Дева и цыган

2

Каково жить под властной, окостенелой бабушкиной десницей, девочки поняли в полной мере лишь после гимназии, вернувшись домой. Люсиль в ту пору шел двадцать первый год, Иветте минуло девятнадцать. Учились они в гимназии, пользовавшейся хорошей репутацией. Выпускной год провели в Лозанне. Выросли девушки самыми заурядными: долговязые, румяные, подвижные, впечатлительные; волосы стригли коротко, «под мальчика», и держались тоже по-мальчишески — нарочито небрежно и дерзко.

— В Пэплуике тоска зеленая, — заметила Иветта еще на борту пароходика, пересекавшего Ла-Манш. Все ближе надвигались тоскливо-серые скалы Дувра. — Оттого, что там совсем нет мужчин. Завел бы себе папа парочку симпатичных приятелей, что ли! Ведь дядю Фреда и минуты не вынести!

— Кто знает, что нас ждет, — ответила более рассудительная Люсиль.

— А то ты не знаешь! — фыркнула Иветта. — По воскресеньям — церковный хор. Терпеть не могу смешанные хоры, мужчины поют восхитительно, а женщины только все портят. Еще будем читать псалмы да толковать Библию в воскресной школе. Еще вступим в клуб «Девушки-квакеры», будем ходить в гости, и всякие «божьи одуванчики» замучают расспросами о бабушке. И ни одного настоящего мужчины на всю округу!

— Ну уж не знаю, что тебе нужно! А о братьях Фрамли забыла? Да и Джерри по тебе сохнет!

— Терпеть не могу мужчин, которые по мне сохнут! — Иветта капризно дернула носиком. — С ними от тоски помрешь! Привяжутся — не отстанут!

— Что ж тебе тогда нужно? По ней сохнут — ей не нравится. По-моему, лучше ничего не придумать! Пускай себе ухаживают, им же приятно, а ты знаешь, что все равно замуж за них не идти!

— А я хочу замуж! — воскликнула Иветта.

— Тогда тем более. Пусть ходят за тобой, пока не выберешь более или менее подходящего жениха.

— Я так ни за что не смогу. От всех этих воздыхателей меня просто мутит! Тоска смертная! Ужас, да и только!

— И мне тошно, когда они чересчур навязываются. Но если им не потакать, то они вполне сносны.

— Вот бы влюбиться без памяти!

— Как раз в твоем духе! Но это не для меня! По-моему, влюбляться — ужасно! Вот влюбишься, может, согласишься. А пока поживем, осмотримся, а то ведь и сами не знаем, чего хотим.

— Неужто тебе не противно возвращаться в Пэплуик? — ахнула Иветта и снова дернула носиком.

— Да нет, не особенно. Придется, конечно, поскучать. Жаль, у папы нет машины. Видно, без наших допотопных велосипедов не обойтись. Плохо разве прокатиться по холмам до болот в Тэнси?

— Еще бы! Только пока со своим драндулетом по холмам лазаешь — сдохнешь!

Все ближе серые скалы. День хоть и летний, но хмурый. Девушки надели пальто, подняли меховые воротники, до глаз надвинули маленькие изящные шляпки. Высокие, стройные, румяные, простодушные, взгляд самонадеян и по-школярски ершист — безошибочно в них угадывались англичанки. На первый взгляд такие свободные, а приглядеться — рабыни собственной робости и сомнений. На первый взгляд вызывающе независимые, а приглядеться — опутанные условностями, и заперты их девичьи души от всех и вся. Кажется: вот отчаливают от берега и бесстрашно выходят в открытое море жизни две отважные души. Ан нет! Носит от причала к причалу две жалкие посудинки без руля и ветрил.

Войдя в настоятельский особняк, они похолодели от ужаса. До чего ж он безобразен, едва ли не убог! Никогда не отвечал обывательским меркам «семейного очага», но сейчас от него веяло не уютом, а затхлой сыростью. Все в стылом каменном доме почему-то показалось девушкам грязным. Видавшая виды, почерневшая мебель, серые, словно несвежие, салфетки и постельное белье. Несвежей, почти тошнотворной казалась даже еда, и запах ее и вкус отвращали поживших за границей девушек: будь то жаркое с кислой капустой или холодная баранина с картофельным пюре, разносолы или всенепременнейший пудинг.

Бабушка любила «побаловаться свининкой», ей также особо готовили бульон с гренками, а на десерт — заварной крем. Постноликая тетя Цецилия вообще почти ничего не ела. На столе перед ней всякий раз стояла тарелка с одинокой вареной картофелиной. Мяса она не ела совсем. Так и сидела за обедом — угрюмая, задумчивая, — а бабушка проворно уписывала одно блюдо за другим, то и дело роняя или проливая что-нибудь на выпирающий живот. Еда в доме отбивала всякий аппетит. Да и могло ли быть иначе: тетя Цецилия ненавидела как еду, так и застолье, больше трех месяцев со служанками не уживалась. Каждая трапеза обращалась для девушек в пытку. Люсиль переносила все стойко, а у Иветты от отвращения подергивался капризный носик. Один лишь седовласый настоятель невозмутимо вытирал салфеткой длинные, тоже седеющие усы и отпускал шутки. Он погрузнел стал тяжел на подъем, вместо того чтобы пойти погулять, размяться, день-деньской просиживал в кабинете. Однако за столом, под крылышком матушки, оживал и беспрестанно шутил, колко и ядовито.

Окрестности — крутобокие холмы и узкие лощины — были мрачны и унылы, но таилась в них какая-то могучая стать. А в двадцати милях к северу уже начинались заводы. Однако деревушку Пэплуик можно было считать уединенной, даже затерянной. Жили там люди суровые и неколебимые, точно холмы окрест. И была в их каменно-прочном укладе некая высокая и строгая прелесть.

Девушки еще помнили этот уклад, и теперь приходилось к нему возвращаться: петь в церковном хоре, помогать в приходских делах. Но воскресной школе Иветта воспротивилась, равно как и клубу «девушек на выданье», и квакерскому клубу — то есть всему, чем ведали убежденные старые девы да закосневшие старики маразматики. Она и в церкви старалась бывать пореже, и из дома убегала при первой возможности. Чаще всего она находила пристанище в большой, веселой и безалаберной семье Фрамли — жили они на Мызе. А то пригласит кто к обеду или позовет кто из женщин с бедной улицы — Иветта не отказывалась. Так занятно потолковать с их братьями или мужьями. И в простонародье случаются грубо-красивые лица. Хотя, конечно, жизнь у них совсем-совсем иная.

Так проходил месяц за месяцем. Джерри Сомеркот по-прежнему души не чаял в Иветте. Ухаживали за ней и другие: сыновья фермеров да мельников. Вроде бы развеселые времена настали для нее — что ни день, то танцы или вечеринка, приятели на машинах возили ее в город, там в самой большой гостинице устраивались балы, недавно открыли и роскошный танцевальный зал.

Но всегда и повсюду словно колдовские чары мешали Иветте веселиться всласть. Глубоко в душе накипала нестерпимая злоба, ничем не оправданная и несправедливая. Иветта сама себе не рада бывала в такие минуты, и от этого становилось еще горше. Так и не поняла она, откуда бралась эта злоба.

Дома она давала себе волю и позволяла неслыханные дерзости с тетей Цецилией; несносный характер Иветты стал в доме притчей во языцех.

Более рассудительная Люсиль устроилась в городе на работу секретаршей — она умела стенографировать и бегло говорила по-французски, что и требовалось ее хозяину. Каждое утро она ехала в город тем же поездом, что и дядя Фред, и каждый вечер возвращалась домой. До станции всегда добирались порознь: и в вёдро, и в непогодь Люсиль — на велосипеде, дядя Фред — пешком.

Обе девушки не сомневались, что без веселых компаний они зачахнут, и потому люто ненавидели свой дом — разве у них друзей примешь? На первом этаже всего три комнаты — мрачная столовая, кабинет настоятеля, большая, неприглядная (однако считавшаяся уютной) общая комната, она же гостиная, — да кухня, где, к своему неудовольствию, ютились две служанки. В столовой топили газом, а настоящий камин разжигали лишь в гостиной. Да и то потому, что там любила восседать Матушка.

В гостиной собиралась вся семья. Вечером после ужина настоятель и дядя Фред неизменно развлекали бабушку кроссвордами.

— Ну как, Матушка, вы готовы? Первая буква «н», шестая — «у».

— Как-как? Первая «м», шестая «у»? — Бабушка была туговата на на ухо.

— Да нет, Матушка. Не «м», а «н»! А шестая «у». Таиландский чиновник.

— Поняла. Первая «н», шестая «у», голландский чиновник.

— Таиландский! Таи-ланд!

— Как-как?

— Таиландский!

— Ах, таиландский! Как же у них зовутся чиновники? — глубокомысленно вопрошала старуха, сложив руки па круглом животе.

Сыновья предлагали свои догадки, на что Матушка неизменно откликалась: «Как-как?» Настоятель поразительно ловко решал кроссворды, а дядя Фред знал много научных слов.

— Да, крепкий орешек попался! — заключала старуха, когда сыновья заходили в тупик.

Люсиль тем временем сидела в уголке и, закрыв руками уши, делала вид, что поглощена чтением. Иветта с ожесточением рисовала и нарочито громко напевала, дополняя говорливое семейное трио. Тетя Цецилия беспрестанно жевала одну шоколадную конфету за другой. Если бы не шоколад, тетя давно бы отдала Богу душу. Сидела она поодаль; сунув в рот очередную конфету, вновь принялась читать приходский журнал. Но вот подняла голову — пора нести бабушкино лекарство.

Едва она скрылась за дверью, Иветта резко встала и сердито распахнула окно. Никогда комнату не проветривают, все пропахло бабушкиными каплями, всюду ее запах. А у старухи, обычно тугой на ухо, в самый неподходящий момент вдруг прорезался острый слух.

— Ты, Иветта, никак окно открыла? Не забывай, что в комнате есть люди и постарше тебя.

— Так душно же! А потом — на холод! Оттого чихаем да кашляем, что в духоте сидим!

— Комната просторная, воздуха достаточно, и камин хорошо греет. — Тем не менее старуха зябко поежилась. — А при таком сквозняке мы все на тот свет отправимся.

— Какой сквозняк! — еще пуще закричала Иветта. — Глоток свежего воздуха!

Старуха снова поежилась.

— Ничего себе глоток!

Не говоря ни слова, настоятель решительно подошел кокну и захлопнул его. На дочь даже и не взглянул. Обычно он ей не перечил, но в конце концов и она должна знать меру.

Дьявольски замысловатые кроссворды решали, пока бабушка не принимала капли и не отправлялась спать. Члены семьи желали друг другу покойной ночи. Церемония эта проходила так: все вставали, девушки подходили к полуслепой старухе, и та их целовала, настоятель подавал ей руку, и все выходили. Замыкала шествие тетя Цецилия со свечой в руке.

Ложилась спать бабушка в девять часов, хотя в ее возрасте можно было бы и раньше. Но заснуть ей никак не удавалось. Приходила тетя Цецилия.

— Понимаешь, — сказала ей как-то старуха, — я не привыкла спать одна. Пятьдесят четыре года я спала бок о бок с батюшкой, и каждую ночь мне было покойно — я чувствовала его рядом. Не стало его, и я старалась приучиться спать одна. Но только закрою глаза, сердце как заколотится, как затрепещет — вот-вот выпрыгнет. Ты, конечно, вольна думать все, что угодно, но, поверь, спать одной после пятидесяти четырех лет идеальной супружеской жизни страшно! Я не просила Господа, чтобы он призвал меня раньше, каково б тогда батюшке было остаться одному, он бы не вынес!

И тетя Цецилия стала спать вместе с бабушкой. До чего ж ей было мерзко! По ее словам, ночами она вообще не смыкала глаз. Прибавилось седины у нее в волосах, поубавилось внимания к кухне — готовить стали еще хуже, пошатнулось здоровье — тете пришлось делать операцию.

Одной Матушке все нипочем: вставала она к полудню, спускалась к позднему завтраку, воцарялась за столом, вывалив большой живот. В красном обрюзгшем лице угадывалась некая пугающая величавость — крутой лоб, пронзительные, хотя и невидящие голубые глаза, вислые щеки. Скудные седины едва прикрывали до неприличия голый череп. Это не мешало настоятелю отпускать шутки в бабушкин адрес. Та делала вид, что сердится, хотя ничто не в силах было поколебать ее самодовольство: после завтрака она, нимало не смущаясь, громко рыгала, поглаживая рукой по необъятной своей груди. Больше всего старуха досаждала девушкам, когда их навещали знакомые. Словно жуткое языческое божество, облеченное в дряхлую плоть, восседала она на своем троне, посягая на всеобщее внимание. Поболтать с друзьями девушки могли только в гостиной, где, кроме Матушки, всегда находился злой и ехидный ее страж — тетя Цецилия. Поначалу каждого гостя следовало представить старухе: она изображала радушную хозяйку. Ах, как она любит общество! Каждого спросит, как зовут, из каких мест, чем занимается. И, только дотошно выпытав все подробности, заводила беседу.

Девушек безмерно злило, когда гости восхищались бабушкой:

— Да она просто чудо! Ей почти девяносто, а как живо она всем интересуется.

— Особенно чужой личной жизнью, — не упускала случая съязвить Иветта.

И сразу же ей делалось стыдно. Ведь и впрямь чудо — дожить почти до девяноста лет и сохранить ясную голову. И потом: бабушка никому не причиняет зла. Просто она стала для всех обузой. Разве не подло ненавидеть ее только за то, что она старая и всем мешает?!

Иветта сразу делалась смирной и послушной. Бабушка с упоением вспоминала свои девичьи годы, прошедшие в маленьком провинциальном городке. Говорила она без умолку, ах, как всем было интересно!

И впрямь чудо-старушка!

В тот вечер пришли Лотти, Элла и Боб Фрамли, а с ними Лео О'Скопилли.

— Добро пожаловать!

И все четверо один за другим проследовали в гостиную. Там у камина уже сидела бабушка в белом чепце.

— Бабушка, познакомьтесь, это — господин О'Скопилли.

— Как-как? Простите, я немного глуховата.

Старуха протянула смущенному молодому человеку руку и вперилась в него невидящими глазами.

— Сдается мне, вы не из нашего прихода, — заметила она.

— Нет, я из Диннингтона, — прокричал Лео.

— Завтpa мы собираемся на пикник к мысу Бонсалл. У Лео машина. Как-нибудь все втиснемся, — вполголоса сказала Элла.

— К мысу Бонсалл? — встрепенулась бабушка.

— Да!

Все примолкли.

— Вы, кажется, упомянули, что едете на машине?

— Да, у господина О'Скопилли своя машина.

— Надеюсь, он опытный водитель. Дорога очень опасна.

— Он очень опытный водитель. Не очень опытный, говорите?

— Очень, очень опытный!

— Раз вы едете на мыс Бонсалл, я, пожалуй, пошлю с вами письмо для леди Чванинг.

В разговоре при гостях бабушка всякий раз упоминала эту злополучную леди Чванинг.

— Мы поедем другой дорогой! — не выдержав, крикнула Иветта.

— Какой же? Вам нужно ехать через Хинор.

Молодые люди сидели словно чучела — как потом сказал Боб, — уставились на старуху и лишь смущенно ерзали.

Вошла тетя Цецилия, следом служанка с чаем и сластями: непременным и нескончаемым (купленным давным-давно) бисквитом и блюдом со свежими пирожными. Никак тетя специально посылала за ними к булочнику.

— Матушка, чай подали!

Вцепившись в ручки кресла, старуха грузно поднялась. Все почтительно встали, ожидая, пока бабушка, опершись на руку тети Цецилии, прошествует к своему месту за столом.

В разгар чаепития из города с работы вернулась Лю­силь. Измученная, с черными кругами под глазами. Уви­дев гостей, она даже вскрикнула от радости.

Когда оживление за столом угасло, вновь наступила неловкая пауза. Бабушка спросила:

— Мне кажется, Люсиль, прежде я не слышала от тебя о господине О'Скопилли?

— Не помню, — бросила та.

— Право же, ты мне о нем не говорила. Фамилию эту я слышу впервые.

Тем временем Иветта беспечною рукой взяла с по­чти опустевшего блюда второе пирожное. Тетю Цеци­лию это взбесило: какая бестактность, какое неуваже­ние к гостям! И зеленым пламенем заполыхала в душе злоба. Тетя взяла со своей тарелочки пирожное, кото­рым собиралась было полакомиться сама, и с ядовито-приторной вежливостью протянула его Иветте.

— Не съешь ли заодно и мое?

— Спасибо! — рассеянно бросила раздосадованная девушка и все с тем же напускным безразличием надку­сила тетино пирожное. Но тут же, будто спохватившись, добавила: — А вам и вправду не хочется?

Теперь у нее на тарелочке красовались два пирожных. Люсиль побледнела как смерть и склонилась над чаш­кой. Тетя же позеленела от злобы, но внешне являла пол­ное смирение. И в разгар этого предгрозового затишья грузно восседавшая на своем троне бабушка, не чуя об­щего настроения, изрекла:

— Коли завтра ты, Люсиль, едешь на машине к мысу Бонсалл, захвати от меня письмецо к леди Чванинг.

Люсиль лишь вздохнула и искоса укоризненно взгля­нула на слепую старуху. Леди Чванинг — глава семейства, жившего на мысе Короля Карла, — всякий раз упоминалась бабушкой в угоду гостям.

— Хорошо, непременно передам.

— На прошлой неделе она мне так услужила — прислала со своим шофером сборник кроссвордов.

— Но ведь вы ее уже поблагодарили! — воскликнула Иветта.

— Я бы хотела послать ей записку.

— Так можно почтой! — не выдержала и Люсиль.

— Нет, нет, я хочу передать ее с тобой. В прошлый раз леди Чванинг навещала меня и…

Словно стая глупых мальков, пораскрывали рты молодые гости, а бабушка все говорила и говорила о леди Чванинг. Тетя Цецилия сидела молча. Девушки знали наверное: ее сводит с ума, лишает чувств и сил недавняя стычка. А может, бедняжка молилась.

К великому облегчению девушек, гости скоро ушли. Как намучились сестры за этот вечер. Тогда-то и приметила Иветта в старухе, на первый взгляд казавшейся воплощением материнства, жесткую и неуемную волю к власти. Бабушка глубоко вдавилась большим своим телом в кресло; красное одутловатое лицо, испещренное старческими крапинами, неподвижно; кажется, бабушка дремлет, но запечатлелось на бесстрастном, словно маска, лице что-то непоколебимое и беспощадное. Даже в покое проявлялась ее чудовищная деспотичность. Откроет бабушка глаза, пожует губами и начнет выспрашивать все до мелочей о Лeo О'Скопилли. Пока же она в полузабытьи, в старушечьих грезах. Но вот она заговорит, пробудится ее мысль, ненасытное любопытство к чужой жизни, и посыплются нескончаемые вопросы. Иветте вспоминалась старая жаба: та сидела на летке улья, и, как только появлялась пчела, жаба с непостижимой быстротой заглатывала ее. Иветта как зачарованная смотрела на жабу. Неужто весь пчелиный рой окажется в этом кожистом чреве, похожем на тугой кошелек? И так из года в год пожирала гадина одно поколение пчел за другим, и не суждено им было расправить крылышки и познать прелесть весны. Иветта позвала садовника, тот прибежал, разъярился и убил жабу камнем.

— Ишь, тварь поганая, полакомиться захотелось? Этак ты нас и вовсе без пчел оставишь!