Джек из Ньюбери. Томас из Рэдинга

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Во времена короля Генриха, который первый учредил верховный суд над парламентом, проживали в Англии девять суконщиков, известных по всей стране. Их ремесло было тогда в большом почете столько же из-за особенных прибылей, которые оно доставляло, сколько и из-за пользы, которую оно приносило государству. Младшие сыновья земельных собственников и дворян, которым их родители не оставляли в наследство земельных владений, чаще всего избирали в качестве своей профессии фабрикацию сукна, чтобы жить прилично и в свое удовольствие. Таким образом среди всех искусств и ремесл это ремесло было самым высшим, так как благодаря его продуктам наша нация прославилась во всем мире. Можно было предполагать, что половина населения жила этим ремеслом и в таком достатке, что тогда почти совсем не было нищих.

Бедняки, которым бог очень легкомысленно дает благословение иметь самые многочисленные семейства, находили возможность так широко использовать труд своих Детей в этом производстве, что те зарабатывали себе на пропитание, начиная уже с возраста шести или семи лет. Таким образом праздность была изгнана из нашей страны, и тогда очень редко можно было слышать о ворах. Ввиду всего этого было совершенно неудивительно, что суконщики тогда пользовались всеобщей любовью и уважением. Вот девять человек из них, которые во времена этого короля имели наибольшее значение, а именно: Томас Коль из Рэдинга, Грэй из Глостера, Сэттон из Салисбэри, Фитуаллен из Вустера (обычно называвшийся Вильямом), Том Дув из Экзитера и Симон из Саусзэмтна, иначе прозывавшийся Супледом. Король называл их своими восточными управляющими. Трое других жили на севере страны, а именно: Кесзберт из Кэндаля, Ходжкинс из Галифакса и Мартин Вайром из Манчестера. У каждого из них было занято в производстве много различных рабочих: прядильщиков, чесальщиков, ткачей, валяльщиков, красильщиков, ровняльщиков и возчиков, к великому удивлению каждого, кому случалось видеть их за работой.

Эти славные суконщики по месту их жительства разделялись на три группы. Таким образом Грэй из Глостера, Вильям из Вустера и Томас из Рэдинга путешествовали вместе и вместе останавливались по прибытии в Лондон. Точно так же Дув из Экзитера, Сэттон из Салисбэри и Симон из Саусзэмтна, встретившись в Байзингстоке, продолжали путь вместе. Трое суконщиков с севера также дружили между собой, но обыкновенно они встречались уже только в Лондоне, в гостинице Бузэма.

Кроме того, приезжие с востока до такой степени любили проводить время вместе, что они условились встречаться в определенные сроки вместе со своими провожатыми в гостинице Джаррета, прозванного Великаном, так как он превосходил всех своих современников ростом и силой. Я расскажу вам об их похождениях и приключениях в нижеследующем повествовании.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Как король Генрих искал дружбы со всеми своими подданными, а в особенности с суконщиками.

Король Генрих, третий сын знаменитого Вильгельма Завоевателя, был прозван Баклерком (ученым) за свои обширные знания и за тонкость своего суждения. После смерти своего брата, Вильгельма Руфуса, он принял в свои руки бразды правления, в то время как его второй брат, Роберт, герцог Нормандский, вел войну с неверными. Роберт, провозглашенный королем иерусалимским, отказался от этой короны из любви к своему отечеству и решил вернуться обратно из святой земли. Когда Генрих узнал, что его брат скоро вернется и, несомненно, заявит свои притязания на корону, он немедленно стал всеми средствами добиваться расположения к себе со стороны знати и, в избытке угодливости, даже благоволения городских коммун. Поэтому он предоставил им много привилегий, чтобы тем больше упрочить свое положение в борьбе с братом.

Однажды он отправился с одним из своих сыновей и несколькими вассалами из Лондона в Уэльс для того, чтобы умиротворить уэльсцев, которые ожесточенно подняли вооруженное восстание против его власти. Он встретил множество нагруженных сукном повозок, направляющихся в Лондон, и, видя, как они проезжали одна за другой бесконечным рядом, он спросил, кому же они принадлежат.

— Колю из Рэдинга, — ответили возчики.

Через некоторое время король спросил у другого:

— Чье же все это сукно?

— Старика Коля, — ответили ему.

Еще несколько времени спустя он предложил тот же вопрос и получил тот же ответ: „Старика Коля“[22].

Король встретился с обозом в таком узком и крутом проезде, что он должен был вместе со своей свитой выстроиться в ряд вдоль изгороди, чтобы пропустить повозки. Так как их было больше двухсот, то королю пришлось прождать почти целый час, прежде чем пуститься в дальнейший путь. Королю надоело ждать, и он начал сердиться, хотя его удивление перед богатством обоза значительно ослабляло его гнев. Однако он все-таки не мог сдержаться и сказал, что, несомненно, старик Коль получил право на захват всех повозок страны для перевозки своего сукна.

— Ну, дружище, — сказал один из возчиков, — а если бы он и получил такое право, разве это может вас как-нибудь огорчить?

— Да, дружище, — ответил король. — Что ты на это скажешь?

Видя, что король нахмурил брови, произнося эти слова, возчик испугался, хотя он его и не узнал, и ответил:

— Господин, ежели вы изволите гневаться, то никто не имеет возможности вам это запретить: быть может, вы получили право гневаться, сколько вам угодно.

Видя, как он трепещет от страха, король стал добродушно смеяться не только над его наивным ответом, но над тем, что он так сильно испугался. Вскоре после того проехала последняя повозка, и путь освободился. Продолжая разговор о сукне, король дал тогда приказ о том, чтобы, когда он вернется в Лондон, к нему привели старика Коля, с которым он хочет поговорить как с выдающейся, по его мнению, личностью.

Когда он находился в одной миле от Стонса, он встретил другую вереницу повозок, точно также нагруженных сукном, и они вновь возбудили его удивление. На его вопрос, кому они принадлежат, ему было отвечено:

— Почтенному Сэттону из Салисбэри, добрый господин.

Когда проехало двадцать повозок, он снова спросил:

— А эти кому принадлежат?

— Сэттону из Салисбэри.

И так далее. Сколько раз король ни предлагал вопроса, ответом всегда было: „Сэттону из Салисбэри“.

— Да пошлет мне бог побольше таких Сэттонов! — сказал король.

Чем дальше он продвигался к западу, тем больше он встречал повозок. Тут он сказал своим спутникам, что король может умереть без сожаления, раз это нужно для защиты плодородной страны и его верных подданных.

— Я всегда думал, — сказал он, — что Англия выдается больше мужеством, чем богатством, но теперь я вижу, что из-за ее богатств стоит быть мужественным[23]. Я буду служить ей изо всех моих сил и буду охранять мечом то, что мне принадлежит. Короли и любовники не любят делиться. Мой брат Роберт должен подумать над этим. Пусть он король по происхождению, зато я король по правлению. Всех его сторонников я буду считать за врагов. Я поступлю с ними точно так же, как я поступил с неблагодарным графом Шрусбэри, которого я изгнал, захватив его владения.

Но оставим теперь короля на его пути в Уэльс. В ожидании его возвращения я расскажу вам сейчас о счастливой встрече веселых суконщиков.

ГЛАВА ВТОРАЯ. Как Вильям из Вустера, Грэй из Глостера и старик Коль из Рэдинга встретились в Рэдинге, и их разговор на пути в Лондон.

Когда Грэй из Глостера и Вильям из Вустера прибывали в Рэдинг, они обыкновенно проездом захватывали Коля, с тем, чтобы он проводил их до Лондона. Коль, со своей стороны, достойно праздновал их прибытие, угощая их прекрасным завтраком. Когда они достаточно подкрепляли свои силы, они садились на лошадей и отправлялись в город.

Во время пути Вильям из Вустера спросил своих спутников, не слыхали ли они о том, что граф Мортань покинул страну.

— Неужели он, действительно, бежал? — спросил Грэй.

— Меня это очень удивляет, — сказал Коль, — так как у короля он был в большом почете. Но знаете вы, почему он удалился? — Ходит слух, — сказал Грэй, — что жадный граф, побуждаемый своими хищными наклонностями, постоянно требовал от короля то того, то другого. Когда ему было отказано в исполнении одной из его просьб, он сам осудил себя на изгнание и покинул Корнваллис с клятвой никогда больше не возвращаться в Англию. Говорят, что он вместе с недавно изгнанным графом Шрусбэри перешел на сторону герцога Роберта и стал противником короля. Король был так разгневан их поведением, что он выгнал из жилищ их жен и детей, которые, по слухам, блуждают теперь отверженные, без средств, без друзей, под открытым небом. Многие их жалеют, мало кто решается им помочь.

— Печальная история, — сказал Вильям из Вустера. Взглянув как раз в это время в сторону, они заметили Тома Дува и других своих друзей, которые готом были к ним присоединиться. Очутившись вместе, они повели веселый разговор, который сократил им длинный переезд до Кольбрука, где они постоянно обедали на пути в Лондон. По обыкновению им подали обед тотчас же, как только они прибыли, так как суконщики были наиболее желанными проезжими посетителями и пользовались не меньшим доверием, чем любое парламентское постановление. Тому Дуву для еды была необходима музыка, а для питья — женщины. А потому развеселая хозяйка приглашала для развлечения суконщиков двух или трех своих соседок, и еще задолго до конца вечеринки те бывали уже сильно навеселе.

Так как эти пирушки повторялись при каждом проезде суконщиков, то, в конце концов, у мужей появилось подозрение... Они затевали сильные ссоры с своими женами. Но чем более те встречали препятствий для осуществления своих желаний, тем сильнее они хотели их осуществить.

— Неужели, — говорили они, — нужно дойти до такого порабощения, чтобы нам не позволяли даже пойти выпить со своими друзьями? Уж эти ваши желтые штаны[24]! Или никакой другой цвет к вам не идет? Мы столько времени были вашими женами, и вы нам не доверяете! Вы слишком солоно едите, это портит вам характер. Кто страдает от печени, тот думает, что и все другие страдают тем же. Но вам не удастся взнуздать нас, как ослиц, о, нет! Мы отправимся в гости к нашим друзьям, когда они нас пригласят, а вы поступайте, как знаете.

— В таком случае, — говорили мужья, — раз вы все такие упрямые, мы покажем вам ваше место. Честные женщины должны повиноваться своим мужьям —

— А честные мужья должны уважать своих жен. Но разве не сами мужья роняют их в глазах друзей, обвиняя их в том, что они улыбаются лишь для того, чтоб обольщать, а подмигивают, потому что они коварны? Если у них печальный вид, это значит, что они дуются, если они проявляют самоуверенность, это значит, что они мегеры, а если сдержанны — значит, глупы. Если жена домоседка, вы говорите, что она чуждается общества, и если она любит прогуляться, то значит — потаскушка. Вы называете ее пуританкой, если она держит себя строго, и распутной, если она любезна. Нет ни одной женщины в мире, которой вы были бы довольны. Проклянешь всякий брак, когда приходится жить среди таких стеснений. Эти суконщики, в обществе которых вы нам запрещаете бывать, насколько мы знаем их, — люди почтенные, вежливые и много побогаче вас; так почему же вы запрещаете нам видаться с ними? Неужели их доброе расположение может нас опозорить? Когда женщина хочет завести любовника, увы, боже мой, неужели вы думаете, что вы можете помешать ей это сделать? Нет, мы утверждаем, что стеснять ее свободу — это значит толкать ее на путь разврата. Если к ней нет доверия со стороны мужа, стало быть, он ее не любит, а если он ее не любит, так зачем же ей его любить? Итак, господа мужья, измените ваши убеждения и не создавайте себе лишних огорчений, роняя нас в глазах других. Суконщики — славные малые, но если бы мы были с ними нелюбезны, они презирали бы наше общество.

Мужья, слушая, как ловко защищаются их жены, прямо и не знали, что отвечать им, но сказали им только, что это ляжет на их совесть, если они станут их обманывать, и предоставили им полную свободу. Одержав победу над супружеским гнетом, женщины, конечно, не хотели жертвовать в угоду брюзжанию мужей веселой компанией суконщиков. Так как Том Дув был самым любезным кавалером и пользовался наибольшим успехом, они сочинили для него такую песенку:

Эта песенка обошла всю страну и, в конце концов, сделалась припевом народного танца, а Том Дув стал повсюду известен благодаря своей веселости и добрым, товарищеским отношениям. Когда они прибыли в Лондон, Джаррет Великан принял их с радостью. Как только они сошли с лошадей, к ним тотчас явились засвидетельствовать свое почтение купцы, которые ожидали их прибытия и всегда угощали их дорогим ужином. Тут-то они главным образом и заключали свои сделки, и при каждой сделке купцы всегда посылали женам суконщиков некоторый задаток. На следующий день утром они пошли на суконный рынок, где они встретили суконщиков, прибывших с севера, которые их приветствовали.

— Ну, господа с запада, рады с вами встретиться. Как поживаете?

— Вашими молитвами, как шестами, подпираемся.

— В таком случае вы поживаете чудесно.

— Да, и если вам надоело наше общество, то до свиданья.

— Ничуть не бывало, — сказал Мартин. — Не сыграть ли нам партию, прежде чем разойтись?

— Ну, что же, сыграем до ста фунтов, — сказал старик Коль.

— Согласны, — сказали они.

Затем Коль и Грэй начали играть в кости против Мартина и Ходжкинса, но так как Ходжкинсу везло, Коль начал сильно проигрывать.

— Чорт возьми, — сказал Коль, — кошелек у меня съежился, как северное сукно.

После того как они проиграли некоторое время, Грэй занял место Коля и начал отбирать обратно деньги, которые тот проиграл. В то время как они играли, другие забавлялись совсем иначе, каждый по своему вкусу.

Том Дув потребовал музыку, Вильям из Вустера — вина, Сэттон услаждался веселыми разговорами. Симон отправился на кухню и поднял крышку с горшка, так как он предпочитал хороший суп всякому паштету из дичи. Теперь, дорогой читатель, я должен вам сказать, что Кэсзберт из Кэндаля не сходился с ними во вкусе. Он предпочитал баранье мясо, мясо барана в красной юбке[25].

Для игры в кости они всегда отправлялись в гостиницу Бузэма, она называлась так по имени того, кто ее держал. Бузэм представлял собою воплощенную болезнь — нос, постоянно уткнутый в фуфайку, одна рука в кармане другая опирается на палку, ну, совсем дедушка мороз, так как он носил две одежды, одна на другую, две фуражки, две или три пары коротких штанов, пару сапог, на которые была натянута пара чулок на меху, и, несмотря на все это, он постоянно жаловался на холод. Его-то и звали Бузэм, а его дом — гостиницей Бузэма.

Этот кусок льда был женат на молодой женщине, хитрость которой могла сравняться разве только с ее влюбчивостью, и Кэсзберт находил удовольствие исключительно в ее обществе. Чтобы лучше выразить ей свою любовь, он часто говорил ей:

— Я не могу понять, моя добрая женщина...

— Добрая, — прерывала его она, — один только бог добрый. А вы зовите меня хозяюшкой.

— Ну, так вот, моя прекрасная хозяюшка, я часто задавал себе вопрос: как это вы, такая хорошенькая женщина, решились выйти замуж за этого жирного и грубого увальня и сквернослова, за эту грязную кучу кухонных отбросов — одним словом, за этого истинного выродка рода человеческого? Как он может вам нравиться, он, который не нравится ни одной женщине? Как можете вы любить такое отвратительное существо? Вы должны были бы стыдиться даже целовать его, а не то что спать с ним.

— О-о, — сказала она, — да, действительно мне не повезло с моим браком, но он был решен моими друзьями. У меня нет ни привязанности, ни любви к нему: ни того, ни другого не было и не будет. А ведь до моего брака с ним у меня не было недостатка в красивых поклонниках, и каждый из них считал себя счастливым, когда он получал возможность побыть со мной. Это было мое золотое времечко, и в восторгах любви не было недостатка. А вот теперь настало время несчастий и забот, когда над всем царит печаль. Теперь никто меня не уважает и не ищет моего общества; если б даже кто-нибудь имел малейшее чувство ко мне, разве бы он осмелился в том признаться? Вот в чем моя сугубая беда. Бузэм так ревнив, что я не могу даже посмотреть на мужчину. Он обвиняет меня в неверности, а на то он не имеет никакого повода, ни основания.

— Если бы я был на вашем месте, у него немедленно оказался бы повод и основание, — сказал Кэсзберт.

— Так же верно, как то, что я сейчас живу и дышу, так точно с ним и будет, если он не изменит своего поведения!

Слыша такие ее слова, Кэсзберт еще больше усилил свои домогательства с тем, чтобы довести дело до конца, заявляя, что он ничего больше так не желает, как стать ее покорным слугой и тайным другом. Чтобы лучше достигнуть своей цели, он делал ей различные подарки. Наконец, она стала с большим интересом прислушиваться к нему. Но, смакуя внутри себя его слова, она иногда резко отвечала на них и упрекала его. В конце концов, Кэсзберт совсем потерял от нее голову и сказал, что он утопится, если она будет упорствовать в своей суровости.

— Нет, мой милый, — сказала она, — сохрани меня бог, чтобы я стала причиной смерти человека. Успокойся, дорогой Кэсзберт, прими от меня этот поцелуй в залог моих будущих знаков любви; но если ты хочешь заслужить мою полную благосклонность, то будь благоразумен и осторожен. Я хотела бы, чтобы ты перед моим мужем осуждал все мои поступки, бранил меня как плохую хозяйку, унижал мою личность, ворчал по всякому поводу, — это ему доставит точно такое же удовольствие, какое Симону доставляет тарелка супа.

— Моя милая, — сказал он, — я вполне буду вам повиноваться, только вы не принимайте моих шуток всерьез.

— Твои самые неприятные речи, — сказала она, — я буду принимать как любезности; я буду считать за похвалы твои ругательства и буду придавать каждому слову обратный смысл. Ну, до свиданья, мой добрый Кэсзберт, час ужина приближается, а тут без меня уж не обойдешься.

Вслед затем спускается по лестнице старик Бузэм, зовя свою жену:

— Эй, Винифред, готов ли ужин? Там, наверху, уже кончили играть. Прикажи служанке накрыть стол.

— Сейчас, мой супруг, она уже пошла.

— Итак, господа, — спросил Кэсзберт, — кто же выиграл?

— Наши денежки утекают на запад, — сказал Мартин. — Коль выиграл у меня шестьдесят фунтов, и Грэю повезло не меньше.

— По крайней мере, — сказал Ходжкинс, — они заплатят за ужин.

— В таком случае принесите побольше мадеры, — сказал Сэттон.

— Пожалуйста, — сказал Коль, — я не рассчитываю увеличить свое состояние при помощи игры в кости. Заказывайте, что вам угодно, я плачу за все.

— Правда? — сказал Симон. — Служанка, принесите мне тогда полную миску жирного супа.

Том Дув имел в своем распоряжении всех музыкантов. Они следовали за ним по городу, как цыплята за курицей. Он объявил, что в музыке не будет недостатка. В то время жил в Лондоне один музыкант, пользовавшийся большой известностью, по имени Рэйер. Он одевал своих людей[26] так богато, что им мог позавидовать любой принц. У всех одежды были одного цвета, и говорят, что впоследствии английская знать, которой понравилась эта мода, завела одинаковые ливреи для всех людей, служащих в каждом отдельном доме.

Этот Рэйер был лучший музыкант того времени и обладал большим состоянием. Между прочим, все инструменты, на которых играли его служители, были богато украшены серебряными, иногда даже золотыми, гвоздиками; точно так же смычки его скрипок были из чистого серебра. Благодаря своему уму он был призван к исполнению высоких обязанностей в городе и воздвиг на свои собственные средства в Лондоне больницу и приорию[27] св. Варфоломея.

Так как его оркестр был лучшим из всех в городе, Том Дув удержал его с тем, чтобы он играл в присутствии молодых принцев[28].

Когда ужин был подан, суконщики уселись за стол; тотчас же прибыл их хозяин и занял место среди них. Немного спустя появилась его милая супруга, в красной юбке и в корсаже, бела, как лилия, и промолвила:

— Добро пожаловать, господа! Будьте как дома.

Тут они с полным рвением набросились на пищу и начали разговор лишь после того, как достаточно насытились.

Тут Кэсзберт:

— Нечего сказать, хозяин, хорошая хозяйка ваша жена! Вот говядина, изготовленная по новому способу! Бог дает пищу, но дьявол посылает нам кухарок.

— Что такое, — сказала она, — что вам тут не понравилось? Эта говядина вам не по вкусу? Самые богатеи довольны ей. Только вот нищие и жалуются.

— Убирайся вон, стерва! — сказал Кэсзберт. — Ну уж и сокровище для муженька! Как это вы, пожилой и серьезный человек, могли связаться с этой нахалкой? Она такая же красавица, как хозяйка. Этим много сказано.

— Правда? — сказала она. — Так как здесь присутствует мой муж, то мне не хочется его раздражать. А то я тебе показала бы, чего ты стоишь.

— Что это на вас нашло? — спрашивали остальные. — Ты совершенно неправ, Кэсзберт, и придираешься без всякого основания.

— Нет, я должен высказать, что я думаю, — отвечал Кэсзберт, — я не умею притворяться. Наш милый хозяин за это не рассердится на меня. А раз он хорошего мнения обо мне, мне нет никакого дела до того, что думает про меня эта грязная чертовка.

— Довольно! — закричал Том Дув. — Пусть музыка заглушит эту ругань. Мы хотим забавляться, а не ссориться.

— Ну, — сказал старик Коль, — послушай меня, Кэсзберт. Прежде чем нам расстаться, нужно, чтобы ты помирился с хозяйкой. Сударыня, пью за ваше здоровье. Не обращайте внимания на его слова. Куда бы он ни пришел, уже без того не обойдется, чтобы он не наговорил глупостей.

— Ничто меня не может так огорчить, — сказала хозяйка, — как эти замечания на людях. Если он хотел в чем-нибудь упрекнуть меня, разве он не мог найти более удобного времени для того, чтобы об этом поговорить? Зачем наталкивать моего мужа на мысль о том, что я плохая хозяйка? Я и так живу не особенно в ладу с ним, что и говорить!

Потом она начала плакать.

— Ну, Кэсзберт, — сказали они, — выпей за ее здоровье. Пожми ей руку. Будьте друзьями.

— Ну, плакса, — сказал он, — я пью за ваше здоровье. Хотите вы помириться со мной и пожать мне руку?

— Нет, — сказала она, — хоть бы ты издох! Пожать тебе руку! Это все равно, что дьяволу.

— Ну, — оказал шут, — ты все-таки это сделаешь. Если ты ему не пожмешь руки, так я тебе сожму, как следует, шею. Ну, скорее, дура!

— Что ж делать, муженек, — сказала она, — жена должна повиноваться своему мужу, и я пью за его здоровье.

— В добрый час, — сказали остальные.

Потом она поднялась из-за стола и спустилась вниз.

Несколько времени спустя они заплатили свои общие издержки и вернулись к Джаррету, у которого они остановились. На следующий день они отправились обратно домой. Когда они прибывали на ночлег в Кольбрук, Коль обыкновенно отдавал свои деньги на сохранение до следующего утра хозяйке гостиницы. Это и повело его к гибели, как о том будет рассказано впоследствии.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, Как жена Грэя из Глостера с несколькими своими соседками отправилась на ярмарку взяла к себе в услужение дочь графа Шрусбэри.

В графстве Глостер существовал старинный обычай, по которому в известные дни в году все безработные парни и девушки отправлялись на ярмарку близ Глостера; с полной готовностью последовать за всяким, кто бы их и нанял, причем все парни выстраивались в один ряд, а девушки — в другой. Случилось так, что дочь изгнанного недавно перед тем графа Шрусбэри оказалась в ужасно бедственном положении. Она скоро утомилась от блужданий и страданий, чего вполне естественно можно бы было ожидать со стороны человека, не привыкшего переносить усталость. Она села на краю большой дороги; и заплакала.

— О, жизнь в мире, — сказала она, — как ты обманчива и лжива! Кто из живущих так, как я, не хотел бы от тебя освободиться? Ты вся построена из великих крайностей. Ты играешь всеми людьми и никому не верна. Фортуна — твой кассир. Непостоянная и изменчивая, как ты, она возвышает тиранов и низлагает королей; она приносит славу одним и позор другим. Фортуна приносит свои страдания, и мы ее не видим. Она касается нас своими руками, и мы ее не чувствуем. Она попирает нас ногами, и мы о том не знаем. Она говорит нам на ухо, и мы ее не слышим. Она, наконец, кричит, и мы не понимаем. А почему? — Потому что мы не знаем ее путей вплоть до того дня, когда нищета нам ее разоблачает. Ах! мой дорогой отец, — говорила она дальше, — все твои старания будут напрасны. Самое худшее из несчастий — это быть счастливой. Так оно и есть со мной. Была ли когда-нибудь знатная девушка доведена до подобной крайности? Где мои редкие драгоценности, мои богатые платья, мои пышные обеды, мои усердные слуги, мои многочисленные друзья, все мои суетные удовольствия? Мои удовольствия изгнаны печалью, мои друзья удалились от меня, став противниками, слуги разбежались, празднества превратились в пост, богатые платья изодрались в лохмотья, мои драгоценности украшают моих злейших врагов. Таким образом, при всяких обстоятельствах, наиболее униженный находится в наилучшем положении. Спокойная бедность лучше непрочных почестей. Раз господь бог предназначил мне эту жалкую жизнь, я приучу свою душу к смирению и согласую свои чувства с постигшей меня невзгодой. Проклятье тебе, звание знатной дамы! К чему оно, когда ты впал в несчастье? Да, отныне мне нужно забыть о своем происхождении и своей родне. Я больше не буду думать о родительском доме, где в моем распоряжении было сколько угодно слуг. Теперь я сама научусь служить. Скромное имя Мэг будет моим единственным именем. Господь бог поможет мне найти хорошее место, тем более что я согласна на всякую службу, лишь только бы было мне что есть и пить и во что одеться.

Не успела она произнести этих слов, как она увидала двух молодых девушек, которые спешили на ярмарку. Они поздоровались с ней и спросили, не идет ли и она также наниматься.

— Да, совершенно верно, — сказала она, — мой отец беден, я без места, а мне сказали, что господа приходят нарочно на ярмарку нанимать прислугу.

— Правда, — сказали две девушки, — мы для этого и идем туда. Мы будем очень рады, если вы пойдете вместе с нами.

— С удовольствием. Благодарю за приглашение. Я умоляю вас, мои милые девушки, скажите мне, на какое место я годилась бы, так как мои родители, к несчастью, ничему меня не обучили.

— Ну, что ж ты умеешь делать? Варить пиво, печь хлеб, изготовлять масло и сыр, проворно жать?

— Ничего, ничего не умею, но я готова научиться чему угодно.

— Если бы ты могла прясть или чесать шерсть, ты нашла бы превосходное место у какого-нибудь суконщика. Это самая лучшая служба, какую я только знаю. Там живется хорошо и весело.

Маргарита начала плакать и сквозь слезы сказала:

— Увы, что мне делать! Никто меня ничему не обучил.

— Как так? Ты ничего не умеешь делать?

— Правда, — сказала она, — не умею ничего, что было бы кому-нибудь полезно. Я умею читать и писать, шить, я довольно хорошо владею иглой и недурно играю на лютне, но все это, я знаю, мне едва ли на что пригодится.

— Боже мой, — сказали они, — ты разбираешься в книгах! Мы еще никогда не видали служанки, которая умела бы читать и писать. Если ты не умеешь даже делать ничего другого, одно это, наверное, поможет тебе найти место, только была бы ты хорошего поведения.

— Скажи-ка мне, раз ты такая ученая, не прочтешь ли ты мне вот это любовное письмо, которое я получила; я носила его к одному из своих друзей, но его не было дома. Я не знаю, что тут написано.

— Покажите мне, — сказала Маргарита, — я вам скажу.

Затем она прочла следующее:

— Ах, милый мальчик! — сказала Дженни. — Я думаю, что лучше его нет во всем мире.

Другие девушки присоединились также к этому мнению.

— И, кроме того, он, несомненно, неглуп, — сказала одна из них. — Как он хорошо подобрал рифмы в этом письме! Я теле хорошо заплачу, если ты мне перепишешь его, чтобы я могла послать его моему милому другу.

— С удовольствием, — ответила Маргарита.

И когда они прибыли на ярмарку, они заняли место.

Через некоторое время явилась на ярмарку знатная дама Грэй из Глостера, чтобы купить там разные вещи, и после того как она купила все, что ей было нужно, она сказала своей соседке, что ей очень нужно для дома одну или две лишних служанки.

— Пойдемте со мной, соседушка, — прибавила она, — и дайте мне свой совет.

— С удовольствием, — сказала та, и когда они стали рассматривать и внимательно оглядывать девушек, предлагавших свои услуги, они обратили особенное внимание на Маргариту.

— Честное слово, — сказала госпожа Грэй, — вот очень подходящая девушка, такая скромная и внушающая доверие.

— Правда, — сказала соседка, — я никогда не видала более привлекательной.

Маргарита, видя, что ее сразу отметили среди других, так оробела, что густой румянец покрыл ее бледные щеки. Госпожа Грэй, заметив это, подошла к ней и спросила, не хочет ли она поступить к ней на службу. С глубоким поклоном молодая девушка ответила очаровательным голосом, что это было единственной целью ее присутствия здесь.

— Умеете вы прясть или чесать? — спросила госпожа Грэй.

— По правде сказать, сударыня, я мало в этом понимаю, но я очень хочу научиться и я уверена, что при моем желании я сумею вам угодить.

— Какое жалованье вы желаете получать?

— Я полагаюсь на вашу совесть и на вашу доброту. Я не хочу большего, чем я заслуживаю.

Когда госпожа Грэй спросила у нее, Откуда она, Маргарита заплакала и сказала:

— Моя добрая госпожа, я родилась под дурной звездой в Шропшире. Мои родители были бедны, и их несчастье усугублялось неудачами. Смерть, положив конец их страданиям, подвергла меня всем жестокостям нашего тревожного времени. Я продолжаю, своей собственной нищетой, трагедию, пережитую моими родителями.

— Девушка, — сказала хозяйка, — исполняйте только свою работу и живите в страхе божием, и вам нечего будет бояться суровостей судьбы.

Они отправились вместе домой к госпоже Грэй. Но едва только ее муж увидал Маргариту, он спросил, где это его жена нашла такую служанку.

— На ярмарке, где нанимают прислугу, — сказала она.

— Ну, хорошо, — сказал он, — ты выбрала самое лучшее из того, что там было, но я задаю себе вопрос: не лучше было бы немедленно уволить твою прекрасную избранницу, хотя бы и нарушив твое обязательство?

— Почему такое? — спросила она. — Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что она станет, как магнит, привлекать к себе сердца всех моих людей, так что они все будут служить нам совсем необычным образом.

— Я надеюсь, — сказала госпожа Грэй, — что Маргарита будет достаточно заботиться о своей собственной репутации, а также о благопристойности нашего дома. Пусть она сама выпутывается, как знает.

— Твое имя Маргарита, — сказал хозяин. — Оно к тебе очень подходит, потому что ты действительно перл, и притом прекрасного оттенка и редкой красоты.

Его жена при этих словах изменила свое решение:

— Вот что, — воскликнула она, — так вот куда ветер дует! Вы начинаете так любить вашу служанку? Оказывается, это вас нужно прежде всего оберегать. Бог мне свидетель, что я, без сомнения, лучше сделала бы, если бы вместо этого ангелочка выбрала какую-нибудь другую! Но слушайте, девушка. Собирайте ваши пожитки. Я не хочу отогревать змею. Ну, уходите! Мне больше вы не нужны. Служите, где вам угодно.

Маргарита, услышав эти слова, упала на колени и стала умолять:

— Моя добрая госпожа, не будьте жестоки и не прогоняйте меня сейчас! Увы, если вы меня покинете, я не знаю, куда мне итти и что мне делать! О, пусть моя красота, и притом уже увядающая, не лишит меня вашего благоволения! Если бы только она могла вредить моей службе в вашем доме, я раскроила бы лучше себе лицо ножом, уничтожила бы свою красоту как своего самого жестокого врага!

Поток слез лишил ее возможности прибавить к сказанному еще хотя бы одно слово. Госпожа Грэй не могла больше выдержать, а ее муж принужден был покинуть комнату, так как он расплакался.

— Ну, Маргарита, — сказала госпожа Грэй, которая никак не могла даже и подумать, что перед ней на коленях стояла девушка знатного происхождения, — если ты будешь хорошо вести себя, я тебя оставлю, и ты приобретешь мое расположение к себе, если ты мудро будешь властвовать собою.

Потом она отослала ее с тем, чтобы она приступила к исполнению своих обязанностей. Грэй, придя ужинать, сказал:

— Неужели, женушка, ты настолько сомневаешься во мне, что чуть было не рассчитала свою служанку?

— Я думаю. Нечего сказать, мудрый вы супруг, коли восхваляете красоту служанки в ее присутствии!

— А вы, мудрая супруга, коли ревнуете без всякого основания!

И вот они пошли ужинать. Так как у Маргариты были лучшие манеры, чем у остальных, она была назначена для службы за столом. Нужно вспомнить, что Грэй никогда не бывал один за столом. Всегда у него бывали в гостях соседи. Для них он всегда звал свою служанку: „Маргарита, иди сюда“. Так как в доме была другая девушка с тем же именем, однажды она ответила на этот призыв.

— Но это не вас, — сказал он, — я звал Маргариту с лилейными руками.

С тех пор всегда так и звали новую служанку.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Как его величество король послал за суконщиками, и о различных льготах, которые он им дал.

Король Генрих, собираясь в поход во Францию против короля Людовика и своего брата Роберта, герцога Нормандского, поручил правление государством в свое отсутствие епископу салисбэрийскому. Это был человек очень мудрый и очень ученый, и король высоко его ценил. В то же время король нашел нужным призвать к себе главных суконщиков Англии. Они прибыли ко двору по приказу короля; когда они были допущены к нему на аудиенцию, он так сказал им:

— Могущество короля зиждется на любви и верности его подданных, и с наибольшей безопасностью управляет тот, кто ставит милосердие выше справедливости. Тот, кого очень боятся, должен сам также бояться. Итак, главы государства должны соблюдать два правила. Во-первых, так высоко ставить интересы большинства, чтобы их поведение всегда согласовалось с этими интересами. Во-вторых, не отдавать предпочтения какому-нибудь одному классу в государстве из опасения, чтобы исключительное внимание к этому классу не привело к окончательной гибели остальные. Так как я понял и, можно сказать, видел своими собственными глазами, что вы, английские суконщики, имеете немалое значение для народного богатства, я счел нужным узнать из ваших собственных уст, имеется ли еще какая-нибудь льгота, которая могла бы принести вам пользу, и нет ли еще каких-либо обстоятельств, приносящих вам ущерб, которые следовало бы устранить. Сильное желание, испытываемое мною, быть полезным вашему производству привело меня к этому шагу. Итак, говорите смело, скажите, чего вы желаете в том или другом отношении, и я вас удовлетворю.

Вслед за тем все упали на колени и умоляли господа бога сохранить его величество. В то же время они попросили три дня сроку для ответа и получили на это согласие. Потом они ушли.

После серьезного размышления суконщики решили просить у его величества в качестве первой льготы о том, чтобы меры для измерения сукна были во всем государстве совершенно точно одной и той же длины. К их великому ущербу у каждого города до тех пор была своя мера, так что, было очень трудно о всем этом помнить и составлять правильные счета. Второе обстоятельство, из-за которого он терпели ущерб, было то, что покупатели не хотели принимать обрезанных монет, хотя они были и из чистого серебра. Суконщики и другие купцы, получавшие большие суммы серебра, иногда находили там много обрезанных монет, которыми они никак не могли воспользоваться, так как эти монеты не имели законного обращения. Таким образом они принуждены были сохранять их у себя без всякой пользы и прибыли. Они просили издать закон относительно хождения обрезанной монеты.

Третья жалоба была заявлена Ходжкинсом из Галифакса. Город Галифакс жил исключительно производством сукна. Между тем, суконщики часто страдали от краж, причем производимые ими ткани похищались во время их сушки бродягами и другими подозрительными личностями. Не будет ли угодно его величеству даровать городу Галифаксу право вешать без суда всякого, кто будет застигнут на месте во время попытки кражи сукна?

Когда наступил день аудиенции, суконщики явились к королю и вручили ему свою петицию в письменном виде. После того как его величество прочел ее, он милостиво заявил, что он готов исполнить их просьбу. По поводу первого пункта он приказал принести палку, смерил по ней точно длину своей руки, от запястья до плеча, и передал эту мерку суконщикам, заявляя, что она получает название „ярд“ и что низкая другая единица длины не должна быть употребляема в английском королевстве.

— Впредь будет дозволено, — сказал он, — А покупать и продавать ткани только на „ярды“, и кто станет обманывать моих подданных фальшивыми мерами, не только должен будет заплатить штраф королю, но и подвергнется тюремному заключению. Что же касается второго пункта, — прибавил он, — то, ввиду того, что я скоро покину страну, я не могу вам дать большего удовлетворения, как только издав постановление, гласящее в общих чертах: „Так как обрезанная монета, вопреки закону, не принимается в уплату, то впредь до нового распоряжения только обрезанная монета будет иметь законное обращение“. Итак, я сделаю распоряжение относительно того, чтобы монеты, находящиеся в обращении в королевстве, были обрезаны, и таким образом вы будете удовлетворены. Наконец, что касается третьего пункта, по поводу города Галифакса, где бывают такие частые случаи похищения вашего сукна, так как существующие законы недостаточны для обуздания воров, то, действительно, необходимо изыскать более строгие наказания.

В этом месте Ходжкинс невежливо прервал короля и сказал на грубом северном наречии:

— Честное слово, государь, клянусь чем угодно, чорт меня побери, ничем их нельзя успокоить, как только повесив их за шею! Если им даже и глаза выколоть, все равно они будут шататься по всей стране, распевая Лазаря, нищенствуя и угрожая всем[29].

Король улыбнулся, слушая этого грубияна, и ответил:

— Успокойся, Ходжкинс, вы будете удовлетворены по всем пунктам. Хотя до сих пор повешение еще не применялось в Англии, однако, принимая во внимание то, что развращенное человечество становится с каждым днем все более и более наглым, я не вижу ничего дурного в том, чтобы применять эту казнь к похитителям сукна. Я предоставляю городу Галифаксу эту исключительную привилегию, по которой каждый, кто будет захвачен при попытке кражи сукна на месте преступления, будет повешен без всякого суда и следствия. Таким образом, — сказал король, — я согласился на все, о чем вы меня просили. Если вы найдете еще что-нибудь, что было бы вам полезно, то и на это также вы получите согласие, так как я не хотел бы больше жить среди вас, если бы я перестал заботиться об общественном благе.

На этом аудиенция окончилась. Король встал со своего трона, в то время как суконщики на коленях молились о даровании ему победы и об его здравии и выражали свою благодарность за его благоволение. Его величество, склоняясь к ним, сказал, что по своем возвращении он снова их повидает, если то будет угодно богу.

ГЛАВА ПЯТАЯ. Как суконщики устроили большой банкет в гостинице Джаррета в честь двух королевских сыновей, а именно: принца Вильяма и принца Ричарда. О приключении, которое в то же время случилось с Кэсзбертом из Кэндаля.

Суконщики, покидая двор в радостном настроении духа по поводу своего успеха, хвалили и прославляли великую мудрость и добродетель короля. Они также восторгались его приветливостью, изяществом и простотой его манер, и Ходжкинс клялся даже своим честным словом, что он предпочел бы иметь дело скорее с его величеством, чем с любым мировым судьей[30].

— Да, — сказал Коль, — это очень обходительный и любезный принц. Я молю господа бога, чтобы он подольше царствовал над нами.

— Аминь, — сказали другие.

— Но, — сказал Коль, — разве мы можем забыть, господа, необычайную вежливость сыновей короля, этих двух милых принцев, которые всегда были благосклонны к нашим просьбам? Следовало бы, мне кажется, оказать имя какую-нибудь любезность, а не то нас могут обвинить в черной неблагодарности. Итак, если вы находите это правильным, мы устроим им банкет у нашего хозяина Джаррета, у которого имеются, как вы знаете, прекрасный дом и большие удобные залы. Кроме того, это человек с хорошей репутацией и хорошими манерами, вполне пригодный для того, чтобы принять у себя принца. В довершение всего его жена — хорошая кухарка, так что, принимая все в соображение, я не вижу лучшего места во всем Лондоне.

— Это верно, — сказал Сэттон, — и, если другие ничего не имеют против этого, я также согласен.

Они все отвечали:

— Это нам обойдется не дороже сорока шиллингов на человека, и мы вернем это на одной только обрезанной монете.

Придя, таким образом, к соглашению, они заказали банкет.

— Том Дув, твое дело — доставить музыку.

— А я, — сказал Коль, — приглашу несколько купцов с их женами.

— Решено, — сказал Грэй.

Тогда они позвали хозяина и хозяйку и сказали им о принятом ими решении. Джаррет и его жена заявили, что они вполне охотно все возьмут на себя, но хозяйка потребовала два дня сроку для того, чтобы привести в порядок дом, и для других дел.

— Согласны, — сказали суконщики, — за это время мы пригласим наших друзей и устроим все то, что нужно устроить.

Но Симон из Саусзэмтна напомнил хозяйке о том, чтобы она во всяком случае приготовила достаточное количество жирного супа.

— Ну, конечно, — сказала она.

Само собой разумеется, Кэсзберт не забыл во время этих приготовлений проявить свою склонность к хозяйке гостиницы Бузэма. Однажды, когда ее муж наблюдал за уборкой сена, он нашел удобный случай ее навестить и так приветствовал ее:

— Дорогая хозяйка, я разговаривал с вами слишком грубо в последний раз, как я приезжал в Лондон. Я надеюсь, однако, что вы не были этим так оскорблены, как о том можно было подумать со стороны.

— Грубо, мой милый Кэсзберт! — сказала она — Ты объявил себя моим слугой! А раз это так, за что же бранить вас, если вы исполнили то, что я вам приказала! Клянусь честью, я только улыбалась внутри себя, оставшись наедине, вспоминая о том, как мило вы меня бранили.

— Теперь, теперь поцелуи возместят ругань; я терзаюсь при мысли о том, что вишни твоих губ все это время глодал этот червь, твой муж.

— Мой муж! — сказала она. — Мои губы так же свободны, как и язык: один — для того чтобы говорить что мне угодно, другие — для того чтобы целовать кого я хочу. Кроме того, я хочу тебе сказать, Кэсзберт: у этого мужика так пахнет изо рта, что не только целовать, но и смотреть-то на него не хочется. Это такой безобразный скаред, такая скотина, что при одной мысли о нем хочется плюнуть! Чорт бы его взял! Лучше бы мои друзья свезли меня на кладбище в тот день, когда они провожали меня в церковь под венец.

Она замолчала, и слезы сожаления навернулись у ней на глаза.

— Что такое, моя милая хозяюшка? — сказал он. — Вы плачете! Сядьте рядом со мной. Я спою тебе, моя красавица, один из мотивов деревенской джиги, чтобы тебя развеселить.

— Правда? — сказала она.

— О, да, конечно.

— Честное слово, — сказала она, — если вы станете петь, я стану вам подпевать.

— Пожалуйста, — сказал Кэсзберт, — я очень рад, что вы можете так легко менять настроение. Начнем.

Мужчина. Уже давно я люблю эту прелестную девушку, не решаясь, однако, ей признаться в том.

Женщина. Это значит, что ты просто дурак.

Мужчина. Конечно, меня нужно больше всего за это бранить. Но я хочу навсегда остаться, — транг-дилли-ду, транг-дилли, — твоим тайным возлюбленнным и другом.

Женщина. Ты мой милый, нежный и преданный друг.

Мужчина. Но когда же я могу усладиться тобой, восторгом твоей нежной любви?

Женщина. Как только ты найдешь удобный случай, чтобы устранить к тому все препятствия.

Мужчина. О-о! Я крепко сожму тебя в объятиях, — транг-дилли-ду, транг-дилли. И так я укрою тебя от всяких неприятных неожиданностей.

Женщина. Моего мужа нет дома. Ты это знаешь?

Мужчина. Но когда он вернется?

Женщина. Я, право, не могу этого сказать, долго ли он будет в отсутствии, — транг-дилли-ду, транг-дилли, — будь уверен, что ты получишь то, чего ты желаешь.

Мужчина. Ты моя прелестная подруга!

В то время как они так распевали, вдруг возвратился муж, спрятался в уголке, все слышал и, крестясь обеими руками, сказал:

— Ужасное притворство! Чудовищное лицемерие! Так вот вы каковы! Вы можете ругаться друг с другом и в то же время вместе распевать. Чорт возьми, — сказал он, — я пока оставлю их в покое и посмотрю, до чего дойдет их низость. Кошка не выслеживает так пристально мышь, как я буду следить за ними.

Он пошел на кухню и спросил у жены, не пора ли обедать.

— Сейчас, — сказала она, — обед готов.

Вскоре вошли Ходжкинс и Мартин, которые тотчас пожелали увидать Кэсзберта из Кэндаля. Им ответили, что он в своей комнате. Они его позвали и пошли обедать, но пригласили своего хозяина и хозяйку сесть вместе с ними за стол.

— Вы можете итти к ним, — сказала она. — Что касается меня, вы уж извините меня, пожалуйста.

— Нет, моя женушка, ты тоже должна пойти и не ссориться со своими посетителями.

— Это что еще? — сказала она. — Разве возможно выносить те грубые выходки, которые позволил по отношению ко мне этот мужик с севера, когда он был здесь в последний раз? Прости меня бог, я лучше встретилась — бы сейчас с самим дьяволом, чем с ним. Идите же обедать с ними и оставьте меня в покое. Клянусь жизнью, я не хочу встречаться с этим остолопом!

При этих словах ее муж удалился, ничего не сказав, но он продолжал думать свою думу. Когда он вернулся к столу, гости приветствовали его:

— Садитесь, — сказали они ему. — Где же ваша супруга? Она не придет разве с нами пообедать?

— Нет, — сказал он, — у этой дуры такой зуб против Кэсзберта, что она дала клятву никогда больше его не видать.

— Неужели? — сказал тот. — Тогда мы с ней вполне согласны. Клянусь головой моего отца, что если бы не моя к вам дружба, я никогда бы больше здесь не появился!

— Я вам верю, — сказал старик Бузэм.

Так за разговорами прошел весь обед. Когда они встали из-за стола, Мартин и Ходжкинс продолжали говорить о своих делах, а Кэсзберт взял Бузэма за руку и сказал:

— Хозяин, я хочу поговорить с вашей женой. Я думал, что она уже помирилась со мной, но так как она все еще сердится и обижена на меня, я хочу посмотреть, что она мне скажет.

Затем он вышел в кухню и сказал:

— Да будет господь бог с вами, добрая хозяюшка!

— Тогда нужно вам уйти.

— Почему? — спросил тот.

— Потому что господь бог никогда не бывает там, где негодяи.

— Ну, уж и сокровище! — сказал он. — Если бы у меня была такая жена, как вы, я поставил бы дьяволу вместо свечки ее изображение из сала.

Тогда она нахмурила брови и стала его поносить, говоря:

— Грубиян, зубы-то у тебя, как клыки у свиньи! Убирайся вон, болван, из моей кухни, не то я сделаю тебе плешь как у монаха, обварив тебе голову кипящей кашицей!

— Мне уйти? — сказал он. — О-о, тебе не нужно повторять этого два раза; удивляюсь, как это у твоего мужа волосы дыбом не встают от твоих ужасных манер!

Он вернулся в большую залу, сел рядом с Бузэмом и сказал ему:

— Жаль мне, дорогой хозяин, что вам, в вашем пожилом возрасте, который требует спокойствия, приходится страдать от такой мегеры.

— О, да, помоги мне, господи, помоги мне, господи! — сказал старик и направился к конюшне; жена вышла из кухни и стала целоваться с Кэсзбертом.

Час спустя старый хитрец приказал оседлать свою лошаденку, чтобы отправиться в поля. Едва успел он выехать, как Кэсзберт и его хозяйка стали вдруг такими добрыми друзьями, что немедленно исчезли в одном из чуланов и заперли на ключ дверь за собой. Муж, который оставил человека следить за ними, тотчас вернулся и потребовал чемодан, который находился как раз в том чулане. Слуга не мог найти ключа. Бузэм приказал взломать дверь. Услышав это изнутри, они сами открыли дверь.

Увидев свою жену, муж воскликнул с удивленным видом:

— О-о, страсть моего сердца, что ты здесь делаешь? Как, вы здесь оба? Да ведь вы друг друга терпеть не можете? Вот к чему привели ваши споры, язвительные намеки, издевательства и грубая ругань? О-о, какие же вы лицемеры!

— Послушайте, хозяин, — сказал Кэсзберт, — чего вам так волноваться? Я дал сыр своему земляку Ходжкинсу, чтобы он взял его с собой и выдержал у себя, а пока что передал его вашей жене на хранение до его отъезда. Чего ж тут особенного, что она пошла разыскивать мой сыр?

— Да, — сказал старик, — а дверь, вероятно, была заперта для того, чтобы сыр не сбежал?

— Дверь, — сказала жена, — заперлась за нами сама собой, так что мы даже этого не заметили, а так как у ней замок с пружиной, то снаружи ее нельзя было открыть.

— Моя милая жена, — сказал он ей, — я вам так же доверяю, как крокодилу. А что касается вашего спутника, так я покажу ему, как таскаться за сырами!

Затем он приказал своим людям схватить его и связать по ногам и рукам. После того как это было исполнено, они подняли его в корзине к отверстию в крыше залы, через которое выходит дым[31]. Они оставили его там висеть всю ночь, вплоть до обеденного часа. Кэсзберт должен был присутствовать на банкете, но Мартин Ходжкинс никак не могли уговорить своего разгневанного хозяина спустить его вниз.

Бузэм так упарился, подвешивая Кэсзберта, что он снял с себя несколько своих одежд и две пары свои подбитых мехом чулок, чтобы несколько прохладиться и успокоиться. Но в то же время он клялся, что Кэсзберт будет висеть над потолком хотя бы семь лет, если королевские сыновья сами лично не придут попросить об его освобождении, и это в особенности терзало Кэсзберта. Когда Коль и другие суконщики с востока получили известие об его приключении, они не могли удержаться от смеха при мысли о том, как он ловко попался в свои собственные сети.

Молодые принцы, приняв приглашение суконщиков прибыли к назначенному часу. Но в то время как все другие вышли навстречу им длинной процессией, Симон так был занят своим жирным супом, что у него не нашлось времени подумать о чем-нибудь другом. Заметив это, принцы приблизились к нему с веселым видом и сказали:

— Кушай, Симон. Вот прекрасный бульон!

— Если бы он был плох, к чорту хозяйку! — сказал Симон, не повернувшись даже, чтобы посмотреть, кто это! с ним разговаривает.

Тогда один из принцев похлопал его по плечу. Боже мой! Нужно было видеть смущение Симона, когда он узнал королевских сыновей. Он не знал, как ему извиниться.

Когда принцы окончили пировать, явился Джаррет и одной рукой поднял с пола стол в шестнадцать футов длиной и на глазах принцев перенес его на другую сторону залы над головами суконщиков, что возбудило великое удивление зрителей.

Когда принцы собирались уже уходить, суконщики предложили им шутя выказать свою милость по отношению к одному из их собратов, который ни сидел, ни лежал, ни стоял.

— Тогда, стало быть, он повешен, — сказали принцы.

— Так оно и есть, сиятельные принцы, — сказали они. — Он повешен.

И они рассказали им всю историю. Когда принцы выслушали их, они отправились в гостиницу Бузэма и, взглянув на потолок, увидали бедного Кэсзберта, втиснутого в корзину и полумертвого от действия дыма. Ему было очень стыдно, но все-таки он жалобно попросил его освободить.

— Что он сделал? — спросили принцы.

— Ничего, — сказал Кэсзберт, — с дозволения ваших милостей ничего, кроме того, что я искал сыр.

— Да, — сказал Бузэм, — но он не мог найти его без моей жены. Негодяй наелся баранины за обедом, и он не мог переварить своей пищи без сыра. За это я его и заставил попоститься двадцать часов. Теперь ему ничего не нужно будет больше для возбуждения аппетита.

Один из принцев сказал:

— Я прошу вас его освободить. Если вы снова найдете его во ржи, вы можете бросить его в болото.

— Я готов, — сказал старик, — сделать все, что ваша милость прикажет или пожелает.

Тогда Кэсзберт был спущен и развязан. Когда он оказался на свободе, он заявил, что впредь никогда его ноги больше не будет в этой гостинице.

Говорят, что в память этого события старик Бузэм приказал, чтобы раз в году даром подавали сыр всякому, кто, придя в гостиницу, о том бы попросил. Этот обычай еще существует.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. Как жена Симона из Саусзэмтна, думая только об удовольствиях и нарядах, попросила у своего мужа позволения отправиться в Лондон, как, получив это позволение, она уговорила сопровождать себя жену Сэттона из Салисбэри, которая захватила с собой Крэба, и как Крэб предсказал многие события.

Когда все суконщики вернулись из Лондона, жена Симона из Саусзэмтна, которая всегда смеялась и шутила со своим мужем, открыла ему однажды свои мысли и сказала:

— Ах, боже мой, дорогой мой супруг, неужели вам никогда не придет в голову свозить меня в Лондон? Неужели я должна оставаться взаперти в Саусзэмтне, как попугай в клетке, или каплун в своей кастрюле? Я прошу вас в награду за все мои труды, заботы и беспокойства дать мне только одну неделю отдыха, чтобы увидать этот прекрасный город. Чего стоит жизнь, если в ней нет ни капли удовольствия? И есть ли какое-нибудь более невинное удовольствие, чем познакомиться с нравами и обычаями неизвестных стран! Если ты меня любишь, дорогой супруг, не откажи мне в этой скромной просьбе! Ты знаешь, что я не какая-нибудь потаскуха и очень редко приставала к тебе с тем, чтобы ты взял меня с собой в путешествие. Бог знает, быть может, это в последний раз я о чем-нибудь прошу у вас.

— Жена, — сказал он, — я согласился бы с удовольствием, но ты знаешь, что очень трудно устроить так, чтобы мы могли уехать оба в одно и то же время. Когда у тебя на руках большое дело, нельзя жить без забот. Если ты хочешь поехать в Лондон без меня, то кто-нибудь из моих людей проводит тебя; в твоем кошельке будет столько денег, сколько тебе понадобится. Но мне ехать с тобой нельзя, мои дела мне этого не позволяют.

— Супруг мой, — сказала она, — я принимаю твое любезное предложение; быть может, я попрошу отправиться вместе со мной и куму Сэттон.

— Мне это будет очень приятно, — сказал муж. — Готовься же выехать, когда тебе вздумается.

Получив это разрешение, она послала своего слугу Уизела (Ласочку) в Салисбэри, чтобы узнать, согласится ли кума Сэттон сопровождать ее в Лондон. Куме Сэттон пришлось по душе предложение кумы Симон; она не находила ни минуты покоя до тех пор, пока не получила позволения от своего мужа. Потом, когда она его получила, она пораздумала и решила, что их удовольствие было бы неполным, если бы они поехали только вдвоем. Хитрая кумушка послала со своим слугою, Крэбом Чудаком, письма к жене Грэя и к жене Фитцаллена, назначая им встречу в Рэдинге. Довольные предложением, они согласились и не преминули согласно обещанию прибыть в Рэдинг. Оттуда, захватив с собой еще жену Коля, они отправились все вместе в Лондон, каждая со своим слугою, и там разместились по-двое у своих подруг.

Когда лондонские купцы узнали об их прибытии, они стали каждый день приглашать их к себе и прекрасно их угощали. Когда они отправлялись осматривать достопримечательности города, жены лондонских купцов сопровождали их, разодевшись как можно наряднее. Жены суконщиков огорчались, что у них нет таких красивых нарядов.

На Чипсайде[32], куда их привели, они восторгались ювелирными магазинами и с другой стороны улицы — роскошными галантерейными лавками, витрины которых блистали всевозможными цветными шелками. На улице Уэтдинга они видели множество суконщиков, у святого Мартиника — башмачников, у церкви святого Николая — мясные лавки, на конце старого Монетного рынка — рыбные лавки, на улице Кэндльуика — ткачей; потом они посетили Еврейскую улицу, где живут все евреи, и крытый рынок на Блэкуэлле, где обычно собирались провинциальные суконщики.

Дамы пошли потом к церкви св. Павла, колокольня которого так высока, что как будто она уходит в облака, а на верхушке ее находится огромный флюгер из чистого серебра. Этот флюгер кажется человеческому взгляду не больше воробья: так высоко он посажен. После он был украден одним хитрым калекой, который ухитрился ночью забраться на верхушку колокольни и спустить его оттуда вниз. На это украденное им серебро и на большую сумму денег, собранную им за его жизнь нищенством, он воздвигнул ворота на севере города, которые до сих пор называют Крипльгэйт (Ворота калеки)[33].

Оттуда они отправились к Тауэру (лондонская башня), башне, которая была построена Юлием Цезарем, римским императором. Они там видели соль и вино, сохранившиеся со времен нашествия римлян в Англию, задолго до Р. Х. Вино стало таким густым, что его можно было резать, как студень. Они видели также монету, сделанную из толстой кожи, которая некогда имела обращение среди населения.

Когда они вдосталь насмотрелись на все эти достопримечательности, они возвратились в свои помещения, где для них были заказаны роскошные ужины со всеми тонкостями стола, какие только можно себе вообразить.

Теперь нужно вам сказать, что спутники-ткачи, прибывшие из провинции со своими госпожами, увидя лондонских ткачей с улицы Кэндльуик, немедленно возымели великое желание потягаться с ними. Они тотчас начали вызывать на состязание, кто из них сработает лучше.

Ласочка сказал:

— Я хочу состязаться с кем угодно из вас на крону; принимайте, если вы посмеете только; тот, кто скорее всех соткет ярд материи, получит крону.

Один из лондонцев ответил:

— Это вас, мой друг, мы лучше всего „обработаем“. Если бы даже заклад был в десять крон, мы и то принимаем вызов. Но мы ставим только условие, чтобы каждый доставил свои собственные челноки.

— Решено, — сказал Ласочка.

Они встали за станки, и Ласочка проиграл. Затем другой из приезжих взялся за дело, но и он также проиграл. Лондонцы торжествовали над деревенщиной и отпускали им язвительные шуточки.

— Бедняжки, — говорили они, — сердце у вас твердо, да руки слабы.

— Нет, — говорил другой, — в этом виноваты их ноги[34]. Скажите мне, дружище, английский ли вы уроженец.

— А в чем дело? — спросил Ласочка.

— А в том, что у вас икры на подъеме[35].

Крэб, вообще гневный по натуре, раскипятился, как адвокат на суде, и держал пари на четыре кроны против двух, что он выиграет. Те приняли пари. Они взялись за работу. Но Крэб побил их всех. Лондонцы, с которых сбили спесь, примолкли.

— Так вот, — сказал Крэб, — так как мы ничего не проиграли, то и вы ничего не выиграли. А ввиду того, что нельзя быть хорошими ткачами, не будучи добрыми товарищами, то, если вы хотите пойти с нами, мы угостим вас пивом.

— Сразу видно ткача и доброго малого, — сказал другой.

И вот они отправились вместе в гостиницу „Красный крест“. Когда они заняли место и хорошо выпили, они начали весело болтать и превозносили Крэба до небес. Крэб клялся, что он поселится у них.

— Нет, это невозможно, — сказали они. — Король дал нам привилегию, по которой никто не может получить у нас работу, если он сначала не прослужит семи лет в Лондоне в качестве ученика.

На это Крэб ответил, по своему обыкновению, пророчеством:

Когда простолюдины, окружавшие Крэба, послушали, как он говорит, они проникнулись удивлением к нему и уважением.

— Чего вы, приятели, — сказал Ласочка, — удивляетесь на него? Ведь он может вам наговорить сотни таких причитаний. Потому мы и называем его нашим „Пророком на всякий случай“.

— Его имя соответствует его внешности, — сказали они. — Мы никогда в жизни не слыхали ничего подобного. Если бы все это оправдалось, это было бы очень интересно.

— Не сомневайтесь в том. Это все оправдается, — сказал Ласочка. — В подтверждение вот что я вам скажу: стоило ему раз увидать, как наш Ник поцеловал Нель, и он немедленно сочинил такое двустишие:

И, честное слово, послушайте, что я вам скажу! Мы считали недели. Оказалось как раз так, подошло так точно, как задница Ионы к столчаку. С тех пор наши девушки не решаются целоваться с парнями у него на глазах.

Затем они расстались, и каждый отправился по своим делам: лондонские ткачи к своим станкам, а приезжие к своим барыням. После многочисленных пиров и развлечений жены суконщиков вернулись к себе домой, порастрясши свои кошельки, но понабравшись спеси. Жена Симона из Саусзэмтна говорила даже другим своим спутникам, что она совершенно не понимает, почему их мужья не обращаются с ними так же хорошо, как лондонские купцы обращаются со своими женами.

— Потому что, — говорила она, — в конце концов, мы все так же представительны, как самые важные из них, так же хорошо сложены, так же красивы лицом, с такими же стройными и изящными ножками; так почему же нам не быть так же хорошо одетыми, как они, раз у наших мужей имеются на то средства?

— Правда, кума, — сказала жена Сэттона, — я прямо краснела, когда видела, как они расфрантились и важничают, а мы одеты так по-старомодному.

— Ах, боже мой, — говорила другая, — мой муж купит мне платье в Лондоне, а не то я ему покажу, где раки зимуют!

— И я тоже, — сказала вторая.

— И я тоже, — сказала третья.

И все твердили одно и то же. Когда они вернулись к себе, у их мужей голова кругом пошла, в особенности у Симона; его жена каждый день приставала к нему с тем, чтобы он достал ей полный подбор нарядов из Лондона.

— Моя дорогая супруга, — сказал он ей, наконец, — довольствуйся своим положением; что подумали бы о нас байльи, если бы я разрядил тебя, как паву, и ты затмила бы их жен своими нарядами. Они подумали бы, что или я сошел с ума, или что у меня больше денег, чем их есть на самом деле. Сообрази то, пожалуйста, моя дорогая супруга, что те, кто начинают строить из себя важных персон, кончают нищенством. А потом, одного этого было бы достаточно, чтобы повысить взимаемый с меня королевский налог. Очень часто случается, что о средствах человека судят по тому, как одевается его жена. Мы, провинциалы, будем скромны. Добротная серая шерстяная ткань, хорошее сукно на пеньковой основе — вот что подходит для нас. Уверяю тебя, моя супруга, что для нас так же неприлично одеваться под лондонцев, как лондонцам одеваться под придворных.

— Что вы тут мне рассказываете, — сказал она, — господин супруг? Разве мы созданы господом богом не так же, как лондонцы, и не такие же верноподданные короля, как и они? Раз мы так же богаты, то почему бы нам и не наряжаться так же, как они? Если тут имеется для нас какая-нибудь разница, то она заключается только в том, что наши мужья не относятся к нам так же хорошо, как лондонские мужья к своим женам. Вот в чем ваш недостаток. Тамошний сапожник одевает свою жену лучше, чем здешний суконщик. Продавщицы устриц в Лондоне, уличные торговки фруктами по праздникам расфранчиваются лучше, чем мы. Я видела, как служанка одного из наших купцов шла с ведром воды на плече, а на пальцах у ней было с дюжину золотых колец. — Поверь мне, — сказал он, — она заработала их не без труда! Но ведь, женушка, нужно принять в соображение и то, что Лондон — столица и главный город Англии. На него все иностранцы обращают свои взоры. Это королевская резиденция, место пребывания его величества. Народы всего мира стекаются в Лондон. Вполне естественно и уместно, чтобы граждане такого города одевались не так, как крестьяне, а носили бы для поддержания чести страны соответственные одеяния, которые производили бы на посетителей впечатление пристойности и хорошего тона.

— Но если бы и мы, провинциалы, были одеты не хуже их, — сказала она, — разве бы это не поддержало тоже чести страны?

— Жена, — сказал он, — бесполезно спорить дальше. Это невозможно по тысяче причин.

— Ну, тогда, — сказала она, — переедем жить в Лондон.

— Это легко сказать, — отвечал муж, — но нелегко сделать. Итак, прошу тебя, прекрати свою болтовню; ты говоришь совсем, как дурочка.

— А, господин супруг! Ваши старые мужицкие привычки, очевидно, всегда останутся при вас! Вы будете держать меня при себе как наемницу и вьючное животное. Только бы деньги не выходили из вашего кошелька, а какое о вас мнение, вам все равно. Но чем быть одетой так, как одевается какая-нибудь пастушка гусей, я лучше буду ходить уже совсем голой. Я напрямки вам говорю: для меня унизительно, что вы на меня напяливаете какое-то серое платье, как будто я ничего вам не принесла в приданое. До нашей свадьбы вы клялись, что у меня будет все, чего бы я ни попросила, но теперь это забыто.

С такими словами она вошла к себе в комнату и вскоре так заболела, что должна была лечь в кровать. Лежа в кровати, она в эту ночь глубоко вздыхала, стонала и кричала и никак не могла успокоиться. На следующий день, когда она встала, с ней, бедненькой, случился обморок, который переполошил всех ее горничных. Они побежали к ее мужу, крича:

— Увы, увы, наша госпожа умерла!

Муж тотчас же поднялся к ней в комнату и стал тереть виски своей супруге, потом послал за водкой, приговаривая:

— Ах, мое сердечко! Ну, скажи что-нибудь, моя милая женушка! Боже мой, боже мой, позовите соседок, эй, вы, стервы!

Тогда госпожа Симон подняла голову, глубоко вздохнула, потом тотчас же снова потеряла чувства, и, поверьте мне, муж должен был употребить много усилий, чтобы сохранить ей остаток жизни. Когда она пришла в себя, —

— Как ты себя чувствуешь, моя женушка? — сказал он ей. — Чего ты хочешь? Ради бога, скажи мне, чего ты хочешь, и ты это получишь.

— Уйди от меня, лгун! — сказала она. — Разве я могу тебе верить! Ты тысячу раз говорил мне одно и то же и ты меня обманывал. Твоя грубость разбила мне сердце. Где еще найдется такой муж-негодяй?

— Ну, не ругай меня попусту; бог знает, как я тебя люблю.

— Ты меня любишь? — Нет. Твоя привязанность ко мне всегда была только на кончике твоего языка. Ты только того и желаешь, чтобы я умерла — готова в том поклясться, — и я молю бога, чтобы так и случилось, как ты желаешь. Но будь спокоен, скоро ты от меня освободишься.

Потом она глубоко вздохнула, лишилась чувств, и из груди ее раздался продолжительный стон.

Видя ее в таком состоянии, муж почувствовал себя очень несчастным. Как только она вновь открыла глаза, —

— Милая женушка, — сказал он, — если какое-нибудь недоразумение является причиной твоей болезни, то скажи мне о нем; если ты знаешь, что могло бы восстановить твое здоровье, открой мне это. Я обещаю тебе, что ты все получишь, если бы даже это мне стоило всего моего состояния.

— Ну, мой супруг, — сказала она, — как мне верить твоим словам, когда ты споришь со мной из-за какого-то несчастного платья?

— Хорошо, — сказал он, — ты получишь свои наряды из Лондона и все, чего бы ты ни попросила, если бог пошлет тебе здоровья.

— Ах, мой супруг, если ты так добр ко мне, то я буду считать себя самой счастливой женой в мире. Твои слова отогрели мне сердце. Я с удовольствием выпила бы хороший глоток рейнского, если бы только оно было здесь.

Поверьте мне, вино тотчас же было подано.

— Ах, боже мой, — сказала она, — если бы только мне съесть маленький кусочек цыпленка! Я чувствую, что мой желудок требует немножко мяса.

— Я очень этому рад, — сказал ее муж.

По истечении нескольких дней она совершенно поправилась. Чтобы восстановить мир и спокойствие, ее муж принужден был одеть ее с головы до ног по лондонской моде, причем она признавала только то, что шло с Чипсайда. Вне Чипсайда ей ничего не нравилось, будь даже это самый первый сорт. Так что, если бы ее платье было сшито не портным из Чипсайда, а каким-нибудь другим, то она сочла бы себя смертельно оскорбленной.

Когда она таким образом сломила волю своего мужа, другие жены суконщиков тотчас были осведомлены об этом. Они также пожелали быть одетыми по моде, и с тех пор жены суконщиков из Саусзэмтна, из Глостера, из Вустера и из Рэдинга щеголяют в таких же модных и изящных костюмах, как самые важные купчихи из Лондона.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Как суконщики оказали помощь королю, находившемуся тогда во Франции; как он восторжествовал над своим братом Робертом, вернувшимся вместе с ним обратно в Англию; как суконщики чествовали его величество и его сына в Рэдинге.

Его величество король, который вел войны во Франции против Людовика, короля Французского, и Роберта, герцога Нормандского, потребовал из Англии несколько отрядов солдат. Суконщики на свои собственные средства снарядили их большое количество и отправили их к королю. Роджер, епископ салисбэрийский, который управлял королевством в отсутствие короля, засвидетельствовал это в своих оповещениях, которые всячески восхваляли суконщиков. Бог даровал победу его величеству. Взяв в плен своего брата, он с большой радостью привез его с собою в Англию и заключил его в тюрьму, в кардифский замок, предоставив ему, однако, ту милость, что он мог заниматься псовой охотой и охотой с соколами, повсюду в окрестностях, где бы он ни пожелал. Герцог прожил так довольно долго, и мы вскоре подробно; поговорим о нем.

Король, вернувшись после зимнего отдыха, летом совершил путешествие на запад и посетил главные города. Суконщики, извещенные о том, приготовились к торжественной встрече короля, так как он обещал посетить их всех.

Когда его величество прибыл в Рэдинг, его там приняли и чествовали с великой радостью и торжеством. Так как Томас Коль был самым значительным лицом во всем городе, король почтил его дом своим пребыванием, и в течение всего этого времени его по-царски угощали, точно так же и его сыновей и свиту. Король видел те громадное число людей, которым этот человек один давал возможность жить. Их сердечная преданность и любовь к его величеству были вполне явны как по их внешней осанке, так и по их подаркам. О самом Коле у короля составилось такое хорошее мнение и получилось такое к нему доверие, что он дал ему большие полномочия в городе. Кроме того, король заявил, что ввиду той любви, которую эти люди проявляют к нему при его жизни, он хотел бы, чтобы после его смерти его останки были доверены именно им.

— Так как я не знаю, — сказал он, — в каком другом месте им было бы лучше находиться вплоть до всеобщего воскресения, как не среди моих, присутствующих здесь друзей, которые, вероятно, воскреснут также.

Тотчас же король приказал начать постройку прекрасного и славного аббатства, чтобы показать свою преданность господу богу, укрепить христианскую религию и подвигнуть своих преемников на деяния такого же рода. Точно так же внутри города, впоследствии, он приказал воздвигнуть красивый и большой замок, где он часто имел пребывание вместе со своим двором. Там именно он чаще всего пребывал в последние годы своей жизни, и он повторял суконщикам, что он считал их такими хорошими своими подданными, что он хотел быть их соседом и жить среди них.

После празднеств в Рэдинге его величество король продолжал свои посещения городов западной области, объехав все ее графства. Он расцветал от удовольствия, видя, как старательно все эти честные труженики преданы своему делу. Когда он прибыл в Салисбэри, епископ с радостью принял его и проводил его торжественно в свой дворец.

Там суконщик Сэттон преподнес его величеству кусок сукна, такого искусного ткачества, так хорошо отделанного и в то же время такого прелестного цвета, что король удостоил его высокой похвалы. Он так ценил это сукно, говорят, что сделал из него себе одежду для открытия парламента, который тогда впервые собрался в Англии. Этот первый парламент был почтен присутствием короля в этой одежде. В воспоминание об этом подарке он оказал впоследствии Сэттону много королевских милостей. Симон из Саусзэмтна, видя, что король не остановился в его городе, прибыл с своей женой и со своими рабочими в Салисбэри. К тому дню, когда король должен был покинуть этот город, Симон приказал спланировать на вершине холма, господствующего над Салисбэри, прелестный боскет из белых и красных роз, причем было сделано так, что ниоткуда нельзя было заметить его остова. Внутри него находилась молодая девушка, разодетая, как королева, и окруженная очаровательной свитой придворных дам. Когда король приблизился, они преподнесли ему гирлянду из цветов и оказали ему те же почести, какие римские дамы оказывали победоносным императорам. Король был очарован. Чтобы передать ему прощальный привет от округа, они сопровождали его часть пути по равнине под звуки нескольких прелестных музыкальных инструментов. Когда его величество узнал, что все это было сделано на средства одного суконщика, он сказал, что он получил больше почестей от этого одного цеха, чем от простонародья всей страны. Оттуда он отправился в Экзитер, щедро наградив этих молодых девушек.

Томас Дув и его сотоварищи, предвидя это посещение, заказали несколько спектаклей. В одном из них изображался император Август Цезарь, отдающий приказ после римского нашествия о том, чтобы их город, называвшийся до того „Иска“, принял имя Августа. Позже он стал называться „Экзитер“. Там его величество чествовали по-королевски в течение целой недели, всецело за счет суконщиков. Но было бы слишком долго рассказывать о развлечениях и спектаклях, которые они устраивали для короля и его свиты, и я опускаю это из опасения наскучить вам.

Затем его величество, продолжая свой путь вдоль берега, прибыл в Глостер, древний город, построенный бретонским королем Глоэ, который и дал ему свое имя Глоэ-стер. Там его величество был принят суконщиком Грэем, который считал себя происходящим из старинной фамилии Грэев, основатель которой жил в древнем и славном замке крепости Рисзин.

Король, сопровождаемый своим братом Робертом, который тем не менее продолжал оставаться пленником и в этот момент, был принят необычайно пышно. Так как король выразил желание увидеть чесальщиц и прядильщиц за работой, они немедленно были привлечены к исполнению своих обязанностей. Среди них была прекрасная Маргарита с белоснежными руками, великолепная красота которой овладела глазами влюбленного герцога и произвела такое впечатление на его сердце, что с тех пор он не мог уже больше ее забыть. Его страсть была так неистово возбуждена, что с тех пор он не мог нигде найти себе покоя до того времени, пока не выразил письменно своих впечатлений, — но мы к этому вернемся дальше.

Уезжая, король сказал, что для того, чтобы доставить удовольствие населению Экзитера, его брат впредь будет их графом, и Роберт был, действительно, первым графом Экзитера.

Оттуда его величество отправился в Вустер, где Вильям Фитцаллен приготовил все, что было необходимо для наиболее почетного его приема. Так как он сам был высокого происхождения, то ему нечего было учиться тому, как принимать его величество. А он происходил из славной фамилии, владения которой окружали город Освэстри, и это его предки окружили город стенами.

Хотя судьба была сурова к некоторым членам этой фамилии, так что их дети принуждены были стать ремесленниками и не иметь иных владений, кроме своих собственных рук, однако бог восстановил счастье этого Фитцаллена, даровав ему большие богатства и славное потомство. Действительно, один из его сыновей, Генри, крестник короля, стал мэром Лондона, первым по установлении этой должности, и его сын Роджер был вторым.

Спектакли, которые были поставлены для короля во время его пребывания в Вустере, были многочисленны и чудесны. Нигде он не испытал большего удовольствия. Поэтому, уезжая, он высказал свою крайнюю признательность.

Увидав, таким образом, все свои лучшие города западной области и посетив во время своего путешествия всех суконщиков, он вернулся в Лондон к великому удовлетворению городских коммун.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Как Ходжкинс из Галифакса явился ко двору и жаловался королю на то, что его привилегия не может быть использована: когда был пойман вор сукна, оказалось невозможным найти палача для того, чтобы его повесить; как была изобретена одним монахом машина для отрезания голов.

Когда Ходжкинс получил привилегию для города Галифакса вешать незамедлительно, без суда воров, которые будут красть сукно ночью, ткачи города были очень этим довольны; они воображали, что теперь их товар будет в полной безопасности с вечера до утра, так что не будет надобности его охранять. Таким образом, вместо того, чтобы оставить на их постах ночных сторожей, которых город нанимал для охраны сукна, муниципалитет их уволил. Предполагали, что даже самые отчаянные мошенники, узнав о том, что они должны быть повешены в случае, если будут пойманы с поличным, ни за что не решатся на подобное преступление. Действительно, когда по всей стране распространился слух о том, что люди, виновные в таком воровстве, должны быть немедленно повешены, большинство мошенников на некоторое время отказалось от такого рода хищений.

Однако в те времена существовал знаменитый разбойник по имени Уоллис, которого на севере прозвали могущественным Уоллисом за его мужество и предприимчивость. Будучи очень опытным в подобного рода кражах и прослышав о привилегии, недавно полученной Галифаксом, а точно так же об относительной безопасности для совершения краж в этом городе, он заявил, что он был бы непрочь рискнуть разок своей жизнью за несколько тюков хорошего сукна с севера. И вот он отправился к двум своим товарищам и предложил им принять участие в предприятии.

— Если, — сказал он, — вы рискнете в этом деле своими башками, то вы получите также соответствующую часть всей нашей добычи.

После долгих рассуждений те согласились. Однажды они явились поздно ночью к кузнецу и подняли на ноги весь дом.

— Какого дьявола вам нужно, — сказали им, — в такой час ночи!

Уоллис отвечал:

— Мои друзья, нам нужно только снять подковы с наших лошадей и заменить их новыми, вы будете щедро вознаграждены за ваш труд.

Кузнец, в конце концов, согласился; когда он снял все подковы, они приказали ему подковать вновь лошадей, но перевернув подковы в обратную сторону, узкой частью вперед.

— Что такое, что такое? — сказал кузнец на своем северном говоре. — Что вы, совсем спятили? Вам хочется сломать себе шею? Честное слово, эти люди просто сумасшедшие!

— Ничуть не бывало, кузнец, делай то, что тебе приказывают, и ты получишь, что тебе следует. Знаешь старую пословицу: „Хорошо или плохо, потрафляй на того, у кого в кошельке много“?

— Чорт возьми, делать — так делать! — сказал кузнец и исполнил то, что от него требовали.

Когда Уоллис перековал таким образом лошадей, они отправились в Галифакс, где без всякой помехи нагрузили сукно и удалились в направлении, обратном том, откуда прибыли.

Когда ткачи пришли на следующий день утром к тому месту, где сушилось сукно, они заметили, что их обокрали, и побежали сообщить всем эту новость. Когда Ходжкинс об этом узнал, он поспешно встал и приказал своим соседям отправиться посмотреть, нет ли там следов людей и лошадей. Отправившись по следам воров, они пошли в обратную сторону, так как лошади были подкованы наоборот. После того как они долгое время тщетно преследовали их, они вернулись обратно, не; догнав их.

Уоллис так часто пользовался этой хитростью, что, наконец, он был пойман вместе со своими товарищами.

Согласно привилегии города им тотчас накинули веревку на шею, чтобы их повесить.

Когда Уоллис и его товарищи прибыли к назначенному месту, то они, не надеясь уже больше спастись бегством, терпеливо готовились перенести весь строгий ритуал казни. Уоллис исповедался во всех подлостях своей жизни и печально плакался на свои грехи. Наконец, вручая свою душу богу, свои тела они оставляли для могилы, и присутствующие были необычайно растроганы от жалости к ним, так как они никогда еще не видали, как вешают людей. Когда настало время их вешать, Ходжкинс предложил одному из своих присных исполнить обязанности палача, но этот человек ни за какое вознаграждение не хотел на это согласиться, хотя он был очень беден и должен был получить, за свой труд все их одежды. Так как он отказывался взяться за это дело, то было приказано выполнить его одному из обокраденных ткачей; но он также отказался, говоря:

— Когда я буду в состоянии сам изготовить человека, тогда я его повешу в случае, если мое произведение мне не понравится.

Таким образом они один за другим отказывались от исполнения обязанностей палача. В это время мимо проходил какой-то бродяга, которого они хотели заставить совершить повешение.

— Нет, господа, — сказал он, — так как у вас имеется такая привилегия для города, то вы должны были бы также получить право на учреждение должности палача, а что меня касается, с меня взятки гладки.

— Сосед Ходжкинс, — сказал кто-то, — да возьмитесь сами за дело, ведь вы больше всех пострадали, вы и должны были бы быть наиболее расположены к тому, чтобы повесить их своими собственными руками.

— Нет, только не я, — сказал Ходжкинс, — если бы даже я потерял и в десять раз больше. Но вот что: если кто-нибудь из этих разбойников согласится повесить остальных, он сам останется цел. Иначе они все будут отправлены в тюрьму и будут там сидеть до тех пор, пока я не найду палача.

Когда Уоллис увидал, что дело так обстоит, он начал отвечать дерзко, говоря:

— Господа из Галифакса, ваша привилегия позволяет вам вешать людей немедленно после того, как они были пойманы во время кражи вашего товара. Но она не дает вам права заключать их в тюрьму и держать их таи до тех пор, пока вы найдете вешателя. Я и мои товарищи, мы распрощались с жизнью, чтобы дать удовлетворение закону. Если закон не применен по отношению к нам, — это ваша вина, а не наша. Сегодня, восемнадцатого августа, мы почтительно раскланиваемся с виселицей.

Затем он соскочил с лестницы и бросил веревку прямо в лицо Ходжкинсу.

Видя это, ткачи не знали, что и сказать, но, хватая разбойников за рукава, они умоляли их вернуть им украденный товар.

— Вот еще какие новости! — сказал Уоллис. — Что с возу упало, то пропало. Мы украли у вас сукно, почему вы нас не вешаете? Мы находимся в вашем распоряжении, а вы нас не казните. Решайтесь же, наконец. Чорт вас возьми, вы лишаете меня бог знает чего! Я обещал нынче обедать на небе, а вы меня оставляете на земле, где стол много похуже. Убирайтесь вы к дьяволу! Я все устроил для того, чтобы дать пощечину виселице своим телом. Теперь, бог знает, когда я буду еще в таком же хорошем настроении.

Затем он ушел вместе со своими товарищами.

Когда Ходжкинс увидал, как эти преступники издеваются над его снисхождением, он был глубоко этим оскорблен. В то время как он печально перебирал в мыслях свои огорчения и был погружен в глубокую меланхолию, серый монах почтительно подошел к нему и сказал:

— Привет вам, господин Ходжкинс! Пусть счастье и здоровье всегда вам сопутствуют, и да благословит бог вечными радостями всех тех, кто карает злодеев. Я очень сожалею, что великая привилегия, дарованная государем вашему городу, не приносит ему никакой пользы. Лучше было бы, если бы она никогда ему не была дарована, потому что она находится теперь в таком презрении; город пострадал из-за своей собственной скупости, и этот день будет для него вечным упреком, хотя бы уже по одному тому, что неблагоразумная жалость помешала делу правосудия. Подумайте же о том, что нельзя иметь сострадания к ворам и разбойникам. Жалость допустима только по отношению к людям с задатками добродетели, но захваченным волнами нужды и несчастья. Разве вы не дали лишний повод для проявления своей наглости всем негодяям, позволив уйти этим разбойникам? Как сохраните вы в безопасности ваш товар, если вы не будете прибегать к закону, который должен быть вашей защитой? Не думайте, что воры постесняются таскать ваш товар, когда они увидят, что они не подлежат больше смертной казни. У них больше оснований хвалить вашу жалость, чем вашу мудрость. Старайтесь же, пока еще не поздно, предупредить зло, которое вам угрожает. Что касается меня, я так озабочен вашими интересами, что я для защиты их употреблю все дозволенные средства, не столько имея в виду вашу пользу, сколько охрану правосудия. Видя, что вы сами и все другие так слабодушны, что не имеете мужества повесить какого-нибудь вора, я изобрел машину, которая может отрезать головы без человеческой помощи, только бы король дал разрешение ею пользоваться.

Слыша эти слова, Ходжкинс несколько утешился. Он сказал монаху, что если тот может достаточно искусно приводить в действие такого рода машину, он снова бы обратился к королю, чтобы получить право ею пользоваться. Монах клятвенно просил его не сомневаться в его словах. Когда он сделал план своей машины, плотник тотчас же ее построил.

В это время Ходжкинс поспешно отправился ко двору и сказал его величеству, что привилегия, данная городу Галифаксу, не стоит гроша ломаного.

— Почему же? — сказал король.

— Потому что, — сказал Ходжкинс, — мы не можем найти палача, чтобы вешать наших воров. Но если будет угодно вашему величеству, — сказал он, — я знаю одного ловкого монаха, который нам сделает машину, и эта машина будет без помощи рук человеческих отрезать башки всем этим мошенникам.

Король, понимая всю важность этого дела, наконец, удовлетворил его просьбу. С тех пор и по настоящее время, как известно, в Галифаксе всем, захваченным при краже сукна, отрезают голову этой самой машиной.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. Как байльи города Лондона не могли никого найти для замещения должности своих помощников и как согласились поступить к ним на службу два фламандца, из числа тех, которые бежали в Англию после наводнения, затопившего значительную часть их страны.

Управление городом Лондоном находилось тогда в руках байльи; случилось так, что во время одного уличного столкновения двое из помощников байльи были убиты. Они не носили тогда еще имени полисменов, и их должность была так ненавистна и отвратительна для англичан, что никто не хотел взять на себя ее исполнение. Поэтому байльи были готовы принять на службу и платить жалованье первому попавшемуся, кто только бы согласился принять на себя эту должность.

Наконец, двое фламандцев, бежавших в Англию, спасаясь от морского наводнения, затопившего их страну, прослышали про это объявление и явились к байльи с предложением своих услуг в качестве их помощников. Их тотчас же приняли на службу. Особенным приказом им была присвоена двухцветная форма, синяя с красным, состоявшая из куртки, коротких штанов и чулок. По этому костюму их отличали от всех остальных людей.

Шесть месяцев после этого Томас Дув прибыл в Лондон. Его добродушное гостеприимство и прекрасные товарищеские отношения послужили причиной того, что он сильно задержал свои платежи. Благодаря этому он мог быть лишен свободы по заявлению любого из лондонских купцов, должником которого он состоял.

Один из них не поскупился произвести необходимые расходы для того, чтобы задержать его через посредство судебного пристава. Полицейский агент, фламандец, который не имел достаточного опыта в этих делах и знал, что некоторые из его сослуживцев были убиты при попытке задержать должников, дрожал от страха а каком-то закоулке, подстерегая Томаса Дува.

После долгого ожидания он, наконец, его заметил. Он приготовил свою дубинку и, бледный, как полотно, скрепя сердце, пошел к преступнику. Подойдя к нему сзади, он вдруг нанес ему сильный удар дубинкой по черепу со словами: „Я вас арестую“, причем удар был так силен, что Дув упал на землю.

Помощник пристава, думая, что он убил должника, бросил в сторону дубинку и бежал. Кредитор, следивший за ходом событий, побежал за ним, крича, чтоб он вернулся. Но фламандец никоим образом не желал этого сделать. Он вышел из города и укрылся в Вестминстерской церкви.

Дув, придя в чувство, встал и пошел в гостиницу, без помехи с чьей-либо стороны. Он был очень доволен тем, что таким способом ему удалось избежать ареста. Однако, когда он вернулся в Лондон в следующий раз, другой помощник пристава увидал его и арестовал его именем короля. Очень огорченный этой неудачей, Дуй; не знал, что и делать. Наконец, он попросил помощника пристава не отправлять его тотчас же в тюрьму, но подождать, пока он получит возможность встретиться с одним своим другом, который поручится за него. Хотя доброта не является отличительным качеством полицейских агентов, однако этот помощник пристава поддался его настоятельным уговорам. Тогда Дув послал кого-то к своему хозяину Джаррету, который немедленно явился к нему и дал за него свое поручительство. Чиновник, никогда не видавший еще Джаррета, был ошеломлен, когда тот появился; Джаррет был широк в плечах и крепкого сложения, человек свирепого вида и очень высокого роста, отчего полицейский так ужасно и перепугался. Он спросил Дува, не может ли тот найти себе другого поручителя, кроме дьявола, и умолял его, весь дрожа, прогнать с помощью магии этого великана, в награду за что он окажет Дуву какое угодно снисхождение.

— Что такое? — сказал Джаррет. — Так вы отказываетесь поверить моему честному слову?

— Господин, — сказал помощник пристава, — если бы мы были в аду, я поверил бы вашему честному слову, как и честному слову любого из чертей. Но так как мы на земле, то позвольте мне попросить у вас что-нибудь в залог.

— Что еще, несчастный мозгляк, сукин сын, — сказал Джаррет, — что ты тут мелешь, мазурик, подлая скотина. Так ты принимаешь меня за дьявола? Негодяй, ты мне ответишь за этого человека, если с ним что-нибудь случится, букашка ты этакая! Ты в этом раскаешься потом.

Пока они находились внутри помещения, помощник пристава не настаивал на своих словах. Но как только они вышли на улицу, он принялся кричать:

— Караул, караул, добрые соседи! Дьявол хочет похитить у меня арестованного.

Но никто даже не двинулся, чтобы прийти к нему на помощь. Однако он схватил Томаса Дува за шиворот и не хотел его выпустить.

Джаррет, недолго думая, подошел к полицейскому и дал ему такой щелчок в голову своим указательным пальцем, что несчастный фламандец повалился на землю. Пока он лежал там, пятками вверх, Джаррет взял Дува подмышку и отнес его к себе домой, где он мог чувствовать себя в такой же безопасности, как король Карл Великий в замке „Мон-Альбон“[39]. На следующее утро Джаррет вывел Дува из города, и так как Дув с тех пор постоянно оставался в провинции, то он больше уже не попадал в лапы полицейских.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Как герцог Роберт ухаживал за Маргаритой с лилейными пальцами и как он решил похитить ее у ее господ.

Прекрасная Маргарита, которая прослужила к тому времени уже четыре года у своих господ, была предметом восхищения и тайной любви нескольких уважаемых и доблестных вельмож страны, в особенности же двух из них: герцога Роберта и сэра Вильяма Ферриса.

Однажды прекрасная Маргарита вместе с несколькими другими из людей ее господ отправилась ворошить сено, одетая в юбку из красной фланели и в большой соломенной шляпе на голове. В руках у ней были вилы, а завтрак был завернут в полу ее юбки.

Герцог Роберт с двумя своими стражниками встретил ее на дороге. Присутствие стройной Маргариты разожгло тайный огонь, который уже давно тлел у него в сердце. Случайно встретив ее теперь, он дружественно обратился к ней с такими словами:

— Добрый день, красавица. Вы спешите на работу? Погода обещает быть прекрасной, солнце блестит так ярко, и получится превосходное сено, раз оно сохнет на таком жгучем солнце.

— Славный и глубокоуважаемый герцог, — сказала она, — бедные работники просят у бога хорошей погоды: для труженика служит утешением, когда его работа идет успешно. Сегодняшний день будет для нас еще более счастливым, так как он почтен вашим светлейшим присутствием.

— Еще более счастливы, — сказал герцог, — те, кто проводит время в твоем обществе. Но позволь мне отправиться вместе с тобой к твоим господам и передать там твои вилы кому-нибудь более опытному в этом роде работы. Мне кажется, твоя госпожа поступает неблагоразумно, отправляя тебя на такую черную работу. Я удивляюсь, как ты можешь выносить это низкое рабство, ты, нежные члены которой никогда не были созданы для тяжелого труда.

— Хотя я не имею права, — сказала она, — иметь суждение о ваших мыслях, однако, если бы вы не были герцогом, я осмелилась бы сказать, что ваш разум вам изменяет. Ваши глаза кажутся ясными, но я вправе счесть их помутневшими, раз они представляют вашему уму мой образ таким прекрасным. Я скорее думаю, — так как существует обычное мнение, что женщины любят слушать себе похвалы, — что вы говорите все это лишь для того, чтобы провести время, или для того, чтобы возбудить во мне отвращение к моим слишком очевидным недостаткам. Но я прошу у вас покорнейше прощения в том, что я так сильно опоздала на свою работу и проявила себя слишком дерзкой в вашем присутствии.

Сделав грациозный поклон и преклонив колена перед любезным герцогом, она отправилась на луг, а герцог — в город Глостер.

Когда он туда прибыл, он хорошенько накормил своих стражников и умолял их отпустить его, хоть на немного, на свободу, чтобы он имел возможность повидать старика Грэя.

— Так как нам нужно, — сказал он, — сыграть одну или две партии, а что касается моего возвращения, то я даю вам честное слово принца, — что так же верно, как то, что я рыцарь и дворянин, — я снова вернусь под вашу охрану.

Когда стражники согласились, герцог удалился и вместе со стариком Грэем отправился на луг, чтобы посмотреть, как сушат сено. В то время как Грэй занимался своими делами, герцог нашел случай поговорить с Маргаритой. Так как она знала заранее об его намерениях по его письмам, она угадала причину его прихода, а он так начал с ней говорить:

— Красавица, уже давно в письмах я открыл тебе свою любовь. Скажи мне, не лучше ли быть герцогиней, чем служанкой? Дамой высокого звания, чем чернорабочей прислугой? Со мной ты могла бы жить среди удовольствий, в то время как здесь ты влачишь свои дни в труде; через мою любовь ты стала бы обладательницей великих сокровищ, тогда как теперь ты бедна и почти нищая; всякого рода наслаждения были бы твоим уделом, и что бы ни пожелало твое сердце, ты получила бы; все зависит от твоего решения; стань же счастливой, согласясь на мою любовь.

— Господин, — сказала она, — я признаю, что ваша любовь заслуживает благосклонности дамы и ваша привязанность — верной подруги, так, чтобы стало одно сердце и одна душа из двух сердец и двух тел. Но совершенно не подобает черепахе соединяться с орлом; ее любовь напрасно будет чистой, его крылья будут бессильны поднять ее так высоко. Когда Фалес смотрел на звезду, он упал в колодец. Кто всходит на гору, не смотря себе под ноги, вдруг обрывается, падая в пропасть. К чему величие во времена бедствий? Оно не облегчает сердечных горестей, оно не уничтожает телесных страданий. Что же касается богатства и драгоценностей, то это только приманки, которые навлекают на человека опасности. Мирские блага служат только для того, чтобы доставлять людям самозабвение. Бедность нисколько не мешает сердечному спокойствию, я думаю, наоборот, она благоприятствует ему. В большей безопасности находишься под простой одеждой, чем в королевской мантии. В сущности, беден только тот, кто сам считает себя бедным. Кто довольствуется тем немногим, что у него есть, тот богат, но кто владеет богатствами, не довольствуясь ими, — тот беден и несчастен. Вот почему, благородный герцог, хотя я заранее считаю себя недостойной малейшей из ваших милостей, я дерзаю, однако, просить вас перенести вашу любовь на ту, которая вам подходит по своему положению; позвольте мне отдыхать, опершись на мои грабли, и вилами зарабатывать себе на пропитание.

— Подумай о том, прелестная Маргарита, — сказал он, — что не во власти человека направлять свою любовь туда, куда он хочет, потому что любовь — это дело некоего могущественного бога. Нет птиц над Понтийскими болотами; нет истинной любви в душе непостоянной. Я никогда не вырву воспоминания о тебе из моего сердца, потому что оно, как камень Абистон, огонь которого никогда не уменьшается[40]... Так не отказывайся, милая девушка, так упорно от скромного дара, который ты должна была бы любезно принять.

— Благородный господин, — сказала она, — подумайте о том, что ваш опрометчивый брак может возбудить гнев высокопоставленных лиц, что королевское недовольство им может породить непредвиденные опасности. Брак вашего королевского высочества со мной, недостойной его, быть может, вернул бы вам свободу и подверг бы мою жизнь опасности; подумайте, как мало времени тогда вы уделили бы моей любви, а я — моему вельможному супругу.

Герцог отвечал, что ей нечего бояться какой-либо опасности в случае, если бы она согласилась на брак.

— Молния, — сказал он, — отвращается колокольным звоном; гнев льва успокаивается перед жертвой, которая не оказывает сопротивления; насколько же легче гнев брата поддается братским мольбам! Король Генрих получил от меня много милостей, и ни одну из них он до сих пор еще не признал. Кто же не знает того, что корона, венчающая его голову, по праву принадлежит мне? Я согласен, чтобы он пользовался всем, чем угодно, только бы он признал мое самопожертвование. Если бы он отказался признать это, я стал бы подобен тем людям, которые, отведав плодов лотуса, забывают страну, где они родились. Никогда больше небо Англии не простиралось бы над моей головою, я стал бы жить с тобой в какой-нибудь отдаленной стране, с большим удовольствием деля пополам с тобой одно яйцо, чем пользуясь для себя одного лучшими плодами этой земли.

Молодая девушка, которая, впрочем, давно уже подвергалась этим ухаживаниям, наконец, согласилась. Герцог ушел, когда она протянула ему свое сердце вместе с своей рукой. Он обещал Маргарите сообщить из Кардифа, что он решит предпринять; потом, простившись с Грэем, он вернулся к своим стражникам и отправился вместе ними в Кардиф.

Сэр Вильям Феррис явился к Грэю спустя день или два после того, делая визит, по своей обычной привычке, но вы, конечно, понимаете, не столько из-за желания побыть в обществе Грэя, сколько из-за любви к его служанке Маргарите. Хотя он был женат, и жена его была красива, он повел упорную осаду против невинности молодой девушки. Он пытался ее обольстить, расточая множество пышных фраз, и соблазнить богатыми подарками. Когда она увидала, что, несмотря на ее постоянные отказы, она никак не может от него отделаться, она как-то раз наудачу сделала ему возражение, которое повергло его в такую иллюзию, что он потом никогда больше ее не беспокоил.

Итак, сэр Вильям Феррис горячо настаивал на том, чтобы она согласилась исполнить его желание. Когда однажды после многих приступов с его стороны она еще раз нанесла ему поражение, он пожелал узнать причину, по которой она не соглашалась его любить.

— Если бы ты только подумала, — говорил он, — о достоинствах того, кто ищет твоего расположения! Какие удовольствия он может тебе обеспечить своим богатством, какое уважение со стороны — своей поддержкой! Стоит ли смущаться всякими глупыми пустяками? Если я буду твоим другом, кто осмелится быть твоим врагом? Где найдется такой человек, который решился бы злословить о тебе по какому бы поводу то ни было! Подумай же хорошенько, моя милая, и не отказывайся от моего великодушного предложения.

— Правда, сэр Вильям, — сказала она, — имеется много причин на то, чтобы мне отказать вам в вашей просьбе, но одна из них такая основательная, что она никогда не, позволит мне полюбить вас.

— Я прошу тебя, девушка, — сказал он, — назови мне ее, и я уничтожу ее, какова бы она ни была.

— Простите, господин, — сказала она, — но если бы я сказала, что я думаю, это, может быть, обидело бы вас, а мне не принесло бы никакой пользы, потому что; дело идет о физическом недостатке, который не могут исцелить никакие средства.

Сэр Вильям был ошеломлен.

— Прекрасная Маргарита, — сказал он, — если у меня больше уже нет никаких надежд, то умоляю тебя, скажи мне по крайней мере, что это за недостаток. Шея у меня не свернута, ноги не кривые, ступни не искалечены, руки не в болячках, глаза не гноятся. Что же вызывает в тебе отвращение ко мне? Я никого еще не встречал, кто считал бы мою внешность неприемлемой.

— Я сожалею, — сказала она, — что я была так невежлива и упомянула вам об этом. Простите меня, мой добрый сэр Вильям, за мою самонадеянность; я хотела бы, как аист, не иметь языка. В таком случае я никогда не причинила бы вам беспокойства.

— Нет, милая Маргарита, — сказал он, — объясни, в чем дело; я ценю простоту твоего сердца. Говори, моя добрая Маргарита.

— Мой добрый сэр Вильям, довольно об этом, — сказала она, — Я знаю, что вы мне не поверите, когда я вам скажу, в чем дело; вы этого никак не можете исправить, и, однако, я так легкомысленна, что не будь этого недостатка, я, наверное, уже дала бы вам согласие на то, что вы желаете от меня получить. Но ввиду того, что вы так настаиваете на том, чтобы узнать, в чем тут дело, я вам это скажу. Причиной всего, господин, является ваш громадный, противный нос, который свисает такими отвратительными складками на ваши губы, что у меня никогда бы нехватило мужества вас поцеловать.

— Что такое? Мой нос? — сказал он. — Мой нос такой огромный, и я никогда об этом не знал? Я был убежден, что мой нос так же хорошо сложен, как большинство других носов. Но, правда, мы все обыкновенно относимся к самим себе слишком благосклонно и гораздо лучше, чем мы должны были бы относиться. Ну, посмотрим, какой у меня нос! Клянусь всем святым, это совершенно верно. Я вижу это сам. Боже мой, как же я мог быть таким слепцом!

С этого времени дворянин впал в такое состояние иллюзии, что никто не мог его разубедить в том, что у него такой огромный нос. Всякому, кто пытался разуверить его в этом, будь то его супруга или кто угодно другой, он отвечал, что они ему льстят и говорят неправду. Дело доходило до того, что он готов был бить всех тех, кто хвалил его нос или просто упоминал о нем без порицания. Он клятвенно утверждал при всех, будь то дворяне или простые люди, что они издеваются над ним. Он был готов вызвать их на дуэль. Он до такой степени стал стыдиться самого себя, что после этого случая он не хотел больше выходить из дому. Таким образом Маргарита освободилась от его общества.

Один умный и важный дворянин, видя, как сэр Вильям все более и более поддавался своей иллюзии, посоветовал однажды его жене не возражать ему, но пригласить какого-нибудь ученого опытного врача, который сумел бы его вылечить. Сэр Вильям сам создал себе эту химеру, и он никогда не послушается посторонних советов; необходимо, чтобы его же собственное воображение разрушило ее, и вот в чем нужно искусно помочь ему.

Супруга посоветовалась с одним очень знаменитым врачом, который обещал удалить эту безумную мысль из головы сэра Вильяма. Был назначен день и час для приема врача, и, предупрежденный заблаговременно, Вильям по своему собственному желанию вышел навстречу к врачу. Какая-то горожанка увидала сэра Вильяма и пристально посмотрела на его нос, так как до нее уже дошел слух об его носе. Кавалер заметил этот, так внимательно направленный на него взгляд и раздраженно сказал:

— Ну, хозяйка, идите своей дорогой.

Женщина, которая была достаточно несдержанна на язык, резко отвечала:

— Ей-богу, я не могу.

— Что такое, стерва? Почему ты не можешь?

— Потому что, — сказала она, — ваш нос мне мешает.

Тогда кавалер, взбешенный и обескураженный, вернулся к себе домой.

Когда врач прибыл, он приказал наполнить некоторый пузырь бараньей кровью и поместил его в свой широкий рукав. В нижний конец пузыря он вставил обрезок лебяжьего пера, через который кровь могла течь так близко от его руки, что если держать кавалера за кончик его носа, то никто бы не мог заметить, откуда идет кровь. Когда все было приготовлено, он сказал кавалеру, что его болезнь происходит от грязной и испорченной крови, которой наполнены жилы его носа.

— Чтобы исцелить этот недуг, нужно открыть одну из жил вашего носа, — сказал он, — и извлечь оттуда все негодное, тогда ваш нос приобретет свой естественны размер и не будет вам больше мешать, клянусь в том своей жизнью!

— Но, господин доктор, — сказал кавалер, — действительно мой нос так уж велик, как вы говорите?

— Если вы позволите мне сказать при полном моем к вам уважении, — сказал доктор, — всю истину без лести я никогда не видывал более безобразного и отвратительного носа.

— Вот видите, моя женушка, — сказал кавалер. — Вы все время мне говорили, что у меня нос такой же красивый, такой же изящный, такой же привлекательный как нивесть у кого.

— Увы, мой господин, — сказала она, — я это говорила вам для того, чтобы вы не огорчались: мне-то во всяком случае не следовало быть недовольной вашим носом, как бы ни был он отвратителен.

— Мы сейчас же это излечим, — сказал врач. — Не сомневайтесь в том.

С этими словами он очень ловко уколол кавалера в нос, но отнюдь не в жилу, которая могла бы дать кровотечение. В то же время он открыл отверстие обрезка пера, и кровь в изобилии полилась в таз. Когда пузырь весь вытек, а таз наполнился почти до краев, врач сделал вид, что он закрывает жилу, и, показывая сэру Вильяму громадное количество черной крови в тазу, он спросил его, как чувствует себя его нос.

Кавалер посмотрел на эту кровь с величайшим изумлением и сказал, что никто в мире, он в том убежден, не имел во всем своем теле столько гнилой крови, сколько оказалось в его носу. В то же время он начал трогать и ощупывать свой нос, говоря, что, по его мнению, он значительно уменьшился.

Ему тут же принесли зеркало, чтобы он в него посмотрелся.

— О, да, — сказал он, — хвала всевышнему! Мой нос стал вполне приличным. Я чувствую, что он на половину потерял в своем весе. Только бы и дальше так было.

— Я вам обещаю, — сказал врач, — что он не будет вас больше беспокоить.

Кавалер был в полном восторге, а доктор получил щедрое вознаграждение.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Как Томас из Рэдинга был убит в кольбрукской гостинице, хозяин которой и его жена до того убили еще много других своих посетителей, и как их злодеяние было, наконец, раскрыто.

Томасу из Рэдинга часто приходилось бывать в Лондоне как по своим собственным делам, так и по делам короля, который часто давал ему различные поручения. Хозяин кольбрукской гостиницы и его жена до того убили уже с целью грабежа многих из своих гостей. Так как Томас сдавал на хранение каждый раз большую сумму денег, то они решили, что он будет следующей жирной свиньей, назначенной для убоя.

Когда они сговаривались относительно убийства какого-нибудь путешественника, то у мужа с женой была такая манера разговаривать:

— Жена, имеется сейчас, если ты хочешь, прекрасная, жирная свинья для убоя.

На это она отвечала:

— Посади ее в свиной хлев до завтра.

Они обменивались такими словами, когда к ним являлся одинокий путешественник и они видели, что при нем имеется значительная сумма денег. Тогда этого человека помещали в комнату, которая находилась как раз над кухней; это была прекрасная комната, меблированная лучше всех остальных. Там стояла лучшая из всех кроватей, хотя маленькая и низкая, с очень интересной резьбой, и вообще очень красивая на вид. Ножки ее были крепко прибиты к паркету, так что она никак не могла упасть, а постельные принадлежности, находившиеся на ней, были пришиты прямо к ее краям. Кроме того, та часть комнаты, где находилась кровать, была устроена таким образом, что, если вынуть из потолка кухни в соответственном месте два железных болта, то можно было поднимать и опускать постель на некотором подобии трапа или движущейся на шарнирах площадки. В кухне, как раз под тем местом, куда опускалась кровать, находился громадный котел, в котором хозяева гостиницы варили ячмень для изготовления пива. Путешественников, предназначенных для убийства, помещали именно в эту комнату, и самой поздней ночью, когда они спали крепким сном, злодеи вынимали стальные болты, и человек падал со своей кровати в кипящий котел вместе со всеми покрывалами, которые были на нем. Ошпаренный кипятком и захлебываясь в нем, он не мог даже крикнуть или произнести хотя бы одно слово. У хозяев была в кухне всегда наготове маленькая лестница, по которой они пробирались, в указанную комнату. Они забирали одежду своей жертвы, деньги, находившиеся в дорожной корзине или в чемодане, поднимали опустившуюся площадку, которая была прикреплена к паркету на шарнирах, и устраивали все так, как это было раньше. Потом они вынимали тело из котла и бросали его в реку, что была там поблизости, и таким образом они избегали опасности раскрытия преступления.

Если утром какой-нибудь другой путешественник, разговаривавший накануне с несчастным погибшим, желал, например, увидать его, чтобы отправиться в путь вместе с ним, так как им было по дороге, хозяин отвечал, что тот выехал на лошади еще до зари и что он сам провожал его. Хозяин гостиницы в таком случае выводил из конюшни лошадь жертвы и помещал ее в сарае за милю или две от дома, ключи же от этого сарая он всегда тщательно хранил при себе.

Когда нужно было доставить сена 0 этот сарай, он относил его туда сам. Перед тем как отделаться от лошади, он изменял ее приметы. Если у лошади был длинный хвост, хозяин его обрезал, или он укорачивал уши, или остригал гриву, или выкалывал глаз и делал таким образом лошадь неузнаваемой.

Томас из Рэдинга, предназначенный, как я уже сказал, к участи „жирной свиньи“, был помещен в злосчастную комнату, но спасся на этот раз от котла благодаря тому, что в тот же вечер туда заехал Грэй из Глостера.

В следующий раз Томас был помещен в ту же самую комнату, но прежде чем он заснул или даже просто согрелся, кто-то прошел через город, крича мрачным голосом, что Лондон горит и что пожар уничтожил дом Томаса Бэкета в Уэстчипе, равно как и много других на той же самой улице, и что с огнем пока еще не совладали.

Когда Томас из Рэдинга услыхал эти известия, он очень опечалился, так как он получил как раз в этот день от Бэкета большую сумму денег и оставил у него много своих бумаг, причем некоторые из них принадлежали королю. Не желая ничего слушать, он заявил, что он немедленно вернется в Лондон, чтобы посмотреть, что с ним стало. Затем он собрался и уехал. Эта помеха опечалила его хозяина.

— Но, — сказал он, — он расплатится со мной в следующий раз.

Богу было угодно, однако, чтобы на следующий раз злодеи опять потерпели неудачу из-за ужасного спора, который возник между двумя путешественниками во время игры в кости, так что злодеи сами позвали Томаса, который благодаря своему громадному авторитету один мог водворить спокойствие; а то иначе бы из-за этой ссоры хозяева могли понести большой ущерб.

В другой еще раз, когда Томас ночевал в той же самой комнате, он так плохо себя чувствовал, что попросил кого-нибудь побыть с ним ночью, так что еще и на этот раз хозяева гостиницы не могли осуществить своего зловещего плана. Но никто не может избегнуть злой участи, раз она ему предназначена, так как в следующий раз, несмотря на то, что при выезде из Лондона его лошадь, споткнувшись, сломала себе ногу, Томас, однако, нанял другую, спеша таким образом навстречу своей собственной смерти. Ничто не помешало ему добраться до Кольбрука в этот вечер, но сон до такой степени одолевал его, что он едва мог держаться в седле, и, когда он приблизился к городу, у него началось кровотечение из носу[41].

Наконец, он прибыл в гостиницу и был в таком подавленном состоянии, что не мог даже ничего есть. Хозяин и его жена, видя его таким печальным, пытались его развеселить, говоря:

— Боже мой, господин Коль, что такое с вами сегодня вечером? Мы никогда не видали вас таким печальным! Не угодно ли вам кварту горячего вина?

— С удовольствием выпью, — сказал он. — Если бы, к счастью, Том Дув был здесь, он меня, наверное, бы развлек; музыка была бы уже непременно. Мне очень жалко бедняка, что у него дела идут так плохо, но к чему тут слова? Все могли бы сказать то же самое. Нет-нет, тут не слова нужны, чтобы помочь человеку в подобном случае. Ему нужен другой род помощи. Так вот, у меня единственная наследница, моя дочь. Половина всего того, что у меня есть, принадлежит ей. Другая половина предназначена для моей жены. Почему же бы мне не сделать доброго дела еще для кого-нибудь другого? Право, мое состояние слишком огромно, чтобы принадлежать только двоим, а чего стоит наша религия без милосердия? По отношению к кому лучше всего проявить милосердие, как не к гражданам, впавшим в нищету? Мой добрый хозяин, принесите мне перо, чернил и бумаги, я хочу немедленно написать несчастному Тому Дуву. Я хочу дать ему что-нибудь. Благодеяния, которые совершаешь своими собственными руками, всегда доходят по назначению. Бог знает, сколько времени мне остается жить.

На что его хозяйка отвечала лицемерно:

— Поверьте мне, господин Коль, что по всем человеческим соображениям вам предстоят еще долгие годы жизни.

— Однако, бог знает, почему, — сказал он, — я чувствую такую тяжесть на сердце, как никогда еще в жизни.

Когда чернила, бумага и перо были принесены, он стал писать следующее.

„Во имя господа, аминь. Я отдаю свою душу богу, свое тело — земле и завещаю свое состояние в равных частях жене моей Элеоноре и Изабелле, моей дочери. Я даю Томасу Дуву из Экзитера сто фунтов стерлингов, нет, это мало, я даю Томасу Дуву двести фунтов серебром, которые должны быть ему выплачены моей женой и моей дочерью по его требованию“.

— Ну, что вы на это скажете, хозяин? — сказал он. — Разве это плохо? Прочтите.

Хозяин, прочитав, сказал:

— Что вы сделали, господин Коль! Вы говорили, что вы хотите написать письмо, но, мне кажется, что это завещание. Зачем это? Слава богу, вы проживете еще много лет.

— Это верно, — сказал Коль, — если господу богу будет угодно, но эта бумага не может сократить моей жизни. Ну, неужели, действительно, я написал завещание? Клянусь вам, я хотел только написать письмо, но то, что вышло у меня из-под пера, это бог внушил мне. Посмотрите еще раз, хозяин, сказано ли там, что Дув получит двести фунтов, когда он их потребует.

— О, да! — сказал хозяин.

— Тогда все правильно, — сказал Коль, — я оставлю так, как оно есть: я не хочу больше ничего туда прибавлять.

Он сложил бумагу, запечатал ее, сказал своему хозяину, чтобы он отослал ее в Экзитер, и хозяин обещал; но Коль не удовлетворился этим. Несколько времени спустя он приказал разыскать кого-нибудь, кто бы отнес письмо. Потом, печально усевшись на старое место, он вдруг принялся плакать, и, когда у него спросили о причине, он так ответил:

— Я совершенно не знаю причину моих опасений, но мне приходит на ум, что, когда моя дочь увидала, как я отправляюсь в это последнее путешествие в Лондон, она опечалилась и шумно умоляла меня остаться. Я насилу отделался от этой маленькой плутовки; она повисла на мне и, когда мать силой увела ее от меня, она громко закричала: „О, мой отец, мой отец, я больше тебя не увижу!“

— Увы, душечка, — сказала хозяйка, — это была только детская нежность, она, разумеется, вас очень любит. Но, боже мой, почему вам печалиться? Нужно убедить себя в том, что все это только ребячество.

— Да, правда, — сказал Коль и стал покачивать головой.

Тогда они спросили у него, не хочет ли он отправиться спать.

— Нет, — сказал он, — я чувствую себя очень тяжело, но у меня вовсе нет желания ложиться спать.

Вслед за тем в залу вошли городские музыканты и, зная, что господин Коль был там, взялись за свои инструменты и стали играть.

— Эта музыка очень кстати, — сказал он. Но когда он прослушал несколько минут: — Мне кажется, я слышу колокола церкви св. Марии Озерийской, но бас заглушает остальное; в моих ушах это звучит, как похоронный звон поутру. Ради бога, скажите им, чтоб они прекратили свою музыку. Дайте им на чай вот это.

Когда музыканты удалились, хозяин гостиницы спросил, не хочет ли он отправиться спать.

— Потому что, — сказал он, — уже почти одиннадцать часов.

В ответ на это Коль, пристально смотря на своего хозяина и на хозяйку, весь задрожал, пятясь, и сказал:

— Отчего вы так побледнели? Почему у вас все руки в крови?

— Вот мои руки, — сказал хозяин, — но смотрите: на них нет ни грязи, ни крови. У вас в глазах помутилось, или это обман расстроенного воображения.

— Увы, хозяин, — сказал он, — вы видите, как я плохо соображаю; никогда я не чувствовал в голове такой пустоты. Ну, выпьем еще глоток, я сейчас отправляюсь спать и вас больше не задерживаю.

Он разделся, хозяйка поспешно нагрела платок и обернула им его голову.

— Боже мой, — сказал он, — я не болен, слава богу, но я никогда в жизни не чувствовал себя так странно.

Вслед за тем начала жалобно кричать сова, и тут же ночной ворон сел, каркая, вблизи окна.

— Боже, — воскликнул он, — какие зловещие звуки издают эти хищные птицы!

С этими словами он лег на свою кровать, с которой ему уже не суждено было больше, подняться.

Его хозяева, которые очень хорошо заметили его душевное волнение, стали разговаривать между собой по поводу этого. Муж сказал, что он не знает, как и быть.

— По-моему, — сказал он, — следовало бы оставить это дело, мне не хотелось бы причинять ему зла.

— Так ты, — сказала она, — на попятный! Ты стольких уже убил и на этот раз ты боишься? — Потом, показывая кучу золота, которую Коль оставил на хранение до утра, она сказала: — Разве у тебя не сжимается сердце при одной мысли потерять столько денег? Чорт с ним, с этим старым скаредом, он уже достаточно пожил! У него слишком много; у нас еще недостаточно. Ну, делай дело, и все это будет нашим.

Ее дурной совет взял верх. Через дверь комнаты они услыхали, что Коль храпит.

— Все обстоит благополучно, — сказали они.

И вот они спускаются в кухню. Слуги уже легли спать. Они отодвинули железные болты, кровать бултыхнулась, и человек упал в кипящий котел.

Когда он умер, они вдвоем бросили его труп в реку, уничтожили его одежду и все привели в порядок. Но когда хозяин гостиницы пришел в конюшню, чтобы вывести оттуда лошадь Коля, дверь была открыта: лошадь отвязалась и с обрывком недоуздка на шее, с соломой, привязанной под живот, в том виде, как конюха обрядили ее на ночь, она вышла задом из конюшни на большое поле, рядом с домом, и там перескочила через изгородь. Так как это был молодой жеребец, он пробрался за ограду, где паслась кобыла, с которой он поднял такую кутерьму, что, в конце концов, они оба выскочили на большую дорогу. Кто-то из горожан увидал их и привел к владельцу кобылы.

В это время в гостиницу явились музыканты и в благодарность за подарок, полученный ими от Коля накануне, хотели дать ему утреннюю серенаду.

— Он сел на лошадь, — сказал им хозяин, — и уехал еще до зари.

В гостинице ночевал также один путещественник, который хотел бы проехать вместе с господином Колем до Рэдинга. Хозяин на его вопрос о Коле ответил, что он сам посадил его на лошадь и тот давно уже уехал. Вскоре прибыл владелец кобылы, который повсюду спрашивал, не сбежала ли у кого лошадь, и все отвечали, что нет.

Наконец, он прибыл к гостинице „Журавля“, где останавливался Коль, и, подозвав конюшенных мальчиков, спросил их, не пропала ли у них лошадь, и они ответили, что нет.

— Ну, так, — сказал он, — я вижу, что моя кобыла кой на что годится: я отправляю ее одну на луг, а она возвращается вдвоем...

Так прошли этот день и следующая ночь.

Но день спустя жена Коля, удивляязь, что ее супруг нее еще не возвращается, послала верхового ему навстречу.

— И если ты, — сказала она, — не встретишь его до Кольбрука, спроси о нем в гостинице „Журавля“, а если и там ты его не найдешь, поезжай в Лондон, потому что он или болен, или с ним случилось какое-нибудь несчастие.

Человек сделал, как ему было приказано, и, когда он спросил о Коле в „Журавле“, ему ответили, что он в такой-то день выехал к себе. Тогда, недоумевая, что бы могло случиться с его господином, он навел справки в городе, и кто-то сказал ему про лошадь, которая была найдена ночью на дороге, и никто не знал, откуда она явилась. Он пошел посмотреть лошадь, признал ее и вернулся в „Журавль“. Хозяин гостиницы, видя это, испугался и на следующую ночь скрылся. Человек отправился к судье и попросил его содействия; вскоре после этого пришло известие, что Джарман, хозяин „Журавля“, исчез. Тогда все заговорили, что, конечно, это он и убил Коля. Музыканты рассказывали про то, как ответил им Джарман, когда они пришли для того, чтобы исполнить утреннюю серенаду в честь Коля. Жена была арестована, допрошена и во всем призналась. Вскоре был арестован, в виндзорском лесу и сам Джарман. Он и его жена были повешены, после того как они рассказали о всем, как оно было.

Он признался, что, будучи плотником, он смастерил этот трап на шарнирах, выдуманный его женой, и что таким способом они убили сорок человек. Несмотря на все те деньги, которые они таким путем себе присваивали, их дела не преуспевали, и они были до самой смерти у всех в долгу.

После того как королю сообщили об этом убийстве, он в течение семи дней был так печален и удручен, что не хотел ни о чем слышать. Он дал приказ, чтобы дом, где Коль был убит, был сожжен и чтобы впредь никто не имел права строить на этом проклятом участке.

Состояние Коля ко времени его смерти достигало значительных размеров; у него на дому было занято каждый день сто слуг и сорок служанок. Кроме того, он давал зарабатывать средства жизни приблизительно двум; или трем стам людей: чесальщикам, прядильщикам и многим другим жителям. Его жена до конца осталась вдовой и перед смертью завещала большую сумму денег недавно перед тем основанному монастырю. Его дочь вышла замуж за богатого и благородного дворянина, от которого у ней было много детей. И всем известно, что река, куда труп Коля был брошен, с тех пор называется рекой Коль, а город — Кольбруком.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. Как жены нескольких суконщиков отправились к жене Сэттона из Салисбэри по случаю ее благополучного разрешенья и как они там веселились.

Жена Сэттона из Салисбэри, разрешившись благополучно от бремени сыном, задала пышный обед по поводу своего выздоровления, на которое явились жена Симона из Саусзэмтна и жены некоторых других суконщиков, с той лишь целью, чтобы принять участие в торжественном обряде и в увеселениях.

Крэб, Ласочка и Королек прислуживали этим дамам за столом, и было так, как говорит старая пословица: „Где много женщин, там много слов“. Так именно и было в этот день. Там была такая болтовня, что пословица вполне оправдалась. Одни говорили о легкомыслии своих мужей, другие — о глупости своих горничных, некоторый расценивали туалеты других женщин, иные рассказывали пикантные истории о своих соседках. Одним словом, за всем столом не было ни одной, у которой нехватило бы тем для разговора, хотя бы до следующего дня. Когда Крэб, Ласочка и Королек приметили это, они условились между собой, что, как только у какой-нибудь из дам окажется на тарелке хороший кусок мяса, они подсовывают ей свой собственный, а от них берут то, что получше. В этом они и начали упражняться. Женщины этого не замечали, всецело занятые своими разговорами. Наконец, одна из них обратила внимание на то, что ее кусок мяса исчез. Она сказала тогда прислуживающим, что их бесстыдство превосходит их усердие.

— Ничуть нет, — сказал Ласочка, — имеются тысячи существ более наглых.

— Назови из них хоть одно, если ты можешь, — сказала дама.

— Блоха — существо более наглое, — заметил Краб.

— Как это так? — сказала она.

— Потому что блохи прогуливаются под вашими юбками там, куда мы не осмеливаемся проникать, и кусают ваш зад, как будто это паштет из свиньи.

— Да, но они в этом и раскаиваются потом! Их рагу приправлено горьким соусом. За свой аппетит они часто расплачиваются своей собственной жизнью. Остерегайтесь!

— Вот острое словечко отпустила красавица! — сказал Королек. — Но я никогда не воображал, что подобный ум может быть в таком жирном брюхе.

Видя своих слуг такими веселыми, женщины сказали, что, наверное, в этом доме варят прекрасное пиво.

— Все это, — сказал Ласочка, — праздничные разговоры, и они бьют так же метко, как дубина девку.

Итак, в веселых разговорах и в игривых шутках они провели время вплоть до десерта. Когда на столе появились плоды и пряные пирожные, одна из дам спросила, слыхали ли все остальные об ужасном убийстве Томаса из Рэдинга.

— Что такое? — сказали другие. — Вы говорите про старика Коля! Он убит? Когда же?

— В предыдущую пятницу.

— Боже мой, как же это случилось?

— Ходит слух, что его зажарили живым.

— Какая жалость! Я слыхала разговоры о том, что какой-то человек был убит в Лондоне, сварен хозяином одной гостиницы и подан на стол под видом свинины.

— Нет, не в Лондоне, — сказала другая, — но на пути в Лондон, в одном местечке, которое называется Кольбрук. Уверяют, что хозяин гостиницы приготовил из него тушеное мясо и маленькие пирожки. Да, а для своих слуг он приготовил из него бифштекс. Но знаете вы, как было открыто убийство? Говорят, что его раскрыла лошадь.

— Боже милосердный! — сказала жена Грэя. — Одна из моих соседок слышала, что это была говорящая лошадь и что она рассказала удивительные вещи.

— Это похоже на выдумку.

— Почему же бы лошади не заговорить подобно Валаамовой ослице?

— Возможно, но невероятно. Где же находилась эта лошадь, когда она заговорила?

— Некоторые утверждают, — сказала жена Грэя, — что она находилась в поле. Она вырвалась из конюшни, где она стояла в крепких, железных путах на ногах. Она разбила их так же легко, как какие-нибудь соломинки. Она выломала дверь конюшни копытами и таким образом она вырвалась.

В это время вошел хозяин дома и спросил, о чем это они говорили.

— О Коле, — сказала жена. — Утверждают, что он убит. Правда это?

— Да, это правда. Этот негодяй хозяин убил его. А он истратил кучу денег в гостинице.

— Правда ли, что из него сделали тушеное мясо и пирожки?

— Нет-нет, он был утоплен в кипящем котле и затем был брошен в реку.

— Как об этом узнали?

— Благодаря его лошади.

— Его лошадь говорила по-английски? Она сказала, что ее господин убит?

— Боже мой! Нужно же быть такой дурой, чтобы задавать такие вопросы! Ну, довольно об этом. Привет вам всем. Я сожалею, что не мог угостить вас лучше.

Дамы поблагодарили и разошлись. И вот, как создаются тысячи историй, которые рассказывают после каждого преступления.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. Как герцог Роберт обманул своих стражников и бежал; как он встретил прекрасную Маргариту и был взят в то время, как он ее похищал, и как за это ему выкололи глаза.

После того как герцог Роберт, как вам известно, добился любви прекрасной Маргариты, он предался размышлениям о том, как ему обмануть своих стражников и похитить ее. Когда, наконец, он твердо решил, как ему поступить, он отправил ей письмо, в котором он просил ее быть готовой встретить его в лесу между Кардифом и Глостером.

Молодая девушка, тайно получив это послание, так что ни ее господин, ни госпожа ничего о нем не знали, в один прекрасный день собралась рано утром и отправилась пешком к тому месту, где ее должен был встретить ее возлюбленный. Ожидая его, она предалась бесконечным размышлениям и переживала противоречивые страсти, которые предвещали будущее несчастие.

— О-о! Милый мой, — говорила она, — как ты медлишь исполнить твое обещание! Почему твои действия не согласуются с твоими словами? Вот что ты мне сказал: „Приди ко мне, дорогая Маргарита, лети к твоему другу на быстрых крыльях Купидона. Иди так же проворно, как верблюды из Бактрии, что пробегают сто миль в один день. Я буду тебя ждать. Дай бог, чтобы я не ждал тебя слишком долго. Для иноходи нет лучших лошадей, чем австрийские лошади. Я достал себе одну такую, чтобы увезти тебя на ней“. — „О, моя любовь, — говорила она дальше, — я здесь, но где ты? Почему ты не дорожишь временем, которое скользит, невидимое, как ветер? Иноходь испанской лошади слишком медленна для нашей цели. Крылатую лошадь — вот что было бы нужно для спасающихся бегством влюбленных“.

Она проникала своим взглядом вглубь леса, она смотрела то сюда, то туда; каждая минута казалась ей часом; иногда у ней являлось желание стать птицей, чтобы лететь к нему навстречу; иногда — прелестной белкой, чтобы взбираться на самую верхушку деревьев и оттуда смотреть, не идет ли он. Тщетные желания! Тогда она начала искать для него извинения, обвиняя самое себя, и говорила:

— Ах, как мне не стыдно так порицать моего друга! Увы, те, свобода которых стеснена, приходят тогда, когда они могут, а не когда хотят. Несчастный пленник не может делать того, что он желает. Зачем же я в таком гневе? Так как я могу лечь и отдохнуть в полнейшей безопасности, я успокою сном мои тревожные мысли. Говорят, что нет змей в Галатии. Точно так же в лесах Англии не водится ни львов, ни медведей. Итак, я надеюсь, что я могу отдохнуть немного в полнейшей безопасности.

Оставив прекрасную Маргариту покоиться в ее сладком сне, вернемся к герцогу Роберту, который ухитрился, как мы сейчас узнаем, бежать от своих стражников.

Так как он имел от короля разрешение на псовую и соколиную охоту, он решил, что, когда он будет на охоте, он предоставит собакам преследовать оленя, а охотникам, дуть в их рога. В то время как все они будут поглощены охотой, он бежит. Так он и сделал. Он явился на свидание как раз в то самое время, какое он назначил Маргарите; его лошадь взмылилась, и сам он обливался потом; найдя свою возлюбленную спящей, он разбудил ее поцелуем, говоря:

— Проснись, Маргарита, близок час, когда ты станешь венценосной королевой.

И тотчас же, посадив ее на лошадь, он быстро удалился.

Когда стражники заметили, что герцог тайно бежал от них, нарушив свое слово, и не явился на сбор к обеду, они так рассвирепели друг на друга, что готовы были пустить в ход кинжалы.

— Это твоя вина, — говорил один, — что он убежал. Ты больше думал о своем собственном удовольствии, чем о пленнике, и вот от этого мы теперь все погибли.

Другой говорил о нем то же самое, а именно, что он думал, что за герцогом следит во время охоты его товарищ. Наконец, один из них, прервав этот спор, поспешно отправился к королю. Остальные, чтобы найти герцога, тщательно обследовали окрестности. Так как герцог своей бешеной ездой загнал насмерть свою лошадь, то он был захвачен раньше, чем вместе с прекрасной Маргаритой успел пешком добраться до ближайшего города и купить там другую лошадь. Когда он увидел, что прибыли его стражники, чтобы захватить его, он сказал Маргарите, чтобы она спасалась, оставив его. Но она отказалась, говоря, что она желает жить и умереть вместе с ним.

Герцог, видя, что он сейчас будет настигнут, выхватил свою шпагу и поклялся скорее заплатить за свою свободу жизнью, чем снова вернуться в тюрьму. Тогда произошла схватка. Герцог убил двух из своих противников, но, тяжело раненый, ослабевший от потери крови, он, наконец, упал на землю. Таким образом добрый герцог был захвачен вместе с своей красавицей, и оба они были заключены в тюрьму.

В это время жена Грэя, видя, что ее служанка совсем ушла от них, стала горько жаловаться своим соседкам, так как она любила Маргариту так же нежно, как любого из своих детей, которых она вынашивала во чреве своем.

— О, Маргарита, — говорила она, — какие причины побудили тебя меня покинуть? Если что-нибудь тебе не нравилось, почему ты мне об этом не сказала? Если твое жалованье было недостаточно, я бы тебе прибавила. Если твоя одежда была слишком проста, я одела бы тебя лучше. Если у тебя было слишком много работы, я дала бы тебе помощниц. Прощай, моя добрая Мэг, лучшая из служанок, которая когда-либо жила в моем доме. Я могу, конечно, нанять других с тем же именем, но не тех же достоинств; твое сердце было необычайно, я могла отдать в твои руки управление всем моим домом и таким путем освободиться от заботы, которая теперь меня угнетает. Она оставила на местах все мои ключи от сундуков, но, потеряв ее, я потеряла свою опору. Каждое из ее любезных слов, которые она имела обыкновение говорить, так ясно теперь вспоминается мне; я никогда не забуду ее вежливых манер. С каким скромным и кротким видом встречала она мои гневные вспышки! Я раскаиваюсь всем сердцем в тех колкостях, которые я ей говорила. О, Мэг, если бы ты вернулась, я тебя больше бы не бранила, я не была достойна быть хозяйкой такой служанки. Что будет теперь со мной, если я заболею! Ведь теперь здесь нет больше той, которая одновременно была и моим врачом и моим аптекарем.

— Ей-богу, — говорили соседки, — сейчас не остается ничего другого делать, как спокойно выжидать. В один прекрасный день вы услышите о ней, будьте уверены, и поймете, что она была вовсе уж не такой хорошей, чтобы нельзя было найти другую еще лучше ее. Не принимайте так близко к сердцу эту потерю.

— О-о, соседка, не браните меня за то, что я жалуюсь, потеряв подобный перл. Такого другого не найдешь во всю жизнь. Я обошла бы пешком всю Англию, только чтобы ее вновь увидать. О, моя Мэг, она, наверно, похищена, иначе она не могла бы исчезнуть подобным образом.

Ее муж, с своей стороны, был не менее огорчен. День и ночь разъезжал он по окрестностям, чтобы ее разыскать, но она, бедняжка, была в тюрьме, и, следовательно, ее нельзя было встретить на свободе.

Когда король узнал о бегстве своего брата, он впал в великий гнев и дал ясный и несколько раз повторенный приказ выколоть ему глаза, как только он будет схвачен, и держать его в заключении вплоть до самой смерти. Он приказал также предать смертной казни девушку за то, что она дерзнула его полюбить.

Разнесшийся по всей Англии слух дошел и до Грэя и его жены. Услышав, что Маргарита находится в тюрьме и осуждена на смерть, добрая старушка не успокоилась до тех пор, пока не получила доступа ко двору. Там она стала на колени перед королем и с обильными слезами умоляла его величество пощадить жизнь молодой девушки.

— Благороднейший государь, — говорила она, — я смиренно умоляю вас рассудить о том, что ваш брат герцог способен был возбудить любовь какой угодно женщины, не говоря уже о простой домашней служанке, своими обещаниями вступить с ней в брак и своими предложениями сделать ее важной дамой, герцогиней или королевой. Какая женщина отказалась бы от подобного предложения, когда она сразу могла получить высокое звание и принца — в супруги? Если смертью награждают за любовь, то какое же наказание может быть за ненависть? Мое сердце убеждено в том, что, если бы моя несчастная Маргарита хотя бы мгновение подумала о вашей немилости, никогда бы она этой ценой не купила своего счастья. Если бы ваше величество дало знать своим коммунам, что вступление в брак с вашим братом, герцогом, является противозаконным, кто осмелился бы на него решиться! Если бы Мэг сознательно нарушила приказ вашего величества, она могла бы быть осуждена на смерть. Так как она прегрешила исключительно благодаря своему неведению, то я умоляю ваше величество отменить приговор, который над ней тяготеет. Оставьте мне мою служанку. Я не поднимусь до тех пор, пока ваше величество не удовлетворит мою просьбу.

Его величество король, который был великодушен по своей природе, видя обильные слезы жены Грэя, сжалился над ней и дал согласие на то, о чем она просила. Добившись этого, она отправилась к себе как можно скорее. Потом в сопровождении своего мужа она отправилась в кардифский замок. Они явились туда как раз в ту минуту, когда девушку должны были вести на казнь. Она радостно шла навстречу смерти, потому что, говорила она, настоящие любовники не боятся умереть за свою любовь. Она проходила с улыбкой на губах, как будто она вкусила „Apium Risus“[42], который дает способность умирать, смеясь. Но ее госпожа, жена Грэя, бросилась к ней на шею, покрыла девушку поцелуями, говоря:

— Ты не умрешь, моя дочь, пойдем со мной к нам в дом: вот приказ короля, который тебя освобождает!

Она передала приказ начальнику замка, который прочел там такие слова: „Мы прощаем молодую девушку, отпустите ее на свободу, но не позволяйте ей уехать раньше, чем она увидит, как выколют глаза ее возлюбленному. Это наказание будет произведено таким образом, что он лишится зрения, но глаза его по внешнему виду останутся нетронутыми. Чтобы сделать это, я посылаю вам доктора Пиэро, который исполнит мои приказания“.

Начальник замка, прочитав письмо короля, сказал молодой девушке:

— Его величество дарует тебе жизнь и возвращает тебе свободу, но не позволяет тебе уехать раньше, чем ты увидишь, как выколют глаза твоему возлюбленному.

— Господин, — сказала девушка, — не ошибаетесь ли вы? Это мне нужно выколоть глаза, а не герцогу; я была причиной его вины; а раз я виновна, так мне и нужно подвергнуться наказанию.

— Я должен повиноваться приказу короля, — отвечал начальник.

Тогда привели герцога Роберта. Выслушав приговор, он сказал:

— Благородные души никогда не бывают подавлены печалью или сражены несчастьем. Но подобно тому, как олень возвращает себе молодость, поедая змею[43], точно так же человек удлиняет свою жизнь, глотая свою печаль. Мои глаза оскорбили короля: пусть они понесут за это наказание; мое сердце совершило еще большее преступление. Почему же оно не уничтожено?

— Его величество король, — сказал начальник, — только из жалости оставляет вам жизнь и довольствуется тем, что лишает вас зрения, чтобы выполнить требования закона. Так примите же покорно это наказание и думайте о том, что вы заслужили гораздо большей кары.

Тогда Маргарита воскликнула:

— Моя любовь, милый принц, как вы должны бы желать, чтобы я никогда не родилась, потому что вы лишаетесь зрения за проступок, который заключается лишь в том, что вы меня увидали! Но как я была бы счастлива, если бы королю было угодно позволить, о, дорогой возлюбленный, спасти твои глаза ценой моей жизни или мне самой подвергнуться тому же наказанию, потому что я совершила то же преступление. Если бы ты подвергался этой казни за какую-нибудь королеву или принцессу королевской крови, тебе было бы легче вынести ее, но какое бесконечное огорчение подвергаться этой казни из-за такой девушки, как я!

— Успокойся, прекрасная Маргарита, честь должна сочетаться с добродетелью, а не с богатством. Слава, титулы, знатное происхождение и богатство без добродетели не что иное, как покровы ничтожества. Позволь мне теперь проститься с твоей красотой, потому что я больше уже не увижу твоего лица. Я считаю, что мои глаза гибнут благородно, потому что они гибнут из-за такой совершенной красоты. Прощай, небесная лазурь, я не увижу больше солнца, луны и звезд. Прощай и ты, плодоносная земля, я буду тебя ощущать под своими ногами, но эти бедные окна моего тела не откроются больше для тебя. Хотя люди всегда были враждебны ко мне, но я им также говорю свое последнее прости. Прощайте, мои друзья; пока я буду жив, считайте, что я сплю, Я проснусь, когда прибуду в рай, где я надеюсь встретить вас всех. Если бы было угодно королю, я все-таки желал бы скорее расстаться со своей жизнью, чем со своими глазами. Что такое жизнь? — Это — цветок, водяной пузырь, краткое мгновенье, полное несчастий. Она стоит так мало, что солдат продает свою жизнь за шесть пенсов. Поверьте мне, в это мгновенье я так же ненавижу жизнь, как коза — василиска[44].

В это время врач приготавливал свой инструмент и, когда он был готов поднести его к глазам осужденного, герцог сказал:

— Подождите, господин врач, дайте мне запечатлеть образ моей возлюбленной в самой глубине моего сердца. Подойди ко мне, мой милый друг, позволь в последний раз поцеловать тебя, пока мои глаза могут еще указать мне путь к твоим, словно вишни, губам.

Затем, обнимая ее, он сказал:

— Ах! Если бы я мог дать тебе поцелуй, что длился бы целые двадцать лет, и насытить твоей красотой мои голодные глаза! Для меня утешение в том, что ты присутствуешь при моей казни, потому что я могу держать тебя за руку, чтобы подкрепить свое сердце, когда мои глаза будут проколоты.

Когда это было сказано, врач исполнил свою обязанность и уничтожил хрусталики. Герцог вдруг выпрямился, сохраняя необычайное мужество, и сказал:

— Я благодарю его величество за то, что, лишая меня зрения, он оставляет целыми мои глаза, чтобы я мог оплакивать свои грехи.

Но Маргарита лишилась чувств раньше, чем она увидала операцию, и ее госпожа с большим трудом привела ее в себя. Когда герцог понял, что она потеряла сознание, он сильно огорчился и с истекающими кровью глазами ощупью подошел к ней, говоря:

— Где моя возлюбленная? Ради бога, позаботьтесь о ней. Добрая госпожа Грэй, я это прошу у вас, как бы для себя лично, примите в ней участие.

После этого стражники отвели его в замок, а Маргариту унесли тяжело больной, но ее госпожа нежно ухаживала за ней и делала для нее все, что только было нужно. Когда ей стало несколько лучше, госпожа Грэй посадила ее на лошадь, и когда она прибыла в Глостер, радости там не было конца.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. Как Томас Дув, впав в бедность, был покинут своими друзьями и осмеян своими сотоварищами; как потом он восстановил свои дела благодаря щедрости суконщиков.

Те, кто ищут мирских удовольствий, преследуют бестелесную тень. Подобно тому, как змея аспид умерщвляет, щекоча, точно так же суетные удовольствия, льстя нашему сердцу, заставляют нас забывать о боге и подрывают наше благосостояние. Примером тому может служить Том Дув, который растратил свое состояние благодаря великодушию своего сердца и широте своей натуры. И вот, когда его богатство было промотано, его друзья стали его избегать. Хотя он был очень даровитым человеком и много сделал людям добра, однако, когда он обеднел, никто больше не относился к нему с уважением. Каждый, бросив на него презрительный взгляд, обменивался с ним рассеянным поклоном. Никто из его прежних друзей не доставлял ему хоть какое-нибудь удовольствие, не дарил ему ни гроша. Услуги, которые он им оказывал когда-то, были совершенно забыты. Ему оказывали столько же почета, сколько Иову на его навозной куче.

Когда его жалкие рабочие увидали его в таком несчастии, они тоже начали его презирать.

Хотя он на свои собственные средства долгое время содержал их и помогал им, они на это не обращали никакого внимания, но они издевались над ним за его спиной самым жестоким образом и своими действиями и словами грубо его оскорбляли. Они не испытывали к нему никакого уважения. Они разговаривали с ним до такой степени нагло, что человек с благородным сердцем страдал, слушая их.

Настал день, когда они явились к нему, чтобы сделать ему открытый вызов. Они ему сказали, что они не хотят больше оставаться с ним, что для них позор служить у такого обездоленного хозяина, и вследствие этого они решили искать себе заработка в другом месте.

Эти грубые речи вызвали в несчастном глубокую печаль, и он так начал говорить с ними:

— Теперь я по своему собственному опыту вижу, как мало можно доверяться этому лживому миру. Что же, мои сотоварищи, вы настолько забыли мое прежнее благосостояние, что вы не уделяете никакого внимания моему теперешнему стесненному положению? Когда вы бывали в нужде, я вам не отказывал в помощи; когда вы бывали больны, я не покидал вас. Я нисколько не презирал вас за вашу крайнюю бедность. Все знают, хотя вы хотели бы это забыть, что я подобрал многих из вас на улице, или взял у находившихся в нищете родителей, вообще извлек вас из нищенского состояния, чтобы поместить в дом изобилия. Вы были уличными мальчишками, лишенными всего необходимого, и я довел вас до состояния вполне определившихся людей. На мои средства я обучил вас ремеслу, благодаря которому вы теперь можете жить, как следует людям. Неужели в благодарность за мои заботы, расходы, доброжелательство вы теперь вдруг покинете меня? Неужели вы не могли найти в ваших сердцах лучшей для меня награды? Как это непохоже на поведение честных сотоварищей! Свирепый лев бывает добрым по отношению к тем, кто оказал ему благодеяние; вытащите у него хоть какую-нибудь маленькую занозу из ноги, и он окажет вам многочисленные знаки благодарности. Дикий бык не топчет свою мать, даже змеи обращают внимание на тех, кто их кормит. Поразмыслите, вспомните, что я не только вытащил у вас из ноги занозу, но я избавил все ваше тело от угрожавшей ему опасности. Когда вы никак не могли помочь самим себе, я один спешил к вам на помощь; и я поддерживал вас во всех трудных обстоятельствах, когда все другие вас покидали.

— Какое значение имеет все это! — сказал один из них. — Из того, что вы взяли нас к себе бедняками, разве следует, что мы должны быть вашими рабами? Мы молоды, и нам не к чему заботиться о ваших интересах больше, чем о собственном благополучии. Зачем мы поступимся нашей пользой только для того, чтобы доставить вам удовольствие! Если вы обучили нас нашему ремеслу, если вы сделали из нас, мальчишек, взрослых мужчин, мы взамен этого вам служили. Вы получали от нашей работы прекрасную прибыль. Если бы только вы пользовались ею так же бережно, как мы ее приобрели! За вашу бедность вы можете пенять только на самого себя. Она является справедливым наказанием за вашу расточительность. Я вам это прямо говорю: оставаться с вами — это лучший способ стать таким же, как вы, то есть неспособным помочь ни самому себе, ни друзьям. Итак, в двух словах: заплатите мне, так как я больше не остаюсь у вас. Пусть другие делают, как хотят. Что касается меня, я принял свое решение.

— Хорошо, — сказал его хозяин. — Если ты хочешь меня покинуть, вот часть того, что тебе следует, остальное получишь, когда мне бог пошлет.

Потом, повернувшись к другим, он сказал:

— Я умоляю вас остаться и не лишать меня рабочей силы; я живу вашей работой; без вас я ничего не могу сделать. Подумайте о моих заботах, поразмыслите о моих тяжелых обязанностях. Если вы ничего не хотите сделать для меня, пожалейте моих детей; остановите мою скользящую ногу, не дайте мне совсем упасть, покидая меня.

— Вздор! — сказал один из них. — Что еще там вы нам рассказываете! Мы можем больше заработать на службе у другого, более рассудительного хозяина. У него будет и лучший стол для нас и больший заработок. Нас сочли бы за дураков, если бы мы пренебрегли нашими интересами ради вашего удовольствия. Итак, прощайте, пусть господь бог посылает вам побольше денег, потому что от производства вы, вероятно, больше ничего не получите.

При этих словах они удалились. Они говорили друг другу, когда встречались:

— Как дела? Вы все ушли?

— Разумеется. Только это и оставалось. Но ты получил деньги?

— Еще нет, но я их получу, вполне уверен в том. Да, кроме того, там всего десять шиллингов.

— Я тебя понимаю. Теперь я вполне вижу, что ты один из тех дурачков, которых бог охраняет.

— Почему? — сказал другой.

— Потому что ты дурака валяешь. Позволь мне дать тебе совет. Прикажи арестовать Тома Дува, а то иначе кто-нибудь другой это сделает, и на уплату твоего долга ничего не останется. Не говори никому ничего. Хорошие слова — для дураков. Есть старая пословица: „Лучше синица в руках, чем журавль в небе“. Если ты не заставишь арестовать его немедленно, я не дам и двух пенсов за твои десять шиллингов.

— Как же его задержать? — сказал другой.

— Поставь мне только два кувшина пива, и я тебе скажу, как его взять.

Когда они уговорились, этот лицемерный Иуда явился к своему бывшему хозяину и сказал ему, что кто-то из его друзей ждет за дверью, желая с ним поговорить. Бедняжка доверчиво и не предполагая ничего дурного, вышел из дому. Немедленно помощник судебного пристава арестовал его по претензии его прежнего сотоварища. Совершенно неожиданно попав в это испытание, он так говорил, затая горечь в своем сердце:

— Ах, негодяй, ты тут как тут, чтобы еще увеличить мои страдания! Так я так долго давал тебе хлеб насущный только для того, чтобы привести себя к гибели! Так я так долго кормил тебя лишь для того, чтобы обеспечить себе разорение! Думал ли я, когда ты так часто окунал свои грязные пальцы в мою посуду, что я воспитываю своего смертельного врага! Но к чему жалобы в таком отчаянном положении. Пойди, моя жена, к нашим соседям, быть может, ты добьешся того, что кто-нибудь из них поручится за меня.

Труды его жены пропали даром. Он послал ее к своим родителям, но и те отказались от него; потом к своему брату, но и он не захотел к нему притти. Оставалось только отправиться в тюрьму. Когда он направлялся?; туда, он встретил посланного, который принес ему письмо от господина Коля, в котором тот, как вы знаете, обещал ему двести фунтов стерлингов. Когда бедняк прочел эти строки, он очень обрадовался и показал письмо помощнику судебного пристава, который отпустил его на честное слово. Тотчас же Том Дув отправился в Рэдинг, где он нашел по прибытии всех других суконщиков, которые оплакивали преждевременную смерть Коля. Вдова в слезах выплатила ему его деньги. Этот акт щедрости внушил другим суконщикам мысль тоже оказать кой-какую помощь Тому Дуву. Тотчас же один из них дал десять фунтов, другой — двадцать, третий — тридцать с тем, чтобы дать ему оправиться. Благодаря этим средствам и с божьей помощью он добился вновь большего доверия к себе, чем когда-либо раньше его имел.

Когда богатство вновь вернулось к нему, его прежние друзья явились, чтобы низкопоклонничать перед ним, и теперь, когда он не нуждался ни в чьей помощи, каждый готов был услужить ему. Его злобные сотоварищи, которые презирали его в его бедственном положении, находили потом удовольствие пресмыкаться перед ним и умоляли его с шляпой в руках и согнутыми коленями оказать им свое благоволение и уважение. Но хотя для вида он и прощал им их прежние злостные выходки, он часто говорил, что он ни на йоту не окажет им доверия.

Потом он жил в полном благополучии и после своей смерти оставил большое состояние.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Как прекрасная Маргарита открыла своим хозяевам, свое высокое и благородное происхождение; как из-за любви к герцогу Роберту она дала обет никогда не выходить замуж и поступила монахиней в Глостерское аббатство.

После своего возвращения в Глостер прекрасная Маргарита плакала целыми днями. Она так горевала о потере герцога Роберта, ее верного возлюбленного, что стала всецело презирать все житейские удовольствия. Наконец, она призналась своим господам:

— О, мой добрый господин и моя добрая госпожа, — сказала она, — я долго скрывала от вас, кто мои родители, которых превратности судьбы подвергли справедливому наказанию. Я — достойная сожаления дочь несчастного графа Шрусбэри, который после своего изгнания постоянно навлекал на меня несчастия. Позвольте же мне попросить у вас, дорогой господин и дорогая госпожа, позволения провести остаток дней моих в святом монастыре.

Когда Грэй и его жена услышали эти слова, они были необычайно удивлены ее благородным происхождением, а также ее странной просьбой. Жена Грэя не знала, как называть Маргариту, барышня или госпожа, но говорила:

— О, боже мой, вы — лэди, а я об атом не знала. Я очень жалею, что я не знала об этом раньше.

Когда домашние узнали о том, что Маргарита — лэди, их отношения к ней чувствительно изменились. Ее госпожа сказала также, что она намеревалась выдать ее замуж за своего сына, и всякого рода доводами пыталась заставить ее отказаться от ее намерения поступить в монастырь. Она говорила ей:

— Послушай, Маргарита, ты благородна и красива, жизнь предназначает тебе, без сомнения, наилучшую судьбу; ты можешь оставить после себя славное потомство, в котором ты себя переживешь.

Все эти доводы и много еще других были пущены в ход, чтобы ее разубедить, но все было напрасно. Она отвечала:

— Кто не знает, что эта жизнь дает удовольствия на час и огорчения на целые дни; она всегда платит то, что обещает. Но она обещает только вечную тревогу и душевные огорчения. Неужели вы думаете, что если бы я даже имела выбор среди самых могущественных принцев христианских стран, я могла бы отдаться какому-нибудь другому, более благородному супругу, чем мой господь Иисус Христос? Нет-нет, он мой супруг. Ему я вручаю свое тело и душу, ему отдаю свое сердце, свою любовь, свою самую крепкую привязанность. Я слишком долго любила этот призрачный мир; я вас умоляю, не пытайтесь больше отклонить меня от моего намерения.

Когда ее друзья увидали, что они никоим образом не могут изменить ее решения, дело было доведено до сведения его величества. К тому времени, когда Маргарита должна была вступить в монастырь, король прибыл в Глостер с большей частью своей свиты, чтобы почтить своим высоким присутствием обряд пострижения.

Когда все было приготовлено, молодая дама была одета, как королева, в платье из чистого белого атласа, с накидкой из той же материи, необычайно искусно расшитой золотом до самого шлейфа. Ее лоб был опоясан золотом, жемчугом, драгоценными камнями; ее волосы были заплетены в косы цвета темного золота, спускавшиеся ей на спину, как косы царственной невесты; на шее у ней виднелись драгоценности необычайной цены, кисти ее руки были окружены браслетами из алмазов, которые ярко блестели.

Улицы, по которым она должна была пройти, были изящно украшены дубовыми ветвями. Молодая девушка вышла, как ангел из дома своих господ. Тогда все колокола города Глостера торжественно зазвонили. Она шествовала между его величеством, одетым в королевское одеяние, и главным епископом в митре и в ризе из золотой парчи, над которым несли балдахин, богато украшенный бахромой.

Перед ней с пением шли сто священников, а за ней следовали вельможные дамы королевства, затем все женщины и молодые девушки Глостера. Бесчисленная толпа народа стояла по обеим сторонам улицы, чтобы видеть, как она пройдет. Так она прибыла к собору и затем была приведена к монастырским воротам.

Там ее ожидала госпожа аббатиса. Прелестная девушка преклонила колени и стала молиться на виду у всей толпы. Своими собственными руками она расстегнула свое девическое платье, сняла его, отдала бедным, потом сделала то же самое со своей накидкой, потом со своими драгоценностями, браслетами и кольцами, говоря: „Прощай, гордость и суета сего мира“. Потом она раздала головные украшения. Тогда она была проведена к паперти и там раздета и вместо своей рубашки из мягкого шелка облечена в жесткую власяницу.

Тогда кто-то появился с ножницами и обрезал ее золотистые локоны, потом посыпал ее голову прахом и пеплом. После этого она была выведена на лицезрение народу, с голыми ногами до колен, и сказала:

— Теперь прощай, мир! Прощайте, мирские удовольствия, прощай, мой государь, король! Прощай ты, нежная любовь герцога! Мои глаза станут теперь оплакивать мои прежние грехи, мои уста не станут произносить больше суетных слов. Прощайте, мой добрый господин и моя добрая госпожа! Прощайте и вы, все добрые люди!

С этими словами она была уведена, и больше ее никто уже не видал. Когда герцог Роберт узнал, что она ушла в монастырь, он попросил, чтобы, когда он умрет, его похоронили в Глостере.

— В этом городе, — сказал он, — где мои глаза в первый раз созерцали небесную красоту моей возлюбленной и где она из любви ко мне уединилась от мира.

Его желание было исполнено.

Король просил, когда он умрет, похоронить его в Рэдинге, так как он питал чувство большой привязанности к этому городу и к тамошним суконщикам, которые были при его жизни утешением его сердца. Грэй умер необычайно богатым и подарил участок земли монастырю, в который ушла Маргарита. Вильям Фитцаллен умер также очень богатым, настроив много домов для бедных. Его сын Генри позже был первым мэром Лондона.

Сэттон из Салисбэри сделал много добрых дел перед своей смертью и, между прочим, дал сто фунтов стерлингов с тем, чтобы из них выдавались ссуды беднейшим ткачам города, каждый год, вплоть до светопреставления. Симон из Саусзэмтна сделал щедрый дар на постройку бесплатной школы в Манчестере.

Итак, дорогой читатель, я окончил свою историю об этих достойных личностях; я хочу, чтобы ты оценил труд, который я потратил на это, потому что, если эта книга будет принята достойным образом, я буду поощрен этим к разработке более важных тем.