Деяния императора Людовика

ТЕГАН И ЕГО СОЧИНЕНИЕ

Всякий, кто знаком с позднекаролингской литературой, знает, с каким интересом, с какой любовью и почтительностью современники отзывались о Людовике, с каким трепетным вниманием относились к его персоне. Думается, слишком просто было бы списать это на его королевский титул. Удивительно, почему великому Карлу только Эйнхард посвятил свой труд, да и то задним числом[248]. А о жизни и деяниях Людовика специально написали два его современника: один при жизни (Теган), а другой сразу после смерти (Аноним или Астроном)[249]. Чем объяснить такое повышенное внимание к его персоне?

Мы остановимся лишь на одном из этих сочинений, а именно на том, которое один из наиболее авторитетных его издателей Г. Пертц неудачно, на наш взгляд, назвал Vita Hludowici imperatoris[250] и автором которого был хорепископ Теган. В сущности здесь следует задать единственный, но самый важный вопрос — почему Теган написал свой труд?

До сих пор в историографии нет ни одного сколько-нибудь обстоятельного исследования, посвященного этому сочинению. Краткая характеристика произведения Тегана содержится в общих трудах по истории средневековой литературы[251], а также в нескольких очерках достаточно общего характера[252]. Их авторы каждый по-своему пытались ответить на вопрос о причине создания этого произведения. Но все сходились на том, что искать ее следует главным образом в ярко выраженной партийности чрезвычайно интенсивной политической жизни Франкского королевства в 20-40-е гг. IX века. По их мнению, Теган, всецело стоявший на стороне императора Людовика, стремился оправдать его крайне противоречивые действия на государственном поприще[253], осудить его врагов, прежде всего сторонников императора Лотаря[254]. В сочинении Тегана видели то панегирик Людовику, имеющий мало отношения к реальности[255], то чисто светскую политическую биографию[256], то клерикальное сочинение[257]. Говорили о том, что у Тегана имелись и личные мотивы — он писал отповедь тем, кто боролся против хорепископата и по счастливой случайности оказался в стане врагов императора[258]. Подобный разброс мнений, подчас прямо противоположных, объясняется прежде всего тем, что авторы не ставили перед собой задачи детального изучения этого памятника, а ограничивались внешними характеристиками самого общего плана. По мере сил постараемся восполнить этот пробел.

О жизни Тегана известно немного и все же несколько больше, чем об огромном количестве его современников. Теган (Thegan, Degan, Theganbert) принадлежал к знатному франкскому роду, чьи владения располагались, по всей видимости, между Маасом и Мозелем или в области среднего Рейна, т. е. там, где находилось “ядро” (Kernland) Каролингской державы[259]. О том, что это был аристократ, даже кичащийся своим благородством, с очевидностью говорят его выпады против архиепископа Эбо Реймского, чье “сервильское” происхождение никак не соответствовало занимаемому им положению (20, 26).

На знатное происхождение Тегана указывает также его интерес к генеалогиям своих героев, прежде всего представителей правящего дома (1, 2, 4, 26, 28). Можно сказать, что социальное мышление Тегана в целом генеалогично. Атрибуция человека в системе родственных связей для него такая же непременная характеристика, как имя или занимаемая должность.

Дату рождения Тегана предположительно относят к 90-м годам VIII века[260]. При трирском архиепископе Хетти (814—847) он получил должность хорепископа. После 842 г. одновременно занимал должность пропста в боннских церквях св. Кассия и св. Флоренция, относящихся к соседнему кельнскому архиепископству[261]. Можно думать, что Валафрид, написавший предисловие к его труду, не преувеличивал, говоря о том, сколь ревностно Теган заботился о душах своей паствы (Praef.).

В знак дружеского расположения некоему знатному сеньору по имени Гатто Теган послал сочинение Алкуина о Св. Троице с комментариями[262]. Кем был этот Гатто, определенно сказать трудно[263].

В 20-х годах IX века Теган довольно тесно общался с Валафридом Страбом и аббатом Рейхенау. В 825 г. он получил от них стихотворения, прославляющие его знания и мудрость[264]. В 844 г., уже будучи пропстом, Теган перевез в монастырь Мюнстерайфель мощи св. Хризанта и Дарии, переданные прюмским аббатом Марквардом[265].

В некрологе трирского аббатства св. Максимина содержится упоминание о том, что Теган скончался 20 марта[266].

Год его смерти точно неизвестен. Однако это произошло не ранее 848 г.[267].

Сочинение Тегана, напротив, датировать довольно просто. Автор сообщает об эпидемии чумы, вспыхнувшей в войске Лотаря осенью 836 г. (55). Однако еще не знает не только о мятеже Людовика Баварского против отца в 838 г., но и о смерти лоршского аббата Адалунга, случившейся 24 августа 837 г. (30, 42). Между тем о смерти других людей, не только врагов, но и друзей императора, например герцога Беренгария (58), Теган упоминает. Следовательно, свой труд он написал между осенью 836 и летом 837 г., самое позднее зимой 837/838 г.[268] Несмотря на быстроту, даже поспешность его создания, сочинение производит впечатление целостности в концептуальном плане и законченности по форме изложения. Между тем для сбора материала у Тегана было совсем немного времени, ведь замысел стал созревать у него, по всей видимости, лишь после восстановления императора Людовика на троне и повторной коронации в Меце в 835 г. Побудительным толчком к этому стали события 833 г., образующие смысловое ядро произведения. Пожалуй, стоит согласиться с мнением Э. Тремпа, что катастрофа на Поле лжи произвела на Тегана шоковое впечатление и подтолкнула к интенсивной рефлексии[269]. Однако он взялся за перо, уже зная, что для его героя все закончилось благополучно.

Достаточно сложную проблему представляет вопрос об источниковой базе Gesta Hludowici. Теган не историк, он не пишет хронику очередного царствования, скрупулезно собирая материал. Не пишет он и биографию, также предполагавшую действие героя в строго определенном информационном поле. Трирский хорепископ излагает свое глубоко личное понимание проблемы, формирует некий концепт, лишь отталкиваясь от реальности. Он не пользуется поэтому официальной анналистикой: сообщения о большинстве событий, встречающихся у Тегана, в Анналах королевства франков, например, значительно более обстоятельны.

Уже в первой главе автор упоминает некие “многочисленные истории и рассказы отцов”, из которых он черпает информацию. Кто были эти вольные или невольные информаторы Тегана, остается только догадываться. Очевидно, это были люди, с которыми он общался довольно тесно либо в силу личных симпатий, либо по роду своей деятельности. Среди таковых вполне могли оказаться аббат Лорша Адалунг, аббат Прюма Марквард, аббат Вайсенбурга Гримальд, а также граф Лангау Гебхард[270]. Пренебрежение Тегана к письменным текстам, очевидное из-за отсутствия явных параллелей в современных ему произведениях, отмечается практически всеми[271]. Однако некоторые предположения о том, из каких сочинений Теган мог черпать сведения, все же высказывались. Так, Б. Симсон полагал, что при составлении генеалогического древа Арнульфингов он опирался на “Деяния мецских епископов” Павла Диакона или “Генеалогию дома Каролингов”[272]. Это предположение вызывает сомнения прежде всего потому, что каролингская генеалогия по мужской линии в обоих случаях возводится к легендарным троянским героям[273]. Теган же, напротив, нигде об этом не упоминает. Да и текстуальные различия слишком очевидны[274]. Некоторое их сходство, скорее формальное, объясняется, по-видимому, тем, что все они восходят к одному образцу — традиционной библейской модели. Гораздо большее число исследователей полагало, что образчиком для 19-й главы послужила знаменитая Vita Karoli Эйнхарда[275]. Однако, несмотря на значительное сходство двух сообщений, последнее также представляется маловероятным. Скорее следует предположить, что Эйнхард и Теган черпали сведения из одного источника — расхожих представлений о короле, его внешности, физических, нравственных и интеллектуальных достоинствах, о чем еще будет сказано ниже. Но даже если Теган и заимствовал материал у автора “Жизнеописания Карла”, то все же очень существенно переработал его.

“Знания и мудрость” Тегана, отмеченные Валафридом в одном из поэтических посланий[276], заставляют коснуться вопроса о его возможном образовании. Все, что мы можем узнать об этом, содержится в Gesta Hludowici. Тегану знакомы некоторые античные авторы, Гомер, Овидий, но прежде всего Вергилий. Произведения последнего он дважды цитирует (44, 52). Однако в целом его сведения об античной литературе скудны. Это особенно заметно на фоне небывалого расцвета внимания к ней при каролингском дворе и в ряде имперских монастырей, таких как Рейхенау, Лорш, Прюм, Фульда и др. Его знания ограничиваются необходимым минимумом риторического образования, основу которого составляли как раз произведения Овидия и Вергилия. Влияние античных классиков на Тегана минимально. Оно не прослеживается не только в идейном плане, но даже на уровне лингвистических заимствований. Язык Gesta далек от изящества. Теган зачастую избегает сложных грамматических построений и предпочитает использовать простые конструкции. Длинные фразы, в которых уместно было бы ожидать употребления инфинитивных оборотов, представляют собой лишь череду дополнительных и определительных придаточных предложений. Автор постоянно нарушает порядок согласования времен, неправильно употребляет конъюнктив. Даже в аналогичных случаях он не уверен в выборе наклонения[277]. Путаница наблюдается в падежном согласовании имен, относящихся к разным склонениям[278], в использовании предлогов (de или ех), в правописании отдельных слов[279], в употреблении ablativus absolutus[280]. Конечно, определенное количество ошибок можно было бы списать на переписчиков[281]. Однако в целом грамматический стиль произведения безусловно обладает ярко выраженным авторским началом. К его особенностям можно отнести также использование в одном предложении однокоренных слов[282], ненужных дополнительных синонимов[283], повторение одних и тех же слов и выражений, подчас весьма громоздких[284].

Те главы, что особенно напоминают анналы (10-15, 21-41), по стилю несколько отличаются от остальных частей произведения. Здесь преобладают простые грамматические формы, а сложноподчиненность почти целиком заменяется сложносочиненностью. Это особенно характерно для провинциальной анналистики. Можно предположить, что при написании указанных глав Теган использовал какие-нибудь не дошедшие до нас местные анналы или, что также вероятно, сам вел погодную запись в своем диоцезе. К сожалению, доказать это со всей определенностью не представляется возможным.

Уже современникам труд Тегана казался более правдивым, нежели изящным[285]. Его латынь, тяготевшая к разговорному языку, значительно уступала высокому стилю Эйнхарда, Алкуина, Валафрида или Рабана Мавра.

Думается, однако, что Теган сознательно не стремился к стилистическому совершенству. Его образованность носила иной характер. В основе нее лежали прежде всего Библия, сочинения Отцов Церкви, агиографическая литература. Gesta Hludowici изобилует реминисценциями из Ветхого (16, 20, 44, 52, 53) и Нового (44, 49) Заветов. И даже там, где нет прямого цитирования, Теган опирается на примеры библейской истории, считая ее единственно авторитетным и достойным орудием дидактического воздействия (3, 20, 44,). На страницах Gesta упоминаются также “Пастырское правило” Григория Великого (20) и сочинение Тобия о блаженном Иове (44). Однако источником подлинного знания Тегану представлялась прежде всего Библия. Складывается впечатление, что он просто не испытывает необходимости искать истину где-либо еще и меньше всего в произведениях древних язычников. Этим, пожалуй, объясняется и скверный литературный стиль Тегана: латынь Вульгаты казалась ему вполне приемлемой. Более того, возможно, единственно достойной для реализации поставленных им задач. В раннее Средневековье всякий письменный текст обладал значительной долей сакральности и, строго говоря, восходил к Богу. Так что подражание библейской латыни представляется вовсе не случайным. В конце концов, Теган писал не изящное литературное произведение, а в высшей степени эмоциональный полемический трактат с изрядной долей дидактизма. Трактат, весьма похожий на проповедь. Он и завершается как проповедь: хорепископ Трирский никогда не забывал о том, что он должен заботиться о душах своей паствы.

Теган написал сплошной текст. Общепринятая разбивка на главы, которая сохраняется и в настоящем издании, была сделана Валафридом Страбом в 40-х годах IX века “для облегчения чтения”. В своем предисловии он отметил, что книжица эта написана “на манер анналов” (hoc opusculum in morem annalium). Однако структура ее представляется гораздо более сложной. Прежде всего, в анналах личность автора максимально нивелирована. Она присутствует в них латентно и раскрывается скорее в подборе фактов, их расстановке, акцентах, нежели в суждениях, тем более оценочных и эмоционально окрашенных. Составление анналов, где перечисляются достойные упоминания события, процесс в принципе бесконечный, не рассчитанный на завершение. Gesta Hludowici, напротив, целостное произведение. Кроме того, в нем отчетливо прослеживается сильное авторское начало. Теган стремился донести до читателей некую идею, и форма анналов хотя бы внешне вполне соответствовала поставленной задаче. Ведь главный герой Gesta — император Людовик, а личность неотделима от деяний, она реализуется и раскрывается в них. Более того, для сознания раннесредневекового человека вне деяний не существовало ни личности, ни истории.

1-я и 2-я главы содержат генеалогические древа родителей Людовика, императора Карла Великого и королевы Хильдегарды соответственно. В 3-й главе помещены рассуждения о нравственном превосходстве младших сыновей — важный элемент для последующих концептуальных построений Тегана. Далее описывается женитьба Людовика, рождение его детей и смерть братьев (4-5). В 6-й главе содержится подробнейшее описание коронации главного героя и последовавшие за этим болезнь и смерть отца в январе 814 г. (7). Главы 8-18, 21-43, 45-49, 51-58 излагают историю царствования Людовика и доводят описание до 835 года. В промежутках Теган помещает ряд моральных сентенций, увещеваний, рассуждений, цементирующих факты и придающих создаваемой картине целостный вид. В 19-й главе дана развернутая характеристика физических и нравственных качеств главного героя. Главы 20 и 50 содержат острый полемический выпад против выдвижения людей низкого происхождения на ведущие должности в духовной и светской иерархии. Теган доказывает опасность подобной практики, ее пагубность для королевства и всего populus christianus и страстно призывает Людовика отказаться от этого зла. Данный пассаж даже завершается словом “Аминь!”. К этим главам органически примыкает глава 44, в которой повествуется не столько о суде над императором, сколько дается суровая отповедь архиепископу Эбо Реймскому: степень предательства и морального падения последнего Теган прямо связывает с его сервильским происхождением. И, наконец, в 53-й главе не очень значительное событие (попытка очередного примирения отца с Лотарем) представляется Тегану удобным поводом порассуждать о необходимости почитания родителей детьми.

Подчеркнем еще раз: подробное и обстоятельное изложение событий царствования Людовика для Тегана вовсе не самоцель. Исторические факты интересуют его не сами по себе, а лишь как способ раскрытия определенной идеи. Хотя следует признать, что там, где его сообщения проверяются другими источниками, Теган очень точен.

В венской рукописи содержится небольшое продолжение, неизвестное Валафриду. Оно появилось после 847 г.[286] и повествует о событиях 836-837 гг. Автор его неизвестен, но, по всей видимости, он имел непосредственное отношение к монастырю св. Кастора в Кобленце[287]. Эта часть существенно отличается по стилю от всего произведения, так что не остается никаких сомнений в том, что они принадлежат двум разным авторам. Аноним несравненно лучше знаком с латинской грамматикой, правильно употребляет конъюнктив и согласует времена. В отличие от Тегана, он активно использует инфинитивные обороты: в небольшом венском дополнении их едва ли не больше, чем во всем произведении хорепископа Трирского. Думается, не прав был А. Эберт, который полагал, что продолжение написано в том же духе и стиле, что и основной труд[288]. Напротив, оно выглядит явно искусственным: анонимный автор не понял самой сути сочинения Тегана и увидел в нем не концептуальный полемический трактат, а всего лишь анналы очередного царствования, которые можно продолжить. Этот факт безусловно любопытен и заслуживает всяческого внимания, ибо позволяет увидеть, как воспринималось сочинение Тегана его современниками.

Особого внимания заслуживает вопрос о том, к какому жанру каролингской литературы следовало бы отнести это произведение. Проблема атрибуции оказывается, однако, намного более сложной, чем кажется на первый взгляд. Это явно не анналы, хотя современники прежде всего их были склонны усматривать в Gesta. He является оно и житием. Герой Тегана вовсе не безгрешный святой, который при жизни и после смерти творит чудеса во славу Божию. Он живой человек, ошибающийся, пусть и невольно, терзаемый сомнениями, далеко не всегда и во всем последовательный, хотя автор и стремится убедить нас в обратном. Более того, — и это особенно удивительно — на страницах сочинения хорепископа Трирского практически вообще нет места чудесному. Такие расхожие топосы каролингской эпохи, как всякого рода знамения в виде комет, эпидемий или стихийных бедствий в нем отсутствуют. А ведь их можно встретить даже в Эйнхардовой биографии Карла Великого, насквозь пронизанной светским началом[289].

Нельзя отнести труд Тегана и к жанру светской биографии, который возрождается в первой трети IX века. Этот жанр, представленный уже упомянутым сочинением Эйнхарда, а также жизнеописанием Людовика Благочестивого анонимного автора, более известного в историографии под именем Астронома, несмотря на существенное различие двух произведений, имеет некоторые общие характеристики: жизненный путь главных героев прослеживается от колыбели до могилы и жизнеописание составляется уже после их смерти; авторы очень хорошо знают своих героев лично и не один год провели в тесном общении с ними. Сочинение Тегана этим характеристикам не соответствует. Gesta появились еще при жизни императора Людовика. При этом автор вовсе не стремился описать ее во всей полноте, но коснулся лишь двух последних десятилетий. Кроме того, Теган, судя по всему, лично не был близок к своему герою. Следовательно, не личные симпатии, привязанность или благодарность побудили его взяться за перо.

В каролингскую эпоху большое распространение получили так называемые королевские и княжеские зерцала, сборники моральных сентенций и наставлений, рассчитанные на воспитание идеального правителя. В Gesta Hludowici элементы такой дидактической идеализации главного героя очевидны. При этом Теган не ограничивается развернутой характеристикой выдающихся физических и душевных качеств благочестивого императора, но и наставляет его, указывая на то, что тому следовало бы делать. В частности, королю необходимо отказаться от пагубной практики назначения на высшие государственные должности людей незнатного происхождения (50). Однако подобного рода суждения, демонстрирующие немалую личную заинтересованность автора, весьма далеки от идеализированных и обезличенных норм зерцал.

Сочинение Тегана нельзя отнести ни к одному известному нам жанру исторической и дидактической прозы каролингского времени. И вместе с тем это в высшей степени каролингское произведение, соединившее в себе элементы разных жанров, но не компилятивно, а творчески переработав их. Анналистская схема создает скелет для систематизации излагаемого материала. Идеальный облик главного героя, для которого характерно отсутствие какой бы то ни было эволюционности, формируется под влиянием традиций житийной литературы. В моральных сентенциях слышны отголоски зерцал. Но, пожалуй, самым существенным является ярко выраженная биографичность Gesta, что особенно характерно для каролингского времени. Бурные исторические события, создание могущественной державы, возрождение империи на Западе, великие церковные реформы, наконец, очевидный культурный подъем, повлекший за собой возрождение значимости интеллектуальных занятий, обусловили небывалый рост интереса к современности. Она становится предметом рефлексии, но осмысливается весьма специфически — через деяния отдельных людей. Одновременно расширяется само понятие деяний. Это не только войны или покровительство церквям, великие подвиги на светском и духовном поприще, но также повседневное бытовое поведение, “мелочи жизни”. То, что Карл Великий обожал баню или жареную дичь, а смертельно больного Людовика Благочестивого рвало от малейшего принятия пищи, вряд ли добавляло что-нибудь существенное к их моральному облику. И тем не менее биографы считают необходимым упомянуть об этом. Рост интереса к современности, проявляющийся в большей биографичности, прослеживается в произведениях самых разных жанров каролингской литературы. Он виден в изысканных поэмах Теодульфа, Ангильберта или Эрмольда Нигелла, в исторических сочинениях[290]. Даже такие консервативные жанры, как анналы[291] и агиография переживают явный личностный ренессанс. Жития все меньше оказываются обезличенными легендами о святых, существующих как бы вне времени и пространства, где историческая конкретика максимально обобщена и нивелирована, а недостаток фактов с лихвой компенсируется безудержной фантазией. В каролингскую эпоху выдуманное и удивительное отступает в них на задний план. История чудес заменяется биографией реального человека, действующего в реальном историческом контексте. На смену легендам приходит пережитое и документально засвидетельствованное[292]. Авторами житий зачастую становятся современники своих героев, как, например, Пасхазий Радберт, написавший жития основателей Корвейского монастыря Адаларда и Валы. Сплошь и рядом в агиографическую литературу проникают своеобразные приметы времени. В деяниях новых святых видно все меньше аскетизма и все больше реальной политики — борьбы монастырей с епископатом и друг с другом, взаимоотношений с королем и местной аристократией и т. д.[293] У Тегана политика также занимает далеко не последнее место.

Ни по роду своей деятельности, ни в силу подчиненного положения внутри церковной иерархии и удаленности от двора, а следовательно, и от эпицентра политической жизни Теган не был предрасположен к тому, чтобы написать Gesta Hludowici. Что же в таком случае побудило его взяться за перо? Очевидно, для того должны были иметься какие-то особые обстоятельства. Думается, вопрос нужно сформулировать иначе — чем поразил Тегана его герой, чем побудил к столь интенсивной рефлексии? Чтобы понять это, следует уяснить, в каком ментальном пространстве существовал Теган, в каком круге идей и представлений формировались его собственные взгляды. Но прежде всего необходимо разобраться с тем, какой образ короля складывается в сознании людей той эпохи и в какое взаимодействие с политической реальностью вступал этот образ.

Самые разнообразные воззрения слились в единое целое и постепенно составили идеологию, которую с известной долей условности можно было бы назвать королевской. Ее формирование приходится на вторую половину VIII — начало IX вв.[294] К этому времени складывается представление о том, что власть, которой обладает король, не есть его исключительное и безраздельное владение. Но она являет собой некое обязательство (officium) и рассматривается как служение монарха (ministerium regis) своему народу[295]. Прежде всего это служение выражалось в защите вдов и сирот, обездоленных и pauperes. В предшествующие столетия реализацию данных функций брала на себя церковь в лице епископата[296]. Но поскольку со второй половины VIII века постепенно утверждается представление о греховности ношения оружия клириками, то и сама защита “бедных” переходила в моральную плоскость. Эти изменения имели далеко идущие последствия. Ведь отказ от властного принуждения “злых”, мирского по своему характеру, и саму Церковь переводил в разряд pauperes[297]. Постепенно она также начинает нуждаться в защите. И эта обязанность естественным образом возлагается на королевскую власть, обладающую светским мечом. Уже в 774 г. папа Адриан назвал франкского короля defensor ecclesiae[298]. С конца VIII века подобные представления постепенно утверждаются в сознании социальной элиты, прежде всего духовенства. Защиту церкви от нападений язычников, а также попечение о вдовах и сиротах вменяет в обязанность Карлу Великому Алкуин[299]. Ту же идею, но в гораздо более развернутом виде проводит Смарагд Сен-Мишельский в зерцале, предназначенном Людовику Благочестивому[300]. Более того, саму возможность сохранения внутреннего мира в королевстве он напрямую связывает с нравственными добродетелями правителя. Идея защиты Церкви и pauperes, с одной стороны, и сохранение внутреннего мира, с другой, отчетливо развиваются в королевских капитуляриях. Так, Карл предписывает королевским посланцам “разыскивать и исполнять правду государя, церквей, вдов, малолетних и остальных людей”[301]. И, наконец, как неотъемлемая часть ministerium regis обязанность короля стать защитником Церкви, духовенства, вдов и сирот утверждается на Парижском синоде 829[302], в полном смысле слова ключевом для оформления королевской идеологии.

Одновременно подобные представления находят свое выражение в изменении королевской титулатуры. Карл все чаще именуется “набожным защитником и во всех делах помощником святой Церкви”[303]. Он постоянно печется “о своих церквях”, ибо ему вверено управление ими “среди бурных волн века сего”[304]. Людовик Благочестивый пошел еще дальше. Под влиянием аквитанского окружения он начал трактовать свою власть как божественную обязанность (munus divinum), прямо приравнивая ее к власти епископа[305]. Можно было бы привести еще множество примеров подобного рода. Думается, однако, что картина вырисовывается довольно отчетливо: к началу IX века функция короля как defensor ecclesiae и pauperes утверждается в общественном сознании. В этом отношении весьма любопытным представляется то, как Теган описывает процедуру коронации императора Людовика в 813 году. Перед возложением короны на голову сына Карл увещевает его “управлять церквями божьими и защищать их от дурных людей... Он должен почитать священников как отцов, любить народ как сыновей, направлять заносчивых и дурных людей снискать путь спасения, быть утешителем для монастырей и отцом для бедных... чтобы он во всякое время представал безупречным перед Господом и всем народом” (6). Следует отметить, что Теган единственный, кто сообщает такие подробности об этом событии. Анналы королевства франков, например, ограничиваются простой констатацией данного факта[306]. Теган не был непосредственным свидетелем происходившего. Конечно, он мог получить некоторые сведения от своих более осведомленных информаторов. Однако, по всей видимости, это сообщение мало соответствовало реальности. Скорее всего, в нем реализовались господствующие представления о короле и его функциях, которые в момент коронации должны были озвучиваться и тем самым актуализироваться. Не забудем, что Теган писал свой труд во второй половине 30-х гг. IX века, несколько лет спустя после Парижского синода, на котором данные представления были сформулированы уже отчетливо. Даже если Теган не знал, как было на самом деле, то он не сомневался в том, как это должно было быть. Более того, по-видимому, непреодолимой границы между тем и другим для него не существовало, что вообще довольно характерно для раннесредневековой историографии. Поэтому неверно было бы считать описание коронации сознательной фальсификацией. Создавая образ Людовика, Теган отразил некоторые господствующие ментальные установки. Он не преминул упомянуть, что, взойдя на трон, его герой “разделил между священниками и бедными (они стоят в одном смысловом ряду!), чужестранцами, вдовами и сиротами” все отцовское наследство (8); проявлял неустанную заботу о Церкви, подтвердил все церковные привилегии, сделанные его предшественниками (10); исправил все злоупотребления, “совершенные несправедливыми чиновниками, графами и наместниками” по отношению к pauperes (13), т. е. к тем, кто не в состоянии защитить себя сам. Иными словами Людовик совершает то, что как раз и должен делать идеальный правитель, в чем он поклялся, получая меч и корону.

К началу IX века под властью франков оказалось огромное количество земель. Дальнейшее расширение границ королевства стало практически невозможным. Это нашло свое отражение в постепенном изменении политической идеологии. На смену ветхозаветному королю-воину, беспощадно карающему врагов “нового Израиля”, — а именно таким виделся современникам Карл[307], — приходит король-миротворец, rex pacificus. Он решает уже другие задачи и стремится не к новым завоеваниям, а к удержанию достигнутого. В описании Тегана император всячески добивается сохранения внутреннего мира. Он раскрывает заговоры “дурных людей” (22); выступает арбитром в споре верховного понтифика и римского народа (24); подавляет сепаратистские выступления бретонцев (25, 31) или собственных сыновей (39, 41). Но в целом все королевства и народы, не только христианские, но и языческие, сами покоряются его власти, желая сохранить мир (9, 11, 14). Людовик распространяет христианство среди язычников-болгар (32) и данов, даже собственноручно (как священник!) крестит их конунга Хериольда (33). Конечно, он ведет войны. На границах империи сражается с сарацинами и славянами (15, 27, 34). Но эти войны вполне уживаются с идеями мира, поскольку ведутся против язычников — слуг Сатаны и носят не столько прагматический (покорение новых земель), сколько священный и потому справедливый характер, ибо прежде всего способствуют распространению христианства[308]. Теган перечисляет далеко не все военные походы и столкновения, да и об упоминаемых говорит кратко. Отметим еще раз, что дотошное изложение истории, простая фиксация фактов для него не являются самоцелью. Он создает образ короля, который стремится к сохранению мира и защищает Церковь и pauperes как носитель светского меча — в судебном, административном и военном отношениях. Неважно, что действительность мало соответствовала желаемому.

В каролингскую эпоху король приобретает и некоторые специфические епископские полномочия. Процедура помазания св. миром в момент коронации, появившаяся во Франкском королевстве при Пипине Коротком (754 г.) и копировавшая обряд миропомазания епископов, делала королей причастными к высшей божественной мудрости (sapientia). Подобно епископам, они обретали возможности постигать промысел Божий, получали некое иррациональное знание, которое позволяло им быть священниками (oratores)[309]. Вместе с тем король становился единственным мирянином, который имел привилегию сослужить в литургии, распевая псалмы. Первым, кто начал это делать, стал Карл Великий. Эйнхард сообщает, что его герой часто “пел вместе с другими тихим голосом”[310]. Аналогичным образом Людовик в описании Тегана не только ревностно молится, но и ежедневно поет псалмы (20). По-видимому, с этим связано и то обстоятельство, что со второй половины VIII века короли начинают овладевать грамотностью и самостоятельно читают священные тексты, прежде всего Библию. В глазах современников миропомазание автоматически наделяло их способностью правильно понимать глубинный смысл Писания и богословской литературы (19). Однако епископская идеология, под влиянием которой на рубеже VIII и IX вв. складывается королевский этос, не была единственным его источником. Огромное воздействие на его формирование оказала также монашеская доктрина[311]. С 90-х годов VIII века после некоторого перерыва вновь оживляется монашеское движение. Прежде всего это было связано с деятельностью Бенедикта Анианского. Аквитанский вестгот Витица, при крещении принявший имя Бенедикт, организовал в своем родовом поместье Аниане образцовый монастырь со строгим распорядком в духе бенедиктинского устава. Вскоре он попытался реформировать другие близлежащие монастыри. Его личные устремления совпали с более широким движением за реформу Церкви, развернувшимся при Карле Великом и имевшим целью, с одной стороны, унифицировать внутри-церковные распорядки, а с другой, повысить моральный облик клира. Ибо только единая Церковь, опирающаяся на прочное моральное основание, была способна сохранить единство populus christianus и вести его к спасению. Огромная роль здесь отводилась монашеству. Усилия Бенедикта оценили по достоинству и пригласили на франкский синод 794 года, который был посвящен главным образом этим проблемам.

Постепенно монах из Аниана начал заниматься реформированием монастырей по всей Аквитании. Людовик, будучи с 781 по 814 г. аквитанским королем, приблизил его ко двору и оказал всяческую поддержку. Он и сам имел несомненную склонность к монашескому образу жизни, помногу часов молился, касаясь лбом холодного пола, распевал псалмы и читал Священное Писание. Государственными делами, напротив, занимался с неохотой и предпочитал перекладывать их решение на приближенных[312]. Подобную привычку он сохранил и позднее, уже став императором (19-20). Постепенно влияние Бенедикта, а также других видных деятелей аквитанской церкви, вроде аббата Элизахара, на молодого короля стало очень значительным. Унаследовав трон после смерти отца, Людовик оказал Бенедикту всяческую поддержку в проведении реформы теперь уже по всей империи. На Аахенском синоде 817 года был выработан единый монастырский капитулярий, утверждавший единообразное и строгое соблюдение устава св. Бенедикта[313]. Людовик не оставил этого начинания и после смерти анианского аббата в 821 году.

Бенедиктинский идеал оказал огромное влияние на формирование облика благочестивого императора. И дело здесь не только в личных склонностях Людовика, но и в том, что монашеский идеал вообще обладал высоким авторитетом прежде всего в среде социальной элиты. Его ярко выраженный аристократизм сохраняется и позднее[314]. Что же устанавливал бенедиктинский устав, выработки каких качеств добивался?

Прежде всего, в духе аскетизма он предписывал личную бедность и целомудрие, запрещая обладать даже собственным телом. Для подавления желаний и духовного совершенствования устанавливался перечень необходимых молитв и постов[315]. Кроме того, монаху подобало соблюдать молчание: не приветствовался даже необходимый бытовой разговор. Позднее это приведет к выработке особого “глухонемого” языка. Однако главной целью жизни в монастыре являлось достижение абсолютного смирения. На этом пути монах преодолевал двенадцать ступеней. Первая требовала постоянно помнить о предписаниях Господних и отвращаться от всяческих плотских желаний. Вторая, третья и четвертая предполагали постепенный отказ от собственной воли и абсолютное подчинение старшему, даже если оно было сопряжено со страданием. Пятая заключалась в откровенной исповеди аббату и признании в самых сокровенных помыслах. На шестой и седьмой ступенях смирение становилось не только физическим (внешним), но и моральным (внутренним): даже в мыслях своих человек должен был ставить себя ниже всякого другого. На восьмой — одиннадцатой ступенях подобало делать только то, что предписывалось уставом, в скорбном молчании, избегая не только смеха, но даже улыбки. И, наконец, достижение высшей ступени демонстрировалось смиренно склоненной головой и постоянно опущенными глазами.

Каким предстает перед нами Людовик в описании Тегана? Он скромен в быту, воздержан в еде и питье, прост в одежде; практически не смеется, во всяком случае никогда не показывает при смехе “свои белые зубы”[316], он в высшей степени религиозен, каждый день посещает церковь и смиренно молится по многу часов; очень тяжело поддается гневу, зато всегда готов для сострадания (19), любой конфликт стремится разрешить миром (39), милостиво прощает врагов своих (49). Итак, умеренность, благочестие, смирение и милосердие... Но это еще не все. “Ежедневно перед обедом он раздавал нищим щедрую милостыню и всюду, где бы ни был, он имел с собой странноприимные дома”, чтобы дать отдохновение путникам (19). Хорошо известно, какое огромное внимание уделяли бенедиктинские монахи благотворительности. Дело не ограничивалось раздачей милостыни и созданием при монастырях госпиталей и гостиниц для мирян. Зачастую монахи сами шли в мир, чтобы узнать о нуждающихся в окрестных селениях и чем-то помочь им. Также при монастырях кормилось довольно большое число нищих, ежедневно получавших свою долю хлеба и вина.

В описании Тегана Людовик предстает почти монахом. Почти, потому что он все-таки светский правитель и обречен на “законный” грех (применение оружия, физическое насилие, связь с женщиной). Был ли Людовик таким на самом деле, так ли много молился, всегда ли прощал врагов (в случае с Бернардом Италийским видно, что здесь все было намного сложнее)? Вряд ли мы когда-нибудь узнаем об этом. Важно подчеркнуть другое — таким его видели современники, такой образ правителя существовал в сознании, во всяком случае, аристократической части общества. Хотя это вовсе не исключает того обстоятельства, что в повседневной жизни Людовик действительно мог демонстрировать крайнее благочестие.

Два идеала, епископский и монашеский, тесно переплетались, органично дополняя друг друга. Точка их пересечения располагалась, видимо, там, где от короля, с одной стороны, требовали защиты Церкви и pauperes, а с другой, милосердия и благотворительности. Так, физическая, мирская защита (судебная, административная, военная) сочеталась с нравственной опекой и покровительством. Да и сама военно-судебная защита, руководствующаяся моральными критериями, обретала иной смысл. Только монарх, обладающий необходимыми моральными качествами, мог претендовать на то, чтобы руководить Церковью и вести к спасению populus christianus. Высокая нравственность оказывалась, таким образом, основой социальной стабильности.

В эту мозаику причудливым образом вплетались и другие качества короля, но уже иного порядка. Теган отмечает физическое совершенство своего героя, его изящное лицо, крепкий торс, широкие плечи, сильные руки (19). Исключительные внешние параметры как бы служили критерием высоких моральных качеств. Но объяснялись не только этим. Здесь безусловно сохранились следы древне-германских представлений о короле-конунге. Физические достоинства и превосходное владение оружием — вещь необходимая для конунга, который одновременно являлся военным предводителем. Именно эти качества на стадии военной демократии, совпавшей у германцев с Великим переселением народов, могли гарантировать успешное выполнение конунгом соответствующих обязательств перед племенем (военные победы, захват новых территорий и др.). Война оставалась неотъемлемым элементом политической реальности на протяжении всего раннего Средневековья. А на вторую половину VIII — начало IX вв. вообще приходится едва ли 3—4 мирных года. Но теперь короли выступали уже в качестве гарантов внешнего и внутреннего мира, защитников Церкви и распространителей христианской веры. Поэтому нет ничего удивительного в том, что к достоинствам Людовика Теган причисляет хорошее владение оружием и увлечение охотой (19). Ведь именно охота позволяла в мирное время оттачивать военное мастерство и демонстрировать физические качества конунга-воина, причем публично. Ну и, кроме того, давала возможность есть свежее мясо если уж не самому королю-монаху, то по крайней мере его приближенным...

Раннесредневековое сознание персонифицировало в короле социальное тело, народ, во главе которого он стоял. По древнегерманским воззрениям, с физическим здоровьем правителя теснейшим образом связывались представления о политической и социальной стабильности, о благополучии и процветании всего социума. Напротив, физические недостатки или болезнь короля грозили обернуться катастрофой. В каролингскую эпоху подобные представления сохраняли свое значение. Так, Алкуин был убежден, что “добрые свойства короля сотворяют процветание всех подданных, победы воинства, здравие простонародья”[317]. Подтверждение тому мы находим и в фактах политической истории. Так, в 887 г. знать Восточно-франкского королевства свергла с трона Карла III Толстого, ссылаясь на его физическую немощь. Правление Карла было откровенно неудачным. Обладание огромной империей, которую он в силу случайных обстоятельств вновь объединил в одних руках, возлагало на короля тяжелейшие обязательства. На 80-е гг. IX в. приходится рост сепаратистских настроений в широких кругах провинциальной знати, особенно болезненный на фоне очередного всплеска норманнской агрессии. Сохранение внутреннего и внешнего мира, таким образом, стало в высшей степени насущной проблемой. Карл не обладал ни политическими дарованиями, ни авторитетом своего великого предшественника, ни необходимыми материальными ресурсами, для того чтобы успешно ее решить. Военные поражения следовали одно за другим, на умиротворение врагов расходовались огромные суммы, а грабежи все равно продолжались. Норманны же настолько осмелели, что даже на зиму не возвращались домой, а оставались зимовать в самом сердце империи, чувствуя себя абсолютно безнаказанными. Сам Карл был крайне нездоров. Тяжелейшие головные боли перемежались затяжными эпилептическими припадками. Именно в этом современники увидели главную причину усиливавшегося социального неблагополучия, многочисленных военных поражений, голода и неурожаев. Карла свергли, бросив ему в лицо, что из-за своей немощи он неспособен нести бремя власти[318].

Теган отмечает также высокие интеллектуальные достоинства императора Людовика, его грамотность, знание языков и умение понимать разные смысловые уровни священных текстов (19). В отличие от физических, актуальность этих качеств в большей степени объяснялась уже особенностями каролингской эпохи, о чем говорилось выше. Интерес к богословской литературе и повышение роли сакрального знания в политической жизни империи породили мощный культурный подъем, названный каролингским ренессансом. Правда, в отличие от другого Ренессанса, он был глубоко религиозным в своей основе. Абсолютное большинство светских правителей раннего Средневековья, как до, так и после этого времени, были неграмотными, более того, не стремились к овладению знаниями. Карл Великий стал, пожалуй, первым, нарушившим данную традицию[319]. Это связано прежде всего с изменением представлений о месте и роли короля в обществе, произошедшим под влиянием идей построения Града Божьего на земле. Именно королю, который берет под свою защиту Церковь, суждено вести свой народ к спасению через утверждение и победу христианства.

Выше уже говорилось о том, что многие авторы склонны усматривать в 19-й главе сочинения Тегана прямое влияние Vita Caroli Эйнхарда. Нам кажется, что это влияние, если оно вообще имело место, не стоит преувеличивать. Характеристика Карла-человека дана Эйнхардом в нескольких главах[320]. В то время как у Тегана все ужато до одной главы. Если он и читал сочинение своего великого современника, то все же оказался очень далек от его непосредственного воспроизведения. Он существенно переработал текст Эйнхарда, исходя из своих авторских задач. Однако более вероятным представляется то, что Эйнхард и Теган черпали свои идеи из одного общего источника — ментального эфира каролингской эпохи. Не забудем, что Vita Karoli и Gesta Hludowici появились почти одновременно, с разницей всего в несколько лет.

Теперь стоит вернуться к вопросу, поставленному в самом начале. Почему Теган написал свой труд? Думается, здесь был целый комплекс разного рода обстоятельств. Во второй половине VIII — начале IX в. под влиянием епископской идеологии и в очередной раз актуализированного монашеского идеала, в свете древнегерманских представлений и новых культурных ценностей, порожденных каролингским ренессансом, формируется некий образ идеального правителя, христианского короля, гаранта внутреннего и внешнего мира, защитника Церкви и pauperes, ревнителя истинной веры, поднявшего свой меч на священную войну с язычеством, который ведет весь populus christianus, объединенный под его имперской властью, к спасению и построению Града Божьего на земле. По всей видимости, этот идеал окончательно сформировался уже после смерти Карла Великого: весь груз ответственности в соответствии этому идеалу лег, таким образом, на плечи его преемника. Общество желало видеть короля, обладавшего совершенно определенным набором качеств и добродетелей. В каролингскую эпоху и, по-видимому, в раннее Средневековье вообще король являлся фигурой в высшей степени несамостоятельной. Дело даже не в том, что он привлекал к соучастию во власти на всех уровнях широкие слои социальной элиты или был зависим в поведении и принятии решений от своего ближайшего окружения. Король непременно должен был оправдывать соответствующие социальные ожидания. В противном случае он рисковал утратить в глазах подданных собственную легитимность, какими бы талантами он при этом не обладал. Что касается Людовика, то он оказался не только крайне религиозным человеком, но и королем в высшей степени ответственно относившимся к обязанностям правителя. Пожалуй, как никто другой, Людовик старался соответствовать тому идеальному образу властителя, который сформировался к началу IX в., и быть таким, каким желали его видеть подданные. Постоянно демонстрировать необходимые качества вовсе не требовалось. Современникам не надо было доказывать, что они имеются у короля. Важно было показывать, хотя бы время от времени, что король их не утратил. Людовик делал это, по-видимому, даже чаще, чем нужно. Вот с чем связано такое повышенное внимание у современников к его персоне и такая весьма позитивная его оценка в целом ряде сочинений.

Идеологическая картинка наложилась на реальность и многократно ее усилила. В то же время сама эта реальность никак не желала укладываться в определенные рамки. Христианнейшего короля свергли с трона, отняли меч, заточили в монастырь, и кто — его собственные сыновья! Можно только догадываться, насколько сильное впечатление это произвело на современников. Однако Людовик вернулся на трон, казалось, вопреки всему — разве не Божья воля совершила это? Разве не специально Господь провел своего верного слугу через унижение и позор, чтобы уберечь его от греха гордыни, чтобы научить смирению? Теган — всего лишь обыкновенный пастырь — хочет понять Божий промысел, жаждет постичь высший смысл происходящего, приоткрыть тайну Бытия. Понять, что ждет христианский народ, Церковь, его самого, в конце концов — ведь он живет в смутные времена. Именно Людовик, а не Карл — герой этого поколения: сочинение трирского хорепископа, как и произведение Астронома яркие тому подтверждения. Ностальгия Эйнхарда по прошлому не характерна для большинства. Их волнует прежде всего настоящее. События, совершавшиеся на их глазах, казались в высшей степени знаковыми. Пройдет десяток лет и все изменится. Империя рухнет, умы европейцев, живущих на ее обломках, займет основатель, а его преемник, сын, погубивший дело отца, уйдет в тень. На века ему не останется ничего, кроме презрения. Думается, совсем незаслуженно. В сущности, создавая образ христианнейшего короля-миротворца, Теган вовсе не оригинален. Однако сочинение его интересно прежде всего с той точки зрения, что оно с небывалой полнотой аккумулирует в себе весь комплекс представлений о короле, сложившийся в сознании людей первой трети IX века.

Это — главное. Однако имелись и другие обстоятельства, побудившие Тегана взяться за перо. Один из ведущих мотивов Gesta — ненависть, которую автор питает к архиепископу Реймса Эбо. Дело здесь не только в низком происхождении последнего. Происхождением, правда, определялись моральные качества человека и его место в социально-политической иерархии, как уже отмечалось выше. Однако гораздо более важным представляется тот факт, что в 30-х годах IX века Эбо являлся одним из лидеров церковной партии, боровшейся против хорепископата.

Институт хорепископов появился в первые века нашей эры и сыграл значительную роль в утверждении и распространении христианства[321]. Поначалу хорепископы, рукоположенные епископами и формально подчиненные им, возглавляли христианские общины, располагавшиеся вне городов — центров епархий. В провинции они проводили рукоположение в сан священников и дьяконов, освящали церкви и алтари, брали на себя “заботу о душах”. Они пользовались значительной самостоятельностью, но уже с IV века, по мере оформления церковной иерархии, Церковь стремится подчинить их епископам городов. Во Франкском королевстве хорепископы встречались главным образом в центральных и восточных областях, т. е. там, где епархии были либо очень обширными (Майнц, Кёльн, Трир, Лион), либо оказывались тесно связанными с миссионерской деятельностью (Пассау, Зальцбург). Они появились здесь в первой половине VIII века и с самого начала располагали большой самостоятельностью. Однако уже при Карле Великом их деятельность стала подвергаться всяческой регламентации. Стремясь унифицировать церковную организацию и упрочить иерархическое соподчинение ее звеньев, Карл запрещал хорепископам узурпировать на местах епископские полномочия[322], рукополагать в сан без назначения к определенному месту, принимать в число своего клира т. н. clerici vagantes и др.[323] Еще более отчетливо данная тенденция проявилась в первой половине IX века. Церковная партия, к которой принадлежал Эбо Реймсский, изложила свою программу на Парижском синоде 829 года. В ряду прочего там постановили не считать хорепископов vicarii episcoporum, деятельными помощниками епископов. Последние становились единственными носителями епископской власти. Только они располагали исключительным правом рукоположения, освящения церквей и алтарей. Освящения и рукоположения, совершенные хорепископами, объявлялись недействительными. Теган, по-видимому очень ответственно относившийся к своим пастырским обязанностям и много внимания уделявший “заботе о душах”, усматривал в деятельности этой партии прямую угрозу собственному положению. Он страстно доказывает, что подобная политика является если уж не происками дьявола, то во всяком случае достойным всяческого осуждения поведением презренных людей. И прежде всего тех самых неблагородных выскочек, которые вредны не только для Церкви и паствы, но и для государства (20). Тех, которые пали настолько низко, что не убоялись свергнуть с трона и подвергнуть невероятным унижениям императора, помазанника Божьего (44). Теган призывает подвергнуть их всеобщему осуждению и впредь не допускать, чтобы они занимали столь высокие и ответственные должности: вместо того чтобы “заботиться о душах” вверенной им паствы, эти люди пекутся лишь о себе. От этого страдает весь populus christianus и в конечном счете дело веры и спасения.

Страстное обличение Эбо Реймсского любопытно и в ином отношении. Выше уже говорилось о том, что всякий письменный текст в раннесредневековую эпоху обладал определенной долей сакральности. По тогдашним воззрениям (по-видимому, вообще характерным для архаичных обществ, где традиции письменной культуры либо слабы, либо отсутствуют вовсе), написанное слово могло нанести конкретному человеку столь же ощутимый ущерб, как и прямое физическое действие: Теган по-своему боролся с врагами императора.

Еще один лейтмотив Gesta — союз двух Людовиков, отца и сына. Именно здесь, пожалуй, сильнее всего проявляется партийность Тегана. Он явно относит себя к числу сторонников Людовика Немецкого, в то время как Лотарь и его люди для него “чужие”. Образы двух сыновей благочестивого императора выписаны по принципу антитезы. Если Людовик демонстрирует всяческое уважение к родителю, оказывает ему помощь и поддержку, помогает словом и делом, добрым советом и собственным мечом (36, 45, 46, 47, 48, 54), то Лотарь, напротив, лишен всякого почтения к отцу, организует против него заговоры, постоянно нарушает данные клятвы, свергает с трона, бросает в тюрьму, подвергает невероятным унижениям — словом, нарушает все библейские заповеди (28, 37, 40, 43, 46, 47, 48, 49, 52-54). Хотя Теган не скрывает участия Людовика в некоторых выступлениях против отца (35, 39, 42), однако все же уподобляет его “младшим сыновьям”, носителям истинной нравственности (57). Напротив, Лотарь, который не обладает никакими моральными достоинствами, грозит нарушить не только нравственный, но и социальный порядок. Этому тирану и злодею служат такие же безнравственные люди, вроде Эбо Реймсского. Картина выстраивается вполне определенная...

Упомянутые особенности произведения Тегана обеспечили ему немалую популярность и долгую жизнь в той части франкской империи, где утвердилась власть Людовика Немецкого и его преемников. На сегодняшний день известны двенадцать рукописей Gesta, составленные в XI — начале XVI в. Они происходят из Прюмского монастыря (1084), Адмонта (XI в.), Стабло (XII в.), Гладбаха (XII в.), Вердена (XII в.), Абдингхофа или Бёддекена, расположенных возле Падерборна (XII в.), Спонхайма (XII-ХШ вв.), Штафхаузена (XIII в.), Виттенбурга в Нижней Саксонии (XV в.), Киршгартена возле Вормса (1496) и Верхней Баварии или Швабии (1508)[324].

В европейской историографической традиции труд Тегана также не остался незамеченным. В конце 840-х годов появилось добавление о 836-837 годах, написанное анонимным автором из Кобленца. Более или менее обширные заимствования прослеживаются в Gesta Karoli Magni Ноткера Заики, в сочинении Ассера “О деяниях короля Альфреда”, в “Истории Реймсской церкви” Флодоарда, в Лоршских анналах, в продолжении Мецских анналов, в произведении Annalista Saxo, в хронике Мариана Скотта, а также в позднесредневековой хронике аббатства Кемптен.

Сегодня это интереснейшее сочинение каролингского времени, великолепно отразившее в себе самый дух эпохи, со всей ее сложностью и противоречивостью, накалом идеологической и политической борьбы, представлено, наконец, отечественному читателю в полном объеме[325]. Поражает, как современно и актуально оно звучит сегодня. А судя по тому, что его читали и переписывали на протяжении тысячи лет, каждая эпоха находила в нем что-то важное для себя.

Настоящий перевод выполнен по изданию: Thegani vita Hludowici imperatoris // Monumenta Germaniae Historica. Scriptores. Hannoverae, 1829. T. II. P. 585-604. Для сверки использовано издание: Thegani vita Hludowici imperatoris // Ausgewaehlte Quellen zur deutschen Geschichte des Mittelalters. Berlin. Bd. V. S. 216-256. Перевод “более правдивого, нежели изящного” сочинения Тегана на русский язык потребовал решения ряда серьезных стилистических проблем. Некоторые грамматические конструкции не поддаются адекватной трансляции. В таких случаях переводчик стремился как можно более точно передать их смысл. Для этого иногда приходилось применять слова и выражения, отсутствующие в латинском оригинале. В русском тексте они приводятся в скобках.