Дж. Р. Р. Толкин

Первая фаза: «Книга забытых сказаний»

Представляя спустя долгое время после смерти отца «Книгу забытых сказаний» и открывая тем самым «Историю Средиземья», К. Толкин писал: «Авторское видение своего собственного видения непрерывно и медленно менялось, претерпевало потери и расширения: только в «Хоббите» и «Властелине Колец» части его проявились, чтобы быть фиксированы печатью при жизни автора. Потому изучение Среднеземья и Валинора — дело сложное; ведь объект изучения не статичен, но существует как бы «на долготе» времени (времени жизни автора), а не только «пересекает» время, как напечатанная книга, не претерпевающая в дальнейшем существенных изменений. Ввиду публикации «Сильмариллиона» «долгота» была «пересечена» и создано некоторое ощущение завершенности.

Это несколько бессвязное рассуждение — попытка объяснить первичные мотивы открытия мной для публикации «Книги забытых сказаний». Она является первым шагом в представлении «долготного» взгляда на Среднеземье и Валинор: когда значительное разбухание географической карты в середине, толкнувшее (можно сказать) Белерианд к западу, было далеко в будущем; когда не было «Древних Дней», оканчивавшихся затоплением Белерианда, ибо не было еще других Эпох Мира; когда эльфы были по-прежнему «фейри» и даже Румил, ученый нолдо, далеко отстоял от властительных «учителей знания» поздних лет отца. В «Книге забытых сказаний» князья Нолдор едва появляются и нет Серых Эльфов Белерианда; Берен — эльф, а не человек, а его пленитель, самый первый предшественник Саурона в этой роли, — чудовищный кот, обитаемый бесом; гномы (dwarves) — злой народ; а исторические связи Квэнья и Синдарина представлены совершенно иначе. Это немногие самые примечательные особенности, но список можно продолжать очень долго. С другой стороны, в основе уже лежал прочный фундамент, который устоял. Сверх того, история истории Среднеземья редко шла путем полных отказов — намного чаще проходила тонкая поэтапная трансформация, так что рост легенд (при котором, например, история Нарготронда вступила в связь с историей Берена и Лутиэн, на что в «Забытых сказаниях» нет и намека, хотя оба элемента присутствуют) может напоминать рост легенд народных, продукт многих умов и поколений».

Действительно, для тех любителей толкиновского творчества, кто знаком только с «Властелином Колец», «Хоббитом» и посмертным «Сильмариллионом», «Книга забытых сказаний» — почти завершенная, как увидим, автором — таит немало неожиданностей. Толкин создавал тогда именно «мифологию для Англии», причем мифологию «первобытную» по духу, стремился воссоздать мировоззрение древнее, а не транслировать собственное. Мифы «Книги» — мифы во многом «языческие», хотя и с отсветом подлинных воззрений их сочинителя. И это не говоря уже о тех многих и многих отличиях от «окончательной» формы «Легендариума», только на некоторые из коих указал издатель в цитированном рассуждении. Интересно было бы представить пути дальнейшего творчества Толкина и развития фэнтези, если бы «Книга» вышла — но что не произошло, то не произошло. Судьба — или Промысел, всесильный «случай», если воспользоваться эвфемизмом Гэндальфа, — судила так, что знакомство массового читателя с творчеством Толкина началось с «Хоббита» и «Властелина Колец». И в то время, когда взгляды Толкина на смысл и характер своего труда существенно изменились.

Между тем и сама «Книга забытых сказаний» создавалась не сразу. Мы оставили молодого Толкина его научным и личным заботам в то время, когда он создал только самые первые, еще разрозненные сказания «Легендариума». Три будущих «великих сказания» о людских героях — Берене (пока не обязательно человеке), Турине и Туоре — уже существовали. Но связь их между собой оставалась зыбкой, а общий «сюжет» не вырисовывался. Обрамление, основанное на красивой идее о Британии как эльфийском «Одиноком Острове», возвращенном богами к берегам Великих Земель для борьбы со злом, было сделано ровно наполовину. Замкнуть его не получалось. Толкин почти сразу осознал сложности, с которыми сталкивается человек, «знающий» реальную историю и обращающийся к таким же «знающим», при создании фантастической ее версии. А еще требовалось ввести в создающуюся мифологию сюжеты старых стихов (вернее, «понять», что они «означают» в ней «на самом деле»). И конечно, осуществить мечту о «Великом сказании об Эаренделе», задумывавшемся как кульминация «Книги» и самая объемная ее часть.

Первоначально Толкин не предполагал излагать сказания в строгой хронологической последовательности. Они должны были постепенно развертывать перед Эриолом историю мира и идти в свободном порядке — самые важные для Толкина истории о героях, возможно, в начале. Однако затем, поэкспериментировав, Толкин понял, что мифологическую историю мира надо вести от его сотворения, иначе и вымышленный слушатель, и реальный читатель многого не поймут. Поэтому он сел за написание последовательного и связного «Легендариума». Один рассказчик с Тол Эрессэа передавал слово другому, и вместе они представляли Эриолу историю мироздания.

Время работы над «Книгой» точно не установлено. Толкин относил создание «космогонического мифа», «Музыки Айнур», ко времени работы над «Словарем» в Оксфорде, то есть к промежутку 1918–1920 гг. Этот миф, открывавший собственно «Сказания», был важен для него, поскольку формулировал ключевые стоящие за «Книгой» идеи. Описываемый мир, хотя в «мифологии» и управляемый пантеоном богов, — мир подлинный, христианский. Его Творец — Единый Бог, и память о нем представлена в «мифологии» образом Илуватара, создателя богов и людей. Люди и эльфы — Дети Илуватара, а «боги» — на самом деле духи ангельского порядка. Так и злой «бог», Мелько-Моргот, — отражение в «мифологии» христианского дьявола.

«Поняв» и объяснив все это, Толкин уже свободнее взялся за сочинительство. За «Музыкой Айнур» последовали дальнейшие сказания — «Приход Валар и построение Валинора», «Сковывание Мелько», «Приход эльфов и созидание Кора», «Татьба Мелько и затмение Валинора»… Толкин уловил наконец общий «сюжет» — противостояние Мелько сначала со своими собратьями Валар, а затем с эльфами. Злой дух, некогда было побежденный и скованный в Валиноре, осквернил страну богов и похитил у эльфов из племени Нолдоли (позже Нолдор) священные камни Сильмарилы. Только в Сильмарилах живет свет «Магических Солнца и Луны» — дивных древ, которые освещали край богов и были погублены Мелько. Нолдоли, одержимые гневом и скорбью, еще до этого искушаемые Мелько, теперь взбунтовались против богов и ушли из их страны, пролив притом кровь своих соплеменников и подвергнув себя проклятию. Теперь они обречены в одиночку сражаться против Врага в Великих Землях, уже заселяемых людским племенем… Об этом повествуется в «Бегстве Нолдоли», следующем сказании.

Самым объемным из «Забытых сказаний» стало «Сказание о Солнце и Луне» — красивое, но местами излишне детальное повествование, вполне «языческое» и «первобытное», как позднее признавал и сам Толкин, о создании Солнца и Луны из последних плодов погибших Древ. За этим последовало «Сокрытие Валинора». Но здесь дело застопорилось. Толкин оказался перед необходимостью написать о появлении людей и связать мифологический эпос с героическим. То и другое — проблемы. В «Музыке Айнур» Толкин изящно интерпретировал библейский «миф» Творения для «первобытного» сознания, изобразив процесс созидания мира как божественную Музыку, исполняемую по темам Творца «богами» Айнур. Однако история Эдема и Грехопадения должна была быть передана буквально — или откровенно заменена смутно отражающим её «первобытным» мифом. Ни на то ни на другое Толкин решиться не мог — кстати, так и не решился вполне до самой «итоговой» формы «Легендариума». С другой стороны, он ещё многого не «понимал» в своей «мифологии». Требовалось разработать историю и политику Великих Земель от прихода Нолдоли до времени действия «Сказки о Тинувиэли», описать войны с Морготом, взаимоотношения пришельцев с местными эльфами и их королем Тинвелинтом, отцом Тинувиэль… Толкин начал понимать, что это требует немалого труда.

В итоге были написаны только планы и наброски «Гильфанонова сказания» (по имени эльфа-рассказчика), получившего название «Тяготы Нолдоли и приход рода людского». В написанном начале сказания, кстати, при описании пробуждения людей впервые появляется волшебник по имени Ту. Совращавшийся некогда Морготом фей (младший дух), он тем не менее не обратился ко злу, а просто бежал из Валинора и основал на востоке собственное королевство. Он первый с изумлением и трепетом узнает от подданного-эльфа о появлении Младших Детей Илуватара. Пройдут годы, Толкин сочтет амбициозного волшебника (теперь Thu, а не Tu) недостойным положительной роли — и в начале 1930-х гг. тот займет место демонического кота Тевильдо из «Тинувиэли» как ближайший прислужник и продолжатель дела Моргота. Так появится Горту-Гортаур-Саурон, а его «особые» отношения с людьми, сохранившись, приобретут гораздо более мрачный оттенок.

Толкин отложил середину «Забытых сказаний» в сторону и вновь обратился к кульминационным героическим повествованиям. В 1919–1920 гг. он редактирует их, переписывает и перепечатывает набело, связывая с уже написанным началом. Кроме того, он осуществил давний замысел связать все три эпические саги между собой. В сказании «Науглафринг» описывается трагическая гибель королевства Тинвелинта под ударами гномов (dwarves), вызванная проклятием Турина и добытого отцом последнего Урином (позже Хурин) драконьего золота. За гибель Тинвелинта разорителям мстит и отбивает у них Сильмарил Верен, зять эльфийского короля. Однако после его смерти проклятие вновь вступает в силу, ибо Сильмарил тоже проклят, являясь предметом вожделений сыновей своего создателя Феанора, давших клятву сражаться за него. Сын Берена Диор убит сынами Феанора, а дочь Диора Эльвинг с Сильмарилом спасается, чтобы стать позднее женой Эарендела, сына Туора…

Теперь Толкин «понял», как Сильмарил оказался у Эарендела и почему тот стал Вечерней Звездой. Самое время было писать «Великое сказание», но Толкин и на это не мог решиться. Ему были неясны обстоятельства вознесения Эарендела на небеса. В первоначальных версиях мореход попадает в Валинор, когда воинство Валар уже выступило на битву с Морготом — посольство оказывается бессмысленным, и опустошенный Эарендел сам уходит за грань мира… Только позже Толкин «поймет», что Эарендел (Эарендил) все-таки донес мольбу людей и эльфов о помощи до Валар, став промысленным спасителем для обоих родных народов. Пока же над писателем довлели образы ранних его романтических стихов — опустевшая, покинутая, печальная Волшебная Страна, одинокий странник посреди бескрайнего океана…

В общем, хотя значительная часть «Сказаний» была написана и более-менее завершена, окончание пока не клеилось. К тому же Толкин стал вновь размышлять над обрамлением — и ни к чему хорошему для «Сказаний» это не привело. Весной 1920 г. Толкин написал новую версию обрамления — точнее, своеобразный пролог к истории Эриола. Здесь Эриол превращается в Эльфвине, англосакса X в., бежавшего от разоряющих его родину норманнов. В таком случае, однако, не могло быть и речи о том, что услышанные Эриолом саги легли в основу германских мифов о том, что Хенгест и Хорса были потомками морехода. И конечно, о том, что эльфийский Тол Эрессэа, Одинокий Остров, и есть Англия. Кортирион перестал быть Уориком, а Тавробел Грейт-Хейвудом, или с Тол Эрессэа их следовало перемещать. Вся подлежащая концепция «Сказаний» рухнула, и Толкин, составив было новый план книги, решил отложить её в сторону.

Следует помнить, что «Книга забытых сказаний» рождалась как попытка молодого лингвиста из Оксфорда, воспитанника католического священнике, всерьёз воссоздать (вернее, создать из обломков) древнеанглийский национальный эпос. Имеющиеся памятники его не удовлетворяют: это или унаследованные от кельтов и пришлые из Скандинавии сюжеты, или «ужатая до убожества лубочная дрянь». Именно отсюда и возник образ автора Золотой Книги — древнегерманского мореплавателя Эриола. Мир, в котором он живет и историю которого узнает на загадочном острове Тол Эрессэа, отвечал тем же задачам. Мир этот должен был сочетать в себе и приемлемые элементы древнеанглийской мифологии, и черты мировоззрения самого Толкина.

Парадокс, но именно когда мореход стал Эльфвином, Золотая Книга обрела место в истории и некую полноту. В ней показан мир, каким его видел новокрещенный англосакс на излете «темных веков» (VIII–IX), мир, в котором было место и Благой Вести, и преданиям об эльфах… Автор «Беовульфа» упрекал данов за то, что те «молились идолам, не чтили Всевышнего», — в рассказе о нападении тролля на королевский дворец сходным образом видел мир и вполне ортодоксальный король-писатель Альфред в конце IX в. Естественно, таково же содержание Золотой Книги Эриола. Сам Толкин спустя десятилетия определял с некоторым пренебрежением свое тогдашнее творение так: «Она представлялась не более чем еще одной первобытной мифологией, хотя более согласованной и менее «дикарской». Вдохновленный любимой «Калевалой» Лённрота, Толкин задался целью подобным же образом «воссоздать» (только в кавычках, увы) утраченный англосаксонский эпос переломной эпохи — с массой, пусть облагороженных, языческих черт, с печалью по уходящей архаике, с весьма неясной христианской перспективой.

Правящие миром духи Валар здесь еще не столько «ангельские сущности», сколько «языческие боги» (как они прямо и определены в одном из ранних словарей), способные на проявления жестокости, лености, равнодушия. Само описание их явственно перекликается с «Видением Гюльви» из Младшей Эдды (кстати, следы этого, по меньшей мере структурные, сохраняются и в позднейшей «Валаквэнте»). Но, с другой стороны, миром КЗС правит уже Единый, а Валар — его творения и слуги, причём не вполне «падшие». Их обитель, Валинор, как увидим, достаточно внятно ассоциируется в стихах и заметках этого времени с Чистилищем. А Манвэ и Улмо — и позднее самые мудрые и благочестивые среди Валар, самые близкие к Эру — уже в «Книге» обладают чертами ангелов-хранителей мира, перекликаясь с образами архангелов Михаила и Гавриила в католическом средневековом предании. Но — в умышленном смешении христианского и языческого — это не мешает Толкину в одном из набросков прямо сопоставить Манвэ с Воданом. С другой стороны, и Враг, Моргот, на протяжении «Книги» постепенно всё явственнее обретает черты дьявола (каковым, по сути, и является уже в толкиновском «прологе на небесах», в первоначальной версии Айнулиндалэ).

Мера отражения христианских убеждений автора в произведении менялась. В основном Толкин был склонен «камуфлировать» свои взгляды. В одном месте «Сказаний» он сперва написал: «Кто знает, придет ли когда-нибудь от них (Валар) спасение мира и освобождение людей и эльфов. Некоторые говорят, что это не так и что надежда живет только в далекой стране людей, но как такое может быть, а не знаю». Намек на Страну Завета был заключен в скобки со знаком вопроса, а при переработке текста исчез. Действительно, откуда рассказчику-эльфу знать о богоизбранном народе и грядущем приходе Спасителя?

С иной ситуацией сталкиваемся в мифе творения («Музыка Айнур»). Первоначально при сотворении мира «Солнце с Луною отпускаются на пути свои и обретают жизнь» — так, как и сказано в Книге Бытия. Однако, переработав текст, Толкин принес библейское представление в жертву созданному им мифу о Двух Древах, освещавших родину Эльфов на Заокраинном Западе, их ужасной гибели и лишь последующем сотворении Солнца и Луны. Фраза исчезла, а весь фрагмент подвергся переделке. Написав «астрономический» миф, Толкин последовательно сокращал его в каждой новой редакции «Сильмариллиона». Как видно из черновиков последней редакции, в конце жизни автор вообще предполагал отбросить этот миф, всецело приняв библейскую космогонию. В немалой степени его желание было обусловлено не раз выражавшейся Толкином тревогой по поводу того, что его вымышленный мир слишком принимается на веру.

В любом случае «Книга забытых сказаний» пронизана христианским монотеизмом. С этой точки зрения наиболее показательно, разумеется, унаследованное и окончательным «эпосом» сказание об «Айнулиндалэ» — Музыке Айнур. Этот великий гимн ангельских духов перед троном Творца возвещает начало мира, но и приводит одного из величайших Айнур (Мелько) к падению. Это единственное из «сказаний», эволюционировавшее к «Сильмариллиону» напрямую. Творец Илуватар (в черновике — Илу, древняя семитская форма библейского именования Бога) — «Господь Вечности, пребывающий за пределами мира; тот, кто создал его, и не от него и не в нем, но любит его». Рассуждении Илуватара о Промысле, теодицее, месте и роли зла, очевидно, относятся к области католического богословствования. В первой редакции «Музыки» Толкин отдал дань августиновским идеям благой и полезной обусловленности даже злых поступков: «И он (Мелько), и все вы, и даже те существа, что должны теперь жить средь его зла и сносить через Мелько несчастья и печаль, ужас и бесчестье, возгласят в конце, что это лишь служило великой моей славе и делало тему достойней для слуха, Жизнь достойней для жития, а Мир столь чудесным и дивным, что изо всех дел Илуватара сие (попущение выбора Айнур) будет названо мощнейшим и прелестнейшим». Позже эти рискованные утверждения исчезают, и в редакции 1951 г. остается приемлемая для любого чада Римской церкви томистская теория последовательного обращения Творцом попущаемого (ради свободы) зла во благо. Впрочем, Толкин закономерно обращается к этой теме раз за разом и в иных произведениях.

Идея духов-мироправителей, Валар, именуемых иногда у людей богами, давала почву дли упреков Толкина то в гностицизме, то в неоязычестве. Обвинения эти беспочвенны. Как раз в итоговой версии толкиновской мифологии Валар — Powers, Силы, духи второго «ангельского порядка» (по схеме Ареопагита и по определению самого Толкина). Они подчинены Творцу, вошли в мир и приняли участие в его создании согласно воле Эру, Единого, тогда как первый акт творения совершен самим Эру Илуватаром. Здесь нет гностического противопоставления истинного бога и ложных демиургов, творящих материю против его воли. Нет и языческого обоготворения природы. Валар не воплощают природных явлений и не требуют божеских почестей.

Иная картина в «Забытых сказаниях»: здесь концепция Валар почти диаметрально противоположна. После сотворения мира между Айнур произошел спор. Те, «кто в своей музыке был поглощен думами о промысле и замысле Илуватара и пекся только о том, чтобы изложить его, не украшая какими-то собственными изобретениями», остались с Творцом. Другие (в их числе Мелько) откололись от остальных и «умоляли Илуватара позволить им поселиться в пределах мира». Они вызываются быть хранителями, но, как выясняется в дальнейшем, двигали ими гордыня и жажда власти над Детьми Илуватара — прежде всего людьми. «Всецело прозревая сердца их, Илуватар все же внял желанию Айнур». Валар спускаются в мир, и первым из них в огне низвергается Мелько. В ранней версии эти духи, по мере развития сюжета многократно проявляющие гордыню, близорукость и эгоистичность, — действительно вполне «языческие боги». И если Мелько и его присные — очевидные демоны, то Валар Валинора (за редкими исключениями) в «Книге» — существа полудемонической природы, прикованные к земле и аиру в наказание за свою гордыню, хотя и не последовавшие за мятежом Люцифера.

А что такое тогда сам Валинор? «Блаженные острова» на западе восходят к кельтской мифологии. Ирландские христиане изредка отождествляли их с «земным раем». Ранний Толкин нашел им иное место в христианской космологии. Во фрагменте, рассказывающем о судьбах людей после смерти (он весьма далек от идей, заложенных в «Сильмариллионе»), говорится, что одних грешников Мелько утаскивает в подземный мир, а других ждет заключение на севере Валинора, где правят духи смерти во главе с Мандосом. Но большинство людей отправляется на юг, в преддверие Валинора — область Хаббанан (Эруман). В этой обители душ они ведут унылое, но не безнадежное существование, ожидая Великого Конца. Некоторых из них Валар призывают в Валинор. Грешник может пройти в Валиноре очищение в огненной купели Фаскалан, как это сделали Турин и Ниэнори, над которыми тяготели грехи невольного инцеста и самоубийства.

В словаре, связанном с «Забытыми сказаниями», одно из названий Эрумана переводится как «Чистилище». Дальнейшее сопоставление проводится просто: Мандос — Лимб, область немучительного заточения «умеренных грешников». Собственно Валинор оказывается аналогом «лона Авраамова» в дозаветном мире.

Второй «острый угол» в мифологии Толкина — явственно отдающая платонизмом концепция того, что «смерть есть дар Единого людям», освобождение от бренного мира. Сам Толкин в письме владельцу католического книжного магазина П. Гастингсу был вынужден признать, что это, по всей вероятности, «дурная теология». Приведенные им в свое оправдание аргументы (он-де смотрит на смерть через призму вторичного, а не подлинного мира) становятся чуть яснее при изучении истории идеи. Она появляется сравнительно поздно, в написанной в 1930-х гг. незаконченной фантастической повести «Забытая дорога». Здесь теорию смерти-дара излагает своему сыну нуменорец Элендил, отвергая Сауроновы посулы бессмертия. Много позже, уже после «Властелина Колец», Толкин вполне ортодоксально расставил все точки над i в специально посвященном этой теме «Разговоре Финрода и Андрет».

Как бы то ни было, в «Книге забытых сказаний» нет еще и следа этих идей. Дар заключается только в том, что «люди должны иметь свободную волю, посредством чего в узах сил, и веществ, и перемен мира смогут выстраивать и замышлять жизнь свою даже помимо первоначальной Музыки Айнур, каковая подобна року для всех иных существ». Как сказано далее, с этим же «даром силы» сопрягается то, что «Дети Людей лишь краткое время обитают в мире живыми и все же не исчезают полностью до конца». Легкое изменение позже превратило эту фразу в упоминание о даре смерти. Но в первоначальном виде явно говорится только о бессмертии души. У раннего Толкина дары Бога людям понимаются почти так же, как у Фомы Аквинского: почти абсолютная свобода воли и выбора, сопряженная с бессмертием души и загробной ответственностью.

Итак, мировоззрение автора «Книги забытых сказаний», несомненно, вполне христианское, хотя, может быть, и не вполне еще устоявшееся в католической ортодоксии. Важно отметить, что многие «сомнительные» точки толкиновского «вторичного мира» являются на деле результатом изменения его юношеских построений. Но христианское содержание самих этих построений очевидно.

Толкин, несомненно, в перспективе готовил свой почти законченный эпос к публикации. Первым опытом стало выступление весной 1920 г. с «Падением Гондолина» в оксфордском Эссе-Клубе. Сказание было встречено студенческой аудиторией с интересом и энтузиазмом. Толкин мог надеяться на благодарных читателей, пусть сравнительно немногочисленных, тем паче что стихи, осознанные теперь как фрагменты «Легендариума», уже понемногу печатались. Однако в те же весенние месяцы 1920 г. Толкин осознал, что искать публикатора просто не на что — «почти» оказалось непреодолимым. «Забытые сказания» навечно остались «вчерне», пусть большей частью и вполне завершенным черновиком.

Однако нельзя сказать, что они полностью выпали из памяти автора. Появлялись одна за другой версии «Сильмариллиона», а некоторые «Забытые сказания» становились основой для размышлений или отдельных ветвлений сюжета. Такова была судьба «великих сказаний» о Берене, Турине и Туоре, особенно двух последних, — для них «Забытые сказания» оставались базовыми версиями вплоть до послевоенного периода. Собственно, «Падение Гондолина» Толкин никогда полностью и не переработал, и первоначальная версия так и осталась на значительной части протяженности для него «основной». Он ссылался на нее ещё в эссе начала 1970-х. Точно так же никогда не переписывал он и трагическое сказание «Науглафринг», которое должно было увенчать сагу о Хурине и Турине. Единственной альтернативой пространному повествованию «Книги» остается краткая версия из «Сильмариллиона» 1930 г., а также ряд позднейших заметок. Впрочем, здесь Толкин гораздо дальше оторвался от версии «Книги», чем с «Падением Гондолина», основная канва которого изменений не претерпела.

И ещё один, весьма для Толкина показательный, метод использования «Книги забытых сказаний» мы находим в его позднейших сочинениях. «Первобытная» мифология книги в период написания «Властелина Колец» стала мифологией «людской», полной заблуждений и фантазий. Так, отрицательный образ демонических гномов, служащих Мелько, рождающихся из камня и уходящих в него же, — ставший невозможным после «Хоббита» — в Приложениях к роману истолковывается как людской вымысел. «Мифологическое» представление об эгоистичных, равнодушных, отгораживающихся от мира «богах» Валар в поздних текстах также толкуется в качестве человеческого заблуждения. Таким образом, даже в финальной форме «традиции» Толкин вполне мог вписать в неё «Книгу» — как свод человеческих мифов, как пусть искаженную, но в основах подлинную и ценную память людей Средиземья о Древних Днях.

Фаза вторая: меняя жанры и имена

Второй этап становления «Сильмариллиона» приходится на 1921–1928 гг. Преимущественно этот этап совпадает со временем работы в Лидсе. Сначала Толкин ещё экспериментировал с переработкой «Забытых сказаний». Он сел переписывать «Падение Гондолина», причем дал Туору имя короля Гондолина Тургон, — и почти сразу забросил текст, без перерыва перейдя к повествованию о приходе изгнанников Нолдоли (гномов, gnomes) в Великие Земли. Это сказание постигла та же судьба — оно было заброшено в зародыше. Вскоре после того Толкин вновь попытался обновить «Падение Гондолина», создав на эту тему эпическую поэму. Поэма продвинулась всего на сто тридцать строк, оставшись просто стихотворным конспектом прежнего сказания и введя лишь немного мелких новых деталей. Герой (не сразу) снова стал Туором, а король — Тургоном. На этом Толкин остановился. Как ему показалось, он нашел новое и удачное жанровое выражение для наиболее полюбившихся сюжетов.

«Мифология» в целом была не забыта, но обработка ее в целостное произведение прекратилась, как и вообще прозаическое творчество на её темы. Признав опыты по переработке «Забытых сказаний» неудачными, Толкин обратился к сочинению героических поэм. Складывал он их аллитеративным стихом, в подражание древнеанглийской эпической поэзии. Самым первым аллитеративным опытом на темы «Легендариума», что неудивительно, стал новый старт «Баллады об Эаренделе». Но Толкин только описал на единственной странице уход эльфов из разрушенного Гондолина под предводительством Туора (которому едва не дал имя англосаксонского героя или великана Вады) — и оборвал работу. «Эарендел» вновь не писался…

Быстро забросив, таким образом, аллитеративную «Балладу об Эаренделе», Толкин сел за «Балладу о Детях Хурина». Работа над ней и составляет основное содержание этого этапа создания «Легендариума». Примерно за четыре года Толкин написал первые песни «Баллады», затем стал переписывать ее с начала, сочинил также несколько сюжетно связанных стихотворений, в том числе неоконченную поэму о «Бегстве Нолдолов».

Хронология написания более или менее установлена К. Толкином. В начале 1926 г. Толкин отправил на Анакапри своему учителю Р. У. Рейнольдсу аллитеративную поэму о Турине в сопровождении написанного как раз по этому случаю «Эскиза мифологии» (об этом упоминается в дневниковом фрагменте за август 1926 г.). «Баллада о детях Хурина» писалась в период работы Толкина в Лидсе. В октябре — декабре 1925 г. он уже принял назначение в Оксфорд. Летом 1925 г. началась работа над «Тинувиэлью» («Лэйтиан»), начало которой также было отослано Рейнольдсу. Обоснованным выглядит предположение издателя, что работа над «Турином» была прекращена ради «Тинувиэли».

Неоконченная поэма, как уже сказано, существует в двух редакциях. Первая, вероятно, ненамного старше второй. Ряд признаков указывает даже на то, что работа над второй редакцией началась, когда первая еще не была оборвана. Вторая редакция гораздо более развернута, чем первая. В первой Толкин остановился на описании пребывания Турина в эльфийском подземном городе Нарготронд — после бегства из королевства лесных эльфов, дикарской жизни, пленения орками. Во второй редакции Толкин оставил героя намного раньше — в пиршественном зале короля лесных эльфов Тингола, перед изгнанием. В поэме имеется множество перемен в именах — характерная черта творчества Толкина в эти годы, — не все из которых проведены последовательно. Некоторые исправления вносились очень поздно, уже после 1930 г. Именно здесь король эльфов Великих Земель, воспитатель Турина и отец Лутиэн, окончательно (почти) становится Тинголом.

Неоконченная аллитеративная поэма «Бегство Нолдолов» была написана, вероятнее всего, в начале 1925 г. и стала последним аллитеративным сочинением автора непосредственно на темы «Легендариума». Нельзя в этой связи не обратить внимания, что вторая редакция большой поэмы обрывается как раз на том, что менестрель Тингола поет о бегстве Нолдор. Не предназначалась ли эта поэма для вставки? Она выглядит почти как непосредственное продолжение оборванного текста. На это недвусмысленно указывает и заголовок самой ранней рукописи: «Бегство гномов, как о нем пелось в Чертогах Тингола». Очевидно, это и завело Толкина в тупик. Он понял, что сконструировать поэму по типу «Беовульфа», включающую пересказы иных, более древних сказаний, получается не очень — он явно стремился излагать все сказания целиком. Он вернулся к жизни Турина в Нарготронде, начал описывать его пребывание там — и остановился окончательно. Работа над «Детьми Хурина» завершилась, чтобы не возобновиться — в прежнем формате. В начале 1930-х гг. Толкин сел было пересказывать вторую редакцию рифмованными двустишиями. Однако в этой поэме всего сто семьдесят строк, на последней она внезапно прерывается.

Турин Турамбар («Властелин Судьбы»), наверное, даже в итоговой версии «Легендариума» оставался наиболее «языческим» из людских положительных героев Толкина. В принципе, это объяснимо, поскольку именно этот могучий воитель, победитель Дракона, сам побежденный проклятием Моргота, в отличие от своих сородичей Берена и Туора, напрямую восходит к прототипам из языческого эпоса. Как определял сам Толкин, «фигура Турина, можно сказать (коли захочется, хотя это и не слишком полезно), произведена из элементов Сигурда Вельсунга, Эдипа и финского Куллерво». И именно к образу Турина, как видим, Толкин обращается в 1920-е гг., вскоре после завершения (точнее, отложения в сторону) «Книги забытых сказаний». «Дети Хурина», поэма, созданная в подражание англосаксонской эпике, — едва ли не апофеоз языческого в мире Толкина, во всяком случае, максимальное приближение его к «первобытности». Мир поэмы богооставлен во всех смыслах. Сверхъестественное безразлично или враждебно к людям и эльфам, судьба против них. От проклятия Моргота не скрыться, он предстаёт практически всемогущим. Показательны строки, которыми Толкин провожает людей, доставивших после долгих мытарств маленького ещё Турина к хранимому двору эльфийского короля Тингола. Про себя люди надеются:

Моргот могуч, но обитателей мира преследуют и иные страхи, может быть, древнее, бессмысленнее и оттого страшнее его:

Что касается «златых богов», то они описываются лишь «пьющими», «восседающими» на своих далеких престолах. Может быть, желая напомнить о причинах этого, Толкин и взялся за написание вставной поэмы «Бегство Нолдоли из Валинора», но и ее не окончил. Кстати, неоконченность «Турина» может быть одной из причин его мрачного пафоса. Вызов, бросаемый Хурином, отцом Турина, Морготу и вызвавший черное проклятие:

остается неподтвержденным. И если неописанным остался в поэме трагический конец Турина и сестры его Ниэнор, то отсутствуют и другие элементы, наличествующие уже в «Забытых сказаниях», — очищение их в купели Фаскалан и грядущая победа Турина над самим Морготом в Последней Битве. Последнее, правда, есть в авторском комментарии к поэме, «Эскизе мифологии», первом зародыше будущего «Сильмариллиона». Но собственно поэма — одно из наиболее ярких и выразительных творений раннего Толкина — осталась оборванной на середине.

Среди причин того, может быть, обращение к гораздо более светлой, оптимистичной и глубоко личной для Толкина истории Берена (поэма носит символичное для любого христианина название, как раз тогда появившееся, — Лэйтиан, «Освобождение от оков»). Ещё в 1923 г. Толкин написал и затем вставил в «Детей Хурина» стихотворение «Легка как липовый листок», описывающее встречу Берена и Лутиэн в королевстве ее отца Тингола Дориате. В июне 1925 г. Толкин издал это стихотворение — одна из первых явных публикаций его «мифологии».

Отложив «Детей Хурина», Толкин тем же летом 1925 г. взялся за «Балладу (Лэ) о Лэйтиан», уже иным, чем в «Турине», стихом (рифмованными двустишиями бретонского образца). Основной объем работы над «Лэйтиан» падает уже на 1928–1931 гг. В 1925 г. Толкин написал лишь первые три «канта» (песни) новой поэмы. Первая хронологическая помета автора в рукописи относится к 23 августа 1925 г. В сентябре 1925 г., проводя отпуск в Фили, Йоркшир, Толкин дошел до конца Третьего канта. Возможно, в 1926 г. были написаны уже и набело первые строки Четвертого канта, черновые наброски которых относятся к этому году. Позже, в 1929 г., после критики К. С. Льюиса, Толкин наиболее тщательно переработал именно эту первую и самую раннюю часть поэмы, местами перепечатав ее заново. После 1926 г. поэма была надолго отложена, и вновь взялся он за нее только в 1928 г., на следующем этапе своей работы над «Легендариумом».

Поэма сохранилась в рукописи, которой предшествуют крайне небрежные черновые наброски. Уже на этом этапе, не написав всей поэмы, Толкин стал ее перепечатывать. В дневнике под 16 августа 1926 г. упоминается о начале этой работы («немного печатал Тинувиэль»), но едва ли она тогда продвинулась далее Первого канта. Машинопись, как и рукопись, содержит позднейшие исправления, но машинопись Первого канта была перепечатана позднее под влиянием критических замечаний К. С. Льюиса.

Интересной чертой первоначального текста, как и ряда других в этот период, является неожиданное экспериментирование Толкина с именами главных героев — так, Верен в рукописи сперва именуется Маглором, Тингол — Келегормом, а Лутиэн — Мелилот. Этот курьез исчез очень быстро, уже на этом этапе работы, но оставил еще один след. Сохранилось прочитанное в докладе «Тайный порок» (1931) стихотворение на «гномьем» языке из восьми строк: «Будто ветер, темные в сумрачных местах, Камнеликие обыскивали горы, по Тумледину (Гладкой Долине) от Небрахара орки, фыркая, вынюхивали следы. Дамрод (охотник) через долину, по горным склонам, к (реке) Сириону пошел, смеясь. Лутиэн он увидел, как звезду из Эльфланда, сияющую над сумрачными местами, над Небрахаром». Конечно, под Дамродом тоже понимается Верен. Имя Верен возродилось уже в рукописи Третьего канта, где Маглор вновь стало именем сына Феанора.

Стоит отметить, что страна, в которой разворачивается действие, в процессе создания поэмы получила название «Броселианд». Оно, что довольно логично, заимствовано из бретонских легенд и романов о короле Артуре, где так зовется волшебный дикий лес, населенный загадочными существами и феями. Позднее Толкин порвал эту слишком явную связь с кельтским и средневековым артуровским эпосом, и страна стала Белериандом.

В начале 1926 г., чтобы прокомментировать «Детей Хурина» своему педагогу Р. Рейнольдсу, Толкин сочинил «Эскиз мифологии» — краткое изложение всех своих «легенд». Этот «Эскиз» давал общее представление о «Легендариуме» на данной стадии. С другой стороны, его текст стал позже основой для «Сильмариллиона», и сам Толкин называл его «старейшим «Сильмариллионом»». «Эскиз» сохранился в единственной рукописи. На конверте, в которой она лежала, Толкин написал: «Первоначальный «Сильмариллион». Форма, изначально сочиненная ок. 1926–1930 для Р. В. Рейнольдса, чтобы объяснить подтекст «аллитеративной версии» о Турине и Драконе: тогда в работе (не закончена)».

Судя по этому свидетельству и дневниковой записи о переписке с Рейнольдсом, «Эскиз» был написан в начале 1926 г. Позже Толкин вернулся к нему и обильно исправил. Наиболее существенная правка надежно датируется временем между созданием первого (лето 1926 г.) и второго (весна 1928 г.) планов-«синопсисов» «Лэ о Лэйтиан», причем скорее началом 1928 г. — исправления параллельно вносились в машинопись поэмы.

«Эскиз», впрочем, не побудил Толкина вернуться к аллитеративной балладе. Работа над «Лэйтиан» также застопорилась. Как видим, в начале 1926 г. Толкин набросал начало четвертой «песни», план продолжения, — и вернулся к «Эскизу». Его редактированию и исправлению были посвящены два ближайших года. Толкин получил, наконец, возможность обозреть свою «мифологию» в целом, оценить «сюжет» и увидеть недостатки — языковые, литературные и философские. Собственно, работа над «Эскизом» преследовала цель сделать весь планируемый «Легендариум» более согласованным, в том числе с возникшими в процессе написания поэм новыми идеями. Характерно, что в это же время создается — вероятно, для сопровождения «Эскиза» — первая подробная карта западных земель. Одни названия на ней восходят еще к «Забытым сказаниям», а другие появляются лишь в процессе работы над «Лэ о Лэйтиан» либо впервые на данной карте. Впрочем, ряд названий — результат позднейших исправлений. Позже к карте были сделаны восточное и западное «расширения», отчасти повторяющие, а отчасти, конечно, дополняющие ее. На карте помечались не только собственно географические названия, но и имена персонажей, места и зоны важнейших событий. Есть на ней и несколько текстовых примечаний. Карта стала прототипом для всех последующих карт Белерианда.

По мере работы над «Эскизом» у Толкина, вероятно, оформилась идея создать более краткое, чем «Книга забытых сказаний» и в то же время имеющее самостоятельное значение сводное повествование. Однако «Лэйтиан» занимало его мысли больше, и «Сильмариллион» еще не родился. В 1928 г. Толкин решился обратиться к «Лэйтиан» вновь — и развитие «мифологии» вступило в следующую фазу.

Фаза третья: эпика языческая и христианская

С 1928 г. в Оксфорде начался новый, исключительно важный этап работы Толкина над «Легендариумом». Работа шла параллельно над двумя тесно связанными произведениями — поэмой «Лэ о Лэйтиан» (1928–1931) и прозаическим сочинением «Кэнта Нолдоринва» (1930, с позднейшей правкой). Последний памятник, при небольшом сравнительно с поэмой объеме, имеет действительно исключительную важность — это первый и единственный полный, относительно согласованный внутренне вариант того, что в последующие годы стало зваться «Сильмариллионом». Основой для «Кэнты» послужил «Эскиз мифологии», но, в отличие от него, это не справочный план-набросок, а самостоятельное художественное произведение. Если «Эскиз» прилагался к «Балладе о детях Хурина», то связь «Кэнты» с «Лэ» скорее опосредованная. И в отличие от «Лэ» прозаический текст был доведен до конца. К нему примыкают другие прозаические сочинения первой половины 1930-х гг. — «Анналы Валинора» и «Анналы Белерианда» (последние — в двух редакциях). Наряду с ними, конвой текста составили также «Генеалогии», «Список имен» и новая карта Белерианда (позже многократно исправлявшаяся и в итоге вошедшая в посмертный «Сильмариллион»). Все прозаические тексты имеют примечательные «дублеты» на древнеанглийском языке, «Переводы Эльфвине», иногда по нескольку. Эти «переводы» добавляют к «оригиналам» интересные детали. Таким образом, практически сформировалась основа позднейшего «эльфийского эпоса». Все писавшиеся в это время произведения перешли на следующие стадии «мифологии» — некоторые без существенных, даже необходимых изменений. Так, «Кэнта» оставалась «главной версией» не только в 1937 г., но в своей финальной части и после написания «Властелина Колец», что породило массу трудностей (и вольностей!) при подготовке посмертного «Сильмариллиона».

Работе сопутствовал ряд важных «внешних» обстоятельств. Это время было для Толкина порой интенсивного литературного и научного труда, инспирированного зарождением содружества «Инклингов». Критические замечания К. С. Льюиса в 1929 г. оказали серьезное влияние на обработку «Лэ» и дали стимул к дальнейшей работе над ней. В эти же годы отчасти для собственного развлечения, отчасти для своих детей Толкин сочиняет несколько сказок, из которых «Хоббит» позднее дал новый старт развитию «Легендариума». Толкин не раз подчеркивал, что изначально «Хоббит» не имел к «мифологии» никакого отношения и заимствования из нее (Элронд, Гондолин) случайны. Отчасти это так — «Хоббит» начинался как сказка-шутка, образы которой Толкин с легкостью использовал в адресованных детям «Письмах Рождественского Деда» и играх с ними. Так, Гэндальф напрямую перекликался с главным персонажем «Писем» — Рождественским Дедом. Но по мере того, как работа над «Хоббитом» продвигалась, образы из него (и даже из «Писем») начинали неизбежно влиять на «серьезный» труд, что можно видеть, например, по эволюции отношения к гномам (dwarves). Да и заимствований из «мифологии», подчас парадоксальных, в сказке гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Так, ни разу не названный в сказке по имени король лесных эльфов подозрительно напоминает Тингола из «Лэ». В «Лэ» посрамленный чародей Ту улетает возводить новую твердыню в Черный Лес Таур-на-Фуин — в «Хоббите» Некромант обитает в Чернолесье. В «Переводах Эльфвине» Сильмарилы именуются древнеанглийским соответствием слова «Аркенстон» — драгоценный камень гномских королей в «Хоббите». Между тем, на что в этой связи обратил внимание Ретлифф, один из Сильмарилов, согласно мифологии, упокоился в недрах земли… Образы «Легендариума», как увидим ещё, проникали и в те произведения Толкина, которые рассматриваются обычно вне его, «Лист работы Ниггля», «Кузнец из Большого Вуттона», «Роверандом».

И наконец, стоит отметить еще одну немаловажную деталь. Именно на этом этапе работы, когда окончательно сложился костяк легенд Древних Дней, в одном из «переводов Эльфвине» появляется, наконец, сначала в древнеанглийском произношении, термин «Средиземье».

Работа над поэмой, которая именовалась также «Жестой о Берене и Лутиэн», возобновилась в начале весны 1928 г. В это время как раз дорабатывался «Эскиз мифологии», и сложившаяся в нем после исправлений картина стала стартовой точкой для развития сюжета «Лэ». 27–28 марта 1928 г. Толкин писал уже последние куплеты Четвертого канта, на котором поэма застопорилась двумя годами ранее. Дальше следует просто фантастический, с учетом его обычных методов, рывок — за девять дней непрерывной работы он 6 апреля достиг Десятого канта. При этом грубые наброски, предшествующие беловой рукописи, сочинялись параллельно, и та ненамного опережала их — стихи, написанные набело 4 апреля, были набросаны на обороте письма от 1-го числа того же месяца. Скорее неудивительно, что после этого грандиозного предприятия работа на некоторое время вновь остановилась и позднее продвинулась не слишком далеко. Возможно, этому способствовала и начавшаяся работа над «Кэнтой». В ноябре 1929 г. Толкин был еще в Десятом канте и продвинулся ненамного.

Около этого времени, возможно, в связи с этой задержкой, он отдал машинопись, печатавшуюся с рукописи, видимо, как раз в течение этого временного промежутка, К. С. Льюису. Машинопись доходила, судя по письму Льюиса от 7 декабря 1929 г., самое меньшее, до середины Седьмого канта. Льюис был восхищен поэмой, но начало ее вызвало у него вопросы. В начале 1930 г. Толкин получил от друга подробный критический «комментарий» к тексту первых четырех кантов. Критика была составлена в шутливой форме — как будто к подлинному древнему тексту, с «цитатами» из реплик вымышленных ученых-филологов. Тем не менее, наряду с восторгами по поводу труда, послание Льюиса содержало подчас весьма острую и суровую критику с предложениями к исправлениям (поданными как разночтения «более исправных» списков). Многие замечания Толкин отверг, однако полностью перепечатал Первый кант (машинопись которого была сделана еще в августе 1926 г.) и начало Четвертого (написанное вчерне, а может быть, и набело в том же году). Стоит отметить, впрочем, что перепечатка Первого канта произошла позже, чем Четвертого. Текст Второго и Третьего кантов был исправлен в ряде мест согласно с критикой.

25–30 сентября 1930 г. Толкин вернулся к сочинению поэмы, завершил Десятый кант и написал еще два. 1 октября он приступил к работе над Тринадцатым — и вновь надолго остановился. Отчасти эта остановка оправдывалась перепечаткой (и переработкой) поэмы, а также другими трудами. Кант был закончен только спустя год, 14–17 сентября. Начало следующего, Четырнадцатого, Толкин написал и перепечатал, — но на этом работа завершилась. Возможно, роковую роль в судьбе поэмы сыграл получившийся объем — изначально Толкин предполагал, что в ней будет всего четырнадцать кантов, но началу написанного Четырнадцатого канта в последнем плане поэмы соответствует, видимо, финал Одиннадцатого (!). Иными словами, автору, которому большие стихотворные формы давались не очень легко, предстояло создать еще не менее, а скорее более трех довольно объемных кантов. Сам Толкин не раз упрекал себя за многословие в больших стихотворениях и поэмах.

«Лэйтиан» действительно оказалось самой объемной поэмой Толкина даже в незавершенном виде. Толкин развернул историю подвигов Берена, теперь представленного гораздо более возвышенно и героически, чем в «Сказке о Тинувиэли», в подлинный эпос. История любви и страданий героев переплетается с невзгодами рода людского под пятой Моргота, соперничеством эльфийских владетелей, несущих на себе проклятие, — и со вселенской борьбой света и тьмы. Именно в эту пору история Берена приобрела те очертания, которые имеет в «Сильмариллионе» и в припоминаниях о ней во «Властелине Колец». Однако Толкин остановился на кульминации сказания. Верен и Лутиэн проникают в крепость Моргота Ангбанд, овладевают Сильмарилом, но Верен сталкивается во время бегства с чудовищным вервольфом, который откусывает ему руку со священным камнем. Здесь текст поэмы обрывается. В трех планах поэмы имеется и ее окончание, оно было изложено в «Кэнте», — но в стихах так никогда и не написано. За рамками поэмы остались и чудесное возвращение Сильмарила после охоты на обезумевшего волка, и смерть Берена, и его воскрешение по обращенной к Мандосу мольбе Лутиэн. Собственно «Лэйтиан» — «Освобождение от Оков», временное избавление Берена от оков смерти и конечное Лутиэн от прикованного к Земле эльфийского бессмертия в пользу жребия людей — осталось вне поэмы…

В первой половине 1930-х гг. Толкин написал ряд связанных между собой и позднее составивших единый комплекс прозаических текстов о Древних Днях. Последовательность произведений в рамках цикла окончательно сложилась, видимо, к середине 1930-х гг. Эта последовательность, как она представлена в итоговой версии преамбулы к «Анналам Валинора», следующая: 1) Анналы Валинора; 2) Анналы Белерианда; 3) Кэнта Нолдоринва (Квэнта). Далее, очевидно, должны были следовать разнообразные вспомогательные материалы, созданные в этот же период: Список имен, Генеалогии, новая карта. Собственно говоря, Толкин в первый (и, строго говоря, единственный) раз привел свой «Легендариум» в более-менее законченную и связную форму, хотя неясно, думал ли при этом сколько-нибудь серьезно о его опубликовании.

Последовательность первоначального написания текстов была несколько иной, чем их финальное размещение. Написание основного повествовательного ядра цикла — «Кэнта Нолдоринва» — относится к 1930 г., причем текст был местами отредактирован и переправлен (в том числе перепечатан наново) еще в ходе работы. Основой для «Кэнты» послужил «Эскиз мифологии», и именно он сыграл роль базовой рукописи для машинописи. Имеется перевод начала «Кэнты» на древнеанглийский с позже приписанным заголовком «Пеннас». Подобные древнеанглийские дублеты есть и у других прозаических текстов этого периода.

Дальнейшая последовательность написания устанавливается из сличения текстов и не датируется: «Анналы Белерианда» (первая редакция) — «Анналы Валинора» — «Анналы Белерианда» (вторая, неоконченная редакция). Что касается древнеанглийских «переводов», то первый «перевод» «Анналов Валинора», видимо, самый первый из толкиновских «анналов» вообще. Возможно, обращение к летописной форме как раз и было изначально подсказано игрой с древнеанглийским языком в древнеанглийском литературном жанре. Именно в этом весьма кратком тексте, зародыше английских «Анналов», впервые появляется термин «Средиземье». Последующие три древнеанглийских версии (из которых одна обрывается в конце на полуслове, а другие две не заходят дальше первой записи) писались действительно как переводы — с современного английского. Последняя версия имеет преамбулу на современном английском — окончательный вариант таковой. Древнеанглийская версия «Анналов Белерианда» (тоже неоконченная) — вероятно, самая поздняя. Вспомогательные тексты писались, несомненно, параллельно с «Анналами» и содержат прямые ссылки на них.

Все тексты этого периода, к несчастью, вскоре перестали удовлетворять автора — и закономерно превратились в черновики для дальнейшей его работы, датируемой 1936–1937 гг. Соответственно, в них немало исправлений, относящихся к этому, а то и позднейшему периоду.

В текстах начала 1930-х гг. мировоззрение автора проявляется уже гораздо более явно, чем в предшествующих, хотя и не настолько, как в последующих. Перелом этот становится яснее, если обратиться к произведению, не имеющему прямого отношения к «Легендариуму» и в то же время ставшему одним из самых крупных этого времени. Речь о «Легенде о Сигурде и Гудрун». Единственная вполне законченная им пространная переработка подлинного древнесеверного сказания, «Легенда» важна по многим причинам. В том числе и потому, что писалась как раз на переходе от пусть условного, но воссоздания некоей «примитивной/первобытной мифологии» к созданию существующего в своем праве «вторичного мира», более отвечающего личным убеждениям и устремлениям автора. «Легенда» притом в известной мере парадоксальна. Отражая, с одной стороны, умонастроения автора в момент этого перелома, она, с другой, включает материал, уже использованный им ранее, в «Книге забытых сказаний» конца 1910-х гг., для конструирования собственной мифологии.

Стоит напомнить, что Толкин отлично владел материалом, не понаслышке знал как древнегерманский, так и средневековый христианский эпос. Дискуссионные в его эпоху (и по сей день) научные вопросы занимали и его. Среди них — проблема соотношения исторического («реального») и мифологического в эпических сказаниях. Как раз на веку Толкина А. Хойслер закладывал основы «исторической школы» в изучении германского эпоса, толкующей его почти как устную хронику. Толкин, конечно, знал труды коллег-истористов и сам в «Финне и Хенгисте» совершенно хойслериански толкует «Финнсбургскую битву». Толкин восстанавливает на ее основе ход событий V в., сопоставляя ее с «Англосаксонской хроникой» и другими «признанными» источниками. Но с другой стороны, в работах по «Беовульфу» и особенно в анализе сказаний о Вёльсунгах он — скорее мифологист, видящий в эпосе отражение древнейших языческих мифов. На самом деле Толкину удалось здесь пройти по узкой в науке грани «золотой середины», причем, как ни странно, благодаря своим литературным увлечениям. Он видел историческую основу германского эпоса, но и верил, что на определенном этапе, за гранью ведомой, история «разворачивается в миф», становится неотличимой от него — и следы тех времен, нащупываемые им в фантастическом «Легендариуме», вторгаются в сохраняемый устной памятью эпос, варясь в общем котле «волшебных историй». Запомним это — при рассмотрении «Легенды» это важно знать. Но важно знать это и по другой причине — это лучше позволяет понять, почему переосмысление мифологического в новые эпохи было для Толкина не менее важной темой. Он чувствовал остроту перехода от языческой эпики к христианской, от разрушительного «огня» былых времен к «мягкому тлению Средневековья» — и, сам подыскивая эпические формы для Нового времени, не мог не анализировать различий.

Как же видел Толкин различия между эпосом языческой и христианской эпох, между языческим и христианским чувствованием героики? Прямой ответ мы находим сразу в нескольких его произведениях. В написанной уже позднее, в 1940-х, и упоминавшейся нами драме «Возвращение Бертнота», представляющей собой своеобразное продолжение древнеанглийской поэмы «Битва при Мэлдоне» о разгроме христиан-англосаксов язычниками-норманнами, Толкин сводит и сталкивает двух персонажей. Оба, заметим, христиане, но один — молодой скоп Тортхельм, эпический поэт, наполненный воспоминаниями о героических предках языческой эпохи, другой — умудренный жизнью и строгий в благочестии воин-простолюдин Тидвальд. Придя на поле злосчастной битвы в поисках тела своего господина Бертнота, они говорят между собой о поражении, скорбят над павшими. Когда Тортхельм, оплакивая Бертнота, патетически восклицает»: «Пал он, последний в роду эрлов,// древле славных владык саксонских; // в песнях поется — они приплыли// из восточных англских владений// и валлийцев ковали рьяно// на наковальне войны. Немало// королевств они захватили,// покуда остров не покорился.// С севера ныне грядет угроза:// ветер войны в Британии веет», Тидвальд довольно резко осаживает его: «То-то продул он нам шею! Так же// простудились и те, кто прежде// эту землю пахал. Поэты// пусть поют, что придет на ум; пираты ж// пропадом пусть пропадут! Поделом им!// Пахарь убогий скудную землю// потом праведным поливает// — но приходит захватчик злобный// и ограбленным остается// умереть и ее удобрить,// жен и детей оставив рабами!» То, что для древних скальдов Севера было пламенной ратной героикой, — для человека новой эпохи, и вполне справедливо, оказывается разбоем.

В авторских же комментариях к пьесе главное внимание уделено воинской гордыне, «рыцарской браваде» правителя, которая вполне может погубить его подданных, доверивших ему свои жизни. Осуждение ее Толкин находит и в «Беовульфе», и в «Битве при Мэлдоне», и в «Гавейне». Однако источник «бравады» — «северный героический дух», готовность жертвовать собой (а если речь идет о власть предержащем — то не только собой) во имя чести и славы. Происхождение этого «духа» определяется на последних страницах пьесы. Погруженному в дрему на телеге рядом с телом владыки Тортхельму предстают призраки прошлого: «Века проходят и поколенья,// рыдают жены, растут курганы,// и день сменяется днем, и пыли// все толще слой на старом надгробье.// Крошится камень, род угасает,// и гаснут искры горящих жизней,// едва успев над костром вспыхнуть.// Так мир меркнет, встает ветер,// и гаснут свечи, и ночь стынет…// Тьма! Везде тьма, и рок настиг нас!// Ужели свет сгинул? Зажгите свечи,// огонь раздуйте! Но что там? Пламя// горит в камине, и свет в окнах; // сходятся люди из тьмы туманов,// из мрака ночи, где ждет гибель.// Чу! Слышу пенье в сумрачном зале:// слова суровы, и хор слажен.// Воля, будь строже, знамя, рей выше,// сердце, мужайся, пусть силы сякнут.// Дух не сробеет, душа не дрогнет// — пусть рок настигнет и тьма наступит!» — в этот момент он просыпается на ухабе.

Тидвальд замечает: «Странный// сон тебе снился, Тортхельм! О ветре// ты бормотал, о судьбе и роке, — // дескать, тьма этот мир поглотит// — гордые, безумные речи:// так бы мог сказать и язычник!// Я не согласен с ними! До утра// далеко, но огней не видно:// всюду мгла и смерть, как и прежде.// Утро же будет подобно многим// утрам: труд и потери ждут нас,// битвы и будни, борьба и скорби,// пока не прейдет лицо мира».

Тидвальд отвечает на главное из прозвучавшего в сонной (едва не «одержимой») речи Тортхельма. «Героический дух» и исходил из того, что самый мир людей и богов катится в ночь, к вечной погибели. Дух христианский — иной. Мир полон страданий, но приносит и радости, — за ночью утро, пусть дальше и иная ночь. «То, что было, — это то, что будет». Но — с иной эсхатологической перспективой, и перспектива эта («прейдет лицо мира») обессмысливает языческую жертвенную до безумия героику. Самое же главное — она обеспечивает даже самой трагической истории счастливый конец, Эвкатастрофу, по толкиновскому эссе «О волшебных историях». Это подчеркивает Толкин в своем переложении трагической бретонской легенды, «Балладе об Аотру и Итрун». Эта небольшая поэма относится уже точно к интересующему нас периоду, к 1930 г. Описав вслед за классическим сборником бретонских баллад виконта де ла Вильмарке смерть запутавшегося в тенетах колдовства графа и обреченной его неразумием жены, Толкин завершает его следующей строфой: «Повествованье кончил я// о лорде — Бог ему судья! // И хоть печален сей рассказ,// но ведь не всякий день у нас// веселье. И с надеждой новой// и чистой верою Христовой// жить учит Бог, день ото дня// нас от отчаянья храня,// пока Пречистой Девы очи// нам не рассеют дольней ночи». Христианину открыто то, что неизвестно языческому герою, — всякое зло конечно и заведомо обречено, тогда как Бог торжествует вовеки. Закономерно в упомянутом уже эссе «О волшебных историях» Пришествие Христа предстает как Эвкатастрофа всей человеческой истории.

Так имеет ли право на существование в христианском мире хоть что-то из языческой эпики? По Толкину — имеет, ибо человек, хотя и заблуждаясь, творит «фантазию», «фэнтези» силой и властью, данной ему от Бога, а значит, закладывает в нее далеко не только греховное и лживое. Мысль о том, что грехопадение исказило, но не отторгло у человека право на сотворение «вторичных миров», сотворчество с Создателем, обогащение Его замысла — и не извратило творений человеческого сознания всецело, — выражена в программном для Толкина стихотворении «Мифопоэйя». В эссе же «О волшебных историях» Толкин высказывает мысль, что лучшие «волшебные истории» приближаются к прозрению Истины, служа как бы отражениями подлинного Божественного света, «мифа», ставшего Истиной, — «истории» о Христе со «счастливым концом» Воскресения. Эта мысль Толкина была не нова. В конечном счёте она восходит к общехристианскому представлению о том, что по попечению Промысла вся история человечества — не только священная история Ветхого Завета, хотя она в первую очередь, — есть приуготовление и предвестие истории новозаветной. В рамках этой концепции вполне могло допускаться и даже прямо утверждаться, что языческие мифы, пусть в искаженной форме, содержат некие «предчувствия» подлинной Истины, даже невольные «пророчества» о Христе. Тем самым человечество готовится к Его Пришествию, к постижению Истины. Отсюда богатая именно на Западе традиция аллегорического толкования античных мифов в духе христианского Откровения. Эта традиция, восходящая к аллегорическим толкованиям античных же философов, кульминировала уже в раннее Средневековье в совершенно христианской «Мифологии» Фульгенция.

«Легенда о Сигурде», в отличие от обеих поэм «Легендариума» (о Турине и о Берене), — закончена. Более того, это единственное крупное произведение Толкина, целиком основанное на «неавторской» мифологии, на классическом древнегерманском сюжете. «Легенда» составлена, по сути, из двух отдельных поэм. Первая, «Новая Песнь о Вёльсунгах», состоит, в свою очередь, из нескольких глав-песней, оформленных по образцу песен Старшей Эдды, но более органично между собой связанных. Она начинается с истории обустройства мира и войны богов с великанами. Далее следует сказание о Сигмунде, отце Сигурда, его мести за своего отца, подвигах и гибели. Основной же герой первой поэмы — Сигурд. Вторая поэма, «Новая Песнь о Гудрун», меньше объёмом и не делится на части. Она начинается с гибели Сигурда, далее описывается женитьба гуннского короля Атли на Гудрун, его стремление захватить драконий клад, доставшийся братьям Гудрун после убийства Сигурда, гибель бургундских королей и месть Гудрун за братьев. Толкин довольно точно следует первоисточнику в общей канве событий. Но то тут, то там вносит частичные «исправления». Так, например, он несколько смягчает первобытные мотивы в описании мести Сигмунда и Сигню за их отца Вёльсунга мужу Сигню. Сигню здесь, к примеру, не губит собственных детей. Заметим, что это не от мягкосердечия автора — гораздо более страшную месть Гудрун, скормившей мясо своих детей их отцу Атли и напоившей его их кровью, он оставляет. В «Песни о Гудрун» Толкин заимствует из в принципе мало привлекаемого в его «реконструкции» немецкого нибелунгского эпоса картину долгой борьбы бургундов против осаждающих их гуннов. Более того, он добавляет лишь едва намеченную в немецкой «Песни о Нибелунгах», но не реализованную там тему — на сторону бургундов переходят покоренные гуннами готы, чтобы вместе сражаться с поработителями. О других новшествах Толкина речь пойдет далее, они непосредственно относятся к основной нашей теме.

Но еще одно имеет смысл отметить здесь. «Новая Песнь о Вёльсунгах» подчеркнуто, вызывающе мифологична. Характерно, что даже родной народ Вёльсунгов (франки) не назван ни разу. Драконоборец, жених валькирии Брюнхильд, Сигурд действует в мире мифа и вступает на пространство истории, лишь попав к бургундскому королевскому двору. Эта встреча и рисуется как встреча мифа и истории — принц Гуннар поет Сигурду о гуннском нашествии и своих подвигах в войне с гуннами, Сигурд же ему о победе над драконом. И встреча эта кончается трагично — Сигурд и Брюнхильд гибнут, погубив друг друга именно благодаря этому «реальному» (для древнего германца) миру. Во второй поэме миф развертывается в историю. «Песнь о Гудрун» столь же подчеркнуто исторична, как предыдущая мифологична. Толкин намеренно насыщает ее историческими сведениями об эпохе Великого переселения народов, заимствованными не только из германского эпоса, но и отчасти, неброско из латинских хроник. Толкин удалил также финальные песни Эдды, которые представляли собой очевидное искусственное смешение бургундского и готского эпических циклов. Сверхъестественное в этой поэме ограничено тем, что составляло для древнего германца обыденную реальность, — колдовство, дурные предзнаменования. Боги не действуют даже косвенно, в отличие от «Вёльсунгов», где Один — незримый, а то и вполне зримый «режиссёр» всего действия.

«Легенда» позволяет проанализировать, как именно древние эпические сюжеты использовались Толкином для создания «Легендариума». Древний эпос, «Котёл волшебных историй», служил для Толкина собранием ингредиентов, которое можно было использовать для создания новой целостности. Отработанные им в «Легенде» отдельные мотивы мы затем встречаем (иногда даже в текстуально близком виде) на страницах разных произведений, вплоть до «Властелина Колец».

Конечно же, в первую очередь именно Кольцо. Сам Толкин не без раздражения отзывался о попытках сопоставить Кольцо Всевластия с кольцом Нибелунгов. «У них есть кое-что общее — оба кольца круглые». Раздражение, впрочем, адресовалось не столько самой легенде о золоте Рейна — её, как мы видим, Толкин весьма почитал, — сколько её известнейшей художественной интерпретации, «Кольцу Нибелунга» Р. Вагнера. К. Толкин отметил, что Вагнер, в отличие от его отца в «Легенде», не столько продолжал и развивал древнюю традицию, сколько использовал ее как материал для собственного творчества. Дж. Р. Р. Толкин с готовностью делал это в своем «вторичном мире», но когда перелагал сами древние легенды, то делал это бережно, создавая лишь новые версии, но не новые легенды. Кроме того, религиозные манифестации Вагнера могли не прийтись по душе Толкину, предпочитавшему более прикровенный путь подачи религиозных истин в «волшебной истории»: «Миф и волшебная история должны, как всякое искусство, отражать и содержать в смешении элементы моральной и религиозной истины (или заблуждения), но не определенно, не в известной форме первичного «реального» мира». Сказано, правда, вне связи с Вагнером об артуровских легендах (к которым немецкий романтик, как известно, также приложил руку). Это не говоря уже о сложном, мягко говоря, отношении Толкина к протестантизму, возвысить который своим творчеством стремился великий композитор.

Однако в стороне от всего этого кольцо Андвари — это всё-таки «предок» по крайней мере кольца из «Хоббита», писавшегося спустя всего один-два года, и сам гном-оборотень Андвари, вынужденный уступить свою драгоценность, но проклинающий грабителя Локи, — не может не вызвать ассоциаций с Голлумом. И не то ли обстоятельство, что кольцо достается Одину (коего Толкин именовал в эссе «О волшебных историях» Некромантом), а потом утрачивается им, чтобы в итоге перейти к герою, отдаленно навело Толкина на мысль о Кольце Бильбо как утраченной собственности Некроманта-Саурона, мысль, из которой появился «Властелин Колец»?

Меч героя, расколотый в его последней битве, но перекованный для его наследника, — меч Арагорна? Но и родовой меч Сигмунда, перекованный для Сигурда, меч, с которым он побеждает Дракона. И это же — роковой, едва не проклятый меч, ибо дан Сигмунду Одином, чтобы подвести ожидаемого в Валльхалле героя в последней схватке. Здесь уже эхо Турина — и проклятый меч Турина ломается в сказании о нем после того, как герой бросается на него.

В древнем германском эпосе образ Аттилы (скандинавского Атли, немецкого Этцеля) довольно противоречив и, во всяком случае, неоднозначен. В немецких версиях он местами даже положительный персонаж — во всяком случае, милостивый, щедрый и благородный. В скандинавских — жестокий и алчный, но, по крайней мере, не более других, вполне «своих» королей. Толкин разворачивает в «Легенде» образ гуннов как почти потусторонней угрозы, надвигающейся на западный мир. Источником ему служат лишь отдельные германские памятники (вроде фрагментарной «Песни о битве готов с гуннами») и латинские авторы IV–V вв. Уже с первой «исторической» главы «Вёльсунгов», в песни Гуннара, образ нависающей над Западом угрозы, таящейся по ту сторону «Мирквуда» (кстати, леса Некроманта в «Хоббите»), выступает во всей мощи:

Итак, первый натиск лавины удается остановить. Но в зачине «Песни о Гудрун» гунны уже торжествуют, их мощь надвигается на бургундов необоримо:

Атли предстаёт как настоящее чудовище, лишённое самих понятий о чести и благородстве, природный враг всех германцев. Угнетённые готы восстают против него по призыву Гудрун, придя на помощь собратьям по крови, бургундам, в трудный для тех час. Гудрун обращается к подневольным воинам Атли с такой речью:

Для Гудрун и готов гунны в равной степени — «народ троллей». Таким образом, впервые на страницах произведений Толкина, как прямой отголосок древнегерманского эпоса и древнегерманской истории, появляется образ «тьмы с Востока», позднее реализованный сначала в истерлингах «Сильмариллиона», предающих эльфов и порабощающих людей Запада, народ Турина, а затем, во второй половине 1930-х гг., — в «необъятном Востоке», подвластном Саурону и его слугам.

Любопытно, что Мирквуд появляется и в написанной около того же времени неоконченной поэме «Гибель Артура». Углубившись походом в «Саксонские земли», король достигает Мирквуда, где его застает весть о мятеже Мордреда. В принципе, в этой связке и артуровской легенды с «Сигурдом» и далее с «Легендариумом» нет ничего удивительного, если вспомнить, что недавно и Белерианд был Броселиандом.

Но вернемся к «Легенде». Разумеется, заимствования из нее (и ее источников) в «Турине», особенно в итоговой его версии 1950–60-х гг., отнюдь не ограничиваются ни сломанным/проклятым мечом, ни драконоборчеством. Мотив всепобеждающего демонического проклятия (в «Легенде» и в подлинном Нибелунгском цикле — проклятие Андвари), орудием коего выступают в том числе гордыня самих персонажей, — центральная тема «Турина». Сиротство Сигурда отзывается в сиротстве Турина. Тема невольного инцеста — не только от Куллерво и Эдипа, но и от Сигмунда, вступающего в связь с Сигню, приняв ее за «эльфийскую деву», — прямая параллель с Турином, в первый момент принявшим за таковую свою сестру и будущую жену Ниэнор. Коварный гном (точнее, цверг, двэрф), предатель героя, алчущий драконова золота, — в «Легенде» Регин, в «Турине» Мим. Восстание готов против гуннов, уже упоминавшееся, прямо, даже текстуально отзывается в восстании угнетённых жителей Хитлума против истерлингов после убийства Турином вожака последних Бродды. Бродда, кстати, запугиванием и насилием добивается руки Аэрин, родственницы Турина, — мало не так, как Атли добивается от бургундов руки Гудрун. После гибели мужа — правда, здесь не от своей руки, — Аэрин поджигает его чертоги, сгорая сама, как Гудрун в одной из версий сказания. Стоит отметить, что Толкин всё-таки использовал в «Легенде» другую, согласно которой Гудрун, спалив дворец Атли, бросается в море.

Однако далеко не только «Легенда» и подлинные сказания за нею послужили источником для «Легендариума». «Легенда» в самом начале своего создания вошла в литературный мир Толкина и наполнилась его чертами. И видно это прежде всего по Прологу. Картина создания мира здесь в основном восходит не к скандинавской мифологии, а к толкиновской, как она отразилась в КЗС и в «Эскизе мифологии» 1920-х гг., а после — в «Кэнта Нолдоринва», первой версии собственно «Сильмариллиона». Если первая строфа «Начала» поэмы ещё заимствована из Старшей Эдды, то последующее описание труда «Великих Богов» по обустройству мироздания уже напоминает Айнулиндалэ, а дальше мы решительно оказываемся в пределах не древней языческой, а толкиновской мифологии: Боги обустраивают мир и радуются ему, но тут внезапно появляются

И начинается первая война, сопровождающаяся буйством стихий:

Здесь вспоминаются обе «первых войны» из «Легендариума» — та, что произошла до завершения обустройства мира между Мелькором и остальными Валар, и та, что разразилась затем, когда Мелькор прекратил «радость богов» (как и здесь прекратили ее великаны), вынудив их уйти в Валинор и исказив первоначальный облик мира. Кончается же война в «Легенде» почти так же, как первая «домировая» в «Легендариуме»:

В итоговой версии «Легендариума»: «Но посреди войны дух великой силы и твердости пришел на подмогу к Валар, услышав в дали небесной, что в Малом Королевстве битва. И пришел он, подобно смеющейся и громко поющей буре, и Земля содрогнулась под его золотыми стопами. Так пришел Тулкас, Сильный и Веселый, чей гнев проходит могучим ветром, рассеивая пред собою тучи и тьму. И Мелькор дрогнул пред смехом Тулкаса, и бежал с Земли». Тулкас сопоставлялся с Тором/Донаром еще в авторских заметках, связанных с КЗС. В подлинных мифологических текстах прямых параллелей данному эпизоду нет.

В разных версиях «Легендариума», особенно после написания «Легенды», раз за разом встречается упоминание о «Втором Пророчестве Мандоса», предсказании Последней Битвы, Битвы Битв, Дагор Дагоррат. Это «возвращение Моргота» определенно сочетает черты языческого Рагнарёка (поскольку произойдет, когда «боги устанут», и грозит им реальной опасностью) — и христианского Армагеддона. Впервые в творчестве Толкина это сочетание появляется именно в «Начале» «Легенды». Первая толкиновская обработка «Прорицания вёльвы» — небольшое стихотворение «Пророчество сивиллы» — описывает именно скандинавский Рагнарёк без всяких альтернатив. Но в основанной на этом «Пророчестве» версии «Прорицания» из «Легенды» (сразу после победы богов над великанами) рок не предстаёт как неизбежный. Пророчица лишь задаётся вопросом:

Ответ на этот вопрос она тоже даёт, но о нём чуть позднее.

Сейчас стоит задуматься — а как, собственно, видел место «Сигурда» Толкин в своём «Легендариуме», раз уж решился совсем неожиданно его туда встроить? Ответ — в идеях Толкина об «истории, развертывающейся в миф» в глубинах прошлого, об отражении «подлинного мифа» в сказаниях последующих эпох. Толкин неоднократно экспериментировал с тем, как мифы «Легендариума» могли бы восприниматься и осознаваться людьми по прошествии лет, будь их содержание «реальностью». Кстати, потому и старые версии «Легендариума» не совсем отбрасывались им, рассматриваясь подчас как пусть ошибочные, но варианты «традиции» (например, негативные характеристики двэрфов из КЗС стали «людскими вымыслами» о них во «Властелине Колец»). Так вот, в 1940-х гг. Толкин создаёт «людскую» версию истории Нуменора, разительно отличающуюся от «эльфийской», включающую много нового, но и — сознательно — немало «ошибочного» или «путаного» с точки зрения реальности вторичного мира. Сконструированное самим Толкином предание о лангобардском короле Скеаве («Снопе»), просветителе своего народа и предке германских вождей, в то же время подавалось им как «отражение» более древних преданий о «королях из моря», то есть в рамках «Легендариума», дунэдайн, нуменорцах. Так и «Легенда о Сигурде» — отражение более древней, чем события V столетия, «подлинной традиции», и породивший толкиновского Турина Сигурд вполне может в рамках реальности «Легендариума» сам стать отражением Турина.

Мы, однако, вплотную подошли к образу богов в «Легенде» и к известной перекличке между ними и Валар: Валар, с одной стороны, из КЗС, а с другой — из позднейшего «Сильмариллиона». Подобно Валар, боги «Легенды» — хранители и устроители мироздания. Они могут ошибаться, но не «злы». Преступления асов, ведущие к гибели мира, — главная тема «Прорицания вёльвы» — совершенно отсутствуют в «Легенде». В этом смысле боги «Легенды» даже ближе к Валар «Сильмариллиона», чем их предшественники Валар из КЗС, чьи прегрешения, вызванные гневом и гордостью, вполне могли оказываться роковыми. И в то же время боги «Легенды» — это всё-таки боги языческие, боги людей. А в таковых как Толкин, так и его друг Льюис («Космическая трилогия») видел смешение преклонения перед подлинными небесными Силами и демонических личин. Особенно это очевидно на примере отношения Толкина к образу Одина. В КЗС Один/Водан сопоставлялся с Манвэ, и действительно, многие черты образа достались толкиновскому «Истинному Королю» от языческого бога. С другой стороны, Толкин знал, что эпитетом Одина «Гот» германские народы доныне обозначают Бога Истинного, потому и не усомнился присвоить самому Эру и другой эпитет Одина — Всеотец (у Толкина — Илуватар). По праву. Но в «О волшебных историях», как уже говорилось, Толкин «награждает» языческого Одина титулом Некроманта, который к моменту написания эссе уже омрачил своим появлением страницы «Хоббита». Так что и Саурон итогового «Легендариума», Некромант, покровитель колдовства и оборотничества, ставший богом для порабощенных варваров Востока, — тень Одина. Кстати, впервые Ту (будущий Саурон) назван некромантом как раз в годы написания «Легенды», в «Лэйтиан». Всевидящее Око Саурона — конечно, едва ли отголосок только единственного глаза Одина, но и с учетом всего вышесказанного едва ли совсем не отголосок.

Но «Легенда о Сигурде» для «Легендариума» — сказание людей, сказание язычников, так что Один в нём по праву оказывается между своими толкиновскими «прототипами», между Манвэ и Сауроном. С одной стороны, он действительно Некромант, собиратель падших, порождающий и взращивающий героев на гибель, а затем сам их губящий. Но с другой стороны, делает он это ради определения «Избранного», ради спасения всей земли в последней битве. То, что видится ошибкой или проступком Одина, может оказаться истинной мудростью в конце. В авторском примечании к «Легенде» этот вопрос (и раздвоение Одина) рассматривается специально: «Локи мы всегда видим рядом с Одином, по левую его руку, причём Один не попрекает его. По правую руку Одина идёт другая фигура, безымянная тень (заметим, что в поэме это всё-таки, как и в эпическом прообразе, ас Хёнир — впрочем, если не безымянный, то практически бессловесный. — С.Л.). Кажется, что наш поэт (видя, что Северные Боги представляют по большому счёту пути людей во враждебном мире) использовал старую легенду как символ людских благоразумия и мудрости, вечно сопровождаемых берущими верх глупостью и злобой, — из чего, однако, лишь производится больший героизм и глубочайшая мудрость. По правую же руку всё следует тень, которая не является ни Одином, ни Локи, но в каком-то смысле Судьбой, и в истории действие их обоих смешивается. Однако Один — владыка всех трёх, и конечный исход будет более напоминать надежду Одина, чем злобу (близорукую) Локи. Один временами определённо намекает на это, говоря, что его надежда превыше кажущихся бедствий этого мира. Хотя все избранники Одина приходят к дурному концу или безвременной смерти, это только придает им большую ценность для итогового их предназначения в Последней Битве».

Оставив (но интерпретировав по-своему) «тёмные» черты Одину, Толкин вместе с тем чётче дуализировал окружающий героев мир. Оборотничество и колдовство, к примеру, в отличие от древнесеверной традиции, здесь всегда губительны. Их носители — либо демоны, либо злодеи. Именно как «демоны» трактуются Хрейдмар и его сыновья оборотень-выдра Отр, двэрф Регин и дракон Фафнир. Их встреча и тяжба с богами даёт начало проклятию, грозящему концом «надежде Одина». Почти однозначно негативен у Толкина образ королевы-чародейки Гримхильд, которая своим колдовством разлучает Сигурда и Брюнхильд, сводя героя с Гудрун, а после гибели Сигурда принуждает Гудрун выйти замуж за Атли, обрекая на смерть всех своих детей. Новая для северной традиции тема (резко сближающая толкиновскую трактовку сказания с «Турином») — грех гордыни. Именно он, например, изображается как главная причина злосчастья Брюнхильд. Обручившись с Сигурдом, она уже отправляется с ним в большой мир, но внезапно отказывается следовать дальше, пока он не обрел короны, — мотив, изобретенный самим Толкином и отсутствующий в германском эпосе.

Но теперь время вернуться к Последней Битве, к той эсхатологической перспективе, которая как раз и отличала, по Толкину, христианское мировидение от языческого. Прорицание из «Легенды» завершается так:

Ещё четче и внятнее для проявления подлежащей идеи проговаривается она в авторском примечании: «Никто из богов не преуспеет в этом (в спасении/обновлении мира. — С.Л.), но только тот, кто жил на земле как смертный и умер». Толкин особо подчеркивает, что этот мотив — «изобретение данного поэта», то есть его самого. В этом и так не приходится сомневаться, ибо идея ясна — и сама по себе, вне сюжета, вполне очевидна для христианина. Но «Легенда» — сказание язычников, здесь нет ещё места постижению Истины, и она находит Героя в своём пантеоне в лице Сигурда. Отражение подлинной Эвкатастрофы, но ещё не она сама.

Весьма интересно при этом, что «Легенда о Сигурде» позволяет прояснить происхождение той эсхатологической перспективы, которую Толкин даёт своему собственному «Сигурду» — Турину. Он, перенесший по вине Моргота невообразимые страдания, ещё и в итоговой версии «Сильмариллиона» 50-х гг. должен сыграть свою, во многом подобную роль в Последней Битве: «В те дни Тулкас схватится с Морготом, и по правую руку его будет Эонвэ, а по левую — Турин Турамбар, сын Хурина, и Верен Камлост, вернувшиеся от Рока Людей при скончании мира; и черный меч Турина принесет Морготу смерть его и последний конец; и так будут отмщены дети Хурина и все люди». Позднее Толкин отказался от этой идеи — действительно, более уместной при Рагнарёке, чем при Армагеддоне, — но сама эсхатологическая роль Турина сохраняется. В одном из текстов 60-х гг. говорится, что «Турин в Последней Битве вернется из Мертвых, перед тем, как навеки оставить Круги Мира, бросит вызов Великому Дракону Моргота, Анкалагону Черному, и нанесет ему смертельный удар».

В чем значение эсхатологической перспективы для обоих сказаний? Оно очевидно. С одной стороны, эта перспектива наполняет ценностью и искупает страдания героев, приводит их через катастрофу к эвкатастрофе на пространстве самого текста. С другой стороны, выходя за пространство текста, она одаряет сказания отблеском Благой Вести, придавая Сигурду и Турину подлинно новый смысл. Пусть отражение умышленно туманное и искаженное — это лишь подчеркивает его роль не более чем отражения. Здесь Толкин неожиданно смыкается со своим заочным оппонентом Вагнером, для которого таким же отражением-предвестием Истины в языческом мире был убитый и воскресший ас Бальдр.

Здесь мы получаем и еще одно, дополнительное объяснение деления «Легенды» на две самостоятельные поэмы. Действительно, первая поэма кончается подлинной эвкатастрофой, и на высочайшей ноте:

Но остаётся история Гудрун, история трагической гибели королевства бургундов, разворачивающаяся в историческом, не знающем ещё Надежды мире. Здесь, на просторах истории языческого мира, нет ни Эвкатастрофы, ни её тени. И, предуведомляя эту печальную, но уже иную повесть, не знающую счастливого конца, поэт заключает после приведенных выше, почти библейских строк:

И повествование уже в новой поэме возвращается назад к истории, чтобы не вознестись уже на прежние высоты.

Представляется, что именно эксперимент с «Легендой» (в отличие от многих других, приведший к вполне законченному результату) оказал довольно серьёзное влияние на дальнейшую эволюцию «Легендариума». С начала 1930-х гг. мы видим, как шаг за шагом, всё заметнее и заметнее, точка зрения «рассказчика» «Легендариума» сближается с личными убеждениями его создателя. «Первобытная мифология», конструируемая автором-христианином, превращается в неявную, сначала даже подспудную, но манифестацию его воззрений. Появляются произведения, перебрасывающие мост из настоящего в мифическое прошлое «Легендариума» — «Забытая дорога», «Notion Club Papers». Тем самым связь «вторичного мира» с «первичным» укрепляется, хотя никогда не стала совсем неразрывной. Во «Властелине Колец» Толкин если не расстаётся с традиционной эпической героикой, то серьёзно критикует её, как сам определяет это в одном из писем: «Последнее Сказание служит наиболее ясным примером повторяющейся темы: места, занимаемого в «мировой политике» непредвиденными, невероятными действиями воли и добродетельными деяниями со стороны внешне малых, невеликих, забытых Мудрыми и Великими (как добрыми, так и злыми). Мораль всего вместе… очевидна — даже без высокого и благородного простое и вульгарное вполне имеет смысл; а вот без простого и обычного высокое и героическое бессмысленно». А в последних текстах 1960-х — начала 70-х гг. взялся за столь решительную перестройку своего мира, избавляя его от черт «первобытности» и приближая к «реальности» (например, вычеркнув яркое, по собственному признанию, сказание о сотворении Солнца и Луны Валар), что К. Толкин не решился в свое время отразить эту последнюю, строго говоря, волю отца в посмертном «Сильмариллионе». К рубежу 50–60-х гг. относится и «Разговор/Спор Финрода и Андрет» — наиболее явно «христианский» из всех текстов «Легендариума», с ещё более откровенным авторским комментарием к нему. И примеры этого стремления сблизить литературную реальность с Истиной можно умножать.

Можно заключить, что в период работы над «Сигурдом» Толкин окончательно осознал, что в рамках языческого мифа ему тесно, что его средствами он может сказать многое, но не всё желаемое. Это, конечно, только догадка. Но если она верна, то мы должны быть благодарны этому умозаключению. Ибо за пределами языческого мифа автора ждали просторы его собственного Средиземья.

Интермедия в детской

Создав «Кэнту» и «Анналы», Толкин после этого довольно вяло работал с «Легендариумом». В первой половине 1930-х гг. его литературное творчество, не прекращаясь, развивалось тем не менее в иных направлениях. Он вновь обратился к поэзии — как на темы «мифологии», так и сказочно-шуточной, адресованной детям. Многие стихи этих лет или редакции старых вошли позднее в сборник «Приключения Тома Бомбадила». Собственно, и сам образ Тома, как уже говорилось, родился именно тогда. Но главное — для детей сочинялись сказки.

О появлении «Хоббита» сам Толкин вспоминал так: «Всё, что я помню о старте «Хоббита», это то, что я сидел, правя экзаменационные листы, охваченный неизбывной усталостью от этой ежегодной работы, налагаемой на нуждающихся ученых при детях. На чистом листе я написал: «В глубокой норе жил-был хоббит». Я не знал и не знаю почему. Я ничего не знал об этом долгое время».

Название придуманного Толкином в тот момент низкорослого народца «хоббиты» — одна из самых больших загадок его творчества. Дело в том, что слово встречается в списке демонов английского фольклора, составленном антикваром XIX в. М. Э. Денхэмом, в числе других домашних проказливых духов класса «хобов», «хобгоблинов». Однако Толкин был свято и, видимо, абсолютно искренне убежден, что придумал слово сам в момент написания, и никаких свидетельств знакомства его со списком Денхэма нет. Можно допустить, что слово всплыло в памяти подсознательно, — как и то, что Толкин «угадал» его, дав своему живущему в норе странному существу с мохнатыми ногами название, образованное от фольклорного «хоб». Последнее более вероятно. Яростно отрицаемая Толкином связь hobbit — rabbit («кролик») здесь вполне могла сыграть свою роль.

Как показало исследование Дж. Ретлиффа на основе несколько расходящихся и путаных воспоминаний Толкина и его сыновей, сказка стартовала летом 1930 г. и была вчерне завершена в начале 1933 г. Работа Ретлиффа рассеяла ряд заблуждений. «Хоббит» сразу создавался на бумаге, а не рождался из устных рассказов детям. Напротив, эти рассказы, часто шутливые и далеко от написанного отходившие, рождались из писавшейся уже сказки. Точно так же попадали мотивы сказки в «Письма Рождественского Деда». К моменту публикации «Хоббита» они приобретают уже довольно эпический тон — и завершаются, подобно сказке, описанием войны с гоблинами (пусть гораздо менее всерьёз). Воспоминания о том, что «Хоббит» долгое время оставался незавершенным из-за того, что старшие дети повзрослели и сказка им стала не нужна, — тоже не очень точны. Черновик «Хоббита» был закончен в 1933 г., когда сказка читалась уже не детям, а К. С. Льюису и другим «Инклингам». В 1936 г., накануне публикации, Толкин только переработал и напечатал финал.

Тем не менее правдой было то, что эта сказка, как и другие, писавшиеся около того же времени, предназначалась скорее «в стол» — для удовольствия собственного, детей и друзей, но не более. Толкин о публикации её, как и всего остального, скорее подумывал, чем практически задумывался. «Хоббит» по мере написания превратился для него самого в занятную игру, своеобразный эксперимент. Сначала он пытался внести в классическую литературную сказку героико-эпический элемент и соединил довольно нелепого в эпическом антураже сельского буржуа с мотивами Старшей Эдды и «Беовульфа». Тема «роста» Бильбо должна была стать и стала главной в истории, причем в первоначальной задумке Бильбо должен был дорасти до драконоубийцы, от чего в итоге Толкин благоразумно отказался. Приведя же Бильбо и гномов, направляющихся за драконьим золотом, по дороге в эльфийскую долину Раздол, Толкин задался вопросом — нельзя ли вмонтировать сказку и в «Легендариум», или, точнее, мотивы «мифологии» в сказку? Правителем Раздола становится Эльронд, сын Эарендела, в руки Бильбо и его спутников попадает оружие из Гондолина… Ко вполне «эпическому» окончанию книги Толкину уже было вполне ясно, что герои странствуют по Средиземью его «мифологии». Просто в другое время. В какое? Это ещё предстояло выяснить, и не факт, что Толкин всерьёз задавался этим вопросом.

Естественно, и тональность, и содержание сюжета, и — особенно — имена действующих лиц, как часто у Толкина бывало, менялись в процессе написания. Дракон сначала именовался Прифтан, а не Смауг, волшебник довольно долгое время — Бладортин, а не Гэндальф, а король гномов — Гэндальф, а не Торин. Русскому читателю может быть интересно, что помогающий героям богатырь Беорн, умеющий оборачиваться медведем, изначально и именовался «Медвед», по-славянски. Скандинавское или англосаксонское имя «Беорн», того же значения, он получил позже, когда Толкин решил унифицировать всю номенклатуру на древнегерманской основе. Однако друг Беорна, остающийся за сценой волшебник Радагаст, сохранил свое славянское имя навсегда, и во «Властелине Колец» тоже.

Написав сказку, Толкин долгое время не задумывался о том, что с ней делать, — либо задумывался, но не мог понять. С одной стороны, действие «Хоббита» разворачивалось в мире Средиземья — сказка была бы хороша, чтобы ввести в него читателя. Однако эта мысль, кажущаяся очевидной сейчас, когда она и стала такими «воротами», Толкину тогда вряд ли могла прийти в голову. К «Хоббиту» он и несколько позже относился без особой серьёзности, и не думал искать место забавному народцу Бильбо в большой истории Средиземья.

Ситуация разрешилась благодаря случаю, который и сделал из Толкина в конечном счёте всемирно известного писателя. Но о нем чуть позже.

Пока следует напомнить, что «Хоббит» был не единственной сказкой, сочиненной Толкином в конце 1920-х — первой половине 30-х гг. Самой ранней, видимо, был «Роверандом», сочиненный и записанный в 1926–1927 гг., а затем перерабатывавшийся дважды до 1936 г. В эту сказку о похождениях превращенного рассерженным волшебником в игрушку щенка тоже проникают мотивы «Легендариума», хотя и менее обильно, чем в «Хоббита». На Луне, где оказывается Роверандом, обитают гигантские пауки и бежавшие с Земли драконы, а один из главных персонажей сказки — Лунный Человек, герой двух шуточных стихотворений Толкина. В рамках «Легендариума» это сниженный «фольклорный» образ лунного божества Тилиона, на что прямо указывается в «Книге забытых сказаний». Наконец, есть и прямое упоминание Феерии на Заокраинном Западе, которую показывает Роверандому издали «старейший кит».

Другая история, сочиненная Толкином тоже для детей после 1932 г., гораздо более приземлена и лишена отсылок к «мифологии». Это «Мистер Блисс» («Мистер Блажь») — рассказ о чудаковатом худом человеке, который приобрел себе машину и нажил тем немало приключений. История отчасти автобиографична — можно было бы сказать; во всяком случае, сочинил её Толкин под непосредственным впечатлением от собственного водительского опыта. Толкин сам проиллюстрировал сказку, причем с крайней тщательностью. Позже это стало одной из причин ее неопубликования. Толкин гордился своими иллюстрациями, причем вполне заслуженно, а издатель попросил их «упростить»…

Наконец, в тех же 1930-х гг. Толкин написал «Фермера Джайлса из Хэма». Эта сказка рассказывает о домовитом и смекалистом, хотя не очень смелом фермере, который по стечению обстоятельств оказывается сначала прославленным героем, потом победителем дракона — и королем. Сказка родилась из размышлений Толкина над местным названием «Дом/дворец Змея» в окрестностях Оксфорда. Однако быстро отошла от ученых раздумий, превратившись в остроумную пародию на средневековые рыцарские романы, а в первую очередь — на не слишком любимую Толкином «Историю» Гальфрида Монмутского, давшую начало всей «артуровской» мифологии. В 1938 г. «Фермер Джайлс» был прочитан в студенческом литературном клубе — и был встречен на ура. Только он, помимо «Хоббита» и уже после него, и был опубликован из всех ранних сказок Толкина. Вышла книжка в 1949 г., тогда как ни «Роверандом», ни «Мистер Блисс» прижизненной публикации не дождались. Некоторые истории (как «Оргог» или прозаическая сказка о Бомбадиле) так и не были окончены или даже толком записаны. В общем, Толкин изначально писал сказки, так же как и мифы «Легендариума», для семьи и узкого круга друзей.

Возможно, так продолжалось бы ещё долго, если бы судьба не свела одну из аспиранток Толкина с сотрудницей издательства «Аллен Анвин» Сьюзен Дагналл. Та — опять же по случаю — узнала о написанной Толкином для своих детей и охотно читавшейся друзьям сказке. Дагналл попросила рукопись, прочла её и пришла в восторг. Произошло это в 1936 г.

По совету Дагналл Толкин доработал финал, сделал беловую машинопись и представил её в издательство. Владелец издательства Стенли Анвин отдал текст на рецензию своему малолетнему сыну Райнеру, который сказку всецело одобрил. В 1937 г., осенью, «Хоббит» увидел свет и сразу получил широкую известность.

Издательство требовало продолжения. Толкин был в замешательстве. Только теперь он осознал продуктивность «Хоббита» для Средиземья, — но пути воплотить свои мечты пока не видел. Устоять перед искушением было трудно — и Толкин представил издателям «Сильмариллион» с «Лэ о Лэйтиан» в нагрузку. Это была, конечно, ошибка.

Фаза четвертая: несостоявшееся издание

Предпоследний, четвертый этап работы Толкина над «легендами» Средиземья был порожден двумя обстоятельствами исключительной важности. Во-первых, в 1937 г. увидел свет «Хоббит». Хотя Толкин и не связывал сначала сказку напрямую с «Легендариумом», но ее успех и понуждения издателей побудили его обратиться именно к «мифологии», следы которой, и весьма отчетливые, в «Хоббите» присутствовали. Во-вторых, пари с К. С. Льюисом примерно в 1936 г. привело к написанию «научно»-фантастического романа об Атлантиде («Нуменоре») «Забытая дорога». Роман окончен не был, но наряду с «Хоббитом» перекинул для Толкина мост из Древних Дней в еще неведомую ему Третью Эпоху и далее — в нашу историю и современную действительность.

Работа над «Забытой дорогой» началась с написания сказания «Падение Нуменора» примерно в 1936 г. Существует несколько ранних текстов последнего произведения, созданного в связи с работой над «Забытой дорогой» и несколько ранее ее. Окончательный вариант относится уже ко времени работы над «Властелином Колец», когда автор увидел в нем «эльфийскую» версию истории Нуменора. В 1936 же году, написав сказание, Толкин сделал несколько набросков и черновиков первых глав романа и, наконец, написал четыре главы. В первых двух действие происходило в современной Англии, в следующих двух — в Нуменоре. Определился сюжет — главные герои путешествуют в прошлое в своих снах, сливаясь в них со своими древними предками. К этой же фазе работы относится первый план труда, в котором перечислялись «позднейшие истории». Сказание о Нуменоре было переработано сообразно писавшемуся параллельно тексту. Но почти сразу структура перестала удовлетворять Толкина. Он пишет новый план труда, в котором нуменорские главы отодвигаются в конец. Вследствие этого, очевидно, и не был написан финал романа. Толкин обратился к новой третьей главе — «англосаксонской». Он написал ее начало, несколько связанных набросков и фрагментов, но не продвинулся слишком далеко. К этому завершающему этапу работы относится последний план труда, построенный уже как перечень глав и отосланный издателям вместе с текстом четырех написанных. Из «промежуточных» глав, кроме третьей, сколько-нибудь продвинулась только «белериандская», шестая. От остальных нет даже первоначальных планов-набросков, а только отдельные записи-наметки.

Следует иметь в виду, что в «Забытой дороге» есть ряд очевидных автобиографических элементов. Толкин с самого начала приложил некоторые усилия, чтобы от них избавиться, но едва ли хотел вытравить их целиком. Главный герой Альбоин, по авторским пометкам, родился 4 февраля 1890 г. (Толкин — вечером 3 января 1892 г.). Его сын Авдуин родился в 1918 г. (старший сын Толкина, будущий преподобный Джон Толкин, — в 1917 г.). Наконец, не углубляясь в сюжет, сам по себе весьма «личностный», можно отметить, что отцовское «мальчик», напоминающее, по замечанию К. Толкина, английскому (добавим — и русскому) читателю о школьных годах, на самом деле было обычным дружеским обращением самого Дж. P.P. к своим детям.

Работа над новой версией «Анналов Валинора» и «Анналов Белерианда» началась ранее переработки самого «Сильмариллиона» и предшествовала даже «Забытой дороге». Обе части «Анналов» сохранились в единственных рукописях, причем в них довольно мало исправлений, относящихся к 1930-м гг. Преимущественно они касаются имен собственных. Самое важное смысловое исправление в «Анналах Белерианда» — дальнейший сдвиг датировок начиная с прихода людей за горы в Белерианд на 200 лет вперед, что дало серьезное растяжение хронологии. Частные изменения в нее были внесены и в более ранних точках. История толкиновского мира становилась все «дольше».

По требованию издателей Толкин в конце 1937 г. представил им (впрочем, вместо действительно им нужного продолжения «Хоббита») немало неоконченных рукописей. Среди них, с одной стороны, были позднее напечатанные сказки, с другой — элементы «Легендариума». В том числе «Лэ о Лэйтиан» (непереработанная), «Сильмариллион» (теперь уже под этим названием), «Забытая дорога». «Сильмариллион» остался комплексом из нескольких произведений, но сам их состав в этот период расширился. Сначала, вне «Сильмариллиона» в широком смысле, очевидно, должны были следовать космологические труды — «Айнулиндалэ» и «Амбарканта» («Образ Мира»). Далее — «Сильмариллион», который должен был состоять из «Сильмариллиона» в собственном смысле, «Анналов Валинора», «Анналов Белерианда» и лингвистического очерка «Ламмас». К «Сильмариллиону» подразумевались приложения — генеалогии, «Повесть Лет» и «Повесть Битв». Однако генеалогии так и не были тогда приспособлены к новой, растянутой хронологической шкале, а «Повести» представляли собой всего лишь выжимки из «Анналов». Последовательность написания не датируется точно, но может быть определена по содержанию трудов: «Анналы Белерианда», «Анналы Валинора», «Амбарканта», «Падение Нуменора», «Забытая дорога», «Айнулиндалэ», «Ламмас», «Квэнта Сильмариллион». При этом к некоторым текстам («Ламмас», «Падение Нуменора») Толкин возвращался с коренной переработкой.

Так он написал текст «Ламмасетен» (задуманный сначала как «набросок исправленной версии», но так и не расширенный) с новым, третьим «Древом» эльфийских языков, а также очерки об эльфийских письменах. С «Ламмас» связан и целый ряд других работ по «практическому» языкознанию Средиземья, в частности пространные «Этимологии», подробно разработавшие почти в окончательной форме словарный состав эльфийских языков. Этот лингвистический труд сохранился в единственной рукописи. Завершение работы над ним относится к ноябрю 1937 — февралю 1938 г. Очевидно, что работа была завершена уже в ходе написания первого тома «Властелина Колец».

Как Толкин видел тогда представление всего цикла, сказать трудно. Однако «Забытая дорога» развертывала взгляд на «Легендариум» из настоящего и знакомила читателя с его основными мотивами, выполняя тем самым посредническую роль. «Падение Нуменора» в окончательном виде приложено к роману и в то же время является «Последним сказанием» и естественным завершением «Сильмариллиона». Таким образом, можно предположить, что «Легендариум» в данный момент мыслился как приложение к «Забытой дороге» (как позже он едва не стал, вернее, стал лишь в крайне малой части Приложениями к «Властелину Колец»).

К несчастью (или, наоборот, учитывая последствия), публикации «Забытой дороги» и «Легендариума» не дано было состояться. Издательский рецензент, напуганный громоздким и не слишком удобочитаемым (по собственным признаниям автора) «Лэ», отверг его, а издатели, искавшие повод потребовать продолжения «про хоббитов», отказались и от «Сильмариллиона». К слову, у рецензента прозаические отрывки, присланные в пояснение «Лэ», вызвали скорее положительную реакцию, и он принял их за подлинный кельтский (!) текст, подвергшийся в «Лэ» неудачной версификации. Начало же романа сочли излишне «академичным». Толкин отложил легенды Древних Дней и занялся соединением пожеланий издательства («про хоббитов») с собственным устремлением к «высокому» фэнтези и «героическому роману». Родился «Властелин Колец».

Наиболее драматичным последствием было то, что новый «Сильмариллион» остался неоконченным — теперь уже навсегда. Когда текст отправлялся издателям, Толкин был в истории Берена. Пока рукопись находилась у издателей, он дописал сказание о Берене, описал Битву Бессчетных Слез и начал историю Турина. В этот момент пришел отказ в публикации. В результате в «Сильмариллионе» образовалась так и не заполненная брешь, охватывающая важнейшие сюжеты о Турине Турамбаре, гибели Дориата и Гондолина, начало истории Эарендела. Самый конец труда, о падении Моргота, был написан независимо — вероятно, в тот же промежуток времени, когда рукопись находилась в издательстве. Но относительно всего остального Толкин лишь пометил на странице, приложенной к рукописи «Кэнты»: «36–54 (страницы) по-прежнему включены в главную версию, будучи не исправлены». «Главная версия»— «Кэнта». «Будучи не исправлены» — некоторое преувеличение (несколько исправлений этого периода имеется в ее рукописи). Но нуждалась она в коренной переработке, и это обстоятельство позднее поставило трудноразрешимую задачу перед К. Толкином и Г. Г. Кэем — задачу, решенную, к сожалению, отчасти их собственными творческими усилиями. Как бы то ни было, тексты «Легендариума» 1936–1938 гг. — та самая «мифология», из которой исходил Толкин при написании «Властелина Колец».

Создание «высокого романа»

В самом конце 1937 г. Стенли Анвин сломил толкиновское упрямство и убедил, не предлагая (пока) эпических сказаний и мифов, писать все-таки «Нового Хоббита». Толкин решился написать более или менее крупное произведение, «роман», в котором действующими лицами выступали бы хоббиты, а действие разворачивалось бы в Средиземье. Сам Толкин интерпретировал произошедшее уже много позже, в 1964 г., следующим образом: «Они хотели продолжения. Но я хотел героических легенд и высокого романа. Результатом стал «Властелин Колец»…

Магическое кольцо было единственной вещью в «Хоббите», которую можно было связать с моей мифологией. Чтобы вынести на себе большую историю, оно должно было обрести чрезвычайную важность. Тогда я связал его с (первоначально) совершенно случайным указанием на Некроманта… чьей функцией (в «Хоббите») было едва ли большее, чем обеспечить причину для ухода Гэндальфа и предоставления Бильбо и гномов самим себе, что было для сказки необходимо. Из «Хоббита» также происходит тема гномов, их первопредка Дурина, и Мории — и Эльронд. Фрагмент в главе 3, связывающий его с Полуэльфами мифологии, был счастливой случайностью, обязанной трудности постоянно выдумывать хорошие имена для новых персонажей. Я дал ему имя Эльронд по случаю, но так как оно происходило из мифологии… сделал его полуэльфом. Только во «Властелине» он был идентифицирован с сыном Эарендела, таким образом став правнуком Лутиэн и Берена, могущественным владыкой и Кольценосцем».

Всё это так и не так. Толкин спустя годы невольно упрощал картину сочинения романа, тогда как колебаться между «продолжением про хоббитов» и «героической легендой» пришлось тяжело и довольно долго — около полутора лет. Начал он писать в довольно легкомысленной тональности, хотя Кольцо невидимости Бильбо действительно быстро стало Кольцом Некроманта и Шир, страна Бильбо, оказалась в страшной опасности. Толкин думал сделать главным героем сначала самого Бильбо, потом его сына Бинго, потом племянника с тем же именем, снова Бильбо… Тем временем текст уже продвигался, становясь, по собственным оценкам автора, «страшнее», «мрачнее», а главное — «взрослее». В Шире появляются ужасающие Черные Всадники, слуги Некроманта, герои узнают от эльфа Гильдора о грозящих им опасностях (позднее Гильдор остался, но правду о Кольце открывает гораздо раньше Гэндальф). Наконец, в придорожной корчме они встречают мрачного хоббита-бродягу по имени Рысак. С ним Бинго и его спутники отправляются в Раздол. Здесь Толкин остановился, не понимая, что со всем этим делать дальше. В Раздоле у мудреца Эльронда, по идее, следовало разобраться, что это за Кольцо и зачем оно нужно Некроманту. Но и самому Толкину только предстояло это понять.

Он гадал какое-то время, и тут произошло озарение. Кольцо — Кольцо Всевластия, выкованное Сауроном-Некромантом, чтобы управлять другими подобными Кольцами и обеспечивать его могущество. Цель хоббитов — уничтожить Кольцо, что можно сделать только в стране Зла, в Мордоре, где оно и было выковано. Всё встало на свои места, но тональность книги теперь следовало резко менять. «Легендариум», доселе исподволь просачивавшийся, теперь хлынул на её страницы широким потоком. Хоббит по прозванию Рысак превратился в человека Бродягу — на самом деле Арагорна, наследника древних королей и последнего людского потомка Берена и Лутиэн по прямой. Ему суждено в Войне Кольца обрести престол и руку возлюбленной… Легкомысленное имя «Бинго», полученное героем от семейного плюшевого коалы, сменилось на «Фродо» — родом из скандинавского эпоса, где его носил полумифический король-миротворец.

Роман стал превращаться в продолжение уже скорее «Сильмариллиона», чем «Хоббита». Однако главными героями «Властелина Колец» так и остались не величественные герои-эльфы, а те же хоббиты, напоминающие жителей милой сердцу Толкина сельской Англии. Спасение мира приходит именно от этого слабого на первый взгляд народца. Их способность к самопожертвованию во имя добра оказывается сильнее мощи многолюдных воинств. Многие — кто с раздражением, а кто с восхищением — увидят позже в сказочно-фантастическом полотне Толкина «проповедь» его веры и морали. Что же, Толкин и сам признавал, что «Властелин Колец» — «христианская книга».

Работа над «Властелином Колец» продолжалась более пятнадцати лет, пока, наконец, не завершилась выходом книги и мировой славой для её автора. И шла работа, как можно догадаться уже на этом основании, весьма негладко. Толкин несколько раз забрасывал текст — и только неослабная поддержка Кристофера и Льюиса заставляла снова браться за дело. К тому же отношения с издателями складывались неоднозначно. Толкин по-прежнему мечтал напечатать «Сильмариллион». Анвины (Стенли и выросший за время писания романа Райнер) не хотели на этот риск идти.

В 1949 г. Толкин завершил основную работу над романом. Однако оставались ещё дополнительные материалы к нему — карты и подробные Приложения по истории и лингвистике Средиземья. К тому же книга получилась огромной. Толкин откладывал представление ее в издательство, подыскивая тем временем возможность опубликовать вместе «Властелина Колец» и «Сильмариллион». Возможность, казалось, представилась в 1950 г., когда на Толкина вышел представитель издательства «Коллинз» Мильтон Уолдман. Он заинтересовался как романом, так и «Сильмариллионом». Толкин на радостях фактически спровоцировал разрыв с «Аллен Анвин», ультимативно потребовав от них публикацию «Сильмариллиона», — и отправил роман в «Коллинз». Но вновь издание «Сильмариллиона» не состоялось. «Коллинз» и так колебались из-за размеров «Властелина Колец». Когда же выяснилось, что «Сильмариллион» не окончен, к тому же угрожает сравняться с романом по размерам (о чем Толкин немудряще сообщил Уолдману), Толкину посоветовали вернуться к прежним издателям. Что он и сделал в 1952 г., сразу по возвращении рукописи, извинившись и согласившись покладисто на издание «только» романа.

Было решено издать книгу тремя томами. В 1954 г. вышли «Братство Кольца» и «Две Башни». Издание «Возвращения Короля» (Толкин возражал против этого названия как излишне «говорящего», но в итоге сдался) отложилось до 1955 г. — Толкин всё ещё дорабатывал Приложения и задержал их до самой крайности. В итоге ему пришлось ещё и существенно их сократить. Наконец, работа была завершена — и Толкин пожал все плоды известности писателя с мировым именем…

Работа над романом побудила его вернуться к «Хоббиту». Тональность и содержание сказки в контексте «Властелина Колец» Толкина уже не слишком удовлетворяли, и он несколько раз порывался её переделать. В 1947 г. произошла первая переработка. Для нового издания Толкин уточнил родословную гномских королей, а главное — изменил обстоятельства обретение Кольца Бильбо. Теперь прежний обладатель Кольца, Голлум, не отпускал Бильбо добром, а клялся в вечной ненависти — в согласии с завершаемым уже романом. Характерно, однако, для метода работы Толкина, что прежняя история «не пропала» — в Прологе к «Властелину Колец» она трактуется как подсказанная искушающим Кольцом выдумка Бильбо. В 1960 г. Толкин ещё раз попытался переработать «Хоббита», теперь уже окончательно приведя его в согласие с высоким стилем романа и стоящей за ним большой историей. Однако потом он от этого намерения отказался, рукопись забросил и, наконец, потерял. Только немногие и незначительные правки вошли в следующее, 1965 г., издание «Хоббита». «Хоббит» 1960 г. был опубликован только в исследовании Ретлиффа.

Пиратское издание «Властелина Колец» в США фирмой «Эйс Бук» в 1965 г. подтолкнуло как к новому изданию «Хоббита», так и к переработке «Властелина Колец». Американское легальное издание должно было стать переработанным — по причинам как юридического, так и коммерческого свойства. Толкин основательно, вопреки понуканиям издателей, потрудился как над текстом, так и над Приложениями, кое-что пересмотрел. В итоге именно издание 1966 г. стало «каноническим» и в качестве такового рассматривалось в дальнейшем самим автором. Более он в роман правок не вносил и отталкивался от него при работе над «Легендариумом». Это же издание закрепило мировую славу Толкина, сделав его поистине культовым писателем по обе стороны Атлантики, настоящим и признанным «королем» жанра фэнтези.

Жанр этот во многом обновлялся теперь под его влиянием. «Властелин Колец» породил немало более или менее откровенных подражаний. Но всё же имелись черты, однозначно его выделявшие из растущей массы фэнтезийных романов и циклов. Во-первых, ставший ядром эпоса о Средиземье «Властелин Колец» максимально для эпического фэнтези «антигероичен». Важная для Толкина идея («помощь приходит от малых») превращает традиционных эпических героев, подобных Арагорну, в персонажей пусть большого значения, но второго плана. Главные же герои — Фродо и Сэм — в эпическом смысле и не герои вовсе. Сказочными богатырями, королями или лордами так и не стали, побеждают не силой оружия — да, строго говоря, сами и не побеждают. На столь далекий уход от эпического шаблона многочисленные «наследники Толкина» не рисковали. Их герои (скажем, у У. ле Гуин) вполне могут начинать как «малые», и это вполне в духе «волшебной истории», но чтобы стать «великими» — королями или магами.

Во-вторых, Толкин, дитя Серебряного века, продолжатель традиций У. Морриса, не страшился форм древнего сказания, с него и начинал («Книга забытых сказаний»). Лишь для издания он произвел роман привычного литературе облика. Однако тем, кто читал «Сильмариллион», «Неоконченные сказания», «Историю Средиземья», очевидно — объем написанного Толкином о своем мире в «былинном», сказовом, хроникальном, наукообразном ключе превышает сам роман. Иными словами, Толкин не только создал мифологию — он еще и отлил ее в мифологическую литературную форму. В этом один из секретов «достоверности» толкиновского мира, отраженного во «Властелине Колец». Среди «наследников» немногие рискнули повторить опыт. Причина тому, думается, не столько недостаток квалификации (хотя для большинства и это тоже). Просто долгое время жанр сказания казался ушедшим в прошлое, не востребованным у читателя. Несомненно, и «Сильмариллион» едва ли нашел бы издателя без имени Толкина на обложке (собственно, и не нашел такового в 1930-е гг., даже с именем Толкина, тогда еще не автора «Властелина»). Но именно «Сильмариллион» обеспечил «Властелину Колец» отмечаемые и самим автором, и критиками «ощущение глубины», подлинность «вторичной веры».

Во «Властелине Колец» толкиновская мифология обрела в известном смысле настоящую полноту и завершенность. Собственно, для представления её хватило и романа — недаром он стал культовым задолго до появления посмертного «Легендариума». «Властелин Колец», как мы видели, в процессе написания перешагнул грань и детской литературы (хорошая вещь, по Толкину, не бывает «только детской»), и продолжения «Хоббита». Он превратился одновременно и в продолжение, и в раскрытие многих смыслов, и в публичное представление как лежавшего в столе «Сильмариллиона», так и неоконченной «Забытой дороги».

Племя хоббитов, манерами и традициями походящее на обычных английских селян и мелких буржуа, явилось наилучшим мостом между современным читателем и тем возвышенным героическим миром, в который вводил его Толкин. Уже в «Хоббите» читатель проходит вместе с главным героем, Бильбо, второе взросление в опасном и необычном, наполненном волшебством мире. Во «Властелине Колец» от вовсе не готовых к такой роли хоббитов зависит судьба всего мироздания. Они вынуждены идти навстречу великой цели и возможной гибели вопреки всем своим привычкам, вопреки страхам обычного человека, не принадлежащего эпическому миру.

В итоге трудов Толкина родилось великолепное мифологическое панно, в котором совместились многообразные компоненты из эпических преданий Запада. Сначала мир Толкина напоминает древнейшие кельтские и германские сказания о борьбе богов — с той разницей, что в мире Толкина борются между собой не боги, а духи ангельского порядка. Следующий этап, наступающий с появлением эльфов, воскрешает в памяти кельтские легенды о «захватах Ирландии», о жестокой борьбе сидов с демоническими фоморами. Но и здесь Толкин отдает дань своим убеждениям. Трагична и обречена борьба эльфов и их людских союзников, стремящихся вернуть похищенные Люцифером-Морготом священные камни Сильмарилы. Но трагизм этот обусловлен лишь тем, что они отвергли помощь Валар (ангелов, правящих Землей), подняли мятеж и пролили кровь в их царстве. В финале «Сильмариллиона» торжествует милосердие к согрешившим — силы Валар по их мольбе вступают в Средиземье и сокрушают Моргота.

Но близится пора «Владычества людей», и Толкин возрождает другие эпические мотивы. Образы полулюдей-полуэльфов, темы их драматичных судеб еще восходят к германским и кельтским сказаниям. Но Царство Добра, Нуменор-Атлантида, в конце концов павшее под натиском бесовского соблазна, заставляет вспомнить уже не о варварском эпосе, а о средневековом рыцарском романе. И если древние царства беженцев из Нуменора напоминают о королевстве Артура, то Воссоединенное Королевство, созданное на страницах «Властелина Колец» их потомком Арагорном, — разумеется, эхо империи Карла Великого.

Ключевое различие между эпическим фэнтези Толкина и уже укоренившимся за океаном фэнтези «героическим» находилось на виду. Дело даже не в продуманности, масштабности и детальности «вторичного мира». У Толкина нет фигуры «супергероя», двигателя сюжета. Сюжет строится не на чьей-то биографии, а на самой истории Средиземья. Победа над Врагом достигается не столько через богатырские подвиги, сколько через стойкость и мужество, милосердие и надежду. Тогда помощь может прийти и от самых слабых — как приходит она от хоббитов во «Властелине Колец».

Толкин писал в 1951 г. М. Уолдману: «Как ранние сказание показаны эльфийскими глазами, так это последнее великое Сказание, спускаясь с высот мифа и легенды на землю, показано главным образом глазами хоббитов: оно, таким образом, на деле становится антропоцентричным. Но глазами хоббитов, а не так и называемых людей, потому что последнее Сказание служит наиболее ясным примером повторяющейся темы: места, занимаемого в «мировой политике» непредвиденными невероятными действиями воли и добродетельными деяниями со стороны внешне малых, невеликих, забытых Мудрыми и Великими (как добрыми, так и злыми). Мораль всего вместе (помимо выступающего на первый план символизма Кольца как чистой воли к власти, ищущей своего воплощения через физическое насилие и механику, а оттого неизбежно и через ложь) очевидна — даже без высокого и благородного простое и вульгарное вполне имеет смысл; а вот без простого и обычного высокое и героическое бессмысленно».

И еще два собственных высказывания Толкина по поводу смыслов «Властелина Колец» заслуживает пристального внимания. В пространной критике рецензии У. Одена (кстати, положительной) Толкин отметил: «Базовый конфликт Властелина Колец не вокруг «свободы», хотя и она, естественно, затрагивается. Он — вокруг Бога и его исключительного права на божественные почести. Эльдар и нуменорцы верили в Единого, в истинного Бога и считали поклонение любому иному лицу отвратительным. Саурон желал стать Богом-Королем и считался таковым у своих слуг; одержав победу, он бы требовал божественных почестей от всех разумных созданий и абсолютной вечной власти над всем миром…

Оттого я ощущаю, что весь сыр-бор в рецензиях и корреспонденции вокруг них о том, дружелюбны ли, милосердны ли, дают ли пощаду (на самом деле дают) мои «добрые народы», — совершенно мимо цели. Некоторые критики, кажется, порешили выставить меня простодушным юношей, вдохновленным, так сказать, духом С-Флагом-на-Преторию, и своевольно искажают сказанное в моем повествовании. Нет у меня такого духа, и он не проявляется в моей истории. Одной фигуры Дэнетора достаточно, чтобы это показать; но я не сделал ни один из народов с «правой» стороны, — ни хоббитов, ни Рохиррим, ни людей Дэйла или Гондора, — сколько-нибудь лучше, чем были, есть или могут быть люди. У меня не «воображаемый» мир, а воображаемый момент в истории «Средиземья» — нашей обители».

В 1958 г. Толкин писал: «Могу сказать, что все это «миф», а не что-то вроде новой религии или видения. Насколько я знаю, это просто вымысел моего воображения, отражающий единственно возможным для меня способом кое-какие мои представления (смутные) о мироздании. Единственное, что могу сказать, — будь это реальной «историей», трудно было бы привести страны и события (или «культуры») в согласие с нашими сведениями, археологическими или геологическими, касательно ближайших или отдаленных частей называемого ныне Европой; хотя о Шире, к примеру, определенно утверждается, что он находится в этом регионе. Я мог бы подогнать все с большей надежностью, если бы история не развилась настолько далеко, прежде чем вопрос хотя бы встал передо мной. Сомневаюсь, что этим бы многое выиграл; надеюсь, что определено долгая, но нечеткая брешь во времени от Падения Барад-Дура до нашей Эры достаточна для «литературной достоверности» — даже с учетом тех читателей, которые знакомы с известным или допускаемым относительно «доистории».

Я, как полагаю, сконструировал воображаемое время, но ногами остался на месте — на матушке-земле. Я предпочитаю это нынешней моде отыскивать отдаленные шары в «космосе». Сколь бы они ни были любопытны, они чужие, и их не любишь кровной любовью. Средиземье (в известной мере и если уж такое примечание неизбежно) — не моя выдумка. Это модернизация или видоизменение («перверсия», по Словарю Современного Английского) старого слова, обозначавшего населенный мир людей, ойкумену: срединный, потому что он туманно представлялся расположенным посреди окружных Морей и (в северном воображении) между льдами Севера и огнями Юга. Древнеанглийское middan-geard, средневековое английское midden-erd, middle-erd. Многие рецензенты, кажется, приняли Средиземье за другую планету!

Теологически (если термин не слишком высокопарен) я воображаю картину менее диссонирующей с тем, во что некоторые (включая меня самого) верят как в истину. Но поскольку я умышленно писал сказание, которое выстроено на некоторых «религиозных» идеях или из них, но не является их (или чего-то иного) аллегорией, не поминает их всуе, а всего менее проповедует их, то не отступлю теперь от этого метода и не дерзну заниматься теологическими расследованиями, к каковым непригоден. Но могу сказать, что если это сказание вообще «о» чем-либо (кроме как о себе), то, кажется, не стоит расширительно полагать, будто оно о «власти». Поиск власти только властный мотив, запускающий ход событий и, думаю, сравнительно неважен. Главным образом оно касается Смерти и Бессмертия; а также способов «побега» — повторяющейся долготы и сберегающей памяти».

Фаза пятая: неподведенный итог

Заключительный этап работы Толкина над «Легендариумом» связан, разумеется, в первую очередь с созданием «Властелина Колец». Уже само написание эпопеи, а затем и ее публикация побудили Толкина обратиться к своей «мифологии», местами глубоко переработать ее. На пути к так и не состоявшейся (за вычетом Приложений к роману) прижизненной публикации толкиновские мифы претерпевали разнообразные изменения, порождая зачастую прямо противоречащие друг другу варианты. К тому же Толкин теперь уделял не меньше внимания религиозно-философскому обоснованию своего «вторичного мира» в сравнении с повествовательными трудами и традиционными языковыми штудиями. В итоге из-под пера писателя за более чем два десятка лет вышли десятки произведений самого разного формата, в значительной части неоконченных иди неотделанных. Именно такая судьба постигла «Сильмариллион», часть последних глав которого так и осталась недоработанной.

Еще в процессе работы над «Властелином Колец» Толкина вновь привлекла тема обретения знания о мифологическом прошлом через сны. Она воплотилась в «Notion Club Papers» («Записки Ношн Клаба», Клуба «Мнение»). Этот неоконченный роман был написан Толкином в 1944–1946 гг. Он задумывался как переработка «Забытой дороги» и продвинулся гораздо дальше её, восприняв многие базовые идеи. Роман остался неоконченным то ли ввиду внутренних противоречий, то ли ввиду невозможности публикации, то ли ввиду возвращения к работе над «Властелином Колец». Рассказывается в «Записках» о литературном кружке, весьма напоминающем «Инклингов» и заседающем в Оксфорде в будущем, в конце XX в. У некоторых членов клуба возникают видения иных пространств и времён, беспокоящие и приводящие к неожиданным последствиям…

От лица персонажа «Записок Ношн Клаба» Лаудэма около 1945–1946 гг. Толкин написал «Описание языка Адунаик», на котором говорили нуменорцы. Всё это с неизбежностью вернуло его к легендам нуменорской, теперь уже, согласно «Властелину Колец», Второй Эпохи. В ходе работы над «Властелином Колец» Толкин написал окончательный вариант «Падения Нуменора». В первой половине 1946 г., в связи с работой над «Notion Club Papers», Толкин создал в противовес «человеческую версию» — «Затопление Анадунэ», которая представляет нам совершенно иной по сравнению со всеми прочими произведениями вариант его «мифологии».

На папке с «Затоплением Анадунэ» Толкин в 1960-х гг. написал следующее:

«Включает очень старую версию (на Адунаике), которая хороша — настолько, насколько сильно отличается (включениями, упущениями и выражениями), что вероятно при следующем предположении:

а) человеческое предание

б) эльфийское предание

в) смешанное дунэданское предание».

Это можно понять так, что Толкин рассматривал «Затопление Анадунэ» как текст вполне пригодный для окончательной версии «Легендариума» в качестве «предания» о Нуменоре, не во всём достоверного, но ценного.

Наконец, в период завершения «Властелина Колец», незадолго до 1951 г., Толкин на основе двух предшествующих работ создал третью: «Низвержение Нуменора (Акаллабет)». Последнее название не встречается ни на одном из текстов, но постоянно упоминается в других работах. К итоговой машинописи Толкин возвращался с гораздо менее значимыми поправками и пометками как минимум до 1971 г. С некоторыми редакторскими исправлениями этот текст вошел в посмертный «Сильмариллион».

К. Толкин заключил, что «эльфийское предание» из вышеприведенного примечания — «Падение Нуменора», наряду с «Затоплением» использовавшееся при создании «смешанного» «Низвержения Нуменора». Это правда, если говорить о порядке создания трудов автором. Но в рамках «Легендариума» «эльфийскому преданию» следовало бы быть достоверным, на что Толкин неоднократно указывал. Именно «Низвержение» не имеет существенных противоречий с иными текстами и с «Властелином Колец». И кроме того, «Низвержение», как оно реально написано, представлено именно как эльфийское предание, рассказанное Эльфвине на Эрессэа одним из Эльдар и со ссылками именно на эльдаринское знание. Следует отметить, что и «Затопление Анадунэ», в котором эльфийская традиция «используется» как источник (в финале) с прямой ссылкой, тоже может оказаться претендентом на «смешанный» вариант.

В 1946–1948 гг. Толкин сел за переработку «Айнулиндалэ», космогонического «мифа». Он сначала отдал предпочтение «версии Круглого Мира», более соответствующей реальности «первичного мира». Но затем вернулся к более увязанной с целостной «мифологией» «версии Плоского Мира», при этом существенно её расширив. Колебания между двумя вариантами — сотворена ли Земля изначально круглой или стала такой только после гибели Нуменора — продолжались едва ли не до самого конца. Именно в силу этого Толкин отказался от мифа о сотворении Солнца и Луны.

По завершении «Властелина Колец», не ранее 1950 г., Толкин вернулся к «Лэ о Лэйтиан». В это время, после некоторых черновых набросков, он внес существенные изменения в ее машинопись, дойдя до третьего (затем четвертого) канта. На основе этой переделки выполнена беловая декорированная рукопись и секретарская машинопись. В ее два экземпляра позднее вносились некоторые частные изменения. Вносил Толкин изменения и в некоторые последующие «песни» поэмы — особенно в девятый и десятый канты, отчасти в тринадцатый — четырнадцатый. Значительная часть этих исправлений относится ко времени после 1955. Остальная поэма осталась неприкосновенной, не считая правки в именах и названиях.

Наряду со стихотворным текстом «Лэ», Толкин около 1950 г. переложил в прозе начало поэмы (до того места в четвертом канте, где подробная переработка остановилась). Это просто прозаический парафраз, убеждающий, что весьма критично относившийся к «Лэ» Толкин, по меньшей мере, раздумывал именно о прозаической форме ее представления. Кроме того, только в прозе остался финал повествования — добавленный в начале мая 1951 г. с некоторым исправлениями в рукопись «Сильмариллиона».

Работа Толкина над собственно «Сильмариллионом» продолжилась также после завершения основного текста «Властелина Колец» и прошла несколько этапов. Сначала, в 1951 г. (по 10 мая), Толкин довольно тщательно исправил текст конца 30-х гг., дойдя до финала истории Берена и Лутиэн. В 1951–1952 гг. была сделана секретарская машинопись и началась довольно беспорядочная параллельная правка разных версий.

Примерно к 1958 г. относится попытка Толкина написать новый космогонический зачин к «Сильмариллиону», основанный на версии «Круглой Земли». Текст в итоге так и не был ни завершен, ни включен в машинописи «Сильмариллиона», оставшись независимым фрагментом. Если бы он был закончен, то заменил бы первые две главы — «О Валиноре и Двух Древах» и «О приходе эльфов и пленении Мелькора».

Тогда же (вскоре после декабря 1957 г.) большинство глав было перепечатано в секретарскую же машинопись. В нее не вошли главы «О Сильмарилах и Затмении Валинора» (работа над альтернативным расширенным текстом этой главы как раз велась автором) и «О Солнце, Луне и Сокрытии Валинора» (которую автор в итоге решил исключить). Начиная с новой одиннадцатой главы, новая машинопись основывается непосредственно на правленой рукописи 1930-х гг.

В конце 1950-х гг. Толкин начал переработку главы «О Сильмарилах…». Первый вариант истории родителей Феанора, Финвэ и Мириэль, был вставкой в машинопись. Затем, на основе написанного примерно осенью 1958 г. отдельного сочинения «О законах и обычаях Эльдар» и параллельно с работой над ним, Толкин создает новый вариант истории. Он был несколько раз переработан, и в конечном счете появилась итоговая версия труда, озаглавленная «О Сильмарилах и Затмении Валинора» и предназначенная заменить несколько ключевых глав «Сильмариллиона». В нем описывались события от брака Финвэ и Мириэль до исхода Нолдор из Валинора.

Выстроенная в летописном ключе версия первых глав «Сильмариллиона», «Анналы Амана», была основана на последней редакции «Анналов Валинора». Исправления, сделанные в их рукописи в процессе работы над «Властелином Колец», стали первоначальным наброском нового труда. Рукопись «Анналов» написана около 1951 г. и, во всяком случае, позднее беловой рукописи «Айнулиндалэ». В ней есть некоторые исправления, отразившиеся в итоговой машинописи. Машинопись выполнена секретарем и содержит еще некоторые авторские исправления и замечания. Издатель датирует ее примерно 1958 г. Затем, однако, к машинописи «Анналов» подколот небольшой комментарий, по сути дезавуирующий последнюю их часть и определяющий необходимость «трансформации мифов» от «первобытных» к более соответствующим нашей «первичной» реальности.

«Анналы Амана» продолжаются «Серыми Анналами», которые восходят к «Анналам Белерианда» 1930-х гг. В 1950–1951 гг. Толкин основательно исправил их рукопись, на основе чего была создана первая рукопись «Серых Анналов». Дальнейшие наброски к этой рукописи были собраны Толкином под названием «Старый материал Серых Анналов» и остались вчерне.

Вскоре Толкин создал беловую рукопись, однако «беловой» она может называться лишь условно. Она, по сути, хотя и содержит немного дальнейших исправлений (впрочем, некоторые фрагменты вычеркнуты и заменены на вставных листах), а около 1958 г. была перепечатана, являлась черновым материалом для работы над «Сильмариллионом». В рукописи содержится некоторая доля «проходных» или отвергнутых Толкином идей. Многие из них исправить автор и не пытался. В финальной части «Анналы» представляли собой сокращение (местами не слишком заметное) «Сказания о детях Хурина», писавшегося, как увидим, параллельно, и заканчиваются так же, как и основное повествование о Турине. Последняя страница была утеряна Толкином, а ее содержание восполнено на поле рукописи. Позднее страница «нашлась», и к ней было в разное время приписано несколько отрывков, продолжающих повествование. В финале «Анналы» окончательно превратились в черновой план-набросок.

Единственным источником дальнейшей хронологии Древних Дней для современного читателя становится «Повесть Лет» Первой Эпохи, которая на остальном протяжении почти точно следует «Анналам» и почти ничего к ним не добавляет — за исключением последней, черновой их части. «Повесть Лет», в свою очередь, подверглась обильным исправлениям в последних статьях. Однако и машинопись «Повести Лет» сначала оборачивается рукописью, а затем обрывается. Финал находим только в исходной черновой рукописи.

«Сказание о детях Хурина» — труд, которым Толкин занимался в 1950-е гг. не менее тщательно, чем «Сильмариллионом». Притом это было новое сочинение, лишь отчасти основанное на прежнем пространном «Сказании о Турине» и в несколько раз превосходящее его объемом. Им Толкин пользовался около 1951 г., когда создал «Последнюю часть Нарн» — первую по времени написания, заключительный раздел о странствиях Турина (от его возвращения на Север до гибели и погребения). Вскоре этот текст был использован в «Серых Анналах». Позднее, используя уже сами «Анналы», Толкин обратился к началу сказания. Идя от первоначальных планов-набросков, Толкин создал серию связных повествований от начала до ухода Турина из Дориата. Они содержатся в трех отдельных машинописях — от вводного замечания Эльфвине до отъезда Хурина на Битву Бессчетных Слез; описание битвы и прения Хурина с Морготом; воспитание Турина в Хитлуме и Дориате. Последующий текст гораздо более фрагментарен, но все же укладывается в связное повествование. Наконец, «центральная» часть «Нарн» так и осталась совокупностью не слишком согласованных планов, набросков и фрагментов целого текста. Компиляция их была предпринята К. Толкином в «Сильмариллионе» и дополнена в последующих книгах. Полностью написанные разделы «Нарн» опубликованы в «Неоконченных сказаниях», а затем как отдельный роман «Дети Хурина».

«Нарн» были предпосланы два вводных замечания, лишь отчасти повторяющие друг друга. Первое, от лица самого Толкина, сохранилось в отдельной рукописи. Второе, отнесенное Эльфвине, непосредственно предшествует тексту. Начало «Нарн» было написано уже после того, как оформился план «центрального» раздела.

В конце 1950-х гг. Толкин вернулся к финалу повествования, намереваясь довести его до падения Дориата. В это время написаны «Странствия Хурина», начало которых основано на «Серых Анналах». Они сохранились (как и другие фрагменты «Нарн») в машинописи и черновых рукописях. К концу повествования остаются уже только черновики-наброски, а падение Дориата (сказание «Ожерелье Гномов») осталось неописанным. Единственный источник этого времени, описывающий его, — перепечатанная под правку по заданию Толкина глава из «Кэнты» начала 1930-х гг. Перепечатка, так и не правленая, начинается как раз с того момента, где прерывается связный текст «Странствий Хурина». Отдельные наброски к изменению сюжета Толкин делал в 1950-х — 60-х гг., однако так и не воплотил результат.

В начале 1950-х гг. Толкин решил, наряду со сказанием о Турине, вернуться и к сказанию о падении Гондолина. При этом, как и в финале «Турина», он использовал в качестве опоры свое юношеское «Падение Гондолина» из «Книги забытых сказаний». Последнее краткое изложение сюжета, изменившегося с тех пор мало, содержалось в «Кэнте» 1930 г.

В 1951 г. Толкин приступил к работе над текстом, который озаглавил «О Туоре и падении Гондолина». Однако беловая рукопись нового «Туора» обрывается на его приходе в Гондолин. Она существенно превышает объемом соответствующую часть старого «Падения Гондолина» и отличается по сюжету. Около того же года Толкин написал вставную повесть «О Мэглине», предавшем Гондолин принце, с указанием, что она предназначена в соответствующее место «Падения Гондолина». На этом его работа над сказанием остановилась.

В течение 1950-х — 60-х гг., работая над «Нарн и-хин Хурин», Толкин делал хронологические наметки к новой версии «Туора» и, наконец, набросал еще одну заметку о Маэглине (уже не Мэглине) — в связи со «Странствиями Хурина». К этому времени был уже перепечатан текст «Кэнты» 1930 г. Судя по наброскам Толкина и другим его произведениям тех лет, основной сюжет (после прихода Туора в Гондолин) оставался неизменным со времен «Забытых сказаний», с учетом сделанных в «Кэнте» изменений. Тогда же появилась идея единого сказания о потомках Хадора, вторая часть которого получает название Нарн э-дант Гондолин ар Ортад эн-Эль («Сказание о Падении Гондолина и Восходе Звезды»), или просто «Сказание о Звезде». Но сказанию о Туоре, как увидим, не суждено было появиться, хотя Толкин ещё возвращался к нему в конце жизни.

Еще более драматичной оказалась судьба второй части предполагаемого «Нарн эн-Эль», собственно «Сказания о Звезде». Остается лишь сожалеть, что Толкин так и не решился или не нашел возможности приступить к пространному «Лэ об Эарендиле (Эаренделе)», о котором мечтал на протяжении более чем полувека. Помимо разрозненных замечаний в других произведениях последних десятилетий, среди бумаг «Нарн» имеется лишь одна относящаяся к делу заметка. В результате остается лишь лапидарная «старая версия» — перепечатанная в составе машинописей «Сильмариллиона» около 1958 г. заключительная часть «Кэнты» 1930 г. Исправления, вносившиеся в рукопись «Кэнты» с тех пор, крайне незначительны. Существеннее всего исправлен финал — переработанное описание Последней Битвы, которое Толкин создал уже в 1937 г. И в рукопись (после перепечатки), и в машинопись здесь были внесены исправления, в результате которых текст обрел «окончательный» вид, и «Сильмариллион» обрел финал.

1958 г. стал временем довольно глубоких раздумий Толкина над содержанием «Сильмариллиона» и различными вставшими в связи с ним вопросами: теологическими, философскими, лингвистическими. Так, раздумья о принятой им теории реинкарнации эльфов вызвали к жизни небольшое философское произведение «Разговор Манвэ и Эру».

В 1958–1959 гг. Толкин набросал несколько комментариев к первым главам «Сильмариллиона» в духе «трансформации мифов». По сути, это наметки к новому исправлению повествования. Первая группа примечаний примерно датируется осенью 1958 г. и включает небольшие заметки «Солнце — Древа — Сильмарилы» и «Живые существа в Амане». Вторая, более значимая группа относится к весне 1959 г. и включает заметки «Что случилось в Валиноре после смерти Древ?», «Мелькор Моргот», «Орки». С учетом всех комментариев и новых космологических концепций Толкин окончательно решил удалить главу «О Солнце, Луне и сокрытии Валинора». Он исключил ее из нумерации глав, и она не вошла в последнюю машинопись. Первая глава «Сильмариллиона» с перечнем имен и функций Валар тогда же, в 1959 г., стала отдельным вводным сочинением под названием «Валаквэнта».

К 1959 г. относится большое повествовательно-философское сочинение «Атрабет Финрод ах Андрет» («Спор/Разговор Финрода и Андрет»), сопровожденное пространным комментарием. Начало ему положило эссе «Аман», и первая рукопись А «Атрабет» является непосредственным продолжением «Амана» с вычеркнутыми первыми строками. К «Разговору» приложен (видимо, не позднее января 1960 г.) «Комментарий», напечатанный самим автором. Толкин хотел сделать «Атрабет» «последним приложением» (к «Сильмариллиону»). Помимо собственно текстов труда, сохранились и три черновых наброска.

Сочинение, в итоге, похоже, размещенное Толкином как приложение к «Атрабет» (II и III), — «Аман». Это сочинение скорее «философское», чисто спекулятивное по характеру, не являющееся в настоящем виде ни повествованием, ни прямым комментарием к повествованию. Однако оно было задумано как введение к «Атрабет» и изначально составляло с ним единую рукопись, позднее немного искусственно разделенную автором. Таким образом, «Аман» стал самостоятельным, как будто совершенно отвлеченным текстом, однако, очевидно, связанным с «Атрабет» и его рукописью.

Главная тема «Атрабет» — человеческая смертность, которую остро переживает собеседница эльфийского короля Финрода, Андрет, «мудрая» человеческого племени, некогда отвергнутая (как она думает) братом Финрода. «Атрабет» писалось Толкином с очевидной мыслью разъяснить христианское содержание своего «мифа» — и ещё в большей степени этому служит «Комментарий». Именно в нём Толкин единственный раз в истории Средиземья допускает в свой «вторичный мир» недвусмысленное предвидение Христа.

Кроме того, в том же 1959 г. Толкин работал над родословными людей и эльфов Первой Эпохи. Впрочем, он возвращался к ним и позднее, до 1963 г., внося уточнения — иногда преждевременные, противоречащие другим текстам «Легендариума».

Среди текстов Толкина, соотносящихся с «Сильмариллионом», есть несколько повествовательных фрагментов, не вошедших собственно в него. Чаще всего они мыслились автором как самостоятельные тексты, сохраненные «традицией». Одно из них — написанное около 1960 г. «Куйвиэньярна» — история пробуждения эльфов, самим Толкином охарактеризованная как эльфийская детская сказка.

Около 1963 г. Толкин озаботился происхождением описанных в «Хоббите» и «Властелине Колец» существ — гигантских орлов и древесных великанов энтов. Результатом стала небольшая легенда «Об энтах и орлах», где они становились духами, посланными от Валар в животную или растительную плоть, — и, таким образом, обретали логичное место в «Легендариуме».

Впрочем, в 1960-х гг. Толкина больше занимали лингвистические вопросы Средиземья, а также история Второй и Третьей Эпох, уже «человеческая» и во многом ещё не разработанная. Занимала она его не меньше древней «эльфийской». Уже к 50-м гг. относится текст под названием «Тал-Эльмар» о жизни людей Средиземья в нуменорскую эпоху. Начало этой повести (или романа) написано Толкином не позднее 1954 г. Это машинопись на шести страницах, обрывающаяся на середине фразы. Есть отчасти рукописный черновик первой страницы. К январю 1955 г. относится рукопись, озаглавленная «Продолжение Тал-Эльмара». К концу связный текст превращается в набросок с вариантами повествования и, наконец, оборачивается обычным планом.

В 1968 г., сложив материалы «Тал-Эльмара» в папку, Толкин написал на ней:

«Тал-Эльмар

Начало сказания, которое видит нуменорцев с точки зрения Диких Людей. Оно было начато без сколько-нибудь серьезного размышления о географии (и о ситуации, отраженной во «Властелине Колец»). Но должно или остаться отдельным сказанием, только туманно связанным с развившейся историей мира «Властелина Колец», или, — и я думаю так, — описывать приход нуменорцев (Друзей Эльфов) перед Падением, представляя выбор ими постоянных гаваней. Итак, географию следует приспособить к устьям Андуина и Долгоморью».

Однако текст так и не был продолжен…

Поступательное расширение речи Эльронда из главы «Совет Эльронда» во «Властелине Колец» привело, в конце концов, к обособлению ее пространной формы в особое произведение. Работу над ним Толкин завершил уже после издания романа в 1954–1955 гг. Сочинению было дано название «О Кольцах Власти и Третьей Эпохе». Оно вошло в посмертный «Сильмариллион».

Как и исходная речь, «повесть» «О Кольцах Власти» распадается на две части. Первая, «О Кольцах Власти», действительно отсутствует большей частью в печатном тексте «Властелина Колец». Вторая, «о Третьей Эпохе», в значительной степени повторяет вошедшую в роман речь Эльронда, за вычетом деталей, раскрывающихся уже в самом течении романа, а также его краткого изложения в конце. Она представляет собой развитие и другого общего очерка Третьей Эпохи — в письме от 1954 г. Первая часть, «О Кольцах Власти», наиболее оригинальна и выше всего ценилась самим автором.

«Описание острова Нуменор» было создано Толкином в первой половине 1960-х гг. Около 1965 г. оно уже было написано. Рассматривалось оно как своеобразный пролог к сказанию «Алдарион и Эрендис». С «Описанием» соотносятся по времени и назначению две небольшие заметки — о языках Нуменора и о сроке жизни нуменорцев (последняя относится к концу 60-х гг. и в некоторых деталях противоречит другим текстам). «Сказание о Жене Морехода (Алдарион и Эрендис)», описывающее сложный и драматичный для нуменорцев выбор между наслаждением своей страной и активностью в Средиземье, в основном закончено Толкином в январе 1965 г. Однако финал сохранился только как местами расходящиеся варианты. Позднее Толкин возвращался к сказанию, делая отдельные наброски и заметки в связи с ним. В период работы над сказанием или чуть позднее Толкин составил также династический перечень «Линия Эльроса», представляющий династию королей Нуменора.

В конце 1960-х и начале 70-х гг. Толкин трудился и над другими сказаниями Второй и Третьей Эпох. В нескольких связанных фрагментах и вариантах родилась «История Галадриэли и Келеборна». Эти властительные эльфийские персонажи появились только во «Властелине Колец», и теперь их надо было не только вставить в «Сильмариллион», что было успешно сделано, но и расписать их место в дальнейшей истории до начала действия романа. Есть тексты тех же лет, посвященные Келебримбору, невольному соучастнику изготовления Колец Власти, камню Элессар, давшему второе имя Арагорну, предыстории падения Саурона…

Третья Эпоха была уже описана в Приложениях к «Властелину Колец», но Толкин был вынужден кое-что сократить там, в то время как теперь готов был скорее расширить. В 1960-х гг. он пишет довольно пространные тексты по истории и географии Западных Земель «Властелина Колец» — в частности, о рохиррим, друаданах, о предыстории похода гномов в «Хоббите», о гибели короля Исильдура и потере Кольца Всевластия…

Естественно, временами интересовала Толкина и Четвертая Эпоха, тем более что и кое-кто из поклонников ожидал «продолжения» романа. Толкин понимал, что продолжение должно оказаться довольно печальным, если не «депрессивным». Королевство людей не будет долго процветать, появятся темные культы, постепенно Верные вновь окажутся в меньшинстве. Намеки на это встречаются тут и там в его произведениях, — в том числе в последней редакции поэмы «Древа Кортириона», где Уорик оказывается последней твердыней древних Верных… Тем не менее он все же попытался написать роман-продолжение. Толкин начал роман или повесть «Новая Тень» о Четвертой Эпохе во второй половине 1950-х гг. Он забросил ее в самом начале, в 1968 г. вернулся к тексту снова, переработал его, но так и не продолжил сколько-нибудь существенно.

С конца 1950-х гг. огромное время отнимали разного рода чисто спекулятивные вопросы — не столько «история Средиземья», сколько его «наука» — философская, этнографическая, особенно же лингвистическая. Уже к тому времени относятся философско-богословские «Заметки о мотивах в «Сильмариллионе»», сочинение «Законы и обычаи Эльдар», «Реинкарнация эльфов». В 1960 г. Толкин написал «Квэнди и Эльдар» — наиболее объемный из лингвистических трудов Толкина последнего периода. Он отчасти тематически (но не содержательно) восходит к прежнему «Ламмас» и должен был играть примерно ту же роль. Второй по значимости лингвистический труд Толкина об эльфийских языках от периода после написания романа, «Шибболет Феанора» (1968–1969), начался как рассуждение о происхождении одного из фонетических изменений в Квэнья. Эти тексты представляют собой именно рассуждения, записанные размышления автора над спорными проблемами эльфийского языкознания. Местами они фиксируют ход мысли автора и потому иногда опровергают сами себя. Вместе с тем Толкин включает в них и отрывки чистого повествования, которые существенно дополняют написанные ранее сказания. Такой же характер имеют и лингвистические эссе о позднейших Эпохах, крупнейшие из которых «О гномах и людях» и «О реках и маяках Гондора» были написаны около 1969 г.

По мере ухудшения здоровья, однако, мысли Толкина всё больше обращались к «Сильмариллиону». Около 1970 г. Толкин начал работать с выполненной по его поручению машинописью «Маэглина». В обе копии машинописи были внесены довольно непоследовательно и параллельно изменения, придавшие сказанию окончательный вид. Кроме того, Толкин сделал большое количество примечаний к «Маэглину» по разным поводам. Это была последняя крупная повествовательная работа о Средиземье. Переработать весь текст «Падения Гондолина» Толкину так и не было суждено.

Толкин продолжал трудиться над историей Средиземья и в последний год жизни. В 1972–1973 гг. он написал легенду о Кирдане Корабеле, призванную объяснить упоминание во «Властелине Колец» исключительной мудрости этого эльфийского владетеля. В эти же годы он вновь обращается к образу Галадриэль, пытается подробно разъяснить образ волшебников и могущество появляющегося на страницах «Властелина Колец» эльфийского витязя Глорфиндела… Работа шла по многим направлениям — слишком многим, чтобы Толкин успел её насколько-то завершить.

Две притчи

Удивительно, но при всех трудах над романом и окружавшим его «Легендариумом» у Толкина в 1940­­–80-х гг. хватило времени и на иные, пусть небольшие по размеру литературные труды. О драме «Возвращение Беортнота» речь уже шла. К этому же промежутку времени относятся две сказки, или, вернее, притчи, чрезвычайно важные для понимания Толкина и его творчества, адресованные им самим уже не детям, а взрослым.

В один из дней 1939 г. Толкин, — личный раз убедившийся, что темы и образы «приходят» ему во сне, — «проснулся с готовой короткой сказкой и тут же ее записал». Так родился «Лист работы Ниггля». Ниггль (что можно истолковать как «Скудный», «Мелочный») — художник, пытающийся создать изображение великолепного Древа. Однако он возится с мелкими деталями, оттачивая образ единственного листа, когда ему приходит время отправляться в Путешествие. На иной стороне его ждёт суд над всеми его делами, тяжелое пребывание в «работном доме» — и выход к свету, новому радостному труду и свободе. Там он находит свое Древо — живым и завершенным, а нашему миру (ибо Путешествие — конечно же, смерть) остаётся на память о забытом художнике только лучший фрагмент картины — лист работы Ниггля.

Толкин, разумеется, думал о себе. Сам он толковал «Лист», опубликованный в 1945 г., а в 1964 г. включенный в сборник «Дерево и лист», как историю о сотворчестве с Творцом, о праве на это и ответственности за результат. «Я попытался показать аллегорически, — писал Толкин, — как оно (сотворчество) может быть принято в Творение в своей истории о «чистилище» «Аист работы Ниггля». Это действительно главный смысл, который он видел в притче, хотя в другом месте отметил, что она не столько «аллегорична», сколько «мифологична» и что она отражает его собственные заботы того времени: «Я тревожился о собственном внутреннем Древе, «Властелине Колец». Это всё, однако, он считал второстепенным — будучи и прав, и не прав. «Лист» и о «сотворчестве», и о связанной с этим внутренней тревоге автора — гораздо более постоянной и гораздо более глубокой, чем тревога за любое конкретное произведение. Толкин боялся и уповал как на приятие его дара Богом, так и на то, что дар всё-таки будет принесён людям. Но в то же время, критично оценивая собственную «мелочность» в работе, он уже тогда сомневался, что успеет её завершить. Оставить здесь хотя бы «Лист»… и увидеть бы Древо на том берегу мира!

Вторая притча, написанная Толкином спустя долгие годы, тоже, вне сомнения, о творчестве и судьбе творца-человека, хотя и в ином аспекте. Это «Кузнец из Большого Вуттона», написанный в 1965 г., а опубликованный в 1967-м. Толкина попросили написать предисловие к сказке Дж. Макдональда, которая при перечитывании ему не понравилась. Увлекшись полемикой с давно усопшим автором, он в качестве обращенного к читателю «примера» стал сочинять собственную историю, которая вскоре зажила своей жизнью.

Главный герой сказки — Кузнец, благодаря обретенному в детстве дару, чудесной звезде, спрятанной в праздничном деревенском кексе, получает право посещать Феерию. В финале ученик Мастера Повара на памятном празднике, Альф, сам уже деревенский Повар, раскрывается Кузнецу как Король Феерии — и велит вернуть дар, оставив звезду преемнику. Кузнец не без тяжести на сердце, но добровольно уступает, — теперь он отдаётся повседневным заботам семьи и своему ремеслу, сохраняя светлую память о былом. Альфу и Кузнецу противопоставляется полный напыщенной житейской мудрости Повар Нокс, отчасти напоминающий наименее симпатичных хоббитских персонажей «Властелина Колец».

«Кузнеца» многие нашли обычной детской сказкой, часто он так и подается, вопреки ясно выраженному мнению автора: «Сказка была (конечно же) не предназначена для детей! Книжка старого человека, уже обременяемого предчувствием «утраты». Может быть, в силу этого Толкин искал и находил в истории какие-то иные аллегорические смыслы, даже утверждал, что заложил в неё притчу о церковной жизни: «Волшебная страна — это не аллегория, она воспринимается как нечто реально существующее за пределами воображения. Там, где речь идет о людях, действительно присутствует элемент аллегории, и мне это кажется очевидным, хотя никто из читателей и критиков на это внимания пока не обратил. Никакой «религии» в сказке, как обычно, нет; но Мастер Повар, Большой Зал и т. д. представляются мне достаточно прозрачной (отчасти сатирической) аллегорией на сельского пастора и деревенскую церковь, чьи функции мало-помалу утрачиваются и забываются, теряя всякую связь с «искусствами» и сводясь к тривиальному поглощению пищи, так что последние следы чего-то «иного» сохраняются только в детях».

Очевидно, так оно и было, но в первую очередь это всё-таки история о том, как радостно и важно обретение собственного волшебного мира, «Побег» из обыденности, и сколь неизбежна «утрата» со временем, даже если «возвращение» и имеет смысл. X. Карпентер видел в «Кузнеце» своеобразное прощание Толкина: «Это была последняя сказка, которую он написал».

Толкину иногда можно приписать — и он сам мог к этому временами склоняться — стремление воспеть «простое и обычное» как являющееся причиной и итогом всего возвышенного и героического. Что же, «Властелин Колец», как мы его знаем, заканчивается сценой возвращения проводившего Фродо и Бильбо на Истинный Запад Сэма домой в Шир, к любящей хозяйственной жене и маленькой дочурке: «Сэм повернул к Приречью и к вечеру добрался до подножия Холма. Еще поднимаясь наверх, он заприметил желтые огоньки в окошках усадьбы. Камин пылал вовсю, стол был накрыт к ужину. Рози схватила Сэма за руку, живо втащила внутрь, усадила в любимое кресло и водрузила ему на колени крошку Эланор.

Сэм глубоко, глубоко вздохнул.

— Ну вот я и вернулся, — сказал он».

Что же, всё было ради этого? И никакого другого смысла, важнее «простого человеческого счастья», в мире нет? Так вправе считать мы, или многие из нас, но правда ли так считал Толкин? Оставим даже в стороне Приложения, которые Толкин считал обязательными для понимания текста. В его оригинале, до встречи с критикой друзей, роман заканчивался «Эпилогом», действие которого разворачивается через несколько лет. И окончание это на совсем иной ноте — оставшееся на десятилетия тайным для читателей окончание, как тайным оставался долгие годы отнюдь не только лингвистический «порок» Толкина, его стремление за окоем обыденности:

«Мастер Сэмуайз стоял у двери и смотрел на восток. Он привлек к себе миссис Розу, обняв ее рукой.

— Двадцать пятое марта! — произнес он. — В этот день семнадцать лет назад, Роза, женушка моя, я не думал, что когда-нибудь еще тебя увижу. Но сохранял надежду.

— А я так и вообще не надеялась, Сэм, — сказала она, — вот до этого самого дня; а тогда вдруг стала надеяться. Около полудня было — почуяла я такую радость, что петь начала. А матушка говорит: «Тихо ты, девчонка! Бандиты кругом». А я ей: «Пусть приходят! Скоро их время кончится. Сэм возвращается». И ты вернулся.

— Вернулся, — сказал Сэм. — В самое любимейшее место во всём мире. К моей Розе и к моему саду.

Они вошли внутрь, и Сэм закрыл дверь. Но в этот самый миг он внезапно услыхал глубокий и беспокойный вздох Моря, рокочущего у берегов Средиземья».