Девушки без имени

24 Эффи

Меня выпустили из лазарета в мой четырнадцатый день рождения. Праздновали Новый год, и девушки готовили музыкальное представление. Зимний свет еле проникал сквозь грязные окна комнаты над часовней. Сестра Агнес и сестра Мария разгоняли девушек по местам, всплескивая руками и квохча, как испуганные куры.

Они косились на меня, шепчась и подталкивая друг друга. Я спокойно села на стул в заднем ряду и стала оглядываться в поисках Мэйбл. Не найдя ее, я принялась выглядывать среди младших Доротею, но ее тоже не увидела. Незнакомая девочка села за пианино и с усталым отвращением провела пальцами по пыльной крышке. Раздались смешки. Сестра Гертруда резко прикрикнула на нее, девочка сжала губы, изображая подчинение, и подняла крышку.

Когда ее пальцы побежали по клавишам, меня поразил приступ тоски по дому. Она исполняла «Годы странствий» Листа, пьесу, которую я играла Луэлле, пока та разучивала свои арабески. Звучала музыка, и я вспоминала изящные руки сестры и ее мягкие шаги. Это внезапное воспоминание вызвало слезы. Я сжала зубы, вытерла глаза и заставила себя думать о жестком поле и о боли в груди. Моя тоска казалась ерундой по сравнению с болью, которую пережило мое тело.

Пьеса подошла к концу, раздались аплодисменты, и девочка сделала шутливый реверанс. Были и другие номера: пели дуэтом и соло, бренчали на пианино, вызывая то радость, то шиканье. Девушки явно утомились. Когда все закончилось, вынесли желтый торт с белой глазурью — подарок от Общества помощи. Ела я неохотно — желудок теперь наполнялся очень быстро. Я успела откусить всего несколько кусочков, когда почувствовала руку на своем плече и подняла взгляд. Лишенное возраста белое лицо сестры Гертруды дрогнуло в улыбке.

— Я рада, что ты снова с нами, — сказала она, и глаза ее превратились в осколки обманчиво спокойного неба. — Господь Всемогущий, владыка всего сущего, могуществу которого никто не в силах противиться, в чьих силах карать грешников и прощать тех, кто поистине раскаялся… — Она отпустила меня. — Господь дал тебе второй шанс. Я верю, что ты используешь его с умом. Доедай. — Она с материнским видом кивнула в сторону моей тарелки и подождала, пока я возьму вилку.

Во мне поднялся гнев — чистый, жаркий и утоляющий. Я воткнула вилку в торт и взглянула на руки сестры Гертруды, ища на них следы моего укуса. К сожалению, руки были такими же гладкими, как и ее лицо. Кого же я укусила?

— А где Доротея? — спросила я, не задав вопроса о Мэйбл.

— Ее забрал отец, — с удовольствием ответила сестра Гертруда, будто подчеркивая, что меня-то никто не забрал. — Как доешь, немедленно иди в дортуар, — добавила она и удалилась, покачивая подолом хабита, как кошка — хвостом.

Я подавила улыбку. Кусочки приторного торта прилипали к нёбу. Отец Доротеи забрал ее — вот и счастливый конец.

Я вертела в голове эту картинку, пока доедала торт и забиралась в постель. Я радовалась отсутствию Доротеи в соседней комнате, хотя явно скучала по ней.

Сестры решили, что я достаточно окрепла для сортировки белья, и на следующий день я вернулась на прежнее рабочее место в прачечной. Я ожидала каменных лиц и тишины, но стоило сестре Агнес закрыть за собой дверь, как девушки столпились вокруг, забрасывая меня вопросами. Из какого окна я выпрыгнула? До какого места добралась? Видела ли, как упала Эдна? Много ли было крови? Добрались ли до меня собаки? Правда ли, что мне вырвали кусок ноги? А можно посмотреть?

Я не привыкла к такому вниманию, поэтому сжалась и опустила глаза. «Да ладно, — закричали они, — ты нас своим скромным видом не обманешь». Посыпались новые вопросы, а потом кто-то крикнул:

— Оставьте ее в покое!

Мэйбл стояла у котла с кипящей водой. Она казалась очень худой, точеное лицо осунулось, виски покрывал пот, мышцы шеи напряглись. Волосы у нее отросли, торчали желтым частоколом надо лбом и топорщились над ушами. Даже с такого расстояния смотреть в ее синие глаза было неприятно. Она не отрывала от меня взгляда, а сама продолжала скрести белье. Моя популярность была тут же забыта, и девушки с тихим ропотом вернулись к работе.

Если она собиралась попросить прощения, я не готова была к этому. В яме я поняла, что гнев лучше отчаяния.

Следующие несколько месяцев моя злость постоянно подогревалась и с каждым днем становилась немного жарче. Я никогда не забывала, как бежали от меня Мэйбл и Эдна, помнила, как отец спускался по лестнице с Инес и как мы с Луэллой поссорились в тот день, когда она ушла без меня к цыганам. Я выбирала самые болезненные воспоминания. Мама велела мне надевать перчатки, чтобы скрыть мои уродливые пальцы. Луэлла говорила, что завидует моим «синим» приступам, отдавая должное чему-то, что делало меня слабой, а ее — сильной.

По обрывкам сплетен я узнала, что Эдна якобы погибла, спрыгнув со стены и упав на острые камни на берегу Гудзона.

— Сломала девятнадцать костей! — воскликнула одна из девушек. — Полиция нашла ее только утром и отвезла в больницу Вашингтон-Хайтс, но она не дожила и до ночи.

Другая девушка, по имени Тилли, которая теперь спала на соседней кровати, рассказала, что Эдна лежала на камнях три дня, живая, пока ее не нашли.

Кто-то утверждал, что ей удалось сбежать, а сестра Гертруда придумала эту историю, чтобы нас напугать. Мэйбл же удалось выжить. Я подумала, что в этом не было ничего удивительного — достаточно было увидеть, как ловко она соскользнула по веревке. Особенно по сравнению с плюхнувшейся на землю Эдной.

Мэйбл не рисковали задавать вопросы, но со мной не церемонились. Я рассказала им правду: мне так и не удалось добраться до стены, я потеряла сознание на лужайке и потом уже ничего не видела.

— А почему ты тогда так долго торчала в лазарете? — спросила меня как-то вечером Сьюзи Трейнер.

Она и еще шесть девчонок поймали меня по пути в часовню.

— А ты бывала в яме? — спросила я, напустив на себя важный вид. — Там кто угодно заболеет.

По-моему, они мне не поверили, но я не собиралась открывать карты. Мне нравилось, что они не знают о моем больном сердце, даже Сьюзи Трейнер, которая не обращала на меня никакого внимания в школе мисс Чапин. Впервые в жизни меня считали смелой и отчаянной. Какое значение при этом имела правда?

Моя правда говорила, что Луэлла была здесь, но ее тут не оказалось. А потом моя правда была в ночном побеге, но я не смогла сбежать. Правда всей моей жизни состояла в том, что сердце медленно убивает меня, а теперь мое состояние стабилизировалось. Значит, врач приюта сделал то, с чем не справились лучшие доктора города. Может быть, я спасла себя, забравшись сюда. Возможно, правда состояла в этом. И если Эдна погибла, упав со стены, значит, они с Мэйбл не бросили меня, а спасли мне жизнь.

К марту еженедельные вливания ртути возымели эффект, приступы почти прекратились, но мой разум будто бы затянуло туманом, путавшим мысли. Я перестала придумывать истории. Последняя сказка, которую я себе рассказала, касалась встречи Доротеи с отцом. Эта сцена стала золотым самородком, который я то и дело извлекала на свет и полировала, как будто это могло вернуть ясность мыслям. Я почти ничего не ела, и меня часто выворачивало. Ключицы у меня выступали, ребра торчали, как на стиральной доске. Я пыталась скрыть дрожь в руках, но не могла даже держать вилку так, чтобы она не колотилась о тарелку.

— Надо больше есть, — сказала как-то Тилли, когда мы шли в столовую. — Поддерживай силы. Если ты выздоровеешь, в мае тебя заберут в Вальхаллу.

Вальхаллой называлась ферма, куда избранных девушек отвозили на лето. Таким образом монахини демонстрировали попечителям успехи своего воспитания и показывали, что обеспечивают девушек работой, а заодно и зарабатывали немного денег.

— На самом деле, — ухмыльнулась Тилли, — сестра Гертруда прикарманивает денежки на свои стейки и шерри. Земля там такая плохая, что вырастить ничего невозможно. Ну да какая разница! Ради глотка свежего воздуха я готова растить сорняки.

— А кто едет?

— Те, кто больше всех исправится.

Несмотря на бесконечную усталость и дрожащие руки, я твердо решила встать на путь исправления: приходила к Святому Причастию к семи часам утра, бодрая и свежая, громко молилась, работала в прачечной, опустив глаза. В груди пульсировала ярость.

Я заметила, что Мэйбл ведет себя точно так же. Она не мутила воды, не била и не мучила новеньких, а лишь помалкивала и высоко держала голову, прямо встречая любые взгляды. Впрочем, на нее никто и не смотрел, словно она ела девочек живьем. Все старались держаться от нее подальше, и это оказалось несложно, потому что стиркой она больше не занималась. Ее место заняла ирландка по имени Дарвела, еще крупнее, чем Мэйбл. Она угнездилась за гладильным столом и стреляла зелеными глазами во все стороны, всегда готовая дать ленивой девчонке подзатыльник или плеснуть водой в лицо любой, кто ей не нравился.

Время от времени я поглядывала на Мэйбл, не зная, попробует ли она заговорить со мной. Я не могла отогнать от себя воспоминание о том, как кричал на нее полицейский в лазарете и как она держалась. Меня интересовало ее настоящее имя и забавляло то, что обе мы прикрылись другими личностями. Я не меньше полицейского хотела знать, что она такого сделала, и в моем затуманенном мозгу постепенно начал складываться план. Я не продумала детали, но мне нужно было заставить Мэйбл мне довериться — а это было непросто. Ее глаза так и оставались стеклянными, какими они стали, когда появился полицейский. Но порой она взглядывала на меня через всю прачечную, как будто оценивая нашу позицию в игре, правил которой никто не знал.

Теперь я сидела с ней за обедом и в часовне, но ничего не говорила, потому что не хотела быть слишком откровенной. Мне нужно было, чтобы она поверила в мое прощение.

В конце мая за обедом сестра Гертруда огласила список девушек, которые отправлялись на ферму. Она радостно объявила, что на будущей неделе приедет повозка, которая отвезет двадцать пять девушек в Вальхаллу. Я задержала дыхание. Крутые яйца и шпинат стыли на тарелке. Поскольку погода потеплела, теперь нам дозволялось ежедневно выходить на воздух: в отгороженный двор за часовней — грязный квадрат, заросший сорняками и заваленный камнями. Небо едва виднелось над высокими стенами и крутыми крышами. Мне казалось благословением просто посмотреть на горизонт и пройтись по траве. Побег представлялся чудом. Но Мэйбл пришлось бы бежать тоже, иначе мой план не сработает.

Имена назывались намеренно медленно. Улыбка превосходства на лице сестры Гертруды только разжигала мой гнев — ей нравилось нас мучить. Послышалось имя Мэйбл, и я вздохнула с облегчением. Но тут монахиня сказала:

— На этом все. Доедайте и идите в часовню. — И вышла из комнаты.

Меня она не назвала. Жар бросился мне в лицо, даже уши зачесались. Мэйбл раскаялась ничуть не больше меня. Сестра Гертруда сделала это нарочно, чтобы настроить нас друг против друга. Я доела свою порцию, кусая щеку изнутри, и решила обратить ее тактику против нее самой.

Задержавшись дольше остальных, я подошла к сестре Агнес, которая следила за тем, чтобы все шли в нужную сторону. Она не забыла об украденном ключе и, когда я подошла, выпятила пухлую грудь и всплеснула руками, как готовая напасть птица.

— Иди, — велела она. — Держись вместе со всеми.

Я встала рядом с ней, отметив, что я сильно выросла после прихода сюда.

— Я хочу поговорить с сестрой Гертрудой.

— Не тебе такое просить. — Сестра Агнес пригладила свой хабит.

— У меня есть важные сведения о настоящем имени Мэйбл.

Я с удовольствием увидела ошеломление на лице сестры Агнес. Она открыла рот, затем закрыла и встряхнула меня за плечи.

— А ну за работу. Нечего тут…

Я сделала, как было сказано, но не прошло и часа, как сестра Мария пришла за мной в прачечную. Она сообщила, что сестра Гертруда хочет видеть меня немедленно. Я посмотрела на Мэйбл, и та взглядом проводила меня до дверей.

Мы прошли через небольшой коридорчик в комнату в центре дома, где много месяцев назад Герберт Ротман назвался моим отцом. Лампа на столе все так же проливала лужицу света на блестящее дерево. Сестра Гертруда сидела, упершись руками в столешницу и наклонившись вперед. Лицо ее было напряженным и бескровным, белая кожа и черный хабит в этой бесцветной комнате делали монахиню похожей на собственную фотокарточку. Только яркие синие глаза позволяли предположить, что она живая.

Я услышала, как сестра Мария тихо сделала шаг назад, как закрылась дверь. Я уставилась на фигурку Христа на столе. Его открытые ладони и добрые глаза обманывали не хуже, чем вид сестры Гертруды.

Он не изгонял демонов из падших девушек в этом заведении. Насколько я могла понять, их питал дьявол.

— Я слышала, что у тебя есть для меня сведения, — голос сестры Гертруды звучал на октаву выше, чем обычно.

Я постаралась говорить спокойнее:

— Пока нет, но они появятся, если вы отправите меня на ферму вместе с Мэйбл.

Смех щелкнул бичом:

— Почему ты считаешь, что вправе что-то от меня требовать?

Ход был опасный: сестра Гертруда могла снова бросить меня в яму. Я чуть расставила ноги, чтобы почувствовать себя увереннее.

— Я знаю, что полицию интересует настоящее имя Мэйбл. Я сама это слышала. Если вы дадите мне время, я это узнаю.

Выяснив настоящее имя Мэйбл, я собиралась сказать сестре Гертруде, что выдам его только полиции. Им же я скажу, кто я такая, и, прежде чем назову им имя, потребую немедленно связаться с моим отцом. Предать Мэйбл я была готова в любое мгновение.

Сестра Гертруда откинулась на спинку кресла, будто изучая, достойна ли я этой задачи.

— Девушки попадают сюда за то, что идут по кривой дорожке к пьянству или проституции… или уже прошли по ней. У Мэйбл нет никаких причин скрывать свое имя, кроме одной — если она совершила преступление куда более серьезное. Зная эту девицу, я бы не удивилась, что это так. — По паузам в ее речи, по тому, как она напирала на слова, я поняла, что сестра Гертруда пытается заронить в меня страх. — Мне не нравится, что она попала сюда за преступление, о котором я ничего не знаю. Это опасно для нас всех. Узнать ее настоящее имя — твой долг. Мы еще неделю не поедем на ферму. Я уверена, что тебе хватит этого времени.

Я не представляла, как мне узнать настоящее имя Мэйбл. И уж точно не смогла бы выяснить это за неделю.

— Я не буду этого делать, если вы не отправите меня на ферму.

Уголок рта сестры Гертруды дернулся, и мое сердце подпрыгнуло. Я смотрела на мраморного Иисуса. Глаза у него были такие же ледяные, как и у той женщины, что сидела передо мной.

— Сестра Агнес! — позвала сестра Гертруда, вставая и беря с полки лампу.

Сестра Агнес появилась быстро, как хорошо обученная собака, взяла лампу у сестры Гертруды, другой рукой ухватила меня за предплечье и потащила из комнаты и далее по коридору. Когда мы миновали дверь в прачечную, ноги у меня ослабли.

— Вы не можете снова отправить меня в яму! — крикнула я. — Я заболею, и вам придется звать врача и объясняться перед ним. Я слишком слаба для ямы!

Ответом мне было рычание. Ноги подгибались. Сестра Агнес открыла дверь подвала, дернула меня за руку и потащила вниз как тряпичную куклу. Мои туфли гулко стучали о ступени. Она дотащила меня до конца коридора, вынула из кармана кольцо с ключами и ткнула мне в лицо:

— Я теперь все с собой ношу, спасибо вам троим, — Сестра Агнес поставила лампу на пол и отодвинула засов. — Вперед! Там теперь не так холодно, не зима. — Она втолкнула меня внутрь и с лязгом задвинула засов.

Тьма поглотила меня. Шаги сестры Агнес затихли вдалеке, и я услышала, как мерно капает на каменный пол вода. Знакомая тяжесть сжала грудь, я опустилась на пол и закрыла лицо руками. Врач не вылечил меня, а просто на время приглушил симптомы.

Я не стала забиваться в угол или сворачиваться калачиком. Вместо этого расстегнула платье, стащила его через голову, вылезла из панталон и легла голой спиной на холодный пол. Я вспомнила мамину спину в тот день, когда она раздевалась передо мной. Мне нужна была мама. Я покусала щеку изнутри и сплюнула кровь в ладонь. Я не могла вспомнить пальцы отца на своем запястье, неровности маминых шрамов или па танцующей Луэллы. Эти воспоминания больше не держали меня.

Закрыв глаза, я думала о последней карте, которую вытащила из колоды. Вот она, правда. Я начала вызывать в своей памяти льва, который приходил ко мне в снах. Потом быка, орла и человека. Я поставила их по четырем углам, дала им крылья и глаза и заставила петь «О Господь Всемогущий». Сама я оказалась в центре — обнаженная женщина с жезлами. С моих губ капала кровавая слюна.

Потом я замерзла, встала и оделась. В какой-то момент открылась дверь и на полу оказался поднос с хлебом и водой. Я поела, не отпуская танцующих по углам созданий. Они убирали тяжесть из моей груди, и под их настороженными взглядами я могла есть и спать.

Прошло не больше дня или двух, и за мной пришла сестра Агнес. Она стояла в дверях с фонарем, тени плясали на ее лице, и она потащила меня из подвала и из здания на яркий солнечный свет. Я не понимала, что происходит. Полицейский с толстой красной шеей, выглядывавшей из тесного воротничка, как перетянутая колбаса, взял меня за руку и усадил в черный фургон. Я села рядом с Тесс, костлявой девочкой, которую знала только по имени. Другие девушки теснились вокруг. Полицейский захлопнул дверь. Двигатель закашлял, и фургон тронулся с места.

— Осторожнее! — пихнула меня Тесс, и я вцепилась в скамью, чтобы не врезаться в нее, когда фургон внезапно остановится.

Снаружи я слышала мужские голоса. Послышался грубый смех, лязг ворот — и фургон снова поехал.

Нас везли прочь от Дома милосердия. Всего пол-мили — и мы окажемся у моего дома. Я подавила желание вскочить, прижаться лицом к щели и кричать в надежде, что услышат родители. Что если мама в это самое мгновение сидит на корточках во дворе и возится со своими лилиями, а папа стоит в дверях и смотрит в небо. Что если Луэлла вернулась домой и как раз собирается на занятие или задумала какую-нибудь веселую весеннюю проказу без меня.

Мы тащились вперед. Фургон трясся и дрожал, воздух стал густым и спертым. Внутрь проникали выхлопные газы и запах горячей смолы. Звуки города — гудки, рев двигателей, стук подков, звон трамваев — отлетали от металлических стен фургона, как теннисные мячики, все заглушали низкое гудение двигателя и шуршание шин по гравию.

Время шло. Мы молчали. Потом фургон наконец остановился, и двери распахнулись.

— Выходите! — воскликнул полицейский так бодро, будто мы приехали на приморский курорт.

Я прищурилась, привыкая к свету, потом смогла рассмотреть грязную дорогу и широкое, поросшее травой поле. Сладко пахло жимолостью. Второй фургон остановился рядом, подняв тучу пыли. Девушки кое-как выбрались наружу, Мэйбл вышла последней. Полицейский старался держаться рядом с ней. Пыль лежала на плечах его темно-синей куртки. Вместе со своим коллегой он повел нас к дверям фермерского дома из беленого камня. Я улыбнулась: сестра Гертруда все же отправила меня на ферму! Что по сравнению с этим значили несколько дней в яме? Я победила!

За домом раскинулся луг, поросший пурпурными цветами. Дрожь пробежала по всему телу, когда я поняла, что нас отделяет от остального мира только ряд тощих деревьев, кора которых отставала от стволов, как сухая кожа.

В дверях дома нас встретила крепкая женщина с исчерченным морщинами лицом. Она кивнула полицейским и провела нас через низкий коридор в маленькую пустую комнату с выцветшими розовыми обоями и широкими половицами. Мы стояли там, сбившись в кучу, как скот. Женщина встала в дверях. Ее бурая юбка оседала вокруг ног, напоминая кучу грязи, из которой росло тело.

— Комнату видите? — спросила она, скользя по нам взглядом. — А мебель тут видите? — Ей никто не ответил, и она приложила ладонь к уху и крикнула: — Эй, я вас не слышу! — Раздалось нестройное «нет», и она улыбнулась. — Вот и хорошо. Вы не такие глупые, как вас описали сестры.

Девушки, сложив руки на груди, переминались с ноги на ногу. Этого намека на улыбку хватило бы, чтобы воспламенить самую холодную кровь.

— Мебели тут нет, потому что сидеть вы будете только за едой. Тут вам не каникулы. Поверьте, Вальхалла — не то, что вы себе воображали. Вам будут давать задания. Если работы окажется слишком много — значит, работайте усерднее. Купание — по субботам. В воскресенье стойте на коленях и молитесь. Меня называть мисс Юской. Если вы считаете, что вам пришлось тяжело, — ну так мне было тяжелее. Жалоб не принимаю и накажу любую, кто осмелится хоть чуточку ослушаться. Морщины у меня на лице не от добродушия, и до вашего спасения мне дела нет. Как по мне, вы все попадете в ад, вот и все. Если эти леса соблазняют вас на побег, подумайте как следует. Одна попыталась — и ее съели койоты. Леса ими так и кишат. Есть медведи, дикие кошки. Вы не успеете пройти и половины мили, как они сорвут плоть с ваших костей. А до ближайшего жилья миль двадцать. В глуши нет нужды в стенах, так я сестрам и сказала. Если рискнете, то просто быстрее отправитесь в геенну огненную.

Ее речь завершилась под сдержанный гул. Судя по лицам девушек, которые знали о природе не больше меня, ей удалось нас напугать. Мы родились в разных районах, но все же в городе. Лес с койотами и медведями — совсем другое дело.

— За мной! — Мисс Юска хлопнула в ладоши и повела нас из комнаты.

Мы поднялись по узкой лестнице, тихие и покорные, как муравьи. Дерево поскрипывало у нас под ногами. Наверху мисс Юска велела нам поделиться на группы по шесть человек. К счастью, мы с Мэйбл оказались рядом. Мисс Юска извлекла золотые часы из кармана засаленного фартука, щелкнула крышкой и велела нам переодеться и спуститься через пять минут.

Комнаты оказались очень маленькими. Тем не менее в каждой было по шесть кроватей. Стояли они так тесно, что между ними едва можно было пройти. У дальней стены притулился одинокий комод. Маргарет, смуглая девушка с густыми бровями, открыв ящики, стала швырять нам грубые льняные платья.

Я быстро переоделась, поглядывая в маленькое окно с грязными потрескавшимися стеклами. Океан густого, трепещущего леса тянулся до самого горизонта. Стена вокруг Дома милосердия теперь показалась браслетиком, который легко было снять.

Единственное, что успокаивало меня, пока я бежала вниз к ожидающей мисс Юске, — то, что я и не собиралась бежать. Мне нужно было только узнать настоящее имя Мэйбл.

25 Мэйбл

Ночью, когда мы пытались бежать из Дома милосердия, я могла думать только о матери. Если я боялась смотреть вниз с водостока, как же страшно ей было прыгать с девятого этажа! Только когда Эдна шлепнулась на землю, как рыба, выброшенная на дно лодки, я рассмеялась, глядя на звезды, и страх ушел. Эдна могла справиться с чем угодно.

Первые месяцы в Доме милосердия меня мучила такая тоска, что рано или поздно я оказалась бы в могиле, но Эдна вытащила меня из моих мрачных мыслей.

Наши кровати стояли рядом. Хотя я не произносила ни слова, она болтала, пока я не засыпала, и ее голос разгонял страх.

— Мы все измучены и изранены, — как-то сказала она мне почти весело. — И ты не особенная. Ходишь тут с постным лицом, как будто никто, кроме тебя, трудностей не видел. Не пробовала на других посмотреть? Нам всем здесь тяжело пришлось. — Лежа на освещенной лунным светом подушке в окружении своих темных волос, она казалась красивой. — Расскажи, что с тобой было. Что толку скрывать? Когда начинаешь говорить вслух, понимаешь, что все не так и плохо. У тебя в голове обычно все намного хуже. Что бы ты ни натворила, это не твоя вина. Никто из нас не виноват. Мы — отбросы, поэтому сражаемся за каждый глоток воздуха. Давай выкладывай все. Я закрою рот и стану слушать.

Я сочинила историю, в которую Эдна могла бы поверить: о дядюшке, воспользовавшемся ситуацией. Она много раз говорила, что все наши беды — от мужчин. Она была бойцом. Говорила так, будто участвовала во всех маршах за права женщин в истории. Эдна напомнила мне о той женщине, рядом с которой я шла в день похорон, и мне хотелось все время держаться ее.

Как бы ни сопротивлялась я женской дружбе, постепенно окружение женщин, готовых бороться и протестовать, придало мне сил. Я научилась понимать, что наша сила в единстве. И я полюбила Эдну. Никого никогда я так не любила, как ее.

Побег придумала она. Я пыталась ее остановить.

— Нам всего год остался.

На самом деле я боялась того, что ждало меня снаружи.

— С меня хватит. — Эдна сплюнула через край кровати на пол дортуара. — Если мы не можем даже сбежать отсюда, как мы собираемся вместе с другими женщинами бороться за право голоса?

Я перебралась на соседнюю с ней кровать, и мы лежали в темноте и строили планы на невероятное будущее. Мы найдем знаменитую суфражистку. Она примет нас, и мы станем маршировать рядом с ней, жить ее победами, дышать уверенностью и свободой. Мне нравилась эта фантазия. Набросив на плечо широкую ленту, я стояла в толпе с тем же гордым видом, что и та женщина в похоронной процессии.

— А если нас посадят в тюрьму… — Эдна заговорила громче, и я зажала ей рот.

Она куснула меня за палец, и я подавила смешок.

Потом она зашептала:

— Все это стоит того, как я говорила. Лучше настоящая тюрьма, чем чертов монастырь с рабской работой.

Это она придумала использовать новенькую, Эффи. У Эдны было свое мнение о слабых. Она полагала, что их стоит принести в жертву тем, кто достаточно силен, чтобы менять мир.

В ту ночь, когда мы неслись вперед в темноту, подгоняемые призраком свободы, я сделала ошибку: я оглянулась. Эдна никогда не оглядывалась. «Это не мое дело», — говорила она.

Лицо Эффи было жалким, и она казалась такой беспомощной и одинокой, что чувство вины пронзило меня. Моя любовь к Эдне была подобна обоюдоострому мечу, потому что она рождала во мне удивительные чувства, от которых я раньше старалась отворачиваться: чувства стыда и жалости. Но когда Эдна взяла меня за руку, я больше не думала об Эффи — я бросилась навстречу светлому будущему.

Под холмом земля стала очень неровной, и мы цеплялись друг за друга, пытаясь добраться до ближайшего дерева. Резкий настойчивый лай напоминал мне о вое койотов, которых я слушала лунными ночами в нашей хижине. Тогда рядом со мной был отец.

Собаки затихли, и я поняла, что следует поторопиться.

— Давай быстрее! — Я подсадила Эдну на нижнюю ветку и полезла за ней.

Ее тень нависала у меня над головой. Наконец она на животе переползла с ветки на стену.

— Не могу и на дюйм сдвинуться, моя жирная задница сразу перевесит, — со смехом сказала она.

Но она не шутила. Темнота и высота стены пугали меня.

— Держись, пока я не залезу, — велела я, садясь на толстую ветку.

Ноги мои терялись в черной бездне, и я могла думать только о девушках, прыгавших с Аш-Билдинга.

— Давай руку. — Я помогла Эдне встать на колени.

Она села радом и прижалась ко мне.

— От молитв нет никакого толка, но, наверное, сейчас пора помолиться. Даже если Бог нас забыл, — предложила она.

— Бог меня никогда не слушал, только дьявол.

— Тогда помолимся дьяволу. Он единственный, кто хочет, чтобы мы обе выжили.

Я не удержалась от улыбки:

— Нас найдут, прежде чем мы успеем хотя бы понюхать свободу.

— Ну, я готова. — Она сжала мою руку.

— На счет три. Раз, два, три…

Мы соскользнули в непроглядную тьму, расцепив руки. Удивительно, сколько картин может промелькнуть в голове за считаные мгновения: разбитое лицо моей матери, нежные черные глаза Ренцо, тетка Мария на коленях, близнецы, прихорашивающиеся у зеркала.

Удар о землю вышиб из меня все эти картинки. Я еле могла дышать. Хватая ртом воздух, я умудрилась сесть. Боль медленно ползла по правой ноге.

— Эдна? — Ее тихий темный силуэт привел меня в ужас, я вспомнила об огне и падавших из окна девушках, но тут она придушенно, нервно засмеялась.

— Я упала на спину, — и по лицу потекли слезы.

— Кончай смеяться. Помоги встать, — велела я.

Теплая кровь текла по ноге, но я ее почти не замечала. Мы сделали это! Мы перебрались через стену! И мы вместе. Я чувствовала запах сосновых иголок и слышала, как шумят на ветру высокие деревья.

— Господь милостив! Мы справились. — Эдна перекатилась на бок.

Звезды мигали в небе, и она вдруг поцеловала меня, прижав мои руки к земле. Поцелуй вышел медленный и нежный, как будто у нас в распоряжении было все время мира. Я бы вечно хотела жить в той счастливой минуте. Наконец Эдна отстранилась и встала, а потом помогла встать мне.

— Ты цела? — спросила она, обнимая меня за талию.

— Ногой о камень ударилась.

— Очень больно?

— Нет, — соврала я, обхватила ее за плечо и потащила за собой бесполезную ногу. Мы ковыляли по корням и камням, а в ботинке у меня хлюпала кровь.

Время как будто остановилось. Мы прошли всего ничего, и сзади опять залаяли собаки. Меня охватил ужас. При каждом шаге нога моя горела, будто в рану втирали соль. Я снова вспомнила койотов, спокойное ясное лицо отца, освещенное луной. Он поднимал ружье и стрелял в темноту. Толку от этого не было. К утру от наших куриц оставались только перья. Папа, папа, даже ты с ними не справился!

— Тебе придется идти без меня. — Я отпустила Эдну и встала, опираясь на одну ногу. — Что толку, если нас обеих поймают.

— Я тебя не брошу, — сказала она, но по ее голосу я поняла, что бросит.

— Слабые всегда проигрывают, помнишь?

— Ты не слабая, ты просто ранена.

— Это то же самое. Беги! Скорее! Я их заболтаю на какое-то время. Если ты поторопишься, сможешь сбежать.

В темноте не было видно выражения лица Эдны, когда она заключила меня в объятия. Мне нравится думать, что на ее лице были написаны печаль и благодарность.

— Я тебя никогда не забуду, Мэйбл Уинтер. Обещай найти меня, когда выберешься из этого ада.

Мое фальшивое имя повисло в воздухе.

— Обязательно, — пообещала я.

Учитывая все, через что мне пришлось пройти, глупо было утверждать, что уход Эдны причинил мне больше всего боли. Я знала, что никогда не найду ее в этом невозможном мире, а она никогда не найдет меня в паутине моей лжи. Пожав мне на прощание руку, она исчезла в лесу. Треск веток под ногами и ее тяжелое дыхание скоро затихли, а приближающийся лай собак становился все громче. Между деревьев мерцали звезды. Через несколько секунд меня окружили рычащие дворняги. Подошел человек, приказал им отойти, дернул за ошейники. Они, протестующе скуля, подчинились. Псы казались настолько же наглыми, как и двое мужчин в форме, которые высоко подняли фонари, заливая меня светом. Один был низенький и толстый, другой — высокий, широкоплечий и властный. Низенький схватил меня за руку, и на лице его отразилось отвращение.

— А где другая? — спросил он.

Изо рта у него несло так, что я отвернулась. Он дернул меня за руку, и мне захотелось плюнуть ему в лицо. По крайней мере, с высоты своего роста я могла смотреть ему в глаза.

— Упала, — ответила я. — Слишком близко к камням у реки. Она ранена.

— Там сорок футов, — сказал второй. — Два года назад одна девица выпрыгнула и сломала девятнадцать костей. Из больницы так и не вышла.

Именно эту историю я читала в газете, притулившись на табуретке у печки в квартире Кашоли. Как этот дурак полицейский не понял, что я ее пересказываю? Наверное, думал, что я вовсе читать не умею?

— Эй ты! Покажи, что там у тебя. — Тот, что держал меня за руку, толкнул меня, и я упала на колени, задыхаясь от боли. Он повыше поднял свой фонарь, а второй задрал промокшее от крови платье, открывая разорванные панталоны.

Глубокая рваная рана зияла на моей голени.

— О чем ты вообще думала, а? Ну и поделом тебе. — Он сплюнул, и плевок мягко шлепнулся на землю. — Где там твоя подружка? — Он рывком поднял меня на ноги.

— Наверное, там, у стены, где камни лежат.

Из тени донесся третий голос:

— Вы оба идите. А я с этой посижу, пока вы не вернетесь.

Я сумела разглядеть только силуэт мужчины, который гладил по голове одну из собак.

— Что, неохота на кровищу смотреть? — рассмеялся низенький.

Человек в темноте молчал, и было что-то пугающее в его молчании.

Высокий резко свистнул, и собаки кинулись вперед с громким лаем. Полицейские побежали за ними, топая тяжелыми сапогами. Свет пропал вдали, и я осталась в темноте.

Я бы все отдала, лишь бы нога меня слушалась. Я чувствовала, что человек в темноте ничего хорошего не сулит. Мужчины, которые прячут свои лица, никогда не делают ничего хорошего. Я шевельнулась. Треснула веточка, и он схватил меня за руки. Я в ужасе застыла. Мне показалось, он хочет удержать меня на месте, но он швырнул меня на землю и поставил ногу мне на грудь. Я взмолилась про себя, чтобы больше ничего не случилось. Я готова была лежать и терпеть этот сапог на груди. Но он убрал ногу и опустился рядом со мной на колени. Мне показалось, что на меня набросился стервятник. Это была не страсть и даже не извращенное желание — просто власть, которую он имел надо мной, и он знал об этом.

Я пыталась дергаться, но он перевернул меня и прижал мою голову к земле. Узловатый сучок впился в щеку. Дыхание его было влажным и отдавало табаком, звуков он никаких не издавал, слышалось только его частое дыхание. В живот вжимался камень. Я прислушивалась к пульсирующей боли в ноге, чтобы не замечать горячей боли между ног. Отвращение и злость наделили его такой яростью, что я чувствовала себя врагом, которого он ждал долгие годы.

Все закончилось быстро. Он отвалился в сторону так же резко, как бросился на меня. Я доползла до ближайшего дерева, вспомнив, как мама ползла к могиле своего ребенка. Цепляясь за ствол, я натянула панталоны и одернула юбку. Я чувствовала себя больной, слабой и грязной. Было слышно, как он с тихим щелчком застегнул пряжку ремня. Что-то липкое стекало по бедру, и мне хотелось оторвать от панталон кусок и вытереться начисто. А потом пришли слезы — еще одна слабость. Эдна была права, оставив меня. Я представила, как она добирается до двери безопасного дома, как ее приглашают зайти. Ей дадут еду и позволят выкупаться. Может быть, на краю ванны будет сидеть горничная, которая потрет ей спину мочалкой. Она поможет выбраться из ванны, завернет нетронутое тело Эдны в мягкое полотенце и отведет ее в теплую постель, навевающую приятные сны.

26 Жанна

Жорж устроил мои дела, потому что я не могла распоряжаться собственными деньгами, да если бы и могла, не знала бы, что с ними делать. Перед отъездом в Лондон он снял мне квартиру и открыл в банке счет на мое имя. Эмори я ничего не сказала.

Несмотря на то что брат все продумал, я не могла заставить себя уйти прямо сейчас. Каждый предмет и каждая комната хранили воспоминания о моих детях. Сложнее всего было оставить спальню Эффи, поскольку отсутствие Луэллы уже казалось вполне естественным следствием ее отъезда. Она выросла и уехала из своей комнаты. А вот призрак Эффи еще оставался.

Я последовала совету Луэллы и навестила дома для падших девушек, хотя не представляла, как Эффи могла бы попасть в один из них. В Инвуд-хаусе меня не пустили на порог. На массивное крыльцо вышла угрюмая монахиня. Она наклонила голову и сообщила, что они принимают только женщин старше восемнадцати, а потом захлопнула дверь. В Доме милосердия меня, по крайней мере, пустили внутрь. Я ждала там целую вечность, прежде чем ко мне, не спеша, подошла огромная монахиня.

— Прошу прощения, — улыбнулась она. Ее синие глаза напомнили мне об Эмори. Девицы только что отправились в часовню на утреннюю молитву. Чем я могу вам помочь?

Я коротко рассказала историю своей пропавшей дочери, добавив:

— Не представляю, как она могла бы сюда попасть, если только вследствие какой-то ужасной ошибки…

— Нет, — монахиня сладко улыбнулась, — под нашей опекой нет никого по имени Эффи Тилдон. А кроме того, — она положила руку мне на рукав, как будто я была ребенком, — мы не совершаем ошибок, моя дорогая. Никто не попадает сюда по своей воле. Необходим приговор суда или решение законного опекуна. — Голос ее упал до шепота. — Наши девицы — не невинные создания вроде вашей крошки. Все они сбились с пути так или иначе. Я уверена, здесь мало девиц из хороших семей. Мы бы заметили таких. Простите, но мы ничем не можем вам помочь.

Я слышала отдаленный гул девичьих голосов.

— Спасибо вам, — сказала я, когда она указала мне на дверь.

Я осторожно спустилась по ступенькам и по обледеневшей дорожке подошла к воротам, где крупный бородатый мужчина возился с массивным замком. Чувствовать себя за такими воротами было неприятно, и я обрадовалась, оказавшись по другую их сторону.

Прохладным апрельским днем, когда на улицах вовсю таял снег, я попрощалась с комнатой Эффи и велела Марго и Неале упаковать мою одежду и туалетные принадлежности и отослать их на 26-ю улицу. Два месяца я тайно носила ключ в кармане. Я хотела устроить сцену, сообщить Эмори, что ухожу, обвинить его в том, что он завел любовницу, и наконец спросить, как он мог так поступить с нами. Но я не сделала этого. Я слишком устала, да и смысла не было. Насколько я понимала, мой брак изжил себя, и мне хотелось начать думать о своей жизни, а не о муже.

Когда Эмори пришел домой из конторы, меня уже не было.

Квартирка моя оказалась маленькой, но уютной и хорошо обставленной. В первый вечер я сняла перчатки и убрала их в сумочку, а потом съела ужин за столиком у окна. Ощущение прохладного металла в голых пальцах немного пугало, но я навсегда связала его с чувством независимости.

Эмори удалось выяснить у Неалы, куда я делась, и он явился требовать моего возвращения. Но его гнев растворился к тому моменту, как он вошел ко мне. Ни у одного из нас не осталось сил на ссоры. Даже его признание относительно Инес вышло вялым. Он рассказал, что был в нее влюблен, но после исчезновения Эффи утратил всякие желания.

Присутствие Эмори в месте, которое принадлежало только мне, казалось странным. Я чувствовала себя удивительно спокойно. Я в любой момент могла его выгнать. Эта перемена поразила и Эмори тоже. Он стоял посреди ковра, вертел в руках шляпу и умоляюще смотрел на меня.

— Почему все вышло так плохо? — спросил он, будто действительно хотел услышать ответ.

Я сказала ему то же, что и Луэлле: что ему не в чем себя винить. Это было очень великодушно с моей стороны.

— Мы измотали себя, пытаясь найти то звено в цепи событий, которое привело к исчезновению Эффи. Винить можно любое из этих звеньев. Нет смысла выбирать одно.

— А как же те звенья, которые объединяют нас? — Отчаяние в его голосе меня удивило. На мгновение я чуть не сдалась, но я понимала, что дело не во мне. Он просто не хотел терять то, что должно было находиться в его власти.

— Слишком много всего. Не хочешь чаю?

— А кофе у тебя есть?

— Да.

Я прошла на кухню, зажгла плиту и поставила на огонь кофейник, в котором чуть раньше сварила кофе. Забавно было думать, что до этого я никогда не варила себе кофе, но прошел всего день — и я легко с этим справилась. Марго пыталась приготовить кофе за меня, но я настояла:

— Какое-то время мы будем только вдвоем. Ты не сможешь делать вообще все.

Я собиралась нанять кухарку, хотя бы на половину дня, но пока меня вполне устраивали рестораны и самостоятельно сваренный кофе.

Когда я вернулась с двумя дымящимися чашками, Эмори сидел за маленьким столиком и смотрел в окно.

— Отсюда красивый вид.

— Да. — Я поставила чашки. — Два кусочка сахара и немного сливок.

— Спасибо. — Эмори сделал глоток. — Мать сойдет с ума из-за нашего расставания.

Я села напротив и обхватила чашку ладонями, чтобы согреть их.

— Да.

— Это ведь временно? Мы скажем ей, что временно. Когда вернется Луэлла или Эффи, ты тоже вернешься. — Это был не вопрос, а утверждение. Эмори посмотрел на мои голые руки. — Ты же знаешь, что я никогда не просил тебя носить перчатки?

— И не просил не носить.

Он посмотрел в чашку, будто обдумывая это, допил кофе и встал. Обошел столик и встал так близко, что я почувствовала запах кедрового дерева и помады для волос. Протянув руку, он поднял меня на ноги и наклонился, чтобы поцеловать.

— Эмори, — я отступила на шаг, — уже слишком поздно.

Он не отпускал меня. Впервые за много лет я почувствовала его руки на своих. На мгновение я готова была принять все, что он предложит. Но это сразу исчезло, как только я посмотрела на него: волосы тщательно уложены надо лбом, запонки застегнуты, рубашка отглажена. Он не выбежал из дома в панике из-за моего исчезновения.

Я вытащила руки из его ладоней:

— Наверное, тебе пора.

— Мы скажем, что тебе нужно какое-то время. — Ом сунул руки в карманы. — Люди поймут… после всего, что случилось.

— Говори кому угодно и что угодно.

Я проводила его к двери, закрыла ее за ним и прижалась лбом к прохладному дереву. Где-то в глубине души мне хотелось побежать за Эмори — какая-то часть меня всегда была на это готова. Так же, как другая часть меня никогда не бросила бы поиски Эффи. Я уже стала чем-то большим, но эти части все еще жили во мне.

27 Эффи

На ферме мы вставали в четыре утра, одевались в темноте, съедали завтрак при свете лампы и отправлялись на работу, которая менялась каждую неделю. В первую неделю я таскала воду от насоса до кухни. При каждом шаге вода выплескивалась из ведра и заливала мне туфли. Я выгребала из печи головешки, и руки у меня стали черными от золы, терла полы, собирала яйца, кормила скот, вычищала навоз из стойл, приносила сено, которое забивалось мне в волосы и под платье. По вечерам я падала на жесткий тюфяк, руки и ноги нестерпимо болели, и все тело чесалось от соломинок, коловшихся сквозь одежду.

Я никогда не оставалась с Мэйбл наедине. Даже если бы это случилось, я слишком уставала, чтобы в чем-то ее убеждать, а тем более выведывать ее имя. На ферме никто не делал мне ртутных вливаний. Ноги снова распухли, а в груди росла злая тяжесть. Воздух казался мне густым, спала я урывками, и утренний гонг с трудом вырывал меня из сна.

За едой мы сидели на скамейках, стоявших вдоль длинного стола, сделанного из голых досок, поставленных на козлы. Все понимали, что вилку ронять нельзя — она исчезла бы в широкой дыре между досками. Разговаривать не полагалось — при самом тихом шепоте совиные глаза мисс Юски отрывались от тарелки. Она всегда находила виновниц. В качестве наказания нас лишали еды, а остаться голодным не хотел никто. В отличие от Дома милосердия, кормили здесь обильно и вкусно: яйца, кукурузные лепешки, мясное рагу, свежий хлеб, молоко, сыр и фруктовые пироги.

— Голодные девицы работать не могут, — говорила мисс Юска. — Так что жалобы на слабость не помогут.

На ферме были еще две хозяйки: мисс Карлайл и мисс Мейсон, тихие, строгие и похожие на маленьких крепких лошадок. От уголков рта к подбородку у обеих тянулись глубокие морщины. Мисс Мейсон занималась кухней, а тех, кому она благоволила, учила готовить сыр и хлеб. Тем же, кто оказывался в немилости, полагалось постоянно мыть посуду. Я в любимчиках не числилась.

На этой неделе я стояла на коленях между длинными рядами картошки и выпалывала сорняки. Они ничуть не походили на нежную поросль, которую я порой вырывала из маминых клумб, а были толстые, прочные и цеплялись за землю так, будто я пыталась из тела вырвать душу. От этой работы на моих ладонях набухали и лопались мозоли.

Я занималась этим уже два дня, когда вдруг услышала свое имя, произнесенное тихим шепотом. Выпрямившись, я увидела в соседнем ряду Мэйбл. Ее светлое платье пожелтело и покрылось грязью. Только миновал полдень, на небе не было ни облачка, и солнце палило нещадно. Мисс Карлайл обычно обходила посадки перед обедом. Сейчас мы, кажется, остались одни, но не торопились отдыхать — кто-то всегда присматривал за нами из дома. Если какая-нибудь девушка переводила дух слишком долго или осмеливалась встать и размять спину, из дома выбегала одна из хозяек или Джо — рабочий, который спал в амбаре и был немного не в себе. Нас быстро заставляли вернуться к работе.

Чуть приблизившись к Мэйбл, я выкопала сорняк. Запах разворошенной земли напомнил о ручье и Луэлле. Мне хотелось разуться и встать на землю голыми ногами.

— Я собираюсь бежать, — прошептала Мэйбл.

Это было не совсем то, что я задумала, — я не планировала еще один побег. Чтобы сбежать, мне требовалось узнать ее имя, завоевать доверие.

— Прямо сейчас? — Солнечные лучи пробивались сквозь поля ее шляпы и ложились на щеки еще одной россыпью веснушек.

— Нет, тупица, и нечего на меня так пялиться.

Она смотрела в землю. Я взглянула на сорняк, обвивший мясистый стебель картофельной ботвы. Мэйбл не попалась в тщательно расставленную ловушку мисс Юски, которая хотела поселить в наших сердцах страх, а в телах — усталость, чтобы мы не могли думать ни о чем, кроме еды и сна. Потянув за сорняк, я вырвала его вместе с крохотной красной картофелиной, которую быстро сунула обратно в дыру, и забросала землей, хорошо понимая, что всего через несколько минут зеленые побеги поникнут и выдадут мою небрежность.

— Когда?

— Скоро. Ты в деле?

— Почему я?

— Вместе безопаснее. Не придется одной там… — Она взглядом указала на лес.

— Почему не другие?

— Не верю им. — Мэйбл пожала плечами. — Они сразу донесут, а ты не такая. Это я уже поняла.

Полосы ткани, которые я вчера оторвала от нижней юбки, чтобы перевязать кровоточащие руки, ослабли. Я присела и стала заново их наматывать. Засохшая кровь трескалась на льне. Было жарко, хотелось пить, пот стекал по лицу.

— Почему я должна тебе верить после прошлого раза?

Мэйбл вырвала сорняк, швырнула его в кучу и проползла на дюйм вперед.

— Можно подумать, у тебя есть выбор.

Гнев, который от усталости чуть ослабил свою хватку, немедленно вернулся.

— Я не верю тем, кто скрывает свое имя, — сказала я и сама поразилась своей двуличности.

Мэйбл прекратила прополку, выпрямила спину, уперла грязные руки в бедра и посмотрела за горизонт, будто выглядывая какую-то неправильность в пейзаже или надеясь увидеть зеленое небо вместо синего.

— Никому нельзя верить. Можешь идти со мной или нет. Выбор за тобой.

Она выдернула картофелину, которую я закопала, обтерла ее юбкой и вгрызлась в нее. Брызнул белый сок.

— Ты еще не научилась избавляться от улик?

Я смотрела, как она втихомолку поглощает мою картофелину. За Мэйбл на краю поля виднелся темный густой лес. Я не могла вернуться в Дом милосердия, просто не могла! Руки у меня больше не дрожали, разум прояснился, но лицо стало одутловатым и бледным, а ноги так распухли, что казалось, будто вот-вот взорвутся, как воздушные шары, если ткнуть в них иглой. Приступы вернулись. Вчера ночью я проснулась от того, что стены падали на меня.

Прикончив картошку, Мэйбл двинулась дальше, выдергивая сорняки. Работала она с той же четкостью, что и в прачечной. Она привела Эдну навстречу ее судьбе и меня, скорее всего, приведет навстречу моей. Но я не видела другого способа выбраться, а времени у меня оставалось мало.

На следующее утро мы улучили время поговорить, пока собирали вьющуюся фасоль. Ее стебли частично скрывали нас от тех, кто наблюдал из дома. Дождя не было уже несколько дней, и комки земли под ногами рассыпались в пыль. Было только семь утра, но я уже чувствовала приближение жары.

— Мисс Юска не врала насчет медведей, — прошептала Мэйбл. Голову она наклонила так, что я видела одну только шляпу. — Придется быть осторожнее. Жаль, нет ружья. Это было бы уже кое-что. Хотя тогда я пристрелила бы мисс Юску и освободила бы нас всех.

Звенели цикады, воздух дрожал от жары. У меня немного кружилась голова. Если медведь и съест кого-то, то, скорее всего, меня. Я что, снова стану приманкой?

— Чего застыла? — Мэйбл прихлопнула комара на руке. — Просто не трогай медвежьих малышей — и все будет хорошо. Я эти леса знаю.

— Как это, знаешь леса?

— Неважно. Просто доверься мне. — Ее кривые зубы блеснули, когда она улыбнулась. — Или хотя бы попытайся.

Я сорвала стручок. Злость на Мэйбл все еще не прошла. Она тянула меня к себе, так же, как и Эдну, и как цыгане тянули к себе Луэллу. Но я не хотела больше подчиняться. Я не доверяла ей, и мне не было дела до ее преступлений.

Прошлой ночью она нашептала мне свой план, пока все спали. Сегодня нам предстояло украсть у спящих хозяек по паре туфель, пробраться в кладовую за едой, свечами и кухонным ножом, сложить все это в наволочку и выскользнуть в заднюю дверь.

— Добрые доверчивые старушенции, — смеялась Мэйбл в темноте. — Не запирают дверей! Ну сами и виноваты: не поняли, что я не городская.

Я взглянула на дом. Мисс Карлайл не выходила с утра, и я не знала, из какого окна она за нами смотрит.

— Пошли прямо сейчас, — сказала я.

Мэйбл рассмеялась и присела, чтобы собрать нижние стручки. Она даже не стала обдумывать мои слова.

Остальные девушки рассыпались вдоль рядов фасоли. Они наклоняли головы, защищаясь от солнца, руки их сновали от стеблей к корзинам и назад. Никто на нас не смотрел.

— К обеду не прозвонят еще долго.

— Без еды мы никуда не дойдем — слишком далеко. Не знаю, как ты, мисс-я-никогда-в-жизни-не-стирала-белья, но лично я не готова убивать животных голыми руками и есть сырьем.

Смерти я не боялась. Я умирала, когда на меня падали стены, когда я свалилась с кровати, измазанная дурацкими румянами Мэйбл, когда меня швырнули в яму. Что по сравнению с этим значила еще одна смерть?

Мэйбл стояла на корточках и бросала стручки в корзину. Подол ее юбки лежал в грязи.

Я ей не доверяла, но она почему-то доверяла мне, хотя мне доверять не следовало. В мои планы входило использовать ее, чтобы спасти себя, если я вообще могла спасти себя. Я не была беспомощной. Мне не было нужды болтаться в пустоте, и я сама могла выбирать.

Я сделала шаг назад. Слева виднелась манящая чернота леса. Мэйбл встала, недоверчиво глядя на меня. Выражение ее лица подталкивало меня сделать это. Она не думала, что у меня хватит духа, но она не знала, что мое искалеченное тело — само по себе тюрьма и что лес — ничто по сравнению с невозможностью дышать. Я умирала. Побег ничего не изменил бы.

Что-то толкнуло меня изнутри. Я бросила корзину, развернулась и побежала. Край леса манил прохладной тенью, сосновые иглы приглушали звук моих шагов. Я бежала, не думая, выдержит ли сердце, я вообще ни о чем не думала. Ветер овевал щеки, шляпа слетела с головы. Когда начался подъем, мне пришлось замедлить шаг и задрать юбку, чтобы перебраться через большие камни. Устав, я села на булыжник перевести дыхание и дать возможность зрению вернуться в норму. Видимо, мне придется идти медленнее, иначе мир снова начнет переворачиваться. Мне нужно найти дорогу, там я смогу остановить какую-нибудь повозку или автомобиль, чтобы доехать до дома.

Услышав треск ветвей, я вскочила. Из зарослей рододендрона выскочила Мэйбл. Лицо у нее пылало, короткие волосы взмокли от пота и завивались над ушами, как изогнутые концы леденцов.

— Пошли, некогда отдыхать, — заявила она, карабкаясь на очередной камень. — Ты с ума сошла: бежать средь бела дня! Уже пробил колокол. Остается только надеяться, что они не знают, в какую сторону мы побежали.

— Я не могу больше бежать.

Она оглянулась:

— А то я не знаю. Пойдем, только быстро. С тобой что-то не так?

Я кивнула, подоткнула юбку повыше и полезла за ней. Через некоторое время возвышенность перешла в ровный лес. Мы шли довольно быстро, и тишина придавала нам сил. Собаки и люди пока за нами не гнались. Я заметила, что Мэйбл выбирает путь.

— Ты знаешь, где дорога?

— Не представляю. Искать дорогу — дурная идея. Первая же телега отвезет нас назад в Вальхаллу. Людям нравится быть героями. И все равно, что мы им скажем. У девушек всегда есть какая-то история, и им никто никогда не верит. Мы идем на север, — добавила она, глянув на небо.

— Нет, — я остановилась. — Мне надо найти дорогу. Твоей истории могут не поверить, но моей точно поверят.

— Что, так хорошо придумала? Чем она необычнее, тем меньше шансов. — Ее лицо смягчилось. — Если я тебя чему и научила, так это тому, что людям верить нельзя. Любой, кто едет по этой дороге, знает, откуда ты взялась. Почему, думаешь, мисс Юска нас всех нарядила одинаково? Женщина сочтет, что долг христианки велит ей вернуть заблудшие души туда, где их спасут, а мужчина решит, что мы шлюхи, и сделает, что захочет. Эти леса — лучшее укрытие, а снаружи нет ничего хорошего. Если с одной из нас что-то случится, другая сможет помочь. Ты мне нужна не меньше, чем я тебе.

Мэйбл замолкла. Лес вокруг кишел жизнью: по деревьям бегали белки, листья шуршали, пели птицы. Мне показалось, что она хочет загладить свою вину, но я ей все равно не верила.

— А на севере что?

— Дом.

Это слово отдалось в груди болью. Меня уже мучила жажда, и ноги устали, но за этим словом я пошла бы куда угодно.

— А далеко?

— Понятия не имею. — Она пожала плечами.

28 Мэйбл

Когда много лет назад мы с мамой ехали на поезде в Нью-Йорк, я записала названия всех проносившихся мимо городков. Это позволило бы мне вернуться и найти отца, когда я вырасту. Вальхалла располагалась всего в паре станций, не больше двадцати миль от начала нашего путешествия. Значит, мы с Эффи могли дойти до Катоны за день или два. Но я не очень хорошо умела искать дорогу.

К третьему дню я начала терять надежду.

Погода оставалась сухой и жаркой. Мы пили из ручья и спали под звездами, но нам нечего было есть, и у меня уже подкашивались ноги. Почему отец не научил меня, чем можно питаться в лесу? Я не видела ни единой ягодки. Может, можно есть кору?

Пока что Эффи держалась неплохо, но в это утро она выглядела так, будто ночью какая-то тварь высосала из нее всю кровь. Ни единого слова не слетело с ее губ. Она вытряхнула из волос иголки, посмотрела на небо и пошла вперед, еле двигаясь. Каждый рваный вдох звучал так, будто в ее легких сновала крошечная пила.

— Я на пять очков впереди, если ты только не слышала зуйка, — сказала я.

Ни одна из нас не различала птичьи голоса, но мы придумали игру: выкрикивали названия любых птиц, если слышали чириканье или пение. По пять очков за птицу, и я опережала Эффи на одну.

Она остановилась и посмотрела на меня. Ее глаза мерцали золотом, будто маленькие листочки упали ей прямо в радужку. Я думала, что она что-то скажет, но она только наклонила голову набок с непонимающим видом и медленно, осторожно сделала несколько шагов.

Я подарила ей очко. Ей надо было только произнести «зуек».

— Это ты виновата, — сказала я, наступая на веточку. — Взяла и убежала. Я говорила, что нам нужна еда. Мы бы украли ее из кладовой, и всего этого не было бы. — Видимо, удача забросила меня в Вальхаллу только для того, чтобы я умерла в лесу от голода. Мы можем помолиться! Вряд ли это поможет, но точно не повредит.

Я просила в молитве отправить меня в Вальхаллу, но все же это событие казалось мне подозрительным. Милосердная сестра Гертруда никогда бы меня не выпустила: у нее была какая-то цель, но я не понимала, какая. Я смотрела, как тает вдали темный силуэт Дома милосердия, и знала, что ноги моей больше там не будет. Сестра Гертруда что-то про меня знала. Я полагала, что покину ферму как минимум в кандалах.

Побег ничего не значил, ведь меня ждала виселица.

Отсылать Эффи на ферму тоже не было никакого толку, она ведь была совсем больная. Но я решила, что это моя удача, шанс что-то изменить. Не во искупление грехов, слишком уж тяжелы были они, но ради Эффи. Она понравилась мне в то мгновение, когда пнула меня в первый вечер. Она была вовсе не такая слабая, как думала Эдна. Лежа в лазарете, я слышала, как доктор говорил сестре Марии, что дети с таким пороком сердца редко доживают до двенадцати лет, и он никогда не видел никого, кто дожил бы до четырнадцати. Эффи была крепче всех нас.

Когда полицейские избили меня за то, что я отвела их от Эдны, и оттащили обратно к сестрам, я пролежала немытая три недели. Слизь того мужчины оставалась на мне, лицо горело от боли. Если бы меня не приковали к кровати, я придушила бы первого, кто подошел бы ко мне. Но не Эффи. Она вернулась из ямы и кротко терпела, пока доктор тыкал в нее иглами. Она даже не стала возражать, когда сестры снова отправили ее в прачечную. По крайней мере, никто этого не заметил. Но я-то видела, что внутри себя она постоянно восстает.

Дыхание Эффи вдруг стало совсем частым и поверхностным. Я встала.

— Я устала, давай отдохнем, — сказала я, зная, что она будет двигаться вперед до последнего вздоха.

Солнце бросало на землю жаркие пятна света. Жужжали насекомые. Эффи уперла руки в колени и опустила голову. Узел волос завалился вперед, открывая красную, распухшую от комариных укусов шею. Я сама чесалась, осторожно, чтобы не поцарапаться.

— Цикады громче, чем уличное движение в Нью-Йорке, — сказала я, надеясь, что она засмеется или фыркнет, хоть что-нибудь. Но она только медленно, рвано дышала, и у меня самой стало тесновато в груди. А потом я услышала что-то еще. Ровный далекий стук. Я напрягла уши. Звук явно приближался.

— Слышишь? Это копыта! С той стороны! Ты можешь идти?

Эффи выпрямилась. Лицо ее побледнело до голубизны. Я обняла ее. У нее так выпирали ребра!

— Ты придешь в себя, как только мы тебя покормим.

Она пыталась ответить, но я ее прервала.

— Береги дыхание, — сказала я и потащила ее в ту сторону, откуда шел звук. Я видела впереди только деревья, и мне становилось все страшнее. А потом земля вдруг ушла вниз, и я вцепилась в Эффи, мы сползли по обрыву и оказались на грязной, изрезанной колеями дороге.

— Слава богу! — воскликнула я. Мой уставший мозг срывался в истерику. Я оторвала от себя Эффи и наклонилась вперед. От жары и голода я готова была упасть в обморок. Сделав несколько вздохов, я осмотрелась. Деревья и дорога перестали кружиться. — Ох, чуть с ума не сошла.

— Посади меня на поезд. Мне нужно вернуться к Луэлле. — Эффи сидела на дороге и смотрела на меня.

Это было самое длинное предложение, которое она смогла выдавить из себя за последние дни, и от этого усилия ей снова пришлось скорчиться. Позвоночник выступал сквозь платье, как сучковатое бревнышко. Я упала рядом с ней, прямо на жесткую грязную дорогу.

— Я не могу посадить тебя на поезд без денег. Но ты не волнуйся, я придумаю, как добраться до дома. Просто нужно сначала поесть и отдохнуть. А там мы что-нибудь решим.

Когда я услышала скрип колес, над лесом уже загорелся рыжий закат. Далеко впереди в нашу сторону ползла телега. Я вскочила. Голова закружилась, сердце заколотилось. Я облизала потрескавшиеся губы, надеясь, что они хотя бы не кровоточат. Рот так пересох, что я чувствовала песок на языке. Волосы у меня чуть-чуть отросли, и я пыталась убрать их назад, но они все равно лезли в рот.

— Стой! — Возница натянул поводья и приподнял пушистые белые брови. На голове у него сидела соломенная шляпа, а рукава полосатой рубашки были закатаны до локтей, открывая загорелые руки.

— Вам нужна помощь, леди? — Голос мужчины дребезжал.

— Только подвезите нас, прошу. — Мой собственный голос вряд ли звучал лучше.

— Куда? — Он снял шляпу и вытер лоб рукой. — Жарковато сегодня. Твоя подруга больна? — Он кивнул на Эффи, которая сидела в грязи, свесив голову.

— Все будет хорошо. Она просто перегрелась. Нам нужно в Катону.

Он ткнул пальцем себе за спину:

— Три мили вон в ту сторону.

— Это что, платная дорога?

Он кивнул, и у меня что-то свело в груди. Так близко…

— Отвезите нас до развилки, пожалуйста.

Подняв Эффи на ноги, я помогла ей забраться на телегу и залезла следом. Мы устроились у груды пустых ящиков. Возница протянул мне бутылку из-под молока, наполненную водой. Сначала я поделилась с Эффи, у которой вода стекла по подбородку, а потом попила сама. Вода была теплая, но чистая и приятная. Я никогда не думала, что буду так мечтать о воде.

— Я думаю, вам бы и поесть не помешало. — Он наклонился к корзине, стоявшей у него в ногах.

Желудок у меня давно вдвое уменьшился от голода.

— Вы правы, — согласилась я, когда он передал корзину мне. — Спасибо вам огромное!

Он прищелкнул языком и крикнул лошади:

— Пошла!

Телега дернулась, и лошадь снова неспешно зашагала по дороге.

Дрожащими руками я откинула клетчатую тряпку с корзины, разломила надвое кусок темного хлеба, отдала половину Эффи и вгрызлась во вторую. Глотала я так быстро, что желудок протестующе сжался. Мне было все равно. В корзине лежали нарезанная ветчина, желтый сыр и черничный пирог. Мы с Эффи ели руками и бесстыдно облизывали посиневшие от сока пальцы. Еда вернула краски на ее щеки и помогла глазам открыться.

Когда мы поели, я легла и стала смотреть на зеленые листья, проплывавшие над головой. Я чувствовала глубокую благодарность. Мне пришлось провести взаперти два года, даже четыре, если считать жизнь в Нью-Йорке. Там были другие стены, но я все равно чувствовала себя в ловушке. До этого мгновения я не понимала, что свобода — это глоток свежего воздуха, ветер в кронах и тихий стук лошадиных подков. Эффи сгорбилась рядом, опустив голову, и смотрела на собственные руки. Может быть, она нашла свою свободу прямо здесь, в крошечном мирке своих ладоней? Ее дыхание, казалось, выровнялось, грудь поднималась и опускалась спокойно.

— Видишь? Нам всем нужны только отдых и еда.

— И семья, — отозвалась она и закрыла глаза.

— Ну, об этом я ничего не знаю.

У развилки возница снова натянул поводья. Небо потемнело: из оранжевого стало пурпурным.

— Вам в какую сторону? — спросил он.

Тропинка к моей старой хижине начиналась где-то поблизости.

— Мы здесь вылезем, — ответила я, спускаясь и помогая Эффи. Она прислонилась ко мне. Вокруг клубилась пыль от копыт.

— У вас тут родня? — удивился он. — Тут ни одного дома на много миль.

— С нами все будет хорошо, спасибо.

Он указал на Эффи:

— Не стану я вас тут бросать одних. Скоро стемнеет. Переночуете у меня. Моя жена, верно, испекла пирог с персиками. Персики у нас с дерева падают, будто дождь с неба.

Персиковый пирог казался самым прекрасным, что может быть в мире. Но я покачала головой:

— Спасибо, сэр, с нами все будет в порядке.

Я боялась, что он нас узнает. Мисс Юска уж наверняка поместила наши портреты в газетах. Она не из тех, кто смиряется с поражением.

Повернувшись спиной к телеге, я повела Эффи по дороге — но не в ту сторону.

Возница снова окликнул нас:

— До нашей фермы всего полмили. Моя жена вас накормит. Ей не понравится, что я вас вот так отпустил.

Я помахала рукой. Постепенно его голос стих. Я не стала поворачивать, пока не убедилась, что он уехал, затем вернулась к развилке и повела Эффи прямо по следу колес.

— Уже близко, — сказала я.

Мне было тепло. Тропинка исчезла: она заросла кустами и подлеском. Я только с третьего раза нашла круглый куст стланика, от которого и отходила тропа. Отец говорил, что строить дом рядом с идеально круглым кустом — добрая примета.

Как он ошибался… Я так долго смотрела на заросшую тропу, что Эффи наконец спросила:

— Тут был твой дом?

— Не совсем, — ответила я. Страх начинал брать верх над радостью. — Постарайся не очень помять кусты. Даже если старик фермер нас сдаст, тут нас вряд ли кто-то найдет.

Путь оказался дольше, чем я думала, но мы медленно продвигались вперед. Везде выросли новые деревья, кусты были густыми и колючими. Когда мы добрались до яблоньки-дичка и увидели пень, с которого мы с отцом наблюдали за койотами, у меня сердце перевернулось в груди.

Хижина стояла всего в нескольких ярдах и казалась знакомой до боли. Окна, как любопытные глаза, следили за нашим приближением. Крыша поросла мхом, сорняки вымахали до окон, крыша амбара провалилась, курятник превратился в кучу досок, но пять камней, под которыми лежали мои братья и сестры, оказались нетронутыми. Они торчали из сухой травы, как чьи-то колени.

Эффи молча стояла рядом. Я сорвала с дерева яблоко и кинула ей.

— Пошли, — громко сказала я, пытаясь разрушить охватившее меня оцепенение. Второе яблоко я подняла с земли и надкусила. Оно оказалось кислое, жесткое и червивое. Но я съела его целиком. Этот вкус, эта земля под ногами возвращали меня в детство, к чему я оказалась не готова. Мне вдруг захотелось броситься в другую сторону. Я представила, как хижина скрипит и раскрывает нам объятия, словно пробуждаясь от долгого сна. Встретила нас только стайка мышей, разбежавшихся во все стороны, несколько грызунов нырнули в темный очаг.

Удивительно, как меняются пустые дома. Воздух здесь стал тихим и мертвым, пол усыпали листья и песок. В потолке виднелись дыры, вокруг висела паутина, как будто пауки изо всех сил пытались эти дыры зачинить. Стулья валялись на полу, дверь спальни висела на одной петле.

— Какой смысл сносить с петель никому не нужную дверь? — Мой голос разорвал тишину. — Просто устала тут висеть? Никто мной не пользуется, так что я, пожалуй, отдохну? — Я рассмеялась, борясь с отчаянием.

Тарелки так и стояли на полках рядом с консервированными персиками, часы не тикали, железная сковородка и ведро для угля лежали там, где мы с мамой их оставили. Все покрывали паутина и пыль, но никто, кроме ветра и дождя, ничего в хижине не тронул. Отец за нами не вернулся.

Я услышала скрип. Повернулась и увидела Эффи, которая сидела в качалке, на ее сером лице появилась улыбка.

— Как приятно сидеть в настоящем кресле. Ты играешь? — Она кивнула в сторону скрипки, которая упала на пол. Футляр наполовину засыпали бурые листья.

— Раньше играла, немного.

— Поиграешь мне?

Я подняла лежащий на боку стул. Я слишком устала, чтобы что-то делать. Ссохшееся дерево заскрипело подо мной.

— Очень много времени прошло.

— Пожалуйста, — тоненьким голоском попросила она и сложила руки, как в молитве. — Последняя просьба умирающего.

— Ты не умираешь, и не смей так шутить.

— Но я умираю. Умираю с самого рождения, — грустно улыбнулась Эффи. — Нельзя отказать тому, кто умирает.

Вообще-то она была права.

— Ну ладно.

Я дотянулась до футляра и открыла его. Внутри он оказался все таким же гладким и ярким. Бархат напоминал мне красные кончики перьев черных дроздов, на которых я часто смотрела из окна, когда играл отец. Тогда мне казалось, что они завидуют его музыке, которая была гораздо красивее их щебетания, и слушают, чтобы научиться его песням.

Скрипка тоже осталась прежней: туго натянутые струны не лопнули. Я тронула одну, и она издала грустный звук. Я покрутила колки, настраивая скрипку, пока струны не стали звучать более слаженно. Эффи внимательно наблюдала.

— Только многого не жди. — Я затянула конский волос на смычке, встала и сделала реверанс: — Мадам. — Потом прочистила горло и подняла скрипку к плечу. Раздался страшный скрежет, будто кто-то царапал воздух, и я тут же ее опустила: — Я же говорила!

— Не смей останавливаться! — Эффи всплеснула руками.

Я поморщилась и продолжила возить смычком по струнам, пока звук не выправился — как будто я разглаживала простыню. После этого музыка потекла свободно, и в комнате будто стало светлее. Я вдруг подумала, что, выживи моя сестра, ей бы уже исполнилось пять лет. Она бы сидела на полу у очага, а я ей играла. Мама возилась бы у плиты, убрав волосы в огромный узел на затылке, и напевала без слов, что-то стряпая. Отец кивал бы в такт музыке и ворошил угли в очаге, а после моей игры указал бы на ошибки.

Если бы девочка не умерла, мы все были бы здесь.

Одну за другой я вспомнила все папины песни. Музыка смыла усталость, но, закончив последнюю песню, я вдруг все ясно осознала: мамы с папой нет, младшей сестры нет, возвращаться некуда. И я должна еще поблагодарить Господа за то, что он сохранил мой старый, полный пыльных воспоминаний дом и позволил мне с ним попрощаться.

Последнюю ноту я тянула как можно дольше. Звук отдавался в костях. Я знала, что хочу сделать. Наутро я сразу же пойду в город и продам скрипку. Денег хватит, чтобы посадить Эффи на поезд до Нью-Йорка и купить мне билет на Запад. Я слышала, что там девушка вроде меня может начать новую жизнь.

В комнате было жарко. Когда я убрала скрипку в футляр, с висков у меня капало. Смешно осознавать, что делаешь что-то в последний раз. Я чувствовала, что плачу, но не хотела, чтобы это видела Эффи.

— Мне нужно пописать, — объявила я, вышла и присела в траве, посматривая на старые могилки.

Вытерев слезы, я вернулась и сказала Эффи, что она выглядит так, будто уже умерла, поэтому должна лечь. Кровать оказалась голой, простыни комком лежали на комоде. Я встряхнула их — и во все стороны полетели пыль и грязь. Мыши проели в белье дыры.

— Неплохо жили эти твари. — Я взбила подушки и застелила кровать, как могла. Эффи не обратила на грязь внимания. Она рухнула в постель, будто белье было шелковым.

— Ничего лучше быть не может, — улыбнулась она.

— Ну, я кое-что могла бы назвать. — Я скинула туфли и залезла к ней. У меня не было сил раздеться.

— Ты так красиво играла. Напомнила мне сестру.

Она была балериной.

— Была?

— А может, и есть. — Она рассмеялась. — Я теперь ничего о ней не знаю.

— По крайней мере, у тебя есть одна сестра. А все мои сестры похоронены на заднем дворе.

Эффи нащупала мою руку под одеялом. Она напомнила мне Эдну, и мне захотелось убрать руку, но Эффи держала крепко, и мне не хватило духу.

— Я не хочу больше задыхаться, — прошептала она.

Странно было думать, что такая простая штука, как дыхание, у кого-то вызывает проблемы.

— Ну ты же не можешь просто взять и прекратить дышать.

— У меня нет выбора.

Какое-то время мы слушали мышиную возню и шуршание листьев.

— Расскажи мне сказку, — попросила Эффи. — Любую. Я ничего не могу выдумать после этих уколов. У меня в голове будто подушка вместо мозгов.

— Я не знаю ничего интересного.

— Тогда расскажи мне свою историю. Я ведь ничего о тебе не знаю. Я бы рассказала свою, но я слишком устала. — Она дышала с заметным трудом. — Пожалуйста! — Эффи сжала мою руку.

Может быть, виновато было возвращение домой, когда я уже не чаяла снова увидеть хижину, или слабый сладкий запах маминой розовой воды, который будто бы все еще остался на белье, или музыка, звучавшая в ушах. А может, моя уверенность, что Эффи умирает, а значит, ей можно исповедаться. Я не знаю причины, но я рассказала ей всю правду о себе. Слова рвались наружу, как звери из клеток.

В детстве время было ярким и живым, после маминой смерти оно стало хрупким и колючим, бесцветным, как фотопластина. Ничто не казалось настоящим. Я думала, что Эффи заснет, но она слушала внимательно. Я ничего не упустила. Рассказала ей, что спала с Ренцо, что мама умерла, что я выкинула младенца в воду, что не хотела убегать из Дома милосердия, потому что меня не ждало ничего хорошего, что я сделала это только ради Эдны, которая бросила меня одну в лесу, где надо мной надругался мерзкий полицейский.

Когда я закончила, рука Эффи будто закостенела. В глазах у нее стояли слезы.

— Мне так жаль… — прошептала она.

Я не ждала от нее понимания и пожала плечами:

— Что теперь жалеть? Что сделано, то сделано.

— Ты не сказала, как тебя зовут по-настоящему.

Я выудила имя из памяти, покрутила его, как тусклую безделушку, которую хотела начистить.

— Сигне Хаген. — Здесь это имя снова показалось моим, хотя бы на одну ночь.

— Красивое. — Она улыбнулась. — Тебе подходит.

— Меня так отец назвал. Он говорил, что это имя означает «победа» и что я должна быть его достойна. Когда мне было семь, я прошила юбку посередине, чтобы она стала как штаны, втерла сажу под глаза, наточила палку и бегала по лесам, крича, словно воин. Я оставалась там до темноты, чтобы проверить, насколько я храбрая. Думала, меня выпорют, когда я вернусь, но папа только спросил, не добыла ли я что-нибудь на ужин, а мама поставила передо мной тарелку и велела есть. Она сказала, что воинам нужно хорошо питаться, чтобы быть сильными. — Я тоже улыбалась.

— Она была хорошая. — Эффи посмотрела в потолок.

— Да. — Я очень устала и не хотела больше думать о прошлом. — Давай поспим.

Эффи покачала головой. Губы ее шевелились, будто она шептала что-то стенам.

— Ну как хочешь. — Я отвернулась к окну. — У меня уже нет сил.

Я еще долго лежала, гладя в окно. Край выбитого стекла походил на крошечные прозрачные горы. Еще не совсем стемнело, и я видела ярко-розовый шиповник снаружи. Может быть, поэтому я почувствовала мамин запах?

Сестры говорили, что после исповеди становится легче. Кажется, они не совсем лгали, потому что, закрыв наконец глаза, я почувствовала, будто ничего не вешу. Во сне мама сорвала розу и, просунув руку через окно, вставила ее мне в волосы.

29 Эффи

Я чувствовала, что рядом лежит сестра. Протянув руку, я ощутила ее теплую крепкую спину и хотела позвать по имени, но давление в груди не позволяло словам вырваться из горла. Я села. Лунный свет мерцал перед глазами, как вода под лучами солнца. Я была не дома. Мне хотелось спросить Луэллу, где мы, но я смогла только ткнуть ее в спину.

— Что такое? — Она спрыгнула с кровати, ударилась ногой об пол, выругалась хриплым со сна голосом.

Только тут я поняла, что это не моя сестра, и сразу с болезненной ясностью вспомнила все.

Мэйбл потрясла меня за плечи:

— Ты можешь дышать? Что случилось? Ты жуткого цвета. Скажи что-нибудь.

Я упала на спину, и она снова выругалась:

— Черт возьми! Даже фонарь не нашла. Я пойду за помощью. Там хоть луна светит. Увижу тропинку. Только не смей умирать, ясно?

Она поправила подушку у меня под головой:

— Это все дом. Чертов дом! Нельзя было приводить тебя сюда. Пойду к тому фермеру, он ближе всех. Покажем тебя врачу.

Я покачала головой, и она наклонилась ко мне:

— Нет? Хотя ты права. Доктор не захочет тебя перевозить. Задаст слишком много вопросов. Тебе надо домой. У твоих родителей вообще есть крыша над головой или они тебя обратно отошлют в Дом милосердия? Почему ты мне вообще ничего о себе не рассказала? Где ты живешь? Куда тебя девать? — резко спрашивала она.

— Болтон-роуд, — кое-как прошептала я, сжимая ее руку.

— Дом милосердия тебе не дом, Эффи, — грустно сказала она.

Я закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться на каждом вдохе. Воздух убегал из легких, как волна от берега. Я не помнила, спала ли я, но вдруг услышала щебет ранних птиц. Зуек. Пять очков. Когда я открыла глаза, потолок над головой пошел складками. Кажется, меня оставили одну. Я ничего не слышала, кроме птиц, да время от времени у дома стрекотал кузнечик. Но, когда в разбитое окно проник свет, я тут же увидела животных Апокалипсиса, рассевшихся по углам комнаты. Они молча ждали, сложив крылья, как не умеющие летать птенцы. Лев положил голову на лапы, орел задрал клюв, бык бил копытом в пол. Все они таращились на меня черными глазами. Только у человека глаза были синие — глаза моего отца. Пока я смотрела на него, он встал на колени и расправил крылья. Свет, источаемый ими, омыл меня, как чистая вода. Все это казалось знакомым и в то же время неправильным. Я закрыла глаза и напряглась. Я не собиралась уходить без сестры.

Очнувшись, я обнаружила, что меня несет на руках крупный мужчина с белой бородой и добрыми глазами. Моя голова лежала у него на плече. Я слышала шаги, тяжелое дыхание, шуршание листьев.

— Держись, маленькая леди. Мы почти на месте, сказал он.

Когда я снова открыла глаза, оказалось, что я лежу на чем-то мягком, а надо мной нависает что-то блестящее.

— Я поеду сзади, с ней. — Я увидела Мэйбл и почувствовала, как она подняла мою голову и пристроила себе на бедро. В улыбке блеснули ее кривые зубки. — Видишь, надо было просто вынести тебя из этого чертова дома. Ты все еще белая, как простыня, но на мертвую уже не похожа.

Губы ее продолжали шевелиться, но из-за скрипа колес я ничего не слышала. Мимо пролетали деревья, и солнечные лучи касались моих щек. Снова раздались голоса, потом меня подняли и переложили на что-то гладкое и прохладное.

— Водителя зовут Джозеф Айдлман, — сказала Мэйбл. — Он на этой красивой машине отвезет тебя в город. Я отдала ему свою хижину, так что не смей больше ничего ему давать, слышишь?

Ее слова помогли мне прийти в себя. Она хотела меня бросить! Из моего горла вырвался стон. Она была мне нужна! Без я нее я была никем — человеком без прошлого, немой.

— А ну не расстраивайся! — Она посмотрела на меня смущенно. — Все будет хорошо. Фермер молодчина: не задал ни единого вопроса. Никто нас не ищет, так что не бойся.

Я нашла в себе силы схватить ее за руку, но она закричала:

— Брось! Я тебе не нужна! Это ты первой убежала! — Она нахмурилась. — Погоди минутку.

Мэйбл исчезла, потом вернулась, шлепнула себя по ноге:

— Ладно, ты победила. Мистер Айдлман все равно тебя без меня никуда не повезет. Кажется, он не верит, что ты не умрешь и он не останется с трупом. Я поеду впереди. Тебе же все равно? Я никогда еще не ездила в таких шикарных автомобилях и вряд ли когда поеду, так что сделаю все как положено.

Хлопнула дверца, потом другая. Послышался шорох, рев, и я ощутила скорость. Я то и дело засыпала. В следующий раз я проснулась, когда мы остановились заправиться. Запах бензина и резины напомнил мне о папе. Когда мы снова поехали, было уже совсем жарко, и ветер кусал щеки. Я не понимала, куда еду, и ощущала страх неизвестности. Что, если все совсем не так, как я помню? Я прижалась лицом к кожаному сиденью и снова заснула.

30 Мэйбл

Возвращение в город меня пугало, и сверкающая красная машина ничуть не сделала его приятнее. На каждом перекрестке мне мерещился полицейский, поджидающий меня и постукивающий палкой по ладони. Скорее всего, он будет жирный, одышливый, с коротким носом и редеющими волосами. Мне казалось, что все они были одинаковые и все охотились за мной.

Мистера Айдлмана я никак не могла понять. Ни разу он не оторвал взгляда от дороги и не произнес ни слова. Впрочем, это и неудивительно, учитывая дикий рев двигателя. Я поглядывала назад, на Эффи, которая лежала, уткнувшись лицом в сиденье. В своем льняном платье она казалась крошечной. Я рассказала фермеру и мистеру Айдлману, где моя хижина, и сказала, что они могут что-нибудь за нее выручить. Я не собиралась возвращаться и не предупредила их, что хижина проклята. Они должны сами это понять. Ничто не дается бесплатно.

Только когда машина затормозила, я позволила себе подумать об Эдне. Мы встали перед великолепным зданием с высокими окнами и башенками. Я совсем не походила на человека, который в таком живет.

Мистер Айдлман обошел автомобиль и открыл мне дверь. Помог выбраться. От скорости, ветра и солнца меня тошнило.

— Ты уверена, что это именно то место?

— Вот и посмотрим.

Он сложил на груди короткие ручки:

— Ну так сходи и посмотри, чтобы мне не пришлось напрасно волочь эту девчонку к дверям.

— В ваших руках она будет выглядеть более жалкой.

Он замялся, глядя на лежащую на заднем сиденье Эффи:

— Если тебе дадут от ворот поворот, оставлю ее на крыльце. Я и так сделал больше, чем договаривались.

Мистер Айдлман поднял Эффи и потащил ее к дверям. Я пожалела, что отдала ему хижину. Старик фермер нес Эффи, как пушинку. Лучше бы все досталось ему. Но теперь было уже поздно.

Я позвонила в дверь, облизала ладонь и попыталась пригладить взъерошенные ветром волосы. Открыла мне аккуратная девушка в белом фартуке и наколке. Посмотрев на Эффи, она пригласила нас войти и закрыла дверь так быстро, как будто за нами летел ураган.

В холле было темно. Глаза не сразу привыкли, но потом я увидела темно-красные бумажные обои и ковер цвета пыльной розы.

— Вам повезло, что хозяйка дома. Подождите.

Служанка исчезла за закрытой дверью и скоро вернулась с женщиной в широком платье с высокой талией. Оно не доходило ей до лодыжек и открывало туфли на невысоком каблуке. На щеке у нее темнело маленькое родимое пятно, а губы были алые. Она подошла к Эффи и несколько секунд смотрела на нее, подергивая нитку черных бус на шее. Не обращая внимания на мистера Айдлмана, женщина взглянула на меня ясными карими глазами.

— Девочка тяжело больна? — спросила она.

— Очень. У нее что-то с сердцем.

Женщина коснулась ладонью лба Эффи, вгляделась в ее лицо:

— Как ее зовут?

— Эффи Ротман.

Она вздернула голову:

— Ротман? В самом деле?

Женщина посмотрела на меня, на Эффи, а потом на девушку, которая нас впустила.

— Амелия, проводи этого господина в желтую комнату, а потом немедленно телефонируй врачу. Вы отвечаете за девочку? — спокойно, но быстро спросила она.

— Нет. — На лице мистера Айдлмана выступили капельки пота. Он неуклюже перехватил Эффи. — Я просто ее подвез. По просьбе этой девицы. — Он указал на меня подбородком.

Теперь женщина двигалась очень быстро. Она схватила с вешалки шляпу и подозрительно оглядела меня:

— Как тебя зовут?

— Мэйбл Уинтер.

— Ты отвечаешь за девочку? — Она надела шляпу.

— Что-то вроде того.

— Хорошо. Оставайся с ней, пока я не вернусь. Если она очнется, ей лучше увидеть кого-то знакомого. Амелия принесет вам все необходимое. А вы, — обратилась она уже к мистеру Айдлману, — отнесите девочку наверх, потом Амелия вас накормит, и вы свободны. — С этими словами она захлопнула дверь.

Я посмотрела ей вслед. У меня вспотели ладони. Заявившись сюда, я сильно рисковала. И я не представляла, чего хочет эта женщина. Вдруг она узнала меня и бросилась к властям? Я все еще могла сбежать. Дверь была открыта, мистер Айдлман дошел только до середины лестницы, а Амелия шла впереди него.

— И ты иди сюда, — крикнула Амелия. — Я принесу тебе поесть, когда ее устрою.

Мистер Айдлман скорчил гримасу. Ему явно не хотелось заниматься тем, на что он не подписывался.

Через открытую дверь воздух наполнился городским гулом, и в облаке выхлопных газов солнце казалось тусклым и расплывчатым. Было слишком жарко, чтобы бежать, к тому же я так устала, что не убежала бы далеко. Я толком не ела и не спала много дней, и мысль о еде и месте, где можно присесть, лишила меня последних сил. Я знала, чем рискую, но все же поднялась по прохладной лестнице. Может быть, это решение, принятое от беспомощности, уничтожит все, что я успела отвоевать.

31 Жанна

21 августа 1914 года Инес Милхолланд постучала в дверь моей квартиры на 26-й улице. Я сидела в столовой, обмахиваясь газетой. Марго я отпустила на вечер, а девушка, которая у меня убирала и стряпала, ушла к мяснику, хотя я сказала ей, что с удовольствием поем холодного мяса с ледника.

Прислуги не было, так что я сама открыла дверь раскрасневшейся Инес. Она запыхалась, щеки у нее горели, а шляпа сползла набок, как будто она бежала до моих дверей. Мы никогда не встречались, но все же я сразу ее узнала. Я видела ее фотографии в «Журнале для женщин» и «Новостях суфражизма», а запах розовой воды только подтвердил мои подозрения. В жизни, со своими огромными карими глазами и алыми губами, она была еще прекраснее. Ее красота поражала, но только в первые мгновения, потом ты к ней привыкал. Впрочем, мне не было дела до ее внешности. Она прижимала руки к груди, многословно извинялась за то, что потревожила меня, и просила, чтобы я немедленно пошла с ней. Я сняла шляпу с крючка и вышла из дома, не задавая вопросов.

Инес шла слишком быстро, нервно размахивая руками, и люди расступались, чтобы нас пропустить. Я предположила, что эта спешка как-то связана с Эмори, хотя его мать, старая добрая Этта, не преминула мне сообщить, что он прекратил свои отношения с Инес.

Двумя неделями ранее Этта сидела в моей скромной гостиной и с высокомерием человека, привыкшего, чтобы ему подчинялись, пыталась мне втолковать, что Эмори все еще любит меня, поэтому мне надлежит прекратить это издевательское поведение и вернуться к исполнению обязанностей жены. Я улыбнулась и налила ей еще чаю. У меня не было сил рассказывать, что эти обязанности стали для меня пустым звуком. Ландшафт моей жизни навсегда переменился. Мне нужна была простота, а уж этого мне ее сын дать не мог.

Появление Инес у моей двери могло показаться пугающим, но все же мне никак не могла прийти в голову настоящая причина, из-за которой я бежала вслед за ней по сухим раскаленным улицам. Я волновалась за Луэллу. Только утром я читала, что немцы бомбили один город в Бельгии и убили девятерых гражданских. Все говорили только о войне. Жорж заверил меня, что Луэлла в безопасности, и все же я продолжала читать о бомбах, которые сбрасывали на порты Ла-Манша. В Париже жила моя мать, которая тоже утверждала, что с ней все в порядке, несмотря на творившиеся в городе ужасы.

Я все еще обходила больницы и искала в них младшую дочь, но вынуждена со стыдом признаться, что с началом войны, да и просто по мере того как шло время, мысли об Эффи ушли куда-то в дальний угол сознания, и я перестала верить, что она найдется.

Когда я вошла в дом Инес и поднялась по лестнице туда, где лежала спиной ко мне девочка с рассыпавшимися по подушке темными волосами, я ничего не поняла.

Я вопросительно посмотрела на Инес, которая, сцепив руки, стояла у стены, резко выделяясь на фоне лимонно-желтых обоев. Вдруг в дверь позвонили.

— Это, должно быть, врач, — воскликнула она и выбежала.

— Очень уж она дергается.

Я испуганно повернулась и увидела в кресле другую девочку, смотревшую на меня водянистыми голубыми глазами. Я предположила, что она имеет в виду Инес, которая мгновение спустя ворвалась в комнату в сопровождении дородного господина в черном пиджаке… Он поставил на тумбочку кожаный саквояж, открыл его и достал стетоскоп.

От вида стетоскопа у меня перехватило дыхание, как бывало всякий раз, когда я стояла рядом с Эффи и врач прижимал этот прибор к ее груди. Взгляд мой метнулся к кровати. Тощее плечико не могло принадлежать моей дочери. Инес не знала ее. Она, должно быть, ошиблась. Врач перевернул девочку на спину и стал расстегивать пуговицы.

На какое-то мгновение я застыла. Повисла тишина, а потом я услышала собственный крик и бросилась к кровати. Глаза Эффи были закрыты, лицо смертельно побледнело. Мне показалось, что она не дышит, но затем я увидела, что ее грудь приподнимается. Она то ли кашлянула, то ли вскрикнула. Я взяла ее за руку, теплую, мягкую и хрупкую, как птичье крылышко. Я не могла поверить, что это она. После всех поисков, ожидания, после того как я уверилась, что она мертва, она вдруг появилась!

Врач молча склонил голову набок, поднял взгляд к потолку, прослушивая ее сердце. Я держалась за Эффи, не отдавая ему ее руку. Он исследовал деформированные ногти на другой руке. Потом он откинул одеяло, задрал ее грязную юбку — и, вскрикнув, я рухнула на колени. Живот Эффи раздулся, ноги распухли, стали бесцветными.

Врач свел брови и вынул из ушей стетоскоп.

— Вы ее мать? — отрывисто и зло спросил он.

Я кивнула, не в силах говорить, не в силах даже дышать.

— Сколько времени она в таком состоянии?

Стены будто бы сжимались вокруг меня.

— Ей уже несколько дней было нехорошо, но совсем плохо стало вчера, — услышала я.

Незнакомая девочка встала и подошла к окну. На носу у нее рыжела россыпь веснушек, а грубо обрезанные светлые волосы торчали в разные стороны.

Врач опустил юбку Эффи и прикрыл ее простыней. Посмотрел на Инес, стоявшую в дверях:

— Я не знаю, что вы здесь устроили, и знать не хочу. — Он перевел взгляд на меня. — Отеки возникли из-за накопления мочевой кислоты. Если это продолжится, она впадет в кому, у нее откажут почки, и она не проживет и недели.

У меня скрутило желудок. Я прижала ладонь дочери ко лбу и закрыла глаза. Я не могла потерять Эффи так быстро, я только что нашла ее! Господь не может быть так жесток!

— Она говорила, что ей давали ртуть или что-то вроде этого. Может быть, это снова поможет, — сказала девочка. Она стояла у открытого окна, по обеим сторонам от нее трепетали занавески.

— Кто давал? — Врач взглянул на нее, бросил стетоскоп в саквояж и закрыл его с громким щелчком. — Впрочем, неважно. Ртуть может убрать отек, но у нее неприятные побочные эффекты, а почки откажут так или иначе. Ртуть просто дала ей немного времени. И я не уверен, что оно того стоило.

Я коснулась лба дочери. Эффи не двигалась. Она казалась такой хрупкой и маленькой, а ладонь ее была безжизненной, как сухой лист. Я вспомнила ее младенцем, вспомнила ее изящные ножки и крошечные ладошки, мягкую, нежную головку. Я всегда готовилась к ее смерти. После ее Исчезновения я уверилась, что она мертва. Сотни раз я воображала, как это произойдет. И все это лишь для того, чтобы понять, что я вовсе не готова к этому. Я чувствовала себя выпотрошенной, вывернутой наизнанку.

— Можно попробовать наперстянку, — сказал врач. — У меня в кабинете есть немного. Она уберет отек, но у нее нет побочных эффектов ртути. Это не лекарство, но она поможет. Попробовать?

Я не могла оторвать взгляда от Эффи и с большим трудом разбирала слова врача. Я встала.

— Все, что вы сочтете нужным, — сумела сказать я.

Но он меня уже не слушал. Он смотрел на девочку у окна, и его бесстрастное лицо вдруг приняло удивленное выражение.

— Я тебя знаю, — сказал он, потом раскрыл рот и снова закрыл.

Она нагло посмотрела на него, прищурилась. Я видела, как ее рука ползла по оконной раме.

— Вы ошиблись. — Она убрала волосы с глаз и гордо подняла голову, бесстрашно глядя на него.

Врач выглядел так, будто она его ударила.

— Ошибся?! — Из его рта вылетели капли слюны, лицо побагровело. — Эти жуткие роды снятся мне ночами. Меня заставили явиться в твою комнату для опознания по фотографии, и, будто этого было мало, полиция отвела меня в морг, чтобы опознать младенца! — Он резко развернулся к Инес. — Я закрывал глаза, пока вы приглашали меня лечить неимущих девиц с растянутыми лодыжками или сифилисом, но этого я не спущу! Я полагаю, вы не знаете, какое зло впустили под свою крышу, и у меня не хватит духу обрушить это на вас. Я предоставлю это полиции! — Схватив саквояж, он бросился к двери.

Инес заступила ему дорогу. Ее эффектная фигура заслонила дверь.

— В настоящую минуту меня не касается, что эта девушка сделала или не сделала, — командным голосом заявила она. — Если вы кого-то и должны были узнать, так это девочку в постели. Помните газетные статьи? Если мне не изменяет память, за ее вознаграждение обещана награда. Это так, миссис Тилдон? — настойчиво спросила она.

— Да, награда была… есть, — пробормотала я, чувствуя, что не властна над событиями.

Девочка смотрела в окно, наклонившись так, будто готова была выпрыгнуть. Инес подняла руку, словно пытаясь остановить ее, а потом она подошла к врачу и, нежно улыбнувшись, положила руку ему на грудь.

— Я уверена, что миссис Тилдон найдет способ отблагодарить вас, если вы уступите. Правда, миссис Тилдон?

— Разумеется, — быстро произнесла я.

Врач не поддался.

— Мне нет дела до наград! Эта девица, — он ткнул в нее толстым пальцем, — отправится в тюрьму и будет повешена за свои злодеяния, если в мире есть справедливость. Где телефон?! — гаркнул он.

— Боюсь, он сломан. — Инес убрала руку с груди доктора и принялась вертеть бусы на шее. — Милый мой доктор Лангер, уверяю, я никогда не ставлю себя выше закона. Я не собираюсь оставить преступления этой девушки безнаказанными. Просто спасение жизни больного ребенка кажется мне более важным. Если вы сходите за лекарством, я обещаю, что мы все останемся здесь до вашего возвращения, обратимся к властям и решим это неприятное дело надлежащим образом.

— Она сбежит при первой возможности, а второй раз я ее упускать не собираюсь. И первый-то раз грузом лежит на моей совести.

— Ты ведь не собираешься убегать, правда? — спросила Инес девочку.

— Нет, мэм, — ответила та, преувеличенно широко улыбнувшись и еще больше высунувшись в окно. Я видела, как она зубами оторвала с потрескавшейся тубы кусочек кожи, так, что выступила кровь. Она вдруг посмотрела на меня, и я увидела, что ее уверенность ничего не стоит. Взглядом она умоляла о помощи. Я крепче сжала руку Эффи.

— Прочь с дороги! — Врач замахнулся на Инес кулаком.

Инес отошла, и врач помчался вниз по лестнице. Инес рванулась к девочке и оттащила ее от окна.

— Разбиться о мое крыльцо насмерть — плохой способ меня отблагодарить. Тебе многое придется объяснить, но сейчас времени нет. А вообще-то я не хочу ничего знать. Что бы ты ни натворила, в этом виноваты обстоятельства. Ты рисковала собой, чтобы привезти сюда дочку миссис Тилдон, и я не хочу, чтобы ты сломала себе шею.

Девочка вырвалась у нее из рук.

— Я уже прыгала из окон, и я не собираюсь ждать полицию! — воскликнула она. — Лучше сдохну, но не позволю им снова касаться меня своими скользкими лапами!

— Я не хочу звать полицию. — Инес опустилась в кресло и прижала ладонь ко лбу. — Но она скоро появится здесь из-за этого доктора. Даже если ты убежишь, тебя найдут. — Она опустила руку на подлокотник и посмотрела на меня влажными глазами. — Мне так жаль, Жанна. Простите меня за Эффи, за все… — Она заговорила тише. — Я пошла сразу к вам, мне показалось, что мать должна узнать первой, но многие пошли бы к Эмори…

Я не обращала внимания на волнение, на звон в ушах и на уличный шум. Я слушала рваное дыхание дочери. Никогда раньше я не слышала ничего подобного. На этот раз сердце действительно сдавало. Я потеряла последний год ее жизни, а эта странная девушка вернула ее мне, рискуя собственной жизнью. Мне не было дела до ее преступлений.

Эта девочка и моя дочь были как-то связаны. Я вдруг подумала, что могу спасти одну, спася другую.

Комната снова приобрела четкие очертания. Я посмотрела на Инес. Выражение боли на ее лице раздражало — она явно преувеличивала свои страдания.

— Буду очень благодарна, если вы отправите служанку за Эмори и останетесь с Эффи. — Говоря это, я не знала, смогу ли оставить дочь. Эффи пока не увидела меня. Она не знала, что я рядом. И я точно не хотела, чтобы она увидела рядом с собой Инес.

Инес быстро подошла к постели и успокаивающе положила руку мне на ладонь.

— Куда вы? — спросила она.

Я посмотрела на девочку у окна:

— Я знаю, где можно тебя спрятать, если ты хочешь.

— А зачем это вам мне помогать? — подозрительно спросила она.

— Я перед тобой в долгу.

— Это за что?

— Ты вернула мне дочь.

— А что ж вы сами ее не забрали?

— Я не знала, где она.

Девочка не поверила:

— Что-то не похоже. Но я не стану выспрашивать вашу историю, если вы не станете выспрашивать мою.

— Договорились. — Я посмотрела на Инес, которая так и не убрала свою теплую руку. — Не представляю, как сюда попала моя дочь, но мне нет до этого дела. Перед вами я тоже в долгу. Я вернусь, как только смогу, но обещайте не оставлять ее ни на мгновение.

— Обещаю.

— Если она очнется, скажите, что я очень скоро вернусь и ей не о чем волноваться.

— Конечно, — серьезно кивнула Инес и взяла Эффи за руку. — Я никуда не уйду до вашего возвращения.

Я неохотно отошла от постели.

— Пошли, надо спешить, — сказала я девочке.

Она замялась, оторвала от губ еще кусочек кожи.

— А вы ей скажете, что я попрощалась?

— Конечно.

В дверях она задержалась и спросила у Инес:

— Сюда приходила девушка по имени Эдна Крейг?

— Нет. — Инес покачала головой. — Я не слышала этого имени.

— Хорошо. — Она последний раз посмотрела на Эффи и вышла.

Я тоже оглянулась. Уходить от Эффи было мучительно, но взгляд девочки заставлял меня двигаться вперед. В какой бы отчаянной ситуации она ни оказалась, надежда еще не умерла.

32 Мэйбл

Выходило, что мне предстоит второй раз за день проехаться на машине. Такси оказалось совсем не таким шикарным, как машина мистера Айдлмана, но я была благодарна уже за крышу, которая не давала ветру и солнцу добраться до меня. Я так ничего и не поела, и мне начало казаться, что я словно под водой: все вокруг туманилось.

Я узнала доктора в то мгновение, как он вошел в комнату. Конечно, я могла бы убежать, спрятать лицо, спрятаться за дверью, но тело подвело меня. Может быть, виноваты блуждания по лесу без еды или годы иссушающего меня горя, но мне вдруг показалось, что выпрыгнуть из окна и покончить со всем сразу гораздо проще, чем бежать.

Теперь мы еле ползли среди кучи автомобилей. В любое мгновение могла явиться полиция и вытащить меня наружу. Я не доверяла этой женщине, которая звала себя матерью Эффи. Фамилия Эффи была Ротман, и, похоже, эта миссис Тилдон все-таки решила отвезти меня в полицию. Не нравились мне богатые и роскошные. Вот только… На ней не было перчаток, а руки сплошь покрывали шрамы. Шрамы на руках есть только у тех, кто работает.

Прижавшись к дверце, я нащупала ручку, раздумывая, не выпрыгнуть ли мне на дорогу. Я бы это сделала, но тут женщина сдернула с себя шляпу и надела ее на меня, так, чтобы скрыть мое лицо.

— Поможет? — спросила она, глядя прямо перед собой.

Я съежилась и стала смотреть в окно, решив, что выбора у меня нет, так что придется довериться.

Такси медленно свернуло налево, и дома кончились. Огромные деревья раскинули над дорогой ветки, как дружеские руки. Только когда мы миновали ворота Дома милосердия, я поняла, куда мы попали. Я в ужасе подалась вперед, но автомобиль поехал дальше, и ворота остались позади.

Довольно скоро миссис Тилдон постучала по переднему сиденью:

— Высадите нас здесь.

Шофер свернул с дороги, остановился и помог миссис Тилдон выйти.

— Но тут ведь ничего нет, мэм, — заметил он, протягивая мне руку. Не воспользовавшись его помощью, я выбралась из машины сама.

— Благодарю, все в порядке. — Миссис Тилдон запустила руку в блестящую сумочку, вытащила банкноту и протянула шоферу. Он коснулся своей шляпы, поблагодарил миссис Тилдон и вернулся в машину.

Когда автомобиль уехал, миссис Тилдон посмотрела в сторону леса. Губы она поджала, лицо стало бледным и решительным.

— Сюда, — сказала она и свернула с дороги прямо на блестящий ковер сосновых иголок.

Я пошла за ней. Постепенно страх сменился любопытством. Мы поднялись на холм, и я увидела яркие фургоны и гладких коней.

Миссис Тилдон сняла с меня свою шляпу и снова надела ее на себя.

— Ты получаешь награду в одну тысячу долларов за возвращение моей дочери и препоручишь ее этим людям.

— Почему?! — завопила я. Одна тысяча долларов — это же куча денег!

— Деньги тебе не помогут, если до тебя доберется полиция. Я уверена, что врач их уже уведомил. Думаю, что ты не сможешь сесть ни на один поезд, да и такси довезет тебя только до участка. В одиночку ты не справишься. Если эти люди захотят, ты сможешь спрятаться среди них. Только не рассказывай им, что совершила преступление.

— А тогда почему нужно прятаться?

Она сжала губы и задумалась:

— Что-нибудь придумаю. Дорогу осилит идущий. Идем.

От побуревшей мятой травы поднимался жар. Мы шли по полю навстречу крепкой женщине. Она с опасением поглядывала на нас и гладила серого в яблоках коня.

Миссис Тилдон остановилась прямо перед ней. Ростом и статью та не уступала своему коню. Без всякого приветствия миссис Тилдон сказала:

— Мы нашли Эффи. Она больна, но жива.

Женщина чуть осела и крикнула:

— Трей!

Стройный глазастый паренек высунулся из фургона и спрыгнул на землю.

— Они нашли Эффи, — сказала женщина, и мальчик расплылся в улыбке.

— С ней все хорошо? А я говорил, что все будет хорошо, да, ма?

Он оказался жутко тощим, с костлявыми плечами и худющими руками.

— Она больна.

— Я хочу ее видеть. Можно? — спросил мальчик у миссис Тилдон, которая нервно скребла свои изуродованные руки.

Не отвечая ему, она обратилась к женщине:

— Я пришла спросить, уходите ли вы или остаетесь еще на зиму.

— Уходим, как похолодает. А в чем дело?

— Мне нужна помощь.

Было видно, что эти женщины уважали друг друга, но в то же время друг друга не любили.

— Какая?

Миссис Тилдон коснулась моего рукава:

— Эта девушка вернула мне Эффи, а значит, должна получить награду. Она отдаст ее вам, если вы ее примете.

Женщина уставилась на меня непроницаемыми черными глазами:

— Сколько?

— Ма! — Мальчик ткнул ее, будто она сказала что-то грубое. Но я бы тоже так спросила. — Работать можешь? — обратился он ко мне, сведя брови.

— Последние два года только и делала, что работала.

— Ясно. — Он обнял мать за плечи. — Она нам пригодится. Пейшенс опять ушла, и руки нам не помешают.

— Сколько? — повторила женщина, не глядя на него.

— Тысяча долларов, — ответила миссис Тилдон.

Трей присвистнул.

— А ты богатенькая. Мы-то тебе зачем?

Он продолжал обнимать мать.

— Ей нужна защита, — вставила миссис Тилдон. — На этом и остановимся. Чем скорее она уедет из города, тем лучше. Если вы согласны, деньги ваши, и я позволю Трею навестить Эффи.

Трей сунулся вперед и обнял миссис Тилдон, которая словно застыла.

— Ну хватит. — Она оттолкнула его.

Мальчик заулыбался.

— Я должна спросить мужа. — Цыганка смотрела на меня. — Но он скажет, что, если ты честная и будешь тянуть свою лямку, можешь что хочешь делать со своими деньгами. А пока Трей тебе тут все вокруг покажет.

— А то! — Трей с легким поклоном протянул мне руку, и я вдруг поняла, какая я грязная.

Я сунула руки в карманы юбки:

— Нет уж, спасибо.

— Маленькая, а такая сердитая, — улыбнулся Трей.

— Я не маленькая, — зло откликнулась я.

— Конечно нет. Ты выше моей мамки, а это редко случается. Пошли навоз грести.

Я двинулась за ним, чувствуя себя очень неуверенно. Я вступала в новую жизнь. Мне сунули в руки лопату, в нос ударил запах навоза, и вот я уже копала яму — как много лет назад, когда хоронила маминых детей. Только здесь земля была сухая и твердая, а когда я подняла глаза, то не увидела ни дождя, ни мертвого тела. Только ясное синее небо и смотрящего на меня мальчика.

— Ты вся дрожишь. Когда ты ела последний раз?

— Не помню.

— Ну, это мы поправим. — Он вынул лопату из моих стиснутых пальцев. В его тонком лице была сила, а в глазах — огонь. На этот раз я взяла предложенную руку, еще не зная, что этот мальчик вырастет в мужчину, чей внутренний огонь нельзя будет потушить. Его радость окажется заразительной, и в нем я найду родную душу.

33 Эффи

Впалые щеки матери, ее острый нос и линия губ казались вполне настоящими. Но вокруг головы сиял нимб — шар золотого света, венчавший густые темные волосы. И тогда я поняла, что сплю. Она плакала. Коснувшись ее щеки, я удивилась, что во сне слезы тоже мокрые.

— Как ты себя чувствуешь? — прошептала она.

Потом рядом появилось лицо отца с наморщенным лбом и такими знакомыми синими глазами — но все же что-то в нем изменилось. Это был не сон.

Я попыталась ответить, но не смогла. Я потеряла все слова. Ноги мои были прикованы к кровати, все тело горело, а грудь будто провалилась внутрь, к спине. Я поискала взглядом животных Апокалипсиса, которые были со мной так долго, что теперь просто не могли меня бросить. Но я видела только лица родителей. Затем комната закружилась, нимб стал теплым и приятным, но я не понимала, почему нет Луэллы.

Потом я очнулась по-настоящему. В комнате было светло, а одеяла казались слишком жаркими. Я сбросила их, и мама дернулась ко мне. Она взяла меня за руку — лицо ее было искажено страхом.

— Ты без перчаток, — сказала я, ощутив неровные бугры на коже.

— Я их больше не ношу. — Она погладила мою руку.

— Я могу дышать.

— Да, мы нашли хорошее лекарство, — кивнула она.

— У тебя свет вокруг головы.

— Это побочный эффект.

— Красивый. — При этих словах мама улыбнулась. — А где Луэлла?

— Скоро приедет.

— А папа?

— Я здесь. — Повернув голову, я увидела отца с другой стороны кровати. Он взял меня за руку и прижал палец к внутренней стороне запястья. Прищурился. — Бьется!

Мне столько всего нужно было спросить и узнать. Где моя сестра? Как я попала сюда? Куда делась Мэйбл? Мама прижала палец к моим губам.

— Береги дыхание. Ты только что очнулась. Постарайся не напрягаться. У нас еще очень много времени.

Это было преувеличение. К моменту приезда Луэллы из Англии наперстянка подействовала, отек ушел и приступы прекратились, но я чувствовала, как мое тело медленно умирает. В день ее приезда я надела темно-синюю юбку и блузку и присоединилась к родителям за завтраком, хотя они умоляли меня остаться в постели. Уже наступил конец сентября, небо казалось ясным и высоким, а воздух еще не совсем остыл.

— Я хочу встретить ее у ручья, — сказала я.

Мама и папа обменялись встревоженными взглядами. Они теперь исполняли все мои просьбы, и это казалось мне и приятным, и страшным одновременно.

— Это недалеко, и я обещаю идти медленно. Возьму с собой тетрадь. У меня впервые за долгое время не дрожат руки, и мне очень хочется что-нибудь написать. Я бы посидела на улице, пока не похолодает.

Мама обхватила руками чайную чашку и водила пальцем по ручке. Я так и не привыкла к виду ее голых рук, но они мне нравились.

— Я пойду с тобой, — сказал папа, и мама поджала губы, глядя на чашку.

— Все будет хорошо, мама.

Она напряженно улыбнулась, стараясь не расплакаться:

— Конечно будет.

Днем папа повел меня через поле. Трава за лето выгорела и приобрела золотисто-коричневый цвет. Мы прошли через лесок до берега ручья, который все так же весело журчал. Папа расстелил одеяло и усадил меня на него. В руках я держала тетрадь.

— Если пароход опоздает, я сам тебя заберу.

Я кивнула и помахала ему. Удивительно, как спокойно было остаться в лесу одной. На небе не было ни облачка, я лежала на спине и смотрела в голубую бездну. Желтый нимб, точно Господня корона, плавал у меня перед глазами. Я предпочитала считать его блеском крыльев ангела, следящего за мной, а не побочным эффектом.

Встреча с Луэллой меня тревожила, чего я никак не ждала. Я боялась, что наше воссоединение будет неполным и осторожным, что мы не узнаем тех, в кого превратились.

Ветер шумел в листьях, а я думала о Мэйбл, о связи между нами, о том, что впервые я услышала скрипку на этом самом месте, а потом Мэйбл играла мне в своей хижине. Неделю назад меня навестил Трей и рассказал, что они уходят в Нью-Джерси, и Мэйбл — вместе с ними.

— Она гораздо горячее, чем мы привыкли. Даже в твоей сестре нет столько огня. Но ма любит сильных.

Когда он ушел, я нащупала под подушкой что-то гладкое и прохладное. Это оказалась карта «Мир», новенькая и хрустящая, как в тот день, когда я впервые ее увидела. Животные все так же танцевали вокруг соблазнительной женщины с жезлами. В углу Трей написал: «Все кончается хорошо».

Лежа рядом с ручьем, я вынула карту из кармана и подняла ее к небу. Я оказалась здесь благодаря Мэйбл, которую я едва знала и по которой скучала. Я перевернулась на живот, открыла тетрадь и начала писать.

Я писала, пока не услышала шорох листьев под чьими-то ногами. Подняв голову, я увидела, что ко мне идет Луэлла. Она остановилась в нескольких футах от меня, и это заставило меня испугаться, что все между нами изменилось. Глаза сестры были серьезнее, чем я помнила, она сильно похудела, щеки запали, а ямочки на них исчезли. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. Мир будто задержал дыхание. И когда он наконец выдохнул, я подошла к ней. Мне не нужны были извинения, я не хотела, чтобы она чувствовала себя виноватой. Я просто хотела, чтобы она меня узнала.

Мы долго обнимались, не в силах произнести ни слова.

Устав, я сказала:

— Мне нужно сесть.

Луэлла в ужасе отпрянула.

— Конечно! Как я не подумала, что тебе тяжело стоять. — Она обхватила меня за талию и повела к одеялу.

Мы уселись на него, прислонившись друг к другу.

— Ты все еще пишешь? — Она открыла мою тетрадь.

— Только что начала заново. Это будет длинная история…

— Хорошая?

— Невероятно!

— Сто лет не слышала хороших историй. Захватывающая?

— Да.

— А великолепная героиня?

— Конечно.

— Скорее бы прочитать.

Мы помолчали, а потом она тихо сказала:

— Я всегда верила, что ты вернешься.

— А я перестала верить, что вернешься ты. — Я пристроила голову ей на плечо. — Отсюда все мои беды. Мне кажется, легче пропасть, чем ждать.

— Прости меня, Эффи. Я бы все отменила, если бы могла. Я снова и снова обдумываю свой уход и то, что к нему привело.

Я чуть отстранилась, посмотрела в ясные глаза сестры, на тонкие пряди волос надо лбом. В солнечном свете на нашем старом месте стало видно, что не так она и изменилась.

— Странно, как мало это все значит теперь, когда мы вместе. Ты помнишь, как я испугалась в тот вечер, когда мы потерялись в этих холмах? А теперь я могу тут всю ночь просидеть и не испугаться.

— Ты всегда была храбрее, чем сама думала.

— Может быть. — Я положила голову ей на колени. — Расскажи про цыган, про Лондон, про Жоржа. Мама говорит, он восхитительный.

Луэлла распустила мне волосы и погрузила в них пальцы.

— Мне бы хотелось отвезти тебя в Лондон и познакомить с Жоржем. Я хочу планировать будущее вместе с тобой.

Я ничего не сказала. Мы долго сидели, слушали журчание ручья и возню мелких зверюшек. Над нами пролетел красивый клин гусей. Постепенно их крики стали тише, и сами они превратились в черные точки в небе.

— Мы потеряли время, — тихо сказала Луэлла. По голосу я поняла, что она плачет.

— Знаю.

— Я никогда не верила, что ты умираешь.

— Знаю. — Я села и стала осторожно передвигаться в сторону глинистого берега. Жидкая грязь пропитала панталоны. — Сейчас не весна, ну и что.

Луэлла последовала за мной, испачкав свой красивый дорожный костюм. Мы расшнуровали ботинки, сняли чулки и, поддерживая друг друга, пошли по скользким камням. Луэлла улыбалась сквозь слезы, как всегда делала, если ее ловили за чем-то восхитительно неприличным. Хотя лето выдалось сухим, холодная вода все еще доходила мне до щиколоток. Ноги скоро замерзли. Луэлла вынула шпильки из волос и разбросала кудри по плечам. Я смотрела, как она подставляет лицо солнцу, и светлые пятна, плававшие у меня перед глазами, заставили ее сиять.

В тот день я вышла из ручья вместе с сестрой, чувствуя себя сильной, как никогда. Но к середине зимы животные вернулись, развернули свои крылья, приветствуя меня, и обратили их в сияющее небо. Другой поток закружился у моих ног, предлагая мне наслаждаться всеми радостями земными под охраной небесных стражей. Время замерло, а потом полетело вперед. Посмотрев вниз, я увидела свою просвечивающую ступню с твердыми белыми косточками пальцев. В волосах моих гулял ветер, рука сестры лежала на моей, и я наконец поняла, что сулили мне карты.

Я была плотью и костями, а стала небом и землей. Смерть не стоило понимать буквально, как и говорил мне Трей. Время было бесконечно, и мое существование длилось вечно.