Джон Рид

МИССИЯ В РОССИЮ

Когда и почему Рид решил ехать в Петроград?

Первые газетные сообщения о том, что в России свергнут царь и установлена республика, Джек встретил с радостью. Но в отличие от большинства радикалов он сразу задумался: а к чему приведет падение самодержавия? К общим рассуждениям о свободах, которые теперь обретет русский народ, он с самого начала отнесся скептически. И не без основания. Высказывания о необходимости замены Николая чем-нибудь более дельным он слышал в Петрограде в 1915 году от людей, настроенных весьма не революционно.

У него были все основания полагать, что в Петрограде произошла не народная революция, а всего лишь дворцовый переворот, организованный офицерством и крупной буржуазией. Тем более что газеты почти ничего не сообщали, обсуждая главным образом вопрос о том, будет ли Россия продолжать войну с Германией. Сообщения о первых шагах Временного правительства, казалось бы, только подтвердили эту точку зрения Рида.

Постепенно новые и новые события в России все больше привлекали его внимание — по мере того как он убеждался, что дело одним лишь свержением царя, видимо, не ограничится. Этому способствовали и некоторые новые знакомства.

В Нью-Йорке всегда жило много выходцев из России, а к 1917 году здесь образовалась целая колония политических эмигрантов, принадлежащих к различным партиям. Среди них были и видные революционеры: Коллонтай, Чудновский, Володарский. С некоторыми русскими Рид общался в журналистских кругах и каждую такую встречу использовал для выяснения какого-либо момента в русской политической жизни. К сожалению, эмигранты, как и он сам, не имели достаточной информации о том, что происходит на родине, но все же Рид узнал от них, в общих чертах разумеется, историю революционной борьбы в России за последние годы и взгляды основных политических партий. Именно тогда Джек впервые услышал имя Ленина. Партия большевиков сразу завоевала симпатии Рида уже тем, что была единственной, требовавшей немедленного и справедливого мира для всех народов. А вопрос о войне был в ту пору для него самым надежным пробным камнем. На основании опыта своего путешествия в Россию Рид не сомневался, что русский народ поддержит только ту партию, которая принесет ему мир.

В конце концов он пришел к выводу, что хотя по своим первым результатам русская революция — буржуазная, но по своим движущим силам имеет массовый, народный характер и еще скажет свое решающее слово.

Надо отдать должное Риду — он сразу понял, как только узнал об их создании, что Советы рабочих и солдатских депутатов сыграют в недалеком будущем решающую роль в революции.

Первым американским журналистом, посетившим Петроград без царя, оказался Линкольн Стеффенс. Сразу же после возвращения старого друга в Нью-Йорк Рид поспешил встретиться с ним и засыпать вопросами.

Незаметно для самого себя Рид подошел к мысли, что он должен ехать в Россию, что эта страна является тек местом, где решаются сейчас самые важные проблемы современности.

К тому же Джек был просто рад уехать из Америки, чувствуя, что только так сможет найти выход из беспросветного тупика, в котором он пребывал уже полгода. Ему нужен был свежий ветер…

Совершенно неожиданно эту идею поддержала Луиза, вернувшаяся в июле из Франции. Более того, она предложила Джеку ехать вместе. Луиза успела к этому времени снискать репутацию способной журналистки, и путешествие в Россию, все больше привлекавшую внимание американской прессы, было бы для нее хорошей возможностью показать свои силы. Рид был рад. Он надеялся, что совместная поездка распутает тот клубок взаимных обид и упреков, в который превратились его отношения с женой.

У Рида было одно хорошее и нерушимое правило — приняв решение (даже если это было связано с колебаниями), осуществлять его с поразительной энергией и быстротой. Так было и на сей раз — он собрался в дорогу за две недели. Собственно говоря, Рид мог бы сделать это и за два дня — если бы… если бы нашлась газета, которая пожелала воспользоваться его услугами специального корреспондента. Газетный синдикат охотно принял предложение Луизы и сделал вид, что не подозревает о существовании ее мужа. Рида бойкотировали, и весьма недвусмысленно. Он обращался в газеты Нью-Йорка, Балтимора, Вашингтона — и отовсюду получал вежливые отказы. О причинах он не осведомлялся.

«Мэссиз», конечно, предоставлял ему необходимые полномочия, но никак не мог взять на себя расходы. Денег в журнале, как всегда, не было. У него тоже.

С большим трудом друзья журнала сколотили неведомыми путями сумму, которой едва-едва хватило бы на поездку — и то при условии жесткой экономии во всем.

Бойкот газетных боссов был не единственной неприятностью, с которой пришлось столкнуться Риду в эти дни. По-видимому, нашлись люди, решившие более действенным путем не допустить его в страну революции. Иначе нельзя объяснить тот факт, что перед самым отъездом — 14 августа — Джек получил вызов в призывную комиссию. Всего лишь восемь месяцев назад он перенес тяжелую операцию. По всем правилам удаление почки, безусловно, освобождало его от военной службы. И все-таки его вызвали на медосмотр. Более того, убедившись, что во рту Рида ровно столько зубов, сколько их полагается от природы, хмурый, бесцеремонный эскулап сказал лишь одно слово: «Годен!» Огромный шрам на пояснице попросту не привлек его внимания. Снова потребовалось вмешательство влиятельных друзей, чтобы отговорить военное ведомство от намерения облачить Рида в солдатскую одежду.

Но и это было еще не все — на этот раз с Ридом пожелал объясниться Государственный департамент США. От него потребовали обещания не участвовать в работе конференции европейских социалистических партий, которая должна была состояться в Стокгольме. Поскольку Рида никто и не уполномочивал представлять в Швеции американских социалистов, он охотно заверил департамент, что не будет этого делать.

Наконец изобретательность властей иссякла. Только тогда мистер и миссис Рид смогли со спокойной душой отплыть в Европу.

Их путь до Петрограда длился почти месяц, включая остановки в Христиании и Стокгольме, где Рид встречался и беседовал с некоторыми видными социалистами. В Стокгольме он узнал о падении Риги и немедленно поспешил выехать в Петроград, так как прокатился слух, что граница вот-вот будет закрыта.

На последней шведской станции багаж всех пассажиров подвергся тщательному досмотру. Затем маленький неторопливый пароходик переправил их через Балтику в Финляндию. И снова поезд. На станциях Рид впервые увидел революционные прокламации.

В вагонах ходили самые противоречивые слухи о корниловском наступлении на Петроград и якобы самоубийстве Керенского. Щеголеватый артиллерийский капитан уверял Луизу, что улицы города залиты кровью и женщине туда ехать небезопасно. Респектабельный немолодой мужчина делового вида, возвращавшийся из Англии, неожиданно вмешался в разговор: «Так и надо! Давно пора навести порядок!»

Несколько угрюмых солдат на соседних скамьях недобро молчали. Лишь в нескольких часах езды до Петрограда стало известно, что корниловский поход окончился провалом, несмотря на бездеятельность правительства, рабочие и революционные солдаты с большевиками во главе остановили казачьи полки.

Джек и Луиза воспрянули духом. Повеселевшие солдаты-попутчики с удивлением смотрели на двух хорошо одетых иностранцев, так откровенно радовавшихся вместе с ними, что заговор контрреволюции не удался.

В Петроград прибыли в три часа утра На вокзальной площади с трудом уговорили какого-то шофера довезти их до «Англетера» и поехали по пустынным в это раннее время улицам.

В «Англетере» заспанный неразговорчивый портье проводил их в номер. Комната была из разряда тех, которые Рид терпеть не мог: с золочеными плафонами, тяжелыми бархатными драпри и прочей аляповатой роскошью. Над кроватью висело застекленное объявление, запрещавшее под угрозой штрафа в 1500 рублей говорить по-немецки. Однако служитель, пришедший утром в номер осведомиться насчет багажа, обратился к постояльцам именно на этом языке. Джек разъяснил удивленной Луизе, что, насколько он помнит еще по прошлому приезду, законы в России — понятие относительное.

Весь первый день Джек знакомил жену с городом — вернее, заново знакомился с ним сам — столь разительно изменила свой облик та блестящая столица Российской империи, которую он помнил по первому своему приезду.

На главных улицах они встречали множество людей в шинелях, потертых пальто, рабочих тужурках. Раньше этого не было.

У булочных и мясных лавок тянулись длинные вереницы бедно одетых женщин с кошелками в руках. Они стояли часами, чтобы получить четверть фунта липкого, плохо пропеченного хлеба или микроскопический кусочек синего, жилистого мяса. Это называлось очереди. Раньше их тоже не было.

Трамваи ходили очень редко, поэтому, быть может, тротуары были переполнены прохожими. В магазинах с немногочисленными приказчиками было пусто. Товаров — почти никаких, если не считать огромного выбора цветов, дорогих корсетов на китовом усе, ошейников для собак и накладных волос всех оттенков.

Весь город (и это напоминало Америку) был украшен флагами. Даже в застывшей руке величественной бронзовой Екатерины торчал маленький красный флажок.

На третий или четвертый день Рид и Луиза встретили американца. Они обедали в «Англетере», когда к их столику подошел мужчина примерно одного возраста с Джеком. Это был гигант, длиннорукий, чуть-чуть неуклюжий, с поразительно светлыми и по-детски ясными глазами.

Смущенно улыбаясь, он извинился, что помешал:

— Очень уж хотелось поговорить с соотечественниками, о вашем приезде мне сказал портье. Я-то в Питере уже четыре месяца, меня все знают.

Нового знакомого звали Альберт Рис Вильямс. Он был социалистом и приехал в Россию корреспондентом нью-йоркского «Пост». Оказалось, что у него с Джеком и Луизой много общих знакомых в Нью-Йорке. К тому же он читал обе книги Рида и некоторые его очерки.

Через полчаса все трое были уже друзьями. Вильямс действительно был в Петрограде своим человеком. Он отлично разбирался в обстановке и имел повсюду приятелей: на заводах, в Советах, даже среди кронштадтских моряков (он успел побывать и в Кронштадте). Рид заметил для себя, что знакомцы Вильямса были в основном из лагеря большевиков или им сочувствующих.

Джек спросил Вильямса, какого он мнения о Керенском. Тот ответил короткой русской фразой, полный смысл которой стал ясен Риду лишь через несколько месяцев, когда он несколько овладел русской лексикой.

Вильямс познакомил Джека и Луизу с некоторыми американцами, находящимися в Петрограде. Одному из знакомств особенно обрадовалась Луиза, так как ей надоело быть единственной американкой в городе.

Бесси Битти была худенькой тридцатилетней женщиной с тяжелой копной густых волос. Она приехала в Россию одновременно с Вильямсом в качестве военного (!) корреспондента сан-францисского «Бюллетеня», а сейчас, в сентябре, только что вернулась из интереснейшей поездки по Волге. Звонким голосом, с интонацией, показывающей, что она не потерпит возражений, Бесси немедленно стала убеждать Рида, что крестьяне в деревнях поддерживают только Советы.

Из других соотечественников самым примечательным был полковник Раймонд Робинс, из миссии Американского Красного Креста, высокий красивый мужчина с орлиным лицом и пытливым, пристальным взглядом. Об этом человеке Рид слышал еще в Штатах. У него была удивительная биография. За свою жизнь Робинс успел побывать рудокопом, фермером, ковбоем, золотоискателем, прежде чем ему повезло и он стал миллионером. В характере Робинса оказалась неожиданная для миллионера черта — он был правдолюб и правдоискатель. Миссия, в составе которой он приехал в Петроград, преследовала цель, ничего общего с Красным Крестом не имеющую, а именно — предотвратить выход России из войны. Робинс ненавидел кайзера и искренне верил, что только Германия угрожает христианской цивилизации (полковник был глубоко верующим человеком). Революцию он считал внутренним делом самих русских и заботился лишь о том, чтобы Временное правительство не заключило мир с Германией. Как трезвый реалист, он, однако, не ставил это правительство ни в грош. Сам выходец из народа, Робинс прекрасно видел тяготение русских рабочих и крестьян к Советам и в душе, хотя это шло против всех его целей и задач, сочувствовал им.

Рид в жизни не встречал человека с более сложным и противоречивым характером. Но Робинс ему нравился.

Робинc и Вильямс обычно ходили в сопровождении Александра Гамберга, выходца из России, много лет жившего в Америке. Сейчас Гамберг работал у Робинса в качестве переводчика и был в этой роли незаменим.

Разумеется, Джек не удовлетворялся той информацией, которую получил от американцев-старожилов. За какие-нибудь две недели он завязал множество связей буквально во всех кругах общества. Его видели в буржуазных салонах, в гостиных крупных промышленников, в правительственных кабинетах. Но чаще всего — на массовых митингах, рабочих собраниях, в Советах. Завязать первые знакомства с рабочими организациями Петрограда (особенно с фабзавкомами) Риду помог Владимир Шатов, будущий начальник строительства Турксиба, и его жена Анна. Впрочем, для Рида он был просто Биллом, потому что знали они друг друга еще с 1913 года по стачке в Патерсоне. Политэмигрант из России Билл Шатов сыграл видную роль в рабочем движении США. На родину он выехал еще в мае, и Рид присутствовал на проводах. Ставший членом Петроградского военно-революционного комитета, Билл Шатов много сделал, чтобы его старый товарищ как можно быстрее вошел в курс всех русских дел.

В конце сентября Рид уже свободно ориентировался во всех перипетиях классовой борьбы.

«Старый город неузнаваемо изменился, — писал он Робинсону, — там, где царило веселье, — угрюмость, там, где была угрюмость, — смех. Мы находимся в самой гуще вещей… Здесь столько драматичного для описания, что я не знаю, с чего начать. По богатству красок, грозности и величию это заставляет бледнеть Мексику».

Вся логика предыдущей жизни Рида, весь естественный ход эволюции его взглядов привели неизбежно к единственно возможному результату: он принял русскую революцию как свою. Дело русского пролетариата стало его делом. Если в Мексике он был всего сторонним наблюдателем, хотя и сочувствующим, то в России он стал участником революции. Это определило и содержание его писем к друзьям и величайший пафос будущей книги.

С самого начала он сделал безошибочный выбор, отдав душу и сердце большевикам, единственной партии, за которую были народ и будущее. Зоркость Рида, зрелость тех оценок, которые он сделал почти сразу после приезда в Петроград, поражают.

«…Сейчас здесь происходит чистая и ясная классовая борьба, как ее и предвосхитили марксисты, — писал он в те дни. — Так называемые «буржуазные либералы» — Родзянко, Львов, Милюков и др. определенно связали себя с капиталиcтическими элементами. Интеллигенты и романтические революционеры, за исключением Горького, шокированы революционной реальностью, они или присоединяются к кадетам, или отказались от нее. Ветераны — большинство из них, как Кропоткин, Врешковская… — не симпатизируют нынешнему движению, настоящей политической революции. Политическая революция произошла, и Россия теперь республика. Я верю, что сейчас происходит экономическая революция, которую они не понимают и которой не сочувствуют.

…Звезда большевиков неудержимо восходит. Рабочие и солдатские Советы, которые набрали огромную силу, снова стали подлинным правительством России, а сила большевиков в Советах быстро растет».

Большевистские симпатии Рида не укрылись от взора посла Соединенных Штатов в Петрограде мистера Дэвида Фрэнсиса. В отличие от своего предшественника, с которым Джек в свое время столь мило беседовал в «Астории», этот посол не испытывал перед русским правительством решительно никакой робости. Скорее наоборот. В Петрограде Фрэнсис чувствовал себя настолько по-хозяйски, что даже распоряжался, если это ему требовалось, тайной полицией.

Однажды Рид присутствовал на митинге в цирке «Модерн». Среди ораторов было и несколько американцев. Должно быть, поэтому митинг послал приветствие «всем тем, кто в «свободной» Америке борется за социальную революцию». Один из шпиков, проникших в здание, не преминул донести Фрэнсису, что Джон Рид весьма дружелюбно, как свой, беседовал со многими известными большевиками. Встревоженный посол приказал установить за Джеком постоянную слежку. Шпики, видимо набранные из уголовников, выкрали бумажник Рида. Среди бумаг посол обнаружил рекомендательные письма от некоторых видных американских и европейских социалистов. Встревоженный еще более, он приказал усилить слежку. Какому-то шпику удалось даже познакомиться с Ридом и побеседовать с ним. Разговор был недолгим. Джек заявил, что он социалист, что рабочие могут сами управлять фабриками, что если платить по справедливости, то все доходы должны принадлежать рабочим; что большевики единственная партия в России, у которой есть настоящая программа.

По-видимому, Рид отлично знал, кому будут переданы его слова: так, в конце беседы, вроде бы без видимой связи со сказанным ранее, добавил:

— Кроме того, большевики, когда возьмут власть, вышвырнут всех послов к черту.

В тупом службистском рвении шпик донес о разговоре, слово в слово, Фрэнсису.

Шифрованной телеграммой посол немедленно запросил инструкции из Вашингтона.

Следует отдать должное наблюдательности Фрэнсиса и его шпиков: со многими большевиками Рида уже связывала личная дружба. У него в гостинице часто бывал давний знакомец Вильямса Яков Петерс — молодой синеглазый латыш, примерно одного возраста с Ридом. Быстрый, нервный, решительный, «старый» для своего возраста большевик, Петерс происходил из семьи «серого барона» — латышского кулака, которого ненавидел.

За свою короткую жизнь Петерс успел четыре раза побывать в тюрьме. Изведал он и эмигрантскую тоску, скитаясь по Франции, Швейцарии, Англии. Яков отлично говорил по-английски, даже с лондонским акцентом. На Рида произвела большое впечатление романтическая история последнего побега Петерса из царской тюрьмы. План побега — крохотный листок бумаги — был закатан в хлебный шарик, который спрятала за щеку мнимая «невеста» Якова — девушка-революционерка. Во время свидания она крепко поцеловала в губы своего «жениха» и передала ему план буквально из уст в уста.

Рид был приятно удивлен, что не только Петерс, но и вообще многие крупные большевики были очень молоды Свердлов, Дзержинский, Подвойский, Чудновский, Антонов были почти его сверстниками, но каждый из них имел за плечами десять-пятнадцать лет подполья, каторги, тюрьмы. Выходило, что все они пришли в революцию совсем юношами, почти подростками. Ленина, которому, как узнал Рид, не было еще и пятидесяти лет, они в разговорах между собой уважительно называли «Старик».

С утра и до позднего вечера Джек был на ногах. Он умудрялся в течение одного дня посетить несколько митингов, взять интервью у трех-четырех политических деятелей (зачастую — противников), побывать на заводе, в театре и обменяться впечатлениями с Вильямсом. Уже подступала ночь, когда в своем номере он мог, наконец, снять чехол с пишущей машинки. Непреложное правило — каждый день написать хоть несколько страничек. Он не стремился по горячим следам глубоко анализировать события или делать политические оценки. Джек считал, что непосредственные впечатления дня, его настроения нужно закрепить на бумаге немедленно, пока не наступило завтра с новым, неповторимым обликом.

Поэтому книга, которую впоследствии написал Рид, ценна для нас не только тем, что со скрупулезностью историка излагает весь ход русской революции, и тем, что с изумительной точностью передает сам аромат эпохи. Точность летописца в его книге неотделима от эмоционального восприятия художника. Прочитать ее — значит самому пережить Октябрь в Петрограде. Вот каким увидел Рид великий город накануне тех десяти дней, которые потрясли мир:

«С тусклого серого неба в течение все более короткого дня непрерывно льет пронизывающий дождь. Повсюду под ногами густая, скользкая и вязкая грязь, размазанная тяжелыми сапогами и еще более жуткая, чем когда-либо, ввиду полного развала городской администрации. С Финского залива дует резкий, сырой ветер, и улицы затянуты мокрым туманом. Над головами — частью из экономии, частью из страха перед цеппелинами — горят лишь редкие, скудные фонари…

За молоком, хлебом, сахаром и табаком приходилось часами стоять в очередях под пронизывающим дождем. Возвращаясь домой с митинга, затянувшегося на всю ночь, я видел, как перед дверями магазина еще до рассвета начал образовываться «хвост», главным образом из женщин; многие из них держали на руках грудных детей… Я прислушивался к разговорам в хлебных очередях. Сквозь удивительное добродушие русской толпы время от времени прорывались горькие, желчные ноты недовольства…

…В Мариинском шел новый балет с Карсавиной, и вся балетоманская Россия являлась смотреть на нее. Пел Шаляпин. В Александрийском была возобновлена мейерхольдовская постановка драмы Алексея Толстого «Смерть Ивана Грозного». На этом спектакле мне особенно запомнился воспитанник императорского Пажеского корпуса в парадной форме, который во всех антрактах стоял навытяжку в пустой императорской ложе, с которой уже были сорваны все орлы…

Как и всегда бывает в таких случаях, повседневная мелочная жизнь города шла своим чередом, стараясь по возможности не замечать революции. Художники-реалисты писали картины на темы старинного русского быта — о чем угодно, но не о революции. Провинциальные барышни приезжали в Петроград учиться французскому языку и пению. По коридорам и вестибюлям отелей расхаживали молодые, изящные и веселые офицеры, щеголяя малиновыми башлыками с золотым позументом и чеканными кавказскими шашками.

В полдень дамы второразрядного чиновничьего круга ездили друг к другу на чашку чая, привозя с собой в муфте маленькую серебряную или золотую сахарницу ювелирной работы, полбулки; и при этом они вслух мечтали, как бы было хорошо, если бы вернулся царь, или если бы пришли немцы, или если бы случилось что-нибудь другое, что могло бы разрешить наболевший вопрос о прислуге…

А вокруг них корчилась в муках, вынашивала новый мир огромная Россия».

Дамочки, тоскующие по самодержцу, пребывающему в тобольской ссылке, могли вызвать только улыбку. Но были и другие люди, более серьезные и значительные. Они не падали в обморок, когда кондуктор в трамвае называл их «товарищ». Эти люди безошибочно чувствовали, что революция не утихнет после свержения самодержавия, что ее девятый вал сметет со своего пути все эксплуататорские классы.

В России в ту пору были десятки политических партий, больших и малых, почти все они называли или считали себя «революционными». И Рид поразился классовому чутью представителей крупного капитала, которые самыми опасными своими врагами (следовательно, самыми последовательными революционерами) считали большевиков.

Положение американского корреспондента открывало перед Ридом двери любого особняка. Здесь, в богато обставленных комнатах, никому и в голову не могло прийти, что журналист из США может оказаться социалистом и даже большевиком! С ним были откровенны. Предельно. До цинизма.

Степан Георгиевич Лианозов считался, и не без оснований, одним из самых богатых и влиятельных промышленников в России. Его называли «русским Рокфеллером». Он не бросал слов на ветер — за его спиной стоял весь крупный капитал в России.

Задумчиво помешивая тоненькой серебряной ложечкой остывший чай в стакане, он говорил Риду вполне доверительно и откровенно:

— Поймите следующее: революция — это болезнь. Раньше или позже иностранным державам придется вмешаться в наши дела, точно так же как вмешиваются врачи, чтобы излечить болезнь ребенка. Все нации должны понять, насколько для их собственных стран опасны большевизм и такие заразительные идеи, как «пролетарская диктатура» и «мировая социальная революция»… Впрочем, возможно, такое вмешательство не будет необходимым. Транспорт развалился, фабрики закрываются, и немцы наступают. Может быть, голод и поражение пробудят в русском народе здравый смысл.

Рид записывал слово в слово. Еще бы! Его собеседник излагал ему всю программу русской контрреволюции. Если бы он мог подозревать, кому он все это говорит. Убедившись, что Рид записал все правильно, Лианозов продолжал:

— Что до большевиков, то с ними придется разделываться одним из двух методов. Правительство может эвакуировать Петроград, объявив осадное положение, и командующий войсками округа расправится с этими господами без юридических формальностей. Или если, например, Учредительное собрание проявит какие-либо утопические тенденции, его можно будет разогнать силой оружия…

Теперь для Рида уже не было сомнений, что русская буржуазия не остановится ни перед какими преступлениями, чтобы расправиться с большевиками, даже перед изменой. До какой же степени должна была дойти ненависть этих людей к революции, если они были согласны на иностранное вторжение — вплоть до японской интервенции! — лишь бы «ликвидировать заразу».

В октябре Рид и Вильямс выехали на Северный фронт и провели там три дня. Джек лично встретил офицеров, которые открыто предпочитали военное поражение сотрудничеству с солдатскими комитетами.

Большое впечатление — хотя и несколько комичное — произвела на Рида жалоба случайного попутчика — полкового священника. Духовному пастырю не понравилось, что когда он провозгласил с амвона: «На земле — мир!», солдаты насмешливо, но отнюдь не в шутку подхватили: «Без аннексий и контрибуций!»

Однажды Джек провел вечер в богатой купеческой семье. Во время чаепития за столом собралось одиннадцать человек. Джек спросил, кого они предпочитают, — Вильгельма или большевиков. Десять против одного высказались за Вильгельма.

— И эти лицемеры, — с гневом говорил Джек Вильямсу, — еще смеют называть большевиков «изменниками» и «пораженцами» только потому, что они требуют мира!

Рид видел, что революция быстро приближается к решающей фазе, когда или пролетариат полностью возьмет власть в свои руки, или реакционеры попытаются повторить корниловский заговор, чтобы покончить с большевиками и Советами при помощи штыков и свинца.

В ложе прессы Совета Российской Республики Рид как-то разговорился с маленьким, сгорбленным человечком с морщинистым лицом, с близорукими глазами за толстыми стеклами очков, с неопрятной копной волос на голове и седеющей бородой. Бурцев, разоблачитель знаменитого провокатора Азефа, сильнее, чем некогда царя, теперь ненавидел большевиков.

— Запомните мои слова, молодой человек, — брызгая слюной, говорил он Джеку, — России нужна сильная личность. Пора бросить все думы о революции и сплотиться против немцев. Дураки, дураки допустили, что разбили Корнилова… Корнилов должен был бы победить…

Оживление всех реакционных сил не заслонило, однако, от Джека главное: громадный рост влияния большевиков в массах. И он понимал почему: большевики взяли простые, неоформленные мечты рабочих, солдат и крестьян и на них построили программу своих действий. «В июле их травили и презирали; к сентябрю рабочие столицы, моряки Балтийского флота и солдаты почти поголовно встали на их сторону. И тогда большевики вновь провозгласили столь дорогой массам лозунг: «Вся власть Советам!»

…Как-то Рид и Вильямс отправились в битком набитом поезде на Обуховский военный завод. В громадном недостроенном корпусе состоялся митинг. Вокруг обитой кумачом трибуны сгрудилась десятитысячная толпа рабочих — напряженная, внимательная, громкоголосая.

Худощавый, с чутким лицом художника Луначарский объяснял, почему Советы должны взять власть:

— Только они могут защищать революцию от ее врагов, сознательно разрушающих страну, разваливающих армию, создающих почву для нового Корнилова.

Другой оратор-большевик сказал:

— Довольно слов. Пора переходить к делу! Нас пытаются взять голодом и холодом, нас хотят спровоцировать. Но пусть враги знают, что они могут зайти слишком далеко! Если они осмелятся прикоснуться к нашим пролетарским организациям, мы сметем их с лица земли, как мусор.

Восстание было неизбежным. Его близость уже чувствовали все. И характерно, что последние дни перед штурмом Зимнего Рид провел в Смольном, ставшем штабом вооруженного восстания. Таким он его и описал.

«При старом режиме здесь помещался знаменитый монастырь-институт для дочерей русской знати, опекаемый самой царицей. Революция захватила его и отдала рабочим и солдатским организациям. В нем было больше ста огромных пустых белых комнат, уцелевшие эмалированные дощечки на дверях гласили: «Классная дама», «IV класс», «Учительская». Но над этими дощечками уже были видны знаки новой жизни — грубо намалеванные плакаты с надписями: «Исполнительный комитет Петроградского Совета», или «ЦИК», или «Бюро иностранных дел»…

В длинных сводчатых коридорах, освещенных редкими электрическими лампочками, толпились и двигались бесчисленные солдаты и рабочие; многие из них сгибались под тяжестью тюков с газетами, прокламациями, всевозможной печатной пропагандой. По деревянным полам непрерывно и гулко, точно гром, стучали тяжелые сапоги…

В южном крыле второго этажа находился огромный зал пленарных заседаний. Во времена института здесь устраивались балы. Высокий белый зал, освещенный глазированными белыми канделябрами с сотнями электрических лампочек и разделенный двумя рядами массивных колонн. В конце зала — возвышение, по обеим его сторонам — высокие, разветвленные канделябры. За возвышением — пустая золоченая рама, из которой вынут портрет императора.

Напротив зала находилась мандатная комиссия съезда Советов. Я стоял в этой комнате и глядел на прибывавших делегатов — дюжих бородатых солдат, рабочих в черных блузах, длиннобородых крестьян. Работавшая в комиссии девушка, член плехановской группы «Единство», презрительно усмехалась. «Совсем не та публика, что на первом съезде… Какой грубый и отсталый народ! Темные люди…» В этих словах была правда. Революция всколыхнула Россию до самых глубин, и теперь на поверхность всплыли низы. Мандатная комиссия, назначенная старым ЦИК, отводила одного делегата за другим под предлогом, что они избраны незаконно. Но представитель большевистского Центрального Комитета Карахан только посмеивался: «Ничего… когда начнется съезд, вы все сядете на свои места».

Рид был в Смольном, когда огромный солдатский митинг принял резолюцию: «Петроградский гарнизон больше не признает Временного правительства. Наше правительство — Петроградский Совет. Мы будем подчиняться только приказам Петроградского Совета, изданным его Военно-революционным комитетом».

Участь Керенского и его кабинета была предрешена. Уже зная это, 30 октября Джек с Луизой и корреспондентом Ассошиэйтед Пресс интервьюировали в Зимнем дворце премьер-министра.

Давид Соскис, секретарь Керенского, провел американцев в небольшую комнату со стенами, обитыми деревянными панелями, — бывшую личную библиотеку Николая II. Через несколько минут в комнату вошел премьер. Лицо его было неприятного землистого цвета, под глазами набрякли мешки… Во время разговора его рот кривила нервная дрожь.

На всем протяжении беседы — последней беседы премьера с журналистами — Рида не оставляло чувство, что он говорит с человеком, чье дело безнадежно проиграно. Это чувство усугублялось тем, что Керенский говорил с горькой правдивостью, совсем ему не свойственной, словно с глаз его накануне крушения спала пелена. Последние его слова оказались поистине пророческими:

— Весь мир думает, что русская революция кончилась. Остерегайтесь ошибки. Русская революция только еще начинается…

Через три дня видный член петроградской организации большевиков Залкинд предупредил Рида:

— Приходите завтра в Смольный непременно. Будет важное совещание. Имейте в виду, на совещании будет Ленин.

Историческое совещание руководителей большевиков проходило 3 ноября (21 октября) при закрытых дверях. Несколько часов, не сходя с места, Рид терпеливо ждал в коридоре его результатов. Он знал: сейчас решается судьба России. Наконец дверь распахнулась, из комнаты вышел высокий, бледный, болезненного вида Володарский.

Он спешил и мог уделить Джеку лишь несколько минут, но зато сообщил самое главное:

— Ленин сказал: мы должны действовать 25 октября — в день открытия съезда, так, чтобы мы могли сказать ему: «Вот власть! Что вы с ней сделаете?»

Все последующие дни Рид почти не покидал Смольный. На его глазах буднично, просто, деловито большевики готовились взять власть в свои руки. В день, назначенный Лениным для решительного наступления, Рид ушел из Смольного только в четыре часа утра. Прежде чем лечь спать, записал в блокнот: «Под холодным пронизывающим дождем, под серым тяжелым небом огромный взволнованный город несся все быстрее и быстрее навстречу… чему?..»