Джек Мэггс

Глава 52

Когда Тобиас вернулся домой, уже стемнело. Он нашел жену, свояченицу и экономку в кухне, купающих в железной ванночке жалобно плачущего ребенка.

— Что это? Что случилось?

Женщины даже не обернулись в его сторону, и это заставило его пульс лихорадочно забиться.

— Что здесь происходит? — крикнул он, протискиваясь в их круг, и увидел своего сына: лицо бледное, крохотная грудка ребенка воспалена. Вчерашний нарыв превратился в очень твердую опухоль багрового цвета. Когда же папа коснулся ее пальцем, сынок издал жалобный крик.

— Что с ним, Господи! Что это!

— Ведьмино молоко, — пробормотала экономка, тоже легонько коснувшись опухоли кончиками пальцев. — Твердая как камень, — заключила она.

— У него температура, — пожаловалась жена. — Я послала сына бакалейщика за доктором Гривсом, но мальчишка, видимо, чем-то рассердил доктора. Он прогнал его, так ничего и не ответив.

— Этот мальчишка! — сердито воскликнула старая экономка. — Его лучше послать обратно в Ирландию. Ему и его мамаше здесь делать нечего.

— Проклятый Гривс, — невольно вырвалось у Тобиаса, и три женщины с испугом уставились на него, но он стал улыбаться, ворковать и размахивать руками над больным младенцем.

— Гривс… о, этот Гривс, — наконец промолвил он. — Бедный старый Гривс.

— Что случилось с доктором Гривсом?

Что он мог им ответить? Поэтому, быстро сказав, что он сам поедет за доктором, он бросился вон из дома на Лембс-Кондуит-стрит, по которой, к счастью, гремя колесами, проезжал экипаж.

Он окликнул его, сам еще не зная, что будет делать дальше.

Тобиас посмотрел на неподвижное лицо кучера, прочно укутанного в многослойную накидку, тот со своих высоких козел сердито покосился на пассажира. Кучер был крепкого вида мужчина с кустистыми бровями и желтыми крупными, похожими на могильные плиты, зубами.

— Куда прикажете, сэр?

— Мне нужен доктор, который живет поблизости. Вы знаете такого?

— Доктор, сэр? Да, сэр. Прямо здесь, чуть подальше. Экипаж тронулся по Лембс-Кондуит-стрит, потом вдоль Грейс-Инн-роуд мимо нескольких домов, где фонари освещали таблички с именами врачей.

— Послушайте, вы…

— Да, сэр.

— У меня всего шиллинг или два в кармане. Куда вы меня везете?

— Как куда? На Мертон-стрит, к доктору Хардуику.

— А какой он доктор?

— Бог его знает, сэр, — бодро крикнул кучер, — но он доктор, и о нем хорошо говорят, я это знаю.

У Тобиаса Отса невольно мелькнула мысль: какого же сорта люди хорошо говорят об этом докторе и почему. Однако иного выбора у него не было.

— Ладно, — согласился он, — везите к доктору Хардуику.

Вскоре они въехали в темную маленькую улочку в Клеркенуэлле. Экипаж остановился у высокого узкого дома с закопченным, еле светившим фонарем у двери. Если бы не этот фонарь, Тобиас подумал бы, что в этом доме никто не живет.

— Если у вас всего один шиллинг, — сказал кучер, — возвращайтесь побыстрее, сэр.

— Хорошо, — ответил Тобиас. Выйдя из экипажа, он осторожно приблизился к одинокому дому. Входная дверь его перекосилась, а на лестнице крыльца стоял крепкий запах кошек, словно их стая ночевала здесь.

Тобиас постучал в дверь один раз, затем другой посильнее.

Вскоре где-то в глубине дома послышались шаркающие шаги, и наконец голос спросил:

— Кто там?

— У меня болен ребенок. Мне нужен врач.

Мужской голос что-то сказал, — всего одно слово, но Тобиас не расслышал и постучал сильнее.

— Мне нужен доктор.

Послышался звон сброшенных на пол цепочек, высокая дверь чуть отворилась. В темноте — ибо казалось, что в доме нет ни единой зажженной свечи, он разглядел мужское лицо, видимо, старика и, судя по голосу, довольно дряхлого.

— Кто здесь?

— Простите меня. Вы доктор Хардуик?

— Да, сэр, я доктор Хардуик, им всегда был и буду еще немалое время, надеюсь. С кем имею честь, мистер, раз вы постучали в мою дверь и прервали мое общение с селедкой?

— Моя фамилия Отс, и мой ребенок болен.

— Сколько ему лет?

— Ему три месяца.

— Тогда вы должны знать, как непреложный факт — дети всегда болеют. Такова их природа. Как он болен?

— У него температура. У него на груди огромная опухоль.

— Если вы хотите заплатить мне только шиллинг, — с улицы донесся голос кучера, — то я не могу ждать, пока вы подпишете мирный договор.

— Кто это? — спросил доктор.

— Кучер наемного экипажа.

— Вы должны ему деньги?

— Сэр, вы поедете со мной?

— А вы сможете оплатить мой визит? — спросил доктор. — Такой вопрос всегда не мешает выяснить сразу, — добавил он.

— Да, да, я заплачу вам, — поспешил успокоить его Тобиас Отс.

— Я беру за визит пять шиллингов, сколько брал всегда со времен битвы при Ватерлоо.

— Прошу вас, доктор…

— Но все знают, что я вместо денег беру китайские чашки и нередко небольшие вещицы из дельфтской керамики[17]. Не настаиваю на этом, просто говорю на всякий случай.

— Спасибо, — поблагодарил Тобиас, у которого не было ни дельфтской керамики, ни китайских чашек, чтобы ими оплатить визит доктора.

— Я просто хочу, чтобы вы это знали.

— Я благодарю вас за то, что вы дали мне возможность подумать. — После этих заверений терзаемый страхом отец больного ребенка наконец усадил доктора в экипаж, более не думая о своих финансовых затруднениях.

Поездка проходила в полном молчании, из нее Тобиас запомнил лишь сильный запах селедки, которую доктор, видимо, ел с большим удовольствием. Только когда они достигли Лембс-Кондуит-стрит, у Тобиаса появилась возможность немного рассмотреть доктора, а потом, еще получше, при свете свечи, высоко поднятой в руке Мери; она встречала их у дверей. Тогда он наконец увидел, каков собой доктор Хардуик. Это был человек лет шестидесяти, с круглой лысиной на макушке, обрамленной буйной рыжей шевелюрой, тронутой сединой. Его брови, тоже рыжие, сурово нависали над утратившими блеск глазами и словно давили на них — они были главенствующей чертой этого старого лица.

На докторе была старая изношенная одежда: просторное пальто с обтрепанными подолом и рукавами. Мери Отс, тоже успевшая разглядеть доктора, стала такого же цвета, как восковая свеча у нее в руке.

— Это доктор Хардуик, дорогая, — представил его Тобиас.

У его жены брызнули слезы из глаз, и она убежала в кухню. Спустя несколько минут доктор и ее муж нашли ее там, в отчаянии прижимавшую к себе плачущего ребенка.

Непритязательного вида доктор вошел в кухню, как в собственный дом. Бросив саквояж на стол, он потребовал воды, чтобы вымыть руки.

Скребя щеткой свои большие, усеянные веснушками руки, он повернулся к миссис Отс, которая, забившись в угол, качала сына и что-то нашептывала ему.

— Итак, мадам, — обратился к ней доктор, — прошу дать мне моего пациента.

Мери Отс со страхом смотрела на мужа, но он повторил слова доктора. Хозяин дома, глядя на то, как его сын переходит из рук матери в руки старого доктора, тут же вспомнил случай с доктором Снайпсом из Уэппинга, убившем трех вдов, своих пациенток, и скормивших их своему фокстерьеру. Ему захотелось закричать: остановитесь! Хватит! Но он лишь молча следил за тем, как посторонний человек, сняв с его драгоценного сына пеленку, сжимает ему живот своими узловатыми пальцами.

— Подержите его. Нет, не вы, мадам. Вы, сэр.

Тобиас послушно сделал, как было приказано: он держал своего сына, прижав его к столу. Доктор, вынув из саквояжа небольшую спиртовку, зажег ее, и Тоби на мгновение отвернулся. Когда он снова посмотрел, старый доктор проводил лезвием пинцета по голубому язычку пламени спиртовки.

— Держите его крепко, сэр. Мадам, отвернитесь.

Тобиас Отс глянул на трех женщин, сбившихся в кучку, в углу у посудомойки, его жена посередине. У обеих сестер было одинаковое выражение лица — широко раскрытые от ужаса глаза и рты.

Тобиас Отс быстро отвернулся.

— Папа с тобой, — прошептал он, чувствуя себя лжецом и полным дураком. — Папа с тобой, мой дорогой сыночек.

По мере того как скальпель приближался к тельцу ребенка, глаза Тобиаса наполнялись слезами. А когда скальпель коснулся нарыва и широкой струей выплеснулся ГНОЙ, лицо ребенка свела судорога боли, и маленькое существо издало отчаянный крик протеста. Тобиас Отс тоже закричал. Ему было все равно, что подумают о нем те, кто видит его в эту минуту. Его отец так и остался глубоко в нем, и, глядя на гной, текущий из раны невинного младенца, он понял, что это течет его собственный яд.