Джо Стил

XXVI

Дни в Белом Доме могли идти один за другим; Чарли мог обернуться и попытаться вспомнить, чем занимался, но лишь для того, чтобы осознать, что не имеет об этом никакого представления. Иногда он поднимал голову, думая, что прошла пара дней, взглянуть на календарь и увидеть, что прошло три недели. Куда подевались все эти дни? Чем он таким занимался, пока они проскальзывали сквозь его пальцы?

Он заметил Рождество 1951 года — это время он провёл с семьёй. Однако наступление 1952 года он заметил лишь, когда срывал целлофан с календаря, который клерк Белого Дома оставил на его столе. Очередной год! Не просто очередной год, а очередной год выборов. Джо Стил уже проработал пять сроков. Как будто речь шла о пяти рюмках. Когда уже столько выпил, чего стоила ещё одна?

— Значит, он снова будет выдвигаться? — спросила Эсфирь, когда Чарли вернулся домой с ошеломляющей новостью о том, что 1952 год, таки, наступил.

— Не вижу ни одного признака, что не будет, — ответил Чарли. — Но знаешь, жизнь в нынешние времена — это самое странное, что мне приходилось делать?

— Ты это к чему?

— Я как будто катаюсь на карусели, — пояснил Чарли.

Жена одарила его озадаченным взглядом, либо тем, что означал, будто он напился.

— Так и есть, — не сдавался он. — По-другому я объяснить не могу. Ты садишься, начинаешь ехать, а затем скорость увеличивается. Ты вращаешься круг за кругом, круг за кругом и круг за кругом.

Эсфирь принялась вращать пальцем напротив уха. Чарли показал ей язык.

— Прости, — сказал она — соврала, насколько ему удалось расслышать. — Но ты говоришь какую-то бессмыслицу.

— Ты не дала мне закончить. Большую часть времени карусель вращается с одинаковой скоростью. Но, когда приходит время, когда твоя группа должна сойти, и сесть другая, карусель останавливается не сразу. Она постепенно замедляется. И, когда ты на ней, ты даже не сразу это замечаешь, поскольку продолжаешь двигаться. Но затем ты начинаешь видеть всё вокруг в замедленном темпе, а не с обычной скоростью, и понимаешь, что происходит. Вот, именно так себя нынче и ощущает Белый Дом.

— О. Ладно, теперь я понимаю, о чём ты, — сказала Эсфирь. — Что ж, мы двадцать лет прожили при Царе-Журавле. Один или два срока при Царе-Чурбане будет не так уж плохо^[227]. — Басни Эзопа очень нравились Саре, а затем и Пэту. Чтение басен раз за разом, отложило их в памяти, как Эсфири, так и Чарли.

— Возможно, — сказал Чарли. — Либо, он нанесёт ещё один удар. Какое-то время я считал, это будет "а-кто-это-потерял-Китай?", но сейчас, похоже, он потерял интерес к этой теме.

— Я скажу тебе, что меня пугает, — сказала Эсфирь. — Эйнштейн… умер, а затем и несколько других физиков, про которых Джо Стил думал, что они смолчали… тоже умерли.

— Я помню, — невесело произнёс Чарли.

Эта сдержанная пауза являла собой целую гору смыслов.

— Однако не знаю, обращал ли ты внимание на их имена. Оппенгеймер — еврей, фон Нейман — еврей, Сцилард — еврей. Венгерский еврей, строго говоря, бедолага.

— Энрико Ферми не был евреем, — сказал Чарли.

— Не был, но у него жена была — еврейка, — возразила Эсфирь. Чарли этого не знал. Она продолжила: — В какой-то момент я подумала, что Джо Стил решил, будто Гитлер хорошо придумал, что делать с евреями. В отношении евреев, в смысле.

— Он избавился от этих ребят, потому что обиделся на них, а не потому, что они — евреи. — До того как прийти в Белый Дом, Чарли и представить не мог, что будет так спокойно говорить об убийстве, но так оно и было. А тех физиков не было. Он добавил: — К тому же, капитан Риковер — да, сейчас уже адмирал Риковер — тоже еврей. Как и те ребята, что он вытащил из лагерей. Теллер, Фейнман, Коэн. И не знаю, сколько ещё вредителей.

— Теперь я об этом знаю. А раньше не знала, — сказала Эсфирь. — Они заставили бомбу работать, а потом поджарили всех япошек в том городе. Хотя, представим, что было бы не так. Допустим, Троцкий успел бы первым. Что тогда Джо Стил сделал бы со всеми этими вредителями? Или с теми евреями?

Хороший вопрос, не так ли? Чарли решил, что предпочёл бы не знать ответ, как и Эсфирь. Так гораздо лучше.

— Этого не случилось, — сказал он. — Вот, что тебе следует запомнить. Это всё лишь твои тревоги. Всего этого не случилось.

— Знаю. Но мой народ приехал в Америку, чтобы больше не бояться погромов, как и я, впрочем, — сказала Эсфирь. — Вот, за что держалась Америка — жить, невзирая на то, кто ты. Но именно так не получилось, правда?

— Ой, не знаю. Недавно чистильщик обуви разговаривал с дворником, думая, что я не слышу. — Чарли не сказал, что оба они были цветными — на такой работе, кем они ещё могли быть? Он продолжил: — Один из них сказал: "Эт' Джо Стил сделал для равенства больше, чем любые другие четыре президента, что сможешь вспомнить". "Про что ты говоришь?" — спросил другой. И первый ответил ему: "Он обращается с каждым саусем одинаково — как с ниггером".

Эсфирь рассмеялась и одновременно выглядела ошеломлённой.

— Ужас какой!

— Именно так, — согласился Чарли. — Что на обед?

Майк вошёл в классную комнату с обычной смесью возбуждения и страха. Он предполагал, что то же самое испытывали актёры, когда поднимался занавес. Ему оказали лучший приём, чем обычно получали актёры. Все дети в помещении вскочили на ноги, поклонились и хором произнесли:

— Konichiwa, Sensei-san! — Затем повторили ту же фразу, но по-английски: — Доброе утро, учитель!

Когда Майк кланялся в ответ, делал он это не так низко, как они. Они всего лишь ученики средней школы, а он взрослый мужчина. Он не уловил всех деталей того, как японцы кланялись друг другу; он гадал, смог ли это сделать хоть один иностранец. Но общие представления у него имелись, и ему прощались промахи, поскольку он и был иностранцем, лучшего от него не ожидалось. Как и в случае с трёхлапым танцующим медведем, удивительно было, что у него вообще получилось хоть что-то, а не то, что получилось хорошо.

— Konichiwa, — произнёс он и: — Доброе утро! — Затем он поклонился Мидори Йанаи, как равный равному, и сказал: — Konichiwa, Sensei-san!

Её поклон оказался ниже, чем его, как женщины мужчине. Конституционная Монархия прописала равенство женщин законодательно. Майку эти игры удавались без труда. Людям, вроде неё, выросшим в старые времена, перемены давались тяжелее.

— Доброе утро, сержант Салливан, — произнесла она по-английски.

Пара последних лет, проведённые в его обществе улучшили произношение звука "р" в его звании и звука "л" в его фамилии. Она вновь обратилась по-японски к классу:

— Сержант Салливан сегодня пришёл, чтобы помочь вам с изучением английского.

— Спасибо вам, сержант Салливан! — хором по-английски пропели мальчики и девочки.

Большинство из них произнесло "Сарриван". В японском языке не было звука "л", они с трудом его слышали, не говоря уж о том, чтобы произносить. Также мало кто мог произнести "Спасибо" по-английски; звук "th" являлся ещё одним среди тех, которых в их языке не существовало.

— Для меня честь — прийти сюда, — произнёс Майк по-японски.

Эту фразу он произносил каждый раз, когда заходил в класс. К чести здесь относились серьёзно. Поскольку эту фразу он произносил часто, сделал он это хорошо. Когда он продолжил, то говорил уже не столь гладко. Он понимал, что его японский плох. Он об этом не переживал. Поскольку он уже какое-то время общался с Мидори, он знал достаточно, чтобы справляться здесь, а если он спотыкался, Мидори ему помогала.

— Когда я говорю на вашем языке, я ichiban baka gaijin. — Дети захихикали — он признал себя иностранцем глупее некуда, каковым и являлся. Под хихиканье Майк продолжал: — Но, когда вы говорите на моём языке — это вы ichiban baka gaijin.

Эти слова быстро заставили их замолчать. Они не привыкли думать о себе, как об иностранцах. У этого другого языка имелось своё место рождения, и над этой мыслью им ещё надо было поработать.

— Каждый раз, когда я говорю по-японски, я стараюсь делать это лучше, — сказал Майк. — Вам также следует каждый раз стараться говорить по-английски лучше.

Он учил их касаться кончиками языков задней стороны передних зубов, чтобы произносить звук "л", и просовывать языки между верхними и нижними зубами для произношения звука "th". Поскольку все эти звуки он произносил с детства, то и показывать у него получалось лучше, чем у Мидори Йанаи. Для неё эти звуки были такими же иностранными, как и для детей.

Он продолжил заниматься с ними речевыми упражнениями, дабы они слышали, как звучит речь носителя языка. Затем он перешёл к вопросам по-английски. Мальчик поднял руку. Майк кивнул ему.

— Почему в английском глагол ставится не в конце? — спросил он.

— А почему в японском он ставится в конце? — переспросил Майк.

Мальчик моргнул; для него это было естественно, как вода для рыбы. Майк продолжил:

— Не знаю, почему. Почему, я не знаю. — Он ухмыльнулся. Дети лишь хмурились. До словесных игр в английском он ещё не добрался. Поэтому Майк продолжил: — Однако в японском неправильно ставить глагол в середину. В английском неправильно ставить глагол в конце.

Так бывало не всегда, но они ещё только изучали правила. К исключениям они не готовы.

Из класса его проводили напевным: "Arigato gozaimasu, Sensei-san!". Пока уроки не закончились, он убивал время в Вакамацу. Затем он направился обратно в школу встретить Мидори.

— Спасибо, — сказала она ему. — Думаю, сегодня прошло неплохо.

— Хорошо, я тоже так решил, но тебе лучше знать.

Майк не стал обнимать её или целовать. В этих местах мужчины не демонстрируют на публике свою привязанность к женщинам. Подобные вещи уже встречаются среди молодёжи, которая подражает американцам, виденным ими лично или в кино, но Мидори вела себя согласно тем правилам, в которых выросла. Майк не давил, что являлось одной из причин, почему они сошлись.

После этого они вместе гуляли, чинно, без прикосновений, затем отправились в ресторан. Он оказался получше обычной забегаловки, но до шикарного не дотягивал. Она заказала тонкацу — свиную отбивную в панировке, нарезанную небольшими ломтиками с густым острым соусом. Он заказал тарелку ishikari nabe. Это был японский вариант похлёбки из лосося, от которого он уже научился получать удовольствие.

Поев, они отправились в её крошечную квартирку. Здание построили после Японской войны. Оно было построено из кирпича и бетона, а не из дерева и бумаги.

— Я лишь боюсь, — говорила Мидори, — что оно не устоит во время землетрясения.

После прибытия в Японию Майк пережил несколько штук. Ему не встречались достаточно сильные, чтобы разрушать здания, но он знал, что здесь они бывали.

— Я тоже надеюсь, что оно выстоит, — сказал он.

Что ещё он мог сказать?

Квартира была больше тюремной камеры, но ненамного. Майка это свело бы с ума. Мидори восприняла это как должное. Она максимально использовала имеющееся у неё пространство, не захламляя его, и следила за тем, чтобы всё находилось на своих местах, если она этим не пользовалась.

У неё даже кровати не было. У неё имелись матрасы-футоны. Япошки пользовались ими уже целую вечность. Помещения здесь были устланы футоном самой различной длины и ширины. Если сложить друг на друга пару-тройку штук, то выходило весьма неплохо, когда хотелось немного пошалить.

На закате, ленивый и довольный Майк произнёс:

— Ты прекрасна, ты в курсе?

Он попытался повторить эту же фразу по-японски.

— Я тоже счастлива с тобой, — сказала она. — Иногда мне кажется, что мне не следует, но я счастлива.

— Не следует? Это как? Из-за того, что я — американец?

— Hai. — Она кивнула. — Мне жаль. Мне так жаль, но это правда. Ты хороший человек, но ты gaijin. Ты не можешь устроиться здесь до конца оставшейся жизни.

В этом она была права. Рано или поздно — скорее, рано, поскольку ему было уже хорошо за пятьдесят — его выставят из армии и отправят кораблём домой. И там он столкнётся со всеми нехорошими вариантами, от которых спрятался в 1946 году, не сняв форму. Монтана? Нью-Мексико? Вайоминг? Колорадо? Журналист? Лесоруб? Человекоруб? Вернуться на восток с риском, что гбровцы снова его примут, и на этот раз, наверняка, на пожизненное?

С Мидори могут появиться и другие возможности.

— Как считаешь, ты сможешь устроиться в Соединённых Штатах, в стране, полной круглоглазых варваров?

Говорил Майк в шутку, но он знал, что она думала об американцах в общем. Спустя мгновение она произнесла:

— Что ты хочешь сказать?

Майк сделал глубокий вдох.

— Выйдешь за меня? — спросил он.

Когда Стелла, либо её адвокаты, сообщили ему, что она отпускает его на волю, Майк и мечтать не мог, что предложит подобное другой женщине. Однако письмо пришло в трудовой лагерь уже более дюжины лет назад. С тех пор Стелла уже, нашла кого-то другого, туристического агента по имени Моррис Кантор. Почему ему-то нельзя?

— Да, я бы хотела так сделать, — медленно проговорила Мидори. — Но, насколько тяжело это будет?

— Не знаю. Я выясню.

Майк знал, что им будет непросто. Но он решил, что справится. За прошедшие десять лет он сделал для США всё, о чём те его просили и даже чуть больше. Возможно, США смогут сделать кое-что для него. К тому же, правила насчёт сожительства с местными женщинами заметно упростились, чем было сразу по окончании большой войны. Тогда братание могло привести прямиком на гауптвахту.

— Приятно знать, что тебе от меня нужно не только это. — По-прежнему обнажённая этой тёплой ночью, Мидори на мгновение коснулась себя между ног. — Я так и знала, но всё равно приятно.

— Приятно знать, что тебя во мне тоже заботит не только это. — Голос Майка звучал грубо даже для него самого.

Американцы, которые брали себе японок, постоянно гадали, были ли их подруги с ними из-за них, или видели в них только книжку талонов на еду.

— Я не ожидала, что ты сделаешь мне предложение этой ночью. — Мидори рассмеялась.

От этого смеха Майку полегчало.

— Вовремя, знаешь ли? — сказал он.

Она кивнула. Он мог бы сказать: "Сейчас или никогда", и это было бы правдой до последней капли. Впрочем, и так прозвучало хорошо. Всё-таки, в нём ещё осталось немного от писателя.

Когда республиканцы собрались в Чикаго, они выдвинули Роберта Тафта^[228]. Он нацелился стать первым человеком со времён Джона Куинси Адамса, который унаследует место в Белом Доме у собственного отца. Прежде чем его выдвинуть, ходили разговоры о выдвижении Омара Брэдли и Дуайта Эйзенхауэра.

Завоеватель Западной Европы и архитектор победы на Тихом океане оба отозвали свои кандидатуры.

— Политика — не место для солдат, — заявил Брэдли.

Джордж Вашингтон, Улисс С. Грант и Закари Тейлор, возможно, имели иное мнение по этому вопросу. Однако Вашингтон, Грант и Тейлор не служили под началом Джо Стила.

Как бы между прочим Чарли поинтересовался у Винса Скрябина:

— Не знаете, с чего вдруг два генерала отказались?

— Знаю, — ответил Молоток и больше не издал ни слова.

Чарли остался наедине с собственными фантазиями. Он надеялся, что эти фантазии были слаще, чем реальность, но гарантий никаких не было.

Спустя три недели после того, как Республиканская партия освободила Международный амфитеатр, туда пришли демократы, чтобы перевыдвинуть Джо Стила и Джона Нэнса Гарнера. Чарли всегда считал забавным возвращаться в Город Ветров для участия в съезде. По крайней мере, в этот приезд выбрали другое здание, а не то, в котором Джо Стила выдвигали впервые. Со стропил свисали транспаранты, кричавшие: "ДВАДЦАТЬ ЛЕТ ПРОГРЕССА!".

В своей благодарственной речи Джо Стил сказал:

— Когда в 1932 году я впервые стал кандидатом от демократов, Соединённые Штаты страдали в тисках Депрессии. Многие из вас помнят об этом. Ныне мы — самая великая, самая сильная, самая богатая страна мира. Все вы об этом знаете. Я не такой хвастун, чтобы утверждать, будто всё это — моя заслуга. Однако я также недостаточно скромен, чтобы утверждать, будто не имею к этому отношения.

Делегаты смеялись и аплодировали. И Чарли вместе с ними, он стоял на трибуне. Большую часть речи написал он. Подача была в стиле президента, и он мог бы сделать и получше. На нескольких фразах он споткнулся; было похоже, будто речь он произносил, находясь в сомнамбулическом состоянии.

Впрочем, по радио звучало не так уж и плохо, а присутствия телевидения он не хотел. У республиканцев оно присутствовало, и оно показало жесточайшую потасовку, что разыгралась у них. У демократов никаких драк не было, не при Джо Стиле. Однако это не означало, что именно поэтому он запретил камеры. Он уже не молод. Он уже не был здоров. Но ему хватало проницательности, чтобы понять, что он может сделать так, чтобы страна не заметила, насколько он стар и нездоров.

Тафт колесил по Соединённым Штатам, утверждая, что будет лучше, если вернуть американские войска из Европы и Южной Японии домой.

— Если они хотят наше оружие, чтобы защищаться — это одно, — говорил он. — Но, разве мы недостаточно пожертвовали жизнями, чтобы продолжать оплачивать мясницкий счёт до самого скончания века?

— Мы являемся частью мира, нравится нам это или нет, — отвечал на это Джо Стил. — Даже если мы уйдём из него, мир не уйдёт от нас. Бомбардировщики с атомным оружием уже способны достичь наших берегов. Когда-нибудь ракеты смогут пролететь через полмира за считанные минуты. У нас есть враги, страны, которые ненавидят, боятся и завидуют нашему благосостоянию и безопасности. Мы должны сдерживать их везде, где возможно.

— Неплохая речь, — сказала Эсфирь Чарли. — Сколько в ней твоего?

— Тот момент, где про часть всего мира, нравится нам это, или нет — мой, — ответил он.

— Похоже на тебя, — согласилась она.

— Но остальное… я не знаю, кто это написал, — сказал Чарли. — Он высказывает эти мысли с тех самых пор, как мы ввязались во Вторую Мировую войну. Не считая ракет, в смысле. Я не знаю, скормил ли ему кто-то эту часть, или он додумался до всего сам. Но, откуда бы оно ни было, звучит глупо.

— Наверное, так. — Смешок Эсфири прозвучал нервно. — Впрочем, по поводу всего это барахла Бака Роджерса^[229], уже никогда не можешь быть уверен, не в нынешнее время. Кто бы поверил в возможность атомной бомбы до того, как её сбросили на Сендай?

— Ну, Троцкий мог поверить, иначе он не сбросил бы свою на Нагано, — сказал Чарли. Эсфирь скорчила ему гримасу. Он расставил руки в стороны в извиняющемся жесте. И всё же, он продолжил: — Я поверю в ракеты, пролетающие половину мира, когда одна такая упадёт на Вашингтон.

— Если такая упадёт, упаси Боже, верить в неё ты сможешь не очень долго. — Обычно Эсфирь не настаивала на том, чтобы последнее слово оставалось за ней, но в этот раз было именно так.

Как и все предыдущие каждые четыре года, начиная с 1940 года, в первый вторник после первого понедельника ноября, Чарли допоздна задержался в Белом Доме. Как и все предыдущие каждые четыре года, начиная с 1940 года, Эсфирь в ночь выборов осталась дома. Саре уже было четырнадцать; Пэту — десять. Она могла оставить их одних. Но, чем меньше она имела дел с Джо Стилом и его подручными, тем счастливее была. Чарли уже даже не просил её об этом. Он знал, что она чувствовала. В некоторой степени, он чувствовал то же самое. Однако у неё имелся выбор. У него — нет. Свой выбор он сделал вскоре после того, как Джо Стил закатал ласты Майку, и с тех пор ему приходилось с этим жить.

— Выросло целое поколение людей, не знающих иного президента Соединённых Штатов, кроме Джо Стила — произнёс радиоведущий. Он был убеждён, что говорил о чём-то хорошем. Говори он как-то иначе, его елейный голос больше не звучал бы на радиоволнах. В Америке Джо Стила каждый делал свой выбор, и жил с ним… или не жил.

Нью-Йорк пошёл за президентом. Как и Пенсильвания. Как, что отметил Чарли, и Мериленд — что бы там ни устроил Каган после 1948 года, оно сработало. Огайо не пошёл, но Огайо — родной штат Тафта. Когда пошли результаты из центрального часового пояса, Иллинойс тоже пошёл за ним.

— К тому моменту, когда президент выиграет борьбу за должность в шестой раз, а он, очевидно, выиграет, он будет возглавлять страну уже почти четверть века, — произнёс ведущий. — Пройдёт ещё немало лет, когда кто-нибудь сможет приблизиться к этому умопомрачительному рекорду.

Роберт Тафт сдался незадолго до полуночи. Джо Стил не стал спускаться отмечать с командой. Это было иначе, чем в предыдущие три раза. Джулиус, цветной бармен, сказал Чарли:

— Сегодня он решил передохнуть, сэ'. Я отправил в спальню для него и его миссыс бутылку того мерзкого абрикосового бренди.

— Должно сработать, — сказал Чарли.

Да уж, босс старел. Волосы Джулиуса также поседели, а ведь, когда Чарли впервые его встретил, они такими не были. И Чарли знал, что и сам совсем не молодел.

Мидори охала и ахала, глядя на выглядывающий из тумана мост Золотые ворота.

— Такой большой! Такой красивый! — сказала она.

— Ну, да, внушает. Я помню, когда его доделали, уже почти двадцать лет назад. — Майк осознал, что это первый взгляд на американскую землю, ну, на продукцию американской металлургии — за почти половину этого времени. Он отплыл из Сан-Диего в 1943 году, а сейчас до 1953 года оставался всего месяц. "Время пролетает быстро, когда проводишь его весело", — промелькнула мутная мысль. Проблема в том, что время пролетало так же, когда не проводишь его весело.

Судно, на которое они сели в Йокогаме включило сирену. Этот жуткий звук оно издавало каждые несколько минут уже много часов. Из тумана доносились ответные ужасные звуки. Майк ненавидел этот шум, но высоко ценил нежелание столкновения с другим судном.

Он улыбнулся Мидори.

— Что ж, миссис Салливан, я неплохо изучил вашу страну. Теперь же вы увидели немного моей.

— Да, мистер Салливан, это так. Hai-honto. — Эту фразу она произнесла и по-английски и по-японски. Затем она вытянула пальцы левой руки. Кольцо представляло собой простую полоску золота, но даже бриллиант в десять карат не смог бы блестеть в таком полумраке. "Эй, мысль-то неплохая", — подумал Майк. И, пока она думала так же, всё было в порядке.

После того, как судно пришвартовалось в Сан-Франциско, они должны были пройти таможню и службу иммиграции и натурализации. Вместе с паспортом Майк передал картонную папку с завязкой на пуговице. В нёй лежали документы об увольнении из армии, официальное разрешение на женитьбу на японке, а также записи о вручении Пурпурного сердца, всех дубовых листьев к нему и Бронзовой звезды. Там же лежала и записка, где указывалось, что Бронзовую звезду ему вручил лично Джо Стил — первый случай, когда его знакомство с президентом стоило чего-то хорошего. Мидори также везла впечатляющий пакет документов на английском и японском, пусть он был и тоньше, чем у Майк.

— Похоже, всё в порядке, — произнёс клерк из службы иммиграции и национализации после того, как всё было проверено. — Однако мне нужно сверить номер вашего паспорта с другим списком.

Он начал было поворачиваться в своём кресле на колесиках к шкафу с делами.

Майк совершенно точно знал, что это за список.

— Не утруждайтесь, — спокойно произнёс он. — НЙ24601.

— А, благодарю. — Клерк кивнул. — Вам известны ограничения, наложенные на бывших заключённых трудовых лагерей?

— О, да, — сказал Майк. — Правда, тяжеловато найти корабль из Японии в Монтану или Вайоминг.

— Действительно. Если я дам вам десятидневное разрешение на пребывание за пределами зоны, ограниченной для поселения бывших заключённых, вам этого хватит?

— Более чем достаточно. Спасибо. Я знаю, куда мы поедем, и да, это место находится внутри зоны. — Майк ранее гадал, как власти станут обращаться с бывшим вредителем. Ему следовало понимать, что процедура уже налажена. Он был далеко не первым, кто вернулся в старые добрые США. И последним он не будет тоже.

— Значит, так и поступим, — произнёс клерк.

В общем, процедуры были. На одном из штампов, поставленных в паспорт Майка, стояло число, означавшее количество разрешённых дней. Если Майк останется в Сан-Франциско и ему придётся предъявить паспорт больше, чем десять дней спустя, у его истории будет совсем не счастливый конец.

Между делом, он произнёс:

— Можете подсказать отель где-нибудь неподалёку? Если получится, поближе к отделению "Вестерн Юнион". Нужно отправить пару телеграмм, дать людям знать, что я вернулся.

Клерк назвал парочку. Один находился в квартале отсюда. Майк и Мидори со всеми своими пожитками направились туда. Мидори таращилась на улицы, и на машины, что по ним ездили.

— Всё такое богатое, такое широкое, такое открытое! — сказал она.

— Милая моя, ты ещё ничего не видела, — сказал ей Майк.

В номере отеля, который оказался больше её квартиры в Вакамацу, она снова пришла в восторг. Майк вышел и разослал телеграммы. Когда он вернулся, то поинтересовался у администратора о ближайших ресторанах. Он решил пустить пыль в глаза и повёл Мидори в стейкхаус.

Там она удивилась ещё сильнее.

— Этого даже для троих слишком много! — сказала она, что не помешало ей отгрызть немалую часть. Майк доел то, что не смогла она.

На пару дней они устроили в отеле американский медовый месяц. Для поездки на вокзал они взяли такси. Майк купил билеты. В армии он зарабатывал немного, но и почти не тратил. Сейчас у него было достаточно денег. Купив билеты, он отправил ещё одну телеграмму.

Им повезло, и поезд отходил меньше, чем через час. Они заняли свои места. Вместительный вагон и большой пыхтящий локомотив также впечатлили Мидори. Едва поезд тронулся, она прижалась носом к окну. Как только они выехали из города на открытое пространство, она прижалась ещё сильнее.

— Так много места! — вскоре выдохнула она. — Так много! Я знала, что Америка большая, но понятия не имела, насколько она большая. Наши генералы, видимо, сошли с ума, раз решили драться с такой громадиной.

Эту фразу она повторила ещё несколько раз, пока они катили на восток. Чем больше она открывала для себя Америку, тем обширнее та казалась. Также, чем дальше на восток они ехали, тем холоднее становилось, когда мягкий прибрежный климат остался позади. Впрочем, к снегу, в отличие от открытых пространств, Мидори привыкла.

В Солт-Лейк Сити они сменили поезд. Восход на покрытых снегом соляных плато оказался самым прекрасным зрелищем, какое Майку доводилось видеть. Мидори задремала, и он не хотел будить её.

Из Юты они въехали в Вайоминг и пересекли Континентальный водораздел. Прерии по ту сторону Скалистых гор снова вызвали у японской женщины бурю восторга. Затем кондуктор выкрикнул:

— Каспер! Кто, в Каспер — на выход!

— Это нам, детка, — сказал Майк.

Они с Мидори поспешили наружу.

На перроне ждал Джон Деннисон. За те десять лет, что прошли с их последней встречи, он не постарел ни на день. Когда он протянул руку, лицо его озаряла легкая улыбка.

— Чо как, бритый, — произнёс он.

Прохладным облачным днём Джо Стил принёс президентскую присягу в шестой раз. Принимал её председатель Верховного суда Прескотт Буш. Буш являлся самым сговорчивым председателем, какого только мог пожелать Джо Стил. Он не был юристом, но являлся достаточно дружелюбным, общительным и достаточно умным, чтобы не отказывать человеку, назначившему его.

За трибуной, Президент возился со своей свежей инаугурационной речью. Чарли наблюдал за ним со скамейки позади трибуны. Нынче он постоянно гадал, насколько хорошо президент будет справляться с публичными выступлениями. Иногда хорошо справлялся. Иногда, не очень.

Сегодня он смог собраться. Речь не была великой, но он никогда и не давал великих речей. Он выступал с речами, которые выполняли свою работу.

— Способность человека творить добро и чинить зло превосходит самые светлые надежды и самые жуткие страхи всех времён, — сказал он. — Мы можем поворачивать русла рек, сравнивать горы с землёй. Страны накапливают богатства. Тяжелый труд создаёт и производит устройства, способные сравнять не только горы, но и города. Наука, видимо, готова подарить нам в качестве своего последнего дара силу стереть человечество с лица планеты. Коммунисты не знают иных богов, кроме силы, не знают иных молитв, кроме её применения. Они воспитывают в людях предательство. Они питаются голодом других. Что бы ни бросало им вызов, они подвергают пыткам, особенно, правду.

Чарли старательно не задавался вопросом о точных результатах выборов за последние несколько лет, кратных четырём, и тех, что кратны только двум. Это требовало усилий, но у него получалось.

— Свобода противостоит рабству; свет противостоит тьме, — продолжал Джо Стил. — Это придаёт общее достоинство французскому солдату, погибшему в Индокитае, британскому солдату, убитому в Малайе, жизни американца, отданной в Японии. Сила всех этих свободных людей лежит в единстве; опасность — в разладе. Мы выступаем против "красной" угрозы не с ужасом и замешательством, а с уверенностью и убеждённостью.

Он ожидал аплодисментов и получил их. Он продолжил говорить о продолжении процветания Америки и развития мировой торговли. Закончил он словами:

— Патриотизм означает оснащённые войска и подготовленное гражданское население. Моральная стойкость означает больше энергии и больше продуктивности, на ферме и на заводе. Любовь к свободе означает защиту всех ресурсов, которые делают эту свободу возможной. Вот какая работа ожидает всех нас, она должна быть проделана мужественно, с милосердием и с молитвой Всемогущему Господу.

Отворачиваясь от трибуны, он споткнулся. Впрочем, на ногах удержаться ему удалось. По пути к лимузину, который должен был отвезти его в Белый Дом, у него тряслась голова. Старение, должно быть — ужасное дело. Ты чувствуешь, как твоя хватка слабеет с каждым днём, но поделать с этим ничего не можешь.

Чарли не пошёл на инаугурационные балы и банкеты. Никогда не ходил. Эсфири там не нравилось. Более того, ей не нравились люди, которые там присутствовали. Поход на бал в одиночку не казался Чарли забавной идеей. Это не ночь выборов. Его отсутствие на общественных собраниях будет отмечено, но скучать по нему никто не будет.

После 20 января всё быстро вернулось к норме. Поскольку всё находилось в его власти, день инаугурации был для Джо Стила лишь формальностью. Он удерживал штурвал дома и дуэлировал с Троцким через посредников по всему миру. Троцкий, впрочем, уже тоже не был желтоклювым цыплёнком — он был ровесником президента с разницей в несколько месяцев.

— Жду не дождусь, когда он сдохнет, — сообщил Джо Стил на встрече с помощниками. За последние пару лет такие совещания стали чаще, чем раньше. Хмыкнув, он продолжил: — Там всё сразу развалится, как только его хватка пропадёт.

Никто не стал интересоваться вслух, что будет тут, когда пропадёт хватка Джо Стила. Любой, кто начнёт интересоваться подобными вещами вслух, не протянет достаточно долго, чтобы услышать ответ.

Ярким солнечным днём в начале марта он созвал очередное совещание. Командующий вооруженными силами США возле японской демилитаризованной зоны пожаловался, что у войск в резерве недостаточно боеприпасов на случай, если северояпонцы решат перейти границу. Эйзенхауэр, похоже, считал, что генерал ван Флит беспокоится из-за пустяков.

Пусть президент и собрал своих подручных, он проявлял мало интереса к их словам. Он хмурился и постоянно чесал себя за ухом. Наконец, Чарли спросил его:

— Сэр, вы в порядке?

Хмурый взгляд превратился в недовольную гримасу.

— Затылок жутко болит, — ответил Джо Стил.

Он вновь начал поднимать левую руку, но завершить этот жест так и не смог. Его глаза расширились, затем закрылись. Он наклонился вперёд, подбородок жёстко ударился о столешницу.

Все помощники повскакали с мест, крича и ругаясь.

— Несите его на диван за дверью! — резко крикнул Скрябин. — И, ради Бога, вызовите кто-нибудь доктора Петружку!

Чарли помогал вынести президента из зала заседаний.

— Осторожней, — пробормотал Джо Стил в полубессознательном состоянии.

Его уложили на диван, как и предложил Молоток. Микоян ослабил ему галстук. Его дыхание всё ещё звучало плохо: оно было медленным, непостоянным и хриплым. Выглядел он также плохо. Он был бледен, практически серый. Чарли схватил его за запястье, чтобы проверить пульс. Он был едва различимым и очень быстрым.

— Ну, как там? — спросил Каган.

— Я не считал, но думаю, всё нехорошо, — ответил Чарли.

— И что теперь делать? — спросил Микоян.

— Дождёмся Петружки и будем надеяться, что он поможет, — бросил Скрябин.

Судя по выражению лица Микояна, это было не то, чего он имел в виду.

— Нужно сообщить Бетти, — сказал он.

Жена Джо Стила ждала вместе с помощником, все дрожали и сидели в онемении, пока в Белый Дом не прибыл доктор Петружка. Это заняло менее пятнадцати минут, но они показались вечностью. К тому моменту Джо Стил посерел ещё сильнее. Помощники изложили произошедшее. Доктор замерил президенту пульс и раскрыл ему веки, чтобы осмотреть зрачки.

— Ещё один удар, на этот раз серьёзный, — сказал он.

Это был ответ на все вопросы Чарли по поводу головной боли пару лет назад.

— Надежда есть? — спросил Микоян.

Не успел доктор Петружка ответить, Джо Стил застонал. Он вдохнул ещё раз. Затем просто перестал дышать. Никто из тех, кто видел его в тот момент, не сомневался в том, что он мёртв. К ужасающему стыду Чарли, он разразился слезами.