4

Следующим утром я волоку Эндрю на совместный завтрак. Говорю «волоку», потому что, кроме эпизодического сухого тоста или английской булочки с ореховым маслом и джемом, Эндрю ничего на завтрак не ест. И не потому, что он не голоден по утрам. Просто он не считает блинчики, вафли и тосты достойными своих калорий. Он говорит, что это все десерты, выдающие себя за завтрак, а если бы он захотел десерт, то съел бы шоколадного мороженого с фруктами или глазированный пончик. Ну и, разумеется, тема, которая делает Эндрю еще более невыносимым: его тошнит от яиц. На самом деле тошнит. Я тоже не очень верила, но однажды сварила несколько яиц вкрутую, пока он был в спортзале, и как только он вошел в дом, то устроил такое представление, какого я от него прежде не видела. Три восемнадцатых секунды ему хватило, чтобы учуять запах, после чего он помчался по квартире, зажав рот рукой, открывая настежь все окна, поблевывая и вопя на меня попеременно. Три долгих часа меня стращали разводом. Мне оставалось только сказать: Хорошо, дорогой, но на каком основании? Непримиримые противоречия во взглядах на завтрак?

А сейчас Эндрю сидит за столом напротив меня и старательно избегает зрительного контакта с моим омлетом с овощами и козьим сыром. Планировалось, что он съест тост, который полагается к моему омлету (потому что я как бы не ем углеводов). Но я забываю попросить официантку принести тост на отдельной тарелке, и теперь Эндрю нечего есть. Потому что тост мог коснуться яйца. Я знаю. Поверьте мне, знаю.

Началось это утро тоже не лучшим образом. В дополнение к пытке яйцами, которую я ему устроила, всю дорогу в ресторан мы ругались. Частично по моей вине, не отрицаю. Когда я голодная, я стервенею, есть у меня такая особенность, а так как сегодня утром я проснулась от ощущения бездонной дыры вместо живота, и мне немного требовалось, чтобы взорваться. Тем не менее в свое оправдание могу сказать, что он кого угодно утомил бы своим занудством. Знаете людей, которые подпевают песенкам по радио и постоянно перевирают текст? Так вот это Эндрю. Меня это доводит до белого каления. А чтобы сделать эстетическую травму еще более оскорбительной, добавьте к этому стиль пения, который Эндрю называет дудением. Это примерно то же самое, что мычание или мурлыканье, только при этом поется ду-ду-ду-ду-ду. Через какое-то время любая песня начинает напоминать саундтрек к плохому порно семидесятых годов.

Одним словом, я умираю от голода, настроение на нуле, и тут, на полдороге до ресторана, по радио пускают «Джека и Диану» – чудесную песню, родную и близкую всему нашему поколению или, по крайней мере, тем из нас, кто жил в провинции. И вы тоже, наверное, считаете, что те, кто вырос в восьмидесятые, прекрасно знают ее слова, правильно? Неправильно. Все вступление Эндрю дудел свое ду-ду-ду, а когда пошел текст, повернулся ко мне, изображая, что поет в микрофон:

– Ити-бити-и-и, про Джека и Диану-у-у.

Ити-бити, блин. Ити-бити про Джека и Диану. Или ему вообще не важно, что это значит? В общем, я не выдерживаю.

Разумеется, после того как я на него наорала, он заставил меня извиняться шестнадцать раз. Что я и сделала, хотя и весьма мерзким тоном и без тени раскаяния. Но теперь, когда у меня в желудке тихо переваривается еда и я больше не злобный кровожадный монстр, мне становится неловко за свои вопли. Так что я смягчаю голос и пытаюсь разрядить обстановку:

– Извини меня, хорошо? Перестань злиться.

Он выпячивает нижнюю губу, чтобы показать, как я затронула его чувства.

– За что ты извиняешься? – спрашивает он. Это ритуал мы проводили уже миллион раз. В этом месте мне полагается говорить, что я извиняюсь за свою вредность.

– Извини, что была такой вредной. Он с важным видом кивает:

– Ты была отвратительной.

– Я знаю. Я же сказала, что извиняюсь.

– Скажи еще раз, – требует он. Я вздыхаю:

– Я извиняюсь, хорошо? Он опять кивает:

– Извинения приняты.

В это время мимо нашего стола пробегает маленький мальчик, расставив руки как крылья, натыкается на мой стул, и я проливаю минералку себе на колени. Родители сидят на другом конце ресторана и явно не обращают на него никакого внимания. Не успеваю я ввернуть какую-нибудь гадость про то, как здорово иметь маленьких деток, Эндрю многозначительно прочищает горло:

– Я тут провел некоторые исследования.

– Исследования... на тему чего? – спрашиваю я, откусывая кусочек омлета.

Он выпрямляет спину и расправляет плечи:

– На тему беременности.

Я громко глотаю и подымаю брови:

– Серьезно? Ну, и что ты наисследовал?

– Я просмотрел статистку по беременности после тридцати. Все не так просто, как ты думаешь. На сайте Опры есть целый раздел про женщин, которые не решались завести ребенка до тридцати или сорока, а потом не могли забеременеть, потому что было слишком поздно.

Значит, вот откуда взялись ночные речи. Даже не знаю, что меня больше беспокоит – то, что он проводит исследования на тему беременности, или то, что в этих исследованиях он руководствуется сайтом Опры.

– Ладно, – говорю я. – Только мне тридцать, а не за тридцать.

Он кивает:

– Знаю, но у нас может уйти не один год, чтобы забеременеть. А если придется делать искусственное оплодотворение, то еще больше, и к тому времени тебе будет не меньше тридцати пяти, а это означает высокий риск врожденных дефектов и синдрома Дауна.

Мальчишка снова пробегает мимо нашего стола. Я дожидаюсь, пока он поравняется со мной, и корчу ему такую страшную рожу, что он тут же несется к своей мамаше. Теперь я эту возможность не упущу.

– Видел? – говорю я. – Я вредная злобная баба, которая пугает маленьких деток. Ты не понимаешь? Они раздражают меня. Они мне не нравятся. Как я могу быть матерью?

– Наш ребенок никогда таким не будет, – отвечает мне Эндрю. – Мы не дадим ему таким стать.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на мальчишку, и вижу, что он забрался в отдельный кабинет и выдавливает кетчуп на стопку чистых тарелок.

– Помнишь, как было с Зоей? – говорит Эндрю. – Мы ее приучили к порядку, не позволили хозяйничать в доме и помыкать нами, так что теперь она милая, воспитанная собака. То же самое будет и с детьми.

Может, он и прав. Может, меня не дети раздражают, а их родители. Ребенок-то не виноват, что никто ему не говорит нет. Если бы мне никто не говорил нет, я бы тоже, наверное, делала всякие глупости, чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

– Не знаю, – говорю я. – Просто не нравится мне все это, с какой стороны ни посмотри. Во-первых, сама беременность – мне дурно от одной мысли. Я не хочу девять месяцев ходить жирной коровой, а если еще тошнить по утрам будет? Джули мне порассказала всяких гадостей – например, про одну тетку, которая везде ходит с чашечкой, чтобы слюну сплевывать. О самих родах я даже думать не хочу. А кормление грудью? Нет ничего отвратительнее кормления грудью. Никто не должен сосать мою грудь, кроме тебя, а когда ты это делаешь, оттуда не должна вылезать еда. Это омерзительно.

Лицо Эндрю меняется, видно, что он начинает злиться. Ой-ой. Не слишком ли далеко я зашла... Он понижает голос, и я понимаю, что слишком.

– Лара, – говорит он. – Мне надоело слушать одни и те же дурацкие отговорки. Уже больше года ты говоришь, чтобы я тебе дал время, – я дал тебе время. Теперь моя очередь. Я хочу ребенка, и я не хочу больше ждать. Мне уже тридцать один, а это значит, что мне будет почти пятьдесят, когда наш ребенок закончит школу. – Он замолкает, а когда снова начинает говорить, его голос дрожит. – Когда мой отец умер, ему был пятьдесят один год. Больше ждать я не хочу.

Я в шоке. Слезы неумолимо подступают к глазам. Значит, вот в чем дело. Отец. Могла бы и раньше догадаться. Теперь все начинает проясняться. Я изо всех сил стараюсь не разреветься – и потому что я его расстроила, и потому что этот сет я явно проигрываю.

– И что ты предлагаешь?

Он смотрит мне в лицо, и я вижу, что у него тоже слезы в глазах.

– Я хочу сказать, что, если ты серьезно относишься к нашему браку, тебе, наверное, придется пересмотреть свою систему ценностей.

Я чувствую, что мне вдруг не хватает воздуха, как будто сильно врезали поддых.

Дождалась. Вот она, моя красная лампочка с надписью «готова».


Десять часов спустя я сижу голая на полу в ванной и шепчу в телефон.

– Привет, это я, – говорю я.

– Почему ты шепотом говоришь? – спрашивает Джули.

– Потому что не хочу, чтобы Эндрю слышал.

– Почему?

Я делаю глубокий вдох и в двадцатый раз пытаюсь решить, стоит ли ей говорить. Стоит. Больше просто некому. А что, если она всем расскажет? У нее ведь язык без костей. Не расскажет. Если я попрошу не рассказывать – не расскажет. Все, говорю.

– Лара, что случилось? У тебя все в порядке?

– Все в порядке. Хочу тебя спросить кое о чем, только ты должна поклясться, что никому не расскажешь. Даже Джону, – говорю это и уже знаю, что Джону-то она наверняка расскажет. Блин, что я делаю?

– Клянусь, клянусь. Ну, что? Делаю еще один глубокий вдох.

– Ну, предположим, мы с Эндрю трахались без презерватива или чего-нибудь такого. Как я узнаю, что забеременела?

– Аа-а-а-а-а! – визжит она. – Боже мой! Значит, вы, ребята, тоже стараетесь? Это же чудесно! Ты представляешь, как здорово будет вместе ходить беременными?

Блин. Зачем я это сделала? И главное, тут же в голову приходит прекрасная идея рассказать про случайно порвавшийся презерватив, что было бы идеальным прикрытием моего интереса к теме. Поздно. Блин, блин, блин.

– Ну, не то чтобы стараемся. Я не строю температурных графиков, ничего такого. Мы просто решили не предохраняться и посмотреть, что из этого получится.

Я не сообщаю ей, что я и так вижу, что из этого получается. Никакого секса не получается, вот что. Я не могу получать удовольствие, когда нервы на взводе. Все время я только и думала о том, что вот, сейчас мы заделаем ребеночка, и жизнь больше никогда не будет такой же. И о том, что у меня уже нет возможности передумать, если я забеременею. Не пойдешь же делать аборт, если тебе тридцать, ты замужем и муж тебя прессует по поводу детей. Потом началась полная паранойя: я начала думать о том, что, как только моя дочь начнет водить машину, я уже никогда не смогу спокойно заснуть, что придется бороться с татуировками, отгонять от нее парней и пристраивать в хорошую частную школу. В течение десяти минут я успела помучиться всеми проблемами, с которыми может встретиться ребенок на протяжении жизни. А когда Эндрю кончил, клянусь вам, я слышала, как его живчики спорят, кто из них меня оплодотворит. Одним словом, если так пойдет и дальше, я даже не знаю, смогу ли я когда-нибудь еще испытать оргазм.

– В общем, – говорю я, – я просто хотела узнать, почувствовала ты что-нибудь или нет.

– Хорошо, – говорит Джули серьезным тоном. – Во-первых, нельзя начинать без подготовки. Ты принимаешь пренатальные препараты или хотя бы фолиевую кислоту?

Это для меня полнейшая новость, сердце начинает биться чаще. Прекрасно, я уже запуталась в этом материнстве.

– Нет, а что, надо? Я думала, пренатальные препараты – это когда уже забеременеешь.

Джули делает глубокий вдох:

– Послушай, это не настолько серьезно. Куча женщин беременеет просто так, без всякой подготовки, и получаются нормальные здоровые дети.

Я чувствую, что этой фразе полагается но, и Джули не уверена, говорить ли его. Если все так плохо, я должна это знать.

– Но... – подсказываю я.

Она колеблется, потом начинает говорить очень быстро:

– Но если ты принимаешь фолиевую кислоту, снижается риск мозговых дефектов в тот период развития, когда ребенок начинает формироваться.

Боже мой. Боже мой! Я совершенно не создана для этого.

Чувствуя мое отчаяние, Джули идет на попятный:

– Лара, подожди, ты, может, еще не беременна. С первой попытки никогда не получается. Просто пойди завтра первым делом в аптеку, купи пренатальных витаминов и начинай принимать дважды в день. И все будет хорошо.

Она права. Она должна быть права. Не может быть, чтобы один день имел значение.

– О-о-о-о, забыла! – вопит Джули. – Ты яйца ешь? В яйцах дикое количество фолиевой кислоты.

– Ем, ем! – ору я, а потом понижаю голос: – Сегодня утром на завтрак ела.

– Прекрасно. Вот видишь, нечего было волноваться.

Я выдыхаю. Слава богу, я не дала Эндрю уговорить себя на овсянку.

– Хорошо. Теперь скажи, ты сразу что-нибудь почувствовала? – спрашиваю я.

– Почувствовала. Уже на следующий день. Груди болеть стали, настроение такое было... не знаю, как сказать, просто почувствовала. А мои сестры совсем ничего не чувствовали. Узнали, когда тест на беременность сделали. У всех по-разному.

Очень полезная информация.

– Хорошо, спасибо тебе. Только, пожалуйста, не говори Джону, ладно? Я заставила Эндрю поклясться, что он никому не скажет, так что он убьет меня, если узнает, что я тебе рассказала.

– Не скажу, обещаю. Подожди минутку, рассказать тебе еще кое-что, за чем надо следить?

О боже! Каким еще опасностям я подвергаю жизнь своего потенциального нерожденного ребенка?

– Что еще?

– На случай если ты все-таки беременна – есть куча вещей, которые тебе нельзя. – Так и вижу, как она отмечает галочками все, что ферботен[9]. – Никакого кофе и вообще ничего с кофеином. Разумеется, нельзя алкоголь, непастеризованные сыры типа бри или мягкой моццареллы, ничего с аспартамом, никакого суши, ничего, где есть сырые яйца, типа салата «цезарь»... так, что еще? Тунец или рыбу-меч много есть нельзя – там тонны ртути, – и не принимай никаких лекарств, даже самых простых... Наверное, все. Когда пойдешь к врачу, он должен дать тебе список.

Я начинаю жалеть, что позвонила ей.

– Супер, – говорю я. – Спасибо, что испортила мне жизнь.

На мгновение мне кажется, что она издает какие-то подозрительные звуки типа тсс, тсс, и я стараюсь вспомнить, что же мне в ней нравится.

– Лар, это действительно здорово. Обещаю тебе, если ты забеременеешь, тебе это обязательно понравится. Стоит попробовать.

За себя говори, милочка.

– Постараюсь поверить, – говорю я. – Но мне надо идти. А то, боюсь, Эндрю подумает, что я тут провожу время с вешалкой для пальто. Поговорим позже.

Я открываю дверь ванной и вхожу обратно в спальню. Полуспящий Эндрю разлегся в кровати с приклеенной к лицу улыбочкой типа «как-хорошо-меня-трахнули».

– Ты в порядке? – говорит он.

– Все прекрасно.

Я заползаю в кровать к нему под бочок и кладу ему голову на грудь.

– Как ты думаешь, мы сегодня сделали ребеночка? – спрашивает он.


О боже, надеюсь, нет. Похоже, мне потребуется время, чтобы привыкнуть к этому.

– Понятия не имею, – говорю я. – С тех пор как таблетки перестала есть, цикл скачет как хочет.

Да-а-а-а, тут ему повезло, таблеток я больше не ем. Когда мой врач выяснил, что мне скоро тридцать и таблетки я ем почти пятнадцать лет, он предложил сделать небольшой перерыв, чтобы проверить, работают ли еще мои яичники, на случай если мы в дальнейшем захотим иметь детей. Зря я его послушалась. Было бы в активе еще три месяца как минимум.

– М-м-м-хм-м, – урчит Эндрю. Он находится в том расслабленном полукоматозном месте, куда мужики отваливают после секса, и я понимаю, что сейчас его можно уговорить почти на что угодно. Я уже начинаю раздумывать, не стоит ли попросить его сделать апгрейд моего обручального колечка тремя каратами огранки «принцесс», но он снова начинает говорить. – Можно тебе задать вопрос? – спрашивает он.

– Ну, задавай.

– Ты станешь полной стервой, когда будешь беременной?

Я фыркаю и смеюсь. Любая другая женщина наверняка обиделась бы на такой вопрос, но я его прекрасно понимаю. Если и в нормальном-то состоянии я могу стать злобным монстром, вовремя не поев, то в какую суку я превращусь, когда стану толстой и неповоротливой и буду есть за двоих? Я обнимаю его и целую в щечку:

– Непременно, засранец.

– Я так и думал, – говорит он, закрывая глаза. – Ладно. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – отвечаю я, и поможет нам Бог.

Загрузка...