Джими Хендрикс. Предательство

Сиэтл щедр своей природой, но изменчивость погоды предугадать никак нельзя. В считанные минуты приятный ветерок и мерцающая панорама голубого неба может смениться мрачными серыми тучами, шквальными порывами ветра и потоками воды. "Изменчивая" — подходящее слово и для описания жизни юного Джимми, солнечные счастливые моменты сменяли голод, брань, драки и взаимные оскорбления, кричащих друг на друга родителей.

После того как Люсиль Джетер–Хендрикс ушла, вернулась скитальческая жизнь, которую вёл Джимми с самого рождения, они вместе с отцом меняли дешёвое жильё одно за другим, и чаще оно оказывалось простыми ночлежками. Маленького Леона отец отдавал родственникам и даже чужим семьям "на воспитание", только временами забирая его к себе. За период с трёх до шестнадцати лет Джимми жил в 14 местах и сменил целую дюжину школ. [За эти же годы, что и Джими переводчик сменил 15 мест и 6 школ.]

— С самых первых дней как я себя помню, у меня были мысли о побеге, — вспоминал он. — Но бежать в Сиэтле было некуда, дальше дома Долорес или тётушки Дороти мне убежать не удавалось. Она не была мне родной тётей, но я всё равно считал её своей, так она добра и внимательна ко мне была. Я понимал, что бежать не мог, иначе предал бы моего маленького брата.

Самым ярким из его ранних детских воспоминаний было путешествие на пароме в Ванкувер к родственникам отца.

— Я всегда с нетерпением ждал наступления лета — нас отвозили в Ванкувер к бабушке Норе, матери моего отца, — рассказывал он мне. — Помогая упаковывать мои вещи в коричневую сумку, она всегда подкладывала купленные специально для меня новые штаны и рубашки. Я быстро рос, и за лето моя старая одежда становилась мне мала, а ботинки — стоптанными до безобразия. Бабушка знала очень много индейских сказок, и я не мог дождаться, чтобы услышать новую. Она была чероки по крови, также как и бабушка Джетер и я очень гордился, что и во мне течёт индейская кровь.

— Многие гимны я выучил наизусть, — рассказывал мне Джими, вспоминая Кларис, которая по воскресеньям часто брала его с собой в свою церковь Пятидесятницы. — Теперь я не могу вспомнить всех слов, но мелодия их всё ещё звучит у меня в голове.

Также Кларис Джетер познакомила своего внука с ещё одним своим любимым занятием — походом в кино, или как называл его маленький Джимми — "хождением в концерт". Джимми был в восторге и долго не мог успокоиться, и не только потом, но и от предвкушения он становился сам не свой, представляя себя на месте главного героя.

Он любил слушать рассказы Кларис о своей матери, как она водила её маленькой в церковь или в кино: "Когда Люсиль была ещё в том же возрасте, в каком ты сейчас".

Джими с жадностью впитывал рассказы бабушки и про её детство, когда сама бабушка была тоже маленькой девочкой.

Я думал, что Джимми — мой отец

С тех пор как Люсиль родила Джими, жизнь её пошатнулась. Здоровьем она была с детства хрупким и болезненно эмоциональным и всё ждала, когда же она "вырастет" как её старшие сёстры. Люсиль не могла работать физически, как того требовала жизнь в Сиэтле, где вообще найти работу, которая могла бы прокормить, уже было целом событием. Она пробовала работать официанткой, но и подносы с едой и напитками, которые ей приходилось разность по залу, пробираясь через лабиринты столов и стульев, оказывались слишком тяжёлыми для неё. Миловидная и хорошенькая Люсиль не испытывала недостатка внимания мужчин, наперебой приглашающих её потанцевать и выпить с ними, а найти подходящее заведение в Центральном районе не представляло никакой трудности, музыки же всегда было вдоволь на Джаксон–Стрит. Люсиль была не особенно разборчива в мужчинах, они появлялись и исчезали на её пути, повторяя избитую фразу "забудь о семье, давай повеселимся".

Её мать и её сестра Долорес испытывали всё возрастающее беспокойство по поводу Люсиль и сколько могли, старались помочь ей.

— Когда меня они брали в церковь, бабушка всегда молилась за всех кого любила, в особенности за мою маму, — вспоминал Джими.

Чаще, чем видел свою мать, он слышал от отца о ней плохое — то она напилась, то ещё хуже. Он плакал в кровати, и прятался в шкафу, чтобы никого не видеть, и отчаянный страх за Люсиль путал его мысли. Ярки ещё были воспоминания о времени проведённом вместе и нервы его гудели: "С моей мамой всё будет хорошо, и она больше не будет пить".

Несмотря на то, что Джимми посещал этнически смешанную школу и что в Центральном районе располагался Йеслер–Террас, один из первых народных проектов в Америке с интегрированным населением, в Сиэтле в целом, как и всех городах Америки периода 40–х и 50–х годов, жизнь была изуродована расистскими законами. Юный Джимми не только знал слово "нигер", но именно так к нему обращались бесчисленное число раз. Но благодаря своему характеру, он на это только пожимал плечами. И хотя педагоги отмечали "у мальчика яркий интерес к искусствам", из–за своей медлительности он оставался среди посредственных учеников.

Часто он шёл в школу с чашкой молока вместо завтрака. Об обеде можно было только гадать.

— Эл пренебрегал воспитанием мальчика, — делится со мной своими воспоминаниями бывший житель проекта Йеслера. — Мы стали замечать, что он всё меньше уделяет внимание мальчику и, знаете, ребёнок часто вообще оставался один, а Эл, прихватив несколько бутылок пива, уходил из дома, поискать приключений с женщинами. Да, старина Эл был падок на них.

Другой сосед Хендриксов рассказал мне о сыновьях Эла:

— Леон тогда едва выучился ходить и мы с женой часто видели, как по вечерам, оставшись одни, дети играли при свете одной единственной лампочки. Мы тогда оставляли тарелку горячего и бутылку молока для них на крыльце. Не помню, чтобы хоть раз Джимми попросил покормить их, но уж точно, никогда не отказывался от нашей еды. Он говорил спасибо раза три–четыре подряд, он был очень застенчив. Из окна мы видели, как Джимми, посадив Леона к себе на колени, кормит его. Слёзы наворачиваются, вспоминая эту картину. Однажды я научил Джимми играть в бейсбол и подарил ему свою старую перчатку, видели бы вы, сколько радости было на его лице! В конечном счёте, они переехали на несколько кварталов от нас и до нас доходили слухи, что Эл кормит их кормом для лошадей. После того как Эл официально отдал Леона в чужую семью "на воспитание", некоторые из наших соседей брали иногда Джимми к себе на несколько дней, но Элу это страшно не нравилось. Казалось, что он не хотел, чтобы Джимми был дружен с соседями.

Его сын рассказал мне:

— Когда Эл выходил из себя или сильно напивался, он часто избивал меня или бил ремнём. Жестоко. Но я старался уберечь от отца Леона.

Одно время Джимми жил у брата Эла, Франка и его жены, Пёрл, у которых было двое своих детей, Диана и Боб.

— Постоянное питание, — такими словами описал мне это время Джими. — Диана была ещё совсем маленькой, но была большой умницей, и мы с ней здорово веселились.

Думаю именно тогда, в детстве, закалился его дух, вырываемый из моментов счастья и опускаемый рукой капризной Судьбы в состояние глубокой грусти и молчания. Но как бы там ни было, ни причуды матери, ни неуравновешенный вспыльчивый характер отца, ни постоянная бедность, ни, наконец, отсутствие своего дома не сделало Хендрикса "обыкновенным". С возрастом в нём всё более крепло убеждение, что большинство его педагогов, многие из его товарищей по играм и их родители считали его "особенным", что он не станет одним из тех, которых он сам много позже назвал "погрязших в грязном быту".

Джимми с Леоном жили и у Грейс Хэтчер, дочери сестры Эла, Пэт. У Хэтчеров были и свои дети. И хотя денег в их семье было от этого не больше, "они были очень добры к нам", — вспоминал Джими.

— Взрослые не представляли своей жизни, если бы в наших животах не было достаточно еды, — с улыбкой добавил он.

Среди таких "взрослых" также были и друзья Эла — Эрнестина и Билл Бенсоны.

— Эрни, — так Джимми нежно называл её, — очень полюбила нас с братом. Знаешь, очень привязалась к нам. Так получалось, что наш отец как какую–нибудь вещь оставлял нас "на хранение" разным людям, когда шёл на поиски приключений, выпивки и женщин. Ему патологически необходимо было чьё–то внимание.

Джеймс Вилльямс и Терри Джонсон — самые близкие с детства друзья Джими.

— Я никогда не жаловался им на родителей и ничего про них им не рассказывал, — сказал он мне.

Вместе они бродили по любимым местам, исследовали заросшие парки Сиэтла, сбегали с холма до самой кромки океана. С воодушевлением обсуждали бейсбол и футбол — игры, в которые сам Джимми очень любил играть.

— Мы смеялись до боли в животе. Мы были закадычными друзьями, и они во многом мне помогли, — сказал он, и мне было неожиданно узнать, что они иногда даже помогали ему чем–нибудь из одежды.

Как старший брат, Джими всячески оберегал и защищал Леона, всегда, когда они были вместе. Однажды в воскресенье он как мог респектабельней одел Леона и оделся сам из их небогатого выбора одежды и повёл его на воскресную службу в баптистскую церковь миссии "Добрая воля". Зина Джордан, работающая в этой церкви с 1947 года, не помнит, чтобы они ходили в церковь прежде, но много позднее она с улыбкой вспоминает:

— Думаю, раньше я не обращала внимания на этих мальчиков. Джимми мне понравился потом, когда он пошёл в среднюю школу. Недавно я разговорилась с одним из старейших членов нашей общины, и он рассказал мне: "Да, они жили в нескольких домах от церкви и мальчики постоянно туда ходили, хотя они и не посещали ни воскресную школу, и ни пели в хоре, они просто тихо сидели на хорах". Здание наше строилось как синагога, поэтому в ней и были устроены хоры.

Самое раннее воспоминание о старшем брате — это когда Леону было два года:

— Когда я был ещё совсем мал, я думал, что Бастер — мой отец. Он был моим защитником, он заботился обо мне. Но я любил и Эла. Всё же я знал его с самого рождения, и именно он нёс меня из родильного дома. Мне говорили, что он впервые увидел моего брата, когда ему было уже три года. У них сложились совсем другие взаимоотношения. Мне кажется, я был счастливым ребёнком, но когда я рассматриваю свои детские фотографии, я думаю, уж очень изношенный у меня был вид! На нас всегда не хватало одежды. Но Бастер обязательно находил способ накормить меня и одеть, и соседи помогали, и тётя Долорес тоже. Так может быть, и получилось, что я никогда не испытал чувство страха, хотя брат мне и рассказывал всякие страшные истории на ночь. Он заботился обо мне, он защищал меня.

И улыбаясь, Леон продолжил:

— Часто, когда ситуация становилась безвыходной мы с Бастером шли к нашей маме. Отец страшно сердился, наказывал нас за это и… выгонял из дому: "Ну и торчите у вашей мамы все выходные, если вы такие плохие мальчики!" Но это как раз то, что нам и нужно было! Иногда мы просыпались утром от запаха пирога или жареного бекона, и мы знали, что пришла наша мама, и это делало нас счастливыми.

Для младшего брата он был не Джимми — Бастер.

— Помню, я любил смотреть, как Бастер играет в футбол или бейсбол, — сказал мне Леон. — И мне нравилось, когда он рисовал для меня разные сценки. Бастер здорово рисовал. Где бы мы ни жили, он всегда рисовал. Ему нравилось рисовать цветными карандашами, он подолгу подбирал верный цвет. И, несмотря на то, что все считают его левшой, рисовал и писал он правой рукой.

Когда Джимми бывал у матери, они просиживали часы, слушая вместе радио.

— Иногда она даже пела мне, — рассказывал мне он. — И я уже тогда хотел научиться музыке. Я просил маму научить меня, но она только смеялась в ответ.

Люсиль уже знала, что Джимми "поигрывал" на венике и пытался оживить "полумёртвую укелеле". Он не рассказывал ей, что просил отца купить ему настоящую гитару. Акустическую гитару, которая валялась без дела у одного из пьяниц, приятелей Эла.

— В конце концов, он выложил за неё целых пять баксов, — сказал Джими.

Джимми было уже шестнадцать, когда в его город приехал Элвис Пресли и выступил на стадионе Стикс. Даже сидя вдали от сцены, на самых дешёвых местах, он был поражён его энергией и его движениями, но наибольшее впечатление произвели на него музыканты Элвиса.

— Эти музыканты были действительно что–то, — не находя слов, чтобы выразить свой восторг, сказал он мне. — Казалось, они делали музыку, как если бы в мире ничего кроме неё не существовало.

Не прошло и двух лет с того концерта, как Джимми стал обладателем своей собственной электрогитары, подержанной белоснежной Супро–Озарк, купленной после долгих уговоров Элом Хендриксом в музыкальном магазине.

— Я постриг неисчислимое количество кустов и газонов вместе со своим отцом, прежде чем мне удалось уговорить его купить мне эту гитару, — сказал он. — Бесконечные часы, проведённые под палящим солнцем.

Здоровье Люсиль резко ухудшилось. Два раза её увозили в больницу, и Джимми навещал её там, приносил ей свои рисунки, а однажды сделал настоящую открытку. В феврале 1958 года Люсиль сделалось особенно плохо, и с сильной болью её забрали в больницу Кинг–Каунти, она умерла почти сразу от разрыва селезёнки. Помимо Джимми и Леона она оставила ещё четверых детей — результат беспорядочной жизни, которые к этому времени уже находились в чужих семьях "на воспитании". Ей было тридцать два.

Эл Хендрикс не собирался брать на её похороны ни Джимми, ни Леона, он считал, что пятнадцатилетнему парню нечего делать на кладбище. Это глубоко ранило Джимми и предопределило на многие году вперёд его приоритеты в жизни, то, что ему запретили сказать последнее прощай матери.

Свою эмоцию он воплотил в музыку.

— Слова мало для меня тогда значили, — сказал он мне. — Чем больше подросток играет на гитаре, тем более возрастает его уверенность в себе.

— Моментами, — вспоминает Джими, — я чувствовал, что лечу, парю высоко в небе. Я чувствовал себя свободным, как если бы я был творцом всего. Я играл для самого себя.

Он рассказал мне, что в течение этого времени он часто играл с родным ему по духу Сэмми Дрейном, с которым сдружился в школе Лешего, начальные классы которой они вместе посещали. Школа, названная в честь отважного индейского вождя XIX века, была расположена на холме, возвышающимся над озером Вашингтон.

Все воспоминания Сэмми Дрейна о Хендриксе связаны с его страстью к музыке.

— Мы были тогда в бумажной бригаде, и нам обоим достался маршрут вокруг озера. Мне было тринадцать. Ему — пятнадцать. Естественно, всё кончалось посиделками на крыльце и мы джемовали, джемовали и джемовали часами. Мы менялись найденными аккордами и были счастливы в своём маленьком мирке. Нас никто не учил, мы оба были самоучками. Мы часто представляли себя звёздами, играющими для всего мира — обычное дело для подростков какими мы были. Его отец всегда возмущался, когда видел нас с гитарами и гонял нас. Он, знаете, был очень суеверен. Эл считал это "дьявольской забавой". Да и многие кругом избегали Джимми и смеялись над ним, видя, что он таскает гитару всюду с собой, куда бы он ни пошёл. Это сильно его задевало, но он молчал и ни слова об этом не говорил.

Заслуживал большего, чем имел

— Он был милым тихим мальчиком, сам не свой до музыки, — вспоминала мать Терри Джонсона, Флоренс, когда много лет спустя я рассказала ей, что Джими говорил мне о ней, как об "очень приятной даме, настоящей леди, умеющей выслушать и понять".

— Помимо всего Миссис Джонсон прекрасно готовила и когда мы с Терри репетировали у них дома, она никогда не отпускала меня как следует не накормив.

В своей мягкой вкрадчивой манере она описала жизнь семьи Джимми такими словами:

— Для всех это были тяжёлые времена, — тихим голосом произнесла она. — Но я всегда считала, что этот мальчик заслуживал большего, чем имел.

Более полутора лет Джимми постоянно играл в двух коллективах, Rocking Kings и Tomcats, но не только с ними. Человек по имени Джеймс Томас руководил этими группами, он решал, что им играть, где выступать и, как теперь бы сказали, был их менеджером. Джимми же, как вспоминая 50–е и начало 60–х, говорил Томас, был "тем парнем, которого можно было найти где угодно, куда он мог транспортироваться, играющего с какой–нибудь выступающей в данный момент группой. Помню, ему сначала не позволяли вести, и он играл бас. С ним можно было говорить на любую тему, если только она касалась музыки." Хендрикс играл на танцах, пикниках и даже просто на улице.

Джими особенно любил играть, как он мне рассказывал, "песни Рэя Чарльза и Чак Берри". Репертуар Rocking Kings и Tomcats в основном состоял из популярных ритм–и–блюзовых мелодий. Излюбленными их местами были клубы на Джаксон–Стрит — Black and Tan и Washington Hall, но несколько раз они даже выступили в клубе, расположенном по дороге в аэропорт, джазовой точке, известной под названием Испанский замок. (Здесь надо сказать, что вопреки общему мнению, он никоим образом не является вдохновителем известной много позднее написанной Хендриксом песни.) Также группы много гастролировали по военным базам в изобилии находящихся в штате Вашингтон.

— Лицо Джеймса Томаса превратилось в одну большую улыбку, когда Kings, сыграв на состязании групп нашего штата, добыли ему трофей, — смеясь, вспоминал Хендрикс.

Когда кто–то украл со сцены Птичника, клуба где часто он играл в основном с Rocking Kings, его Супро–Озарка, Джимми просто не находил себе места. Эл был ужасно недоволен случившимся и во всём винил самого Джимми, говоря, что ему следовало бы внимательнее относиться к своим вещам. Потеря гитары долго обсуждалась всей семьёй и новая жена дяди Франка, Мэри, настояла, чтобы для Джимми купили в рассрочку новую гитару, белую Дэнэлекторо, которую он вскоре перекрасил в красный цвет.

Нас учили уважать обычаи других культур

Кэрролл Коллинз — одноклассница Джими, вместе они учились в средней школе Гарфилда в 1960 году. Тогда она входила в состав популярного вокального ансамбля Hi–Fi. В наши дни Кэрролл Браун, энергичная образованная женщина, воглавляет две благотворительные организации, действующие на Восточном Побережье. Она всегда мечтала о возрождении школы Гарфилда и в 2000 году, к сорокалетию окончания школы, найдя адреса многих учеников, решила собрать класс.

— Разговор естественно зашёл о нашей школе, о том как много педагоги Гарфилда дали нам и, если бы мы сейчас не сделали ничего для восстановления былого величия нашей школы, которая так много сделала для нас, когда мы были совсем ещё юными, мне было бы стыдно за нас за всех. Нам не в чем винить нашу школу, какие мы есть сейчас, это только благодаря Гарфилду. Наши педагоги заботились о нас, хотя и не были на нас похожими. Только мистер Хэйес и мистер Гэри были как большинство из нас чёрными.

Миссис Браун продолжила свой рассказ:

— В Гарфилде всё было до педантичности аккуратным. Неизменно! Перед школой всегда цвели рододендроны. Нам не разрешалось есть на траве, только под деревьями нам разрешалось сидеть. Нас учили содержать школу в красоте. Учили уважению и бережливому отношению к имуществу школы. Существовал строгий этикет в одежде. Даже играя в футбол или баскетбол, девочкам не разрешалось надевать спортивные шорты. Мы должны были вести себя, как юные леди и одеваться соответствующе — носить только юбки или платья. Нас учили уважать друг друга, тем более что мы все были разные. Нас не развозил школьный автобус, мы все жили рядом, нашими соседями были и чёрные, и евреи, и китайцы, и русские. Вот какая была наша школа. Нас учили уважать обычаи других культур.

Школа Гарфилда

В своих воспоминаниях о школьных годах, проведённых вместе, она очень бережно подбирала каждое слово.

— Мы понимали, некоторые из нас, что у Джимми талант. Мы не думали, что он станет учиться дальше, пойдёт в колледж, но мы знали, что он обязательно достигнет успеха, занимаясь своей музыкой. Он ни на минуту не расставался со своей гитарой! Я хочу сказать, мы все уже были в классе, а он всё не шёл, сидел на крыльце. Один. Он часто уходил в себя, ничего не видя кругом, не замечая. Нам не разрешалось курить, по крайней мере, в десяти домах от школы. Некоторые всё же курили и мы все знали, кто из нас курит, а кто нет. Он курил.

Ещё один одноклассник Хендрикса по Гарфилду, Джерри Карсон. Сейчас Карсона уже нет в живых. После школы он окончил колледж и стал репортёром в Сиэтл–Таймс. Он очень тепло отзывался о гитаристе–самоучке. Вот как запомнился ему Джимми:

— Он приходил в совершеннейший восторг, когда ему удавалось послушать новую пластинку, которая ему понравилась. Он тут же подбирал её на своей гитаре и учил слова. Когда я слышу, как кто–то говорит про Джими Хендрикса, я тут же вспоминаю его, сидящего на уроке и перебирающего пальцами струны воображаемой гитары.

Эл Хендрикс никогда не приходил в школу, где учился его сын, не разговаривал с его педагогами, поэтому, когда Джимми перестал посещать занятия и решил полностью посвятить себя гитаре и с помощью неё зарабатывать себе на жизнь, отец почти ничего не сказал. С семи лет он усердно помогал отцу в его ландшафтном бизнесе, сгребал опавшие листья, стриг газон. Школьником он продолжал временами помогать отцу, но теперь он стал делать это постоянно, также как и остальные работы, которые приносили денежный доход, поскольку деньги, которые приносила ему его музыка были сущим мизером.

Со временем Джимми знали во всех клубах Сиэтла и на него стали обращать внимание девочки. Ему это, конечно, очень нравилось.

— Моей самой главной девочкой была Бетти Джин Морган, — признался он мне.

Скопив денег, работая вместе с отцом, он купил недорогое обручальное колечко. Достаточно реалистичный шаг, хотя в мыслях у него не было планов жениться и, более того, оставаться в Сиэтле, к тому же Бетти Джин оказалась очень привязанной к своей семье.

Весь 1961 год им обуревали страхи, не давали ему спать. Он не раз обещал себе не быть как отец, горбатиться из–за денег или поддавшись минутному настроению, идти и пропивать и проигрывать их все.

— Тебе не представить, сколько раз я клялся самому себе, что справлюсь, — и от мысли о короткой, глупо растраченной жизни матери слезами наполнились его глаза.

Свои восемнадцать лет и безумное желание вырваться — вот и всё чем он владел. Никаких планов. Хотя… Джимми совершил несколько необдуманных поступков.

— Я украл в одной лавке одежду, а, однажды, "заимствовал" машину. Я не проделал всё это в одиночку. Но схватили они меня, и я предстал перед судьёй, — рассказал он мне.

Действуя из лучших побуждений, адвокат, усадив Джимми перед собой, строго сказал ему, чтобы он хорошенько подумал о службе в армии, если он не собирается оканчивать среднюю школу.

— И голос где–то внутри меня сказал, — продолжил свой рассказ Джими, — что если я окончу свои дни в тюрьме, я не смогу играть на гитаре.

Он сильно переживал за своё будущее, не зная, что делать со своим прошлым. Джимми отправился на призывной пункт и подписался в армию, он надеялся, что подписал бумаги зачисления в 101–ю десантную дивизию ВВС США. Не прошло и нескольких часов, как он осознал, что он сделал. Он подписал бумаги на три года военной службы!

— Я запаниковал. Я сидел в растерянности на своей кровати и говорил сам с собой. Может быть, это был первый раз, когда я вёл себя как мужчина, а не бесправный подросток. И я поклялся себе тогда, никогда не оглядываться назад. Если что сделано, то сделано.

Одиночество сродни наркотику

Джимми повёл себя очень глупо. Он сказал мне о себе:

— Я опозорил моего вопящего орла в тот самый день, как я покинул Форт–Кэмпбелл, — сказал Хендрикс и весь скривился, когда начал вспоминать, как он провёл тот долгожданный день.

После тринадцати месяцев он, наконец, высвободился от условностей дисциплины армейской службы.

— Меня демобилизовали накануне 4 июля. Они дали мне всё моё жалование, чуть меньше четырёх сотен долларов. Я никогда до этого не держал в руках таких денег. И даже представить не можешь, с каким глупцом ты сейчас разговариваешь! Этот глупец спустил всё тут же, в этот же день. Этот мистер Удачный–Выстрел покупал выпивку людям, которых видел впервые, давал взаймы и деньги растаяли — ведь никто из них так мне никогда и не вернул ни цента.

Следующие несколько дней Джимми провёл в панике, стараясь выжить на оставшиеся восемнадцать долларов, считая с мелочью. И если кто–нибудь нечаянно, не заметив, ронял на тротуаре монетку, он не мог пройти мимо, чтобы не поднять её. Ему было всего двадцать. Здесь, в Кларксвилле перед ним встала та же проблема, когда он покинул Гарфилд.

— Снова искать работу, — сказал он. — Я не мог поверить, что снова сам себя загнал в тупик. Я играл то там, то здесь за пару долларов и ждал окончания службы Билли.

Но жизнь продолжала тащиться, даже после того как Кокса демобилизовали в сентябре. Двое музыкантов попытали своего счастья в Индиане, но и там им не везло. Они вернулись в Теннесси, в Нашвилл, и стали выступать в клубе Дель–Марокко. Они нашли себе работу среди ритм–и–блюзовых музыкантов.

— Конечно, мне нужны были деньги, но у меня было стремление учиться, повариться в общем котле. Лучшим, — вспоминает Хендрикс, — было участие в группе Куртиса Мейфилда, Impressions. Куртис был роскошным гитаристом, но он был звездой и посчитал меня обычным приглашённым музыкантом. За то короткое время работы с ним я многому научился. Возможно, из всех с кем мне пришлось играть тогда, он единственный, кто повлиял на меня — у него такое приятное звучание, знаешь.

В Нашвилле Хендрикс познакомился с Ларри Ли. Они подружились. Ларри оказался именно тем человеком, который сумел вовремя поддержать его талант и помочь в трудную минуту. Ларри был одним из немногих людей, с которыми, по словам Джими, он "мог говорить обо всём".

Осень незаметно сменилась зимой.

— Холод, голод и крыши над головой нет.

Джимми удалось пару раз на попутках и несколько раз автобусом через всю Северную Америку, покрыв почти две тысячи миль, побывать в Ванкувере у бабушки Норы и оставаться там у неё по нескольку недель. Там он зарабатывал совсем немного, играя в группе Vancouvers, выступающей в клубе под названием Ад Данте. Но именно там он решил "стать узнаваемым большим миром". И снова Судьба напомнила Джими его личный боевой клич: "Не смотри назад!"

Он не сел на паром до Сиэтла, чтобы встретиться с отцом — два телефонных разговора с Элом Хендриксом выбили его из колеи и ввели в депрессию. Эл ни ждал его домой, ни поддержал увлечение сына музыкой. Он дал ясно понять, что желал бы его видеть снова в армии.

— Он сделал всё, чтобы я почувствовал себя неудачником, — сказал мне Джими. — И конечно я им стал. Но я не собирался им оставаться!

Автобусом он снова возвращался в Нашвилл. Их с Билли Коксом всегда можно было послушать в клубе Дель–Марокко на Джефферсон–Стрит. Хендрикс вспоминает его, как их единственную самую постоянную работу.

Гитарист Джеймс Ник Никсон знал Хендрикса в те дни, и он рассказал мне:

— Джими играл в стиле очень похожем на дельта–блюз, немного разбавленном твистом. Знаешь, уже потом так стали играть многие. А тогда я этого не понимал. Многие не могли понять его. А Джимми думал, что мы избегали его. Но это не так. Это–было–потому‑что–мы–сами–не–смогли–бы-сыграть–так.

В наше время Никсон всеми уважаемый преподаватель класса гитары и участник имеющей долгую историю группы New Imperials. Обращаясь к тем дням, когда они с Хендриксом дружили, он продолжил:

— Да я и не слушал особенно, что там Джимми играл для себя. Мне и в голову не приходило, что он может однажды стать знаменит. Знаете, мы просто ходили вместе. Мы просто были молоды — Джимми, Билли, я — и нам хорошо было вместе.

Образование Джимми как сценического исполнителя продолжалось. Самое главное в те годы, по его словам, было "слушание, слушание и слушание".

— В Кентукки и в Нашвилле я более внимательно стал слушать игру блюзменов в клубах и по радио, чем живя в Сиэтле.

Но по–прежнему, находясь в Нашвилле, Джимми не мог устроить свою жизнь. Там они с Билли познакомились с Джорджем Оделлом, человеком, делающим деньги на гастролях, подбирая из местных — певцов и музыкантов — на одно–два выступления с его основной группой.

— Они звали его Эффектным Джорджем, — сказал Хендрикс. — Он выдерживал свой стиль с самого начала — носил эффектный серебристый парик и крикливые костюмы. Билли он не понравился с первого взгляда, мне же терять было нечего, и я нанялся к нему в группу. Шёл тогда 1963 год.

В следующие пару лет Хендрикс исколесил Америку вдоль и поперёк с разными ритм–и–блюзовыми группами, территорию известную как "читлин–круг", сеть клубов и театров для чёрных, имеющихся как в больших городах, так и в крошечных посёлках. (Читлин, или по–другому, потрошки — суп из свиных потрохов был очень популярен среди чёрного населения южных штатов.) Он играл не только у таких известных артистов как Джаки Вильсон, Сэм Кук, Кинг Джордж и Вильсон "Нечестивец" Пикетт, но и выступал со многими безымянными группами и музыкантами, имён которых теперь уже никто не помнит. В итоге Джимми пришёл к выводу, что в читлин–круге будущего у него нет.

— Денег там не было ни у кого, и я встречал многих музыкантов, успевших состариться, сводя концы с концами.

Более того, несмотря на — а скорее из–за — возросшего к нему внимания со стороны женского населения, он постоянно стал испытывать невыносимое одиночество. Он начал посылать отцу открытки, в надежде наладить контакт с ним, которого на самом деле не могло быть. Он безумно скучал по брату и интересовался, по–прежнему ли Леон находится "на воспитании" в чужих семьях.

— Если я понимал, что пробуду в каком–нибудь городе некоторое время, я посылал отцу свой адрес, — говорил он мне, — и бывало, я всё же получал от отца весточку, а однажды он даже прислал мне десять долларов и ещё пять несколько месяцев спустя. Но, ни разу он не предложил прислать мне билет на автобус до Сиэтла, чтобы я смог сделать небольшую передышку. Я с трудом доносил своё уставшее тело до кровати и гнал от себя мысль, что он хочет дать мне понять, что я для него уже давно отрезанный ломоть. Моим верным товарищем — моим самым надёжным другом оставалась моя гитара. Я занимался, пока не засыпал с ней на груди. Так я и спал с ней всю ночь, вполне разумно в моём положении — попробуй кто–нибудь её так украсть, ведь это было единственное, что у меня было — до того момента, как я заложил её, чтобы не умереть с голода.

В армии Джимми возмужал, набрал вес. На улицах он отощал и сделался "слишком худым", а желудок его уже никогда не был полон.

27 ноября 1963 года Джимми исполнилось двадцать один и он долго ещё вспоминал потом, какой безнадёжной показалась ему его жизнь в этот день рождения. За пять дней до этого в Далласе убили Джона Кеннеди.

— Только что не стало великого человека. Меня всегда восхищал Кеннеди, и он мне казался каким–то особенным. Я плакал, я чувствовал себя разбитым, никчёмным. Я плакал по нему, может быть, немного по себе. Кеннеди был рождён совершить великие дела. Я же не совершил ничего. Мне просто необходимо было что–то сделать.

Четыре месяца спустя, скопив несколько долларов, Джимми собрал все свои нервы в кулак и направился в Нью–Йорк. Он не знал, что его там ждёт, не знал, как ему удастся заплатить за проезд туда и когда автобус, проделав путь через всю страну, привёз его в Нью–Йорк, он направился прямиком в Гарлем.

— Меня охватил ужас, увидев впервые Гарлем. Крысы гигантских размеров. Дома огромные и холодные. Грубые голоса. Ужасающего вида люди, вопящие на улицах. Поблескивающие лезвия ножей в руках почти каждого прохожего.

Ему рассказывали о знаменитых средах в театре Аполло на 125–й улице — соревнованиях любителей–музыкантов. Легендарном театре, где вот уже более 25 лет многие, тогда уже ставшие знаменитыми исполнителями, представители разных этнических групп начинали свой сценический путь.

— Я занял первое место, — сказал Хендрикс. — Я был взволнован! Они все мне аплодировали! Они дали мне двадцать пять баксов. Счастье улыбнулось мне.

Но не сохранилось записи той музыки, что играл он тогда, в тот вечер.

Вскоре деньги были растрачены на ежедневные нужды. Приятель одного приятеля познакомил его с братьями Айли, и они взяли его к себе в группу. Братья очень бережно отнеслись к его таланту и записали с ним несколько песен, самой известной из которых стала Testify.

Эду Саламону, позднее ставшему известнейшей фигурой на радиовещании, было тогда всего четырнадцать, и он был завсегдатаем одного танц–клуба для белых подростков известного питтсбургского клуба Geiant. Было это приблизительно в 1964 году.

— Это место на Браунсвилл–Роуд носило название Брентвуд и там вечерами потанцевать под музыку Isley Brothers собиралось до двух сотен, таких же как я, подростков, — вспоминает Эд. — Мне нравился ритм–и–блюз и я приметил этого гитариста, он играл очень необычно. Ничего подобного, даже близко похожего, я не встречал — он превосходил в моих глазах самого Бо Диддли! Это не была его группа, и он не был звездой, но Ронни Айли разрешал ему делать всё. Этот парень, этот молодой гитарист — я поинтересовался как его звали, звали его Джимми Хендрикс — произвёл на меня такое впечатление, что на следующий день в школе я мог говорить только о нём.

На сорокапятке Дона Ковея Have Mercy также звучит гитара Джимми.

— Я в очередной раз был недоволен собой, — сказал он мне, — выглядело всё так, как если бы я никогда не смогу стать полноправным членом какой–нибудь группы.

Он впал в период глубокой депрессии — идея до конца жизни остаться неудачником разрывала его сердце.

— Я довёл себя до того, что ещё немного и сойду с ума. И тогда я напряг все свои силы, чтобы сделать что–нибудь.

— Когда я был подростком, — сказал он, — мне и в голову не приходило, что когда–нибудь я покину Сиэтл и столкнусь один на один со всем миром. И мне оставалось только молиться, чтобы соль на моих башмаках продержалась ещё немного.

Джимми был убеждён, что как только он покинет армию, его музыка приведёт его к славе, но всё оказалось совсем не так.

Два раза Хендрикс гастролировал с Малышом Ричардом и он раскалялся до бела, вспоминая эти гастроли.

— Он до сих пор должен мне одиннадцать сотен, — с горечью в голосе сказал мне Джими в 1968 году, — и мне очень бы пригодились эти деньги.

Несмотря на то, что его восхищал Малыш Ричард, как шоумен, и вклад его в рок–н–ролл, работа с ним привела к окончательному крушению иллюзий.

— Когда я надел на себя новую рубашку с, знаешь, с таким кружевами спереди, он подскочил ко мне и завизжал прямо мне в ухо: "Я и только я, кому разрешается здесь быть первым!"

Джими вдруг понесло, и он ловко симитировал визжащий голос рассерженного Малыша Ричарда:

— "Хендрикс, ты оглох? Мерзавец, сейчас же снимай эту рубашку, мальчишка!" Одни и те же проблемы! — подытожил он. — Я потребовал расчёт, и его брат решил спалить меня.

Музыкант Эллен МакИвейн вспоминает:

— Впервые я увидела Хендрикса в 1965 году в Атланте в Ройал–Пикок, играющим в команде у Малыша Ричарда. Мы прозвали его Чёрным Диланом, потому что только у Боба Дилана была в то время такая причёска. Волосы вились во все стороны этаким пушистым шаром.

Многоуважаемый 1965 год стал для Хендрикса самым плохим годом. Одно положительное в нём всё же было — Хендрикса увлекла идея самому писать песни, как музыку, так и слова. В отличие от многих чёрных исполнителей его заинтересовала современная белая музыка и, по его словам, он "врубился", особенно его привлекала манера исполнения одного белого — Боба Дилана. Впервые за долгие часы одиночества он почувствовал себя лучше, когда услышал его Like a Rolling Stone. Джимми купил пластинку и таскал её всюду с собой, чтобы послушать у приятелей, так как своего проигрывателя у него ещё не было.

— Она заставила меня поверить, что я не одинок в своих ощущениях. Помнишь, там есть такие слова.

И медленно, на память, он прочёл мне несколько строк:

Его голос начал дрожать. Он точно представлял чувства, которые стояли за этими строками.

— Мне стало страшно от этих откровенных слов.

Джими рассказывал мне, что он быстро обрастал набросками стихов, фраз и музыкальных тем, написанными им на листках из блокнотов в номерах мотелей, на оборотах чеков, на салфетках и засовывал их в тряпичную сумку, которую обычно носил с собой. Некоторые из этих написанных на ходу позднее обтёсывались в незабываемые песни.

Например, в годы изматывающих шатаний туда, сюда, вверх, вниз, пересекая всю страну, показавшуюся ему даже более обширной, чем нарисованной на карте, он написал на конверте от автобусного билета:

Он стал обращать, что на него как–то с опаской поглядывают окружающие. Его странная почти истлевшая одежда, протёртые на коленях штаны и стоптанные башмаки.

— Я ловил на себе презрительные взгляды, — сказал он.

В тот момент, когда он произносил слово "презрительные" его глаза сузились, показывая насколько больно было ему вспоминать об этом. Бродяга? Нет, не об этом он мечтал.

В течение этого года Джимми познакомился с тремя людьми, которые затронули его жизнь в высшей степени негативно — Куртис Найт, Эдвард Чалпин и Девон Вильсон.

Куртис Найт, Куртис МакНир, невысокий, амбициозный молодой чёрный с хорошо подвешенным языком был бы хорош, если не был бы гитаристом. Он со своей группой Squires, давали разнообразные выступления во всех пригородах Нью–Йорка. Когда он столкнулся с Джимми в лобби небольшой дешёвой гостиницы, они разговорились на тему гитар и опыта гастролей Джими по Читлин–кругу, Найт там же и решил, использовать его в своей группе.

Один нью–йоркский барабанщик, хорошо испытавший на себе клубную жизнь музыканта 60–х, много позже говорил о Найте:

— Куртис любил музыку, но у него было слишком много других неприятных черт характера. Ни для кого не секрет, что он был сутенёром, ловко мог уговорить любого и, честно говоря, был бездарным артистом. Несколько музыкантов, которых использовал и спалил Куртис, были заменены им Джимми. Но у Хендрикса не было выбора. Он работал у Куртиса единственно из–за денег.

"Джагги" Мюррей, известная фигура в ритм–и–блюзовых кругах, заключил в июле 1965 года с Джимми двухгодичный контракт на запись пластинок на фирме Сью–Рекордс, но ни одной записи сделано не было. Проходили недели, и его так никто и не задействовал.

— Уверен, Джагги действовал из лучших побуждений, но они ни разу про меня не вспомнили, — сказал он.

Осенью 1965 года Куртис Найт познакомил Хендрикса с Эдвардом Чалпиным, сообразительным музыкальным импресарио, контора которого и небольшая студия с десятидорожечным магнитофоном находилась на углу Бродвея и 51–й, в самом центре музыкального бизнеса Нью–Йорка. Вечером 15 октября 1965 года Эд Чалпин прошёл пешком четыре квартала, отделяющие его кантору от того клоповника, в котором остановился Джимми, чтобы предложить 22–летнему Хендриксу — у которого не было ни средств, ни друга, который бы проследил юридическую сторону — соглашение на запись пластинок, уместившееся на одной страничке машинописного текста. За оплаченные Чалпиным расходы величиной в один доллар Хендрикс поставил свою подпись, соглашаясь, что всё, что будет им "спродюсировано, сыграно и/или спето за последующие три (3) года принадлежит исключительно PPX Enterprises, Inc." В контракте оговорено, что Джимми "будет получать один (1) процент с продажи всех записей и минимально установленный размер за всё им спродюсированное в будущем". В пункте 6 говорится: "Джимми Хендрикс будет пользоваться оборудованием РРХ бесплатно, в рамках проекта PPX Enterprises, Inc.” В соглашении не раскрываются составляющие этого "одного процента с продажи" предложенного ему Чалпиным. Этот "один процент" должен был бы принести Хендриксу меньше чем пенни с каждой проданной сорокапятки и, возможно, целых три цента с альбома, которые обычно продавались в те времена приблизительно по три доллара. За следующий год он не увидел ни одной монеты, выплаченной ему по этому соглашению, да и время, отведённое ему в студии Эдом Чалпиным, было минимальным.

— Записи, которые мы делали, все были сфокусированы на одном Куртисе, — пояснил мне он.

Куртис, говоря о Чалпине, называл его не иначе как "наш менеджер и советник". Однако у самого Хендрикса так никогда и не сложились отношения с Чалпиным, как клиента со своим менеджером.

Периодически Хендрикс играл с Куртисом в клубе "Гепард", большой дискотеки на углу Бродвея и 53–й, принадлежащем неким французам. В те дни он выступал под именем Джимми Джеймс, фамилию он взял в память о своём любимом блюзмене, Элморе Джеймсе.

Одиночество и отсутствие денег продолжало преследовать Хендрикса. Он был высок, худощав, застенчив, обаятелен, его гитарное мастерство окрепло и… Хендрикс продолжил своё образование среди молодых девушек, страстно желающих взять его под свою защиту и опёку, любыми доступными им способами. Джойс… Фэй… Роза Ли… Ким — вот некоторые из имён перечисленных им мне и описанных им как…

— Цыпочки, которые поверили в меня, кормили меня, давали мне денег, — голос его был обыкновенный, как если бы он перечислял ничего не стоящие для него вещи, глаза же он опустил, чтобы я не поняла, что ему было очень неловко вспоминать об этом.

Вот уже многие месяцы Джимми носил одно чёрное, "отчасти от того, что на нём меньше заметна грязь". По ночам он стирал свою одну единственную пару брюк. Рассказывая об этом, он шутил:

— Подворачивалось много возможностей, когда я не был в состоянии купить себе обновку.

В конце 1965 прекрасные девичьи глаза высмотрели его в одном из нью–йоркских клубов, и как он сам мне признался:

— Я утонул в её глазах.

Стройная, привлекательная и очень подвижная чёрная девушка. Говорят, Девон Вильсон было всего тринадцать, когда она убежала из дома. Её тянуло в гламурные места, к интересным людям и в свои 16 она стала вести жизнь богатой и обеспеченной девушки–по–вызову в самом Лас–Вегасе. Она переехала в Нью–Йорк после пары стычек с законом. Хендрикс говорил мне, что именно она ввела его в мир иллюзий LSD, а также познакомила с разными другими таблетками. Знакомство Джими с наркотиками было минимальным, пока увлечение им Девон не привело его к постоянному их употреблению.

— У Девон было множество знакомых среди и самых высоких, и самых опущенных, — описывая круг её знакомств конца 60–х, рассказывал мне он. — Она могла в любую минуту найти любой наркотик, который бы ты хотел приобрести. С её фигурой она могла бы с лёгкостью стать преуспевающей моделью, но у Девон не было желания работать. Она принесла много боли многим людям, включая и самою себя.

Для меня он был очередным нигером, которого Бог наградил великолепной улыбкой

В начале 1966 Джимми стал играть с Кингом Куртисом, с божьей помощью талантливым саксофонистом. Куртису необходимо было срочно сделать запись для Атлантик–Рекордс и у него была своя группа, Kingpins.

— Мне нужно было быстро понять, что от меня хочет Кинг, — вспоминал Джими, — и, думаю, я справился. Ведущей гитарой был отличный музыкант, Корнелл Дюпри. На ударных — Бернард "Претти" Пёрди, а Рэй Лукас на замене. Басс играл Чак Рейни, великолепный басист. С такими классными музыкантами я играл впервые. Тогда мы с ними сделали запись.

Наверняка, Хендрикс мог сказать себе теперь:

"Эта компания для меня огромный прорыв вперёд. Передо мной раскрылся путь к всеми уважаемым пластиночным продюсерам, которые, несомненно, должны обратить внимание на мои способности, на моё особенное звучание."

— Без хвастовства, — сказал он, имея в виду свои надежды, — я заметно улучшил свой стиль по сравнению с 1963 годом. Все те ночи, клянусь тебе, я всего лишь скворчал!

Несмотря на то, что все в Нью–Йорке знали, что Кинг Куртис работал с только лучшими музыкантами, и, несмотря на то, что успешные, многоуважаемые продюсеры слушали группу Куртиса со сцены и в студии в начале 1966 года, ни один из этих почтенных джентльменов не рассматривал Джимми как потенциальную звезду. Позднее Хендрикс весело смеялся, вспоминая их серьёзные лица:

— А я всегда знал, что стану!

Хотя в стране происходили социальные изменения, в большинстве штатов сегрегация удерживала свои права. В звукозаписывающей индустрии, как и во многих других, чёрных часто сбрасывали со счетов, преимущественно, когда это касалось денег, и в одночасье это не могло измениться. Только пятью годами позже ведущие граммофонные компании станут обсуждать возможность выступлений чёрных нигеров перед белой аудиторией. Но в начале 1966 года Хендрикс мог рассчитывать только на роль второстепенного музыканта и привлечь внимание опытных менеджеров, которых он мог бы заинтересовать, ему не представлялось никакой возможности.

— Я хорошо помню Хендрикса… в 66–м я видел его игру несколько раз, — вспоминает один белый продюсер. — Но я не представлял, как я смогу его продать, напечатав на моей массе. Я оценил его потенциал, как музыканта, хотя, я не видел возможности сделать из него звезду, и даже не думал о том, что он сможет писать успешные песни. Для меня он был очередным нигером, которого Бог наградил великолепной улыбкой. Я не расист. Я хочу сказать, что такое происходит и со многими белыми молодыми людьми, когда с ними заключаешь контракт. Для меня контракт означает только одно — успешную пластинку в ближайшем будущем и если Хендрикс напишет успешную песню, будьте уверены, я не лишу его прав, но я отдам её белому музыканту, чтобы сделать большие деньги.

Проиграв с Kingpins четыре месяца, Хендрикс ушёл от них. Просто это была не та ситуация, в которой он мог бы проявить себя, к тому же он всегда верил, что только вырвавшись вперёд, он сможет рассчитывать на признание, которого добивался с таким трудом.

— Я достиг точки, в которой я сдурею, если не сделаю что–то, — сказал он. — Большой риск быть другим, стараться догнать свою мечту.

Он провёл несколько выступлений со всегда обворожительным Куртисом Найтом и с Карлом Холмсом, певцом в стиле соул из группы Филадельфия. Эл Ароновиц, в то время у него была своя музыкальная колонка в газете Нью–Йорк Пост, вспоминает, как он видел игру Джимми в Гепарде в апреле 1966 года:

— Ничего подобного я не видел, — восклицает Ароновиц. — Я не мог оторвать от него глаз!

Джимми стал лучше ориентироваться на Манхаттане и пришло время перестать "глазеть в витрину" магазина Мэнни на Западной 48–й Стрит — все эти гитары манили его. Наконец, однажды, он зашёл внутрь, притворившись, что его не смущает обилие гитар. Продавцам, многие из них — прекрасные музыканты, он нравился, и нравилось его звучание и ему разрешили перепробовать многое из гитар. Поддерживаемый их одобрительными напутствиями он, выйдя от Мэнни, направился исследовать Гринич–Виллидж, расположенный в двух милях от магазина Мэнни, если идти по 6–й авеню. Именно богемский характер, а вернее, характеры Виллиджа вселили ему с новой силой надежду на преодоление барьера. Никто там не пялился на высокого худощавого бледного молодого чёрного человека с гитарой, переброшенной через плечо.

— Люди в Виллидже были со мной вежливы, — сказал он.

Сначала робко он обошёл узкие улицы, рассматривая витрины кафе с сидящими за столиками, расставленными снаружи, местными жителями, кто играл в шашки, кто читал стихи, обсуждая писателей–битников, кто просто болтал или слушал музыку folkies, так популярную здесь.

— Первым местом, где я решил присесть, — сказал мне Хендрикс, — было Кафе Ва?, Дилан играл здесь незадолго до этого. И у меня была надежда, что и мне разрешат здесь поиграть. Вот такая была моя маленькая мечта.

Вблизи его очередной наидешёвейшей гостиницы он познакомился с Майком Кваши, парнем с Тринидада, танцующим лимбо в одном из клубов на Западной 44–й Стрит — African Room. Кваши был известной фигурой среди нью–йоркских клубов.

— Майк — цветной до мозга костей, — сказал мне Хендрикс в 1969 году, — и по манере одеваться и по своей особенной манере говорить. Он был быстр и на то, чтобы дать мне взаймы и на то, есть ли мне сегодня где переночевать. Я всегда был рад, если находилась подстилка на полу или диван, чтобы упасть отдохнуть в Нью–Йорке — особенно, если это было где–нибудь поблизости от Виллиджа.

И Хендрикс добавил, понизив голос:

— Этот день настал, и я могу теперь вернуть его помощь и его доллар с лихвой.

Ещё одним "поверившим в Джимми" был саксофонист Лонни Янгблад. Хендрикс вспоминает:

— Я много нового узнал об игре на гитаре, слушая, как Лонни играет на своём тенор–саксофоне, особенно, когда он варьирует разными тональностями. Кроме того он стал мне отличным другом.

Янгблад описывает Хендрикса одним словом "вдохновлённый".

— Джимми — феномен, — сказал он. — Он обладал такой глубиной и мастерством, что оставлял далеко позади себя простых парней, вы понимаете, что я имею в виду? Глубину проникновения в ваше структурированное сознание, создающее различные образы и Джимми счастливо владел этим. Я хорошо помню один вечер, мы работали в Lighthouse, бродвейском клубе где–то среди Западных 70–х. Мне хотелось сыграть что–то особенное. Я решил сыграть Misty и очень надеялся, что у него это получится, потому что мне не хотелось ставить его в неловкое положение, так как мы до этого с ним играли в основном один ритм–и–блюз. А он произнёс только: "Начинай, дружище". И я сказал себе тогда, всё это становится интересным, и более того, могу теперь сказать, это стало интересным, потому что Джимми сыграл этот чёртов Misty! Мне пришлось поверить в невероятное — этот парень обладал такой преданностью и такой любовью к блюзу и такими возможностями, что он мог вот так, просто, взять да сыграть в любом другом жанре и создать такую неповторимую интерпретацию, что, уверен, всем, находящимся в тот вечер там, это запомнилось на всю жизнь!

Этот саксофонист относился к Джимми как к брату. Он не спускал с него глаз, купил ему усилитель и делал так, что вечно опаздывающий всюду Джимми вовремя являлся на выступления. Жена Лонни настояла на том, чтобы Джимми позволил им оплачивать его гостиничный номер. Янгблад был тем редким человеком, встретившимся ему на его жизненном пути, на кого он мог положиться и который от него ничего не ждал.

В 1966 году незадолго до того как Хендрикс ушёл от Куртиса Найта, он познакомился с Региной Джаксон (скорее всего это её ненастоящее имя), девочкой–подростком убежавшей из Миннеаполиса. Джимми узнал, что у шестнадцатилетней Регины, ещё неоперившейся проститутки с уже несколькими зафиксированными в её деле арестами, не было даже спичек, чтобы согреть свои руки в холодном зимнем Нью–Йорке. И подобно той заботе, какую выказывали его "цыпочки" по отношению к нему, его побитым мечтам и несчастной жизни, Джимми попытался совершить своё собственное благородное деяние. Он принял на себя роль заботливого попечителя, и если даже его карманы к концу дня оказывались опустошёнными нью–йоркской действительностью, то что говорить о девочке со Среднего Запада, для которой этот большой город был не тем местом, где бы ей следовало расти. Он рассказывал мне, что неоднократно пытался убедить Регину покинуть улицы:

— У неё была способность влипать в самые невероятные ситуации.

Некоторое время они вдвоём делили комнату в самых дешёвых гостиницах неподалёку от Таймс–Сквер. Проигнорировав все увещевания Джимми, она снова попалась, её арестовали, и она вскорости покинула Нью–Йорк, чтобы избежать тюрьмы. Эта своенравная Регина, беременная на ранней стадии, уехала настолько поспешно, что даже не успела найти Джимми–Деймса чтобы попрощаться.

Слоновий акцент Часа

— Временами меня сводила с ума идея своей собственной группы. Сперва мне пришла мысль назвать её Rainflowers, но позднее я остановился на Blue Flame.

Тем летом Джимми, этот злополучный жонглёр женским вниманием, поймал взгляд одной молодой англичанки, которая в будущем и оказалась тем недостающим звеном, которому суждено было привести его к всемирной славе. Впервые она увидела его игру в Гепарде, была им очарована и с того раза проводила все вечера в Гринич–Виллидже наблюдая за Джимми, играющим со всё время меняющимся струнным составом из только–что оперившихся музыкантов своей собственной группы Blue Flame. [Вот откуда это устоявшееся заблуждение, называть его группу Джимми Джеймс и Blue Flames — Блу–Флемов было много!] Близкая к совершенной красоте, с великолепными ногами и стильно одетая, с искрящимися, хорошо уложенными волосами, о Линде Кит мне рассказала одна бывшая официантка одного из кафе в Виллидже:

— Знаете, по одному взгляду на Линду, можно было понять, что она — модель и, казалось, она была знакома со всеми важными людьми. Вы, конечно, слышали, что она была девочкой Кита Ричардса, но определённо, сходила с ума по Джимми Джеймсу. Каждый раз как она заходила к нам, я слышала, как она разговаривала с разными людьми о нём, о том, как он талантлив, и как он собирался стать кем–нибудь. Её английский акцент был слышен во всех уголках нашего кафе. Из всех женщин, крутящихся вокруг Джимми, она была самая классная.

Линда Кит разбиралась в музыке, и она убеждала Джимми, что его судьба быть мировой знаменитостью. Она напевала каждому английскому музыканту о Хендриксе: "Вам надо обязательно посмотреть Джимми, он — сказка!" Она рассказала о Джимми мужу своей лучшей подруги Шейлы, Эндрю Лугу Олдхэму руководителю Камней, пытаясь заставить его поверить, что с этим новоиспечённым "повелителем вкуса" ему необходимо заключить контракт, но от него не последовало того рвения, какого она от него ждала. Зато сами камни 2 июля пришли в Ундину, популярную в то время дискотеку на Восточной 59–й Стрит, посмотреть выступление Джимми. Камни словно взорвались, когда увидели игру Джимми. И именно с этого вечера Брайан Джонс стал одним из самых горячих его поклонников, а Хендрикс стал первым и последним человеком в жизни Брайана, к которому он относился лучше всех. Возгласы одобрения ещё более утвердили чувство Линды Кит, что из Хендрикса просто необходимо сделать звезду.

5 июля Линда Кит встретилась с Час Чандлером, басистом Animals, одной из первых гастролирующих по Америке групп Британского Вторжения, скажем, более, чем высоким, ширококостным, с лицом похожим на пудинг со светло–голубыми глазами и короткими, гладко зачёсанными волосами. Он был более чем просто басист — он был одним из основателей Animals, на нём держалась не только вся гастрольная жизнь, но он и музыкальная канва всех их песен, включая, и House of the Rising Sun, и Bring It on Home to Me, и We Gotta Get Out of This Place.

Поговаривают, что Час стал причиной, что группа развалилась. Он первым стал говорить, что из него басист так и не получился. К тому же больших денег он так и не достиг, благодаря витиеватой деловой стратегии их менеджера Майкла Джеффери, который сам всегда выглядел на все сто. В те дни Час начал задумываться, что продюсирование может принести реальные деньги и вот именно в такой момент в его жизни появилась Линда Кит, которую он едва знал, со своей навязчивой идеей на счёт Джимми Джеймса.

И нескольких часов не прошло после встречи Часа с Линдой, как он уже переступил порог Кафе Ва? на углу МакДугал и Минетта, чтобы всё увидеть своими глазами. Также как и Камни, он тоже тотчас охарактеризовал Джимми как "очень особенного" и ему понравилась его интерпретация Hey Joe, песни, которую Час хорошо знал. И Чандлер посчитал всё это хорошим предзнаменованием.

Как только окончилось выступление Чандлер подошёл к Джимми и представился, разговаривая на сильном горди, с раскатистым "р", обыкновенном на севере Англии, в регионе Ньюкасла–на–Тайне, где он родился.

— Я старался сдержать свои эмоции, — вспоминал Хендрикс, — но я вспомнил о песнях Animals, которые мне очень нравились и подумал, что это могло бы стать хорошим знакомством. Я старался не показать виду, но Час рассыпался в комплиментах, знаешь, было забавно слышать такие приятные слова в мой адрес, сказанные с таким слоновьим акцентом как у него. Знаешь, чем больше он бредил, тем в более затруднительное положение он меня ставил, он просто сходил с ума, так ему понравилась моя медленная версия Hey Joe. Я никогда так долго не разговаривал ни с одним англичанином — я до этого не встречал англичан, увлекающихся блюзами и всем остальным. Он сказал, что я "услышу его", как только окончатся гастроли его группы. Увидел я его снова только через шесть недель.

Именно в эти полтора месяца в одном из клубов Виллиджа, там где Боб Дилан впервые исполнил свою Masters of War, в Gaslight на МакДугал–Стрит, нарисовался Джон Хаммонд. Несколько музыкантов с такой эмоцией в словах описывали ему Джимми Джеймса, что Хаммонд поспешил сам увидеть его своими глазами. Несмотря на свои двадцать с небольшим, Хаммонд уже был авторитетом среди блюзменов.

Хаммонд рассказал мне:

— Джимми поразил меня. Играя левой рукой на перевёрнутом Страте, он был великолепен. Вне сцены он оказался милым, по существу простым парнем, страстно увлекающимся музыкой. И я понял — он один из нас.

Почти тут же они стали репетировать, так как Хаммонд пригласил его выступить с ним в Кафе Au Go Go на Бликер–Стрит.

Лицо Хендрикса просветлело, когда он стал рассказывать мне о Хаммонде:

— В его игре и пении было много чувства, — сказал он. — Когда я лучше узнал Джонни Хаммонда, я понял, что он был не только обаятелен, но его руки, его пальцы, его душа были предназначены, чтобы играть блюз. Я не знал никого, в ком было бы столько человечности. Джон был настоящим джентльменом и относился ко мне как к джентльмену.

Когда Час Чандлер вернулся в Нью–Йорк в начале августа, будучи уже экс-Animal, он немедленно принялся разыскивать Джимми Джеймса. Обеспокоенный тем, что Джимми выехал из той дешёвой гостиницы и клерк там ничего вразумительного ответить ему не мог, Час рыскал по всему Гринич–Виллиджу, забегая в каждое кафе и каждый клуб. Кто–то ему сказал, что видел Джимми с Джонни Хаммондом. Час знал, что отец Джонни был известным продюсером, работавшим в Коламбии–Рекордс, Джоном Хаммондом, который уже раскрыл и воспитал многие таланты, среди которых был и Боб Дилан.

— Я проклинал себя, что мог упустить Джими, — сказал мне Чандлер.

И вот Час направился в Cafe Au Go Go.

— Я нервничал, и не находил себе места. Что если мистер Хаммонд опередил меня и заключил с Джимми контракт? У меня перехватило дыхание, когда я, наконец, нашёл его, и он спросил меня: "Так когда же мы поговорим о деле?"

На следующий день Час с компанией коллег направился в Cafe Au Go Go с деловым предложением. Час высмотрел Джимми, сидящим у одной из стен из неоштукатуренного кирпича и тщательно осматривающим чью–то акустическую гитару. Он познакомил Джимми с менеджером Animals и в будущем своим деловым партнёром, Майклом Джеффери, шатеном, "прямым–как–палка" — явным англичанином среднего роста, с колким взглядом прищуренных глаз, спрятанных за большими очками в неуклюжей толстой роговой оправе, которые он никогда не снимал. Джеффери, никогда прежде не слышавший игру Джимми, не стал просить сыграть ему — он просто проверил "как выглядит" этот необычный человек, которому Час возносил столько похвал. Минуты не прошло, как он прошептал Часу:

— Он мог бы стать Чёрным Элвисом!

Эллен МакИлвейн, которая приехала в Нью–Йорк из Атланты и позднее приобрела известность своей слайд–игрой на гитаре, ей случалось петь и играть на рояле в Cafe Au Go Go, где она недавно познакомилась с Джимми Джеймсом. Эллен хорошо помнит визит Час Чандлера в Au Go Go:

— Когда Джимми первый разговаривал с этим английским парнем, он познакомил и меня с ним. Я слышала, как Чандлер говорил ему: "Поехали со мной в Англию, и мы сделаем это и это и то". А Джимми спрашивал, сможет ли он взять кого–нибудь из Blue Flame'ов с собой. На что Чандлер ответил: "Тебе не нужны они. В Лондоне тебе я дам другую группу. А Blue Flame'ов оставим здесь. У нас уже есть свои собственные Blue Flame'ы в Англии".

Джимми слушал очень внимательно всё, что говорили ему Чандлер и Джеффери. Они обсудили его реальное имя и решили изменить его, чтобы написанное на афише или на конверте оно бросалось в глаза и лучше запоминалось. [Общими усилиями они Jimmy Hendriks заменили на Jimi Hendrix.] Хендрикс сказал им, что скоро уже год, как он заключил контракт на записывание пластинок с Эдом Чалпиным и ещё один с Сью–Рекордс.

— Ничего нелегального, — сказал Джеффери. — К тебе не будет с их стороны никаких претензий. Я позабочусь об этом.

Час не выказывал особого восхищения Джеффери, как личности, кроме того, группа вечно ворчала, что Майк с ними жульничает. Но он признал, что Джеффери довёл его жизнь до некоего совершенства — он стал состоятельным человеком, к тому же, Джеффери знал как разговаривать с чиновниками от музыки и адвокатами. В действительности Час не знал ни одного другого такого менеджера, которого бы он воспринимал серьёзно и, хотя он полагал, что многому смог научиться у Майка, но понимал, что без его участия он не сможет в одиночку "оторвать Хендрикса от земли".

В тот день Джимми не подписывал никаких бумаг с Чандлером или с Джеффери. Однако, в середине августа, по–прежнему так и не увидев игру Хендрикса, Майк Джеффери открыл счёт на имя Jimi Hendrix в налоговом предприятии на Багамских островах, известном под названием Ямета, которое он основал ещё в начале 1966 года. Хендриксу об этом не было сказано, также ему не дали подписывать никаких соответствующих этому бумаг.

— В то время в Виллидже, — рассказала мне МакИлвейн, — можно было много повсюду найти свободных музыкантов поигрывающих время от времени друг с другом. Джими многому меня успел научить за те три коротких урока, которые он дал мне тогда! И как заставить гитару говорить человеческим голосом, и как получать разные звуковые эффекты. Он сам всё это проделывал с помощью всего лишь одного усилителя! Ему действительно не нужны были всякие там электронные примочки, так широко используемые музыкантами нашего времени. Наблюдать за его игрой мне доставляло огромное удовольствие!

Насколько она оценила по достоинству талант Джимми, настолько она испугалась его, как конкурента:

— Я видела его выступление с Джонни Хаммондом — я думала, что он вознамерился опрокинуть его со сцены! А когда он захотел принять участие в моём выступлении, я подумала про себя: "Он, что, посмеяться надо мной решил? Я разве просила его всаживать мне нож в спину?" Но он всё это сделал так искренне, сделал только ради меня и, оглядываясь назад, я понимаю, что Джон был настолько хорошим ему другом, что позволил выразить ему себя целиком. Джон — благороден до мозга костей.

Часу понравилось наблюдать за реакцией публики во время выступления дуэта Хендрикс/Хаммонд, тёплый, возбуждённый приём усилил глубокую веру нового менеджера в талант его подопечного — звезду–готовую–родиться. Не имело значения, сколь долго Час не спал в тот вечер — его дни все были посвящены их будущему. Он выкупил контракт со Сью–Рекордс — меньше сотни долларов на это ушло — чтобы какая–то мелкая компания не заявила в будущем свои права на Хендрикса, как на записывающегося музыканта. Он был доволен, что его ещё ничего не обещающее предложение было так быстро удовлетворено. Чандлер совершил долгую утомительную поездку в Сиэтл. Он много раз обращался в бюро по записи актов естественного движения населения в надежде получить копию свидетельства о рождении Джимми, дело усложнилось тем, что Эл несколько раз менял имя своему сыну. Час связался с адвокатами, ища помощи в оформлении первого в жизни Хендрикса паспорта, и вступил в единоборство с легкомысленностью Джимми по отношению к следам оспы на его лице. Час буквально впихнул его в кабинет славного доктора Мейерхоффа на Западной 57–й Стрит, где Джимми закрыл глаза на то время, пока дело не было доведено до конца.

Прошло более четырёх лет с того дня как он покинул Форт–Кэмпбелл, годы, которые он вскоре в шутку называл "большим временным циклом". Такого ещё не случалось, чтобы он вот так просто вырвался из цепи разочарований, неудовлетворённости, пут бедности, бессонных ночей боли смятений и волнений от постоянного закладывания своей гитары, чтобы оставаться живым. Снова и снова он падал на колени и молился Богу. Каждый раз, сквозь силу поднимаясь с колен, рыдал в ожидании рассвета, и лучше Вилли Диксона никто ещё об этом не сказал — когда "мир узнает, о чём он мечтает". Джонни–Джимми–Джими.