Девять месяцев из жизни

12

Жестко придерживаясь своей беременной программы «ни-шагу-назад-победа-или-смерть», всю неделю я проработала как бешеная. Пошел второй триместр, и ко мне снова вернулись силы, так что я решила тщательно следить за тем, чтобы они направлялись в нужное русло. По понедельникам и средам после работы я хожу на уроки степа (прыжки исключены, но сердечные и мышечные показатели прекрасные), а сейчас только что вернулась с фитнеса, куда я теперь хожу по субботам, пока Стейси в отъезде. Я совершенно уверена, что, если я буду продолжать качать руки на тренажере, они у меня не превратятся в противные сосиски, как у большинства беременных. И, несмотря на уверения из книжки про беременность, что надо принять свою толстую тушу как данность и прекратить заниматься, потому что это не стоит риска причинить вред ребенку, мой доктор сказал, что заниматься хорошо. То есть не просто хорошо, сказал он, а здорово, только надо все время следить за сердечным ритмом и не делать стойку.

Мой доктор, кстати, типичнейший житель Лос-Анджелеса. Пятьдесят с чем-то, очень современный, ездит на «Каррере» (я это знаю, потому что всегда проезжаю мимо площадки для парковки с надписью «Для доктора Лоуенстайна»), густая черная шевелюра в стиле Дж. Ф. К.-младшего[21]. Среди его клиентов достаточно знаменитостей (в основном актеры категории В и С, из семейных комедий, которые показывали в пятницу вечером в восьмидесятые и в начале девяностых), у него в кабинете целая стена с их надписанными фотографиями («Доктору Лоуенстайну. Спасибо за нежную заботу и любовь! Ваша Эрин Моран!»). Зуб даю, что он тайно пишет сценарий.

Я кидаю ключи на кухонный стол и включаю автоответчик. О-хо-хо, трицепсы после тренировки так и горят. Первое послание от Эндрю.

– Привет, зайка, это я. У меня в клубе изменилось расписание, начали только в одиннадцать, так что дома я буду, наверное, не раньше шести. Не сердись, пожалуйста, хорошо? Целую.

Я уже говорила, что ненавижу гольф? Следующий.

– Это центр бронирования. Поздравляем! Вы выиграли бесплатную призовую путевку на Гавайи. Чтобы получить свой приз...

Стираем. Эта подписка на защиту от телефонной рекламы – полная фигня. Такое ощущение, что телемагазинщики используют его, чтобы раздобыть еще больше телефонных номеров. Следующий.

– Привет, это Стейси. Фильм наконец закончился, так что я здесь. Кстати, настоящие мексиканцы не имеют ничего общего с Тако Белл. Идем завтра в парк? Давай встретимся в восемь тридцать, или перезвони мне.

Разумеется, идем. Моя кардиология вполне позволяет мне побегать еще один день на этой неделе, к тому же это будет весьма полезно для моей задницы. Прекрасно.

Нажимаю на кнопку стирания и вдруг соображаю, что Стейси не видела меня шесть недель и понятия не имеет, что я беременна. Я должна ее предупредить. Не могу же я заявиться на пробежку с непредставленным ей человеком у себя в животе – это вышибет ее из колеи.

Беру телефон и звоню к ней в офис. Сегодня суббота, но она явно должна быть там.

– Это Стейси.

– Привет! С возвращением.

– Только не говори, что завтра не придешь. Мне просто необходимо погулять на воздухе. Я шесть недель дневного света не видела.

– Да нет, приду, приду. Но нам надо сначала поговорить.

Я ее явно заинтриговала.

– Что случилось? Я что-то не то сделала?

– Да ничего ты не сделала. Просто я хочу сказать тебе кое-что, и это не может ждать до завтра.

Сейчас меня запишут в предательницы. Может, если придать голосу побольше бодрости и восторга, она не будет на меня орать?

– Я беременна! – кричу я, выжимая из себя весь запас восторга, какой у меня есть.

– Что? Ты... чего? Я не верю. Ты такая мягкотелая. Как ты могла позволить, чтобы тобой так манипулировали?

– Ладно, принимаю это за поздравления. Спасибо.

– На здоровье. Ты знаешь, что это правда. Какая, на хрен, из тебя мать? Матери обычно очень милые люди.

– Я могу быть милой. Ты этого просто никогда не замечала, ты во мне только плохое видишь. Многие люди считают, что я очень милый человек.

Она фыркает:

– Да ну? Назови хоть одного.

Над этим вопросом приходится минутку подумать. Эндрю – нет. Мама – нет. Линда – нет. Разнообразные бывшие бой-френды и однокурсницы, с которыми я давно уже не общаюсь, – нет. Зоя! Зоя должна считать, что я милый человек. Но Зоя сама не человек. По крайней мере не совсем. Джули. Придется задействовать Джули.

– Джули считает меня милым человеком.

Стейси цинично ржет:

– Нет, она так не считает. Джули считает, что ты потенциально милый человек, и в качестве благотворительности взяла тебя на перевоспитание как экспериментальный вариант.

Блин. А я-то всегда думала, почему она со мной дружит, но такая причина мне в голову не приходила. В этом, однако, есть смысл. Сочувственная улыбка Джули предстает в новом свете.

– Послушай, это неважно. Дело сделано, у меня будет ребенок, и ничего с этим не поделаешь, так что можешь за меня порадоваться.

– Хорошо. Я в диком восторге, удовлетворена? Только сделай одолжение, не рассказывай мне про закаканные подгузники и как миленько он срыгнул. Мне плохо от этих восторгов материнства.

– Честное слово, иногда мне кажется, что ты под своими стильными брючками прячешь здоровый хрен. Не волнуйся – про детей я с тобой говорить не буду, обещаю.

– Ладно. – Пауза. – Как я понимаю, на пробежку тебе можно?

– Доктор говорит, что можно бегать до самого конца. До завтра, увидимся.

– О боже, какая ты огромная!

После шести недель за границей это первое, что я от нее слышу. Надо познакомить ее с моей собакой. Они друг другу идеально подходят.

– Я не огромная. Я все еще ношу почти всю свою старую одежду.

Она внимательно изучает меня с головы до ног.

– Ну, для тебя – можно считать, огромная. И руки растолстели.

Я так и знала. Когда я набираю вес, первыми толстеют руки. Надо увеличить мучения на тренажере до двух раз в неделю.

– Может, пойдем? – спрашиваю я.

Мы молча выходим на дорожку. У меня много проблем, на которые хочется пожаловаться, но я не позволю ей злорадствовать по поводу того, что я изменилась и могу теперь говорить только о детях.

– Как прошли съемки? – наконец говорю я. Стейси закатывает глаза:

– Это был полный ужас. Актеры друг друга ненавидели, все время доставали жалобами, что у одного трейлер больше, а другому отдельно еду готовят... Ужасно. Команда почти вся мексиканская, половина по-английски не говорит, режиссер постоянно им что-то объяснял. Не спрашивай. Кошмар.

– М-м-м. Сочувствую.

Опять идем молча. Потом вступает Стейси:

– И когда ты будешь выяснять? Я не понимаю, о чем она говорит.

– Что выяснять?

– Что, что – мальчик или девочка. Ты ведь будешь выяснять?

Ага, я понимаю, что она делает. Ей стыдно за вчерашнее, и теперь она изображает интерес. То же самое я делала с Джули, когда она рассказала мне про ребенка, помните? Милый жест, но мне таких одолжений не надо.

– Послушай, Стейси, совершенно не обязательно делать вид, что тебе интересно. Я знаю, что ты об этом думаешь, так что давай лучше поговорим о чем-нибудь другом.

– Мне это совсем неинтересно, и я с большим удовольствием поговорю о чем-нибудь другом. Но раз уж у тебя будет ребенок, я должна знать, кто это будет. Так когда ты пойдешь выяснять?

Чудненько. Если она хочет загладить неприятный момент, я буду более благородной, пусть заглаживает.

– Через три недели. Двадцать второго ноября.

– Есть предпочтения?

Разумеется, у меня есть предпочтения. Я очень, очень, очень хочу мальчика. Хотя бы из-за того, что девочки меня пугают. Сами подумайте – вероятность того, что я окончательно испорчу мальчика, значительно меньше. Меня, конечно, можно обвинить в неправильном питании, неправильном отношении к людям и в других неправильностях, но это вещи из разряда двойных стандартов. А вот обвинений в загубленной юной жизни я не переживу, так что, конечно, лучше бы не девочка.

Кстати, Эндрю только что не молится за мальчика. Нет, он не боится девочек, как я, просто ему до смерти хочется погонять с кем-нибудь мячик. В колледже он играл в бейсбол и теперь ждет не дождется, когда можно будет водить ребенка на игры «Доджеров» и покупать детские бейсбольные мячики, а также он надеется воплотить свою несбывшуюся мечту и натренировать ребенка на выход в высшую лигу (сам-то он остановился на юношеской). Вы, наверное, думаете, что я шучу. Я как-то рассказала Эндрю, что вычитала в «Ваш Малыш», что отцу стоит разговаривать с ребенком, пока тот в утробе, – и теперь каждый вечер он сорок пять минут объясняет моему пупку основные правила бейсбола.

Одно смущает Эндрю в его грандиозных планах – генетика. Мысль о том, что ребенок может пойти в меня, приводит его в ужас. Видите ли, такой вещи, как координация движений, у моей родни либо нет, либо нет совсем. К примеру, мой отец не любит потеть, и это значит, что он может физически напрячь себя лишь настолько, насколько это необходимо для перемещения с жары в кондиционированное помещение. У моей мамы перемена позиции с сидячей на стоячую занимает двадцать минут, а мой тощий долговязый братец, получивший диплом по истории искусств, с детства мечтал стать музейным куратором. В школе он, конечно, занимался спортом, но больше оттого, что все это делали, нежели оттого, что ему это нравилось или удавалось (чего не бывало никогда). Что ему удавалось, так это рисование. Эндрю эта генетика весьма и весьма волнует.

На прошлой неделе Эндрю устроил ему проверку. Мой брат переехал в Лос-Анджелес несколько лет назад, и обычно мы видимся примерно раз в месяц за обедом, но на прошлой неделе Эндрю вдруг позвонил ему и пригласил сыграть в теннис. Это было нечестно с самого начала. Брат не играл в теннис с тех пор, как перестал ездить в летний лагерь, то есть в четырнадцать лет, в то время как Эндрю каждую неделю рубится так, что частенько дело кончается сломанной ракеткой. В общем, спустя три часа и семь сетов Эндрю выиграл сорок две партии подряд и пришел в страшное возбуждение. Он позвонил мне из машины в полной панике.

– Меня серьезно беспокоят спортивные способности нашего ребенка, – сказал он. – Твой брат ужасно неповоротлив и совершенно не способен координировать зрение и движение. К тому же он ленив, и у него нет никакого соревновательного духа. Ему было совершенно все равно, выигрывает он или проигрывает.

Кстати, для Эндрю это намного важнее, чем сами по себе спортивные способности, которые он собирался инспектировать. Выкладывается человек до конца или нет – вот для Эндрю важнейший критерий, которым определяется настоящий спортсмен. Я это знаю по его отношениям с Зоей. Проходив с ней несколько месяцев на аджилити, он самонадеянно записался на ближайшие соревнования. В следующее воскресенье они встали в шесть утра и два часа ехали в какой-то городок под названием Филмор, где еще пять часов ждали своей очереди совершить единственный двухминутный забег по полю с полосой препятствий. Но когда их наконец объявили, Зоя спасовала.

Вместо того чтобы скакать через препятствия, она удрала с поля и забилась под чей-то шезлонг. Их дисквалифицировали, и всю двухчасовую дорогу домой Эндрю кипел от ярости. Я никогда не забуду его звонок из машины.

– Я в ней так разочаровался, – простонал он.

– Эндрю, милый, – сказала я, – она всего лишь собака.

Но Эндрю не мог отказаться от мысли, что Зоя в глубине души – трусиха, и у нее нет воли к победе. Он был просто раздавлен тем фактом, что она не осознала важности момента. После теннисного матча он стал так же относиться и к моему брату.

– Скажи честно, Эндрю, – сказала я ему, – ты решил с ним сыграть для того, чтобы оценить его спортивные качества?

– Ну конечно. Или ты думаешь, мне интересно было с ним играть? Я только хотел выяснить, насколько плохо обстоят дела. Они обстоят очень плохо. Нам остается надеяться на то, что наш сын унаследует мои спортивные гены, или у нас будут серьезные проблемы.

И вот тогда я поняла, что мы не можем победить. Какого бы пола ни родился ребенок, кто-нибудь из нас обязательно будет недоволен. Черт возьми, пусть это будет мальчик – тогда Эндрю может винить самого себя, если Стоуна-младшего не выберут в восемь лет Самым Ценным Игроком юниорской лиги. А я уж как-нибудь переживу.

Впрочем, чтобы не сглазить, вслух я этого не говорю и на вопрос Стейси отвечаю общечеловеческой банальностью:

– Никаких предпочтений, главное, чтобы был здоровый.

– Так и знала, что ты это скажешь. Фу.

Я поворачиваюсь к ней и изображаю недовольство такой реакцией.

– Ну, а про имена ты хотя бы думала? – спрашивает она.

Блин, больной вопрос. Сейчас об этом говорить совсем не хочется. По крайней мере не с ней. Только не с ней. Если я об этом начну говорить, я точно зареву. Надо срочно менять тему.

– Давай поговорим о чем-нибудь недетском, хорошо? Кстати, Тик подает предварительное заявление в Нью-Йоркский, и ее отец собирается делать пожертвование. Ты мне очень помогла, даже не представляешь, как помогла.

Увы, поздно. Она чует свежую кровь, как стервятник.

– Это все здорово, только почему ты от ответа увиливаешь? Не говори мне, что собираешься держать имя в тайне, пока не родится ребенок. Я с тобой больше разговаривать не буду, если ты так сделаешь.

Ясно, что вывернуться мне не удастся. Юридическими делами я не занимаюсь уже пять лет, и мои способности к переговорам не идут ни в какое сравнение со способностями Стейси. Ладно. Ладно.

– Ладно. – Я делаю глубокий вдох. – У меня есть имена, но я не могу их использовать.

Не плакать, Лара. Не плакать.

– Почему не можешь? Я громко выдыхаю:

– Потому что они не подходят. Стейси склоняет голову набок:

– А почему, что за имена-то?

– Ну, если тебе так интересно, Брук и Джейд.

– Так они же оба женские.

– Брук – для мальчика, Джейд – для девочки.

В старших классах у меня был хороший друг по имени Брук, он мне ужасно нравился, и с шестнадцати лет я приберегала это имя для мальчика. Джейд появилась позже. По-моему, в колледже. Я знаю, что оно сейчас в моде, но мне оно всегда нравилось.

Стейси в некотором замешательстве, как я и ожидала:

– Погоди, я что-то не понимаю. Ну, Брук звучит немного голубовато, но в чем проблема?

Все. Отступать некуда.

– Стоун[22], – говорю я. – У нас фамилия – Стоун. Понятно, в чем проблема?

– Брук Стоун, Джейд Стоун. – Стейси начинает хихикать. – О боже, нет, так нельзя. От этого несет каким-то сраным оптимизмом. Что, других не нашла?

Ну, давай расскажи мне, а то я сама не знала. Брук Стоун[23] звучит просто смешно. Тут двух мнений быть не может. Ему всю жизнь придется выслушивать вопросы типа, есть ли у него коврик для мышки с массажером или подушка с будильником. А Джейд[24] Стоун? Это имя для стриптизерши. Тогда уж на шестнадцатилетие придется дарить пилон.

Поверьте, я провела не одну бессонную ночь, пытаясь разрешить эту проблему. Вспоминала все эти дурацкие городские легенды про мужика по фамилии Половой, который назвал свою дочь Любой. Но я определенно не из тех людей, которые могут устроить такую пакость своему ребенку. У меня все-таки еще совесть есть.

Стейси, кстати, уже никуда не идет, а стоит посреди дорожки, согнувшись пополам от смеха. Я тоже останавливаюсь, скрещиваю руки на груди и переношу вес на одну ногу.

– Если ты сейчас упадешь и покатишься с горы, я оставлю тебя там умирать.

Стейси пытается восстановить дыхание и вытирает слезы:

– Я знаю, знаю, извини. Не обижайся, но это очень смешно.

Я игнорирую извинения и снова двигаюсь по дорожке, но она вскоре догоняет меня:

– Ладно, я все, больше не буду. Давай еще что-нибудь придумаем.

Я стараюсь двигаться как можно быстрее, чтобы она отстала:

– Я не хочу придумывать никаких имен. Сама найду. Стейси с трудом поспевает за мной, слышно, что она совершенно сбилась с дыхания.

– Да перестань, не обижайся. О, послушай, есть одно. Как насчет... как насчет Лайм[25]? Лайм Стоун? Как оно тебе? – Она снова сгибается пополам, а я изо всех сил стараюсь не обращать на нее внимания. – Да я шучу, шучу, подожди, серьезно, есть одно, честное слово. Если будет мальчик, ты могла бы назвать его Фред. – Она крючится и похрюкивает. – А второе имя... второе имя пускай будет, – она так давится смехом, что дыхания на целое предложение не хватает, – пускай будет Флинт[26].

– Ха, ха, ха, – говорю я. – Как смешно. Теперь мы можем идти?

Она жадно хватает ртом воздух и трясет головой.

– Нет, подожди, вот оно, это лучше всех, обещаю. Как насчет... – ее так корчит от смеха, что она хватается руками за живот и хрюкает, как настоящая свинья, – Розетта[27]! Розетта Стоун, круто?

Очень круто. Сраный оптимизм, говоришь? Комик-труппа из одного актера.

Но это не важно. Все это не важно. Правда заключается в том, что я все равно не смогла бы использовать ни одно из своих имен, даже если бы они подходили к фамилии. По еврейской традиции мы должны назвать ребенка в честь отца Эндрю, то есть Филип. В отличие от большинства людей, которые называют детей в честь себя, или живых родственников, или звезд мыльных опер, евреи должны называть детей в честь мертвецов. Но чтобы не ограничивать следующее поколения именами типа Саул, Сэди, Ирвинг и Филис, большинство людей мошенничают. Большинство людей называют ребенка каким-нибудь именем, которое и отдаленно не напоминает имя покойного, а имя покойного становится вторым именем ребенка. Или, даже еще чаще, ребенок получает второе имя, начинающееся на ту же букву, что и имя мертвого родственника. То есть если бы мы, например, называли ребенка в честь моей бабушки Иды, мы бы точно не назвали девочку Идой. Мы бы нашли ей какое-нибудь красивое имя, а вторым именем было бы что-нибудь на «И», типа Ирена или Илона. А так как всем наплевать на второе имя, уже не важно, нравится оно мне или не нравится, все равно я смогу называть своего ребенка как хочу и при этом говорить, что это в честь бабушки.

Но Эндрю не желает мошенничать. Собственно, мы с ним самые нерелигиозные евреи по эту сторону Израиля, но когда дело доходит до имени, он становится настоящим правоверным ребе. Ну, он, конечно, не заставит меня назвать ребенка Филипом – это стало бы основанием для развода, – но тем не менее... Он настаивает на том, чтобы первое имя начиналось на «П»[28], а второе на «Дж», потому что второе имя его отца – Джоел. Единственная уступка, на которую он согласен пойти (хотя ему этого очень не хочется), – это смена порядка букв в случае рождения девочки, то есть «Дж» для первого имени, а «П» для второго. Так что теоретически вполне могло бы пойти имя Джейд, вот вам ирония ситуации. А теперь пора идти.

Честно говоря, я уже в панике. Выбор имени для ребенка – это очень важное решение. Может быть, самое важное решение, которое мы принимаем как родители, или я не права? Разумеется, права. Имя – это такая вещь, которая будет влиять на человека всю жизнь. Оно столько всего может рассказать о нем самом и, что еще более важно, о его родителях. Давайте честно: люди ведь будут судить обо мне по именам, которые я выбрала для своих детей, и ограничивать меня столь жесткими рамками совершенно несправедливо – по-моему, это называется удушением творческого процесса.

Конечно, я пыталась объяснить все это Эндрю, но он был непреклонен. Буква «П» и буква «Дж». Без вариантов. Было бы неплохо, если бы в документах после имени можно было ставить звездочку, типа Паула Джулия[29] Стоун.

Увы, так нельзя. Что ж, я просто не буду дергаться, пока не узнаю, мальчик у меня или девочка. Нет смысла мучиться и мужскими, и женскими именами, раз мне понадобится только одна сторона для мучений. Надо просто выкинуть это из головы, пока не выясню.

Ну вот, все. Выкинула.