Джон Рид

В ЛАДЛОУ И БЕЛОМ ДОМЕ

На американском берегу — в Эль Пасо — Рида встретила Мэбел Додж, очаровательная, благоухающая парижскими духами, как никогда женственная. Счастливая от сознания того, что рискованная и затянувшаяся авантюра, в которую ввязался ее Джек, наконец-то окончилась благополучно.

Когда минули первые бессвязно-радостные переживания встречи после долгих месяцев разлуки, Рид, даже не поинтересовавшись нью-йоркскими новостями, стал рассказывать подруге о Вилье, о храбрости его солдат, о кознях Каррансы, подлости Уэрты, снова о повстанцах… Возбужденно размахивая руками, он ходил из угла в угол убогого номера дешевого отеля и говорил, говорил, говорил без умолку…

— Я обязательно напишу большой очерк о Панчо. Ты не представляешь, что это за человек! За всю свою историю Мексика не знала более великого полководца. В нем есть нечто наполеоновское. Я буду писать с его же слов — он ничего не утаивал от меня. Это будет не только необычайно волнующий рассказ, но и замечательный человеческий документ… Он вызовет сенсацию во всем мире.

Мэбел слушала жадно, не пропуская ни одного слова, восхищалась, ужасалась — и не понимала. Впервые за несколько лет их связи. В Джеке было что-то новое, незнакомое, пугающее. Она угадывала, что это он приобрел там, за рекой, но что именно — не могла уловить.

Он был по-прежнему экспансивен и горяч, но в его голосе звучали нотки твердости и уверенности, каких она раньше не замечала. И они не имели ничего общего с той юношеской самоуверенностью, которая была так свойственна раньше Джеку Риду — талантливому, подающему надежды поэту. «Как нежно говорит он об этих людях!» — подумала она ревниво.

Джек изменился даже внешне — его лицо, казалось, утратило юношескую мягкость, черты стали жестче, определеннее. К тому же было не похоже, чтобы он регулярно брился хоть бы раз в день. И откуда у него взялась эта ужасная манера подтягивать на ходу брюки? Мэбел не знала, что у мужчины, который месяцами носит на ремне два тяжелых кольта 45-го калибра и несколько дюжин патронов к ним, появляется привычка время от времени подтягивать пояс…

С горечью и тоской Мэбел призналась втайне, что этот новый Джек, сам еще того не зная, безвозвратно ускользает из ее бархатных, твердых рук.

В Нью-Йорке Рид узнал, что стал знаменитым и — более того — едва ли не самым высокооплачиваемым журналистом в Америке. Его статьи и корреспонденции в «Метрополитен», «Уорлд», «Мэссиз» принесли ему славу.

Некий полковник заявил громогласно, что Рид лучший военный корреспондент, какого ему когда-либо приходилось читать. Уж он-то, полковник, знает.

Газеты дружно объявили Рида «американским Киплингом». Сам же Редьярд Киплинг признал: «Благодаря Риду я увидел Мексику».

Еще шесть месяцев назад такие признания вскружили бы Риду голову. Но с тех пор он повзрослел — как раз на шесть месяцев — и очень важных для себя.

Еще совсем недавно, написав очерк о Патерсоне, Рид счел себя свободным от ответственности и смог уехать в Италию.

Теперь же он осознал, что никогда не простит себе того мгновения, когда на мексиканскую землю ступит нога американского солдата-интервента. И Рид поклялся сделать все от него зависящее, чтобы не допустить этого.

Рид открыто обвинил в печати американские нефтяные тресты в том, что они разжигают кровопролитную войну в Мексике, и потребовал привлечь их к ответственности. Более того, он во всеуслышание заявил об ответственности правительства Соединенных Штатов за горе и страдания мексиканского народа.

«США хотят навязать Мексике свои так называемые великие демократические установления: правление трестов, безработицу и наемное рабство, — писал Рид. — Правительство США постоянно подчеркивает, что оно является противником конфискации земельной собственности, но для разрешения земельного вопроса в Мексике нет иного пути, кроме такой конфискации. Оно желает развратить народ Мексики и сделать из мексиканцев маленькие коричневые копии американских бизнесменов и американских рабочих, как оно уже сделало это с народами Кубы и Филиппин».

Мотивы пристального внимания Соединенных Штатов к мексиканской революции не были секретом для Рида, как, впрочем, и для многих других.

К 1910 году — последнему году владычества Порфирио Диаса — вложения американского капитала в Мексике достигли фантастической цифры — 1058 миллионов долларов, намного превысив вложения самих мексиканцев.

Рид резонно полагал, что владельцы столь огромных ценностей едва ли смирятся с угрозой их потери.

Каждый день в газетах, близких к крупным трестам и правительству, он читал воинственные статьи с требованием «навести порядок в Мексике».

Он догадывался, какие последствия могут крыться за этой фразой, и в беседе с друзьями как-то сказал с горечью:

— Переход первого американского солдата через Рио Гранде будет означать гибель мексиканской революции.

Потом добавил:

— Если это все же произойдет, я вернусь в Мексику и вступлю в армию революционеров…

Опасность интервенции усиливалась еще и тем обстоятельством, что Уэрта, который пришел к власти при поддержке американского посла, все ближе и ближе сходился с английскими нефтепромышленниками.

Узнав о двойной игре Уэрты, хладнокровный, славящийся своей выдержкой Вудро Вильсон, новый президент США, вышел из себя и недвусмысленно пригрозил:

— Я научу южноамериканские республики выбирать приличных людей! Если генерал Уэрта в связи со сложившейся обстановкой не сочтет необходимым уйти в отставку, то Соединенные Штаты будут вынуждены устранить его, прибегнув к менее миролюбивым средствам.

Рид не сомневался, что, заменяя с помощью «менее миролюбивых средств» одного диктатора другим, более послушным, Соединенные Штаты в первую очередь расправятся с восставшим народом.

Армия США была готова в любой момент перейти границу. 21 апреля, придравшись к пустяковому инциденту в Тампико, который можно было в несколько дней уладить обычным дипломатическим путем, американские морские пехотинцы оккупировали Веракрус.

И Рид спешил… Он надеялся, что его книга словами правды о революции сможет хоть чем-то помочь в предотвращении кровопролития.

Рид поселился в маленьком домике на берегу океана вблизи Провинстауна и лихорадочно, не различая дня от ночи, писал. Несмолкаемый мягкий шум прибоя помогал ему сосредоточиться. Мэбел иногда подходила к его двери, чтобы увести хоть на час куда-нибудь развлечься, но каждый раз в нерешительности замирала на пороге, остановленная непрерывным треском пишущей машинки Джека.

Он творил так же просто и естественно, как стреляли в федералистов бойцы Панчо Вильи. И меньше всего думал, что с каждой исписанной страницей из талантливого, подающего надежды молодого поэта и журналиста превращается в зрелого, серьезного писателя. Джек написал книгу залпом, в сроки столь фантастически короткие, что изумил даже видавших виды нью-йоркских полицейских хроникеров.

3 июля Рид поставил последнюю точку. Название пришло само собой — «Восставшая Мексика». Короткое и предельно точное. В тот же день он отослал рукопись в издательство. Он не мог ждать, пока книга «отлежится»: тучи над Мексикой сгущались с каждым днем.

И все же Рид надеялся, что справедливость восторжествует, что Соединенные Штаты не рискнут покрыть себя позором интервенции. Одним из истоков, питавших эту иллюзорную надежду Рида, была его наивная вера в честность и личное благородство президента Вильсона. Эта вера в либерализм принстонского профессора, ставшего хозяином в Белом доме, была тогда широко распространена в американском народе, и Рид всего лишь разделял ее.

По прошествии двух-трех лет Джек смеялся над собой, вспоминая свой утопический план… лично отговорить президента от вторжения в Мексику.

В середине июня Рид поделился уже сложившимся в деталях планом — взять интервью у президента и высказать ему, воспользовавшись удобным случаем, свои соображения — с Линкольном Стеффенсом. Стеф отнесся к этому великолепному плану более чем саркастически. Он попросту высмеял всю затею, как мальчишеское сумасбродство, которое не приведет ни к чему хорошему.

Но Рид уже не слушал никаких резонов, Стеффенсу оставалось только пожать плечами и вручить своему молодому другу рекомендательное письмо к Вильяму Дженнингсу Брайану, государственному секретарю Соединенных Штатов.

Рекомендации Стеффенса действовали магически: не прошло и недели, как Джек держал в руках официальное уведомление о том, что президент США готов принять специального корреспондента журнала «Метрополитен» Джона Рида согласно просьбе последнего. Еще через несколько дней Джек прибыл в изнывающий от июньского зноя Вашингтон и, облаченный в респектабельную, подобающую торжественному случаю визитку, отправился в Белый дом.

В приемной президента Рида встретил бесшумный, вышколенный секретарь и, не заставив ждать ни минуты, распахнул следующую дверь… Посредине большой круглой комнаты, залитой солнцем, Джек увидел сухощавого немолодого мужчину в белоснежном фланелевом костюме — Вудро Вильсона. Президент шагнул навстречу гостю, приветливо поздоровался, жестом гостеприимного хозяина пригласил в кресло.

— Рад познакомиться с вами, мистер Рид Я читал ваши интереснейшие очерки и, признаться, не думал, что вы еще так молоды.

Голос звучал спокойно и мягко. «Ничего общего с необузданным и шумным Теодором Рузвельтом».

Не дожидаясь вопросов интервьюера, президент первым заговорил о Мексике. Слова лились непринужденно и легко. В интонациях его голоса чувствовалась профессорская уверенность и умение говорить с любой аудиторией.

— Политика правительства Соединенных Штатов по отношению к Мексике — это традиционная политика еще первых дней республики… Политика дружбы с угнетенными и оппозиции всякой тирании… Мы не признаем режим Уэрты не потому, что он зиждется на убийстве Мадеро, но прежде всего потому, что его правительство не является правительством народа.

Вильсон на мгновение умолк — холодные умные глаза его смотрели сквозь стекла пенсне выжидающе…

Рид невольно согласно кивнул головой…

Удовлетворенный пониманием со стороны молодого собеседника, президент продолжал.

— Я никогда не был сторонником вмешательства в дела Мексики. Более того, я всегда противился такому вмешательству. Занятие Веракруса вовсе не означает интервенции, но мы должны были защитить наш престиж от провокаций. Наше единственное оружие — это непризнание правительства Уэрты… Мы даже не вмешаемся, если конституционалисты конфискуют громадные поместья, чтобы обеспечить землей пеонов. Единственно, что я предпочел бы, — чтобы землевладельцы получили соответствующую компенсацию. Я всегда, — в голосе президента зазвучали торжественные ноты, — буду в меру своих сил и возможностей выступать против угнетения мексиканского народа, от кого бы оно ни исходило, — мексиканских тиранов или иностранцев.

Рид слушал как зачарованный… Мерная, убедительная, дружелюбная речь президента словно обволакивала его мозг, размягчала волю. Как хорошо и правильно говорил этот человек! Нужно только ему разъяснить кое-что. Отечески улыбнувшись, Вильсон весь обратился в слух и внимание.

Рид говорил торопливо, стараясь не упустить ничего важного и от этого еще больше волнуясь:

— Господин президент, я был в Мексике четыре месяца и хорошо узнал ее народ, его страдания и горести… Восемьдесят пять процентов всех семей в этой несчастной стране, занятых в сельском хозяйстве, не имеют своей земли… В то же время в ней есть помещики, владеющие миллионами, целыми миллионами акров! Пеоны находятся в отчаянном положении, поймите это, господин президент! Они пойдут за любым человеком — за Мадеро, Вильей, Сапатой, кто только пообещает им землю, и будут сражаться до конца!

Вы не должны допустить интервенции… Война принесет лишь слезы и несчастье! Можно быть уверенным, что американские солдаты не встретят никакого серьезного сопротивления со стороны мексиканской армии. Ведь это все пеоны с их женами, ведущие борьбу на улицах возле дверей своих домов…

Президент несколько раз сочувственно кивнул.

Рид продолжал с жаром. Голос его возбужденно звенел под высокими сводами:

— А что изменится, когда американские солдаты покинут страну? Ничего! Большие поместья, безусловно, будут восстановлены, засилье иностранного капитала возрастет, как никогда, ибо мы его поддерживаем. И когда-нибудь в будущем мексиканская революция вспыхнет снова.

Произнеся одним духом всю эту тираду, Рид сел. Президент с обезоруживающей мягкостью улыбнулся, пододвинул коробку сигар.

— Мой молодой друг, меня глубоко тронули ваши слова и ваша искренняя озабоченность за судьбу соседнего народа. Я разделяю ваши высокие чувства.

…Аудиенция окончилась. Рид уходил из Белого дома окрыленный надеждой и с верой в президента.

Утром в номере отеля он уже со спокойной головой и свежим глазом просмотрел запись беседы с Вильсоном.

И понял — разом исчезли все иллюзии. Лишенные покрова обаяния и остроумия, утратившие чарующие интонации голоса президента, на бумаге остались лишь несколько ни к чему не обязывающих фраз…

Как ни был Джон Рид захвачен защитой интересов мексиканской революции, она не могла отвлечь целиком его внимания от событий, происходящих в Соединенных Штатах.

Между тем в разгар весны 1914 года не где-нибудь за границей, а на самой американской земле, в штате Колорадо, обильно пролилась кровь. Это была рабочая кровь.

Здесь, в городе Ладлоу, произошел взрыв возмущения, гораздо более значительный, чем тот, что за год до этого Джон Рид наблюдал в Патерсоне. Это был район горняков, нещадно эксплуатируемых всесильной кликой мультимиллионера Рокфеллера. Когда шахтеры забастовали, охрана шахт совместно с милицией штата сожгла палатки забастовщиков. Те, кто спасся от огня, попали под свинцовый ветер.

Чудовищное преступление в Ладлоу потрясло всю страну. И Рид не мог остаться в стороне.

Он приехал в Тринидад, в Колорадо, 30 апреля, примерно через десять дней после массовых убийств в Ладлоу. Был ясный, солнечный день. Работали магазины и кинотеатры. Ходили трамваи…

В глаза бросалось только отсутствие женщин и детей: после всего случившегося они еще долго не выходили из подвалов.

По улицам расхаживали бастующие горняки — рослые, сильные люди с мужественными лицами.

Потом Рид увидел трех солдат милиции. Они шли прямо по мостовой, не оглядываясь по сторонам, «шли как сквозь строй между двух рядом толпившихся на тротуаре людей, в глазах которых горела ненависть».

На стене одного из домов Рид прочитал: «Если благочестивый лицемер раздает в трущобах Нью-Йорка милостыню во имя Христа, а в Колорадо расстреливают горняков, то где же здесь духовный прогресс? Если в Нью-Йорке он ратует за освобождение белых рабов, а в другом месте создает благоприятные условия для торговли ими, получит ли он воздаяние на том свете?»

Он спросил, кто написал эти слова, и получил ответ: один доктор, никакого отношения к союзу горняков не имеющий.

Рид приехал в Колорадо, когда кульминационный момент трагедии уже остался позади. Ему пришлось восстанавливать ход событий, как следователю, как историку. И он воссоздал историю войны в Колорадо, подвергнув анализу сотни документов, рассказов очевидцев и участников, свидетельских показаний. Очерк, созданный Ридом после поездки в Колорадо, стал гневным и доказательным обвинением клике Рокфеллера и всему капиталистическому строю.

Рид не был беспристрастным летописцем, но с самого начала стал на сторону забитых, обездоленных людей, впавших в такую отчаянную нищету, что они и сами не знали, что им предпринять. Он отметил, что в стачке не было ничего особенно революционного, что забастовщики не были ни социалистами, ни анархистами. Они не собирались ни захватывать шахты, ни уничтожать систему наемного труда. Им просто стало невтерпеж жить так, как они жили.

С фактами в руках Рид неопровержимо разоблачает преступления шахтовладельцев, вскрывает закулисные связи между ними, шерифами, государственными чиновниками и самим губернатором. Под его пером постепенно вырисовывалась ужасающая картина…

«Несмотря на закон о восьмичасовом рабочем дне, никто не работал менее десяти часов. А когда горняки подняли забастовку, генеральный адъютант Шерман Белл, командовавший милицией, приостановил действие права habeas corpus[9], заявив при этом: «К черту конституцию!»

Да и о какой конституции могла идти речь, когда и богом и царем в Колорадо был Джон Рокфеллер!

Рид приводит цифры впервые в своей журналистской практике. Шахтеры Колорадо получают заработную плату меньшую, чем в других местах. Они вынуждены оплачивать из своего кармана не только визиты врача, но и стоимость взрывчатки. Число убитых в шахтах Колорадо за последние годы относилось к числу убитых во всех остальных шахтах, вместе взятых, как 3½:1.

Все прокуроры, шерифы, мэры даже попечители школьных советов состояли на службе у «Колорадо фьюэл энд айрон компани».

Рабочие поначалу были настроены мирно и обратились к предпринимателям с просьбой обсудить их весьма скромные пожелания. Хозяева в ответ стали готовиться к открытой войне. Они пустили в ход мощную, отлаженную годами беспощадную машину борьбы с забастовками.

Глубокой осенью, когда шел дождь со снегом, в дома шахтеров стали врываться охранники. Всех, кто отказывался идти на работу, вышвыривали с убогим скарбом под открытое небо. Таких набралось 11 тысяч человек!

Охранники схватили и продержали два месяца в тюрьме старейшую активистку рабочего движения в Америке восьмидесятичетырехлетнюю Матушку Джонс. Ее имя знал каждый трудящийся в стране.

Изгнанные из своих домов стачечники поселились в палаточных городках — зимой! Охранники и нанятые предпринимателями банды уголовников едва ли не каждый день совершали налеты на эти колонии: убивали, избивали, насиловали.

Тогда — и только тогда! — стачечники стали вооружаться, если можно назвать вооружением несколько десятков старых охотничьих ружей, которые им удалось раздобыть.

Тогда в Ладлоу ввели войска. И 19 апреля без предупреждения прямо по палаткам застрочили пулеметы.

«Это было беспощадное и заранее обдуманное истребление колонистов, — писал Джон Рид. — Милиционеры рассказывали мне, что им было приказано разрушить палаточную колонию и уничтожить в ней все живое.

…Ураганный пулеметный огонь разорвал на куски покрытия палаток, и это вызвало ужасную панику. Часть женщин и детей устремилась на равнину, подальше от палаточной колонии. Их расстреливали на бегу…

…Сражавшиеся мужчины, напуганные всем происходившим, бросились к колонии, но град пуль заставил их повернуть назад. Теперь в дело вмешались охранники. Они стреляли разрывными пулями… Пулеметы не замолкали».

Порой Рида самого охватывало сомнение: неужели эти ужасающие преступления, о которых ему выпала горькая доля писать, правда? Неужели это все произошло в самом свободном и демократическом государстве мира?

Да, все случилось именно так, как он писал…

«…Когда стемнело, милиция окружила палаточную колонию тесным кольцом… Один из солдат, держа в руках ведро с керосином и кисть, подбежал к ближайшей палатке, смочил ее обильно керосином и поднес спичку. Пламя взметнулось, освещая все вокруг. Остальные солдаты бросились к другим палаткам, и в минуту весь северо-западный участок колонии был охвачен пламенем.

…И при мерцающем свете горящих палаток милиция принялась вновь и вновь обстреливать беглецов».

Потом солдаты ворвались в колонию. Озверев от вида крови, охваченные жаждой разрушения, они убивали всех, кто попадал под руку. Не жалели ни женщин, ни детей. Позднее только из одного погреба миссис Петруччи было извлечено 11 обуглившихся детских трупов.

Волна ужаса и гнева прокатилась по всем Соединенным Штатам. Пламя, зажженное в Ладлоу, охватило всю страну. В порыве возмущения даже далекие от стачки честные граждане открыто собирали деньги на покупку оружия для забастовщиков. Одна очень почтенная маленькая старушка, жена священника, сказала Риду:

— Я не понимаю, зачем стачечники вообще заключили перемирие, не перестреляв предварительно всю охрану на шахтах и милицию и не взорвав динамитом шахты…

Для Рида было ясно, что не только капиталисты виновны в зверской расправе, но и их платные агенты — правительственные чиновники, обязанные обеспечивать соблюдение законности и гражданских свобод. И он не преминул довести об этом до всенародного сведения:

«…Созванная губернатором чрезвычайная сессия Законодательного собрания штата, которая должна была заняться решением этой проблемы, прервала свои заседания, не предприняв ни малейших шагов к решению вопроса. Аппарат угольных компаний в палате представителей и в сенате пресек все попытки предложить какое-либо средство с целью исправить положение Зато он провел под сильным давлением билль о выпуске акций на 1000000 долларов, для того чтобы заплатить милиции и охране шахт за их «блестящую работу» по расстрелу рабочих и сожжению заживо их жен и детей…»

Публично и громогласно Джон Рид назвал имя главного виновника колорадской трагедии: мультимиллионера Джона Д. Рокфеллера-младшего.

Очерк Джона Рида под названием «Война в Колорадо» увидел свет в «Метрополитен». Еще до его опубликования Джон несколько раз выступал на различных митингах и собраниях в защиту забастовщиков в различных городах страны. Когда Элтон Синклер приехал в Нью-Йорк с Бермудских островов, они оба приняли участие в пикетировании конторы Рокфеллера на Бродвее, 26. Синклера арестовали, а Рида впервые в жизни облили клеветой в какой-то грязной бульварной газетенке[10].

Открытая заинтересованность Рида в событиях в Ладлоу имела еще один результат, неожиданный для него, но глубоко закономерный. Он заметил, что многие его былые друзья и приятели по Гарвардскому университету, литературным кружкам, некоторым редакциям заметно изменили свое отношение к нему. Временами Джону казалось, что он попал в какую-то незримую полосу отчуждения, словно тяжело больной человек.

Это отчуждение не проявлялось, упаси боже, в каких-либо определенных поступках или прямых словах. Но Джон готов был поклясться, что оно действительный факт, с которым нужно считаться.

Произошло вполне естественное явление: люди, которых он знал годами, чьи мнения и вкусы он считал своими, люди, которые до сих пор составляли его окружение, один за другим называли его — пока, правда, не вслух — отступником. И были правы.

До тех пор, пока интерес к рабочему движению был для Джона Рида, выходца из хорошей фамилии, воспитанника Гарварда, лишь увлечением, ему прощали и радикализм и «юношеские выходки», какой считали спектакль о Патерсоне.

Но теперь, по мнению старых друзей, его радикализм стал слишком опасен. Раньше, чем сам Рид, они поняли, что между ними уже почти не осталось чего-либо общего.

Многие старые приятели Джона — среди них Уолтер Липпманн — тоже пережили пору либеральных, а некоторые даже и социалистических увлечений. С их точки зрения — а кое-кто из них искренне желал Джону добра — ему уже было пора остепениться.

Риду было только двадцать шесть лет. Многие, и не лишенные способностей, газетчики в этом возрасте еще пробавлялись хроникальными заметками в сто строк на последних полосах, а он уже зарабатывал свыше двадцати тысяч долларов в год, его разрывали на части самые крупные и влиятельные издания.

Все эти люди не могли понять причин, которые властно влекли Джона Рида к «Великому неумытому», как они называли народ. Но сам факт был подмечен правильно: Джон Рид действительно шел к окончательному разрыву со своим классом.