения этой песни; можно было радостно вопить под замечание Дэйва Мэттьюса: «Сегодня здесь явно много сисек», потому что ничем иным более его выступление не запомнилось, хотя если вдуматься, играл-то он вполне неплохо… Оказалось, что можно многое, чуть ли не всё, особенно когда волны слушателей и выступающих не просто разные сами по себе, но и стремятся в разные стороны, и когда под вечер на сцену вышли «Limp Bizkit», все пределы были прорваны, а границы сметены. И именно их волна и совпала по-настоящему с волной публики чуть ли не в первый раз за весь день, если не считать попыток Кида Рока, который ради этого даже фотографировался вместе с фанатами, — но трудно было сказать, надо ли радоваться такому единению…

Ещё до того, как Фред Дёрст начал петь (вернее, читать) свои тексты, несколько человек из передних рядов полезли на ограждение перед сценой. Охранники из Патруля поначалу пытались снять их, но в конечном счёте махнули рукой и принялись сдерживать других, вдохновлённых успешным примером. Кое-где в воздухе замелькали снимаемые футболки, тут же полетевшие в разные стороны, как будто их владельцам они уже не были нужны. Позади Стюарта кто-то открыл бутылку с водой и стал поливать ею себя и всех окружающих. Несколько капель попало на Стюарта. Затем Фред заговорил…

Он именно заговорил — чуть ли не на одном дыхании, расхаживая по сцене и как будто разговаривая сам с собой под вбивающийся в мозг и в подсознание ритм ударных, под утробно урчащий и булькающий сэмпл и риффы ню-метала, — и толпа стала однообразным колышущимся и подпрыгивающим морем со вздымающимися руками; морем, который перекатывали как только хотели «Just like this» и все последующие, практически неотличимые друг от друга песни-монологи, сливавшиеся в одну поэму насилия и агрессии, так что казалось, будто публика стоит не на бетоне, а на этих самых звуках и подпрыгивает в такт их колебаниям. Мош-питы и слэмы образовывались уже не только посередине, но и по краям, в них вовлекались не только парни, но и девушки (хотя им вроде бы всегда запрещалось участвовать в таком), и вид последних был настолько соблазнителен, что трудно было удержаться от чуть — а то и не чуть — более тесного контакта, чем того предписывали правила мош-пита или пресловутая этика слэма. Но было ли кому следить за ними тут, посреди громадной прыгающей и колышущейся авиабазы, если сам Фред Дёрст в ритм своим текстам небрежно роняет с двадцатифутовой высоты: «Не травмируйте никого, но я не думаю, что вам надо успокоиться»?

К тому времени, как заиграли «Break stuff», качающиеся волны толпы постепенно подтянули Стюарта к одному такому мош-питу, устроенному левее от сцены за углом подальше от охранников и прочих любопытных глаз. Посреди небольшого круга танцевало трое — двое молодых мужчин и одна девушка чуть старше двадцати лет. В какой-то момент, когда она делала «ту-степ»[13], парни приблизились к ней и, зажав телами с двух сторон, начали двигаться к самому углу, выходя из послушно расступившегося круга. Что-то подтолкнуло Стюарта последовать за ними.

Как ни странно, через толпу, завороженную происходившим на сцене, пробираться было не так уж и сложно, и вскоре Стюарт увидел эту троицу в самом углу возле сцены, где она почти сливалась с наступающими сумерками. Оба парня прижали девушку к стене, и один уже уверенно орудовал пальцами в её расстёгнутых джинсах. Она пыталась вырваться, но выглядело это как-то неуверенно, как будто девушка чего-то боялась.

Стюарт дёрнулся было к ним, но натолкнулся на настороженный взгляд одного из парней, который тут же приглашающее кивнул — мол, присоединяйся, не пожалеешь… Этот кивок, басовые переборы в «Break stuff», гудевшие из колонок подобно самолётам, всё то, чему он был перед этим свидетелем и участником, включая ежедневное дефиле обнажённых молодых женщин по авиабазе — оно не могло не подействовать на Стюарта, который уже давно был лишь частью целого, а не самим собой. И он шагнул раз, ещё раз, расстёгивая пуговицу на джинсах и не замечая этого. В мозгу ещё что-то кричало и вопило, что-то пыталось его остановить, но оно казалось таким чужим, далёким и смешным…

Парень, орудовавший пальцами в джинсах девушки, чуть посторонился, уступая свою добычу странному незнакомцу с отрешённо-пугающим взглядом и военной выправкой. Тот с размаху, будто боясь, что передумает, прижал её руки к стене своими ладонями, а затем, будто что-то вспомнив, резко развернул её спиной к себе. Так оказалось намного проще…

Позже, когда напряжение спало и Стюарт отстранился от девушки, которая всё ещё покорно вздрагивала, будто продолжала чувствовать на себе чужое тело, он мельком, краем сознания отметил, что её фигура напомнила ему Флоренс. Однако Стюарт не задумывался над этим и лишь молча пробирался вперёд, к выходу из толпы; так же молча и медленно отыскивал свою машину и укладывался спать. К этому времени уже стемнело, и он не увидел, как «Rage Against The Machine» сжигали висевший на одной из колонок американский флаг, которому он служил по другую сторону Атлантики…

Весь следующий день он провёл будто в прострации, покинув машину лишь для того, чтобы купить бутылку воды. Голода не чувствовалось, в голове было пусто, не думалось и не хотелось уже ничего. Даже на выступления Стюарт не пошёл — вряд ли они могли ему показать что-то большее, чем то, что он видел вчера — и наблюдал за ними, лишь сидя на капоте. Иногда ему хотелось курить, и он по привычке отходил подальше, но быстро возвращался, не успев насладиться сигаретой: ему казалось, что возле своей машины он не одинок и что она разделяет его состояние, хоть и молчит. Звуки последнего дня фестиваля уже ничего не затрагивали в его душе и подсознании, и поэтому когда поздно вечером начали выступать «Red Hot Chili Peppers», Стюарт воспринял это совершенно равнодушно. Когда в толпе появились «свечи мира» и начали колыхаться в ритм песням, он смотрел на них не мигая, так что огоньки сливались в одно пятно. Когда посреди публики возникли костры, он докуривал последнюю сигарету, даже не вставая с капота. Когда загорелась аудиобашня, а Энтони Кидис перед исполнением хендриковского «Fire» ударился в лирику и поведал о том, как красиво смотрится пожар с высоты сцены, словно Коппола вновь снимает «Апокалипсис сегодня», Стюарт лишь растянул в ухмылке уголок рта. Когда пожар потушили, но вместо него возникли другие, когда они стали разрастаться, а толпа распалась на группки и принялась крушить всё подряд, Стюарт оставался недвижим. Он не знал, почему не двигается с места и не пытается уехать. Наверно, где-то на дне сознания или души теплилась надежда, что он, сидящий на капоте подобно химере с соборе Нотр-Дам, не пустит дальше лавину разрушения, подобно тому, как Джо Кокер, если верить легенде из его детства, своим голосом отодвинул начало воскресной грозы на Вудстоке шестьдесят девятого года…

Поэтому когда в неверном далёком отблеске костров возле его машины мелькнула словно возникшая из ниоткуда женская тень, он даже не пошевелился, лишь сознание отметило как факт: «Пришла» — но радости от её появления уже не было. Сознание даже не отметило то, что этот силуэт был излишне напряжён и пытался своим напряжением скрыть испуг. Зато когда в этом же отблеске мелькнули ещё две тени, которых здесь, на этом пятачке авиабазы быть не должно, Стюарт тут же напрягся, как будто его мгновенно перенесли из штата Нью-Йорк на улицу косметского Урошеваца, и, соскочив с капота, быстро и мягко шагнул к силуэтам.

Флоренс стояла возле передней дверцы, почти прижатая к ней двумя парнями, крепко держа в руках свою дорожную сумку. Стюарт бросил взгляд на них и тут же узнал тех, что вчера прижимали к сцене танцевавшую девушку. На какую-то секунду в глаза бросилась ярость, до мельчайших подробностей, вплоть до дрожи покорного девичьего тела, вспомнилась вчерашняя сцена, и Стюарт, понимая, что его главное оружие сейчас — хладнокровие, медленно и тяжело сказал:

— Садись в машину.

Один из парней уже делал недвусмысленное движение в сторону Флоренс, однако на секунду замер от неожиданности, повернув голову в сторону этого внезапно раздавшегося голоса, и этой секунды хватило для того, чтобы она юркнула на переднее сидение и на всякий случай заблокировала дверь.

— Мистер, — как можно более спокойно и даже примиряющее произнёс второй, — поделиться не хочешь? Минут на десять, не больше.

— Мы ж ведь делились, — добавил первый.

«Тоже узнали», — с ненавистью подумал Стюарт, глядя на их лица, которые неровно выхватывал из тьмы отдалённый пожар. Оба стояли спокойно и уверенно, будто даже не сомневались в том, что Стюарт «сделает правильный выбор» (их же двое в конце концов, и что с того, что этот странный парень выглядит так, будто только вчера вернулся откуда-то из «горячей точки»?), поэтому когда он развернулся и, за считанные секунды обойдя машину, сел на водительское сидение, сначала не поверили увиденному. И лишь когда завёлся мотор, они поняли, что в этот раз добыча ускользнула. Один из силуэтов бросился на капот машины, но в этот момент она резко сдала назад, и он скатился на землю.

Стюарт развернул автомобиль чуть ли не на месте и сразу же дал газ. Что-то ударило в заднее крыло, Флоренс инстинктивно вздрогнула и села глубже, стремясь сделать так, чтобы её голова не возвышалась над сидением. Фары выхватывали идущих навстречу полицейских и медленно едущие патрульные машины, которые стягивались к месту беспорядков.

На въезде уже никого не было, поэтому Стюарт даже не сбавлял ход. За забором он вдавил педаль газа до упора, так что ему через минуту показалось, будто машина вот-вот оторвётся от земли. Он убегал, а позади вздымалось пламя. Чем дальше он отъезжал, тем виднее оно становилось. Он не сбавлял скорость даже на редких поворотах. Первые пару раз Флоренс лишь закрывала от ужаса глаза, затем привыкла, однако периферийным зрением Стюарт всё равно видел, как она напрягалась, когда они пролетали очередной поворот.

Минут через пятнадцать такой гонки— хотя ощущение времени было очень условным, — когда они давно оставили позади полусонную Утику, она робко коснулась его руки и произнесла:

— Спасибо.

Стюарт раздражённо сбросил руку и даже не посмотрел в её сторону. В этот момент ему легче было молчать и вести машину. Он не знал, что говорить, не знал, как себя вести, боялся и не хотел смотреть на спутницу. И хотя умом он понимал, что когда-нибудь это всё равно придётся сделать, он как можно дольше оттягивал этот момент.

Флоренс снова коснулась его руки, и на сей раз её жест был не благодарным, а скорее просящим. Стюарт не стал скидывать её пальцы и лишь глухо спросил:

— Ты почему не приходила?

— Я интервью брала, — так же тихо донеслось в ответ. — Прости.

Последнее слово окончательно доконало Стюарта. Он резко нажал на тормоз, так что автомобиль занесло, а Флоренс бросило в лобовое стекло (от удара её спасли лишь ремни безопасности), свернул к обочине, повернулся к молча смотрящей на него большими серыми глазами женщине и, схватив её за одежду на груди, рывком подтянул к себе.

— Прости?! — хрипло и глухо заговорил он. — Всего лишь «прости»? Я ждал тебя три дня. Три самых дерьмовых дня в моей жизни, понимаешь? Я давно бы уехал отсюда нахрен к чёртовой матери, если бы не ты! Ты могла хотя бы на минуту прийти и сказать, что с тобой всё в порядке? Какого чёрта, Фло? Почему ты не приходила? Этот Билл — он что, твой босс здесь? У тебя что, время расписано? Почему ты не смогла прийти? Почему?

Он хрипел ей прямо в лицо, тряс её неровными рывками, словно грушу, а она смотрела на него большими пронзительно-серыми, потемневшими от какой-то внутренней боли глазами и молчала. Наконец когда он замолчал, она потянулась к нему и поцеловала в губы — нежно, тихо, успокаивающе и прощающее, благодарно и любя… Стюарт от неожиданности выпустил её одежду и уставился на неё неверящим взглядом.

— Поехали, Стюарт, — тихо произнесла Флоренс и робко улыбнулась ему.

Эпилог Ночь последнего дня, или «Где ты была в прошлую ночь?»

— Почему ты не уехала с ними? — тихо спросил Стюарт.

Они лежали рядом в номере олбанского «Motel 6» на нерасстеленной двуспальной кровати. Со стороны Стюарта комната была погружена во мрак, со стороны Флоренс горела настольная лампа под светло-жёлтым абажуром. Плотная штора на окне наглухо отделяла окружающий мир, так что казалось, будто здесь они находятся в полной изоляции.

Перед этим они целовались. Первой начала Флоренс. Стюарт отвечал на поцелуи так, словно их разделяла невидимая тонкая стеклянная перегородка, подобно той, которая разделяет на свиданиях заключённого и его посетителей. Он чувствовал своими губами только очертания её ждущих губ, но их тепла совершенно не ощущал, хотя даже не сомневался в том, что они были тёплыми и живыми. Он понимал, что она хочет большего, и догадывался, почему ей это нужно, но дать этого не мог: в голове одна за другой мелькали картины последних двух вечеров, и порой ему казалось, что перед ним не Флоренс, а та незнакомка с выступления «Limp Bizkit», только стоящая лицом к лицу. В такие моменты Стюарт закрывал глаза, однако это ощущение передавалось через объятья.

Но больше всего Стюарта добивала даже не эта мнимая похожесть, а боязнь, что Флоренс начнёт что-то спрашивать. Особенно он боялся самого обычного в таких случаях и невинного с виду вопроса: «Что-то не так?», потому что не знал, что на него можно ответить — вернее, знал, но не готов был отвечать даже самому себе. В том же, что этот вопрос рано или поздно прозвучит, он не сомневался и минуты: пару раз в её поцелуях проскакивало недоумение и непонимание, которого не должно было быть при иных обстоятельствах. Поэтому в какой-то момент Стюарт сам отстранился и предложил: «Давай просто полежим». На его счастье Флоренс ничего не стала спрашивать — видимо, истолковала такую реакцию по-своему, но в его пользу, — и согласилась.

От кофе и чая она отказалась, сказав, что успела перекусить ещё до того, как начались последние выступления музыкантов. Стюарт же воспользовался стоящим в номере набором и, делая себе чай, попросил её рассказать, где же она была всё это время — не только чтобы узнать это, но и чтобы опередить её с вопросами и, если удастся, сделать так, чтобы она вообще ничего не спрашивала.

Рассказ занял немного времени, однако Стюарт успел не только выпить чай, но и вытянуться на кровати рядом с ней. Журналистов поселили в каком-то здании за восточной сценой — Флоренс не запомнила, что там располагалось раньше, во времена действующей авиабазы. Кое-кто наведывался в оставленный автобус, но в остальное время они работали за обеими большими сценами: брали интервью у музыкантов, готовили материал, вели трансляцию, а Флоренс даже передавала короткие репортажи по телефону в свою редакцию и обрабатывала по вечерам все впечатления для большой статьи. Работа затягивалась допоздна, поэтому сил под конец хватало лишь на то, чтобы добраться до своей койки и упасть замертво. Однако она помнила о своём спутнике и изо всех сил искала возможность передать ему хоть какую-нибудь весточку (в этом месте Стюарт невольно хмыкнул и мысленно произнёс: «Ну да…а возможности-то, выходит, так и не представилось…»).

Услышав последний вопрос, Флоренс, лежавшая до этого на спине, повернулась на бок и, подперев голову рукой, внимательно посмотрела на Стюарта.

— Я не могла уехать с ними, — после небольшой паузы, будто соображая, всерьёз ли он это говорит или нет, произнесла она. — Билл предлагал мне, это правда. Но я не могла. Ты разве не понимаешь, почему?

— Ты так верила в то, что я тебя жду?

— Я не верила в это, — Флоренс протянула руку и бережно убрала с его лба несколько волосинок. — Я это знала. И поэтому я не могла уехать с ними.

«Интересно, что же ещё ты обо мне знаешь…» — мелькнул в голове у Стюарта очередной вопрос, который он сейчас ни за что бы не задал находившейся рядом с ним женщине. Вместо этого он также повернулся на бок и впервые за долгое время попытался встретиться с Флоренс глазами. Выдержать её взгляд удалось.

— Ты оказалась права насчёт Вудстока.

— Ты тоже это понял?

— Ну я же не совсем дурак-то…

— А мне хотелось бы ошибаться, — неожиданно произнесла она. — Иногда хочется жить только ради того, чтобы ошибиться в том, что ты знаешь и предполагаешь. Только в этом случае ещё можно не потерять веру. Но Вудстока и вправду больше не будет. Да и не было его после шестьдесят девятого года, были лишь вывески с таким же названием. А мы носили их в своём сердце.

Стюарт слушал её и хотя мысленно соглашался со сказанным, всё равно какой-то частью разума, которая ещё сохраняла способность думать, считал, что Флоренс под словами «мы» подразумевает себя и кого-то другого, но не его. Он никогда не задумывался над тем, что значило слово «Вудсток» для него самого в отрыве от того значения, какое оно имело для остального мира, кроме как обозначение места, где он родился — необычного, в чём-то экзотического, но не более чем. Возможно, оно служило знаком, что его жизнь должна была сложиться как-то по-другому, но он не представлял себе её иной и не видел, чтобы она чем-то принципиально отличалась от жизни той же Флоренс, попавшей в большой город. Видимо, в осознании этой не высказанной вслух трагедии они и расходились.

— Мне непонятно только другое, — продолжала она. — Почему именно Вудсток пытались возродить? Почему не Монтерей, не Техас? Всё опять упирается в коммерцию?

«Потому что мы родились на Вудстоке», — хотел было пошутить Стюарт, но тут же понял, как это было бы неудачно, и промолчал. Вообще ему сейчас лучше всего было молчать, и он это понимал даже не разумом, а интуицией: разговор, кажущийся с виду ни о чём, на самом деле помогал не думать о содеянном.

Флоренс перевернулась на другой бок, свесилась с кровати, немного покопалась в своей сумке и, вытащив оттуда портативный плеер, включила его.

— Когда у меня там было время, — слабо улыбнулась она, — я слушала эту песню. Она напоминала мне о Музыке. О том, какой она должна быть и какой бывает.

В первые несколько секунд Стюарт ничего не слышал. Затем, словно издалека, начали наплывать звуки клавишных, в которые вплетался звук бас-гитары, напоминавший пульс. Чем громче звучали клавишные, тем сильнее бился этот пульс, и Стюарт чуть ли не воочию видел, как бьётся в такт его ударам жилка на шее. Это было похоже на то, как перед путником, долго шедшим по узкой лесной тропинке, постепенно открывается морская даль. Вот где-то на заднем плане вступила гитара, которая на какую-то минуту оттеснила собой клавиши — даль ещё приблизилась; вот в музыку вступили тарелки, а у гитары появилась мягкая уверенная поступь — и в воздухе повеяло морем; вот наконец гитара взяла финальный аккорд, невидимый барабанщик вместе с ним начал сбивку-вступление, и в комнату снова ворвались клавишные, но на сей раз во всей своей полноте и звучности, словно осмелев, и перед путником открылась та самая даль во всю ширину, к которой он так стремился…

Стюарт узнал песню — он не мог её не узнать, — одну из тех, что он слышал в своём детстве. Ещё тогда его завораживала красота и какая-то обречённая грусть музыки, а голос вокалиста казался ему всепонимающим. И хотя он не мог ещё уловить смысла слов в полной мере, ему хотелось слушать песню долго-долго, так что когда она заканчивалась (а четыре минуты пролетали быстро), он перематывал её на начало и слушал снова, пока не надоедало. И в этот раз, слушая привет из детства, которое перестало быть его личным и на какой-то миг объединилось с детством Флоренс, он внезапно понял всё, что ускользало от него в те годы, и даже не успел поразиться тому, как точно слова песни и голос вокалиста попали в его теперешнее состояние. Если бы было возможно, он бы сейчас заплакал, и это было бы совсем не смешно, не стыдно и не позорно даже для стафф-сержанта американской армии, но он не мог плакать… пока не мог.

Когда песня закончилась, Стюарт хотел было попросить Флоренс поставить её заново, но тут же одёрнул себя. Она выключила плеер, встала и, подойдя к окну, отодвинула шторы. Сейчас, стоя к нему спиной и вглядываясь в уличную темноту, Флоренс так напомнила ему ту незнакомку с концерта, что Стюарт не выдержал и отвернулся.

— До Нью-Йорка я поеду сама, — произнесла она не оборачиваясь.

— Я мог бы тебя подвезти, мне несложно, — проговорил он и почувствовал, как фальшиво прозвучало его предложение. Конечно, он мог её подвезти, может даже, к самому её дому или к месту работы, но у него не было никаких душевных сил этого делать. Видимо, Флоренс это поняла.

— Спасибо тебе. — В интонациях сказанного скользнула еле уловимая улыбка сочувствия и признательности. — Это было бы слишком жестоко с моей стороны — просить твоего сопровождения ещё и до Нью-Йорка. Лучше я сама. Автобусы тут наверняка часто ходят, доберусь легко, так что не волнуйся за меня. Но я не забуду твоего предложения. — Она повернулась к Стюарту и внимательно на него посмотрела, затем снова подошла к своей сумке, вытащила оттуда блокнот и ручку и, что-то записав, вырвала листок и протянула его Стюарту. — Это мой адрес и телефон. Позвони мне, как сможешь. В любое время. Если я буду на работе, автоответчик тебе об этом скажет.

Стюарт взял листок и, сложив вчетверо, засунул в карман своей рубашки.

— Только позвони мне, пожалуйста, обязательно, — настойчиво повторила Флоренс. — Слышишь? До того, как ты уедешь в Космет. Я буду ждать звонка.

— Я позвоню, — пообещал Стюарт и снова взглянул на неё.

«Когда буду готов», — мысленно закончил он фразу.