Детство 2

Пятая глава

– Проходьте, сударыня, – Вежливо прислонив два пальца к виску, посторонился немолодой городовой, и снова занял пост в дверях дома Логинова на Тверской, встав с самым суровым видом. Гроза преступников и опора трона!

Девочка лет десяти, поминутно приседая и лепеча что-то оправдательное, приняла у дам по очереди зонты, глядя на них глазами вусмерть перепуганного животного, попавшего в капкан и завидевшего приближающегося охотника.

– Сударыня, – К месту и не к месту лепетала та, приседая в неуклюжем подобии книксена. Нижняя губа её тряслась, а в глазах застыл первобытный ужас и покорность судьбе.

Переглянувшись, женщины не стали донимать ребёнка расспросами и прошли в гостиную, в которой бывали не раз, заказывая себе бельё. Всегда уютная большая комната, в которой суетился любезный хозяин Алексей Фёдорович и его милейшая супруга Вера Михайловна, угождая клиентам, стала серой и неуютной.

Полицейские чины принесли с собой запахи махорки, алкоголя и лука, вмиг пропитавшие скромно, но со вкусом обставленную комнату.

– Сударыни, – Суховато поприветствовал их околоточный, оторвавшись от беседы с одним из полицейских служителей, и целуя руки дамам. Юлии Алексеевне показалось даже, что такой любезный Иван Порфирьевич не рад их видеть, и будто даже тяготиться их присутствием. Впрочем, так наверное и было.

Попечительский комитет при полиции, составленный по решительному настоянию общественности неравнодушными гражданами для случаев подобного рода, воспринимался полицией с изрядной толикой досадливого раздражения. Слишком уж своевольны! Никакого понимания субординации и чувства момента!

– Извольте, – Иван Порфирьевич пригласил дам усесться на диван, и продолжил:

– Одна из учениц в заведении Алексея Фёдоровича Фельдмана вздумала покончить с собой, выпив жавель[6], использующийся для стирки.

– Прачечная на заднем дворе, – Пришлось пояснить околоточному, – принадлежит тому же Фельдману.

– Какой ужас! – Впечатлительная Лидия Михайловна замахала перед собой изящной пухлой ладошкой. В такт движениям заколыхались перья на модной шляпке, – Бедное дитя! Надеюсь, с ней всё порядке?

– Жива, – Суховато ответил Иван Порфирьевич, – но выяснились новые обстоятельства. Со слов несостоявшейся самоубийцы, пойти на такой шаг её заставило изнасилование владельцем заведения.

Лидия Михайловна ещё сильней замахала ладошками и сделал обморочное лицо. Но Юлия Алексеевна и Гертруда Антоновна старательно не заметили страданий товарки, и вместо того, чтобы утешать тонкую и чувствительную натуру, насели на околоточного.

– …акушерка подтвердила, что эта ученица уже не девственница, и тогда Вера Михайловна, пользуясь отсутствием мужа, велела той проверить девственность прочих учениц. Как выяснилось, все ученицы старше девяти лет были лишены девственности[7]. По их словам – непосредственно хозяином.

Такие подробности заставили сцепить зубы даже Юлию Алексеевну с Гертрудой Антоновной, но перебивать околоточного они не стали, лишь изредка задавая наводящие вопросы.

– Можно, – Гертруда Антоновна огляделась по сторонам, – задать несколько вопросов акушерке?

– Она будет вызвана на допрос в полицейский участок несколько позже, – Вильнул Иван Порфирьевич.

– Вы её отпустили? – Подхватилась Юлия Алексеевна.

– Никак нет-с! Участие в этом деле акушерки всплыло случайно, – Околоточный выглядел так, будто у него разом разболелись все зубы.

– То есть она даже не стала доносить в полицию? – Не унималась учительница, – Столь вопиющий случай?!

– Помилуйте, что ж тут вопиющего!? – Вспылил Иван Порфирьевич и плотно замкнул рот, понимая, что сказал лишнего. Дальше он говорил неохотно и почти односложно, обдумывая каждое слово, которые приходилось вытягивать едва ли не клещами.

Он явно мечтал, чтобы навязанные ему дамы из попечительского комитета провалились в преисподнюю, но дамы оказались упорными, как породистые английские бульдоги. Единственное, Иван Порфирьевич смог сделать допросы максимально быстрыми и упрощёнными, намереваясь как следует поработать со свидетелями и потерпевшими уже в полицейском участке, без посторонних глаз и ушей.

– …так ето, – Дворник отчаянно косил глазами то наседавших дам, то на начальство, не зная толком, что же ему говорить, и когда эту говорильню прекращать, – бывалоча, што и на мороз. Ну, в платьях, а в чём же ишо? Провинились если за што, так и получай! Как же без наказаний-то учить?

– Розги? – Кучер вполне словоохотлив, – Как же, пучками возил, кажный день почитай! Бывалоча, што и не хватало!

– …Били? Что ж не бить! – Допрашиваемая ученица, девочка лет двенадцати, испуганным зверьком водила по сторонам головой и отчаянно косила глазами. Не заметив хозяина и хозяйку, успокоилась немного, и стала отвечать.

– …да оба! Когда хозяин, а когда и хозяйка! Розгами секли, а когда не хватало, то Алексей Фёдорович метлу мог у дворника взять, и оттудова уже прутья повыдирать.

– А кулаками? – Юлия Алексеевна не отводила глаз от девочки, пытаясь поймать взгляд.

– По-всякому! Кулаками, ладонями, ногами, за волосья тягать! Вот! – Девочка наклонила голову и раздвинула волосы на затылке, показывая запекшуюся кровь, – Вчера только Вера Михайловна тягала!

– А насилие? – Вмешалась Гертруда Антоновна.

– Дамы, – Попытался остановить их околоточный, – девочка сейчас возбуждена и может наговорить всякой ерунды, о которой потом пожалеет!

– Насилие было?

– Ну как насилие? – Философски ответила девочка, – Сперва да. А потом так… заведёт в чулан, подол задерёт, да и знай себе охаживает.

– По согласию?

– Как же не соглашаться-то? Хозяин! Не согласишься коли, так и получишь тумаков, а потом всё тож самое, только хуже. А так руками в стену упрусь, да и покряхтываю. Больно конечно… но так-то по согласию, ты поди не согласись!

– Оговорили, – Спокойно повторил околоточный, когда через пару дней дамы из комитета обратились к нему, – так вот!

Видя, что женщины возмущены до глубины души, Иван Порфирьевич встал.

– Голубушки! Да что ж вы на меня накинулись! Проедем в больницу, поговорим с пострадавшей.

– Так… оговорила! – Безучастно твердила несостоявшаяся самоубийца, лёжа на больничной койке, – Скучно стало!

– Я испорченная с самого детства, потому и оговорила. Девственности? Бродягу алко… алкоголичного на улице подцепила, да и порвалась. И потом тоже – когда за леденечик, а когда и от… – Глаза её на миг вильнули куда-то в сторону, – чрез… чрезмерной нимфомании.

Вглядываясь напряжённо в потухшие глаза девочки, учительница случайно увидела в отражении оконного стекла фигура околоточного кивающего в такт словам.

– Вот видите? – Иван Порфирьевич по окончанию беседы, совершенно не удовлетворившей женщин, развёл руками, делая вид сочувствующий и немного укоризненный, – Разумеется, дыма вовсе без огня не бывает! Розги им достаются, да и в платьях на мороз могут выскочить сгоряча, если поленятся верхнюю одежду накинуть. А волосы выдернутые, так это скорее результат ссор между самими девочками!

– Поверьте моему опыту! – Околоточный, провожая дам к выходу, пытался убедить их, но те не слушали, ускорив шаги.

– Супруги! Супруги повздорили, да и наговорили друг на друга лишнего, как это и бывает нередко! И девочек…

– И-эх! – Иван Порфирьевич со злостью глянул вслед отъезжающему извозчику, – Либеральная общественность, туды её в качель!

Вытащив было портсигар, спрятал его обратно, с тоской предвкушая объяснения с начальством. Деньги от Фельдмана он не брал – ни «за сокрытие», ни «вообще», здесь он чист!

А вот супруге придётся искать другую белошвейную мастерскую – чтоб за символическую плату обшивали. И скандал на участке, опять же! Везде тоже самое, но не везде эта чортова общественность имеется. А ты не попадайся!

– И-эх! Либералы чортовы! Погубят страну!

– А ты когда увидишь, где тут у нас деньги лежат, мне покажешь? – Поинтересовалась Фирка, пока мы шли в город с самого утра, потому как для моря мы всё-таки облезли.

Я только хмыкнул многозначительно, да отмолчался. Потому как одно дело красивость сказать, а в жизни вот всё как-то не так выходит. Не рассказывать же ей об институтской афере, в самом-то деле? Баба ведь, хоть маленькая! У тех тайны, особенно чужие, на языке не держатся. Все договорённости тогда побоку!

В город мы поначалу собирались только втроём, потому как браты у Фирки маленькие, а тот самый волосатый Мендель ничем, кроме етой самой волосатости, и неинтересен. Не сошлись как-то. Такой себе ниочёмка мамин, да ещё и обидевшийся на нас за книжки.

– Фира! – Махая издали, нагнал нас вскоре какой-то улыбчивый парнишка чуток постарше меня, в пристяжке с двумя крепышами, по виду етаких начинающих биндюжников, никак не меньше, чем по пятнадцать годков, – ты в город?

– Иосиф? – Удивилась та, – В город. Давно не виделись, как твой папеле?

– Спасибо, за ним всё хорошо, – Разулыбался тот, – мамеле тоже горем за таким сыном не убита. Знакомцы твои?

– Ну…

– Шломо. Вроде как, – Представился я, выходя вперёд, – а ето Рувим.

– Вот те крест который, да?! Ёся! Просто Ёся, без вроде! – Пожал мне тот руку, – А те два бугая, шо за мной, это Самуил и Товия.

– А кто из кто?

– А никакой разницы! – Засмеялся Ёся, подмигивая насупившемуся было Чижу.

– Такие себе два молодца, одинаковых с яйца! – Вырвалося у меня, но ни Ёся, ни бугаи не обиделись, только посмеявшись.

– Таки близнецы, – Басом, как из пустой бочки, протянул один из них, осторожно пожимая мою руку корявой грабкой, мало чем отличимой от неструганой деревяхи, – Дядя Фима зашёл за нами Ёсика, а мы уже за вами. Проводить и присмотреть, потому што гостеприимство!

Санька озадачился было, но я потихонечку пояснил ему про охрану, и дружок успокоился, явственно выдохнув. Потому как драк мы хоть и не боимся, но самим нарываться не с руки, особенно в чужом городе.

С етими бугаями хотя бы шпанюки местные сразу кидаться не станут, а подойдут на поговорить. А то мало ли, может остались особенно тупые, до которых ещё не довели новую политику.

Мы пока по Молдаванке шли, так постоянно кто-то из парней отделялся, и к местным етак вразвалочку. Постоят, поговорят так недолго, и снова за нами. Разъясняли за нас, значица.

Через Балковскую улицу вышли на сад Дюка, и ничево так! В Москве-то оно не хуже, но там очень уж на «чистую» и «нечистую» публику делят, и отчево я был в парках московских столько, што по пальцам пересчитать можно. Аккурат в те дни только, когда праздники великие, и до гуляний в парках всякий люд допускался, кроме разве что вовсе уж нищеты. Ну то есть не только хитровцев, но вообще трущобников всяких и прочей бедноты, у которых выходного платья нет.

Фира по сторонам покосилась, а потом свою руку через мою продела. Стыдно почему-то стало, и приятно одновременно. С барышней гуляю! Барышня из Фиры так себе – што по возрасту, што по повадкам, зато красивая!

Гуляем так, и мысли текут ниочёмные. Просто хорошо! Санька потихонечку разговорился с идишами, да и приотстали они.

А потом у меня ноги сами будто – раз! И встали. И к павильону понесли. Такой себе у пруда, открытый, с прилавком на улицу.

– Будем посмотреть, или как? – Ехидничает слегонца приказчик за прилавком, и руки так разводит, вроде как товар охватывает. А товар такой, музыкальный весь! Гитары, гармошки губные, тетрадки с нотами.

– Пойдём отсюда, – Говорит тихонечко Фира, и за рукав тянет, – дорого здесь очень, в городе дешевле почти всё.

А я как заворожённый, да к гитаре.

– Можно?

– Вам посмотреть или сразу завернуть?

Понимает, стервь, што денег у меня если и есть, то на булку хлеба.

– Штобы да, так нет! Дайте сперва пощупать инструмент руками, чем сразу спрашивать за деньги!

Вот ей-ей, хотелось ему гадость в лицо мне сказать, но тут парни подошли, и приказчик заткнулся на вздохе. Дал мне гитару в руки, а морда самово кислая такая, што ясно – отойдём чуть, так он ввернутую взад гитару будет нарочито тряпочкой елозить.

Взял я инструмент в руки, да привычно так! Руками по струнам, настроил под себя, и взад вернул. С трудом! Потом мелочью в кармане звякнул, а у меня всево полтинник там от всего былово богачества, ну и оклемался.

Отошёл в сторонку, да и стою, мелочью позвякиваю. Фира рядышком, по руке гладит. Молча!

Я снова руку крендельком свернул, да и пошли дальше по парку гулять. Недолго гуляли, пока на шахматистов не наткнулись. Такие себе умственные мужчины за столиками, а то и просто на лавочках.

Постоял у одного, у другого, а потом часы песочные заприметил, и думаю – ага! Прошёлся да приглядел, где на тридцать секунд часы стоят, да и туда.

Походил, к партиям присмотрелся, к людям. Такие нужны, штоб время провести пришли, да не слишком надменные. Нашёл такого дяденьку, по виду из рантье небогатых, ну или шулеров средней руки, если говорить за Одессу. Здесь не вдруг и поймёшь, кто есть кто, да и не вдруг тоже.

Сидит на лавочке, скучает, сам с собой играет. Не так штобы молодой, и волосы такие чёрные, што сразу видно – красится! Седину закрашивает, значица.

Я остановился рядышком, да гривенник подбросил.

– Блиц?

– Имеете на взять перекинуть[8]? – И взгляд такой саркастический.

– На заработать имею, – Киваю и сажусь напротив, – мне до вечера ещё гитару насобирать надо, хочется потому как.

– Уважаю здоровую наглость, – Хрюкнул смешливо дяденька, да и начал расставлять фигуры, – но не обещаю ублажить ваши воспалённые хотения.

– Тридцать секунд по лондонским правилам[9] или как?

– Или как, это как?! – Засмеялся дяденька, – Давай по лондонским.

– Шломо, – Представляюсь я.

– Н-да? Скорее Иван, ну да твоё дело. Агафоник Юльевич. Ну-с…

…он сделал первый ход.

– …однако, – Озадаченно сказал он, теребя подкрашенный чёрный ус, – Однако! Повторим?

– За ваши деньги почему бы и не да?