Джулия [1984]

1

Начал все тот самый работник отдела документации, но держался он так, будто вообще ни при чем: весь такой мрачно-невзрачный, рассеянный старомысл. Сайм даже прозвал его Старым Занудой.

Джулия изредка с ним пересекалась. У таких подразделений, как отделы документации, литературы и научных исследований, перерыв на вторую кормежку начинался в тринадцать ноль-ноль, поэтому все лица уже примелькались. Но до недавних пор это был просто Старый Зануда: ходил с таким видом, будто муху проглотил, и кашлял больше, чем разговаривал. На самом деле звали его товарищ Смит, хотя слово «товарищ» ну никак не вязалось с этим человеком. Но если у вас язык не поворачивается обращаться к некоторым сотрудникам «товарищ», лучше с такими вовсе не заводить беседу.

Был он худощав и невероятно светловолос. Недурен собой; вернее сказать, не расхаживай он с кислой миной — был бы, вероятно, недурен. Никому не случалось видеть его улыбку — разве что натужно растянутые в знак партийного пиетета губы. Как-то раз Джулия совершила оплошность: сама улыбнулась ему — и в ответ получила взгляд, от которого, наверное, молоко киснет. По общему мнению, специалист он был классный, но на продвижение по службе рассчитывать не мог, потому как происходил из семьи нелиц. Вероятно, из-за этого и ожесточился.

И все же Сайм перегибал палку, когда над ним измывался. В министерстве правды Сайм разрабатывал термины новояза. Предназначались они для очистки умов, хотя зазубривать их было сущей пыткой. Граждане худо-бедно справлялись, но Зануда Смит, даже выговаривая «неположительный», кривился, будто язык ошпарил. А Сайм от этого только сильнее льнул к нему под видом лучшего друга, приправлял свою речь новоязовскими словечками и наблюдал, как передергивает собеседника. Смит ко всему прочему не выносил зрелища публичных казней, а потому Сайм не только заговаривал с ним о повешениях, которые сам старался не пропускать, но и подражал хрипам висельников, а также утверждал, что самое интересное — это наблюдать, как у повешенного вываливается язык. Смит на глазах зеленел лицом. Сайму полюбились такие забавы.

Как-то раз Джулия обратилась к этому человеку в столовой, когда они поневоле втиснулись за один стол. Тогда она еще имела на Смита кое-какие виды. В миниправе интересные мужчины были наперечет, и она подумала, что с таким неплохо будет сойтись поближе — хотя бы изредка скоротать утомительный день. Придав своему голосу больше теплоты, чем требовалось, она поболтала с ним о новом Трехлетнем Плане, о весьма своевременном — хвала Старшему Брату — расширении штатного расписания литературного отдела; а как, интересно, справляется отдел документации?

Вместо ответа он, избегая встречаться с ней глазами, уточнил:

— Вы, стало быть, работаете за литературным станком?

Она рассмеялась:

— Я устраняю технические неисправности, товарищ. Одним станком дело не ограничивается. Здорово было бы целый день обслуживать один-единственный станок!

— Постоянно вижу вас с гаечным ключом в руках.

Его взгляд опустился к повязанному вокруг ее талии алому кушаку Молодежного антиполового союза и тут же метнулся в сторону, как от удара током. Она поняла, что этот балбес ее опасается. Заподозрил, что она донесет на него за злосекс — будто бы разглядела зреющую в его мозгах грязишку!

В общем, дальнейшие усилия потеряли всякий смысл. Каждый доедал свою порцию молча.

Все переменилось ненастным апрельским утром: на улицах лютовали злые ветры, Лондон громыхал и стонал, едва не падая к собственным стопам, а в отдел литературы заявился О’Брайен. С его приходом лито превратился в сумасшедший дом: каждый работник стремился выказать служебное рвение, и только Джулия была лишена такой возможности: все утро она расхаживала по мостику над цехом, безуспешно высматривая желтые флажки, которые сигнализировали о какой-либо неисправности. Обычно они сорняками вырастали то тут, то там, и Джулия еле успевала метаться от одного рабочего места к другому, раз за разом повторяя: «Товарищ, у вас тут постукивает… Вот, теперь совсем другое дело. Ну-ка, проверим?» Зачастую сотрудники подзывали ее лишь для того, чтобы под благовидным предлогом выскользнуть в коридор, а там глотнуть джина и потрепаться с коллегами; Джулия всем подыгрывала — останавливала станок и делала вид, будто проводит диагностику для выявления мнимого сбоя.

Сегодня цех погрузился в тишину. Все боялись, как бы О’Брайен не заподозрил саботаж. Джулия мерила шагами мостик и умирала от желания хотя бы разок затянуться, но понимала, что сигарета станет доказательством ее преступного безделья.

Отдел литературы занимал необъятные, лишенные окон производственные площади на первых двух подземных этажах министерства правды. Все это пространство отводилось под сюжетное оборудование — восемь гигантских машин, с виду похожих на гладкие, сверкающие металлические контейнеры. При откинутой крышке нутро каждого такого ящика поражало скоплением датчиков и переключателей. Только Джулия да ее напарница Эсси знали, как забраться внутрь, не нарушив ни одного контакта. Централизованный пульт управления был устроен по типу калейдоскопа. В нем насчитывалось шестнадцать захватных устройств для отбора и перемещения сюжетных элементов: сотни металлических словолитных деталей извлекались из хранилищ и подвергались сортировке, покуда из них не складывалось плотно подогнанное целое. Эта успешная схема собиралась — опять же механическим способом — на магнитной плате. Плату погружали в поддон с типографской краской, вытаскивали с помощью специального подъемника и делали оттиск на бумажном рулоне. Готовую распечатку отрезали. Забирал ее главный технолог.

Разграфленный лист в шутку называли «картой бинго»: там были закодированы все признаки очередного произведения — жанр, главные герои, ключевые эпизоды. Когда-то один литобработчик пытался растолковать Джулии, как интерпретируются те или иные символы, но всё без толку. Даже после пяти лет работы на производстве она видела в них только остазийские пиктограммы.

Сейчас у нее на глазах технолог отчекрыжил от рулона новый сюжет и помахал им в воздухе, чтобы подсушить краску. Проверив готовность, он свернул лист в трубочку и поместил в тубус, а тубус отправил в аэрожелоб. Со своего наблюдательного пункта Джулия отследила, как тубус, пролетев через прозрачный лабиринт закрепленных на потолке гибких труб, шлепнулся в какой-то лоток в южном торце помещения. В той стороне располагался собственно отдел литературы, где длинными рядами сидел мужской и женский персонал, бормоча что-то в речеписы и тем самым преобразуя карты бинго в романы и повести. Но поскольку никакие механизмы здесь не использовались, данный этап Джулию не интересовал.

Зато ее бесконечно увлекало сюжетное оборудование: как оно работает, по какой причине может выйти из строя. Она знала состав типографских красок и сама охотно объясняла другим, почему синий цвет — проблемный. Знала, как фиксируется рулон и отчего бумага может сморщиться или замяться. С невероятной точностью определяла, когда потребуется замена тех или иных деталей, и знала, как оформить заявку, чтобы ее не отклонила комиссия по средствам производства. Но о самих книгах, которые представляли собой конечный результат, знала всего ничего — они ей вообще были побоку. Один из специалистов лито признался ей, что у него, прежде заядлого читателя, отношение схожее. «Не зря ведь говорится: любишь продукт мясной — цех обходи стороной. Иначе на колбасу потом смотреть будет тошно. Это я про себя и про книги». Сравнение с мясопродуктами Джулию не убедило. Сама она привычно готовила и ела мясные колбаски. А как-то раз, на спор, отведала сырого колбасного фарша. Однако та сентенция была справедлива по отношению к таким книгам, как «Победа революции: Во имя Старшего Брата» и «Фронтовая санитарка 7: Лариса».

Погрузившись в эти размышления, Джулия поймала себя на том, что бездумно глазеет на О’Брайена. Тот курсировал по цеху, экспромтом проводил беседы и задавал вопросы, приветливо улыбаясь всем и каждому. Работники, оказавшиеся на значительном расстоянии от него, с отсутствующим видом потупились. Они старательно уподоблялись производственным механизмам, и подчас весьма впечатляюще. Но чем ближе к О’Брайену, тем больше лиц с робкой надеждой поворачивалось в его сторону, как цветы поворачиваются вслед за солнцем. По знаку инспектора с десяток человек оставили свои рабочие места и стали в круг, ловя каждое слово. Понятно, что беседы члена внутренней партии всегда ставились выше производственных дел.

Со своей верхотуры Джулия больше всего поражалась зримому контрасту между О’Брайеном и его слушателями. Член внутренней партии, О’Брайен всегда носил плотный угольно-черный комбинезон из американской хлопковой ткани, причем явно индивидуального пошива, безупречно подогнанный по фигуре. На всех остальных — членах внешней партии — были комбинезоны из вискозы: либо в облипку, либо до смешного широченные. После одного рабочего дня вискоза вытягивалась на коленях, после двадцати дней мешки на коленях утолщались за счет постоянной штопки. Каждый комбинезон от частой стирки приобретал слегка отличный от прочих оттенок синего, а если ткань линяла неровно, то и пятнистую расцветку. Рослый, могучего телосложения, О’Брайен выделялся на фоне работников лито — или болезненно тщедушных, или, как нарочно, брюхастых. По неистребимой привычке робких все они сутулились, тогда как О’Брайен, этакий племенной бык, держался молодцевато. У стороннего наблюдателя возникало искушение приписать ему изрезанные шрамами костяшки пальцев и сломанный короткий нос, хотя в действительности у него не было ни одного изъяна. И потом, не стоило сбрасывать со счетов его обаяние: с мужчинами он общался как с закадычными друзьями, а каждой девушке внушал убежденность, будто она запала ему в душу. Вы, конечно, понимали, что это сплошная фальшь, а все-таки невольно проникались к нему симпатией.

Джулии он напоминал одного киногероя, высокопоставленного партийца, который застрял во Втором агрорегионе и в финале спас урожай. Никто, кроме него, не заметил нашествия мелких вредителей, пожиравших изнутри кукурузные початки. Партиец отличился благодаря своему непревзойденному интеллекту, на который указывали его аккуратные очки, сползающие на кончик носа. Когда же дело дошло до помощи в уборке урожая, партиец опустил сложенные очки в карман и поразил сельчан своей недюжинной силой. По нему вздыхали девушки, а земледельцы до упаду смеялись его незатейливым шуткам. Таков же был и О’Брайен, вплоть до очков в золотой оправе и успеха у девиц. Сейчас рядом с ним, возле станка номер четыре, материализовалась соседка Джулии по общежитию, Маргарет: разрумянившись, она ерошила копну рыжеватых волос и заливалась хохотом всякий раз, когда О’Брайен давал для этого хоть малейший повод. Маргарет даже не работала в лито и оказалась здесь без всякой видимой причины. А за спиной у нее маячили Сайм и Амплфорт, работавшие вместе с ней на десятом этаже. Видимо, все трое, заслышав о приезде О’Брайена, кубарем скатились вниз по лестнице.

Джулия с досадой отвела глаза: ей и самой не мешало бы сейчас пообщаться с О’Брайеном — не за его красивые глаза, а просто чтобы узнать, нет ли у него заказов на мелкий домашний ремонт. Такие заказы поступали от большинства проверяющих, поскольку мастера из службы жилупра приезжали по вызовам с большой задержкой и никогда не имели при себе нужных запчастей. Джулия выполняла ремонт на дому просто из интереса (так она говорила), но почти каждый заказчик по доброте душевной подкидывал ей долларов пятьдесят чаевых. А с членами внутренней партии вообще нелишне было водить знакомство. Если ей не совали деньги — еще и лучше. Это говорило о том, что заказчики держат ее за свою. По слухам, благодаря такому дружескому расположению можно было получить и должность, и квартиру.

Из О’Брайена вышел бы идеальный «друг». Но Джулия не спускалась в цех и прятала лицо под маской добросовестности. По спине у нее ползли мурашки от одной мысли о приближении к этому человеку. О’Брайен был направлен к ним из минилюба.

Тут вырубили электроснабжение всех производственных линий. Пожужжав и помедлив, станки издали рык, подобный стону матерого зверя, оседающего на землю всей своей нешуточной массой. В наступившей тишине (какой-то неестественной, как глухота после взрыва) прозвучал свисток — сигнал к началу двухминутки ненависти.

Служащие лито, равно как и дюжины других отделов, предавались ненависти в отделе документации. Там было просторно: штат доко урезали наполовину в ходе малой реорганизации 1979 года. Ко всему прочему такое перемещение приятно разнообразило рутину лито — отдела, куда не проникал дневной свет; доко, в свою очередь, полностью занимал десятый этаж с рядами окон. И все там было бы хорошо, если бы не запрет на пользование лифтами: укрепляем здоровье, товарищи! А ведь в здании министерства было три этажа-«призрака», где раньше активно работали многочисленные отделы; нынче эти площади пустовали, вот и выходило, что десятый этаж — по факту тринадцатый. А значит, вам приходилось не только преодолевать лишние марши, но еще и лицезреть эти вымершие этажи.

Над каждой лестничной площадкой властвовал телекран. Сайм и Амплфорт, которым восхождение давалось с трудом, то и дело останавливались, с видимым увлечением реагировали на любые телекранные слова и пыхтя утирали пот. У Джулии выработалась привычка улыбаться всем попадавшимся на пути телекранам: воображение рисовало ей утомленного наблюдателя, обрадованного ее приходом. Лестницы не стали для нее препятствием. В свои двадцать шесть лет она была в расцвете сил и полноценно, как никогда, питалась. Сегодня, после долгих, томительных часов бездействия, она необычайно бодро и легко взбегала по ступенькам, перекидываясь парой слов с каждым встречным, обмениваясь рукопожатиями и смеясь шуткам. Сайм прозвал ее Незабудкой — от этого она иногда поеживалась, но внушала себе, что бывает и хуже. В конце подъема она резко замедлила шаг, осознав, что вот-вот перегонит О’Брайена. В итоге ей удалось войти в доко буквально за ним по пятам, но в общей толпе.

Первым, кто попался ей на глаза, был Смит — Старый Зануда. Он расставлял стулья и, поглощенный этим занятием, выглядел на удивление симпатичным. Подтянутый мужчина лет сорока, невероятно светловолосый, сероглазый, он смахивал на героя плаката «Слава нашим работникам умственного труда», даром что без телескопа. Похоже, им владели какие-то холодные, но прекрасные грезы. Вероятно, о музыке. Невзирая на легкую хромоту, двигался он с явным удовольствием; сразу было ясно, что его увлекает конкретная цель.

Но при виде Джулии он брезгливо поджал губы. И разительно изменился внешне: от ястреба до ящера. У Джулии в голове мелькнуло: «Тебе бы хорошенько перепихнуться — и все как рукой снимет!» Она чуть не расхохоталась — настолько это попало в точку. Хотя родился он в семье нелиц, что не отвечало нормам партийной доктрины, главную его проблему составляло не происхождение и даже не это мерзкое покашливание. Старый Зануда являл собой печальный пример секс-неудачника. И виной тому была, естественно, женщина. Кто ж еще?

Отбросив эти мысли, Джулия дождалась, когда Смит устроится на стуле, и села непосредственно за ним. Выбор места она мотивировала для себя тем, что оказалась прямо у окна. Но когда Смит, обескураженный таким соседством, напрягся, Джулию охватило мстительное удовлетворение. Сбоку от нее висела низко закрепленная книжная полка с одной-единственной книгой: старым, 1981 года издания, словарем новояза, уже припорошенным пылью. Она воочию представила, как извозит сейчас палец в этой пыли и выведет что-нибудь у Смита на загривке (допустим, первую букву своего имени), хотя об этом, понятное дело, не могло быть и речи.

Досаждало одно: в ноздри лез его запах. По идее, от него должно было нести плесенью — но пахло здоровым мужским потом. Вслед за тем внимание Джулии переключилось на его волосы: густые, блестящие — не иначе как приятные на ощупь. Несправедливо все же, что партия портит красавчиков. Пусть бы руководство занялось Амплфортами и Саймами, а Смитов оставило ей.

И тут — ну надо же — явилась Маргарет и плюхнулась рядом со Смитом, а по другую руку от Маргарет уселся не кто иной, как державшийся за ней О’Брайен. Эти двое словно бы не замечали друг друга. В доко так вели себя все сотрудники. Работа у них была скользкая: с утра до вечера они вылавливали в текстах старомыслие, а потому соблюдали дистанцию — сидели на расстоянии вытянутой руки. Но Джулию сейчас занимало другое: с чего это О’Брайен приклеился к Маргарет? Не потому же, что купился на ее откровенные заискиванья и вздохи?

Джулия отвела взгляд (самая надежная тактика в нештатных ситуациях) и стала смотреть то в одно окно, то в другое. Мимо плыл обрывок газеты: он лихорадочно покружился в воздухе, потом неожиданно разгладился и спикировал вниз, туда, где виднелись крыши. С такой высоты кварталы, населенные пролами, и кварталы, населенные партийцами, были неразличимы; от этого постоянно возникали неувязки. Даже прогалины в тех местах, куда угодили ракеты, узнавались не сразу; но если вы шли по улицам, воронки зияли на каждом шагу, и Лондон местами выглядел не как столица, а как город-кратер. В дневное время действовал запрет на использование топлива в личных целях, и лишь редкие клочки дыма выдавали расположение центров питания категории А1. Случалось и отключение электроэнергии: тогда неприглядные, темные окна административных комплексов отсвечивали суровыми морскими бликами.

И без того ограниченный вид из небольшого окна загораживал массивный телекран, установленный на близлежащем министерстве транспорта: бегущие картинки создавали иллюзию мерцания и легких переливов дневного света. Изображения были закольцованы обычным способом. Вначале зритель видел невинную стайку румяных малышей, играющих на детской площадке. С горизонта на них надвигались извращенцы, евразийцы и капиталисты с загребущими руками. Затем всплывало изображение Старшего Брата, которое стирало всех злодеев с лица земли, освобождая место лозунгу «Спасибо Старшему Брату за наше безоблачное детство!». Далее возникало изображение той же ребятни, но уже в форме детской организации под названием «Разведчики»: серые шорты, синяя рубашка, алый шейный платок. Веселые разведчики маршировали перед ангсоцевским флагом, а лозунг в небе сменялся другим: «Вступай в ряды разведчиков!» Потом затемнение — и показ начинался сызнова.

За окнами деловито кружили геликоптеры. В первую очередь вы замечали вертолеты тяжелого класса: их стрекот проникал в здание даже сквозь толстые оконные стекла. Экипаж каждой машины состоял из летчика и двух стрелков; через открытую дверь коптера изредка можно было увидеть одного сидящего в непринужденной позе стрелка с черной винтовкой, поставленной на колено. При слове «коптер» вы невольно переводили взгляд на целые стаи микрокоптеров, и тогда тяжелые машины уподоблялись их родителям. Беспилотники-микро управлялись дистанционно. Использовались они только для наблюдения, причем в районах, занимаемых внешнепартийными учреждениями; порой, на миг оторвавшись от работы, вы замечали микрокоптер, зависший этакой любопытной птицей прямо за окном.

Но самое поразительное зрелище являло собой министерство любви. Оно взмывало из хаоса руин и приземистых домишек, словно белый плавник, что разрезает мутно-бурые воды. На его мягко поблескивающем фасаде ваш взгляд различал крошечные фигурки рабочих, сросшиеся с ажурными люльками из стальных тросов: глухие наружные стены министерства драились до белоснежного сияния. Если же пренебречь такими незначительными деталями, как рабочие в строительных люльках, то здание это своей белизной производило впечатление собственного отсутствия, некоего портала, что вспарывает этот запущенный город, эту облачность — и ведет в никуда. Минилюб вообще не имел оконных проемов, отчего строгая красота здания оказывала какое-то удушающее воздействие. Джулии кто-то рассказывал, что там расплодились безглазые мыши: в отсутствие света зрение им не требовалось. Это, конечно, полная чушь. Даже при отключении электроэнергии четверка важнейших министерств никогда не погружалась во мрак. И все же Джулии не давал покоя рассказ про слепых мышей. Они символизировали настоящие ужасы, что творились в тех стенах: ужасы незримые и лишь воображаемые — по неведению.

К юго-западу от минилюба стояла более скромная башня из стекла и металла — министерство изобилия, неизменно залитое светом. Южнее возвышалось министерство мира, которое издали выглядело как окутанное туманом сияние. А еще дальше Джулия различила тусклую зеленоватую дымку, — очевидно, это были поля в предместьях Лондона. Она привыкла считать, что этой дымкой отмечен Кент, а точнее, Полуавтономная зона номер пять (таково было официальное название), где прошло ее детство.

Работники миниправа, в большинстве своем уроженцы центральных районов города, равнодушно ходили мимо окон, а Джулия не могла наглядеться на Лондон. Город манил ее даже своей искореженностью и разрухой, даже разгулом хулиганства за пределами партийных кварталов. Это был величайший город Взлетной полосы I, занимающий первое место по численности населения во всей Океании, от Шетландской Полуавтономной зоны до Аргентинского экономического региона. Джулия всегда считала, что ей крупно повезло жить именно здесь, хотя родилась она в ПАЗ, среди рогатого скота и лагерей.

Пока она глазела в окно, помещение заполняли участники двухминутки ненависти, и мужской запах Смита растворился в общем смраде заношенного белья, кислого дыхания и дешевого мыла. На многих лицах уже появилась печать гнева — предвестника ненависти. Всегда странно было наблюдать, как собравшиеся рычат и щерятся перед пустым телекраном. Джулию захлестнула — и на сей раз почему-то не отпускала — привычная уже тревога: вдруг именно сейчас двухминутка сорвется, вдруг работники умолкнут от смущения или попросту взорвутся смехом? Всякий раз, когда на нее накатывало такое предчувствие, она воображала, как вскочит со своего места и сурово приструнит насмешников. Хотя, по всему, должна была бы рассмеяться первой.

И вот началось. Сперва по ощущениям, затем на слух: возникла некая вибрация, похожая на гром, сменившийся оглушительным, скрипучим голосом. Он, казалось, жужжал прямо в металлических стульях и даже лампочки доводил до жестокой мигрени. По залу прокатился общий гневный вопль, когда на телекране появилось ненавистное лицо Эммануэля Голдстейна.

Лицо было сухощавое, интеллигентское, отмеченное даже какой-то добротой, которая, правда, вскоре стала видеться фальшивой и вероломной. Скрывавшиеся за очками глаза были одновременно детскими и блудливыми. С пухлых губ, как обычно, капала слюна. При виде Голдстейна хотелось поплотнее сдвинуть ноги. Голову его охватывал венчик шерстистых, как овечье руно, волос, да и грушевидные черты лица усиливали сходство с овцой. Сварливый голос и тот блеял по-овечьи. В начале видеоклипа Голдстейн произносил какую-то речь — схожую, казалось, со всеми партийными речами. Но на поверку целые фрагменты оказывались цепочками новояза: больномысл перепустил плюсдобр настборцов. Если внимательно вслушаться, это была череда нападок на Океанию, на партийцев, на их образ жизни.

Эммануэль Голдстейн, некогда герой революции, в свое время воевал на стороне Старшего Брата. Но позднее взбунтовался против партии, а теперь и вовсе направил свою изощренность и недюжинную энергию на уничтожение как самой Океании, так и ее народа. Злоба его никого не щадила. Если он не мог стравить граждан и партию, то планировал отравить питьевую воду. Если не мог развратить детей, то взрывал школы. Он презирал чистоту и храбрость в любой форме, поскольку сам не обладал такими качествами, и по этой же причине возненавидел Старшего Брата всей своей уродливой, паразитической душонкой. Хотя его разглагольствования всегда изобиловали очевидной ложью и бессмысленными штампами типа «свобода слова» и «права человека», ему все же удалось кое-кого оболванить. На совести его приспешников были все беды Океании, от саботажа, приводившего к дефициту пищевых продуктов, до подрыва боевого духа солдат, и это отнюдь не приближало победу Океании в войне.

Нет, понятно, что не все сведения были ложны. Передаваемые из уст в уста злодеяния Голдстейна множились так стремительно, что на их осуществление не хватило бы и тысячи лет. Считалось, например, что Лондон буквально кишит его пособниками-террористами, но вживую их никто не видел. Особенно серьезные сомнения вызывали надуманные истории о том, как Голдстейн уходит от правосудия, несмотря на волнующие подвиги наших доблестных Парней в Черном и непременный унизительный эпизод, в котором Голдстейн падал на задницу или распускал сопли, умоляя сохранить ему жизнь, но в последнюю минуту исчезал при помощи какого-то негодяя: эта роль, как правило, отводилась высокопоставленному партийцу, накануне вышедшему из доверия.

Сегодня Голдстейн инфантильно и оскорбительно ратовал против войны — можно подумать, войну эту развязала Океания. Его не волновало, что нынче утром под бомбежками погибли люди. Дабы вы не попались на его удочку, за головой этого агитатора показывали марширующих евразийских солдат — нескончаемые шеренги громил с застывшими лицами. Двухминутка ненависти достигла своего апогея; люди вскакивали и вопили. Маргарет залилась очаровательным румянцем и растянула губы в приливе чувственной ярости, а О’Брайен решительно поднялся со стула, готовый сойтись в рукопашной с ненавистным врагом. Что удивительно, даже Смит взревел и, переполняемый ядом, судорожно бил каблуками по ножкам стула. На какой-то опасный момент Джулия отрешилась от происходящего и попыталась аналитическим путем установить, не блефует ли Смит. Но ее вовремя пронзил укол паники; Джулия совсем забыла, что здесь полагается непрерывно кричать. А теперь к горлу подступал зевок.

Она импульсивно схватила с полки старый словарь новояза. Набрав полную грудь воздуха, она выпалила: «Подлец! Подлец! Подлец!» — и запустила поверх голов увесистый том. Он пролетел далеко вперед и с вибрирующим грохотом ударился об экран. Все содрогнулись, и в этот миг Джулию посетила здравая мысль. Ее выпад могли расценить как атаку на экран. Телекраны необычайно прочны, вряд ли их можно вывести из строя при помощи книги… но знает ли об этом О’Брайен? Не расценит ли он ее порыв как саботаж?

Но О’Брайен продолжал горланить, ничего не замечая, а другие участники начали забрасывать экран всем, что попадалось под руку. Один швырнул пачку сигарет, другой не пожалел собственного ботинка. Джулия вспотела от страха, но ненадолго. Удалось подавить и предательский зевок.

Теперь изображение стало быстро видоизменяться. Физиономия Голдстейна и в самом деле превратилась в натуральную овечью, а речь слилась в долгое, пронзительное «бе-е-е». Как только зрители расхохотались и заулюлюкали, овца преобразилась в крепкого солдата Евразии, который шел прямо на зрителей, паля из автомата. В передних рядах некоторые отшатнулись.

Но и этот образ тут же трансформировался в успокаивающее лицо Старшего Брата, вождя партии, мужчины лет сорока пяти с густой черной шевелюрой и черными усами. Этот Старший Брат был и схож, и несхож как с молодым, закатавшим рукава Старшим Братом, изображенным на агитационных армейских плакатах, так и со Старшим Братом в детстве, который смотрел с нагрудного знака разведчиков. Зрелый вождь отличался красотой и невероятной, чистой мужественностью, которая внушала спокойствие. Человек этот десятилетиями сражался за свой народ и дожил до той поры, когда его предвидения стали явью. Его не раз предавали бесчисленные соратники, которых он держал за верных товарищей, на его жизнь неоднократно покушались капиталисты, но он выстоял среди всемирного потопа. Он вникал во все чаяния и трудности простого человека. Он был велик, но при этом добр. Только умалишенный не полюбил бы Старшего Брата; что-что, а эта убежденность пребывала вечно.

Когда Старший Брат заговорил, все подались к экрану, словно греясь в этом свечении. Он сказал: «Мы едины. Правда на нашей стороне…» Далее последовали другие слова, возвышенные и вместе с тем понятные, но они, отзвучав, не задержались в памяти Джулии. Маргарет, навалившись грудью на спинку стоявшего впереди пустого стула, шептала: «Спаситель мой!» — и прятала лицо в ладони. Смит тоже напряженно подался вперед и вскинул белокурую голову.

На последних секундах лицо Старшего Брата плавно сменилось тремя базовыми партийными лозунгами, начертанными жирным черным шрифтом на красном фоне: «Война есть мир», «Свобода есть рабство», «Незнание — сила». После этого телекран погас и предоставил зрителям любоваться собственными мутными отражениями. Зал начал скандировать: «Эс-Бэ!.. Эс-Бэ!.. Эс-Бэ!» Поначалу выходило нестройно и сбивчиво, но вскоре многоголосый хор обрел размеренный, четкий ритм. Все без исключения встали; некоторые притопывали в такт или барабанили по спинкам стульев. Эта стадия ритуала всегда приносила облегчение. У всех наступала разрядка, глаза сияли. Еще одна мысль верно усвоена сознанием, еще одно чувство глубоко прочувствовано. Ведь сколь немногого, в сущности, требует от человека партия. Не обязательно зазубривать все свежие неологизмы новояза и учить назубок противоречивые суждения. Если есть в тебе ненависть к врагу, значит ты достоин любви. Участники двухминутки расцветали глуповатыми улыбками и переглядывались; у многих наворачивались слезы. Люди получили отменный заряд ненависти.

Теперь дело было за небольшим: определить тот момент, когда следует умолкнуть. Мыслимо ли первым прикусить язык? Но и последним оставаться негоже. Джулия решила следовать примеру О’Брайена, и как только у нее мелькнула эта мысль, О’Брайен обернулся, и оказалось, как ни странно, что он уже молчит. На его лице застыло непонятное выражение: не то чтобы радость, а какой-то насмешливый интерес. В первый момент Джулия узрела в этом определенную чувственность и задалась вопросом: чем же могла простушка Маргарет привлечь этого мужчину?

Но тот даже не смотрел в сторону Маргарет. Просто невероятно: он переглянулся со Смитом. И при этом лицо Смита, открытое и безмятежное, осветилось какой-то загадочной мягкостью. Ни дать ни взять — залитая солнцем лужайка.

Джулия инстинктивно отвернулась — и тут хор умолк. Закрыв рот на последнем, уже лишнем «Бэ!», она оглянулась: О’Брайен и Смит, как прежде, сосредоточенно глядели перед собой. Никому и в голову бы не пришло, что этих двоих связывает нечто общее.

Впрочем, она тут же усомнилась в своих наблюдениях. Да, люди, бывает, переглядываются. Какое это имеет значение? Лицо Смита, озаренное любовью, не слишком отличалось от других лиц, прославлявших Старшего Брата. И стоит ли удивляться, если О’Брайен бросил отстраненно-смешливый взгляд на Старого Зануду? Да и Сайм изо дня в день так на него смотрел.

Присутствующие поднимались со своих мест. Амплфорт подошел к О’Брайену и раболепно заговорил о новых квотах на поэзию. Изображая заинтересованность и согласно кивая, О’Брайен вновь лучился искренностью. А Смит убирал стулья: кислый и обиженный, он теперь выглядел как всегда.

Нет, ничего сверхъестественного не произошло. Джулия вычеркнула из памяти этот случай и начала долгий спуск в отдел литературы.

2

После двухминутки ненависти Джулия отметилась в журнале учета рабочего времени на два часа раньше положенного и в качестве причины указала: «Менструальные боли». Если честно, она собиралась вернуться в служебное общежитие, чтобы ликвидировать засор унитаза — вечная история. Этот мелкий ремонт можно было бы и отложить, поскольку в отделе шнырял О’Брайен и всюду совал свой нос, но в общежитии было всего два унитаза: к вечеру грозил засориться и второй. Как бы то ни было, предлогом «менструальные боли» злоупотребляли почем зря все девушки. Никто давным-давно не пытался и вида делать, будто речь о реальном недомогании, или следить за календарем. Охранники и бровью не повели, даже когда Джулия оформила вынос сантехнического троса. В охране, ясное дело, работали сплошь мужики: не иначе как они считали, что при месячных без такого инструмента не обойтись.

В этот час на велопарковке было безлюдно. Сторожиха дремала в кресле, зажав ступнями бутылку джина «Победа». Под вереницей плакатов «Старший Брат смотрит на тебя» и транспарантом, призывающим «На двух колесах — к здоровью!», сотнями томились помидорно-красные велосипеды. С проржавевшими цепями и гнутыми спицами, они в основном были непригодны для езды. В то утро Джулия припрятала между двумя развалюхами надежный «атлантик», но, очевидно, кто-то его все же вычислил и увел. Она окинула взглядом стояночные опоры в поисках ленточек или тесемок, которыми служащие помечали велосипеды в рабочем состоянии. Не увидела ни одной. Впрочем, за десять минут ей посчастливилось найти старенький, но с виду прочный «интернационал», на котором, если повезет, можно будет добраться до общежития.

После ее ухода на внешних телекранах министерства появилась заставка с видом бурного прилива, приуроченная ко второй кормежке и сопровождаемая мелодией «Океанской девы». Стены всех соседних зданий были оклеены рядами плакатов образца «Старший Брат»: СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ. На перекрестке Джулия отметила, что и по правую руку, и по левую плакаты занимают все свободное место. Однажды у нее на глазах какой-то парень развлекал толпу карточным фокусом, в котором любая вытащенная из колоды карта оказывалась королем пик. А после взялся тасовать колоду, и Джулия увидела жутковатое мельтешение одинаковых картинок. Точно так же завораживали и эти плакаты. Всю дорогу они солдатскими колоннами на марше проплывали мимо нее, а из открытых окон, из телекранов на автобусных остановках, из рупоров на деревьях в парке имени Жертв Декабря звучал душещипательный припев «Океанской девы». Это растрогало даже Джулию, которая привыкла считать себя неисправимо циничной. Налегая на педали, она чувствовала, как ветер треплет ей волосы, встречала — куда ни кинь — взгляд СБ и ощущала себя прелестной фабричной работницей из фильма «Взлетная полоса номер один свободна»: та оставила своего любимого, чтобы целиком и полностью отдаться борьбе с врагами ангсоца. И песня, и фантазия развеялись только за углом, в бывшем адвокатском районе, где начиналась лондонская территория пролов.

Это был мирок облезлых, раскуроченных лачуг, залатанных чем попало. Подпорками стен местами служили древесные стволы, обтесанные топором до нужного размера. В пределах видимости не было ни одного целого стекла: оконные проемы здесь либо заколачивали досками, либо затягивали казенной светомаскировочной тканью, собиравшей уличную грязь. Электроснабжение отсутствовало. В дневное время жители с собственной мебелью высыпали на улицу. Сидя за столами, они пили чай, играли в карты, штопали одежду под временными тентами, сработанными из той же светомаскировочной ткани, картона и обломков разбомбленных домов. Джулия смотрела в оба, чтобы не наехать на пьянчуг и безнадзорных детишек, на мокрые кресла и пустые бутылки. Ей действовало на нервы и то, что с приближением ее велосипеда пролы умолкали и ни один не поднимал головы, чтобы поглазеть. Партийный комбинезон действовал не хуже шапки-невидимки.

Эту густонаселенную территорию пересекали две пыльные ложбины: все, что прежде находилось на этих местах, сровняли с землей управляемые ракеты. Не осталось даже дороги. Джулии приходилось два раза слезать с велосипеда и перетаскивать его на себе через руины. Первая воронка появилась сравнительно недавно. В воздухе до сих пор вилась алебастровая пыль, а среди обломков копошилась семья мусорщиков. Самая миловидная дочь — кареглазая худышка лет девяти-десяти — сидела на одеяле у перехода и предлагала прохожим убогие родительские находки: стоптанную обувь, старые шурупы и гвозди, пару исцарапанных очков.

Вторая выбоина существовала куда дольше: там буйствовал кипрей и успели вырасти хижины самовольных поселенцев. Некоторые из этих сквоттеров когда-то населяли разрушенные ныне дома, но попадались здесь и скитальцы — главным образом демобилизованные военнослужащие, не сумевшие получить лондонскую прописку. Такие места считались опасными, и девушки мрачно советовали друг дружке обходить их стороной. Но даже здесь тощий парень лишь на миг оторвался от своего костерка с решеткой и, заметив синий комбинезон Джулии, посмотрел сквозь нее, будто в пустоту.

Только в Хайбери, где вдоль населенных партийцами улиц возобновились ряды плакатов «СБ», Джулия в конце концов стряхнула напряжение и поняла, как сильно перенервничала. На въезде она отсалютовала патрульному, и тот слегка оживился — ровно настолько, чтобы дать ей интуитивно почувствовать улыбку под его неподвижной маской. Дальше все шло своим чередом, пока она не поравнялась с высокой стеной футбольного стадиона, где недавно появились граффити, изображающие знаменитый гол Батлера в матче со сборной Остазии. Теперь форму команды противников закрасили белилами — это косвенно указывало, что союз с Остазией уже на последнем издыхании. На той улице, где проживала Джулия, расцвела шеренга каштанов; это живописное зрелище подчеркивали обвязанные вокруг стволов широкие красные ленты — так маркировали деревья, намеченные к вырубке. На проезжей части играла детская компания; когда Джулия спрыгнула с велосипеда и покатила его к стене общежития, ребятишки окружили одну из девочек, которая прыгала по разлинованным «классикам», и, посылая ей под ноги мяч, стали нараспев скандировать речевку. Джулия узнала эту игру: называлась она «виселица». Меловые квадратики повторяли силуэт эшафота; по ним надо было прыгать в такт речевке. Если при этом нога водящего или отбитый мяч касались меловой линии, «вóда» становился «врагом» и приговаривался к «повешению».

«Виселицу» придумала легендарная Мейми Фэй из детского отдела миниправды — та самая, автор песен «Клятва юного разведчика» и «Не скроется свинёнок». В них увековечивалась казнь через повешение самых известных врагов народа: оборотней Резерфорда, Аронсона и Джонса. Стараниями Мейми Фэй к списку врагов добавился воображаемый дядюшка — в детских книжках всегда рассказывалось, как дядюшку-шпиона разоблачили бдительные племянницы и племянники. Прибаутка была такая:

С последними словами водящий, подбрасывая мяч высоко вверх, выкликал имя какого-нибудь игрока, и тот должен был поймать мяч в воздухе, до удара о землю, а иначе становился врагом и приговаривался к «повешению». Иными словами, ему определяли какое-нибудь наказание: к примеру, по-собачьи вылакать воду из лужицы или протянуть руку, чтобы каждый игрок по очереди щипнул его выше локтя.

Джулия обычно считала, что клеймить такую игру как мерзопакостную — это курам на смех. Дети еще и не такие страшилки любят! Но почему-то сегодня она не раз обращалась мыслями к О’Брайену и к тому благоговейному взгляду, которым вперился в него Смит. Из глубин памяти само собой выплыло имя Смита: Уинстон. Такое имя носили многие его ровесники, названные, без сомнения, в честь некоего героя революции, который впоследствии оказался предателем и куда-то испарился. Тот Уинстон определенно прошел через министерство любви — или как там оно называлось в ту пору. Джулия не раз слышала от матери такую фразу: «Прошел через Любовь, когда та еще была лишь Сердечной Привязанностью».

Теперь дети тоже заметили Джулию, и мальчик в форме разведчика, похожий на хорька, уставился на нее с бдительным прищуром. Ответив ему приветливой улыбкой, Джулия с подчеркнутой непринужденностью повернулась ко входу в женское общежитие номер 21 и приняла решение на этой неделе сберечь свою норму шоколада для этих ребятишек. Если они поймут, что время от времени им от тебя перепадает вкусняшка, то не будут слишком рьяно сочинять о тебе всякие небылицы. Да и вообще на партийные шоколадки мог польститься только ребенок.

В вестибюле, на вахте, девушки-соседки оставили ей толстый ломоть хлеба с сыром. Такой сыр выдавали в пайках: все называли его «подошва», но за время своей велопоездки Джулия сильно проголодалась и всяко не успевала ко второму приему пищи. Бутерброд она умяла прямо у конторки, под трескотню комендантши по фамилии Аткинс.

Аткинс принадлежала к этническому меньшинству; лицо у нее было густо-коричневое и поначалу зачаровывало Джулию. Она даже задавалась вопросом, не обусловлен ли такой цвет кожи рецептами африканской кухни; потом, конечно, до нее дошло, что это бред. Во всех других отношениях Аткинс была образцовой представительницей несгибаемых лондонских партийцев среднего возраста. При каждой фразе она улыбалась, обнажая все пять оставшихся зубов, и могла выразить едва ли не любую мысль средствами партийного энтузиазма, подобно тому как собаки выражают все, что угодно, с помощью лая и виляния хвостом. Комбинезон у этой женщины, по моде ее юности, убедительно пестрел заплатами, а на вороте поблескивал бронзовый значок матери-героини, присуждаемый за воспитание десятерых отпрысков до призывного возраста.

Со стены над конторкой глядели фотографии семерых. Из них шестеро позировали у Стены жертв перед отправкой на фронт; их портреты были распечатаны в формате проездных удостоверений и помечены штампом «Красный лев»: этой чести удостаивались изображения павших в бою. Единственная дочь, ныне здравствующая, была сфотографирована в разные годы жизни, от младенчества до сорокалетия. Копия Аткинс, она служила разнорабочей в Транспортном управлении. Троих детей, не представленных в этой подборке, Аткинс никогда не упоминала, из чего следовало, что они попали в число нелиц. Подумать только: эта троица не оставила по себе ничего, кроме трех десятых бронзового значка.

Многие этноменьши устраивались на работу комендантами. Это был верный путь к членству в партии, а также способ уберечься от лагерей, потому они, по всей вероятности, охотно платили такую щадящую цену, как длинный рабдень. Злые языки поговаривали, что этноменьши более склонны доносить на своих белых подопечных и бессовестно вымогают у них взятки. Но Джулия в этом сильно сомневалась, поскольку то же самое болтали про жителей Полуавтономных зон. К тому же Аткинс не производила такого впечатления. Она благоcклонно принимала небольшие пакетики, но никогда не третировала девушек скромного достатка. Партию она боготворила, наивно и восторженно превозносила каждую новую догму, но не бежала строчить доносы на тех, кто пренебрегал этими догмами. Своих подопечных она обожала почти так же, как партию, и, насколько было известно, ни разу не зафиксировала «Деяние: уровень желтый» или «Деяние: уровень красный», а уж тем более — «Деяние: уровень черный». За все время проживания Джулии в женском общежитии номер 21 у них исчезли всего три девушки. При более суровом коменданте число потерь с легкостью подскочило бы до тринадцати.

Если в чем и можно было Аткинс упрекнуть, то лишь в неуемной разговорчивости. Сейчас, удерживая Джулию у конторки слухами о новейших достижениях ангсоца, она удовлетворенно кивала сама себе. Вначале Джулия сосредоточилась на своем бутерброде с «подошвой» и пропускала мимо ушей бóльшую часть сообщений Аткинс о резолюциях в поддержку войск, принятых на вчерашнем собрании комендантов Северного Лондона. У нее за спиной телекран уютно жужжал об урожаях риса в сельскохозяйственных регионах Америки; такая общность содержания и формы новостей оказывала легкое снотворное воздействие. Даже когда Аткинс переключилась на сегодняшние мелкие раздоры в общежитии, Джулия только строила сочувственные гримасы, смахивая в ладонь хлебные крошки. Но она вмиг насторожилась, заслышав имя Вики.

— …жутко вымоталась, — продолжала Аткинс. — Иду я утром койки застилать — и вижу: малышка Вики лежит, свернувшись калачиком, на кровати, да еще одеялом с головой накрылась. Если б не я, до каких пор она бы еще дрыхла? Подумать только: опоздать на работу в центральный комитет!

— Вики на работе горит, — поспешно заверила Джулия. — Переутомление, вот и все.

— Уж мне ли не знать! — покивала Аткинс. — Центком! Такая нагрузка простому смертному не по плечу, а девчушке — тем более. Но я сейчас о другом: обидно будет, если она из-за опоздания пострадает — после плюсусердного труда в аппарате зампреда Уайтхеда.

При упоминании Уайтхеда они замолчали, старательно отводя глаза от телекрана. Обе кожей чувствовали, как при звуке этого имени соглядатаи подались вперед.

С отточенным энтузиазмом Джулия воскликнула:

— Ну, товарищ Уайтхед плюсплюс умен! Мы все так им гордимся!

— Да-да, — подхватила Аткинс. — Необыкновенный человек. Между прочим, девушкам он спуску не дает. Они у него загружены по полной программе, хотя приходят к нему совсем молоденькими. Взять ту же Вики: сколько ей — восемнадцать?

— Семнадцать. Только что исполнилось.

— Работа, ясное дело, в центральном комитете плюсплюсответственная, но на девчушку смотреть жалко, квелая совсем, — не унималась Аткинс. — У ней ведь никакая еда внутри не задерживается. Перенервничала, не иначе.

Хмурясь, Аткинс опустила взгляд на свои руки. Джулия выжидала, чувствуя, как сыр-подошва свинцовой тяжестью давит на желудок. С телекрана дикторша ликующе зачитывала список сельскохозяйственной продукции, выращенной со значительным превышением трехлетнего плана. «Авокадо: план перевыполнен на пятьдесят тонн! Бананы: план перевыполнен на семьдесят тонн!» Впечатление было такое, что в этих триумфальных сельскохозяйственных отчетах упоминаются только те продукты, которые вообще не поступают в продажу. О существовании некоторых Джулия и вовсе узнавала только из восторженных сводок в исполнении дикторов. Упади ей на голову аллигаторова груша — она и не распознает, что это было.

Аткинс перешла на доверительный шепот:

— По моему разумению, знаешь, что ей бы стоило сделать, этой Вики?

Джулия уже поняла, к чему клонит Аткинс, и едва сдержала стон. Ей кое-как удалось взять себя в руки, чтобы оживленно спросить:

— Что же?

— Ископл! — выпалила Аткинс. — Лучше не придумаешь. Пусть бы записалась на процедуру.

Термином «ископл» обозначалось искусственное оплодотворение. На данном этапе партия считала такой способ зачатия предпочтительным для своих активисток. Внебрачные половые связи всегда преследовались по закону, однако теперь даже брак вызывал определенные подозрения как чреватый конфликтом лояльностей. Единственным надежным товарищем считался тот, кто без остатка отдает свою энергию партии. Но такие товарищи из воздуха появиться не могут. А потому их предписывалось создавать путем искусственного оплодотворения, затем изымать у производителей и отдавать на попечение беспристрастного персонала — в центры развития детей младшего возраста. Ископл сделался приоритетным направлением «новой партийной программы поддержки семьи»; молодым женщинам, записавшимся на эту процедуру, предоставлялись всевозможные льготы.

Эта же программа позволяла незамужним девушкам замести следы злосекса при наступлении беременности.

Аткинс гнула свое:

— Уайтхед, конечно, возражать не станет, если Вики возьмет отпуск по ископлу. Вам всем, девчонки, не мешало бы рассмотреть такой вариант, но в ее случае поневоле задумаешься: почему ж она раньше не записалась? Когда у тебя переутомление, что может быть лучше? Получала бы сейчас усиленный паек и ожидала своей очереди в медстац, где можно задрать ноги на скамеечку да попивать чай, который персонал подаст. Ой, да это одно удовольствие — младенца произвести на свет. Ископл — процедура чистая, все по науке. Я бы и сама записалась, кабы своих не наплодила старомысленным способом. А она-то, поди, еще девственница!

Джулия с трудом сохраняла непроницаемую мину. Аткинс, безусловно, знала, что из Вики такая же девственница, как аллигаторова груша. Не знала она другого: соседки по общежитию не одну неделю агитировали Вики за ископл, убеждая, что это просто именины сердца да к тому же наилучшее средство от «маточной дисфункции». Разумеется, они не могли оставаться равнодушными. Вики была их деточкой, всеобщей любимицей; подумать только — она до сих пор плакала, когда одному из котов случалось придушить мышку. Джулия старалась больше остальных: без утайки рассказывала, как сама пережила две неудачные процедуры ископла, как после этого ей стали выдавать сласти, как наградили значком — будто это были самые светлые воспоминания. Она даже намекнула — правда, с большой осторожностью, — что отважилась на те процедуры не только из патриотических соображений. Эта малышка смотрела на Джулию с обожанием. Ходила за ней по пятам, как гусенок за матушкой-гусыней; на этом можно было сыграть.

Но в то же время Вики оставалась строптивой девочкой-подростком, не желала размышлять над своими проблемами, дулась и тупила, когда с ней заводили разговор. В ПАЗ старшие взяли бы такую упрямицу за шкирку и вправили ей мозги. Сказали бы открытым текстом: «Не будь дурой. Ты беременна и, если не обставишься, рожать будешь в лагерях». Но в Лондоне приходилось изъясняться загадками, хотя половину их Вики не понимала — все равно что со стенкой беседовать.

— Мне, ясное дело, заговаривать об этом без толку, — посетовала Аткинс. — Кто я такая — полоумная старуха? Но к тебе она прислушивается. Уж поверь.

Джулия ответила с напускным безразличием:

— Возможно, товарищ Уайтхед скажет свое веское слово.

Комендантшу передернуло.

— Ой, что ты, у него минуты свободной нет. Он же выдающийся деятель! Беззаветно трудится на благо партии!

— Выдающийся деятель. Всего себя отдает.

— Ей бы хоть на минуту задуматься. — Аткинс покачала головой. — А она все хандрит. Этим делу не поможешь.

Ее глаза умоляюще вперились в лицо Джулии; та содрогнулась от бессильной ярости. Самые добрые из людей подчас только мешали делу. Кому, как не Аткинс, следовало бы знать: каждому все равно не поможешь, в особенности тем, которые сами себе помогать отказываются.

Однако помимо воли у нее вырвалось:

— Я с ней поговорю. Не гарантирую, что она меня выслушает, но хотя бы узнаю, как обстоят дела.

Аткинс просияла, как будто решение уже было найдено:

— Я же знаю: на тебя всегда можно положиться, товарищ! Больше не задерживаю. Время не ждет — и санузел тоже.

Спальня, пост коменданта и гостиная в общежитии номер 21 располагались на первом этаже, а все сантехническое оборудование — этажом выше. Джулию бесила эта планировка, из-за которой в здании всегда был слабый напор воды; засоры, естественно, возникали один за другим, а любая протечка находила дырку в полу, и капли падали прямо на койки. По слухам, такой второй этаж предполагалcя как некий защитный слой — на тот случай, если ночью, когда проживающие спят, в здание угодит ракета. Неплохая теория, но Джулия придерживалась своей собственной. По ее мнению, партия выбрала такой проект лишь для того, чтобы трепать ей нервы.

Кухня уже не работала, в ней только сушилось белье, так что проживающие поднимались на второй этаж исключительно в целях саможита. На новоязе саможитом именовалось уединение с сугубо личными целями, такими как длительные прогулки, ночное чтение, созерцание закатов. Этот термин всегда звучал уничижительно: он служил для напоминания товарищам, что время, проведенное без пользы для коллектива, выброшено на ветер. Правда, в общежитии дверная табличка с надписью «Саможит» обозначала всего-навсего уборную. Когда в 21-м общежитии впервые появилась девушка по имени Эди, приезжая из какой-то глухомани, она хмуро изучила табличку и процедила: «Кто-то хочет сказать, что наше житье — фекалии?», Маргарет занервничала и покосилась на телекран; Эди намек поняла и громогласно добавила: «Я лично так не считаю! Думаю, наше житье — сплошная радость!» Джулия когда-то слышала, что табличка эта — пережиток тех времен, когда в общежитиях еще стояли ванны; понятно, что работницам не рекомендовалось в них задерживаться. Нынче девушки ходили на помывку в партийную баню, где ополаскивались под орлиным взглядом сотрудницы полиции, которая дула в свисток, если кто-нибудь возился дольше положенного.

В конце второго этажа находилась раздевалка. Туда и шла теперь Джулия, причем в некотором напряжении: так бывало каждый раз, когда ей требовалась смена одежды. В раздевалке на всех четырех стенах висели нацеленные на шкафчики телекраны: переодеться без надзора не было никакой возможности. А кроме того, правилами внутреннего распорядка воспрещалось использование каких бы то ни было средств, закрывающих обзор. Подразумевалось, что такие меры способствуют обнаружению товаров, купленных на черном рынке. Впрочем, по общему мнению, причиной было только любопытство соглядатаев, охочих до зрелища голых девчонок. По официальной версии, кадровый состав инфобеза, надзиравший за женскими раздевалками, составляли исключительно женщины, но молва гласила другое. Так или иначе, за годы членства в Молодежном антиполовом союзе Джулия усвоила в первую голову то, что среди женского персонала тоже полно охотниц до девичьих форм.

Именно этим были заняты ее мысли, когда она отпирала шкафчик, и от нее лишь чудом не ускользнул засунутый в вентиляционное отверстие клочок бумаги. Все же она его заметила и нехотя извлекла в полной уверенности, что это извещение о засоре унитаза. Но по прочтении рукописной фразы Джулия окаменела и стиснула бумажку в кулаке. У нее зашлось сердце. Усилием воли она восстановила дыхание и продолжила как ни в чем не бывало рыться в шкафчике. Ее обдавало жаром, готовым превратиться в пот.

До нее слишком поздно дошло, что образцовой партийке следовало бы возмущенно заметаться перед телекранами, а потом сбежать вниз по лестнице и зафиксировать в журнале у Аткинс: «Деяние — уровень красный». Сделай она это сейчас, каждый дурак раскусил бы ее притворное возмущение. Мысленным взором она уже видела, как в минилюбе становится добычей безглазых мышей. Теперь пот лил с нее ручьями; в помещении гулял сквозняк, и ее знобило.

В записке говорилось: «Я вас люблю».

Сперва, поддавшись панике, она сгоряча решила, что записку оставил ей Уинстон Смит. Но это, конечно, исключалось. Даже если возникла у него такая идея, пробраться в женское общежитие номер 21 ему не светило. Более вероятными кандидатами были жилищный инспектор, который частенько задерживался у них в общей спальне и лыбился, изучая развешанное после стирки нижнее белье, да еще рассыльный, доставлявший бандероли, — тот вечно млел от какой-нибудь из девушек. Казалось бы, главным подозреваемым должен стать парень, с которым тайком крутила шашни Джулия, но нет. Он работал учетчиком в министерстве изобилия, был достаточно привлекателен, но к финишу приходил буквально за одну минуту и, пока Джулия искала свои туфли, уже возобновлял разговоры о партийном долге.

Записка сама по себе не давала никаких намеков. Судя по корявому почерку, нацарапал ее тот, кто не привык писать от руки. Но это относилось к любому человеку моложе тридцати. С внедрением речеписов люди в большинстве своем отказались от ручек и карандашей. Паста была жидкая, голубоватого цвета, а кружок буквы «Ю» и вовсе обозначался бесцветной царапиной; но опять же такой след могла оставить едва ли не любая шариковая ручка в Лондоне. Качественная черная паста сообщила бы Джулии куда больше.

Она была почти уверена, что соглядатаи не узрели ничего странного: ну записка и записка, девушки обменивались такими постоянно — договаривались насчет уборки и дележа пайков. Возможно, бумажка даже осталась незамеченной. Джулия вытаскивала ее, стоя спиной к экрану и загораживая собой дверцу шкафчика. В крайнем случае наблюдатели зафиксировали ее беглый взгляд на какую-то фитюльку и возвращение к своим делам. И теперь, поразмыслив с полминуты, она покрылась гусиной кожей оттого, что чуть было не подняла бучу. Подумать только, кого-нибудь непременно забрали бы в минилюб: или юнца-рассыльного, или того скорострела из минизо. Как ни крути, донос, особенно на предмет злосекса, был сопряжен с риском. Если за какие-либо деяния такого рода привлекали к ответственности мужчину, тот нередко тянул за собой девушку — как «соблазнительницу». Да, ей еще повезло. Выкарабкалась благодаря инстинктам, приобретенным в ПАЗ.

Сжимая записку в кулаке, Джулия вытащила из шкафчика «рванье» для грязных работ. Это был комбинезон, до того изношенный, что колени, штопаные-перештопаные, уже смахивали на коросту. Зад протерся чуть не до прозрачности. Спереди зияли дырочки, за долгие годы прожженные табачными искрами. С милой улыбкой она вернулась к телекрану и сообщила:

— Вот, должна сменить рабочий костюм, чтобы не запачкать. Если сегодня на дежурстве товарищ из мужского персонала, прошу отвести глаза.

Джулия частенько позволяла себе такие выпады, чтобы повеселить соседок. Предполагалось, что, заслышав эту просьбу, весь мужской персонал, оказавшийся в пределах слышимости, ринется к мониторам. Джулии было по барабану, кто увидит ее голую задницу — задницу, кстати, шикарную: краснеть не приходилось. Иногда она даже ловила кайф, воображая, как распаляются соглядатаи.

Сейчас Джулия, конечно, рассчитывала переключить их внимание со своих рук на задницу. Эффектным жестом расстегнула молнию рабочего комбинезона. Сбросила его, высвободив сначала одну ногу, потом другую и, чтобы не упасть, естественным образом ухватилась за верхнюю полку, где у нее хранилась пара выходной обуви. Там, между правым и левым ботинком, она и оставила записку.

Повесив на плечики новый комбинезон и торопливо натянув рванье, Джулия прокрутила в памяти этот эпизод. Все прошло гладко — она была почти уверена. Полностью одетая и почти спокойная, она заперла шкафчик.

К этому времени у нее за спиной материализовались два общественных кота, Тигр и Комиссар, которые сцепились из-за cброшенного носка. По извечной кошачьей привычке путаться под ногами они катались по полу точнехонько под дверью саможита. Джулия со смехом цыкнула:

— Ступайте крыс ловить, капиталисты, бездельники!

Когда она с шагом вперед замахнулась сантехническим тросом, коты на миг застыли в пылу схватки, но Тигр тут же вскочил на четыре лапы. Комиссар залег на полу: вокруг его рыжей ляжки обмотался носок, а передняя лапа угрожающе изогнулась в воздухе. Котяра запрокинул голову и зевнул. Джулия подвела ступню ему под брюхо, и он в конце концов с досадой отпрянул. Но как только Джулия отворила дверь, коты нагло проскочили вперед и ворвались в саможит. Еще раз хохотнув, она пригрозила:

— Я вас, плохомыслов, запомню. Еще попляшете у меня, как французишки, вот так-то.

Телекран смотрел прямо в кабинку без двери, где стоял унитаз номер один, и самые застенчивые из проживающих обходили ее стороной, а потому на унитаз номер два вечно ложилась повышенная нагрузка. Даже когда унитаз был полностью забит, кто-нибудь исхитрялся им воспользоваться, и с каждым следующим посещением уровень неумолимо рос. Впрочем, когда Джулия в тот день уходила на работу, из унитаза еще ничего не выплескивалось. Она даже спустила воду (без особого успеха), не залив пол.

Теперь лужа растеклась от кабинки почти до противоположной стены. В этих нечистотах было достаточно воды, чтобы там отражался, хотя и нечетко, телекранный образ, но там же виднелись и какие-то бурые кляксы, и немалое количество примет диагноза «менструальные боли». В этих нечистотах валялась насквозь промокшая сложенная вдвое бумажка. «Я вас люблю» — мелькнуло в голове у Джулии, но она быстро сообразила, что это за листок. В то утро Эди написала объявление с призывом к проживающим не пользоваться этим унитазом: «Не усугубляйте данную неположительную ситуацию, товарищи!» Все посмеялись, и Джулия, сложив листок, повесила его на верхнюю кромку двери.

Распахнув эту дверь, некая девушка, очевидно, так торопилась усугубить неположительную ситуацию, что не заметила листок и смахнула его в самую гущу. Как могла она проглядеть неположительную ситуацию и почему не только воспользовалась унитазом, но и спустила воду — причем, судя по всему, не один раз, — было бы просто необъяснимо, не будь оно столь предсказуемо.

Джулия чуть не расплакалась. Сегодня нагрянул О’Брайен, Вики проспала, откуда-то взялась любовная записка, а теперь эта грязища. Половых тряпок, очевидно, больше не осталось. До вечера еще далеко, так что на горячую воду можно не рассчитывать. Пробить засор и не перепачкаться нет никакой возможности, а значит, придется идти в баню. Расходовать лишний банный талон, терять целый час времени, но если О’Брайен до сих пор снует в лито, значит тянуть с возвращением на работу просто опасно. И все из-за того, что какая-то девчонка считает ниже своего достоинства испражняться в поле зрения наблюдателей. А то, что убирать за ней дерьмо приходится другим, — это нормально?!

Тем временем коты учуяли кровь, и Комиссар, принюхиваясь к ближайшему сгустку, осторожно топтался возле лужи, а Тигр, более брезгливый, поглядывал из-за плеча братца. Опустив трос на пол, Джулия резко нагнулась и подхватила каждого за шкирку. Коты все еще выгибали шеи в направлении заманчивой лужи. Извиваясь в воздухе, Комиссар даже вонзил когти Джулии в рукав, но, когда она отворила дверь, оба безропотно перекочевали в раздевалку. Джулия захлопнула перед ними дверь и пробормотала себе под нос:

— Партия сильна, трудности наши несильны.

Она тут же шагнула в сторону кабинки, подавив в себе всякие ощущения, и распахнула дверцу, чтобы оценить масштабы бедствия.

Первой ее реакцией было облегчение. Вблизи лужа выглядела меньше, чем при взгляде снаружи: кто-то явно попытался протереть пол. Эта совестливая душа извела все клочки газетной бумаги, предназначенные для гигиенических целей, но по неведомой причине решила не выбрасывать их в ведро, а оставила всю размокшую кипу в углу кабинки. Ну, спасибо, что не затолкала в унитаз, иначе Джулии пришлось бы их выгребать. Тут-то она и заметила нечто в унитазе. Сперва решила, что померещилось, но потом прищурилась, наклонилась — видение не исчезало.

Размерами оно было не крупнее мыши, и бóльшую его часть занимала шишковатая, бесформенная голова. На месте глазниц — пустые места. Прозрачная лиловатая кожа испещрена красными точками и яркими потеками крови. Морщинистые конечности были облеплены сгустками какой-то студенистой массы, но одна ручонка с удивительно аккуратным, вполне сформировавшимся локтем, осталась чистой. Стопа с пятью отчетливо различимыми крошечными пальчиками была подтянута к животу, будто в спокойном сне. Самой человеческой приметой была его нагота. У Джулии возникло инстинктивное желание завернуть это существо в одеяло. Тельце лежало в мутно-бурой жиже, смешанной с кровью. Ко лбу жался комок нечистот.

Младенец Вики.

3

На сообщение Джулии полицейский патруль отреагировал до ужаса оперативно. Впрочем, в тот момент чуть ли не все происходящее приводило в ужас. Двое патрульных поволокли Аткинс в спальное помещение; та не устояла на ногах, да еще получила выволочку за свою неуклюжесть. Джулия осталась у конторки, а трое других обрушили на нее поток обвинений. Подоспело еще несколько нарядов полиции: блюстителей порядка отличал здоровый румянец, решительный настрой и приятный тремор — ни дать ни взять зеваки, собравшиеся поглазеть на казнь. Когда новоприбывшие устремились наверх, Джулию пронзила мысль о том, что записка все еще лежит на верхней полке ее шкафчика.

Страх Джулии немного приглушало успокоительное осознание того, что роль свою в этом процессе она знает назубок и вполне сносно исполняет. С раннего детства, проведенного в ПАЗ, ей было известно, как вести себя на полицейском допросе. Имен по мере возможности не называть. В целях самосохранения не пытаться выводить на чистую воду тех, у кого есть покровители, и не выгораживать тех, у кого покровителей нет. Не попадаться на удочку полицейских, если они будут переводить разговор на посторонние темы. О чем бы тебя ни спрашивали — говорить только о происшествии. А будут спрашивать о происшествии — прикидываться дурочкой, которая вообще плохо соображает. Но главное — изъясняться без затей и повторять свою версию без запинки, чтобы никто не поймал тебя на расхождениях. И ничего страшного, если такие показания будут звучать тупо — да и пусть. Это даже хорошо. Пока тупой расскажет, умный в землю ляжет.

Звучало это так:

— От кого ты получила яд, который спровоцировал выкидыш?

— Говорю же, товарищ, это не мой нерожд. Я всего лишь обнаружила его в унитазе, о чем тут же сообщила. Служу я в министерстве правды и свой партийный долг знаю.

— Ложь только усугубляет твою вину. Признавайся: когда имел место злосекс? Кто был твоим сообщником?

— Но это не мой нерожд, товарищ. Я всего лишь обнаружила его в унитазе, о чем тут же сообщила.

— Значит, ты признаешь, что вступила в сговор с посторонней гражданкой в целях совершения аборта? Ее имя?

— Я бы нипочем на такое не пошла, товарищ. Служу я в министерстве правды и свой партийный долг знаю. Я всего лишь обнаружила нерожда в унитазе, о чем тут же сообщила.

Потом дверь распахнулась в очередной — и последний — раз, впуская сияющего улыбкой и одетого в черный комбинезон мужчину, от которого веяло душком полиции мыслей. Было что-то такое в его изменчивом выражении лица и в пронизанной полунамеками речи. Ему ничего не стоило прикончить вас когда заблагорассудится, прикончить, кстати, с наслаждением — но сейчас он видит в вас друга, и это ли не повод для радости?

Первым делом он обвел рукой сообщение на телекране и объявил, что преступник установлен… точнее, установлена преступница — и отнюдь не Джулия. Патрульные — смех, да и только — изменились в лице. И будто на целый фут укоротились, когда мыслепол отчитал их за «издевательства над патриотически настроенной женщиной, которая всего лишь выполняла свой долг». Привели Аткинс; из рук того хама, который с минуту назад волочил ее по полу, комендантша благосклонно приняла чашку чая. Патрульные вскоре ушли, а мыслепол присел рядом с Аткинс и завел с ней приятельскую беседу, исподволь подходя к главному вопросу, о взятке, ради которого так заискивал.

Джулия отправилась наверх переодеваться; в раздевалке не было ни души. Все без исключения шкафчики обнаруживали следы взлома: покореженные дверцы болтались на петлях и прилегали кое-как. На полу валялись всякие разрозненные предметы: ночные сорочки, шахматные фигуры, осколки зеркала. Приблизившись к своему шкафчику, Джулия увидела, что ее выходные ботинки не сдвинуты с места. Натягивая рабочие перчатки, она между делом скользнула ладонью по полке — и почувствовала до мурашек знакомое облегчение, когда пальцы наткнулись на клочок бумаги: любовное послание лежало на том же месте. Она прикинула: не избавиться ли от него прямо сейчас, но все же решила день-другой повременить. Общежитие, вне всякого сомнения, сейчас находилось под особым наблюдением, поэтому совать что-либо в карман было небезопасно: подобный жест мог привлечь внимание соглядатаев. При этом помещение только что обыскали со всей тщательностью. А значит, лучшего места для хранения записки было не придумать.

Отыскав сантехнический трос, она завершила работы, ради которых сюда пришла. Источник засора — плод — патрульные изъяли. Без него трубы прочистились в мгновение ока. Гораздо больше времени Джулия, стараясь не перепачкаться, потратила на мытье полов; трос отдраила в раковине тем едким универсальным мылом, после которого кожа багровела и весь день чесалась. Впрочем, сегодня жгучее средство приносило лишь облегчение. Джулия вымыла им руки дважды.

Остаток дня прошел в атмосфере необъяснимого покоя. Джулия вернулась на велосипеде в миниправ, чтобы отработать сверхурочные, и сдала на вахте сантехнический трос, за чистоту которого охранники выразили ей благодарность и всучили плитку шоколада. О’Брайен больше не мелькал в лито. Можно было с головой погрузиться в устранение технических неполадок, возникших в ее отсутствие. Какое счастье, что в миниправе никто не знал о случившемся. На удивление, здесь все оставалось таким же, как и в любой другой день. Но время от времени к Джулии возвращался голос мыслепола, и в такие моменты ей стоило большого труда не пуститься в размышления о Вики — о той Вики, что еще недавно была славной надоедой, девчонкой, которая до колик смеялась шуткам Джулии, копировала ее прическу и весьма удачно, не ударив палец о палец, устроилась на должность в центральный комитет. А Джулия взяла над Вики шефство. Едва покинув ПАЗ, Джулия, еще не оперившаяся, сама оказалась под опекой других женщин. В детстве она… нет, Джулия сейчас выбросила это из головы. Ее ждала неисправная техника. Все остальное — потом.

Наверстывая упущенное, она задержалась допоздна и на выходе отметилась в журнале учета с чувством приятного голода. Столовая давно закрылась, и Джулия решила побаловать себя ужином в центрпите категории А1. И заодно оттянуть возвращение домой. К тому же до первого мая, то есть до начала нового года по революционному календарю, следовало использовать два оставшихся талона на питание за 1983 год.

В центрпите Джулии вновь повезло. Подавали пастушью запеканку, и пусть морковь в начинке напоминала резину, а фарш был сплошные потроха, зато картофельная шапка подрумянилась на славу. Джулия расслабилась: здесь ее окружали завсегдатаи подобных заведений — мелкие конторские служащие, которые не сумели устроиться ни в одно из четырех ведущих министерств, но всеми правдами и неправдами раздобыли для себя лондонский вид на жительство и обосновались на нижних ступенях иерархии. Была все-таки своеобразная прелесть в их приглушенных голосах и обходительных манерах. Сидя за длинными столами, они всегда могли потесниться, чтобы дать место другим, а при виде знакомых лиц светились радостью. Одна старушенция, улыбнувшись, сказала Джулии:

— Потрошки-то попадаются плюсплюсовые.

— Согласна, — ответила Джулия. — Вкусная здесь кормежка.

— Здравсыт питание, — дружески подмигнув, поправил ее сосед по столу, мужчина с серым лицом. — Помните о новоязе.

— Боюсь, мне не светит научиться правильно говорить на новоязе, — вздохнула Джулия. — Не по уму задача.

— На самом-то деле правгодно на нем говорят только молодые ребята, — сказал мужчина, а затем галантно добавил: — По возрасту вы недалеко от них ушли.

— А теперь кормитесь, — вклинилась старушка. — Можно так сказать на новоязе? Или «кормитесь» уже вышло из употребления?

Все посетители оживленно подключились к дискуссии о том, считать ли слово «кормиться» староязом. Посмеиваясь над безобидными шутками и деловито кивая в ответ на высказанные мнения, Джулия отдыхала. В столовой, где витали унылые запахи вареной капусты и хлорки, было прохладно, но Джулия чувствовала, как в груди у нее дает ростки любовь. Окна центрпита запотели; сквозь них моросивший на улице дождик смотрелся как неясная переменчивость, а это помещение, с его атмосферой вечернего покоя, служило укрытием в преддверии комендантского часа, безопасным прибежищем перед лицом внешнего мрака. Через некоторое время обслуживающая столы девушка предупредила, что до отключения электричества осталось десять минут, и Джулия искренне взгрустнула, прощаясь с новыми знакомцами.

В такую темень о возвращении домой на велосипеде не могло быть и речи — пришлось добираться автобусом. По дороге, надолго осевшей в памяти, Джулия наслаждалась послевкусием безмятежности. Остановка за остановкой автобус пустел. Тут и там моргали кончики сигарет. Салонного освещения в транспорте не предполагалось (габаритные огни вообще затемнялись в целях светомаскировки), так что на самых темных участках исходивший от фар свет словно дрейфовал в допотопном хаосе. Над разбомбленным пустырем выглянула луна, подсветив жуткие очертания руин, от вида которых недолго и умом тронуться — земля вырывалась там, где ее быть не должно. Автобус останавливали последние за вечер пассажиры, сигналя белыми тряпицами. Уткнувшись лбом в холодное окно, Джулия задремывала с ощущением собственного бессмертия. День остался позади, а вместе с ним и очередное испытание. И больше от нее ничего не потребуется. Она выиграла еще один день.

На остановке у футбольного стадиона вышла она одна. Дверь общежития специально для нее оставили незапертой. На комендантском посту — никого. Аткинс наверняка сидела, потягивая джин, в своей подвальной каморке за просмотром вечерней программы. Телекран на входе издавал минимальное количество звука — бесполезно было убеждать Аткинс, что электричества так не сэкономишь, — а излучаемый им свет прыгал по конторке, тускло отражаясь в застекленных рамках с фотопортретами детей комендантши. Сегодня в очередной раз крутили повтор телепередачи «Картофель — наш товарищ». Металлический мужской голос за кадром сообщал Джулии, что впервые картофель был обнаружен жителем Взлетной полосы I, мальчишкой по имени Уолт Рейли, который впоследствии за свои старания лишился головы по приказу капиталистов[1]. Огрызком карандаша Джулия поставила крестик напротив своего имени в журнале учета, затем поднесла страницу к телекрану и досчитала до десяти. Ненадолго бубнеж телепрограммы прервался потрескивающим женским голосом: «Уортинг Джулия, зарегистрирована в женском общежитии номер двадцать один» — миг волшебства, всегда поражавший Джулию, как в первый раз. А затем вернулось закадровое бормотание о выращивании картофеля на плантациях; даже не верилось, что здесь только-только звучал голос женщины.

Хорошо бы, подумалось Джулии, подняться наверх и переодеться, но лишний раз заглядывать в раздевалку — а тем более в саможит — не было никакого желания. Поэтому спать она решила в комбинезоне, как уже не раз поступала после сверхурочной работы, и пошла по коридору прямо в спальное помещение. Но нехарактерное для общежития затишье не на шутку ее встревожило.

Дверь в спальню была приоткрыта. От сочившейся из проема тишины и густой серости Джулию передернуло. Не горело ни одной свечки. Вокруг коек популярных девушек не кучковались сплетницы. В двадцать два ноль-ноль все лежали в постелях. Обычная болтовня перед сном сменилась вкрадчивым шепотом, едва различимым из-за работающих телекранов. Собравшись с духом, Джулия шагнула через порог.

Двухъярусные кровати стояли рядами вдоль восточной и западной стен спальни. Проживающим здесь девушкам, как сотрудницам министерств, были предоставлены все современные бытовые удобства. А именно — индивидуальный, направленный прямо на изголовье телекран, с которого доносился вездесущий лепет о товарище нашем Картофеле. Рядом с каждым телекраном, в соответствии с инструкцией, висел противогаз, вид которого нередко доводил новеньких до ночных кошмаров. Между рядами коек на растяжке болтались пропагандистские плакаты: «Сон — это бдение», «Шесть часов сна — польза для здоровья», «Старший Брат охраняет наш мирный отдых».

Джулия занимала нижнюю койку у входа, второе по привлекательности место. Угловое расположение обеспечивало мало-мальское личное пространство, а близость к двери позволяла в утренние часы первой выскакивать из спальни и не томиться в очереди к умывальникам. Над Джулией спала Эди, а их соседками были девушки-ископл: Бэсс и Океания. Бэсс (ископл-1) получала дополнительные талоны на сласти, помогавшие справиться с токсикозом. В свою очередь, Океания (ископлобязанная) могла беспрепятственно проводить время в кафе «Под каштаном», щеголяя кушаком ископла и распивая чаи, которыми угощали ее патриотически настроенные мужчины.

На ночь громкость телекранов почти не убавляли. Кое-кому из девушек досаждал этот шум, но большинство проживающих не могли заснуть без этого фона. И Джулия тоже. Случись ей вскочить среди ночи от страшного сна, убаюкать ее вновь могли только проверенные временем речи Старшего Брата, которые транслировались после полуночи. Его глубокий, спокойный голос и был звуком сна, а въевшийся табачный дым, нараставшая с течением ночи вонь от ночных горшков и грубая мускусная нотка немытого женского тела — его запахом. Об одном мечтала Джулия — спать в таких условиях до конца жизни.

В дальнем конце спальни мостиком между рядами коек и вплотную к единственному на все помещение радиатору стояла одноярусная кровать. В те редкие зимние ночи, когда подавалось отопление, спать в ней было настоящим блаженством. Расположение у окна лишало это койко-место индивидуального телекрана — а значит, никаких лающих упреков за то, что во сне хозяйка кровати запустила руку себе между ног. Задергивать шторы было совсем не обязательно, ведь включенные телекраны не считались нарушением правил светомаскировки. Лежи себе с сигареткой да созерцай луну — любой романтик оценит. Кровать эта всегда отдавалась девушке, занимавшей наиболее высокое положение в партийной иерархии. Последние полгода это была Вики.

Спиной к окну, по пояс укутавшись в одеяло, она сидела там и теперь. Рядом с ней, свернувшись калачиком, пристроились общественные коты: Комиссар вылизывался, а Тигр не сводил с него глаз, словно ожидая, когда тот в чем-нибудь даст маху. Светлые волосы Вики обладали таким оттенком, что при определенном освещении казались абсолютно белыми. «Дитя морской пены», как однажды окрестила ее Аткинс. Пухленькая, как ни одна из ее соседок по общежитию, — спасибо обедам в столовой центкома, — причем обычно такие формы наводили на мысль о чрезмерной прожорливости или роскошной жизни, но в случае Вики еще больше подчеркивали невинный девичий образ. При беглом знакомстве ей, семнадцатилетней, больше двенадцати не давали, но только до тех пор, пока взгляд не падал на ее пышную грудь. И все равно она была по-детски красива: чистотелая, хрупкая, свеженькая. Сидя на кровати, она подалась вперед и кивком подозвала к себе Джулию.

Шепотки тут же стихли. Без них телекраны зазвучали громче, с болезненной отчетливостью: По своей природе картофель является богатым источником витамина С. Помимо этого, благодаря достижениям научного социализма картофель теперь обеспечивает организм белком, витамином В, железом… Затаившаяся под аппаратами с картофельной сводкой тишина полыхала злобой. И Джулия все поняла: Вики находилась в условиях многочасового бойкота. Собственно, ради того, чтобы отдохнуть от непреложного остракизма, все общежитие и ушло на боковую раньше обычного. Джулии было не в новинку это видеть. Обреченная девица возвращалась домой хмурая, дерганая, в любой момент ожидая нокаутирующего удара. Но вечно не была готова — так и не привыкла — к тому, что в общежитии ее станут чураться и всеми способами избегать, жалить злобными шепотками, испепелять враждебными взглядами. Некоторые из этих страдалиц, мигом уяснив ситуацию, пересматривали свои житейские ожидания и сжимались до разрешенного пространства. Другие же — и Вики, бесспорно, принадлежала к их числу — растерянно слонялись из угла в угол, по очереди подходя к старым подругам, каждая из которых либо притворялась глухой, либо огрызалась: «Чего надо? Не до тебя сейчас, понятно?» От подобной грубости Вики бы определенно разревелась. А это хуже всего, поскольку в таких случаях из каждой прет ненависть к этой размазне и одновременно горькое презрение к самой себе. Всем были по сердцу те немногие, которые держались стойко и не распускали нюни! Таких и утешить было бы не грех, но, естественно, об этом не могло быть и речи. Терзания вины — болезнь заразная.

Джулия всю жизнь придерживалась тех неписаных правил, которые ограждали ее от чувства вины. Она понимала, с кем безопасно водить знакомство, а к опасным лицам испытывала неподдельное отвращение. Инстинктивно она тяготела к удачливым и одаренным. И если ей приходилось идти на риск, то уж всяко не ради глупцов. И уж точно не ради покойников или полупокойников. Давать им надежду — жестокая забава.

С этой мыслью Джулия все же подошла к Вики — не просто подошла, а словно пересекла лунную дорожку на черной глади воды. Невозобновлявшийся шепот чернотой стлался под ногами Джулии. Вики остановила на ней свой лучистый, предельно доверчивый взгляд. Телекраны бубнили: В эпоху капитализма картофель был редким деликатесом, доступным только имущим классам. Поверить в это сейчас, когда картофель занимает почетное место на каждом столе, практически невозможно! Благодаря картофельному рациону наши дети вырастают на два дюйма выше…

Когда Джулия присела в изножье кровати, оба кота от нее шарахнулись, а Комиссар вдобавок недовольно дернул хвостом. Вики прошептала:

— Знала, что ты подойдешь!

Джулия поддалась мимолетной злости. Но затем произнесла нарочито бодрым голосом:

— Спать-то еще рановато. Я в такое время никогда не сплю.

— И я. Это не связано с… ну, в общем, не спится, и все.

— Покурим? Только сегодня получила свой паек.

— Спасибо тебе огромное, но я же не курю.

— Совсем?

— Раньше покуривала, но товарищу Уайтхеду это не нравится.

— Серьезно? Ну ладно тогда.

— Он говорит, что у него желудок выворачивает, когда от женщины несет табаком.

Джулию вновь захлестнула ярость.

— Даже не верится, — хрипло произнесла она.

— Сейчас я чувствую себя хорошо. И тошнота прошла.

— Да, тебе же нездоровилось. Аткинс рассказывала.

— Ой, еще как нездоровилось. До жути.

Джулия пришла в замешательство. Может, девочка и впрямь не понимает, что произошло? Объяснение виделось такое: в уборной Вики извергла из себя нечто, но сама не поняла, что именно, а возможно, и вовсе не заглядывала в унитаз. Терзаемая непонятной болью, вернулась к себе в койку, где ее разбудила Аткинс. В том же состоянии добралась и до башни центкома, так и не осознав, что совсем недавно была беременна.

Но Вики, запинаясь, еле слышно прошептала:

— Как думаешь… как по-твоему… смогут ли простить человеку преступление, если наверху поймут, что вины за ним нет? Если увидят, что один человек должен был подчиняться другому, очень влиятельному? Неужели там не поймут? Я хочу сказать, если человек сам во всем сознается?

Коты как по команде посмотрели на Вики. В спальне снова поднимались ядовитые шепотки. Телекраны ярко вспыхнули, показывая картофельное поле под голубым небом. Подсвеченное лицо Вики казалось белым и лучезарным, а на щеках блестели капельки пота. Затем картинка на экранах потемнела, и Джулия услышала всхлипы Вики. Капли, что поблескивали у нее на щеках, — это был не пот; ну конечно нет. Вики плакала.

Джулия брякнула первое, что пришло в голову:

— Зачем ты на это пошла?

Покачав головой, Вики прошептала:

— Да это не я! То есть я совсем не хотела. И даже подумать не могла о беременности. Потому что он принимал меры, чтобы этого не случилось, но, как видишь, вышло все наоборот. А когда я поняла, что вляпалась, он дал мне средство, чтобы от этого избавиться. Я решила, что там внутри это само собой переварится, или рассосется, или… и вот чем в итоге все обернулось. Аткинс сказала, это ты нашла?

— Да.

— Но разве я могла ему не верить? Разве могла ослушаться? Я даже не догадывалась, что там уже настоящий ребенок. А когда увидела… ну… твою находку… решила, что у меня шарики за ролики зашли. Неужели все кончено? Его там больше нет? И все? Его там больше нет?

— Больше нет.

— Ну да, конечно, — кивнула Вики, с опаской глядя на дверь. — Как ты думаешь, можно было его спасти? Был у него шанс выжить?

— Конечно нет, — сквозь зубы прошипела Джулия. — Вспомни, где ты его бросила. Ты о чем вообще?

Вики закивала часто-часто, прижимая к щеке простыню:

— Да знаю я, что без шансов. Все я знаю.

— Это самое настоящее убийство. Неужели до тебя не доходит?

Вики испуганно уставилась на нее, беззвучно обливаясь слезами; рот превратился в перекошенную щель. Хотя и с запозданием, Джулия осознала собственную жестокость. Но мыслимо ли было поступить иначе, если тебя окружают и телекраны, и соседки по комнате, навострившие уши в темноте? Вики сама должна это понимать. Все, что девочка сейчас услышала, ничего не значило. Это просто слова, которые предписано произносить.

— Все, я — спать, — сухо сказала Джулия. — В голове не укладывается. Сочувствую.

— Ступай, конечно. Я понимаю.

— Может, еще так или иначе все образуется. Ну, я пошла; может, все еще образуется.

— Как же я тебя люблю, — прошептала Вики. — Нет, правда. Ты, конечно, подумаешь, что всего-то перекинулась со мной парой фраз, но для меня это вообще… Я этого никогда не забуду.

Джулия поднялась с кровати — и шепотки тут же перешли в другую тональность. Когда она двигалась между коек, голоса затихали при ее приближении и вновь оживали у нее за спиной, точно порывы ветра, что колышут пшеницу. Дойдя до своего места в углу спальни, Джулия огляделась: лицо Океании, лежавшей с закрытыми глазами, застыло в напряжении, а намертво сцепленные ладони упирались в подбородок. Эди, невидимая и безмолвная, затаилась наверху. Джулия старалась вести себя как обычно, но, укладываясь, все равно невольно втягивала голову в плечи. Сегодня Эди не свесится с верхней койки, чтобы посплетничать и выкурить по последней сигаретке. А ископл-соседки не станут жаловаться на свои хвори или фантазировать о будущем своих детей. С ближних коек не доносилось ни звука. А дальше нарастало шипенье. Больше всего на свете Джулии хотелось нырнуть с головой под одеяло и свернуться калачиком, как в детстве. Но она лежала в своей обычной позе — на спине, сцепив руки под головой. Этой ночью ей ни в коем случае нельзя было обозначать какие-либо перемены. Нельзя выказывать ни вину, ни тревогу.

Заснуть ей даже не мечталось, и все же под гнетом изматывающего страха она мгновенно погрузилась в сны из прерывистых картинок. В этих снах звучавший фоном мягкий голос Старшего Брата уверял Джулию, что ее любят, а на промахи закроют глаза, только сначала ей надо спасти ребенка Вики. И вот она, выбиваясь из сил, ищет это тельце, ворошит сантехтросом размокшие, окровавленные клочки бумаги. Слышно, как где-то сзади в шкафчиках роются патрульные, и проклятья их все ближе и ближе. Если до нее доберутся, ей не жить. Затем сцена меняется, и теперь они со Старшим Братом бегут по узкой, охваченной пожаром улице. Из окон за ними наблюдают пролы, не замечая бушующего вокруг их голов пламени… а потом, так же внезапно, Джулия снова оказывается в своей койке: сон как рукой сняло, а тело сводит холодом.

Приближались тяжелые шаги. После какой-то неуловимой перемены в спальне повисла непроницаемая свинцовая тишина. Открыв глаза, Джулия заметила выключенные телекраны. Это было сродни жестокому удару. Единственным источником света был фонарик — луч его беспокойно метался по комнате. Снова раздались шаги, и Джулия обо всем догадалась… но как же… зачем они отключили экраны? Что такого они могут сделать, чего не должны видеть даже соглядатаи? Джулия вздрогнула, когда луч фонарика скользнул по ее койке. Сзади густым распирающим потоком надвигался мрак: человек десять, не меньше. В гуще тяжелых шагов слышался знакомый скрип башмаков Аткинс. Они прошли мимо, но Джулия не переставала сжиматься от страха. У нее свело плечи. Если та свора вернется, она этого не вынесет. Что угодно, только не это. Только не это. Ее ждет смерть, смерть.

В сумбуре ее мыслей шаги остановились, где-то совсем близко. Из темноты донесся тихий писк: одна из девушек вскрикнула от неожиданности. Тогда Джулия и поняла: здесь какая-то ошибка. И койка не та. И вообще все не то. А потом и девичий возглас: «Ай, в чем дело?» — подтвердил, что это не Вики.

Заговорил мужской голос; речь звучала неразборчиво.

Вскоре подключилась Аткинс:

— Не надо так, милочка. Не противься этим товарищам. Иди с ними. Они о тебе позаботятся.

— Но это какая-то ошибка! — возмущалась та девушка. — Я ничего…

Вся на нервах, Аткинс ее перебила:

— Не тебе об этом говорить, по крайней мере здесь, где тебя могут услышать образцовые девушки-партийки.

— Но что я такого сделала?! Дайте мне объяснить…

Ее прервал холодный мужской голос:

— Хватит. Вставай, или мы тебе поможем, но приятного будет мало.

Джулия повернула голову и посмотрела на Океанию: в темноте ее силуэт со сложенными на выпирающем животе руками изгибался странными линиями.

— Поговорите хотя бы с моим начальством? — Девушка смягчила напор. — Прошу вас, я служу в миниправе. В отделе документации.

Другой мужчина хохотнул:

— Ясное дело, в документации! Где ж еще?

— В смысле, за меня могут поручиться, вот я о чем, — не унималась девушка. — Я же…

Послышалась возня, затем глухой удар. Полувздох-полувопль. Джулия почувствовала, как ногтями впивается себе в ладони, и машинально их разжала. Океания придавливала свой рот кулаками, когда шаги возвращались к их койкам. Отряд мужчин пронесся мимо них бесформенной тенью. Джулия инстинктивно съежилась. Невидимая в окружении неизвестных, девушка тяжело дышала. Слышалось, как за броском последовала короткая потасовка, перешедшая в неистовый стук подошв по половицам и отборную ругань. Вздымалась темная масса. Ее венчала хрупкая, брыкающаяся фигурка, которую волной уносило вперед; по потолку суетливо елозил луч фонарика. На долю секунды этот рой задержался у двери, затем сузился и, кряхтя, протиснулся в коридор. Оттуда долетел пронзительный, неистовый вой:

— Да я бы никогда в жизни… пожалуйста, выслушайте! Это у Вики Фицхью был ребенок! Я-то при чем? Я даже секса никогда не хотела! Пожалуйста, товарищи, выслушайте! Это какая-то ошибка! Я — Маргарет! Маргарет Феллоуз!

4

У родителей Джулии, старых революционеров, партийный стаж был дольше, чем у Старшего Брата. Ее мать, Клара, вела свой род от бывшей аристократии. Росла она в уилтширском поместье, с малых лет читала Теннисона и каталась верхом на пони; в свой срок была представлена королю на балу королевы Шарлотты[2]. Впервые в жизни Клара проявила характер, заявив, что будет поступать в Оксфорд, на факультет классической филологии. Там она познакомилась с будущим отцом Джулии. Они вместе стали молодыми партийными кадрами; разрешение на брак получили у секретаря своего отделения. Потом грянула революция, которая отобрала у нее и земли, и древнегреческий язык, но Клара ее не разлюбила и поначалу продолжала ходить на все демонстрации с охапками красных гвоздик. Она защищала совершенные на ранних этапах преступления партии: поджог парламента, резню в Сандхерсте, убийства обеих принцесс. Даже когда партия вынесла приговор ее мужу, Клара винила его самого.

Этот эпизод она описывала весьма неохотно и пренебрежительно. По причине слабого здоровья Майкл сделался брюзглив, отчего конфликтовал со всеми, везде и всюду.

— Мнил себя поборником принципов, последним честным человеком. Ну и кому это понравится?

За его непреклонность их сослали в Кент, но он и там продолжал рассылать в газеты язвительные письма о неправильном уклоне партии; за такую блажь его в конце концов повесили на улице перед полицейским участком в Мейдстоне[3], обязав присутствовать при казни его жену с ребенком. Крошка Джулия кричала и рвалась к отцу, а тот давно уж был мертв.

— Ну что ж… — говаривала Клара. — Видимо, ему стало легче, когда он снял с души такой камень.

Самые ранние воспоминания Джулии были связаны с Мейдстоном, который в то время служил местом политической ссылки. В круг друзей Клары входили те, кого сослали по самым разным причинам: один держал дома словарь немецкого языка, другой не надел красное на первомайскую демонстрацию, третий на соревнованиях по бегу обогнал сына партийного босса, кто-то написал пейзаж, в котором некий критик признал Евразию, кто-то проглядел опечатку, вследствие которой «Старший Брат» превратился в «Старший Брак». Всем ссыльным предписывалось носить на рукаве белую повязку, которая посредством определенного символа должна была указывать на совершенное преступление. В наличии, однако, имелись повязки только одного образца — для саботажников, с изображением деревянного башмака-сабо; такие повязки все и носили. За это горожане звали ссыльных «сабо» или «башмаками». Большинство составляли социалисты всех мастей, которые в глубине души рассматривали преступления своих ближних как провинности, несовместимые со званием истинного партийца, а свои собственные беды объясняли досадным недоразумением.

«Башмаки» постоянно собирались для обсуждений, которые заменили им деятельность как таковую. Обсуждали военные действия и партийный курс. Обсуждали декадентский материализм, ложную диалектику и мелкобуржуазный инфантилизм. Обсуждали навязанный им неквалифицированный труд и соглашались, что здесь они впустую растрачивают свои способности, хотя и получают исчерпывающее представление о нуждах рабочих, а значит, накапливают немалый познавательный опыт. Обсуждали свои прошения о восстановлении в правах, обсуждали еженедельные очереди в полицейском участке, где приходилось отмечаться, обсуждали поездку со своим незадачливым приятелем на вокзал и проводы того «на поселение». Обсуждали с таким пылом, словно обсуждения стали главным делом их жизни, которое при добросовестном исполнении позволит решить все проблемы мирового уровня.

По выходным они устраивали вечеринки, на которых не только беседовали, но и танцевали под граммофон или пели под гитару. Эти вечеринки отличались роскошным угощением, которое позже вспоминалось Джулии как нечто невероятное. Не странно ли, что Клара когда-то вымачивала три куриные тушки в сливках с пряными травами, а потом жарила их с инжиром? Что соседка считала хорошим тоном подавать к столу фрукты пяти видов, в том числе — непременно — африканский ананас? Что жена-итальянка одного анархиста готовила пасту со свежими помидорами и настоящими креветками, которые — такое яство! — выплевывала маленькая Джулия. Не менее же странным был фоновый шум: голоса полусотни людей, спорящих, смеющихся, танцующих под аккомпанемент джазовых мелодий и детских воплей. Это был первобытный веселый гомон, какого Джулия больше никогда не слышала, ни в общецентрах, ни даже на проводах отбывающих на фронт солдат.

Затем наступили дни, когда все разговоры ссыльных сосредоточились на ухищрениях, необходимых для сокрытия книг. Книги у них, как помнилось Джулии, разительно отличались от тех, которые она впоследствии видела в лито. Это были чудесные, тяжелые, одетые в ткань или кожу томики, из которых взрослые зачитывали пленительные рассказы о королевах, и чудовищах, и хрустальных башмачках, — книги, от которых исходил дружелюбный запах, какого уже более не существовало нигде на земле. Затем наступил тот вечер, когда ссыльные безропотно принесли эти книги на сожжение. Джулия помнила громоздкие тележки, подползающие к огневому холму, и отражение пламени в речных водах, и одобрительные выкрики, подхватываемые всеми ссыльными. И все равно в толпе их награждали тычками и пинками при виде белых нарукавных повязок с башмаком. Но еще хуже были воспоминания о «дяде» из партии, который приходил к матери Джулии по ночам и решал для них какие-то вопросы. Тогда Джулии приходилось вылезать из постели, чтобы, съежившись на холодных уличных ступенях, дожидаться ухода дяди. Однажды ночью пришел не один дядя, а трое, после чего Клара прижимала к себе Джулию, всхлипывала и разговаривала незнакомым хриплым голосом.

Но в конце-то концов, какое детство проходит без страхов? Когда такое бывало, чтобы ребенку не доводилось испытать ужас среди гигантов-взрослых, которых настигали внезапные удары судьбы и неизмеримая боль?

А вопросы, которые решал тот партиец, касались выбора для матери с дочкой сносного места поселения. Таковым оказалось провинциальное молочное хозяйство, где с одного боку раскинулись лагеря для политических заключенных, а с другого — военно-воздушная база. Подобная глушь пользовалась большим спросом, поскольку на Лондон уже упали атомные бомбы, а Второй Этап Безопасности сменился Первой Патриотической Чисткой. Каждый день показательно расстреливали сотни людей и еще тысячи забивали до смерти в полицейских застенках. В Мейдстоне стало небезопасно выходить на улицу с белой нарукавной повязкой.

Именно в поселке Хешем к Джулии пришло осознание, что жизнь ее несчастна. Она не выносила директоршу фермы, миссис Марси, которая урезала выдачу продуктов для Джулии с Кларой да еще грозилась донести на них за тунеядство. Она так и не смогла преодолеть страх перед коровами, даже после того, как сама, поработав дояркой, научилась их любить. Она страшилась школы, где тряслась от холода в неотапливаемой классной комнате, декламируя наизусть двадцать семь принципов ангсоца и Сто Заветов Старшего Брата и регулярно получая розги за неточности. А еще эта вонь из лагерей, которая то усиливалась, то ослабевала при перемене ветра, делая ненастоящим все, что в жизни было хорошего. На первых порах Джулия думала, что так пахнут немытые преступники, считая само собой разумеющимся, что те пахнут хуже всех прочих. Но однажды миссис Марси наморщила нос и сказала:

— Могли бы и поглубже их закапывать, — и с глаз Джулии спала пелена.

В этой новой жизни было два утешения. Одним служили социалистические молодежные союзы, в чьих клубах всегда было тепло от горячих угольев, лежали толстые ковры, звучала музыка и пахло свежей выпечкой. Самое первое объединение, рассчитанное на детей до десяти лет, называлось «Разведчики»; затем девочки переходили в «Мейфлауэр», а мальчики — в Соцмол. С возрастом их занятия почти не менялись. В ясную погоду они маршировали с игрушечными винтовками и играли в войну. Когда лил дождь, рисовали учебные плакаты и, сгрудившись вокруг пианино, распевали патриотические песни. В «Мейфлауэре» учили готовить: с этой целью поставлялись настоящие продукты, хотя некоторые ингредиенты каждый раз приходилось заменять картинками.

Главный вынесенный из союзов урок состоял в том, чтобы подозревать всех, кто старше тебя. Взрослые воспитывались еще при капитализме и тяготели к плохомыслию. Донести о таком пороке было священным долгом, и на этом поприще некоторые дети обрели устрашающий ореол из своих подвигов. Их удостаивали знаков «Орлиный глаз» и «Блюститель», за которые полагался дополнительный паек. Высшая награда, медаль «Герой социалистической семьи», гарантировала по достижении восемнадцати лет членство в партии, а также поступление в Лондонский политех. Однако для ее получения требовалось сдать хотя бы одного из родителей, а дети в поселке Хешем были в основном эвакуированными и сиротами: доносить им было не на кого. У Джулии, одной из немногих, родная мать была под боком. Другие дети завидовали — еще бы, это ведь золотая жила, тогда как взрослые втихомолку ею восхищались за то, что она так и не позарилась на это темное золото.

Другим лучом света в жизни Джулии были летчики. Рядовые размещались в казармах, а офицеры Народных военно-воздушных сил квартировали в домах местных жителей; двое-трое всегда проживали на молочной ферме. Даже прижимистая миссис Марси воспринимала эту обременительную нагрузку благодушно. Все знали, что молодые пилоты скоро погибнут, а потому досадовать на них нехорошо. Ко всему прочему, это были рослые, лихие парни со столичным выговором, которых занесло в глухомань, откуда все здоровое мужское население отправили на передовую. Одной из первых обязанностей, возложенных на Джулию, было подходить к двери, чтобы отвечать изнывающим от любовной тоски соседкам, что офицеров дома нет, хотя зачастую те резались в карты тут же, за стенкой, и громогласно переругивались.

Харизма летчиков зачастую объяснялась их рискованным пренебрежением к правительству. В то время до них еще не добрался страх доносов. Как они говорили, их так или иначе скоро собьют над каким-нибудь евразийским городом. Так что они буднично посылали к черту всех янки вместе с лондонцами и насмехались над извергаемой радиоприемниками чушью. Они наотрез отказывались всерьез воспринимать новояз и похабно переиначивали его лексикон: «мудояз», «жопомыслие», «плюсплюсманда». К Орлиным Глазам и Блюстителям они относились с презрением, обзывали их «свинскими выродками» и предлагали каждого зажарить с яблоком в пасти. Однажды двое летчиков стащили у Джулии «Наставление по шпионам» и ржали как оглашенные над списком безошибочных признаков плохомыслия, таких как «необычная борода» и «порча воздуха во время речей нашего Вождя». Когда на ферму в качестве рабочей силы брали лагерных заключенных, с ними разговаривали только летчики. Один офицер завязал дружбу с военнопленным из немцев и подолгу беседовал с ним на его родном языке; на летчика донесли, но время шло, инцидент замяли, а летчик погиб на боевом вылете, когда у него в грозу отказал двигатель.

К летчикам Джулия была неравнодушна с детства. Она дарила им на удачу букетики полевых цветов и заваривала целебный чай из ягод боярышника, которые сама собирала в лесу. Некоторые объявляли ее своим талисманом и звали покататься, когда отправлялись на джипах по каким-то делам; Джулия в полном восторге высовывалась из окна и строила рожи всем подряд встречным детям. После гибели кого-нибудь из летчиков она пряталась на сеновале и часами лила горькие слезы. Но на его место приходил другой, которому она с той же радостью латала рубашки и, сдерживая дыхание, задавала вопросы. Юность ее прошла в состоянии влюбленности. Пилоты либо населяли небо, либо уходили в незамутненное черное царство за пределами жизни. Когда она впервые представила себе секс, он слился у нее в голове с военной авиацией и смертью храбрых, с ночными полетами среди звезд и с вечной утратой. Потом, уже позже, ее подчас захлестывала горечь оттого, что самолеты производятся в неимоверных количествах, тогда как сельскохозяйственная техника ржавеет и выходит из строя, лошадей в голодные годы забивают на прокорм, а в плуги впрягаются изможденные люди. Но в том возрасте она бы весь мир уморила голодом, лишь бы в небо взмыл еще один самолет с доблестным экипажем. А иначе зачем вообще нужен такой мир?

Ей самой только раз довелось подняться в небо на самолете. За штурвалом был Хьюберт, энергичный двадцатилетний здоровяк; она так и не узнала, для чего ему понадобилось брать ее с собой. Никаких амурных целей он определенно не преследовал, поскольку Джулия тогда была тщедушной двенадцатилеткой, а его отличала скучная порядочность. Единственной его страстью было слушать радиотрансляции крикетных матчей. Разумеется, в том возрасте она его отчаянно любила. Разумеется, ему суждено было вскоре погибнуть.

Их полет она запомнила до мельчайших подробностей, словно в нем заключалась вся ее жизнь. Сперва был оглушительный рев двигателя, который доходил до ее ушей через все тело; потом тот миг, когда самолет оторвался от земли и превратился из машины в животное. Он мотался и дергался, будто пытаясь вырваться из узды, а потом устремился вниз и развернулся с устрашающим перепадом, от которого у нее подвело живот, как от голода. Затем вверх, все выше и выше, и Джулия невольно представляла, каково будет скользнуть вниз и разбиться. Ее хватил ужас, но ослепительно-прекрасный. Она даже рассмеялась и выпрямила ноги. У нее было такое чувство, будто летать им предстоит вечно.

В том полете Джулия смотрела сверху на искристую водную гладь с извилистой береговой линией. Она впервые увидела океан — причем совсем не такой, как на картинах. Поверхность воды была совершенно ровной, черно-серой; по ней струился металлический свет. Куда ни глянь, вид был один и тот же, и Джулия не понимала, высоко или низко они летят, пока Хьюберт не указал ей на маленький парусник. Сначала она подумала, что это шпионское судно, и должным образом взволновалась, но Хьюберт, обдав ее своим горячим дыханием, от которого у нее почему-то похолодели ноги, прокричал ей в ухо:

— Контрабандисты! Из Франции! Везут нам шоколад!

Но самое незабываемое впечатление произвел на Джулию вид Хрустального дворца. В этом необъятном стеклянном замке жил Старший Брат, когда находился в пределах Взлетной полосы I. Возвели это сооружение на развалинах какого-то дворца капиталистической эпохи, сгоревшего во время одной из войн, которые стали обыденным явлением; социалистический вариант, конечно же, был куда величественнее, поскольку строился более научными методами. Изображение Хрустального дворца украшало фронтиспис учебника по научному атеизму, а гравюра с таким же изображением висела на стене у них в классе. Прозрачный со всех сторон, дворец утверждал тот факт, что Старшему Брату скрывать нечего. На уроках им говорили, что с построением коммунизма все люди будут жить в таких сказочных зданиях. А после уроков школьники гадали, каково живется в доме, если у туалетов стены тоже прозрачные, и что станется с обитателями, если во дворец попадет бомба. Джулия всю жизнь воспринимала Хрустальный дворец как должное, но даже помыслить не могла, что это реальное строение, которое можно увидеть воочию.

Хьюберт ее не предупредил, что они, вероятно, будут пролетать над этим районом, и не указал пальцем в нужную сторону. Джулия сама узнала Хрустальный дворец, как только он возник на вершине какого-то холма. Крошечный на таком расстоянии, пугающе безупречный, он оказался еще прекраснее, чем рисовали ее мечты. В стеклах отражались розовые закатные облака. Дворец будто бы целиком состоял из драгоценных серебряных украшений и света. Его окружали ровные ряды деревьев; их кроны едва заметно шевелились на ветру, и это легкое движение, похожее на водную рябь, поразительным образом оживляло всю панораму. У Джулии по телу побежали мурашки. Наверно, внизу сейчас находился Старший Брат. А значит, она могла его увидеть.

Но тут самолет качнул крылом, и они плавно развернулись. Неземное видение исчезло.

5

В следующий раз Джулия увидела Уинстона Смита только через неделю. Тогда-то, по сути, все и началось.

Минувшие дни выдались пугающе спокойными. Арестов больше не было, патрули в общежитие не заходили. Каждый вечер Джулия проверяла, не исчезла ли Вики, но та постоянно была на месте. Соседки с ней примирились и сидели на краешке ее кровати, штопая одежду и приторговывая сигаретами. Джулия тоже делала вид, будто все забыла. Она даже изобразила радость, когда Вики вступила в Молодежный антиполовой союз и стала посещать все собрания, с жадностью впитывала ханжеские беседы на темы чистомыслия и повторяла их с видимой убежденностью. Судя по всему, Уайтхед за нее вступился: то ли из нежных чувств, то ли из опасения, что топор вот-вот упадет слишком близко к его собственной голове. Тревогу, впрочем, внушало другое: как быстро Вики стряхнула изможденный, несчастный вид. Само собой возникало чувство, что ей стоило бы проявить такт и сказаться больной, если не в связи с Маргарет, то хотя бы в связи с ребенком. Но семнадцать лет — это семнадцать лет. Джулия прекрасно помнила, как всякий раз отшатывалась от зеркала при виде своей цветущей физиономии, когда считала, что стоит в одном шаге от смерти после любовного потрясения.

В тот день, когда это произошло, Джулия решилась вновь наведаться к знакомой перекупщице. Свой обменный пакет она собирала на общей кухне, которая благодаря множеству загораживающих телекран шкафчиков и буфетов, а также натянутых веревок с женским бельем служила местом хранения всех тайных запасов. Основная часть обменного набора оставалась неизменной: несколько бутылок третьесортного джина, пара почти новых мужских тапок да изрядно поломанный зонтик из ткани, которую пролы использовали для пошива плащей. Но истинным сокровищем стал десяток кусачек для ногтей — такая редкость, какую днем с огнем не сыщешь. Джулии повезло: она успела занять очередь в магазине «Товары для дома 16». В одни руки отпускали строго по одной паре, но Джулия сказала, что делает закупку для общежития, сунула продавщице пять долларов и с легкостью добилась исключения из общего правила.

Все приготовленное Джулия загрузила в свою сумку для инструментов, спрятала под кипой буклетов Молодежного антиполового союза и в верхний буклет вложила десять долларов на тот случай, если ее остановит патруль для проверки содержимого сумки. Затем доехала до северной оконечности проловского района и оставила свой велосипед у самой черты. Условную границу она пересекла на своих двоих, миновала один квартал и попала в полуразрушенную трущобу, черную от копоти, убогую, загаженную. Там стояла неописуемая вонь, поскольку содержимое переполненных помоек и выгребных ям регулярно вздымалось до небес взрывами ракет, а под обломками валялись трупы людей и животных, раздробленные в прах или гниющие среди завалов. Над всем этим висела пелена зловонного дыма: для согрева здесь сжигалось все, что может гореть. Сверху было только жуткое голое небо: полное отсутствие заградительных аэростатов и маскировочных сеток влекло сюда все новые реактивные снаряды. Было просто уму непостижимо, для чего евразийцы утруждаются бомбардировкой таких скверных мест, но зачем-то ведь утруждались. Между тем в партийных районах небо было испещрено проводами, крыши домов щетинились зенитными орудиями, а потому районы эти оставались в целости и сохранности, о чем стоило вспоминать в те дни, когда столь привлекательной мнилась проловская жизнь, свободная от камер слежения, постоянных собраний и «добровольной» партийной работы.

Дом Мелтонов был с обеих сторон стиснут приземистыми двухэтажными постройками, какие тянулись вдоль всей улицы; потертая входная дверь открывалась прямо на тротуар. Чтобы попасть внутрь, требовалось обойти валявшуюся на бордюре дохлую крысу с разинутой пастью и перепрыгнуть через грязную лужу. Зато во всех окнах были стекла, аккуратно проклеенные полосками бумаги на случай очередных бомбежек.

Над трубой развевался флаг из дыма; здесь определенно не жалели угля. В доме имелись и водопровод, и электроснабжение, которое обеспечивала «воздушка», позволявшая воровать электричество в близлежащих домах партийцев. Однажды для Джулии устроили экскурсию по всем работающим на электричестве достопримечательностям этого дома: она увидела среди прочего красивый, кремового цвета холодильник, а также водонагреватель фирмы «Феникс», способный выдать достаточно горячей воды для наполнения неглубокой ванны. Миссис Мелтон была явно польщена, когда Джулия сказала, что у них в общежитии таких штук нет и в помине. После этого хозяйка всегда предлагала Джулии умыться теплой водой и приговаривала с довольной улыбкой:

— Значит, у вас такого нет, верно?

Миссис Мелтон откликнулась на первый же стук в дверь. Это была грузная женщина с пухлым, одутловатым лицом, которое, несмотря на огрубевшую кожу и бордовые нити кровеносных сосудов на носу, сохраняло некоторую миловидность. Она всегда носила брюки (опознавательный знак пролы, которая считает себя уважаемой социалисткой), а голову повязывала платком, чтобы скрыть редеющие волосы. Сегодняшний платок был сувениром с выставки «Взлетная полоса I сможет это построить!». На лозунг пришелся узел, зато веселое изображение улыбающегося гаечного ключа красовалось аккурат поперек темени.

Увидев за порогом Джулию, хозяйка нахмурилась и отпрянула; Джулия расстроилась, что пришла, скорее всего, впустую. Дельцы подпольной торговли использовали самые разные схемы. Не все предназначались для посторонних глаз, так что ее могли развернуть. Но миссис Мелтон после мгновенно произведенных расчетов откинула дверную цепочку и пробурчала:

— Входи, раз пришла. Хотя и некстати. Миссис Бейл нам рассказывала… ну ладно, сама поймешь.

Джулия последовала за ней в гостиную — захламленную берлогу, где всю обстановку составляли три потертых кресла. Сейчас там, среди гор картона, армейских одеял, кирпичей, непочатых и пустых бутылок находились обе квартирантки Мелтонов. Джулия узнала одну из них, никогда не подававшую голоса, — морщинистое, беспомощного вида создание в дешевом желтоватом парике неподходящего размера. Сегодня у нее вспухли от слез веки, а рука сжимала замурзанный носовой платок.

Другая женщина оказалась мрачной особой истинно пролетарского типа. На ней было три слоя одежды, поношенной и, как видно, с остервенением застиранной. Меж угольно-черных бровей лежала печать хмурого недовольства. При появлении Джулии она ощетинилась и прошипела:

— Куда это годится? Чтобы сегодня заявилась к нам одна из этих… Позорище!

— Вы же знаете источник моего заработка, — резко возразила миссис Мелтон. — И надо думать, знаете, что этих я не виню. Все мы англичане.

— Англичане! — фыркнула хмурая тетка. — Англичан-то нынче нету. Одна сплошная Взлетная полоса, мать ее, номер один, заботами ваших драгоценных товарищей.

— Вы, кажется, что-то рассказывали, миссис Бейл, — процедила миссис Мелтон. — Если вам больше нечего добавить, я бы предпочла заняться делами этой девушки.

Неприветливая миссис Бейл гневно вытаращилась на Джулию, но тут же демонстративно отвернулась:

— Почему же нечего, я доскажу, коли начала. Может, станет для некоторых уроком.

Миссис Мелтон подмигнула Джулии, но вмиг лишила ее новообретенной уверенности, когда нацелилась на единственное свободное кресло. Джулия, конечно, никогда в него не садилась. Жилища пролов кишели клопами. Положение усугублялось еще и тем, что создание в парике злобно сверлило Джулию своими покрасневшими глазками. Та уже сожалела, что миссис Мелтон не развернула ее с порога. Сколько можно терпеть эту вечную неприязнь.

Миссис Бейл продолжала:

— Так вот, на чем я остановилась до того, как нас беспардонно… да. Вот только час назад иду я, значит, по улице мимо дома, где ирландцы поселились, — там раньше пивная была, «Пес и труба»[4], да хозяин под чистку попал. На улице ни души, только мы с миссис Брэттл и с нами ее младшенькая, Рози. А ракета оказалась из тех, что не слыхать, пока не шарахнет. Но я-то — кокни, я их нутром чую. Весь воздух аж густеет. Это знак. Я как почую, так валюсь ничком, не успев даже сообразить что да как. Так вот: ракета угодила в многоэтажку, где поселили тех, кто из-за бомбежек лишился крова в Килберне. Меня тоже малость зацепило: кругом кирпичи посыпались, обломки каменной кладки. Ну, мне грех жаловаться. Протерла я, значит, глаза от пыли — и вижу: лежит передо мной Рози, дочурка Брэттлов. Я эту кроху не раз на коленях качала. Три годика всего лишь, а болтушка такая! Кто поблизости живет, наверняка ее голосок слыхали. — Она мрачно кивнула в сторону Джулии. — Эта, как пить дать, не слыхала или мимо ушей пропустила. Я о наших говорю, о здешних.

— Может, хватит? — сказала миссис Мелтон.

— Ясно дело, это твой дом, кого хочешь, того и впускаешь. Я понимаю. Но пойми и ты, Нэн: это же был ребенок! Трехлетняя кроха!

При этих словах особа в парике начала всхлипывать, прижимая к носу неопрятный платок и по-прежнему сверля Джулию взглядом. Глаза у нее были поразительного бледно-зеленого цвета.

Миссис Бейл продолжила:

— Ну, малышка Рози в тот миг была еще жива, но в кошмарном состоянии. Головка странно так дергалась, как у жука, когда того придавили, а он покуда не сдох. И вот еще что — поначалу-то я не заметила: у ней ручонки не было. Валялась на тротуаре метрах в пяти от малютки нашей. Бомбой оторвало вчистую. Кругом все от детской крови красно, и пыль туда оседает. Мать, бедняжка, истошно кричит. Век этого не забуду. И когда я пыталась сообразить, нельзя ли помощь какую оказать, появляется из-за угла прохожий, весь в пыльном облаке, и шагает себе гуляючи мимо, веселый такой. А сам замахивается вот этак ногой в ботинке и отшвыривает детскую ручонку в водосток. Отбрасывает с дороги, как мусор! — Развернувшись к Джулии, она желчно добавила: — Из ваших был. Товарищ.

Теперь на Джулию воззрилась вся троица. Женщина в парике все еще рыдала, из пустых бледно-зеленых глаз текли слезы. Лицо миссис Мелтон ничего не выражало.

— Ох… чудовищно! — вырвалось у Джулии.

— Чудовищно! — с издевкой передразнила миссис Бейл. — Так ведь он и есть чудовище, как ни крути. А тебя я признала. Ты в лито подвизаешься. Почему б тебе об этом не написать в какой-нибудь книжице? Так ведь нет, не бывать такому, верно я говорю? Это всем известно: ни черта вы не напишете!

У Джулии вертелось на языке, что она не пишет книг и уж тем более не указывает, о чем писать: все решения принимают машины… но здесь ей бы так или иначе не поверили.

Она было подумала узнать о состоянии матери и, если объявлен сбор средств в ее пользу, внести деньги. Но это было рискованно: они бы подумали, что она хочет откупиться. Все приходившие ей на ум слова казались гнусностью, произнести их вслух было бы все равно что отшвырнуть ногой детскую руку.

В этот момент их милосердно прервал топот на лестнице, за которым последовало шумное появление Гарриет, дочери миссис Мелтон. Во всей округе эта гибкая рыжеволосая девушка семнадцати лет слыла красавицей. Делом всей жизни ее матери стало выдать дочку за члена партии, а для надежности дать ей «рафинированное» образование. Всем без исключения, кто приходил к Мелтонам, гордо предлагали оценить почерк Гарриет и послушать ее пение. Сейчас во главу угла было поставлено исправление дочкиной речи. Не один год у них в доме проедался битый жизнью старикан, который подворовывал у хозяев и хлестал их джин, но зато артикулировал безупречно, как истинный внутрипартиец. К занятиям техникой речи привлекали всех партийных покупателей миссис Мелтон, и Джулию частенько втягивали в борьбу с какими-нибудь упрямыми гласными.

Сегодня Гарриет, одетая в темно-зеленое атласное платье, которое доходило ей до стройных лодыжек, весело пропела с порога:

— Всем здрасьте! Я слышу, здесь товарищ Уортинг — хочу спросить ее мнения об этом наряде. Джулия, из меня не прет отъявленная пролка?

— Тебе не совестно? — резко одернула ее мать. — Только что погиб маленький ребенок. Миссис Бейл видела, как это случилось.

Гарриет вмиг изобразила сострадание:

— О, как печально, миссис Бейл. Как ужасно. Но вы не против, если я все же задам свой вопрос? Тут такое дело: к семи часам сюда заглянет мой приятель.

— Какой еще приятель? — насторожилась миссис Бейл.

— Ну, ты же в курсе, — сказала Гарриет. — Фреди, тот самый, из минимира, так что не волнуйся. Сама знаешь: все они у меня под каблуком. — Гарриет вновь обернулась к Джулии. — Ну что, Джулия, можно в таком виде идти на партийную лекцию? У него, кажется, серьезные намерения, хочу выглядеть на все сто.

Джулия покосилась на миссис Мелтон, но та вроде бы успокоилась. Вообще говоря, все присутствующие, каждая в свете своего женского понимания, теперь оценивали платье Гарриет, ожидая вердикта Джулии.

— Как тебе сказать, — с осторожностью начала Джулия, — платье дивное, но… быть может, слегка броское.

— Так я и знала! — обреченно выдохнула Гарриет. — А в чем тогда идти? Не могу же я напялить комбез. Это беспонтово, так только пролки одеваются. Плебейство-плебейство, я так считаю.

— Просто ноги лучше не показывать вовсе. Чтобы его не смущать. Если у тебя сохранились те серые брючки…

— Да ну, отстойные штаны мышиного цвета! Черт, черт! А тема лекции на что-нибудь влияет?

— Если честно — нет.

— Ну что ж, куда деваться… но, если я за него выйду, можно мне будет это носить… хотя бы как домашнее?

Джулия скорчила рожицу и чуть заметно покачала головой:

— Телекраны.

— Тьфу ты! Везде свои прибабахи, да? Ладно, проехали. Если б это помогло всех нас из клятых траншей вытащить, я бы согласилась в дерюге ходить до конца своих дней. Да, к слову, Джулия: платье не хочешь позаимствовать? Нет, не это — с ним я ни за что не расстанусь. Но могу предложить лиловое, шерстяное.

Иногда Джулия на время брала у Гарриет одежду, собираясь на ближайший рынок: если она появлялась там в обличье пролы, ей всегда делали скидку. Но сейчас она сказала:

— Спасибо, в другой раз. Мне ведь нужно до комендантского часа обернуться.

Миссис Мелтон поняла намек и встала со словами:

— И то правда, времени в обрез. Ну, давай поглядим, что ты принесла.

Они занялись делом на кухне, где царило любопытное сочетание идеальной чистоты и запущенности. На виду не было ни соринки, но при этом растрескавшиеся стены и застарелые пятна оставляли гнетущее впечатление неопрятности. А кроме всего прочего, в этом районе были представлены различные виды паразитов: при входе миссис Мелтон топнула ногой, чтобы вспугнуть мышей и тараканов, но на мародерок-мух управы не нашлось.

Пока Джулия распаковывала свои товары, миссис Мелтон, как повелось, изображала разочарование: она досадливо цокала языком и ворчала, что нынче всем непросто и богатеи давно перевелись.

— Достаточно посмотреть, что мне приносят. Жалко людей, но и себе в убыток работать не могу. Я должна о своей девочке думать.

Пропустив это мимо ушей, Джулия сказала:

— Вот эти кусачки для педикюра, я считаю, тянут на три сотни.

От такого потрясения миссис Мелтон чуть не поперхнулась:

— Триста долларов?! Шутишь? Сорок — еще куда ни шло.

— Что вы, что вы, теперь такие щипчики днем с огнем не сыщешь. Даже во внутренней партии о таких только мечтают.

— И когда я кого встречу из внутренней партии? Нет, моя клиентура — середнячки, но они те еще выжиги. Я не могу платить больше, чем получаю.

— У вас всегда есть возможность расплатиться товарами…

Теперь торг начался всерьез. Гарриет была отослана наверх и вернулась с блоком французских сигарет, которые миссис Мелтон стала расхваливать на все лады, а Джулии пришлось брезгливо нюхать. Одну пачку распечатали. Все прикурили по сигарете, и началась старая песня про тяжелые времена. Гарриет сняла туфлю, чтобы опробовать кусачки, а ее мать смотрела во все глаза и сетовала, что щипчики-то, похоже, затупились. Потом она измерила зонтик, а после сделала круг по кухне в мужских тапках и объявила, что они «хлипкие». Тем не менее Гарриет была вновь откомандирована наверх, чтобы принести Джулии пакет кофе и второй блок сигарет; эти товары заняли место на столе рядом с первым блоком.

Теперь наступил черед Джулии высказывать претензии:

— Я и так слишком рискую… Жутко не хочется идти в другое место… но что ж поделаешь, если здесь не знают цену моим товарам…

Миссис Мелтон сказала:

— Всегда очень грустно терять клиента, но я не позволю, чтобы меня грабили в собственном доме.

Наконец Джулия подала сигнал к прекращению боевых действий: она предложила урегулировать спор переводом двадцати долларов, чтобы другая сторона не осталась внакладе. Миссис Мелтон улыбнулась той редкой, глубоко личной улыбкой, которая означала, что Джулия принадлежит к «своим» — и согласилась на десять. Был отперт сейф, и Гарриет выудила конторскую книгу с надписью «Друзья вдов Хэррингей». Ее торжественно открыли, а квартирантки топтались рядом, чтобы понаблюдать, как Гарриет разыгрывает свой спектакль. Она широким жестом занесла ручку, нашла страницу Джулии, а потом, с очаровательной сосредоточенностью нахмурив бровки, вписала своим беглым и элегантным наклонным почерком, не доступным никакому члену партии: «10 океанских долларов получены с благодарностью сегодня, во вторник, 10 апреля 1984 года, от анонимного спонсора 129». Миссис Мелтон смотрела из-за дочкиного плеча, не разбирая букв, но улыбаясь и украдкой поглядывая на Джулию, чтобы понять, оценила ли она по достоинству эту каллиграфию. Остальные женщины восхищенно ахали, а Джулия, ко всеобщему восторгу, сказала, что никогда не видела более изящного почерка.

Не прошло и пяти минут, как она уже стояла на тротуаре со своими сигаретами, кофе и тюбиком губной помады, который Гарриет сунула ей на прощанье. Джулия остановилась, чтобы понюхать кофе и убедиться в надежности упаковки, а потом вдоль рыночной улицы направилась к дому.

Когда ее впервые сюда занесло, рынок был необычайно богатым: в переносных жаровнях вертелись куриные окорочка и тушки цыплят; на прилавках растекались моря грецких орехов, лесных и садовых ягод; сверкали чешуей ряды свежевыловленной рыбы. Нынче к утру не оставалось даже яиц, а на месте прилавков с грецкими орехами стояли изможденные женщины, торговки «протеиновым» печеньем, которое — ни для кого не секрет — готовилось с добавлением молотых жуков. Некоторые прилавки государственной торговли вообще пустовали, а приставленные к ним раненые ветераны дремали на стульях. Половину рыночных площадей оккупировали закройщицы, швеи, а также мастерицы по ремонту одежды: перед ними на столах пестрели катушки цветных ниток. Был там и безногий в тележке: тот за гроши играл на валторне, а скучающая жена покуривала у него за спиной; был жизнерадостный, хотя и в обносках, мужичок с сиамской кошкой на плече и нагрудной табличкой: «Котята в стили внутренней партии по приемлимой цене: крысаловы, хорошая кампания».

Сегодня обнищание здешних мест соперничало с их враждебностью, и Джулия до боли переживала, что появилась тут в своем синем комбинезоне. Торговцы словно бы ее не замечали, но стоило ей обернуться, как она ловила на себе колючие взгляды. С ее приближением даже кошатник стер с лица улыбку. Джулия с горечью вспоминала гнев миссис Бейл. Неужели тот прохожий и вправду отшвырнул с дороги детскую руку? Зачем, если можно было просто через нее перешагнуть? Если вдуматься, даже простая забота о своих туфлях могла предотвратить такое безобразие. Конечно, люди с легкостью верят самым нелепым россказням о представителях других классов общества. Джулии даже захотелось посмотреть, как перекосило бы эту миссис Бейл от партийных разговоров о пролах!

В этот миг, будто вызванное к жизни ее мыслями, в переулке мелькнуло нечто синее: мужчина в партийной одежде. Остановившись на тротуаре, он уставился в стекло, которое могло быть как окном паба, так и витриной магазина. Пролы, снующие в обоих направлениях, обходили его стороной и если разглядывали, то лишь исподволь. Джулии пришло в голову, что это и есть тот самый дикарь, который отшвырнул детскую ручонку. Но нет, исключено. Даже если такое чудовище существовало, его бы давно уже и след простыл.

Это был парень примерно среднего роста, тощий, с удивительно бледными волосами, как у ребенка. Он слегка потупился, одна рука прикрывала щеку, будто он осознавал, что совершает преступление. В такой осанке было нечто притягательное — вероятно, сочетание беззащитности и мужественного разворота плеч. Джулия, которая гордилась своей способностью видеть людей насквозь, с первого взгляда решила, что у этого человека есть тайна, которая его облагораживает, но и обрекает на одиночество.

Тут незнакомец поднял голову — и оказалось, что это Старый Зануда Смит.

6

Прежде чем Джулия смогла отреагировать, Смит открыл дверь и исчез внутри. Она уже собралась продолжить путь, но в этот момент ее подхватил бурный и шумливый поток молодежи — пробиться сквозь него нечего было и думать. Парни шли с голыми торсами, сплошь покрытыми пурпурной сыпью; из их болтовни Джулия поняла, что они искупались в канале, где угодили в выбросы красильной фабрики. Самый рослый юноша жаловался на зуд во всем теле, а другие, хохоча, обзывали его старухой. Какая-то девушка поддразнивала:

— Сейчас еще ничего. Но краска разъедает тело, и к вечеру ты превратишься в скелет. Прощай, друг!

— Ну превращусь в скелет, и что? — отвечал юноша. — Если кости будут стучать — не проблема. Зато чесаться не буду.

Когда они прошли мимо, Джулия все-таки приняла решение. Она свернула туда, где исчез Смит.

Заговаривать с ним она не собиралась, но было бы неплохо мимоходом выведать, куда он пропал. Разумеется, она никогда бы на него не донесла. Но поневоле хотелось узнать, не встречается ли он здесь с проституткой или, может, садится играть в карты с пролами по мелкой ставке. И вообще: никогда не вредно — просто на всякий случай — накопать какой-нибудь грязишки на тех, кто тебя окружает. Это гарантировало, что ее саму не сдадут полиции.

По мере приближения к двери она замедлила шаг, будто бы из праздного любопытства. Дверь, в которую вошел Смит, вела в какую-то лавку: на витрине были выставлены всякие безделицы — погнутые рамы от картин, тусклые часы, показывающие разное время, чучело барсука с огромной головой. За ними громоздился еще какой-то сомнительный «антиквариат» подобного рода, а на стенах висели расплывчатые картины. В глубине помещения Джулия увидела Смита, а точнее, его стройную спину, обтянутую синим комбинезоном. Он беседовал с немолодым пролом. От вида этого прола на Джулию нахлынул поток воспоминаний. Он был одет в бесформенный бархатный пиджак неопределенного фиолетово-коричневого цвета и не удосужился расчесать слишком длинные серебристые волосы. Его приветливое и простое лицо внушало доверие — Джулии показалось, что она видела это лицо когда-то раньше. Он повернулся к ней спиной. Смит последовал за ним в дальний отсек магазина, где они оба поднялись по узкой лестнице и скрылись из виду. И тут Джулия впервые заметила на витринном стекле нанесенное по трафарету «Уикс». Ее зазнобило.

Тем же прогулочным шагом, но взмокшая от пота, она двинулась дальше. Ей казалось, она ступает по зыбкому воздуху. Следующая дверь вела в паб, который выглядел весьма опасно, так что здесь было бы вполне естественно прибавить ходу. Она повернула за угол, устремилась по улице и остановилась перед щитом, достала сигарету и закурила, безучастно глядя на спешащих пролов.

Джулия впервые услышала о заведении «Уикс» от Гарриет Мелтон. Это было давно, когда Гарриет встречалась с одним пролом, с которым они постоянно тискались, шутили и хохотали на свернутом в рулон ковре в гостиной у Мелтонов. В тот день Гарриет упомянула об их друге, который «зависает в том самом „Уиксе“». Ткнув Гарриет в бок, прол спросил:

— Ты чего это? Хочешь, чтоб нас всех тут распылили?

Оба засмеялись, но миссис Мелтон было не до смеха. Она выпалила:

— Еще раз начнешь болтать, детка, я тебя выдеру!

Когда Джулия в другой раз спросила про «Уикс», миссис Мелтон, помрачнев, ответила:

— Про то место никому ничего не известно, — может, оно и к лучшему. Я тебе вот что скажу: мистер Фланаган как-то раз туда направился… всего один разок!.. И вот уже не одна неделя прошла, как о нем ни слуху ни духу, а старьевщик его одежу распродает.

В другой раз Гарриет, провожая Джулию, в дверях неожиданно схватила ее за руку и жестом приказала не двигаться. Мимо проходил некий джентльмен в потрепанной одежде. При этом он вежливо улыбнулся Гарриет и коснулся рукой шляпы, которая, к изумлению Джулии, была не тряпичной, словно у какого-нибудь прола, а фетровой, прямо как в кино: с полями и клетчатой лентой. Когда он благополучно скрылся из виду, Гарриет прошептала:

— Этот парень — из «Уикса». Меня трясет от одного его вида. Бррр!.. Неприятное лицо!

— Но что такое этот «Уикс»? — поинтересовалась Джулия.

— Вот вопрос! Говорят, это самый худший бордель. Или — веришь, нет? — притон, где курят опиум. Другие считают, что это логово Братства Голдстейна, только моей маме не говори. По-моему, все это, в общем-то, чепуха. Думаю, никакого Братства на самом деле не существует. А ты как считаешь? Ну, если оно где-то и есть, ты сейчас как раз созерцала одного из Братьев во плоти!

Именно этого человека Джулия и увидела в магазине: он оживленно говорил со Смитом — тем самым Смитом, который воплощал для нее саму скуку, нытика-старикана, мишень для разного рода шуток. И в каком качестве он предстал сейчас? Курильщика опиума? Террориста из шайки Голдстейна?

Нервы Джулии постепенно успокоились. Она сделала последнюю затяжку и, все еще находясь в некотором замешательстве, посмотрела на щит позади себя. Там висел огромный плакат с изображением Старшего Брата, который вел вперед шеренгу марширующих светловолосых солдат под лозунгом: «Победа — это свобода!» Джулия посмеялась про себя, толком не понимая над чем, и направилась обратно в сторону «Уикса».

По пути она размышляла. Ей ведь слабó туда зайти? А даже если и зайдет, о чем будет спрашивать? Нельзя же просто так сказать: «Вот вы где, Братья Голдстейна?!» А вдруг это и впрямь какой-то паршивый бордель? Повернув за угол, она решила идти дальше, не заходя в «Уикс». Джулия смотрела на дома напротив и была уже посередине улицы, когда поняла, что Смит стоит в дверях того самого «Уикса» — практически у нее на пути.

Он тихонько насвистывал, но, когда увидел Джулию, перестал. Как обычно, у Смита был изможденный и напряженный вид; его светлые волосы и лоб покрывала пыль, густая, как после бомбардировки. Джулии пришлось пройти рядом с ним по узкому тротуару, и все это время Смит следил за ней неотрывным тяжелым взглядом серых глаз. Лицо Джулии оставалось холодным. Она шла размеренным шагом, хотя сердце билось учащенно. Смит едва ли был выше ее ростом — всего лишь скромный блондин в обычном бесформенном комбинезоне, на которого и заглядываться не стоило.

Глаза Смита обшарили ее тело, и весь его вид изменился. Теперь он взирал на Джулию с похотливой яростью.

Она шла мимо и спиной чувствовала на себе его взгляд, но продолжала идти с той же скоростью, пытаясь сохранять естественность движений. Потом ей захотелось оглянуться, но в тот момент она как раз повернула за угол. Вот и все. Но как этот мужчина всколыхнулся! Было яснее ясного, что она застукала его на месте какого-то очень скверного злосекса. Но все же Смит не дрогнул — он пялился на нее в упор. И более того: дал ей понять, что хочет ее. Вот она, мужская порода! И ни единая душа в министерстве правды не подозревала, что он собой представляет! Конечно, в повседневной жизни Смит выглядел как серая мышь и внушал другим, что он такой и есть, а на самом деле таким лишь казался, в чем теперь не было никакого сомнения. Член Братства Голдстейна! Или развратник? Джулия не в силах была решить, что ей больше по нраву. Она вспомнила, как Смит переглядывался с О’Брайеном. Не мог ли О’Брайен тоже быть из этих Братьев? А может, и весь мир не таков, как кажется?

Она глуповато улыбалась, краснела и потела, несмотря на вечернюю прохладу, и не сразу сообразила, что свернула не туда. Джулия осталась одна среди растянувшихся выгоревших зданий и заколоченных домов. Стемнело: закатное солнце укрыл смог. Заморосил дождик, и несколько неповрежденных участков дорожного покрытия таинственно сверкали под дробью мелких капель. Джулии пришла в голову запоздалая мысль: а вдруг Смит и вправду член Братства Голдстейна и ему не понравилось, что его видели в «Уиксе»? Не надумал ли он заставить ее молчать, не крался ли за ней до этого пустынного места, чтобы придушить ее и бросить тело посреди руин? Так и поступали члены Братства Голдстейна. Скорее всего, он даже не позволит ей объясниться, а если и позволит, что она ему скажет?

Джулию выручила показавшаяся впереди парочка, хотя женщина и выглядела как проститутка: броский макияж, грязное желтое платье, приспущенное на одном плече. Лицо мужчины было все в шрамах, он зевал, а женщина за что-то ему выговаривала. Без сомнения, мужчина был ее сутенером. Заметив Джулию, оба замолчали. В некоторой растерянности Джулия замедлила шаг и посмотрела назад, в темноту. А из темноты на нее кинулся какой-то тип.

Джулия чуть не лишилась чувств. Они сцепились, нападавший грубо скрутил ее, и теперь она заорала во все горло, понимая, что он сейчас заткнет ей рот. В первый момент она заподозрила, что это Смит, но вскоре почувствовала: злодей гораздо крупнее Смита и от него исходит совсем другой запах. Он вообще ничем не напоминал Смита: это был крепкий прол, от которого разило пивом и нестираным бельем. В следующий миг он начал яростно вырывать у нее рабочую сумку. Джулия инстинктивно прижала ее к себе. Затем произошло что-то еще… глухой удар по голени — и провал в пустоту.

Она приземлилась на одну руку и со стуком упала на колени, лицом вниз, сильно ударившись плечом. Запястье пронзила резкая боль. Откуда-то сверху сыпалась яростная брань. Джулия изо всех сил прижимала к себе сумку.

Тут послышались приближающиеся шаги, и где-то рядом замаячила проститутка, крича:

— Ты что, рехнулся? Не видишь — на ней синий комбез! Идиот конченый!

— Отвали! — рявкнул грабитель. — Отвали, сука!

— Только этого не хватало! Гляди: она — партийка! Совсем мозгами трахнулся?!

Теперь подоспел и мужчина со шрамами, недоумевая:

— Что происходит? Что он сделал?

— Да вот хотел пошалить с синим комбезом! Только что отвязался, — объяснила проститутка.

— Что? — Человек со шрамами поглядел на Джулию, а затем, отступив, ударил грабителя. — Ты, придурок! Придурок тупой! Хочешь, чтоб сюда сбежались все копы Лондона?!

— А я что? Я ничего! — залепетал грабитель, пряча руки за спину. — Если б она не дергалась…

— То есть она сама виновата? — хохотнула проститутка. — Прекрасно!

Пока они переругивались, Джулия пришла в себя — как видно, от жуткой боли, накатившей непонятно откуда. Но нет, ей стало ясно: болело запястье — она вывернула его при падении. Кожа на руке была содрана до крови. Но стоило Джулии осторожно дотронуться до раны, как все тело пронзила мука такой силы, что у нее потемнело в глазах. Зрение вернулось, однако ее душили слезы беспомощности, которые текли сами собой, будто капли пота.

Над ней склонился человек со шрамами:

— Жива, дорогуша? Ну, все в порядке. Нигде не болит?

— Нет, — выдавила она. — Не болит.

— Вот и славно. Поднимайся. — Он протянул Джулии руку.

Она отпрянула, и все трое пролов рассмеялись.

— Тихо вы! — зашикала проститутка. — Совсем напугали девчонку!

— Все нормально, — сказала Джулия. — Я… я просто не то подумала.

— В другой раз головой думай. — Человек со шрамами подмигнул проститутке и спрятал руки за спину.

Джулия поднялась с земли и пошатнулась, вскидывая на плечо сумку с инструментами. Она заставила себя улыбнуться, чувствуя некоторую вину за происшедшее, но теперь никто из пролов не улыбнулся ей в ответ. Грабитель смотрел на нее исподлобья, как несправедливо наказанный ребенок.

Исполосованный шрамами человек кивнул по направлению к улице, простиравшейся позади:

— Ну топай давай. Он тебя больше не тронет. Мы уж за ним приглядим.

Джулия кивнула и отвернулась, а слабая улыбка все еще играла у нее на губах. Она хотела… сама не знала чего. Чтобы о ней позаботились, чтобы похвалили за храбрость. Те двое могли бы по крайней мере пообещать, что накажут негодяя… но стоит ли ожидать слишком многого от сомнительных личностей? По мере удаления от этого места она мучилась от боли, которая при каждом шаге пульсировала у нее в запястье, и никто из них не оказал ей помощи. А вдруг это перелом? Пойти в больницу она не осмелится. Большинство врачей там работали на мыслепол и рассматривали каждую травму молодой женщины как возможный злосекс. Любой перелом грозил длительным лечением в радлаге. Уж лучше обратиться в отделение антиполового союза и найти доктора Луиса, но там она рисковала наткнуться на Аньес, Томаса и десяток других зорких осведомителей. Джулию захлестнули волны разочарования и беспомощности. Ну что за людоеды! Сбить девушку с ног на улице да еще и посмеяться над ее страхами! Вся жуть, которую говорили о пролах, оказалась правдой.

Только через двадцать минут Джулия отыскала свой велосипед, еще через двадцать — добралась до здания антиполового союза; ехала она медленно, чтобы не притормаживать, напрягая руку. Дождь усилился. К тому времени, когда она повернула на площадь Чистонрава и поставила свой велосипед в стойку рядом с другими, Джулия вымокла до нитки.

7

Огромное, в стиле эпохи колониализма, здание Молодежного антиполового союза занимало ровно половину площади Чистонрава. Фасад этого причудливого, внушительного строения украшали вычурные часы и узкие арочные окна. Его крыша ощетинилась бесчисленными шпилями и фронтонами: казалось, что после каждого дождя вырастают новые. Верхние этажи вмещали сотню с лишним спален для делегаций юных антисексеров. В столичном городе этим провинциалам предстояла насыщенная программа: они посещали митинги чистомыслия, ходили на экскурсии в сифилисные отделения и в Музей венерических заболеваний. Им отвели отдельный вход в здание и запретили доступ в клубный лаунж на первом этаже, зарезервированный для лондонского отделения; если помещения верхних этажей были аскетичными и сугубо функциональными, то клубные гостиные демонстрировали разгул досоциалистической фривольности: ковры c цветочным орнаментом, расписные потолки, бархатные кресла, обои с позолотой, лампы с витражными абажурами. Такое убранство, даром что изношенное и обшарпанное, чудесным образом успокаивало. Казалось, интерьеры просто обласкивают гостей из последних угасающих сил.

Джулия обнаружила, что в нижнем холле идет лекция для антисексеров, которые, сидя на складных стульях, внимают с раскрытым ртом. Из докладчика, обычного внутрипартийного бонзы невысокого уровня, лился поток новояза, определенно не вполне понятный даже ему самому. Джулия исподволь обшарила глазами аудиторию в поисках приметного, породистого лица доктора Луиса, но безуспешно. Вместо этого ее взгляд выхватил миловидную, любознательную мордашку Вики, повернувшуюся в ее сторону. Джулия поспешила дальше и через торцевую дверь вышла в коридор. Здесь с обеих сторон на нее взирали, чередуясь с телекранами, портреты знаменитых девственников Взлетной полосы I: Исаака Ньютона, Елизаветы Тюдор, Алана Тьюринга. Сейчас на телекранах была заставка каждого из 2200 выпусков новостей — развевающийся над башней министерства правды звездно-полосатый флаг Океании.

Дверь чайной комнаты в конце коридора была открыта. Джулия издали поняла, что там никого нет. И вправду это помещение пустовало: его покинули и охочие до сплетен члены лондонского отделения, и девушки в фартучках, обычно снующие с заварочными чайниками среди столов, и толпы больных и немощных, пришедших к доктору Луису. С четырех сторон нависали большие телекраны в золоченых рамах: они показывали африканский фронт, бесконечные взрывы и оседающую пыль. Начались новости. Все это лишь напомнило Джулии, что она опоздала: те, кто под благовидным предлогом не пошел на лекцию (в том числе, очевидно, и доктор Луис), уже, скорее всего, выпили чаю и разошлись. Значит, Джулии предстояло скрывать свою травму до завтрашнего утра, а там явиться в лазарет министерства правды.

Тем не менее, движимая потребностью в уединении, свойственной разочарованным душам, Джулия вошла в чайную комнату, села за стол и уныло вперилась в телекран. Звук убрали до минимума — выключить совсем было невозможно, — и до нее долетали только обрывки фраз: «страхминус», «двадцать третий батальон», «нетоварищи». Расслабившись, она наблюдала за тихими взрывами и темными фигурками, убегающими сквозь облака пыли: вероятно, это и были нетоварищи, которые в страхплюсе отступали. На ее глазах их скашивало огнем одного за другим. Из-за их беспомощности, усугубленной собственной болью в руке, у нее наворачивались слезы. Но конечно, она приклеила к лицу наиболее подходящую для победных реляций маску — взволнованную полуулыбку.

Вскоре она услышала, как распахнулась торцевая дверь холла, оттуда полился приглушенный поток новояза, который так же внезапно умолк, когда дверь захлопнулась. На мгновение у Джулии мелькнула лихорадочная мысль, что доктор Луис все-таки может быть здесь. Однако стук шагов по коридору выдавал женскую походку. Не успела Джулия сообразить, кто это, как в чайную комнату уже вошла Вики.

— Ой, это ты! — воскликнула Джулия. — Привет!

— Привет! Я видела, что… Слушай, с тобой все в порядке?

— Я под дождь попала. Хотела перед лекцией выпить чая.

Девушки внимательно рассмотрели друг друга; Вики решила не акцентировать ни словом, ни взглядом, что на столе перед Джулией чая нет.

— Как лекция, неплюсовая? — с натянутой улыбкой спросила Джулия.

— Ты что?! Плюсплюсовая! — возмутилась Вики.

— А тема какая? «Целомудрие как орудие войны»?

— «Социалистическое целомудрие и капиталистическое целомудрие». Есть пять отличий, пять базовых отличий. Их можно разбить на тридцать второстепенных. Легко запомнить по принципу… Но я лично еще не запомнила. Хотя есть специальная таблица.

— Плюсинтересно. Хочешь вернуться и дослушать?

— Да, непременно. Но я вижу, что… — Вики перевела взгляд на руку Джулии.

— Ах это? Неудачно упала с велосипеда, вот и все. Выглядит страшнее, чем есть на самом деле. Но я хотела на всякий случай показать доктору Луису. Он уже ушел?

— Нет, по-моему, еще здесь. — Вики как будто немного смутилась. — Доктор Луис уже слушал эту лекцию раньше, а теперь отправился проводить инвентаризацию вместе с Джорджем. Ушли совсем недавно, так что, скорее всего, они еще на складе. То есть, если бы они совсем ушли, я б заметила. Они на складе. — К концу этой, казалось бы, безобидной речи Вики густо покраснела.

Склад был одним из немногих мест вообще без телекранов. Их все равно загородили бы стеллажи. Поэтому доступ туда был ограничен, а на двери висели правила внутреннего распорядка. Строжайше запрещалось входить на склад вместе с представителем противоположного пола. Однако представители одного пола регулярно ходили туда парами, запирали дверь и спустя некоторое время выходили, взъерошенные и в гармонии с миром.

Луис был там завсегдатаем, а юный Джордж — его последним на сегодняшний день сообщником. Обоих называли популярным среди членов антиполового союза прозвищем реджи. Оно восходило к имени Реджи Перкинс, старой революционерки, которую арестовали во время Первой Патриотической Чистки за непристойную связь с девушкой. В конечном итоге ее оправдали, так как суд постановил, что секс между женщинами невозможен, хотя мужская гомосексуальность — явление распространенное. «Извращенный разум мечтает об аномалиях, противных человеческой анатомии». Однако снятие обвинений ничем не помогло бедной Реджи: после ареста никому еще не удавалось выжить, и она умерла в течение недели после задержания при «невыясненных обстоятельствах». При этом имя ее осталось в порочных умах жителей Взлетной полосы I и всплывало каждый раз, когда речь заходила о возможных и невозможных извращениях.

— Давай я сбегаю и постучусь, — предложила Вики. — Не хотелось бы их тревожить — инвентаризация как-никак. Они всегда погружаются в нее с головой. Но вдруг уже закончили?

— Да, было бы хорошо. Я могу и сама сходить, если тебе неудобно.

— Ничего страшного. Но… — Вики смущенно взглянула на Джулию. — Если доктор Луис занят, давай я посмотрю вместо него? Может, ты не знаешь, но я изучала сестринское дело. Я как раз была медсестрой, когда заместитель председателя Уайтхед попросил меня стать его секретарем. Я его выхаживала.

— Правда?

— Обучение я не закончила. Но с царапинами и растяжениями справляюсь. Часто помогаю девочкам в центкоме. Скучаю по той профессии, понимаешь…

Немного поколебавшись, Джулия все же не смогла найти предлога для отказа. Из-за своей неосмотрительности просто сказать «нет» она не имела права. Вики уже заметила рану, телекран все слышал — пути назад не было. К тому же Вики вроде бы искренне хотела помочь. Легко представить, как она, пятнадцатилетняя медсестра, хлопотала вокруг пациентов, пока в ее жизни не появился развратник Уайтхед.

— Если доктор Луис занят, то давай, спасибо… — ответила Джулия.

Вики радостно вскинула руки и, не сказав ни слова, выбежала из чайной. Джулия от души рассмеялась, а затем виновато взглянула на телекран. Она с опозданием задумалась, что сказали бы соглядатаи, откажись она от помощи. Хорошо, что согласилась. Как бы то ни было, скрывать ей нечего. Она упала с велосипеда, а товарищ предложила помощь. И дело с концом.

Повторяя про себя эту мысль, как мантру, Джулия встала и подошла к раковинам, прикрепленным к стене. В них громоздились немытые чайные чашки, но места как раз хватало, чтобы ополоснуть запястья. Мыло было лучшего внутрипартийного качества: твердое, с густой белой пеной. К счастью, сегодня дали горячую воду. И хотя из-за контакта с жидкостью боль вспыхнула снова, приятно было смыть кровь и грязь. Ссадины оказались не слишком глубокими. Запястье распухло, но бывали у нее раны и посерьезней. Она просто упала с велосипеда. Ничего особенного. Все забудется через неделю.

Дверь снова отворилась, Джулия вздрогнула: это вернулась Вики, порозовевшая от радости.

— Я позвала доктора Луиса, он обязательно придет, но позже. Плюсплюсовая новость: я раздобыла бинты! Боялась, что не найду, вечно у нас нехватка. Но помог старый добрый антиполовой союз. — Вики подняла перед собой аптечку первой помощи — помятый ящик с небрежно намалеванным красным крестом. В другой руке она держала пару списанных комбинезонов: их пускали на заплатки.

— Надеюсь, бинты будут не из этого. — Джулия посмотрела на комбинезоны.

— Глупышка! — от души засмеялась Вики. — Конечно нет: это для поддерживающей повязки. У тебя ведь растяжение.

— Не уверена.

— Сейчас посмотрим. Или доктор Луис посмотрит. О, ты руки вымыла! Молодец. Обычное мыло творит чудеса. Жаль, что у нас льда нет!

— Не забывай, ты не в центкоме.

— Ты права, — засмущалась Вики. — Знаешь, доктор Луис разрешил наложить тебе повязку. Если только это не перелом. Не сложный перелом. — Вики с воодушевлением посмотрела Джулии в глаза.

— Хорошо, — с сомнением протянула Джулия. — Доктор, надеюсь, переделает, если мы напортачим.

— Я тоже так думаю! — улыбнулась Вики. — Плюсплюсово, что ты согласилась. Знаю, это смешно, но я скучаю по сестринской работе. Даже попросила бы о переводе, но, если уйти из центрального комитета, меня не поймут. Разве это нормально?

— Нет, это ненормально. Куда мне сесть?

— Да все равно! Садись куда хочешь. Спасибо. Я сейчас… ага.

Вики работала деловито и оживленно: тщательно, по-медицински вымыла руки, вернулась к Джулии и бережно уложила ее предплечье на белую скатерть. Затем взяла пинцет, с осторожностью поднесла его к ссадинам и поводила им по коже, будто бы предоставив ему самому решать, что делать дальше. Аккуратно извлекла из раны песчинку и отложила инструмент в сторону. Пришло время продезинфицировать раны йодом: бывшая медсестра сделала все так ловко, что жжения почти не было, ну, может, чуть-чуть, не больше, чем от ободранных коленок в детстве. Джулии даже стало неловко: раздула из мухи слона. Но когда Вики прощупала запястье, Джулия от боли прикусила язык.

— Кажется, кость не сломана. Даже если перелом есть, волноваться не стоит, — задумчиво проговорила Вики. — Но для верности нужно поехать в больницу и сделать рентген.

— Надеюсь, все обойдется, — поспешно ответила Джулия. — Что ж теперь, всякий раз по больницам таскаться, когда падаешь с велосипеда?

Казалось, Вики собирается поспорить, но она лишь сказала:

— Послушаем еще, что скажет доктор Луис.

Затем она достала бинты и принялась за работу. И опять, несмотря на сноровку и профессионализм Вики, Джулию ждала невыносимая боль. Ее вновь пробрал жуткий холод: одежда намокла от пота. Она попыталась дышать по методике Старшего Брата — вдох на счет семь, выдох на счет двенадцать, — но стоило Вики затянуть повязку туже, как дыхание перехватывало и Джулия сбивалась со счета.

Наложив повязку, бывшая медсестра задержала руки над запястьем Джулии. Казалось, сейчас опять будет мука, опять боль.

— Хотела спросить… — приглушенно начала Вики.

— Да?

— Несколько дней назад я оставила тебе записку. Хотела спросить: ты ее прочла?

Джулия сразу все поняла и тут же подумала, что Вики вынашивала свой вопрос уже давно. В ту же секунду ее охватил гнев. Она чуть не потребовала, чтобы Вики занималась своими делами и не отвлекалась на ерунду. Но чрезмерные эмоции сейчас могли только навредить.

Конечно, Джулия давно знала, что Вики относится к ней с обожанием. В общежитиях однополая любовь — отнюдь не редкость. На самом деле было бы даже удивительно, если бы девушки периодически не влюблялись в симпатичных соседок. Джулия вспомнила о Реджи, но такие влюбленности не в счет. Даже когда между двумя девушками в общежитии происходил злосекс, это еще нельзя было назвать тем самым. В воспитательном доме для девочек, куда Джулию отправили из ПАЗ, она сама недолго встречалась с красивой девушкой постарше, ее звали Эдна. Но какими бы незабываемыми, пьянящими, горячими ни были те встречи, к этому самому они точно не относились. Такова женская природа — охотно влюбляться и влюблять, носить согретые чужим теплом тапочки и создавать из этого романтику. И ничего удивительного, если романтика приведет к объятьям вдали от посторонних глаз, где-нибудь в чулане. Все равно подобные отношения — не то самое.

Но вместе с тем Джулия прекрасно понимала, что Вики оставила записку, фактически прощаясь с жизнью, зная, что ее грехи выплыли наружу и жить ей, возможно, всего пару часов. «Я вас люблю» — последние слова перед тюрьмой. Как и в ту ночь, Джулию охватило предательское волнение. Она с гневом думала о том, что Вики вела себя неразумно и ставила под удар всех, но в то же время ей хотелось взять девчонку за руку и признаться, что их чувства взаимны.

— Записку? — наконец ответила Джулия с подобающим случаю равнодушием. — Не уверена. А когда это было?

— Когда… вспомни, той ночью, когда показывали программу о товарище Картофеле. Ты пришла и села ко мне на кровать. А записку я оставила днем.

— Ах да, — ответила Джулия, — вот ты о чем. Я вспомнила.

Не в силах совладать с собой, она посмотрела на Вики и увидела в ее глазах лихорадочный блеск. У Джулии упало сердце. Она поняла, что еще чуть-чуть — и Вики примется шептать ей на ухо. Многие аресты так и происходили: кому-то отчаянно хотелось высказаться в надежде, что соглядатаи не заметят.

И, не дожидаясь, чтобы подобная участь постигла Вики, Джулия спокойно и уверенно перехватила инициативу:

— Могла бы и не волноваться. Я видела, что туалет забит. Можно было не предупреждать.

Вики кивнула, и глаза ее наполнились предательской влагой.

— Да, можно было.

— Записками делу не поможешь, правда? Что теперь о них говорить? Давай забудем.

Вики стиснула зубы и вернулась к запястью Джулии.

— Конечно, это бессмысленно. Все так.

Повязку она накладывала в мучительной тишине. Когда-то Джулия хотела придумать специальный язык прикосновений, незаметный для телекранов. Можно было подумать, именно на нем они и начали говорить, когда Джулия застыла, а Вики наматывала комбинезон ей на руку, чтобы затем отрезать нужную длину; то же повторилось и когда бывшая медсестра накладывала жесткую повязку. Они не разговаривали, но двигались согласованно. Во всем теле Джулия чувствовала непривычный дискомфорт. От Вики пахло настоящим чаем — марки «Центральный комитет», — а также потом юной девушки. В какой-то миг она задела грудью плечо Джулии; этот аромат захлестнул и ту.

Затем дверь холла вновь отворилась, и вновь полился монотонный новояз. Послышались приближающиеся шаги; распахнулась дверь. Вики и Джулия резко отпрянули друг от друга.

— Всем здравствуйте. — Из дверного проема показалась голова доктора Луиса. — Все живы?

— Здравствуйте! — откликнулась Джулия. — Более или менее.

— Можно войти?

— Конечно, конечно, — ответила Вики и поспешно встала, уступая ему место.

Доктор Луис принадлежал к особому роду людей, которые, можно было подумать, неуязвимы для доносов. Хотя многие знали о его похождениях и участии в дюжине сомнительных предприятий, он каждый раз выходил сухим из воды. Конечно, отчасти это можно было понять. Как медика, его ценили в Молодежном антиполовом союзе за умение авторитетно писать об опасностях для здоровья, связанных с половым актом, а также, менее официально, за готовность без лишнего шума устранять последствия этих опасностей. Кроме того, он выписывал и отпускал «антиполовые» препараты. Доступные в разных формах, они всегда обеспечивали человеку исключительно приятное самочувствие. За подобные услуги с высокопоставленных чиновников доктор денег не брал. Простые же смертные были вынуждены как бы случайно встречаться с его сестрой на улице и жертвовать деньги во «Внутрипартийный медфонд Северного Лондона».

Его также выделяло трудноописуемое качество — «благовид». Войдя в чайную комнату, он излучал профессиональную ухоженность и спокойствие. Волосы влажные, чувствуется приятный запах мыла «Социалистическая чистота» — он явно успел принять ванну в одной из комнат наверху. Как всегда, обвешан тремя своими медицинскими сумками со всем необходимым. Его появление произвело знакомый эффект: Вики и Джулия заметно расслабились и расплылись в улыбках.

— Я упала с велосипеда, — начала объяснять Джулия, пока доктор Луис снимал с себя сумки, — ударилась о тротуар и, наверно, вывернула запястье. Думаю, ничего страшного.

— Повреждение запястья, — доктор Луис покачал головой с притворной серьезностью, — унесло немало жизней. Боюсь, шансы ваши невелики.

— Ох, не шутите так, — ответила Джулия. — Мне снять повязку?

— Пока не нужно. Ваша медсестра потрудилась на славу. Может, и не придется портить ее работу.

Во время осмотра Вики стояла рядом. Доктор Луис прощупывал руку Джулии и спрашивал, не болит ли тут или там, на что она в основном отвечала отрицательно. Сама его манера общения странным образом успокаивала. Даже когда у Джулии текли слезы, боль все-таки не была невыносимо жуткой.

— Уверен, это всего лишь растяжение, — наконец сказал доктор Луис. — Повезло.

— Значит, ничего страшного? — уточнила Джулия.

— Ну, какое-то время еще поболит. Руке нужен покой. Никакой нагрузки. О переломе пришлось бы сообщать на две инстанции выше. Сплошная волокита. А растяжение — это пустяк.

— Ох… спасибо.

— Не грустите. Ну-ка, посмотрим. — Доктор подтянул ногой одну из ближайших сумок. Оттуда он достал крошечный пакетик из вощеной бумаги, набитый таблетками. — Эти кругляшки облегчат боль. Только не больше двух за один прием. И джином не запивать. При вашем весе хватит и двадцати штук, чтобы навсегда распрощаться с жизнью.

— Может, не давать их Джулии, — предложила Вики, — если они так опасны?

— Ерунда, — возразила Джулия. — Мне больше двух не понадобится.

— Что верно, то верно, — согласился доктор Луис. — Та девушка сделала это специально. Из-за парня. Надеюсь, что мы, члены антиполового союза, избавлены от таких глупостей.

— Да-да, — поспешно подтвердила Вики. — Я так рада, что состою в союзе. Секс толкает людей на ужасные поступки.

— Плюсточно, — ответил доктор Луис.

— Вот именно, — сказала Джулия. — Обещаю, я с собой ничего не сделаю.

— Конечно, — улыбнулся доктор Луис, — ведь я дам вам всего десять таблеток.

Они посмеялись. Доктор Луис по очереди обвесился всеми своими сумками.

— Привет от меня товарищу Уайтхеду, — на ходу бросил он Вики. — И передайте, что я получил его знак признательности.

— Обязательно передам, — сказала Вики и внезапно побелела. — Спасибо. Он вам плюсплюс благодарен.

Уходя, доктор Луис оставил дверь открытой. Лекция тянулась и тянулась. Вики поджала губы, явно желая поскорее захлопнуть дверь. Внезапно Джулию осенило: не кто иной, как доктор Луис, и дал председателю Уайтхеду тот препарат, что убил ребенка Вики. Сейчас Джулия с готовностью отправила бы на тот свет и доктора Луиса, и Уайтхеда, и, да, кое-кого еще.

Вики подняла глаза и с вымученной радостью в голосе спросила:

— Ну что, можем закругляться?

Когда руку Джулии окончательно зафиксировали, девушки вернулись в холл и досидели до конца лекции. Во время дискуссии Джулия похвалила плюсплюсовое выступление и попросила лектора порекомендовать дополнительную литературу по теме. Слушателям раздали пропуска для перемещения по городу после комендантского часа. Все заняли очередь в автобус Антиполового союза, кто-то погрузил велосипед Джулии в багажное отделение. Все это время с ней была Вики. В автобусе она тоже села рядом, но ни одна из них не проронила ни слова; невозможность их отношений становилась все отчетливей. В пути Джулия вдыхала мягкий аромат Вики.

8

Как ни странно, за этим ничего не последовало. Утром Джулия встала, и день пошел как всегда — заведенным порядком. Вики не искала ее взгляда, но и сама отводила глаза не более обычного. Утреннюю зарядку (или, как теперь говорилось, физупр) пришлось немного сократить из-за травмы руки, но соседки по общежитию и бровью не повели. На велосипеде Джулия кое-как доехала до миниправа; там никто не полюбопытствовал насчет ее примитивной перевязи. Литмашины-калейдоскопы отличались хищными повадками, и персонал решил, что у нее производственная травма. Эсси, ее напарница, взяла на себя трудоемкие операции (прежде Джулия и сама так поступала по отношению к ней) и даже выдала ей из своих запасов две траченных молью таблетки аспирина.

Но что самое удивительное — во время второй кормежки Джулия увидела в столовой Старого Зануду. Тот ничем не выдал, что помнит их компрометирующую встречу. Более того, сделал вид, будто не замечает ее вовсе. Его окружало унылое постоянство: те же металлические столы и стулья, будто покореженные кем-то в драке; те же люди, сидящие в тесноте, соприкасаясь локтями; то же затхлое дыхание. Не менялась и малосъедобная жижа с ошметками специфического белесого мяса, под цвет неизменно мрачных физиономий работников, с осторожностью отправляющих его в рот.

Расправляясь со своей порцией этого варева, налитого в алюминиевую миску, Джулия исподволь наблюдала за Смитом. При таком освещении он выглядел фигурой потрепанной и блеклой, пока на лице его не отразилась внезапная мысль. Во взгляде скользнула и тут же исчезла серьезность, как большая рыбина в мутных водах. Если он и впрямь голдстейнист, не служит ли его неприметность умелой маскировкой? Когда он встал из-за стола, чтобы отнести свой поднос на стойку, Джулия украдкой пригляделась к нему повнимательней и с удовольствием отметила его стройное телосложение, его крупные лопатки, которые обозначились под тонкой вискозой. Он уже вышел, а перед ее мысленным взором все повторялся его подъем из-за этого осклизлого стола.

А вечером, словно бы на тот случай, если еще не поняла, что к чему, Джулия, лежа в койке на животе, вдруг осознала, что запустила руку под комбинезон и просунула палец сквозь ветхую ластовицу трусов. Она легко провела по ложбинке коротким, скрытным движением — с мыслью об Уинстоне Смите. Вот он поднялся со своего места, достал из пачки сигарету и, чтобы плотнее утрамбовать табак, постукал ею по засаленному столу, но при этом перехватил взгляд Джулии. Он хотел ее и намеревался добиться своего. Это читалось у него в глазах. Помешать этому она не могла. Он не собирался отступать.

В ее фантазиях ничего больше не случилось, но они сделали свое дело. Джулия прокрутила это в голове несколько раз и достигла желаемого.

На другой день она задержалась после двухминутки ненависти, побродила по десятому этажу, будто в поисках санузла, предложила укрепить оконную раму, из которой вечно дуло, и потрепалась с Томом Парсонсом, некогда ее любовником. А сама краем глаза следила за перемещениями Смита. Тот один раз бросил на нее неприязненный взгляд, резкий и пристальный, который погас у нее на виду. От этого ее кинуло в жар. Вновь опустившись на стул, Джулия остро, с наслаждением ощутила свое мягкое, сочащееся влагой сокровенное лоно. Она закинула ногу на ногу и плотно стиснула бедра, как будто боялась его упустить.

Во всех связях, которые случались у Джулии, мужчина всегда делал первый шаг или, по крайней мере, шел ей навстречу. Взять хотя бы недавний случай: парень подсел к ней в кино. Намерения его были неочевидны, поэтому она как бы невзначай задела его коленкой и долю секунды помедлила. Затем, отстранившись, покосилась в его сторону. Сосед, разумеется, смотрел на нее. Прошла минута — и он тоже как бы невзначай задел ее коленом и тоже не стал отдергивать ногу. Так повторялось до тех пор, пока прикосновение не стало решительным; в благодатной темноте на обоих нахлынуло вожделение. После сеанса, в общей толчее, Джулия шепотом назвала ему время и место. А дальше — по накатанной колее. Каждый шаг был предопределен, тем более что интрижки такого рода обычно следовали установленному шаблону, прямо как сюжеты, штамповавшиеся машинами лито. Даже когда тот парень бормотал нежности, в них, бывало, повторялись излияния предыдущих ее любовников. Ничего удивительного: некоторые слова и выражения использовались как показатели принадлежности к сексактивному классу. Обращения «дорогой» и «милая» были обязательны. Зашкаливали и всякие выверты, воспринимавшиеся как неотъемлемая часть сексуальной игры. А вскользь брошенное непотребное словцо было почти в порядке вещей. Многим нравилось ругать внутреннюю партию, обзывать ее членов скотами и ублюдками. У Джулии когда-то был один парень, который возбуждался, произнося: «Эммануэль Голдстейн не так уж не прав» — и ничего больше, только эти семь слов, — а потом набрасывался на нее с неудержимой страстью. Другой после секса громко и протяжно, с удовлетворенной, дерзкой ухмылкой пускал газы да еще приговаривал: «А это — в честь внутренней партии».

Что же до самой Джулии, она больше всего любила наготу, особенно на природе. Любила перепихнуться в траве, на глазах у бескрайнего неба, а потом отдыхать, раскинув ноги, ощущать, как легкий ветер обдувает вульву, и, подобно сонной обезьянке, чесать у себя под мышкой. Когда на нее давило мужское туловище, ей хотелось, чтобы ягодицы саднило от шершавой земли. Пальцами ног она зарывалась в грунт, навалившийся сверху парень сыпал отборной бранью и только потом переключался на «солнышко» или «мамочку» — кто как. А после они угощались тем, что раздобыли на черном рынке, осыпали друг друга самыми пакостными словами, какие только могли припомнить, хохотали до слез и не спешили одеваться. В такие минуты Джулия сознавала свою исключительность и отвагу, как летчик, ринувшийся в пасть жестокого шторма. Она целиком отдавалась близости, которая ее убивала, и со стоном привычно нашептывала: «Люблю тебя» — на ухо тому, кого ей не суждено было увидеть вновь. Да, она его любила — по той причине, что это запрещалось. Любила, чтобы перебороть страх.

Само собой разумеется, Уинстон Смит не принадлежал к такому же бесстыдному, безалаберному типу, никоим образом туда не вписывался.

Да и сама Джулия, вероятно, на пушечный выстрел не подошла бы к Смиту, не будь у нее таблеток доктора Луиса. Никогда прежде ей не доводилось глотать антиполовые пилюли, и она не была готова к тому, как они окрашивают романтикой самые обыденные вещи. Все окружающие становились дорогими ее сердцу и незаурядными; все былые опасности вспоминались как озорное приключение. Производственный этаж с его грохотом и суетой превращался в праздник. Не загруженная работой, она могла стоять на мостике и предаваться мечтам, курить и с острой ностальгией провожать эти часы, пока они еще длились. Мысли ее блуждали разными диковинными путями, вожделели, расцвечивали, припоминали. Раскопали даже записку от Вики — «Я вас люблю» — и совместили с воспоминанием об Уинстоне Смите, стоявшем в дверях таинственной лавки Уикса и глазевшем на Джулию с неразделенным гневом. В следующий миг у нее уже выстроился план, и она, скрывая ухмылку, прикрыла рот ладонью. Раньше ей мнилось, что она лишь по беспечности не выбросила сразу ту записку в сточную канаву. Теперь же в этом обнаружилось решение головоломки. Что могло быть разумнее такого шага? Наутро, переодеваясь у своего шкафчика, Джулия обнаружила записку в целости и сохранности — на верхней полке, между выходными ботинками. Под болтовню с Эсси насчет нового киномюзикла она незаметно сунула бумажный квадратик в карман комбинезона.

Перейдя эту грань, она совсем заплутала. Ей грезились лавки Уикса, и бордели, и опиумные притоны, где собиралось Братство, и от этого ее тело взмывало до небес от удовольствия. Братья Бруталы! Чего же они добивались? Свободы — так говорил Эммануэль Голдстейн. Свобода представлялась ей излишеством, неуклюжей возней: перед мысленным взором возникали две собачонки, наскакивающие друг на дружку при встрече. Для нее такие проделки жили только в детских воспоминаниях и ограничивались теми часами, когда ссыльные сетовали, спорили, пели за кухонными столами, а Джулия у их ног играла в солдатики шпильками для волос. В понятие свободы входила и сытная пища ссыльных, и музыка под названием «джаз», в которой хрипели и стонали трубы, точно от сладостного недуга. Мать рассказывала ей, что эти песни созданы в другой вселенной. Значит, та, другая вселенная и звалась свободой. Там люди курили опиум и каждый дом служил обителью гнуснейшего порока — блаженства. В одной песне пелось, как маршируют святые, а солнце не хочет светить и… что же еще? Джулия подзабыла. Ей помнилось, как она, кроха, выглядывает из-под кипы пальто, и как дребезжит граммофон от топота танцующих, и как дядька-анархист медленно ведет в танце свою жену-итальянку: они закрывали глаза и соприкасались щеками. В этих прикосновениях тоже была свобода, чья голая чувственность витала над разгоряченной толпой. Свобода мелькала и позже, когда они с Хьюбертом летели над сверкающим темным океаном и все тело распевало от рокота и страха. Мелькала она и в увиденной ими сверху лодке контрабандистов, что оставляла за кормой длинный пенистый след: в лодке везли шоколад из другой вселенной, где росли другие деревья, под которыми люди курили французские сигареты, пили вино и были «свободными». Они говорили друг другу: «Я вас люблю».

Такого рода мысли обитали в голове у Джулии до тех пор, пока она своим поступком не обрекла их обоих на смерть.

На десятый этаж она пришла под благовидным предлогом: занести в исследовательский отдел список уточнений к новоязу для команды литобработчиков. На обратном пути она замедлила шаг при входе в длинный, ярко освещенный коридор, ведущий к лестнице. Конечно, у нее из головы не шел Смит, и когда он собственной персоной возник прямо перед ней, в этом чувствовалось что-то нереальное и вместе с тем неизбежное. От удивления она чуть не упустила свой шанс. Уж слишком скоро все произошло, слишком внезапно. Под воздействием пилюль она ходила сама не своя — недолго было наделать ошибок.

Резкие, слепящие лампы наводили на мысли об операционной, а его хрупкое телосложение вкупе с сутулостью придавало ему болезненный вид. Хромота обозначилась сильнее, чем прежде, и со стороны казалось, что преодоление коридора едва ли не выше его сил. На лице пролегли глубокие морщины. Волосы, необычайно светлые, сейчас выглядели почти белыми. С усилием передвигающаяся фигура соединяла в себе старость и детство.

Но эта видимость сохранялась лишь до тех пор, пока он не заприметил Джулию. Взгляд его похолодел от похоти и презрения. Плечи распрямились, лицо изменилось до неузнаваемости. Он будто вытянулся дюймов на пять. Теперь, с его приближением, хромота уже выглядела как отголосок неведомой военной кампании, которая не оставляла места — никакого! — для милости к вражеским женщинам. От этого всю плоть Джулии пронзило восхитительное злорадство. Приблизившись еще на несколько шагов, он стал смотреть сквозь нее, старательно изображая слепоту, но его тело по-прежнему выражало потаенную ярость. Вот-вот, именно этого она и добивалась! Но вдруг он и в самом деле голдстейнист?

За какую-то долю секунды она приняла решение. Скользнула одной ногой вперед и упала ничком.

Чтобы такое падение выглядело правдоподобно, ей пришлось и впрямь потерять равновесие, взмахнуть руками и — жуткое зрелище — всей тяжестью рухнуть на пол. Приземлиться удалось на здоровый бок. Тем не менее у нее вырвался неподдельно страдальческий вопль: вся масса тела пришлась на поврежденное запястье одной руки и локоть другой. В следующий миг она уже сидела на полу, содрогаясь от нестерпимого холода. Руки сводило болью. Хмуро опустив взгляд, она быстрым движением поправила перевязь. Записка была у нее в руке.

Смит устремился вперед, но совсем по-другому. Теперь он был до неузнаваемости мужествен, сухощавое лицо посерьезнело. Хриплым голосом он только и спросил:

— Вы ушиблись?

И вновь ее кольнуло знакомое удовлетворение.

— Ничего страшного, — небрежно бросила она. — Рука. Сейчас пройдет.

— Вы ничего не сломали?

— Нет, все цело. Было больно и прошло.

На удивление естественным жестом Джулия протянула ему руку. Он столь же естественно шагнул вперед и помог ей встать. Принимая его помощь, она отвернулась и нахмурилась, как бы готовясь вытерпеть боль.

Ей не раз доводилось вручать записки, и техника этого дела была хорошо отработана: большим пальцем заранее прижать бумажку к ладони, а потом быстро и решительно вложить в руку адресата. Как она и опасалась, Смит застыл от удивления. Для маскировки она с силой надавила на его ладонь. Он слегка покачнулся, но тут же восстановил равновесие. А она, твердо держась на ногах, скривилась и повторила:

— Ничего страшного. Немного ушибла запястье, и все. Спасибо, товарищ!

Джулия отпустила его руку и развернулась, успев бегло скользнуть взглядом по его лицу. Она была готова ко всему: он мог и торжествующе поднять записку к телекрану, и с дурацким видом уронить на пол. Но нет: он как ни в чем не бывало улыбнулся, держа записку именно так, как требовалось: вне поля зрения наблюдателя, под защитой непринужденно согнутых пальцев.

С безразличным видом Джулия продолжила путь. У нее за спиной удалялись его шаги; ничто не выдавало случившегося. Собственно, ничего и не случилась. Ну упала; коллега помог ей подняться. С этой мыслью она дошла до двери на лестничную площадку: ничего не случилось, просто неловкое падение. Оказавшись спиной в телекранам, она судорожно перевела дух и возликовала. Он взял записку! Теперь никуда не денется! Она с запозданием ощутила тепло и мужскую силу его ладони. А эти холодные, беспощадные глаза! Он от нее не отступится! Спускаясь по лестнице, Джулия мурлыкала патриотическую песню, которая только для нее одной знаменовала любовь. А вообще эту песню часто заводили летчики — про безмятежные дни, которые настанут после победы. В ней пелось:

Спустившись до четвертого этажа, она уже распевала с таким азартом, что парень из учеблито комично съежился и зажал уши. Она рассмеялась, но после этого спускалась к себе в лито уже молча. Мысленно она в какой-то степени восхищалась собственным безрассудством. Передать записку не где-нибудь, а в миниправе… не на загородной прогулке, не на многолюдном марше, а прямо в министерском коридоре! И кому: Старому Зануде, который никогда не улыбается, кроме как на двухминутках ненависти, а главное — прослыл заядлым женоненавистником!

При этом записку написала не она, а Вики — вот в чем гениальность всей затеи. Ведь отреагируй он сразу, в момент получения, ему бы ничего не стоило заложить Джулию. А теперь? Почерк ее примелькался. В силу служебной необходимости она, как механик, вечно подавала заявки на оборудование и оставляла записки прямо на капризных станках. Десятка два сотрудников с первого взгляда поняли бы, что это не ее рука. А в случае разбирательства кто поверит Смиту, если там будет только его слово против слова Джулии? Она всеми любима, привлекательна — на допросе легко скомпрометирует десятка два мужчин. А Смит — педант-одиночка, работник одиозного доко; в крайнем случае можно будет даже припомнить, как она застукала его в «Уиксе».

Но хвала Эс-Бэ, опасаться этого не стоило. Смит принял записку безропотно, как агнец. Если повезет, за месяц у них все сложится. Ему определенно опыта не занимать. Кстати, не исключено, что он истинный голдстейнист. Так что летом ей скучать не придется.

К себе в лито Джулия вернулась в приятном возбуждении, проверила, не появились ли на производственном этаже флажки — нет, все чисто, — и хотела подняться на мостик. Однако на лестнице путь ей преградила Эсси.

К своим сорока годам бочкообразная толстуха Эсси превратилась в исполосованную шрамами жертву литмашин и джина. Одна щека была перекошена от наложенных швов, на левой руке осталось только три пальца, рубцами покрылись и ноги, и бока, которые она не стеснялась обнажать во время ежегодных коллективных поездок на море. Выражалась она, воспитанная в семье пролов, донельзя прямолинейно, однако другой столь преданной партийки было днем с огнем не сыскать. Ее жирные отпечатки пальцев вечно красовались на белой трубке телефона бдительности, подключенного к линии минилюба. К счастью, Джулия никогда не конфликтовала с напарницей. С первой недели совместной работы у них само собой повелось, что Эсси, как старший механик, будет снимать сливки с ответственных заказов, а всякая мелочевка достанется Джулии. Не вбило между ними клин даже то, что Эсси гордо несла свой статус замужней женщины и считала алый кушак Молодежного антиполового союза, который носила Джулия, негласным признаком неспособности захомутать мужчину.

Сейчас Эсси воскликнула:

— Ну наконец-то! Мы тут с ног сбились. Товарищ О’Брайен тебя ищет.

Джулия остановилась как вкопанная; радостное волнение комом застряло в горле.

— Товарищ О’Брайен?

— Да-да, вот только что здесь был.

— Который? О’Брайен-внутрипартиец?

— Ого! Мне, знаешь ли, не по чину так его называть! — Эсси хохотнула. — «О’Брайен-внутрипартиец»! Ну да, в принципе, он самый. Хочет тебе поручить какой-то мелкий ремонт у себя в квартире.

— У себя в квартире?

— Ну! Я, честно сказать, сама обалдела. Пробовала свои услуги ему предложить, но его как ветром сдуло. Даже слушать не стал!

Заметив у нее во взгляде искры зависти, Джулия поспешно выговорила:

— Он, наверно, не знал, что ты ремонтом занимаешься.

— Допустим. Но почему он именно тебя спрашивал — вот загадка.

— Ой, да я уверена — он обо мне ни сном ни духом. Наверняка ткнул пальцем в первую попавшуюся фамилию из какого-нибудь списка, вот и все.

Как только у Джулии слетели с языка эти слова, ей сразу захотелось их повторить вместо заклинания.

— А с какой стати именно к нашенским обращаться? У него в квартире, поди, станков нету. Вот, глянь. Адресок тебе оставил.

Джулия машинально взяла у нее из рук бумажный квадратик. Такие использовались различными учреждениями для служебной переписки: один из этих до боли знакомых квадратиков она сама только что всучила Смиту. Джулию слегка передернуло: она подумала, что сейчас прочтет «Я вас люблю». Разумеется, ничего такого в этой записке не было. Там значился адрес в районе проживания членов внутренней партии, что между Вестминстерским комплексом и парком имени Жертв Декабря.

— Жаль, конечно, что он не вызвал меня, — посетовала Эсси. — Мне в данный момент пригодились бы друзья из числа внутрипартийцев. Сами-то они сюда редко заглядывают.

От одного вида этой бумажки у Джулии подгибались ноги, но слова Эсси зафиксировались у нее в уме. Она заговорила с притворной беспечностью:

— Слушай, а что тебе самой мешает отправиться по этому адресу? Товарищу О’Брайену-то какая разница?

— Не положено. Не звали.

— Да там всего лишь какая-то неисправность, а ты в технике лучше меня разбираешься. Непременно езжай. Он ведь не в курсе, а то бы, конечно, тебя вызвал.

С этими словами Джулия спокойно протянула ей листок. Эсси его не взяла, но пальцы у нее дрогнули.

— Вообще-то, он так и сказал: «неисправность», — выдавила Эсси. — К тому же «мелкая» — он дважды повторил.

— Если устранить ее нужно сегодня, я в любом случае не смогу. Все непросто. У меня волонтерское дежурство, а отпрашиваться в последний момент не положено.

Джулия вновь протянула ей записку. Напарницы с облегчением заулыбались: на сей раз Эсси ее взяла. Но при этом сказала:

— Хотелось бы, конечно, знать наперед, что он не рассердится.

— Да с какой стати? Ну механик и механик.

У Эсси во взгляде появилось некоторое сомнение, но, повторно изучив адрес — престижный внутрипартийный адрес, — она позволила себя уговорить.

— Ладно уж, съезжу. Хотя, сдается мне, на этой неделе я и так частенько за тебя работаю.

Этот гамбит прозвучал настолько беспардонно, что Джулия едва удержалась от смеха. Сохраняя серьезный вид, она заверила:

— Да-да, очень признательна. Вот заживет у меня рука — и я по гроб жизни буду выполнять все тяжелые работы, чтобы тебя отблагодарить.

Ночью Джулия видела сон про минилюб… точнее, про то, что творится под вывеской любви.

Кого забирали в минилюб, тот рисковал сгинуть с концами. Бывали, правда, случаи, когда возвращался его двойник: еле волочивший ноги, сломленный, худой как скелет, способный только бормотать что-то нечленораздельное да стонать от боли. Кожный покров у этих несчастных был сплошь покрыт синяками и незаживающими язвами. В самых неожиданных частях тела образовались вздутия; у многих был вмят череп, да так, что тошно смотреть. У одних отсутствовали пальцы, у других сохранились, но с вырванными ногтями. Такие люди нередко захаживали в кафе «Под каштаном», единственное заведение, близкое к шикарному, — в те, естественно, моменты, когда в зале не было этих подопечных минилюба. Если же там появлялся хоть один, за едой он неизбежно приковывал к себе все взгляды. Некоторые из этих особых посетителей не имели возможности пользоваться ножом и вилкой. Чтобы пообедать, им приходилось опускать лицо в тарелку, а джин лакать из миски. В присутствии Джулии один, с трясущейся головой, продвигался к выходу на четвереньках и, роняя слюни, униженно кивал каждому, кто провожал его глазами. Посетители смотрели сквозь него, натужно беседуя о своем: выказывать интерес к увечным было небезопасно, а обращаться к ним с разговорами — и того хуже. Когда эти люди бродили по городу, не скрывая своей тошнотворной ущербности, вокруг них возникала зона отчуждения; так продолжалось неделями, а то и месяцами, после чего они вдруг исчезали.

Джулии снилось, что ее попросили провести телепрограмму о таких созданиях. Задача оказалась неимоверно трудной, поскольку для убедительного описания каждого из персонажей приходилось нелестно высказываться о партии. Джулия несла какой-то обрывочный бред — вроде безобидный. Но и это, как выяснилось, было неприемлемо, и ее засняли для той же телепрограммы, причем теперь — в обличье калеки. Она влачилась по людным улицам, и прохожие сжимались от ужаса. Ее телесные повреждения беспрестанно менялись. Обе руки заканчивались неуклюжими культями, из которых торчали голые кости. Потом она решила, что одна рука необходима ей для работы, — и правая кисть вернулась на место. Зато нижняя челюсть и гортань искорежились до такой степени, что изъясняться словами уже не получалось. В голове мелькнуло: «Нет, я ведь даже поесть не смогу». С этого места ужасы продолжились: она ощупала свой распиленный череп, из которого вываливались надрезанные мозги, пожираемые тучами мух. С этим она тоже не могла примириться и попыталась найти зеркало — удостовериться, что такого не может быть никогда. Но поднесенная к голове рука всякий раз нащупывала жуткую мокрую брешь, куда безостановочно слетались мухи.

Тут она проснулась в полутьме общей спальни. Приподнялась в постели, едва сдержав крик, и машинально изобразила некое подобие сонной улыбки, считавшейся уместной в такое время суток. Над ней с телекрана вещал Старший Брат, который темным силуэтом вырисовывался на фоне звездно-полосатого флага Океании, произнося какую-то утешительную бессмыслицу про цветы труда. В единственное незатемненное окно струилась дорожка лунного света. Там, у стены, была койка Вики. Под боком у нее свернулись два кота: одного она поглаживала, другой лизал ей руку. Лежала она с широко раскрытыми глазами. Устремленными на Джулию.

На этом все закончилось; Джулия опять погрузилась в сон. А может, и вовсе не просыпалась. Так или иначе, наутро она встала, отдохнувшая и безмятежная, а ночной кошмар виделся ей не более чем давней неприятностью. И в очереди к раковине, и выполняя физупр, она старалась не смотреть в сторону Вики, но все же отметила, что Вики-утренняя не имеет ничего общего со зловещей Вики-ночной. По дороге в министерство Джулия сумела немного подремать. Только оказавшись в миниправе и спускаясь по лестнице в лито, она внезапно вспомнила про О’Брайена. Накануне он вызывал ее к себе, и это определенно было не во сне. На нее нахлынул весь ужас ночных видений. В них она была изувечена! Настолько изувечена, что уже не надеялась исцелиться!

В этот миг у нее за спиной раздался восторженный клич, а потом стук ботинок по лестничным ступеням. На работу спешила Эсси: ее перекошенная шрамом щека скукожилась более обычного, полузакрыв левый глаз.

— Товарищ! — окликнула она Джулию. — Какой замечательный человек О’Брайен! А спроси: чья была правда? Отвечаю: твоя. Он даже не стал уточнять, которая к нему пришла, а которая не пришла. А как ты думаешь, что требовало ремонта? Машинка, которая одежду стирает! Мы все понаслышке эту штуковину знаем, но увидеть ее в деле — это нечто! Я с ней управилась в два счета, даром что никогда в жизни к такой близко не подходила. Ну, машина — она и есть машина. Сдается мне, даже ты там не оплошала бы. — Эсси одарила Джулию снисходительной улыбкой, в которой угадывался прямо противоположный смысл. — Он высоко оценил мою работу, по справедливости, а еще сказал, что будет и впредь мне доверять небольшие поручения. Вот что значит друг! О да! Надо признать, тут ты мне оказала добрую услугу.

Последний лестничный марш в лито они прошли бок о бок и до начала работы еще успели выкурить сигарету, одну на двоих. Эсси без умолку восхваляла О’Брайена и его волшебную домашнюю технику; Джулия ловила каждое слово. Когда они расстались и каждая приступила к выполнению своих обязанностей, Джулия с досадой отметила, что у нее вспотели ладони и колотится сердце. Но это, разумеется, прошло без следа. У Эсси был нюх на неприятности, а иначе она бы попросту не выжила. Осведомителям приходилось несладко: чуть зазеваешься — и сам станешь жертвой, потому как ненависть обращена на тебя со всех сторон. Нет, сейчас все обошлось. Джулия приказала себе заняться делом и выбросить из головы Уинстона Смита. Когда рядом вьется О’Брайен и что-то вынюхивает, любая оплошность может оказаться фатальной. Вообще говоря, пора бы уже заканчивать со злосексом. Лучше уж вести уединенную, непорочную жизнь, скрашивать ее флагами и шоколадом да тихонько удовлетворять себя под покровом темноты, чем завязывать одну интрижку за другой и найти мучительную смерть во чреве минилюба.

Джулия придерживалась этого разумного решения ровно сутки, потом продлила его еще на пару дней. Изменила свой график работы, чтобы не ходить в столовую одновременно с персоналом доко. В ходе очередного митинга к ней подкатил старинный знакомец, но она, сложив руки на груди, отвернулась. Распевала патриотические песни громче обычного и первой вызывалась сесть за фортепиано. На собрании местной организации профсоюза механиков c жаром присоединилась к общей критике 21-го общежития, допускавшего признаки голдстейнизма в объявлениях на своем информационном стенде. Вместе с участницами движения «Девушки за патриотическую любовь» ходила на демонстрацию в поддержку резолюции 42-го партсъезда. Рука понемногу заживала: Джулия уже смогла нести плакат с изображением младенца, изувеченного евразийскими бомбами; при этом она так истово скандировала «Любовь есть ненависть!», что на два дня осталась без голоса.

Такое безупречное поведение длилось до тех пор, пока Джулия однажды не пришла на вторую кормежку по своему прежнему графику. Избегать Смита оказалось чересчур обременительно; меняя свой распорядок дня, она неизбежно нарушала и распорядок Эсси; та начала брюзжать, а это уже предвещало опасность. В общем, все предосторожности теперь виделись глупостью, тем более что Смит ни намеком не упоминал о записке.

Первая попытка прошла без эксцессов. Джулия сидела вместе с другими девушками; Смит, хотя и поглядывал на нее со значением, даже не пытался подойти. Пришла она и на следующий день, и вновь он ее не потревожил. На третий день она решила, что теперь уже не страшно оказаться за столиком в одиночестве. Когда ни придешь на вторую кормежку — разницы никакой. Но забывать об осторожности не стоило — так подумала Джулия, когда Смит поставил свой поднос напротив нее, сел за тот же стол и без обиняков спросил:

— Когда вы кончаете работу?

Первой ее мыслью было не выдать своего потрясения. Чтобы выиграть время, она проглотила ложку супа — фасолевой похлебки с отчетливым запахом псины. После этого она с облегчением сообразила, что Смит разговаривает тихо и невнятно, глядя в свою миску, как будто ему и дела нет до соседки по столу. А вдобавок поблизости не отсвечивали телекраны и никого не было в пределах слышимости.

Тем не менее она уже приготовилась дать Смиту отпор, но, подняв глаза, увидела его лицо. Хотя он лениво помешивал суп, во взгляде у него читалась звериное нетерпение, как тогда, на пороге «Уикса». Джулия поспешила отвернуться, однако перед ее мысленным взором маячили эти белокурые волосы и худощавое, изможденное лицо. Он своего добьется. Помешать ему она не сможет.

Склонившись над своей миской, Джулия ответила:

— В восемнадцать тридцать.

9

Наутро после их первого свидания Джулия отработала два часа на уборке улиц. Это была ее любимая волонтерская обязанность. Бродишь себе по тротуарам еще до рассвета, во время комендантского часа, когда компанию тебе составляют только совы, крысы, лисицы да еще ночные патрули — эти уже лезли на стенку от безлюдья и были только рады угостить сигареткой розовощекую девушку. Изредка мимо проносился длинный лимузин, отвозивший домой какого-нибудь внутрипартийца после торжественного приема или военного совета. В такие моменты Джулия вытягивалась по стойке смирно, для приличия загораживая собой метлу и совок. Патрульные тоже приосанивались, как, наверное, и совы и перепуганные крысы, но только не лисицы — этим все было нипочем.

За уборку улиц Джулии полагался дополнительный талон в теплую баню на площади Доброяза. Если правильно рассчитать время (а Джулия в этом преуспела), то водные процедуры удавалось растянуть до пятнадцати минут. Отмокая в ванне, она терзалась сомнениями. С одной стороны, поначалу Смит и впрямь показал себя в наилучшем свете. Встретил ее, как ему было сказано, на площади Победы и понял без слов, что первое свидание предназначено только для договоренностей. Он дождался, чтобы их окружила толпа, и только тогда, приблизившись, заговорил, да и то почти неслышно, в сторону. Когда их прижало друг к другу, он позволил ей взять его за руку и поглаживал пальцами ее ладонь, что выдавало правильный настрой.

С другой стороны, все планы были разработаны исключительно ею самой. Да, он подсел к ней в столовой, но затем просто ожидал ее указаний. Ничем не выдавал своего предшествующего опыта. Ни разу не шепнул «дорогая», не погладил ее по заднице — не прибегал ни к каким уловкам и сигналам, которыми мог бы выдать свой опыт лукавого заговорщика. Ко всему прочему, в нем сквозила и какая-то робость, совсем несвойственная террористам. Можно было подумать, он впервые отважился преступить установленную партией границу дозволенного и задыхался от такой дерзости. У Джулии крепло убеждение, а точнее, гнусное подозрение, что он наведывался в «Уикс» с единственной целью — поглазеть на товары. Но она уже зашла достаточно далеко и не могла полагаться на то, что прямо сегодня вечером перед ней нарисуется другой мужчина, готовый ее ублажить. Приходилось довольствоваться тем, что подвернулось.

Из бани она пошла к Мелтонам и потратила два доллара из своих денег, внесенных в конторскую книгу «вдов Хэррингей», на плитку контрабандного шоколада. Такие привозили в фольге и яркой обертке с евразийской надписью и условным горным пейзажем, но миссис Мелтон аккуратно снимала обертку и заворачивала плитку в проловскую газету. Яркие обертки грозили навлечь на Джулию неприятности, а пролы скупали их отдельно для украшения комнат. На загородные свидания Джулия брала с собой шоколад отчасти как подарок по случаю знакомства, но в основном чтобы обеспечить себе алиби. При обыске она всегда могла сказать патрульным, что отправляется на ферму, где обменяет его на масло или мясо. Шоколад они в таких случаях, естественно, забирали себе, но ее ущерб этим ограничивался.

Все нужные автобусы, о чудо, ходили бесперебойно, и она успела на тринадцатичасовой поезд, идущий до места встречи. Дорога заняла чуть менее часа; за окном проносилась загородная местность, внушавшая ей тревогу своим сходством с ПАЗ. Чтобы скоротать время в пути, Джулия складывала из бумаги лошадок для малыша-прола, который смотрел на них как завороженный, повторяя за ней: «Лофатка». Его мать глядела на это волчицей, нехотя приняла в подарок аккуратные поделки и кое-как запихнула в сумку, где они, конечно же, были обречены. Этот эпизод несколько подпортил Джулии настроение. Ну почему пролы вечно держатся не по-товарищески? Впрочем, ступив на платформу, она приободрилась: кроме нее, здесь больше никто не выходил. Было бы нежелательно прямо тут столкнуться со Смитом, а еще хуже — попасть в кольцо туристов, которые начнут втягивать ее в разговоры, а то и зазывать с собой на пикник. В погожие дни эти прилипалы кишели повсюду, не давая прохода одиноким девушкам и якобы спасая их от перспективы саможита. Для Джулии не одно свидание пошло насмарку из-за толпы развеселых чужаков, нагруженных пакетами сэндвичей с протеиновой пастой.

Спустившись с узкой платформы, она свернула на неухоженную дорожку, идущую мимо каких-то ветхих фермерских строений к неровному лесу. Там она залюбовалась распустившимися дикими гиацинтами. Эти прелестные, дивно пахнущие цветы, похожие на колокольчики, устилали ковром выбранную ею тропу. В зарослях ворковали горлицы. Когда порывы ветра крепчали, с ними прилетал едва уловимый запах навоза, но его почти полностью перебивало благоухание цветов. Тенистая тропа жила собственной жизнью.

За всем этим бурлило пьянящее чувство удаленности от телекранов. Здесь, рядом с железнодорожной станцией, в деревьях могли прятаться микрофоны, но в чем не приходилось сомневаться, так это в том, что тут никто тебя не увидит. Если не будешь издавать подозрительных звуков, можешь хоть оголяться, хоть совокупляться — наблюдатели не узнают. Джулия сняла ботинки и носки, чтобы дальше пойти босиком, но долго не вытерпела: в подошвы больно впивался валежник. Зашнуровывая ботинки, она строила жуткие гримасы и беззвучно приговаривала: «А это — в честь внутренней партии!»

Уинстона она увидела на тропе: присев на корточки, он срывал «колокольчики» и неумело составлял из них подобие букета. Джулию как ударило. Значит, в самом деле приехал. Что ж, так тому и быть.

Хотя под ногами у нее шумно трещали сухие ветки, Смит даже не повернул головы. Наверное, боялся увидеть незнакомое лицо, но тем не менее по обязанности готовился изобразить товарищескую улыбку туриста, который рад любой компании. Он не содрогнулся, когда она положила руку ему на плечо, ощутив под ладонью твердые мышцы. Мужское тело! В нем всегда таились неожиданности. Только теперь он оглянулся и при виде ее стал другим. В лучах солнца он выглядел старше, но и намного эффектнее. Лицо его было строгим и чутким. Если у нее и оставались какие-то сомнения, сейчас они развеялись.

Она помотала головой, призывая Смита не начинать разговор, а сама прошла мимо, чтобы увести его дальше. Его взгляд буравил ей спину; от этого Джулия старалась изображать застенчиво-женственную походку, что в партийных ботинках вечно давалось с трудом. У нее вновь мелькнула мысль о том, что она его совсем не знает. А вдруг он явился сюда, чтобы ее прикончить, заставить молчать? Даже вездесущих телекранов здесь нет. Тело ее найдут хорошо если через пару недель. Конечно, она понимала, это всего лишь фантазии, а иначе пустилась бы от него наутек. И все же такие мысли придавали необыкновенную остроту происходящему. Островки гиацинтов были упоительно зловещи, а неистовое солнце палило, как перед концом света. Ради романтической истории, ради чувственного наслаждения она играла со смертью.

В конце концов Джулия легко перемахнула через поваленный древесный ствол и остановилась у лиственной чащи — приметы их пункта назначения. Рука еще плохо слушалась, и от этого прокладывать дорогу сквозь ветви было труднее обычного. Но в конце концов Джулия пробилась на поляну, окруженную высоким кустарником и молодыми деревцами. Там она замерла в напряженном ожидании, но вскоре уловила приближение Смита. Выбежав на середину прогалины, Джулия круто развернулась как раз в тот миг, когда он появился из густых зарослей.

— Пришли! — сообщила она.

Он остановился в нескольких шагах от нее, прижимая к груди букет лесных гиацинтов. Свежесть цветов контрастировала и с его потертым комбинезоном, и с изможденным, мужественным лицом.

— Я не хотела разговаривать по дороге, — продолжала Джулия, — вдруг там микрофон. Вряд ли, конечно, но может быть. Чего доброго, узнают голос, сволочи. Здесь не опасно.

На какой-то жуткий миг ей показалось, что сейчас он развернется и сбежит. Но он лишь переспросил слабым эхом:

— Здесь не опасно?

Джулия улыбнулась:

— Да. Смотрите, какие деревья. Все тоненькие, микрофон спрятать негде. Кроме того, я уже здесь была.

Тогда он шагнул вперед и выронил букет. Джулия была разочарована: он всего лишь взял ее за руку. Но его напряженное лицо было точь-в-точь таким, как рисовалось ей в мечтах.

— Верите ли, — заговорил он, — до этой минуты я не знал, какого цвета у вас глаза. — И, не дав ей времени ответить, продолжал: — Теперь, когда вы разглядели, на что я похож, вам не противно на меня смотреть?

Она порадовалась, услышав такой незамысловатый вопрос.

— Нисколько.

— Мне тридцать девять лет. Женат и не могу от нее избавиться. У меня расширение вен. Пять вставных зубов.

— Какое это имеет значение?

Это сработало. Он прижал ее к себе; как она и надеялась, объятия были неистовыми. Он хотел ее заполучить! И не оставил ей возможности пойти на попятную! Он слишком долго ждал и теперь не потерпит сопротивления.

Но на следующем выдохе что-то пошло не так. Его губы неловко накрыли ее рот, и поцелуй получился чисто машинальным. Он боролся с ее телом, вместо того чтобы прочувствовать его целиком. Повалил ее на землю, как будто хотел решить все проблемы силой, но и в этом не преуспел. Он толкался, как будто состоял из одних локтей. Сперва причинил ей боль, всем весом придавив ее тазобедренную кость, потом заерзал и оказался наполовину сверху, наполовину где-то сбоку, в самой причудливой позе. Будто не знал, что его место — у нее между ног, а когда она попыталась направить его туда, он воспротивился. Только теперь она прочувствовала, в чем загвоздка. Его пенис оставался настолько вялым, будто и вовсе отсутствовал. Поцелуи ее сделались более страстными, она выгибалась, чтобы его расшевелить, — все напраcно. Он сдавался; он уплывал.

В конце концов она его отпустила, и он мигом замкнулся в себе, будто от обиды. Старательно изображая беспечность, она сказала:

— Ничего, милый. Некуда спешить. У нас еще полдня.

Напустив на себя равнодушный вид, он сел. Это был хороший знак: намного лучше, чем глухая защита. Надежда еще оставалась — надо было только с умом подобрать к нему ключ. И она продолжила все тем же беспечным тоном:

— Правда, замечательное укрытие? Я разведала его во время одной туристской вылазки — когда отстала от своих. Если кто-то будет подходить, услышим за сто метров.

— Как тебя зовут?

— Джулия. А как тебя зовут, я знаю. Уинстон. Уинстон Смит.

— Откуда ты знаешь?

— Наверное, как разведчица я тебя способней, милый.

Джулия говорила с подначкой, но он сохранял безучастность. Это никуда не годилось. Заряд влечения угасал, а она изображала из себя мамочку. Пришлось сделать новый заход.

— Скажи, что ты обо мне думал до того, как я дала тебе записку?

Успех превзошел ее ожидания.

— Видеть тебя не мог, — ответил Смит. — Хотел тебя изнасиловать, а потом убить. Две недели назад я серьезно размышлял о том, чтобы проломить тебе голову булыжником. Если хочешь знать, я вообразил, что ты связана с полицией мыслей.

Она расхохоталась:

— Неужели с полицией мыслей? Нет, ты правда так думал?

К ее отчаянию, он совсем сник.

— Ну, может, не совсем так, — завел он. — Но глядя на тебя… Наверное, оттого, что ты молодая, здоровая, свежая — понимаешь… я думал…

Он оправдывался, перескакивая с одного на другое. Джулия со смехом отмахнулась от предположения о своей причастности к мыслеполу и выплеснула на Смита свою ненависть к партии, чтобы у него не осталось ни малейших страхов на этот счет. Она всеми силами старалась не строить из себя интеллектуалку; некоторые мужчины считали, что все девушки из отдела литературы помешаны на книгах, и рядом с ними ощущали свою неполноценность, так как сами отнюдь не увлекались чтением. Похоже, к нему это не относилось, но все же он, судя по всему, слушал ее с удовольствием. Ко всему прочему, Джулия разыграла из себя нагловатую молодую потаскушку, чтобы представления о ее девственности окончательно не подорвали его мужское естество; она даже сорвала с себя, причем демонстративно, кушак Молодежного антиполового союза. Следом намеревалась сбросить и одежду, но стоило ей притронуться к застежке-молнии на своем комбинезоне, как Смит явно занервничал; тогда она полезла в карман и вместо всего остального предложила ему шоколад.

Этот жест возымел действие. Смит поразился: «Где ты достала?» — и наивно клюнул на лакомство. Могла ли она предположить, что взрослый мужчина никогда не пробовал контрабандного шоколада?! Теперь она виделась ему всесильной волшебницей. Это свело на нет все достигнутые успехи, и она задумала рискованный ход: спросить, с какой целью он приходил в «Уикс». Если он голдстейнист, то непременно разволнуется от напоминания о своей дерзкой вылазке, а если просто зашел в магазин, то хуже не будет.

Оказалось, что верно второе, но, к счастью, при воспоминании о визите к старьевщику Уинстон явно вырос в собственных глазах, словно это был редкий подвиг, на какой способны не многие мужчины. Он тут же взялся читать ей лекцию о том, что магазин, строго говоря, называется вовсе не «Уикс».

— Фамилия хозяина — Чаррингтон. Я, между прочим, с ним разговорился, и мы довольно долго беседовали. Он давно хочет сменить вывеску, но, по-моему, нынче слишком подавлен. Такой ассортимент мало кого привлекает, да и выказать интерес решится не каждый.

Уинстон Смит, конечно же, был редким исключением из общего правила. В этом магазине он ранее приобрел блокнот для записей, а в этот раз купил пресс-папье. Далее последовали дифирамбы этому предмету, который, насколько поняла Джулия, представлял собой всего лишь стеклянный шар с запаянным внутри осколком какого-то камня. Смит обещал при случае показать ей это приобретение, и она с серьезным видом заверила, что будет с нетерпением ждать.

Кроме того, он похвастал, что в магазине поднимался в мансарду. Джулия с завистью понадеялась хотя бы услышать рассказ про замеченную там опиумную трубку, но узнала лишь то, что наверху располагается убогая спальня — настоящий, судя по всему, клоповник. Впрочем, для Уинстона этот чердак таил особую притягательность.

— Как будто я попал в обстановку полувековой, а то и вековой давности. Без телекрана. Подумать только!

— Ого! — сказала она. — Хоть свидания там устраивай.

— Вот-вот. Мне даже захотелось арендовать эту комнатенку. Будет возможность посидеть в одиночестве, вдали от посторонних глаз.

До сих пор Джулию раз за разом постигало разочарование. Пресловутый «Уикс» — всего лишь лавка старьевщика, где хозяин только нагоняет на людей тоску; Уинстон Смит никакой не террорист: для него верх мужской доблести — покупка пресс-папье. Но стоило ему мечтательно заговорить об уединении, о недоступности для посторонних глаз, как в ней забрезжило участие.

— Да, — кивнула она. — Понимаю тебя. В таком месте… Будь моя воля, я бы и сюда приходила только для того, чтобы целый день глазеть по сторонам. И убеждаться, что их здесь нет.

— Именно так. — Он с улыбкой заглянул ей в глаза. — Мыслить без помех.

— И чувствовать. Да просто существовать. Такие моменты нас преображают.

Он опять взял ее за руку:

— Да, возможно, я так и поступлю. Ты придала мне храбрости.

Теперь он встал и предложил ей пройтись. Она с теплотой согласилась, надеясь, что это возврат на прежние позиции. Более того, на ходу Смит обнял ее за талию, а когда из-за сужения тропинки перед стеной кустарника им пришлось разъединиться, он коснулся ее щеки и без улыбки прошептал:

— Ты прелестна, сама свежесть. Как же ты мне нравишься!

Его тело было восхитительно твердым, рука чутко покоилась у нее на бедре. Все шло как положено. От предательской материнской заботливости не осталось и следа.

На опушке леса он остановился, пораженный красотой этого места. Джулия тоже остановилась, довольная таким эффектом, и позволила себе прочувствовать его вместе с Уинстоном. Под прикрытием неровной лиственной завесы они стояли бок о бок, словно в одном гнезде. Перед ними тянулся вытоптанный стадами, размытый недавними ливнями луг, кое-где исполосованный шрамами серо-бурой земли. Его пересекала едва заметная тропинка, почти блестящая под лучами майского солнца. Когда-то Джулия, впервые оказавшись в здешних местах, проходила по ней во время загородной прогулки. За пастбищем открывалась опушка другого леса — сейчас его ветви покачивались от легкого ветерка. Свет играл в густой листве, как изящные блики на водной поверхности. Если вглядеться, в этом простом пейзаже открывалось невыразимое очарование. Здесь все дышало жизнью.

Уинстон полушепотом спросил:

— Тут поблизости нет ручейка?

— Правильно, есть, — ответила она как во сне. — На краю следующего поля. Там рыбы, крупные. Их видно — они стоят под ветлами, шевелят хвостами.

— Золотая страна… почти что, — пробормотал он.

— Золотая страна?

— Это просто так. Это место я вижу иногда во сне.

Она насторожилась. Сон! Быть может, когда-то он видел такой уголок в походе, а впоследствии почти забыл. Но все же как трогательно, что он обратил тот опыт в сновидение, да еще и назвал его таким причудливым именем. Стоило им прислониться друг к другу, как в паре метров от них села какая-то птица. Она цепко ухватилась за ветку и чопорно поджала крылья. Джулии был незнаком этот вид. Светло-коричневое оперение, нарядная пятнистая грудка. В этом чудилось нечто сверхъестественное. Как подступиться к созданию такой птахи? Это невозможно. Никто на это не способен.

— Смотри! — шепнула она.

От восхищения Смит еще крепче обнял ее за талию. У них на глазах птица склонила голову набок, словно призадумалась, потом расправила и снова сложила крылья — и запела.

Вначале их обоих поразила громкость этих звуков, а следом нежность и разнообразие мелодий. Стоя совсем близко, они видели, как трепещет пушистое горлышко и как на громких нотах подрагивает от напряжения птичий хвостик. Время от времени птица умолкала, опускала голову, точно прикидывая что-то в уме, и как бы невзначай заводила новую вариацию. Дважды она покрутилась на месте, будто воодушевилась от собственного пения. Джулия с Уинстоном прильнули друг к другу как зачарованные. Уинстон, похоже, боялся дышать, на лице у него застыло мужское упоение. В конце концов он развернул Джулию к себе и поцеловал в губы.

Она сразу почувствовала перемену. Их губы слились, проникли глубже, смягчились, обозначили путь к близости. Теперь перед ней был ее мужчина! Он ласкал ее груди, ягодицы, и все это получалось естественно, желание крепло, изобретало само себя, придумывало новые вариации, подобные напевам лесной птицы. В его объятиях Джулия стала податливой. Он нетерпеливо прижал ее к себе. Когда их губы разъединились, каждый ловил ртом воздух.

А дальше все было просто. Она повела его назад в укрытие, торопливо сбросила ботинки, одним непрерывным движением избавилась от комбинезона. Смит опустился перед ней на колени, как перед богиней. Возникла лишь одна заминка, когда он вдруг отстранился и стал вызнавать подробности о ее любовниках. Сколько их было? Все ли состояли в партии? Нравится ли ей секс как таковой?

В ПАЗ у них была корова, которая молока давала больше остальных, но повадилась опрокидывать полный подойник. Смит повел себя как та вредная корова. Но теперь Джулия знала его как облупленного и на шаг опережала. Она призналась, что любовников у нее было немало, но по статусу ни один не превосходил Смита; что секс она обожает и старается своего не упускать. На этом допрос завершился. Потом он прижал ее к себе, и на этот раз она почувствовала, как ей в живот уперлось кое-что твердое. Молоко — все до капли — уцелело.

Они вместе опустились за землю и без смущения разлеглись среди россыпи гиацинтов. Уинстон целовал ее шею, груди, бедра. Все препоны исчезли. Он даже ухитрился так стянуть с себя комбинезон, чтобы не выглядеть при этом смехотворно. От первого толчка ее охватило обычное изумление: надо же, в нее проник пенис! Неужели оно свершилось, это возвышенно-непристойное действо? И только теперь пришло наслаждение: еще, еще, глубже туда, потом обратно, едва не выскальзывая, но тут же нанося очередной удар. О, это запретное, потаенное наслаждение, не сравнимое ни с чем другим! Она не сдерживалась, и у нее вырвался тихий, протяжный стон, такой же естественный, как птичья трель. Вот она, магия широких мужских плеч, саднящее чувство его щетины у нее на щеке. Он показал себя далеко не новичком, и ему отвечало все ее пронзенное тело. Оно звенело под ним, словно колокол.

Но слишком уж быстро он застонал и напрягся. Ей хотелось закричать: «Еще!», но его туловище содрогнулось и ослабело. В следующий миг он скатился с нее на землю, и пенис предательски ускользнул. Она лежала и мучилась от уходящего блаженства — оно уподобилось сюжету, так и не достигшему кульминации. Одна властная мужская рука осталась у нее на груди, но теперь вызывала только досаду. Джулия с запозданием вспомнила, что рискует забеременеть. А Уинстон тем временем отдыхал в полной безмятежности, как наевшийся сметаны кот.

Когда неудовлетворенность наконец отступила, Джулия настроилась на более философский лад. С первой попытки ни один мужчина не показывает себя в наилучшем свете. А к тому же у Смита определенно затянулось воздержание. И все равно он проявил кое-какие способности. Не то что бедолага Том Парсонс, последний из череды тех, кого она сюда приводила: тот продержался не более минуты и так вспотел, что измусолил Джулии весь живот, пока с нее не скатился. Однажды Парсонс, надумав распалить ее какой-нибудь сальностью, сказал, что француженки, по слухам, способны кончать по семь раз за ночь. Джулия желчно ответила, что и сама обладает такой феноменальной способностью, да только не всегда получает шанс это доказать. Парсонс долго и оторопело на нее таращился, а потом уточнил: «Хочешь сказать, в тебе есть французская кровь?»

Затем она естественным образом мысленно перенеслась к своему первому приключению в этом укромном месте. С девушкой по имени Лу они отделились от основной туристической группы и пошли за грибами, но заблудились. Случайно забрели на эту прогалину и восхитились ее уединенностью. Лу предположила, что здесь оборудовал себе логово какой-то головорез. Она принялась искать следы преступления, а Джулия опасливо топталась на краю, раздумывая, что будет делать, если Лу полезет к ней с поцелуями. Лу слыла ярой реджи, но злые языки, понятное дело, распускали такие слухи о любой рослой девушке. Никаких следов преступления обнаружено не было, и Лу в конце концов согласилась больше тут не задерживаться. Только теперь до них дошло, что выбраться на проторенную лесную дорогу им не светит. Джулия первой заслышала журчанье водного потока и вспомнила, что реки обычно ведут к цивилизации, но забыла, в какую сторону надо по ним двигаться. Беглянки заспорили, двинулись вверх по течению, потом вниз, все больше злились, изнывали от жары, и вдруг Лу заявила: «Да катись оно все к Любви. Я лично иду купаться». Через минуту она уже сбросила комбинезон и трусы, пошлепала по воде и пустилась вплавь, повизгивая от удовольствия и уговаривала Джулию последовать ее примеру.

В ту пору Джулия была совсем девчонкой — ей только-только исполнилось семнадцать, и она медлила на берегу, боясь, как бы реджи не заманила ее в ловушку. Лу смеялась над этой трусихой и нахваливала речную водицу. В конце концов Джулия тоже разделась и с крайним смущением решилась искупаться. Когда вода дошла ей до бедер, она задрожала и окунулась, с облегчением ощущая, как вода скрывает ее по плечи.

Но Лу смотрела совсем в другую сторону. Она спросила:

— Ты слыхала? Прислушайся!

Прекратив плескаться, Джулия услышала, как на расстоянии, но вполне различимо туристы-антиполы нестройно распевают балладу «Кровь Голдстейна». В полукилометре, не далее.

— Фу ты, принесла нелегкая! — в комическом отчаянии бросила Лу. — Засекли нас!

— Ты расстроилась? В самом деле?

— Еще как. А ты?

— Чуть-чуть. А может, и нет.

С плутовской ухмылкой Лу скрылась под водой. Повисла пауза; кругом царила тишина. Глядя на верхушки деревьев, Джулия предвкушала, что сейчас на нее лягут девичьи руки. Но Лу вынырнула метрах в пяти; с ее темных волос текли блестящие струйки. Джулия удивилась и обиделась. А потом перевела дух и сама нырнула головой вперед.

10

Эсси как сквозь землю провалилась. Однажды утром она не вышла на работу, никого не предупредив и не отпросившись заранее. Поначалу кое-кто из сотрудников бездумно зубоскалил насчет ее отсутствия. К началу второй смены ее уже не упоминали вовсе. Джулия направилась в лито посмотреть списки клуба садоводов: когда-то давно Эсси была избрана его казначеем. Теперь казначеем числилась Джоан Волленска. В гардеробе сняли табличку под вешалкой Эсси, а из раковины исчезли ее хозяйственные перчатки. Но самое ловкое устранение обнаружилось на меловой доске, где работники записывались на уборку помещений, криво-косо втискивая свои фамилии на свободные строчки. Из середины кто-то вымарал самозапись Эсси, да так мастерски, что пробел совершенно не бросался в глаза.

К стыду своему, Джулия в первый момент выдохнула с облегчением оттого, что сама не угодила в ловушку. О’Брайен заранее наметил жертву, но не ее. Потом она похолодела, вспомнив, как развлекалась с Уинстоном Смитом. Не исключено, что приглашение О’Брайена было связано с ее хроническим злосексом. Если так, минилюб не оставит ее в покое. Нет, это несерьезно: кого ждет расплата за злосекс, тот не получает сомнительных приглашений домой к внутрипартийцам. Ее бы запихнули в фургон и без лишнего шума распылили. Тогда как понимать происходящее? И почему расправа настигла Эсси, если ловушку расставили для Джулии?

После долгих размышлений она заключила, что речь шла о банальной починке, не более. Вероятно, арест Эсси вообще не связан с этим вызовом, а может, она чем-то оскорбила О’Брайена… легко, если вспомнить ее повадки. Как бы то ни было, Джулия, конечно, терзалась оттого, что передала свой заказ Эсси, но зато могла больше не бояться.

И все же эти мысли отравляли ее отношения с Уинстоном Смитом, которые до конца мая сводились в основном к скрытным разговорам в людных местах. Просто побродить по улицам было невозможно: телекраны тут же фиксировали любое сближение. Бывало и так, что, добравшись до назначенного места встречи, они замечали над головой жужжащую стайку микрокоптеров или натыкались на патруль, проверяющий документы у всех прохожих; в таких случаях каждый шел дальше ни с чем. Иногда они направлялись в какой-нибудь проловский район, шагали на безопасном расстоянии друг от друга и могли почти нормально пообщаться, когда рядом никого не было. Но в основном они прибегали к так называемым разговорам в рассрочку. Джулия уходила вперед и останавливалась, делая вид, будто изучает рекламу облигаций военного займа или перечень услуг обувной мастерской. А Смит шел мимо и походя бормотал что-то себе под нос. Через пару минут наступал его черед помедлить, а ее — пробормотать на ходу ответ. Чтобы не шевелить губами, оба цедили сквозь зубы, хотя Уинстон справлялся из рук вон плохо и вообще смахивал на умалишенного.

Притом что эти ухищрения стоили немалых трудов, разговоры тайных любовников сопровождались радостным волнением. Смит оказался вполне интересным собеседником, хотя Джулия обычно предпочитала компанию другого рода. Он был до странности одержим истиной. Половина его реплик сводилась к разграничениям истинного и ложного. Он мог в течение всей встречи до посинения доказывать, когда именно был изобретен аэроплан или сколько шоколада выдавали в прошлогодних пайках, и его цифры всегда отличались от тех, что называла партия. Однажды Джулия спросила, приятно ли ему ощущать, что он знает больше остальных. И он желчно отозвался: «Мои ощущения роли не играют. Важна только истина».

Сродни этой зацикленности на истине была и его страсть к отрицанию, которую Джулия про себя называла бунтомыслием. Он терпеть не мог партию, но был уверен, что ее власть продержится еще не одно поколение. Что свободный ребенок родится только в немыслимо далеком будущем. Как-то раз она спросила: если это так, какой смысл отслеживать сейчас партийную ложь? На этом месте им пришлось разойтись. Через пару минут Уинстон, шагая мимо, ответил с мрачным удовлетворением: «Никакого смысла».

В другой раз он помедлил возле нее, чтобы заявить:

— Члены партии не способны к самостоятельному мышлению. Они утратили способность мечтать о чем-либо ином. Если есть надежда, чего я утверждать не могу, то она в пролах.

При появлении патруля им пришлось разойтись в разные стороны. По пути домой Джулия кипела от невыразимого раздражения. Это она-то утратила способность мыслить? А кто же, по его мнению, с самого начала продумал их роман? Разве в основе его не лежала мечта о чем-либо ином? Ну конечно, во всем Лондоне есть только один человек, способный мыслить, и это Уинстон Смит! Он и еще разве что пролы! Там, где требуется поразмыслить, любой прол — кто бы сомневался? — даст Джулии сто очков вперед!

Но, шагая сквозь ласковый летний вечер, она остыла и увидела комизм положения. Бунтомысл или нет, Смит в чем-то прав. Каждый партиец твердит замшелую чушь. Смита, при всей его мрачности и самонадеянности, отличала нетривиальность. А пролы пользовались большей свободой. По логике вещей, если восстание и зародится, то скорее в их среде.

Соответственно, при следующей встрече она сказала ему, что насчет пролов он совершенно прав. Они, например, куда сообразительней, чем внушает народу партия. Но Старый Зануда и слушать ничего не желал! Нет-нет, это, дескать, чересчур оптимистичное заявление! Он поспешил охладить ее пыл, сказав, что пролы лишены политической зрелости. Все их мысли о том, как бы вписать в лотерейный билет счастливое число и где разжиться яичком на ужин. Затем он поведал ей, как однажды в пивной пристал с расспросами к старику-пролу в надежде вызнать что-нибудь про эпоху капитализма, но был горько разочарован, когда тот стал нести запьянцовский бред про шляпы-цилиндры, так и не сообщив ничего путного. Старик даже не вполне понимал, чего добивается от него Уинстон. Какие уж тут восстания!

— Надо думать, ты побеседовал с великим множеством пролов? — уточнила Джулия.

— Каким же образом? — возмутился Уинстон. — Я и так рисковал, заговорив с тем единственным стариком.

После таких слов Джулия наклонилась и стала теребить шнурки ботинок, чтобы спрятать насмешку. Бедняга Уинстон! Потолковал с одним-единственным пролом — и счел, что знает все о представителях этого класса. Ей не хватило духу рассказать, как много она сама за истекшие годы общалась с пролами.

И все же в тот единственный майский вечер, когда им удалось заняться любовью, Смит оказался на высоте. Встретились они у колокольни полуразрушенной церкви, в безлюдной сельской местности, куда много лет назад упала атомная бомба. От станции пришлось отмахать пять километров пешком, до заброшенной деревни на вершине холма. Все строения к востоку от этого места пришли в упадок и почернели, кое-где поросли пучками травы, но с западной стороны многое сохранилось в неприкосновенности, если не считать последствий запустения и погодных условий. Все двери, все окна первых этажей были заколочены и оклеены красной предупредительной лентой, которая неудержимо болталась на ветру, создавая впечатление праздничного убранства.

Небольшое, квадратное в плане помещение звонницы, раскаленное на солнце, пропахло голубиным пометом. Впрочем, при порывах ветра там еще можно было дышать. К тому же сверху открывался прекрасный вид на окрестности, который, ко всему прочему, позволял заметить любую слежку, хотя оставалось неясным, как вести себя в таком случае. Когда Джулия добралась до места, в небе сгустились грозовые тучи. Кровля — одно название — не смогла бы защитить их от ливня. Но гроза прошла стороной, небо прояснилось, и Джулия сочла это добрым знаком. К ее удивлению, Уинстон не стал спорить и поцеловал ее в щеку.

В тот раз они долго разговаривали, даже, можно сказать, болтали, как две подружки в общежитии на ночь глядя. И как в разговорах с подружками, Джулия многое сглаживала и приукрашивала. Упоминать ПАЗ она не могла, равно как и своих родителей-преступников. Зато можно было рассказать, что она занимала пост секретаря местного отделения Союза юных (даже на тех, кто презирал партийную работу, это производило должное впечатление), умалчивая, конечно, о том, как получила этот пост и какие именно поручения выполняла в ПАЗ. Она ни словом не обмолвилась ни про Вики, ни про Эсси — такие истории отбивали у парней всякую охоту к близости. Вообще, Джулия выставляла себя одиночкой. При упоминании подруг некоторые начинали дергаться: подозревали, что ты будешь сплетничать о своих похождениях.

Многие мужчины — и Уинстон не стал исключением — любопытствовали, как Джулия «приобщилась» к сексу. Она отвечала, что лишилась девственности с шестидесятилетним партийцем, когда ей исполнилось шестнадцать. Это было близко к истине: что четырнадцать, что шестнадцать — разница невелика, просто шестнадцать звучит более пристойно, так стоило ли выслушивать чужие ахи и охи. Кстати, Гербер был ближе к сорока, нежели к шестидесяти, но при упоминании более солидного возраста Смит, как она и рассчитывала, сверкнул глазами, ощутив себя в самом расцвете сил. Джулия еще добавила, что тот субъект потом застрелился, дабы избежать ареста, — Уинстон был сам не свой до таких мрачных историй.

— И правильно сделал, — припечатала она. — У него бы и мое имя вытянули на допросе.

Конечно, в этом не было даже полуправды, но она рассудила, что полную версию тех событий не переварит и человек с самым суровым вкусом.

Сбавив накал страстей, она сумела поведать ему о начальном этапе своей работы в миниправе, на производстве порнографической литературы для пролов. Отдел, именуемый порносеком, занимал складское помещение в разбомбленных кварталах к югу от минизо; служащим предписывалось говорить, что их отдел ведает «сельскохозяйственной статистикой». Трудились там исключительно одинокие лица женского пола: по мнению партии, специфика материала не могла повлиять на невинных девушек в силу их чистоты. Когда Уинстон поинтересовался, какого рода книги штампуются литмашинами, она ответила: жуткая дребедень — и скучища. Впрочем, это не объясняло, почему девчонки целыми днями метались как угорелые и не чурались забегать в общеизвестные уголки, где можно было мастурбировать без всякого риска. Такие подробности Джулия опускала, зная по опыту, что мужчины их не приемлют, а некоторые даже начинают кипятиться и обвинять ее во лжи.

Под конец она все же пересказала немало этой «жуткой дребедени». Наиболее подробно остановилась на своей любимой книге «Внутрипартийные грешники: „У меня отказал телекран, товарищ!“». Главная героиня, девушка-механик, совсем как Джулия, приезжает выполнить мелкий ремонт на дом к одному внутрипартийцу и становится жертвой его гнусных домогательств. Для читателя не секрет, что на самом-то деле телекран все это время работал в скрытом режиме, соглядатаи сильно распалились от увиденного и сами устроили криминальную оргию. За последнее время этот сюжет оброс чудовищными домыслами в свете той судьбы, которая постигла Эсси (хотя с Эсси, вне всякого сомнения, приключилось нечто совсем другое). Что касается Уинстона, его больше заинтересовал сборник рассказов «Отшлепать негодницу», из которого Джулии запомнились только шлепки открытой ладонью и экзекуция туфлей.

Как и многие другие партийцы, Уинстон неохотно рассказывал о себе. Твердил, будто детства вообще не помнит. Его близкие родственники весьма кстати умерли. Нигде, кроме Лондона, он не проживал и, судя по всему, очень смутно представлял, что существуют и другие населенные пункты. Военную службу не проходил из-за легочного заболевания. Когда-то вступил в брак, но с женой расстался и упоминал о ней только в ответ на вопросы Джулии. Жена его соответствовала стандартам всех бывших: эффектная внешне, но интеллектуально и нравственно — полный ноль. Неисправимая брюзга, изъясняется только заученными партийными штампами; лишена сексуальности, но надеялась родить и постоянно требовала секса. Смит уморительно изображал страдальческие гримасы, которые корчила супруга в его объятиях, и трогательно умилялся, когда Джулия хохотала. Не факт, конечно, что его история полностью соответствовала действительности: для порядка следовало бы выслушать и другую сторону, но, чтобы не наскучить любовнику, приходилось потешаться над его бывшей.

Джулия бойко подыгрывала ему и в тех случаях, когда он предавался воспоминаниям о горных прогулках наедине с женой: они бродили вдоль крутых утесов, где никто их не видел и не слышал. Жена склонилась над обрывом, а Уинстон рисовал себе…

— Толкнул бы ее как следует, — сказала Джулия. — Я бы обязательно толкнула.

— Да, милая, ты бы толкнула, — благодушно поддакнул он. — И я бы толкнул, будь я таким, как сейчас. А может… Не уверен.

У Джулии его слова вызвали только досаду. Разумеется, ей бы и в голову не пришло сталкивать кого-нибудь со скалы! Ясно же, что это шутка. Но Уинстон вроде бы подходил к этому вопросу со всей серьезностью.

— Жалеешь, что не толкнул? — осторожно спросила она.

— Да. В общем, жалею.

Они сидели бок о бок на грязном полу; Уинстон привлек ее к себе. Сперва она хотела отстраниться, но потом опустила голову ему на плечо. Он задумчиво выговорил:

— По сути, это ничего бы не изменило.

— Тогда почему жалеешь, что не столкнул?

— Только потому, что действие предпочитаю бездействию. В этой игре, которую мы ведем, выиграть нельзя. Одни неудачи лучше других, вот и все.

Теперь она уже не могла дольше скрывать свою досаду и заерзала, чтобы высвободиться из-под его руки. Он отпустил ее со скорбной улыбкой и только спросил:

— Я рассказывал тебе, милая, что веду дневник?

Оказалось, что дневником служил ему блокнот, купленный в лавке Уикса — точнее, Чаррингтона, как с завидной настойчивостью повторял Смит; в нем он фиксировал все свои запретные мысли и деяния: ненависть к партии, посещение проститутки, планы убийства жены. Однажды он поймал себя на том, что полубессознательно вывел, причем не раз: «Долой Старшего Брата».

Джулия поразилась безумству столь очевидному: какой дурак станет поверять бумаге подобные сведения, интересующие разве что полицию? Но Уинстон считал, что никакой роли это не играет.

— Если объявил партии войну, — сказал он, — лучше всего считать себя трупом.

— Да считай себя кем угодно! — отмахнулась Джулия. — А кто тут объявляет войну партии? Что за бред!

Он снисходительно покачал головой:

— Ты припомни, чем мы только что занимались. Одно это уже будет рассматриваться как объявление войны, неужели не ясно?

— Да никем это не будет рассматриваться, если ты не наворотишь дел. Вот что я тебе скажу: дневник необходимо уничтожить. Ты записываешь про нас с тобой? Поклянись, что до этого не дойдет.

— Ладно. Во всяком случае, твое имя там не появится.

— Мое имя! Да если ты только упомянешь, как мы развлекаемся, мое имя уже не понадобится. Слушай, милый, я не первый год играю в эту игру. Прикинь, сколько у меня сменилось партнеров, и для каждого я была далеко не единственной. Думаю, среди лондонских партийцев не наберется и десятка человек, у которых никогда не было женщины. А все остальные — трупы, как я понимаю!

Уинстон заговорил с оттенком желчности:

— По-твоему, можно выстроить отдельный тайный мир и жить там, как тебе хочется: нужны только везение, ловкость и дерзость — и тебе все будет нипочем. Но индивидуум всегда терпит поражение. Вбей себе в голову: ты обречена… да, я верю, что сердцем ты и сама это понимаешь вполне отчетливо. — Тут к Уинстону вернулся апломб, и торжествующе-меланхоличным тоном он добавил: — Мы покойники.

— Еще не покойники.

— Не телесно. Через полгода, через год… ну, предположим, через пять. Я боюсь смерти. Ты молодая и, надо думать, боишься больше меня. Ясно, что мы будем оттягивать ее как можем. Но разница маленькая. Покуда человек остается человеком, смерть и жизнь — одно и то же.

— Тьфу, чепуха! — не на шутку взвилась она. — С кем ты захочешь спать — со мной или со скелетом? Ты не радуешься тому, что жив? Тебе не приятно чувствовать: вот я, вот моя рука, моя нога, я хожу, я дышу, я живу! Это тебе не нравится?

Она развернулась, потерлась о него грудью и бесшабашно запустила руку ему между ног. Его пенис отозвался как миленький.

— Нет, — прошептал Уинстон, — это мне нравится.

Потом опять все стало хорошо; точнее, неплохо. Оно и неудивительно: на первом месте, как ни крути, всегда оказывался секс. В тот день у них получилось три раза; это была единственная область, в которой Смит жаждал учиться. Он уже вполне сносно ласкал ее языком, хотя на первых порах у него выходило довольно неуклюже: то слишком жестко, то чересчур мягко, так что до желаемого результата было еще далеко. Но он старался честно-благородно, а когда преуспел, воспринял это как чудо: словно поцеловал землю — и перед ним выросло цветущее деревце. Потом он всерьез утверждал, что это был не просто интим, но еще и революционный поступок. Ну что ж, пусть и дальше так считает. Пусть причисляет ее к «покойникам» и плетет горячечные фантазии насчет убийства женского начала. Ее влекут его длинные, крепкие голени, подтянутые ягодицы, светлая шевелюра, которая лезет ему в глаза, когда он нависает сверху, его изможденный после секса пенис, расслабленно съежившийся на волосатом бедре… но стоит ей лишь коснуться его ноги, как этот орган с пониманием начинает шевелиться и опять приходит в полную готовность. Какое блаженство! Ну и что, если мужчина несколько чудаковат? Он лег сверху — и в третий раз проявил себя бесподобно. Умело сжимал ей ягодицы, работал языком. Сам стонал от наслаждения, называл ее «чудесная», «любимая», «самая лучшая». Когда он шептал: «Как я тебя люблю», она с готовностью отвечала: «И я тебя люблю!» Вопрос о дневнике был отложен до более подходящего случая. Джулия решила во что бы то ни стало настоять на уничтожении тех записей. Что это за блажь? У тебя есть женщина из плоти и крови — вот ей и доверяй свои тайны.

Наутро после свидания в старой церкви Джулия пришла на работу и узнала, что Эсси нашли замену. Девушку взяли старательную, но невежественную, нареченную новым, ультрапартийным именем Типвип. Его составили из начальных букв лозунга «Трехлетний индустриальный план выполним и перевыполним». Носители таких имен были обречены на неловкость — при каждом новом знакомстве Типвип автоматически тараторила: «Зовите меня как все — просто Типпи». Обучение новой сотрудницы доверили, конечно, Джулии: кроме нее, в лито числился всего один механик — родной брат некоего высокопоставленного деятеля: к работе он был совершенно не приспособлен, однако уволить такого не представлялось возможным. Эту ситуацию в числе прочих тонкостей требовалось объяснить новенькой: та, похоже, считала, что к тому сотруднику надо принимать меры, и даже спросила, как оформляется докладная записка; отсюда следовало, что она уверенно пойдет по стопам Эсси — во всяком случае, по линии доносительства.

Последующие недели слились в одну бесконечную рабочую смену; их разнообразили только редкие свидания с Уинстоном Смитом, приносившие все меньше радости. После своих подвигов на колокольне он пребывал в отличном расположении духа, с азартом поддерживал разговоры о восстании пролов, но был глух к советам Джулии об уничтожении дневника. Клялся, что на его страницах ни сном ни духом не упомянет их встречи, и со временем она ему поверила. Сделай он хоть одну такую запись — отпираться бы не стал. Наоборот, возгордился бы, что перед ней не пасует. И все же ей не давало покоя само существование этого блокнота, который постоянно занимал ее мысли: когда она выполняла сверхурочные работы, когда исправляла ошибки Типпи, когда выгораживала эту бестолочь. Джулию не покидало ощущение, будто на каждом плече у нее висит по дураку.

Все изменилось в тот июньский день, на который давно планировался полноценный отгул. Вместо этого пришлось довольствоваться лишь первой половиной дня, после чего ей предстояло встретиться с Типпи во время второй кормежки, чтобы затем подстраховывать ее до конца смены. В десять ноль-ноль Джулия уже примчалась в ближайший к министерству проловский район, где назначила свидание Уинстону. Донельзя раздосадованная его упрямством, она уже прикидывала, как бы поделикатнее разорвать эти отношения. Препятствием служило лишь то, что он, получив отлуп, уж точно напишет о ней в своем треклятом дневнике.

Она шагала по тротуару вслед за Уинстоном, подавленная этой безысходностью и предстоящим рабочим днем (да только ли одним днем: перед ней маячила череда месяцев, целая жизнь!), когда земля вдруг ушла у нее из-под ног. Под оглушительный рев ее отбросило во внезапную тьму, пронзенную тысячей летящих осколков. Она ударилась плечом о землю и тут же рухнула навзничь, едва дыша. Это рванула упавшая ракета. Никогда еще взрыв не грохотал так близко. Джулия оцепенела, наэлектризовалась, но осталась жива и, кажется, перетрусила, а может, просто разволновалась? Лицо Уинстона белело на расстоянии вытянутой руки, припорошенное строительной пылью. Он моргал, и Джулия сразу успокоилась. В следующий миг Уинстон нашел ее взглядом, и черты его исказила жуткая судорога. Он подполз к Джулии и начал покрывать поцелуями ее лицо. От ее ответного поцелуя он неистово дернулся и прошептал:

— Ты жива!

А потом, прижимая ее к себе, разрыдался.

Но теперь мимо пробегала какая-то пролка, истошно выкликая детские имена. Пыль оседала. Их вот-вот могли заметить. Джулия резко отстранилась от Смита и потребовала:

— Ну-ка, отпусти! Со мной ничего не случилось. Я цела и невредима! Надо отсюда убираться.

Он закивал, храня ошеломленную улыбку на своем побелевшем лице, и через силу оторвал взгляд от Джулии.

Только после того, как они разошлись в разные стороны, Джулия осознала, до какой степени ее потрясло случившееся. В момент взрыва все мысли Уинстона были о ней, а она даже не подумала узнать: может, он ранен? Не проявила обыкновенного человеческого участия. Но так-то говоря: у нее случился шок. Отойди от нее Уинстон хоть на миг, она бы успела забеспокоиться. Или даже пустить слезу от избытка чувств. Но теперь ей уже не светило в этом разобраться.

Между тем до встречи с Типпи в столовой миниправа у нее оставался всего час, а она с головы до пят вывозилась в грязи. Ноги сами принесли ее к Мелтонам, где миссис Мелтон для начала устроила ей выволочку — дескать, «свезло не по заслугам» — и потребовала три доллара за теплую ванну и фланелевый халат. В кишащей тараканами кухне Джулия разделась донага и в теплой воде стала по мере сил отскребать себя от грязи, а миссис Мелтон принесла выбивалку для ковра и взялась чистить ее комбинезон. Уинстон, конечно, имел возможность вернуться к себе в отдельную квартиру и вволю поплескаться под душем. Квартира была настолько просторной, что некоторые углы оказывались вне поля зрения телекранов; он этим пользовался, делая свои дневниковые записи. Ну почему этот перец вечно недоволен? Попробуй-ка заполучить такую жилплощадь, не будучи партийцем. А он еще талдычит об упразднении партии — вот ведь вздорная душонка. «Если на кого-то и есть надежда, так только на пролов»; получалось, что Уинстон хочет загребать жар чужими руками. Значит, пускай всякие Мелтоны рискуют своей шкурой ради Уинстона Смита, а он будет безнаказанно повторять, что самолет изобретен не партией. Но если к власти придут такие, как Смит, пролам легче не станет. Он отнимет у них даже лотерейные билеты, чтобы не видеть, как люди предаются мещанским, по его мнению, радостям.

Вместе с тем Джулию не покидало ощущение, что ее досада проистекает из чувства вины: она не могла отвечать Уинстону такой же любовью, с какой он относился к ней. У нее перед глазами все еще стояло его лицо, вспыхнувшее неистовой человеческой радостью оттого, что она не пострадала. А она о нем даже не подумала! Оттолкнула его — и умотала с одной мыслью: как на ее грязную одежду отреагирует Типпи. Зачем, в самом деле, так поносить Смита? Ведь не придиралась же она к Тому Парсонсу, который и мозгами не вышел, и любовник вовсе никакой.

Когда Джулия надевала комбинезон, на нем все-таки белели пятна строительной пыли. Но по крайней мере, в таком виде уже можно будет пройти через пост охраны миниправа. И на том спасибо. Нажимая на педали, она радовалась, что не повредила еще не зажившее запястье. На плече и бедре после падения остались синяки, но, хвала СБ, ничего более опасного. Джулия напомнила себе при первой же встрече непременно поинтересоваться самочувствием Уинстона. Проезжая по лондонским улицам, она в лицах рисовала себе эту сцену и отрабатывала разные сочувственно-хмурые гримасы.

В миниправе она сразу помчалась в столовую и оказалась там на целых две минуты раньше положенного. Это было очень кстати, потому что вход в столовую преграждал Альфред Сайм.

Когда-то Джулия и Сайм, так сказать, дружили. Но потом он начал сетовать на одиночество вдовца и допытываться, не склонялась ли когда-нибудь Джулия к идее законного брака. Она отшила его разговорами об антиполовом союзе и женском товариществе, которое сформировалось в общежитии, но он не простил ей такого оскорбительного равнодушия. Теперь при каждой встрече с ним ее ожидал какой-нибудь враждебный выпад.

Он стоял с Амплфортом из отдела документации; этот бесцветный, бесформенный субъект занимался «чисткой» старинной поэзии, делая ее приемлемой для сегодняшнего читателя. Иногда Амплфорт опирался на трость, но чаще обходился без нее, чем только привлекал к себе излишнее внимание. В любой позе он сутулился. На все реагировал с виновато-бессильным видом. Когда Джулия еще поддерживала хорошие отношения с Саймом, тот ей шепнул, что Амплфорт в детстве перенес полиомиелит и теперь живет в постоянном страхе: при ухудшении здоровья ему грозит отправка в лагерь для инвалидов. Джулия прекрасно понимала, что это означает: у них в ПАЗ-5 был такой лагерь, откуда преступники из близлежащего лагеря постоянно воровали продуктовые пайки. В голодном семьдесят втором инвалиды, все без исключения, умерли.

К досаде Джулии, Сайм ее заметил. С натужной улыбкой она подошла к тем двоим, говоря:

— Товарищи! Здравствуйте!

— На ловца и зверь бежит, — выпалил Сайм. — Скажи-ка… тебя нашел товарищ О’Брайен?

Джулия приросла к месту, заморгала, потом все же решила улыбнуться.

— Так ведь сколько времени прошло. Вопрос давно улажен. Мои услуги не потребовались.

— Нет-нет, О’Брайен только что был здесь, — настаивал Сайм. — И спрашивал именно тебя. Так ведь, Стэн?

Амплфорт кивнул и пробормотал что-то невнятное, улыбаясь Джулии с рассеянным безразличием.

Ее накрыло той же взрывной волной. Сквозь подступившую дурноту она выговорила с напускной небрежностью:

— Ну, не знаю, странно это. Что ему могло понадобиться?

— Говорит, ремонт какой-то.

— Ремонт выполнен. Стиральная машина барахлила.

— Нет, тут другое. Говорит, телекран у него не в полрабе.

— Телекран? Не… в полрабе?

— Это новояз, товарищ. Означает «не полностью в рабочем состоянии». Неисправен.

— Я в курсе, что означает это слово.

— Тогда в чем дело?

У нее вертелось на языке, что ремонт неисправного телекрана — это готовый сюжет для порносека. В целях устранения такой неисправности ни один мужчина не пригласит механика-женщину. Не далее как на прошлой неделе они с Уинстоном заходились смехом от этой мысли. Сейчас память обдала ее новой волной ужаса. Не было ли в том месте прослушки?

— Не понимаю, чему тут удивляться, — продолжал Сайм. — У человека телекран не в полрабе, а ждать, когда из жилупра мастера пришлют, ему неохота. Для такой, как ты, мастерицы на все руки там работы минут на двадцать. Он говорит, у тебя была записка с его адресом.

— Ой, да я ее… в общем, была, да сплыла.

— Сплыла? — В глазах Сайма вспыхнуло недоброе любопытство. — Такими вещами не разбрасываются! Ладно, проехали. В общем, он где-то здесь. Разыщет тебя, не сомневаюсь.

Джулия в очередной раз сдержалась, чтобы не содрогнуться, и с притворным облегчением закивала. И тут же ужаснулась: взгляд Сайма обшарил ее грязный комбинезон. Брови его незаметно поползли вверх. Она похолодела, представив, что будет, когда О’Брайен застанет ее в таком виде. Нет, понятно: любой велосипедист мог при ракетном обстреле оказаться в проловском квартале. Мог-то мог, но занесло туда именно ее. Другие поостереглись. А такой, как О’Брайен, с первого взгляда увидит, где она была, и легко догадается, что ее туда привело. Чтоб им всем в этой жизни вообще ничего больше не видеть!

Лучезарно улыбнувшись Сайму, она сказала:

— Это же здорово! Не разминуться бы с ним.

Ей оставалось только взять поднос, сходить за похлебкой и высматривать Типпи; но та уже поджидала ее у стола, размахивая руками. Тело Джулии, не полагаясь на ее мысли, само изобразило энергичную походку. Потом она даже завела какую-то партийную трескотню и, с жадностью глотая съестное, держала под наблюдением входную дверь на случай появления О’Брайена. Он так и не появился; зато она убедилась, что в нервозном состоянии может принять за О’Брайена любого мужчину какого угодно роста и телосложения. Под конец она извинилась перед Типпи за свой непотребный вид, объяснив, что упала с велосипеда неподалеку от места взрыва.

— Вообще-то, сейчас хочу домой сгонять — переодеться, но я мигом. Ты не против?

Хвала Старшему Брату, Типпи не возражала. Добавила, что сама заядлая велосипедистка. У нее даже глазки заблестели — так она старалась показать себя с хорошей стороны. На работе Джулию любили… если бы только от этого что-нибудь зависело!

Она беспрепятственно выскользнула из миниправа, а поездка по городским улицам позволила ей снять напряжение. Здесь наконец-то она избавилась от наблюдения и могла не скрывать никакие гримасы отчаяния. В общежитии она резво проскочила мимо Аткинс, оживленно выкрикнув: «Опять грохнулась, представляете?!», и помчалась прямиком в раздевалку. Без оглядки на телекраны — сейчас они беспокоили ее менее всего — она разделась догола и вымылась повторно, уже над раковиной саможита. По ходу дела заметила, что у нее начались месячные, и вытерла первый кровянистый след, потом вернулась к шкафчику и распахнула дверцу. В тот миг, от радости, что на полке оставалась чистая подкладная ветошь, она едва не проглядела бумажонку, брошенную внутрь через вентиляционное отверстие. А когда увидела, рассудок отказался этому верить. Такого ведь не может быть: просто померещилось — нервишки разыгрались. Однако бумажка не исчезала, и Джулию охватила жгучая досада. Неужели Вики не извлекла для себя никаких уроков? Неужели все в этом мире задались целью прикончить Джулию?

Дверца сама по себе полностью открылась, и записка определенно попала в поле зрения телекранов: теперь было бы слишком рискованно пытаться ее спрятать. Бумажку удалось изъять как бы невзначай, но по прочтении текста Джулия остолбенела.

Вытаращив глаза, она стояла не меньше минуты и не могла придумать, как отреагировать, чтобы не вызвать подозрений. Когда же наконец она сунула записку в карман и продолжила одеваться, у нее подогнулись ноги, а туловище сжалось в оборонительной позе. В горле першило от подступивших слез.

Это была та самая записка, которую передала ей Эсси, — с домашним адресом О’Брайена. Только теперь там добавилось сообщение, выведенное другой рукой, незнакомой Джулии. Почерк элегантный: жирные черные буквы столь идеальны, что недолго и усомниться в человеческом участии. Изощренные, любопытной формы завитушки соединялись тончайшими изогнутыми линиями. Это было рукотворное послание от более высокой цивилизации; оно напоминало, что каллиграфия сродни рисованию, а тонкая каллиграфия — сродни изящным искусствам. В нем говорилось: «Жду в понедельник к 18:30. У. О’Брайен».

11

Джулию лишь однажды занесло в район, населенный внутрипартийцами. Ее включили в группу детей-сирот, которых привезли туда для вручения почетных венков партийному руководству. Среди награжденных оказался будущий начальник Вики, зампред Уайтхед, в ту пору — глава комитета по сельскому хозяйству. Он пригласил двух осиротевших девочек остаться на торжественный ужин, и Джулия неимоверно огорчилась, что не попала в число избранных. Правда, ее обида улеглась и вместе с тем трансформировалась, когда по прошествии нескольких дней стало ясно, что девочки уже не вернутся. Вскоре из классных журналов исчезли их фамилии. Когда соседка Джулии по комнате неосторожно спросила, что с ними приключилось, ей задали жестокую порку.

В том возрасте Джулия воображала, будто каждый член внутренней партии занимает Хрустальный дворец, только уменьшенных размеров, но впоследствии была немало разочарована, увидев, что живут они, как и все остальные, в многоквартирных домах. Теперь она более отчетливо распознавала наглядные признаки роскоши. В районах, населенных членами внешней партии, почти не было деревьев: в военное время уход за ними считался недопустимым излишеством. Здесь же, напротив, деревья росли вдоль всех улиц. Множество домов украшали декоративные кованые ограды, тогда как в остальных городских районах все железо давно пустили на металлолом. Даже перед самым закатом в окнах брезжил свет. Затемнения не предусматривалось. Ни один фасад не пострадал от бомбовых ударов; кварталы, свежие, побеленные, тянулись непрерывными рядами.

Здесь Джулия не ориентировалась (на картах города улицы внутрипартийных районов не обозначались) и потому свернула в парк, надеясь встретить там доброжелательных прохожих, которые ей помогут. В центре парка работал фонтан: статуя Старшего Брата, из чьих вытянутых рук струилась вода. С двух сторон этими потоками орошались каскады пурпурных с белым клумб. Как ни странно, парк не просматривался телекранами. Там не гремела музыка, посетителей не встречали голосовые оповещения о новых партийных указах. В этой неестественной тишине по тенистым аллеям прогуливались одетые во все черное женщины с колясками. Присутствовала и обслуга: мужчины в белых куртках и женщины в черных платьях, белых фартуках и аккуратных белых шляпках. Среди них, как подспудное указание на причуды внутрипартийцев, попадались остазийцы. Многие выгуливали собак, довольно странных тварей всех размеров и экстерьеров, да еще с какой-нибудь особинкой: у одних ниспадали гривы, у других закручивались кольцами хвосты, у третьих были не в меру короткие лапы, у четвертых — складчатые морды. До этого Джулия видела только сторожевых собак, которые рычат, сидя на цепи, а потому остереглась приближаться и к здешним. Впрочем, от одной мысли о том, чтобы обратиться к женщине внутрипартийного круга, ее пробирала нервная дрожь. Мало этого: она ловила на себе враждебные взгляды. И даже услышала, как одна дама говорит сопровождающему: «Какая наглость! Средь бела дня!» Тот пробормотал нечто примирительное, но дама пожирала Джулию глазами, крепче сжимая собачий поводок.

В конце концов Джулия робко подошла к парнишке из челяди, который выгуливал длинномордого спаниеля. Юноша с готовностью склонился над запиской, но, прочитав адрес, изменился в лице:

— Ничего себе! Да, честно скажу — знаю, где это. Отвести вас прямо туда не могу, но, если хотите, провожу до того места, откуда виден этот дом.

— А, так вам знаком товарищ О’Брайен?

Этот вопрос вызвал некоторое затруднение.

— Дом знаю. Кто ж его не знает. Слушайте, только вы на меня не ссылайтесь.

— А на кого же мне ссылаться?

— Да, точно, в самом деле. Тогда ладно.

Парнишка стремительно припустил вперед — Джулия, как и спаниель, едва поспевала следом, причем пес ее обгонял и время от времени оглядывался, вроде как сочувственно. Провожатый не оглянулся ни разу. Всем своим видом он показывал, что уже сожалеет о своей покладистости, и Джулия заподозрила, что он, не ровен час, умышленно заведет ее неизвестно куда. Наконец он остановился на каком-то перекрестке и указал пальцем:

— Вон там, видите? Современное здание, высотка, с флагами по углам. Только смотрите обо мне не распространяйтесь!

— Да с какой стати? — возмутилась Джулия.

Но парень уже трусцой бежал в обратном направлении впереди спаниеля.

До этого здания было уже совсем недалеко: прямоугольное, почти целиком застекленное, оно и впрямь походило на Хрустальный дворец. У входа дежурили двое охранников в красных мундирах. Собрав в кулак всю свою волю, она протянула одному из них измятую уже записку, лапидарно подтверждающую вызов. Но охранник, пробежав ее глазами, осклабился и стал приветливым, даже любезным, чего менее всего можно было ожидать от охранника. Его напарник отворил дверь и с белозубой улыбкой провел посетительницу в вестибюль — необъятный зал высотой в три этажа. Стены были оклеены обоями с затейливым орнаментом из переплетенных цветов и листьев. Джулия попыталась вообразить, на каких стремянках стояли маляры, когда оклеивали эти стены без единой неровности или морщины. Какой же длины были полотнища? Мыслимо ли справиться с такой задачей? Сходные признаки мастерства просматривались во всем. Плинтусы безупречно прилегали к стенам, окраска не выдавала ни одного мазка. Шерстяной ковер насыщенного зеленого цвета лежал идеально гладко, как будто пол заливали жидким покрытием. И ведь никакого запаха. Если здесь чем-то и пахло, то, по ее ощущениям, лишь свежим воздухом. Джулии подумалось, что роскошь может заключаться не только в изобилии, но и в отсутствии чего бы то ни было. И больше всего поразило ее отсутствие грязи, какое невозможно было представить в других районах Лондона: там воздух на одну десятую состоял из копоти, отчего носовой платок, если высморкаться, становился черным.

Охранник подвел ее к лифтам. Кабин было шесть, и каждая — со сверкающими серебристыми дверями. Ни на одной не висело объявления о срочном ремонте. Мужчина сам нажал на кнопку, и за стеной тут же поcлышалось слабое урчанье — это пришел лифт. Двери почти беззвучно скользнули в стороны. Внутри обнаружился ковер того же насыщенно-зеленого цвета, на стенах поблескивали дубовые панели. Внутри уже стоял кто-то из обслуги; Джулия посторонилась, чтобы дать ему выйти. Но тот не шелохнулся. Вместо этого он учтиво спросил:

— Вам на какой этаж, товарищ?

За нее ответил охранник:

— К О’Брайену.

От этого физиономия лифтера утратила всякое выражение. Он как-то съежился, когда в кабину вошла Джулия. Зато перед ней в полный рост замаячил тот ужас, который развеялся было за время гонки по улицам внутрипартийного квартала. Двери закрылись, отрезав все звуки. Даже во время движения механизм работал почти неслышно; его заменяла беззвучная вибрация. А может, движения и не было? Джулия напрягла слух и невольно представила, будто обречена провести целую вечность в этой лишенной звуков и запахов камере наедине с человеком в белом сюртуке. В его напомаженных волосах застыли следы от зубцов расчески. Неужели такой субъект хоть раз был с женщиной?

Когда двери лифта открылись, она не сразу поняла, что предстало ее взгляду. Впереди не было даже площадки, по бокам — никаких коридоров. Она оказалась в гостиной с высоким потолком, четырьмя креслами и стеклянным столиком: лифт въехал прямо в квартиру! Там в мягком свете ожидал слуга-остазиец в белоснежной куртке. Этого человека отличали армейская выправка и живые умные глаза, но лицо было странно неподвижным. В детстве Джулия как-то раз видела мужчину, который после авиакатастрофы перенес пластическую операцию; лицо у того осталось изуродованным, и этот, даром что с правильными чертами, производил сходное впечатление. Можно было подумать, лицо его расплавилось, а потом при охлаждении застыло.

Без единого слова он повернулся спиной, и Джулия последовала за ним в еще более просторное помещение, которое своими размерами и элегантностью вызвало у нее новый прилив страха. Обои здесь были кремового оттенка, а панели безупречно белые, под стать смокингу слуги. С потолка свисала люстра. Она не горела, но ярусы хрустальных подвесок искрились в последних лучах солнца. В воздухе витал аромат свежесрезанных цветов, которые были расставлены в вазах буквально повсюду, а из смежной комнаты доносилось никем не оцененное пение кенара. Одну стену почти целиком занимало гигантское окно, выходившее на высотки и руины внешнепартийного Лондона в серо-алой дымке заката. Отсюда виднелся даже сверкающий отрезок Темзы с непременными проловскими лодчонками. Все здесь было чужое, неимоверное, за исключением одной знакомой приметы — металлической трескотни телекрана. Но как только Джулию посетила эта мысль, слуга как ни в чем не бывало подошел к телекрану, чтобы его выключить. Не приглушить, а именно выключить! У нее забрезжила слабая надежда, что именно в этом и заключается неисправность: телекран ведь не предусматривает возможности отключения. Но она уже понимала: неисправный телекран тут вовсе ни при чем. Время подобных игр прошло.

О’Брайен непринужденно расположился на черном кожаном диванчике, вытянув перед собой длинные ноги. Он оказался крупнее, чем помнилось Джулии, но, оставшись с ним наедине, она, вероятно, более остро воспринимала такую стать. В его позе ощущалась чуткость вкупе с легкостью, как у спортсмена на низком старте. Сейчас он был без очков. Лицо выглядело безобразно голым. Но почему-то нос картошкой и шишковатые надбровные дуги казались единственно подходящими для мужчины чертами.

Слуга присел где-то позади нее. Она и рада была бы посмотреть, куда он отошел, но не могла оторвать взгляда от О’Брайена. Ей пришло в голову спросить, хотя и без надобности, где у него уборная, лишь бы укрыться от хозяина квартиры. Можно ведь, наверное, выбраться из окна уборной и попробовать оттуда спуститься. Была и другая мысль: попросить включить телекран. Ее душила тишина. Но почему-то больше всего пугало то, что в худшем случае никто не узнает ее судьбу.

Глаза О’Брайена остановились на ней. Он так и не заговорил. И даже не шелохнулся.

В конце концов она, кашлянув, произнесла:

— Я получила записку с указанием явиться к этому часу. А товарищ Сайм подсказал, что речь идет о какой-то починке. На самом деле меня как-то раз уже вызывали, но я отправила вместо себя товарища напарницу: мы с ней подумали, что она справится лучше. Очень надеюсь, что это не было нарушением. Если мне не следует здесь находиться, то, конечно… Я бы никогда в жизни вас не побеспокоила.

От этой фразы слуга не то фыркнул, не то хохотнул. Джулия обернулась, но он без всякого выражения глазел на хозяина. Тогда ее уколола паника: она сообразила, что отвела взгляд от О’Брайена. Снова повернулась к нему — и увидела, что тот улыбается.

— Тебе страшно, — изрек О’Брайен. — Ты сейчас думаешь, что мне известны все твои сокровенные тайны, все нелояльные мысли, все предательские речи. Думаешь, я знаю обо всем твоем злосексе, о покупках на черном рынке, о причастности к заговору с целью государственной измены. Думаешь, что по совокупности преступлений ты заслуживаешь смерти.

Джулия смотрела него в неописуемом страхе. У нее обмякли ноги. Казалось, его уродливое лицо, вообще неуместное в этой элегантной комнате, вбирает в себя весь тайный смысл этого мира. О’Брайен снова улыбнулся, и у нее перехватило дух.

— Ты права, — продолжал он. — Я знаю тебя как облупленную. Наблюдаю за тобой семь с лишним лет. Я был рядом в каждый момент твоих сомнений, преступных деяний, изменнических речей. — Он стер с лица улыбку и хмуро добавил: — Впрочем, твои страхи напрасны. Надумай я тебя уничтожить — сделал бы с легкостью. Но в данный момент тебя подстерегает куда меньше опасностей, чем когда-либо.

От этого монолога она просто оцепенела. Когда такой человек убеждает тебя не бояться, это предвещает смерть. Не выдержав его взгляда, она отвела глаза в сторону ближайшей картины, на которой была изображена тонконогая, но невероятно ухоженная гнедая лошадь. Джулии никогда такие не встречались: у них в ПАЗ все лошади были доходягами — кожа да кости. Тем не менее она в них души не чаяла и в голос плакала, когда лошадок пускали на мясо. Больше ей не суждено было их увидеть.

— Тебе не причинят вреда, — вступил новый голос, резкий, будто нечеловеческий.

Она с содроганием оглянулась на слугу. Да, это заговорил он. На странно-неподвижном лице светились насмешливые, добрые глаза.

— Мартин зря не скажет, — подтвердил О’Брайен. — Так что положись на его слово. Тебе не причинят вреда. Надеюсь, ты в это поверишь, не покидая пределов гостиной. Ты — одна из наших, и никто больше не сделает тебе ничего дурного. Могу обещать. Присядь-ка, — указал он рукой на кресло. — Нам предстоит многое обсудить.

Кресло было обтянуто бледно-желтой тканью; таких чистейших предметов мебели Джулия еще не видела. Она примостилась на нем с болезненной застенчивостью. Инстинктивно скосив глаза на слугу, она убедилась, что тот с неподдельным обожанием уставился на О’Брайена. О’Брайен встретился с ним взглядом, и между ними промелькнула какая-то мысль, вызвавшая у обоих улыбку. Только теперь Джулию слегка отпустило нервное напряжение: оказалось, что О’Брайен хоть у кого-то способен вызывать бессловесное дружелюбие. Потом свою роль сыграли тишина и весенний воздух квартиры вместе с суматошным канареечным щебетом. Естественно, в этой комнате не совершалось никакого насилия. По крайней мере, здесь Джулия чувствовала себя в безопасности.

— Можешь задавать мне любые вопросы, — предложил О’Брайен.

Она с осторожностью начала:

— А можно спросить…

— О чем угодно. Телекран выключен. Мы в своем тесном кругу.

После секундного колебания у нее вырвалось:

— Как я могу принадлежать к вашему тесному кругу? Вы же сами назвали меня преступницей.

— Надеюсь, ты не станешь отрицать, что я знаю, с кем имею дело. Тем более ты когда-то с нами сотрудничала. Это для нас очень много значит.

До Джулии дошло не сразу. А когда дошло, она сумела стереть с лица трагическую маску.

— Ты не носишь медаль «Герой социалистической семьи», — сказал О’Брайен.

Она пожала плечами:

— Это невозможно.

— Вот-вот, среднестатистическому человеку этого не понять. Тебя стали бы чураться. Тебя стали бы ненавидеть.

— Да.

— Джулия, а как ты сама относишься к тем, кто способен тебя возненавидеть за твой поступок?

— Они не знают, каково с этим жить, — попросту ответила Джулия. — Всегда легко судить о том, чего не понимаешь. Они уверены в своем превосходстве, но что они знают?

— Им не доводилось оказываться перед таким трудным выбором.

— Вот именно. Они не знают, как поступили бы сами. У многих живы родители, к родителям можно ходить в гости. У этих людей никогда не возникало потребности… ну, вы понимаете.

— Отречься от матери.

— Да.

Он покивал:

— В них до сих пор играет детство.

— Именно так. В них играет детство. По крайней мере, в этом отношении.

— Вижу, ты считаешь, что это жестоко. Заставлять ребенка предавать своих родителей… да-да, многие считают, что это жестоко.

Ответ Джулии прозвучал непреклонно:

— Я знаю, что это жестоко.

— Быть может, ты права. Но не исключено, что так предначертано свыше. Все подвиги совершаются через боль. Мы утверждаем, что ребенок, делающий такой выбор, никогда не пойдет по кривой дорожке. В таком возрасте, когда решения служат опознавательными знаками, ты поставила партию выше всего остального. Ты предала и убила мать, зная, что она никогда тебя не поймет и что все, кому станет известна эта история, будут тебя презирать. Мало кто способен это выдержать. А еще меньше найдется тех, которые, совершив такой поступок, живут дальше. Ты, Джулия… выстояла.

Ее почти катастрофически сбивало с мысли то, что в этой истории О’Брайену известно не все. Он досконально знал, чем занималась Джулия в Лондоне, но что случилось с ее матерью… в ПАЗ, с Гербером — этого он не знал. Телекранов там не было, а кто помнил эту историю, те умерли.

— Ты хочешь спросить, что сделали с твоей матерью, — продолжал О’Брайен. — Отвечу. Она умирала так, как умирают ей подобные. Долго. Под воздействием самого страшного, что только можно себе представить. Хуже того: есть такие приемы, какие под силу придумать только нам. Но тебе, разумеется, все это известно. Знание это сопровождает тебя всю жизнь. И было при тебе, когда ты делала свой выбор. Поэтому я обязан спросить: сейчас ты поступила бы иначе?

Мысли у нее заметались. Ответить получилось не сразу. Потом она сузила для себя этот вопрос и сумела выговорить без фальши:

— Нет, я поступила бы точно так же. Ничего другого я сделать не могла.

— Правильно, — кивнул он. — Ты поступила бы точно так же. А почему мы придаем такое огромное значение этому решению?

— По причине лояльности, — чопорно сказала она. — Такой выбор доказывает преданность делу партии.

— Ничего подобного.

Она удивленно подняла на него взгляд:

— Тогда почему?..

— Ну, по какой еще причине мы просим совершить нечто столь чудовищное?

Нахмурившись, она покачала головой:

— Ума не приложу.

— Если мы требуем таких поступков от детей, то не потому, что сомневаемся в их лояльности. Мы отличаем лояльность от измены так же легко, как день от ночи. И для разоблачения преступников такая подмога нам тоже не нужна. В каждом отдельно взятом случае мы усматриваем в родителе преступника задолго до получения сигнала от ребенка. Но тем не менее мы ждем этого сигнала, даже если все это долгое время преступник разгуливает на свободе… А ради чего мы так действуем? Да ради того, чтобы ты стала такой, как сейчас. Ты ничем не отличалась от окружающих, была пустышкой, которая почитает свою слабость добродетелью. Но сделанный выбор тебя преобразил. В течение последующих лет, тех лет, когда ты скрывала то, что твои дружки назвали бы преступлением, а ты сама четко осознавала как подвиг, происходила твоя трансформация. Так превращается в алмаз кусок угля — под давлением, которое его деформирует и сокрушает. Без этого насилия алмазы не создаются. Такова уж сущность алмаза… Ты не знаешь, в чем твоя сила, — пока еще не знаешь. Но ты уже нечто большее, чем женщина, и даже нечто большее, чем мужчина. Ты — хомо океаникус, представитель расы будущего. Люди нашей профессии, все до единого, сделали такой выбор. И этот выбор мы называем Любовью.

Когда он высказался, Джулия подумала, что в этом есть доля здравого смысла. Она ведь и впрямь сильнее других. В конце-то концов, она сумела унести ноги из ПАЗ, а больше никому такое не удавалось. Она вступила в партию, хотя родители ее были преступниками. Устроилась на работу в одно из четырех ведущих министерств. А теперь, сидя перед О’Брайеном, сотрудником минилюба, даже не думала плакать или молить о пощаде, не проронила ни одного неосторожного слова. Чем она не алмаз? Она выстоит.

— Тебе известна пятая добростория «Мыслей Старшего Брата»? — спросил О’Брайен.

— Естественно, — сказала она. — В школе мы декламировали добростории каждое утро.

— А сейчас можешь продекламировать, чтобы я послушал?

Вначале Джулия испугалась, что ее похвальба окажется пустым звуком. Но потом в памяти всплыл школьный коридор — угроза порки, холод, вонь уборных, отчаянные старания не перепутать ни единого словечка, — и она затараторила:

— «Это пятая добростория из „Мыслей Старшего Брата“. Здесь начинается наше ученье, здесь кончается наше противление. Некий прол был арестован за организацию бунта в своем районе. Профсоюзные лидеры доставили его к председателю районного отделения партии. Председатель спросил: „В чем обвиняется этот человек?“ И профсоюзные лидеры ответили так: „Не будь он преступником, мы бы его сюда не привели“. — „Тогда, — сказал председатель, — забирайте его с собой и судите по своим правилам“.

Профсоюзные лидеры заспорили: „Но ведь он заслуживает казни, а у нас нет права казнить“.

Тогда председатель отправился в Народный дворец, приказав, чтобы следом доставили туда же прола. И спросил: „Не ты ли царь пролов?“ — „Ты сам так решил, — удивился прол, — или это наговор?“ — „Разве я прол? — ответствовал председатель. — Тебя передали мне с рук на руки твои же люди. Что ты натворил?“

И прол сказал: „Ты назвал меня царем. И впрямь: я рожден и пришел в этот мир, дабы стоять за правду. Всякий слушает меня, кто по эту сторону правды“. И председатель спросил: „А что есть правда?“»

Тут О’Брайен, который до сих пор напряженно слушал, подался вперед и поторопил:

— А прол что на это?

— Ответа у него не было, — сказала Джулия. — По крайней мере, история ответа не дает.

— И председатель его пощадил? Коль скоро прол не желал грешить против правды?

— Нет, прола отдали палачам. После истязания кнутом ему надели на голову терновый венец и пригвоздили к укосине, на которой он и умер. А председатель умыл руки и все забыл.

— За что же председатель так сурово его наказал?

— За зломыслие и распространение зломыслия. За прилюдное речепреступление.

— Так-то оно так, но разве зломыслие заслуживает столь жестокой кары? Отвечай по своему разумению, Джулия. Почему мы караем за эти преступления такой смертью?

— Ну, этого я сказать не могу. У меня мозгов не хватает.

От этих слов рассмеялись оба: и О’Брайен, и Мартин. Содрогнувшись, Джулия ответила:

— В самом деле, это чистая правда! Я даже не задумывалась!

— Как это — не задумывалась? — возмутился О’Брайен. — Вот только что задумалась. И надумала, что убивать того мужчину было совсем не обязательно.

— Ну, пожалуй. Но это всего лишь сказание. Злодей из сказания легко вызывает к себе жалость: он ведь не способен причинить нам вред. Не то что в жизни.

— Что верно, то верно. Мудрое, я бы сказал, наблюдение. Да, у нас есть все основания полагать, что «мозгов» у тебя больше, чем ты говоришь. Но давай-ка проверим твою гипотезу. Допустим, наш царь-прол — реальное лицо. Например, Уинстон Смит.

Только теперь Джулия поняла, к чему идет дело, и ощутила внутри тошнотворный ком. Разумеется, без жертвы обойтись не могло. О’Брайен — сама смерть. И сейчас исполняет ритуалы смерти.

— Говори начистоту, Джулия, — приказал он. — Солжешь — я сразу пойму.

— Ну, Смит никакой не царь, — осторожно выдавила Джулия. — В том смысле, что… разве он наделен хоть какой-нибудь властью?

— Никакой.

— Тогда достаточно было бы отправить его в ссылку. Или на перевоспитание. То есть… ну откуда мне знать? Я всего лишь механик.

— Объяснить тебе, почему он заслуживает смертной казни?

И вновь ее стал душить все тот же ком. Но она сумела ответить:

— Объясните, пожалуйста.

— Тебя приучили думать, что прол из этой истории — не кто иной, как Эммануэль Голдстейн. На самом деле таким Голдстейнам несть числа, как несть числа государствам, где бесчинствуют такие Голдстейны. У Голдстейна миллион имен и миллион обличий, но он всегда твердит, что борется за правду. Правда! До чего же террористам любо это слово! На первых порах они мечтают отдать за нее жизнь — так подкрадывается зараза. Поначалу она, естественно, остается в области фантазий. Наш новоявленный террорист даже не помышляет принести себя в жертву. Он, как прежде, ходит на работу, выполняет свои обязанности — в общем, ничем вроде бы не выделяется… Но вскоре открывает для себя, что за правду нужно платить чужой кровью. Вот тут-то мечты уступают место действиям. У террориста возникает неодолимое желание искать себе подобных. Сколотив свою ячейку, правдолюбцы не успокоятся, покуда не отведают крови. Они начнут устраивать акты саботажа, которые повлекут за собой гибель сотен невинных душ. Они будут продавать родную страну вражеским державам, будут прокладывать дорогу в свои города их армиям — пусть бесчинствуют, убивают, насилуют. Правдолюбцы не погнушаются никакими низменными деяниями, будь то мошенничество, подделка документов, шантаж, влияние на неокрепшие умы, продажа препаратов, вызывающих зависимость, поощрение проституции, распространение венерических заболеваний, — иными словами, они не остановятся ни перед чем, лишь бы нанести вред людям, которые якобы преграждают им путь к правде. Если правдолюбец сочтет, что во имя правого дела нужно плеснуть кислотой в лицо ребенку, он с готовностью это сделает… Правдолюбцы, по их словам, ненавидят двоемыслие. Но ради правды соврут — недорого возьмут. Более того, поборник правды способен всю жизнь выдавать себя за другого, жениться и даже производить на свет детей, которым вовек не скажет правдивого слова, но в свой срок нанесет смертельный удар во имя правды… Все это, наверное, покажется тебе невероятным, но члены голдстейнова братства уже в открытую хвалятся своими намерениями. Что есть правда? Это кислота, которая сожгла детское лицо. Это отец семейства, замышляющий убийство родных. Это все зверства евразийских полчищ, но уже у нас на пороге. — Помедлив, он спросил: — По-твоему, это домыслы?

— Не исключено, — вновь насторожилась она. — Я просто не понимаю, кому это может быть выгодно.

Он покивал, одобряя ее искренность.

— Со временем ты услышишь подтверждение моим словам из уст какого-нибудь адепта правды. Вот тогда сама и решишь, что им движет. До поры до времени давай считать, что движет им умственное расстройство. Мы изучили этот недуг и теперь выявляем его на ранних стадиях. Нам известно, что малейший его признак выдает манию убийства.

— Но вы же не хотите сказать… у меня ведь нет этой болезни?

И вновь мужчины добродушно посмеялись.

— Будь спокойна, — изрек О’Брайен. — У тебя иммунитет. Вот почему ты для нас такой ценный кадр. Ты — довод против безумия. Ты можешь спокойно совершать преступления во имя удовольствий — тебе только на пользу. Этим и отличается хомо океаникус. Со временем все человечество будет принадлежать к этой расе. Таким иммунитетом уже сейчас могут гордиться все внутрипартийцы. Безусловно, тебе тоже со временем предстоит вступить в наши ряды.

С этими словами он исподволь обвел взглядом комнату. Джулия расправила плечи, стараясь не показать, что стрела попала в цель. Элегантность его квартиры, роскошный вид, чистый воздух — все это не могло долго оставаться без внимания. Неужели и для нее открывались такие возможности? Теперь она чувствовала, что, пожалуй, да. Скорое возвращение в общую комнату, где шум, и крысы, и вонь ночных горшков, уже казалось немыслимым. Ведь и она могла бы сидеть в одиночестве у панорамного окна и в темноте покуривать сигареты, какие полагаются внутрипартийцам. Могла бы завести спаниеля, чтобы дремал у ее ног. Могла бы носить сшитый в точности по мерке черный комбинезон из хлопка и, когда необходимо, отправлять его в стиральную машину. Какие в этой квартире спальные места — этого она даже вообразить не могла… но почему-то Джулии привиделось, что она лежит пластом, а к ней, не отводя беспощадных глаз и расстегивая молнию на своем комбинезоне, подходит О’Брайен. Ну да, лицом неказист и вообще нагоняет на нее страх. Впрочем, если…

— Для того чтобы стать матерью расы, тебе не хватает лишь одной малости. Сказать?

Вздрогнув, она вернулась в реальный мир.

— Ой… да… скажите, пожалуйста. — Джулия даже охрипла, будто только что проснулась.

С какой-то незнакомой решимостью О’Брайен перехватил ее взгляд. И проговорил:

— В тебе отсутствует ненависть.

Первым порывом Джулии было отмахнуться от этой мысли. Как-никак она с детства выполняла ритуалы ненависти, причем вполне сносно. Могла сжечь манекен или пырнуть его ножом. Бросала в костер книги. Кричала, тянула, скандировала речитативы ненависти. Было дело, написала донос на одноклассницу, а после участвовала в показательном избиении. Когда доносчиками выступали другие, в том числе и товарищи по разным молодежным объединениям, тоже не отказывалась помахать кулаками. Может, не в полную силу, но другие-то разве проявляли больше усердия?

— В тебе отсутствует ненависть, — повторил О’Брайен. — У тебя самый здравый ум из тех, что мне попадались. Ты не грешишь ни мысленными вывертами, ни правдоискательством — никакими эрзац-добродетелями слабаков. Но тебе необходимо выучиться ненавидеть, а иначе все твои достоинства пойдут прахом. Сгорят, как хворост. — Он вновь улыбнулся. — Но лучшая наставница — это практика. Вот приставим тебя к делу — и будешь учиться. Кстати, ты отлично проявила себя со Смитом — значит сможешь продолжать в том же духе. Нас интересует подобная психология: он вполне надежен, вполне податлив. Будешь на нем тренироваться. Мы дадим тебе время, чтобы ты освоилась, да и пространства у тебя будет достаточно.

Здесь он умолк и вроде как задумался, глядя в воздух. Джулия робко вставила:

— Хорошо, ничуть не возражаю против Смита. Я к нему привыкла. Но что, если…

— Да-да, — кивнул О’Брайен с легкой досадой, слушая вполуха. — Будешь вовлекать и других мужчин, у тебя это получается. Взять хотя бы Томаса Парсонса. Потом несложно будет захомутать Альфреда Сайма. Любой парень из доко будет полезным приобретением. И конечно же, работать ты будешь не в одиночку. Мы приставим к тебе очень хорошего специалиста. Это тот, кого ты называешь Уиксом.

— Старьевщик? — нахмурилась Джулия.

— Он самый. Смит уже с ним знаком. Это не вредно. Местоположение тебе известно, дом сама найдешь с легкостью. Отправишься прямо завтра, он будет тебя поджидать. И не волнуйся: мы хотим, чтобы ты занималась исключительно тем, что у тебя и так получается. Ничего сложного, ничего замысловатого. Но действовать ты должна в интересах, а не вопреки партии.

— Значит, мне предстоит работать… ну, не механиком.

— Шлюхой.

Он сообщил это обыденным тоном, как сугубо практические сведения. Потом кивнул Мартину; тот поднялся с места и, не оглядываясь, вышел. Джулия вмиг сообразила, что будет дальше. Она была наэлектризована видом крепкого телосложения О’Брайена и его больших рук, скрещенных на коленях. Это ее успокоило. Что-что, а такие вещи она понимала. Не исключено, что ее сейчас заставят делать это на полу, прямо тут. Возможно, ей покажут какие-нибудь изощренные приемы, либо жестокие, либо унизительные, — начальный этап овладения ненавистью. Это ее не пугало. Он молча сделает ей знак встать. Затем она, вытянувшись, послушно расстегнет свою молнию. Ну или он скажет: «Сейчас я тебя трахну, Джулия». А кто она такая, в самом-то деле? Проститутка, шлюха. Что еще она может предложить?

Между тем О’Брайен не шелохнулся.

— Время почти вышло, — сказал он прежним тоном, не меняя позы. — Больше мы не сможем видеться. Самое главное — чтобы никто не заподозрил тебя в связях с нами. Так что задавай вопросы сейчас, если тебе что-то неясно.

Сначала Джулию как ударило: он ее не хочет. Унижение нахлынуло не сразу, как будто он только сейчас назвал ее шлюхой. Ее попросту выставят на улицу. Сон окончен. Под презрительными взглядами внутрипартиек и их обслуги она потащится пешком до автобусной остановки. В общежитии выпьет эрзац-чая и завалится спать в миазмах ночных горшков. Утром встанет и поедет в министерство: естественно, никто не освободит ее от прежних обязанностей. Одна работа наложится на другую.

А сама она превратится в инструмент минилюба, в орудие убийства — и никогда уже не станет чем-либо иным.

Но когда она терзалась этими мыслями, ей на ум пришел Мартин. Какие поручения выполнял этот человек за годы работы на О’Брайена? И все же Джулия не испытывала к нему неприязни. Да, были в нем странности, но он внушал доверие. Неужели он хуже Уинстона? Нет, такого ощущения у нее не возникло. Значит, эта должность не требовала, чтобы ее непременно занимал полный негодяй. А ведь он внутрипартиец; ну или пользуется здесь благами такового. Скорее всего, ее догадки верны. Однако она чувствовала, что занятия любовью с целью убийства — это не для нее. Но ей не жить, если она сейчас в этом признается, и признание тоже становилось немыслимым. Нет, надо идти напролом и смотреть, что получится. Перемены всегда возможны: вдруг минилюб передумает ее нанимать или, например, она погибнет в результате несчастного случая. Ну или О’Брайен умрет.

Потом она спохватилась, что О’Брайен ждет ее вопросов. На языке вертелось: какое количество мужчин ей необходимо «вовлечь»? Хотелось спросить и еще кое-что: всех ли их ждет смерть, или некоторые сумеют искупить свою вину? Возникало и совсем уж глупое желание: узнать, есть ли у нее возможность сказать «нет», вернуться к своим станкам, в свое общежитие, позабыть мечты о внутренней партии — и после всего этого остаться в живых?

Но О’Брайен ожидал совсем других вопросов. У нее хватило ума это понять.

Она только сказала:

— Не могли бы вы мне сказать: что есть ненависть?

— Молодчина, — улыбнулся он. — Лиха беда начало.

12

Джулия убила свою мать в семьдесят третьем году, когда в Лондоне никакого голода не было. А из всех жителей Хешема, насколько знала Джулия, уцелела только она.

Началось это так, как начинаются все великие ужасы: с изменений партийной платформы. Сельское хозяйство собрались рационализировать. Министерство изобилия направило в отдаленные районы партийные кадры для контроля за внедрением этих новшеств. Местное население прозвало эти кадры «изоспецами»; Джулия в свои четырнадцать лет, как и все остальные сельские девчонки, предвкушала их появление. Они мнились всем похожими на тех молодых партийцев, которые добровольно, целыми отрядами приезжали на работу в ПАЗ. Эти волонтеры, жившие в палаточном лагере на лугу, сутками не знали отбоя от деревенских девчонок: тех как магнитом притягивало зрелище ладных парней и стильно подстриженных девушек, благоухавших мылом «Социалистическая чистота».

Когда девчонка из ПАЗ начинала крутить шашни с парнем-«воликом», она называла его своим Ромео — по имени героя одной популярной пьесы, в которой парнишка-внутрипартиец сбегает с девушкой-пролой. В пьесе это приключение заканчивалось массовой резней. Под занавес исполнитель роли председателя местной партийной организации, стоя среди груды мертвых тел, сокрушался о пагубном влиянии секса и о неизбежном последующем кровопролитии. Впрочем, у местных девчонок вызывала интерес только одна сцена, в которой влюбленные, тайно поженившись, бесстыдно кувыркаются в койке. Это воспринималось как исторический факт, зато финал всегда подвергался сомнению. Все понимали, что пьесы эти переиначиваются партийными умниками. Реальные Ромео и Джульетта вполне могли перебраться в Лондон и нарожать с десяток отпрысков. Действительно, бывали случаи (правда, неподтвержденные), когда партиец брал в жены пролу или же вовсе бесклассовую девушку, такую как Джулия и ее подруги. В ПАЗ ходила легенда о местной красотке, у которой свадьба была аж в Хрустальном дворце, и в самый разгар торжеств невеста получила партийный билет из рук Старшего Брата. Девчонки таким россказням не верили, ну разве что самую малость, но азартно их повторяли. И остерегались лишь в тех случаях, когда мог подслушать волик.

Все ожидали, что изоспецы будут строже, чем волики, блюсти партийные устои, но девчонок это не останавливало. Наоборот, они с революционным пылом готовились к встрече. Были организованы молодежные курсы по изучению «Книги заветов» Старшего Брата. Воскресными вечерами девчонки ходили от дома к дому и, терроризируя всю деревню патриотическими песнопениями, такими как «Правь, Океания!» и «Народное знамя», надеялись получить в награду по чашке чая «Победа». Наряду с другими детьми «башмаков» Джулия теперь подвергалась обязательной групповой критике: девочки гуськом ходили мимо нее и рявкали ей в лицо всякие обвинения. Через час, впрочем, это забывалось, и все, дружно болтая, садились за рукоделие: украшали носовые платочки вышитыми партийными лозунгами.

В глубине души Джулия считала парней-воликов малопривлекательными: руки тощие, сами хлипкие, говорок ленивый, вялый. При них она чувствовала себя грязной и толстокожей — рядом с авиаторами такого никогда не случалось. Как-то раз ее привели в восхищение белые наманикюренные пальцы девушки-вольки, и та убедила Джулию показать ей свои: твердила, что и у самой Джулии ручки наверняка прелестные, однако же с перекошенной физиономией прикусила язык, увидев цыпки и обкусанные ногти. Но Джулия зачем-то продолжала вместе со всеми ходить к палаточному лагерю. Она согласилась на предложение одной девушки-вольки сделать ей стрижку и не возражала, когда парни взялись обучать ее социалистическим танцам. С прибытием изоспецов она тоже поддалась общему энтузиазму. В тот день, когда ожидался приезд товарища Гербера, она вымылась с головы до ног и надела свое единственное нарядное платье.

Гербера определили на постой к миссис Марси и назначили ответственным за четыре смежные фермы. Все, кому предстояло трудиться под его началом, едва заслышав далекий паровозный гудок, потянулись в сторону двора миссис Марси. Поскольку призывной возраст в ПАЗ теперь снизили до пятнадцати лет, на селе оставались почти исключительно женщины, в основном из тех, которые приезжали сюда на сбор урожая, а с наступлением зимы растворялись в городских трущобах. Мать Джулии, Клара, о таких говорила: «Рожа кирпича просит, если кирпичей не жалко». От каждой из четырех ферм явились начальники в залоснившихся на локтях костюмах установленного образца; в толпе стояли и немногочисленные молоденькие доярки, и престарелые батраки, и двое авиаторов, подселенных к миссис Марси. Эти наперед заподозрили, что от приезжего будет «одна холера», и грозились, если только распознают в нем янки, оттащить к пруду и утопить.

В конце концов кто-то заметил уполномоченного: тот размашисто шагал по дороге, а за ним поспевал железнодорожник с двумя чемоданами. Товарищ Гербер оказался кряжистым человеком средних лет, с приветливым взглядом и натруженными, израненными руками. В ту пору внешнепартийцы уже носили синие комбинезоны, однако пошитые из добротной хлопковой ткани, и коренастая фигура приезжего значительно выигрывала от такой одежды, да еще и подогнанной по размеру. В его облике чувствовалась несгибаемая значимость, отчего он отдаленно напоминал памятник.

Первым делом он собрал всех работников в нежилой гостиной и там выступил с речью. Это помещение демонстрировало все степени разрухи. Когда-то в этом логове обретался деверь миссис Марси, который вернулся с войны «малость не в себе». Этот Марси никогда не мылся, пил до потери пульса и ходил под себя, отчего в комнате висела неистребимая вонь. У него также появилась привычка размахивать киркой, чтобы дать выход своим чувствам, поэтому половицы были разбиты или полностью вырваны, а стены исполосованы бороздами. Искореженные оконные рамы кое-как удерживала на месте клейкая лента, теперь кудрявая на концах и бурая от времени. Как-то раз, когда ночка выдалась для него особенно тяжелой, он схватил кувалду и стал крушить камин, но сумел уничтожить его только наполовину. Крупные обломки мрамора до сих пор валялись тут и там, будто бы сама комната изначально страдала неряшеством. В конце концов Марси повторно завербовался в армию и погиб (как считалось, геройски) в Африке, а комната теперь давала приют сезонным рабочим, которые расстилали скатки на голом полу и тут же хранили свой инвентарь. Гостиная теперь воспринималась как открытое пространство, и никому не приходило в голову делать здесь уборку, как никому не приходит в голову драить пастбища или отчищать деревья.

Чемоданы у товарища Гербера были новой, революционной конструкции, из ярко-синего полимера. Перед началом выступления он пинком опрокинул больший из них плашмя и залез на крышку. Речь началась с сетований на плачевное состояние этой комнаты, которая «символизировала собой» все состояние сельского хозяйства в ПАЗ-5. Потом докладчик упомянул разложение, упадочничество, измену; далее перешел к пролетариям и военнослужащим, которые голодают по вине преступных буржуазно-капиталистических элементов, окопавшихся в полуавтономных зонах. Им слишком долго сходили с рук нападки на революцию, подчеркнул он. В какой-то момент его неприязненный взгляд остановился на миссис Марси, которая, впрочем, ничуть не испугалась. Сезонные рабочие ухмылялись, а Джулия, которая поначалу расстроилась, что товарищ Гербер слишком стар, теперь увидела в нем некое обаяние. Она укрепилась в своем положительном мнении, когда на ней задержались его блеклые глаза, а выражение лица едва заметно изменилось в знак одобрения.

Целую неделю сельчане общими усилиями делали ремонт в одиозной гостиной. Пришлось даже перестилать полы и заново штукатурить стены. После этого Гербер поставил новые задачи, направленные на перевоспитание миссис Марси и ей подобных. Привычный ход вещей оживился, всюду царила праздничная атмосфера. Способность Гербера доставать такой дефицит, как пиломатериалы и шпаклевку, подняла его авторитет среди рабочих, хотя его полное невежество в вопросах сельского хозяйства вскоре стало очевидным для всех и некоторые приказы попросту игнорировались — их выполнение повлекло бы за собой падеж ни в чем не повинной скотины. Даже тут все обошлось: Гербер ничего не заметил. Только миссис Марси и Клара ходили как в воду опущенные, и коровы, всегда чувствительные к огорчениям и переменам, снизили удойность.

Гербер вселился в спальню миссис Марси, а преобразившуюся после ремонта гостиную занял под свой офис. Вся лучшая мебель переехала в эти две комнаты, а Кларе с Джулией было поручено шитье занавесок. Миссис Марси теперь спала на чердаке, среди авиаторов (Джулия предложила взять на себя это бремя, но ее не услышали). Сезонные рабочие устраивались на ночлег где придется: во дворе, в сарае, под обеденным столом. За ужином авиаторы больше не сыпали шуточками и скабрезными анекдотами; вначале пытались продолжать, но Гербер всех перебивал и указывал на ошибочные суждения. Теперь за столом все слушали его одного и просвещались в вопросах социалистического хозяйствования. Джулию это раздражало, но не слишком сильно, поскольку он приправлял свои беседы описаниями лондонских небоскребов и комиссаров, а отдельные комментарии адресовал непосредственно ей. Ко всему прочему, ее завораживал этот незнакомый говорок. Во время самого первого застолья Герберт пояснил, что он ливерпулец, а потом, недвусмысленно подмигнув Джулии, добавил, что ему тем не менее можно доверять.

Но самый большой интерес к личности Гербера вызывали диковинные вещицы, хранившиеся у него в комнатах. Там были глянцевые журналы с картинками, атласные портьерные подхваты, к которым Джулии дозволялось прижиматься щекой, шахматная доска с фигурами, вырезанными из настоящей слоновой кости. Была вставленная в рамку фотография Гербера с министром изобилия и еще одна, на которой он был запечатлен в пестрой компании франтоватых чиновников из минизо на фоне Хрустального дворца. Когда в поселок пришел голод, у Гербера всегда находились мясные консервы и печенье с настоящим сахаром, которое он изящно подавал ей на принадлежащем миссис Марси фарфоре с синим китайским узором. А лучше всего были ярко-алые жестянки с фруктовыми кексами, которые присылала ему сестра. Холодными ночами у него всегда горел камин, отчего создавалось впечатление, будто Гербер вообще не ложится спать, а круглыми сутками работает за своей удивительной пишущей машинкой, которая стала первым устройством, отремонтированным руками Джулии. У нее вошло в привычку наведываться к Герберу в несусветную рань, перед началом утренней дойки; он рассказывал о Лондоне, и в этих рассказах ей грезилось обещание увезти ее туда. Он показывал ей фотографии огороженной территории вокруг Вестминстера и заводил сказки про оригинальное мышление и доброту высокопоставленных лиц. Когда он щупал ее под одеждой, она закрывала глаза и рисовала себе авиаторов. В такие минуты он повторял: «Ну-ка, посмотрим, что у нас тут… Ну-ка, посмотрим…» А после не забывал ее накормить и со временем устроил на пост секретаря местного отделения Союза юных, гарантировавший усиленный паек. Любые надежды, любые мысли о комфорте связывались у нее с Гербером. Открытием стало и сексуальное наслаждение; он будто научил ее летать. Да, она закрывала глаза и воображала на его месте авиатора — ну и что? Да, порой ее трясло, когда он ее лапал, — ну и что? Это всего лишь психология, объяснял ей Гербер: для девушки такое ощущение естественно, но его необходимо сдерживать. С годами у нее выветрилось из памяти, как Гербер лишил ее невинности; вспоминалось только, как потом она побежала в коровник, провела между ног ладонью и была разочарована, не увидев крови. После она за дойкой коров излагала Старшему Брату придуманную версию, в которой расписывала жуткое кровотечение.

Временами от одного вида Гербера на нее накатывало отвращение, смешанное с нервозностью. Все, что с ней происходило, казалось дурным сном: как она разглядывала голого мужчину, как разрешала ему запускать руку ей в трусы. Это происходило в какой-то другой жизни. Но раз за разом Джулия почему-то просыпалась в радостном волнении задолго до рассвета и на цыпочках кралась к нему под дверь. Скреблась ногтями. Он подзывал ее к себе, а она уже была готова, и это отражалось у нее на лице, да так, что он порой не мог удержаться от смеха. «Что мне с тобой делать? — сокрушался он, а дальше: — Ну-ка, посмотрим, что у нас тут… Ну-ка, посмотрим…»

Но изредка выдавалось такое утро, когда он разговаривал с ней как с другом. Признавался, что не ладит с сестрой, и просил Джулию «рассудить по-женски». Живописал, как одиноко ему в Хешеме и какие там бытуют нелепые заблуждения. Решая вопросы о нормах выработки для каждой из четырех ферм, спрашивал совета у Джулии, знающей ситуацию изнутри, и она с важным видом пускалась в рассуждения, хотя знаний у нее было с гулькин нос. В такие беседы она погружалась с головой, а потом вспоминала свои мудрые фразы и ощущение власти.

Когда впоследствии оказывалось, что нормы непомерно завышены, а селяне начинают пухнуть с голоду, она даже не задавалась вопросом: стоит ли привлекать девочку-подростка к сельскохозяйственному нормированию? Правда, она до смерти боялась, как бы соседи не прознали, по чьей милости страдают. От этого груза вины Джулия не избавилась и после того, как к ней пришло осознание: советуй ты хоть так, хоть этак, на исход дела это не повлияет — зерно будет реквизировано; молоко будет реквизировано все до капли; от каждой взятой на учет несушки будут ежедневно требовать по яичку, которое ляжет в картонный лоток с партийной маркировкой и уедет в партийном фургоне; на учете будут даже огороды и отдельные плодовые деревья; урожаи, едва собранные, отправятся в неизвестном направлении, а любого работника, надкусившего грушу, арестуют за саботаж.

Разумеется, местным жителям сулили, что партия удовлетворит все их нужды. Для этой цели был создан новый комиссариат, который занимался выдачей талонов на сто пятнадцать видов продукции. Но его здание по большей части пустовало. На прилавках регулярно появлялись только хлеб да твердое, ни на что не годное мыло, причем хлеб раскупался в считаные часы. Когда приезжал грузовик с товаром, школьников освобождали от занятий, потому как родителей с работы не отпускали, а неиспользованные талоны аннулировались, и семья лишалась пайка. Все свободные жители сломя голову неслись к магазину, чтобы первыми оказаться у дверей; в очереди то и дело вспыхивали ожесточенные драки.

Выдавались, но только на детей, и целые продуктовые наборы; в течение года они приобретали все бóльшую важность. Бывали дни, когда учащихся направляли в лес — собирать плоды шиповника, из которых вываривали полезный сироп, или желуди, которые сперва вымачивали, а потом перемалывали в подобие муки. Союз юных занимался распределением дополнительных продуктов, от яичного порошка и сушеной смородины до питательной пасты, которая называлась куриным концентратом, но — ни для кого не секрет — производилась из червей. Как-то раз завезли настоящее мясо с кошачьей мордочкой на жестянке и с надписью на каком-то евразийском языке. Одна девчонка твердила, что это консервы из кошатины, но, по мнению большинства, кошка служила просто товарным знаком; дети уплетали такой продукт за обе щеки. Все продукты питания, включая желуди и кошатину, детям предписывалось съедать прямо в пункте выдачи. Инспекторша ощупывала их под мышками и проверяла штанины, чтобы никто не пытался что-либо припрятать. Вынос таких «государственных ресурсов» для поддержки голодающих дома родителей приравнивался к воровству.

Было время, когда тамошние исправительно-трудовые лагеря представляли собой отдельный мир. Из уст в уста шепотом передавались рассказы о тех ужасах, которые в них творятся, и о зверских преступлениях, за которые полагаются такие кары. Дети иногда подкрадывались к забору и слушали гремевшие из репродукторов объявления, а то и просовывали через ограждение палки, дразня беснующихся собак. Высокий забор с мотками колючей проволоки поверху сам по себе приманивал мальчишек, и каждый хвалился перед другими, что запросто мог бы оттуда сбежать. Порой вдалеке можно было увидеть заключенных — те занимались какими-то уму непостижимыми делами — или же колонну вновь прибывших, которых гнали от железнодорожной станции. Кому везло подобраться ближе, те с удовлетворением убеждались, что арестанты страшны как смерть: кожа воспаленная, грязная, головы кое-как обриты наголо, лица каменные, угрюмые. Некоторые, приволакивая ноги, шатались, как недоумки; дети со знанием дела предсказывали, кто скоро помрет — про таких говорили «доходяги». Узники эти не были чудовищами, созданными пропагандой. Но язык не поворачивался называть их людьми.

И все же на фермы ввиду повышенных обязательств направляли все больше и больше заключенных. Их гнали по дорогам на сельхозработы и обратно; в своих полосатых пижамах выглядели они уморительно. Сельчане уже не путали политических с обычными уголовниками, а уголовников — с военнопленными. Как работники военнопленные ценились особо: политические были слишком ослаблены, чтобы продержаться до конца рабочего дня, а уголовники подкупали охрану и безнаказанно валяли дурака. К военнопленным вообще относились сочувственно: они напоминали местным отправленных на войну сынков и мужей. Некоторые уголовники тоже стали популярными личностями: понятно, что это были жуткие негодяи, но судьба-то их не баловала, а вот поди ж ты: веселиться не разучились. Даже кого-нибудь из политических нет-нет да и зазывали на кухню, поили чаем и объявляли свойским парнем. В поселке судачили, кто сидит за дело, а кого надо бы выпустить на свободу. В четырех-пяти сельских домах по стенам развесили выполненные одним молодым военнопленным рисунки с видами его родного Лиссабона. Когда расстреляли двоих уголовников, которые поворовывали птичьи корма, местные сокрушались от такой жестокости, хотя прежде, наверное, сказали бы, что этим так и надо. К тому времени у сельчан и у самих уже отслаивалась воспаленная кожа и подгибались ноги, как у «доходяг».

С приходом зимы начали умирать селяне: старики, больные, а также новорожденные, если у матерей пропадало молоко. Когда с поля исчезал младенец (бродячие собаки загрызли, объясняла мать), многие подозревали, что на самом-то деле им подкормилась родня. Члены Союза юных перестали получать мясные консервы и куриный концентрат, а когда ребятишки отправлялись искать пропитание в лесу, они уже не брезговали никакими ползучими тварями. У Джулии тоже подводило живот от голода. Бывали дни, когда ей перепадал только ломтик кекса с цукатами от Гербера.

Примерно в эту пору компания сельских парней, у которых близился призывной возраст, ушла в лес. К ним присоединилась кучка беглых зеков, и теперь вечерами люди остерегались выходить из дому. Однажды ночью у Марси разбили окно: грабители залезли в дом, унесли последние крохи съестного, а перед тем расколошматили стол в гостиной и дружно помочились на кресло Герберта. Авиаторы сочли это смешным розыгрышем и прозвали злоумышленников «лесными дьяволятами», но Гербер и миссис Марси тут же объединились в своем возмущении, мрачно предрекая, что эта история кончится плохо. И вправду, злоумышленники обнаглели и потеряли всякий страх. Людей уже грабили на дорогах, срывали одежду и обувь, а кто оказывал сопротивление, тех зверски избивали. Одна девушка еле приплелась домой: с ней сотворили кое-что похуже. Народ начал роптать: что это, мол, за бунт — грабить беззащитных да измываться над женщинами? Бандиты наконец попались, и трое главарей были публично повешены, однако во время казни толпы собравшихся хранили зловещее молчание.

Остальных участников банды не приговорили даже к расстрелу, а отправили в лагеря. Некоторых — уже в полосатых пижамах — потом видели в поле. Раньше лагерь был хуже преисподней. Теперь он превратился в соседнее поселение, где обретались некоторые одноклассники Джулии.

Сперва эти события еще можно было воспринимать как временный кризис, который вскоре закончится, — а потом уже нет. Для Джулии вехой перемен стали повешения на аэродроме. Запомнился ей лишь один такой случай, но она знала, что были и другие. За казнью наблюдали только женщины и дети. Некоторые женщины не таясь рыдали; понятно, что это были возлюбленные приговоренных. Виселиц хватало только на троих, но в тот день осужденных оказалось семеро: приходилось соблюдать очередность и ждать, когда из петель вынут мертвые тела, чтобы освободить места для следующих. Когда к этому делу привлекли осужденных, какая-то женщина выкрикнула из толпы: «Позор!» Тогда охранники направили винтовки на толпу. Особой жестокостью выглядело то, что последний авиатор, принужденный к этой работе, был обречен идти на эшафот в одиночку. Более всего Джулии запомнилось, как трупы мягко покачивались на веревках, а ветер перебирал им волосы, будто живым.

Другим сохранившимся с тех пор воспоминанием была первая ее голодная галлюцинация. Гербер лежал сверху, придавив ее своим весом, и лапал всюду, куда только дотягивался; в другое время такое могло быть не лишено приятности, но сейчас эта приятность сыграла с ней злую шутку. Он привычно положил руку ей на шею, и удушающая тяжесть его толстой пятерни вкупе с унизительным страхом пересилила все остальное. Джулия почувствовала, как взмывает к потолку и взирает сверху на похабно извивающиеся фигуры. Ей подумалось: «А ведь девчоночка оголодала», и это показалось донельзя смешным. На смену этой мысли пришла другая: «Но дядька окочурится первым» — и тут крошечная фигурка обнаженной девушки где-то внизу стала захлебываться хохотом. Мужские пальцы сдавили ей горло, и Джулия вернулась в собственное тело, содрогаясь от мощной разрядки.

Это было еще отвратительней, чем воспоминание о повешениях. Она всегда заставляла себя думать, что все это происходило с кем-то другим.

К тому времени в ПАЗ уже ввели ежедневную двухминутку ненависти. Телекранов там не было, поэтому мероприятие проходило так: остановившись посреди поля, кто-нибудь зачитывал вслух колонку ненависти из «Таймс» под общие яростные выкрики. Эти вопли, которые завершались скандированием «Эс-Бэ!», летели от одного хозяйства к другому, но никогда не попадали в унисон. Самые отдаленные звучали вяло и неубедительно. От этого участники только входили в раж.

Подружки Джулии придумали новую игру: скандируя «Эс-Бэ!», кружиться с закрытыми глазами. Ту, кто продержится дольше всех, примут в партию и направят в Лондон, легендарное средоточие изобилия и праздности. Для начала каждая загадывала, какое лакомство ждет ее по прибытии в столичный город. Однажды Джулия, ставшая в одночасье невесомой и неутомимой, кружилась изрядно дольше всех. Открыв наконец глаза, она увидела пустое белое небо, на фоне которого, с краю, нечто покачивалось. Отчего-то испугавшись, она пригляделась и различила шеренгу заключенных на вершине холма. Это были фигуры-пугала тех последних дней: одежка болталась на них, словно на шестах. Желтые лица зловеще распухли. У одного парня из беззубого рта с кровоточащими деснами вывалился язык. Парень будто бы кланялся, засунув руки в промежность. Но оказалось, что это вовсе не парень. Это была женщина. И все остальные фигуры-скелеты, обритые наголо, беззубые, оказались женскими. В этот миг одна из девчонок завопила. У Джулии тоже вырвался беззвучный вопль, и девчонки в страхе разбежались. Им вслед полетел неземной звук: прелестный, звенящий девичий смех. Затравленно озираясь, Джулия так и не обнаружила его источник. Лишь позже, ближе к ночи, до нее дошло, что смеялась, по всей вероятности, какая-то узница.

Это воспоминание прочно связалось с другим, в котором одна из тех скелетообразных женщин возникла с вилами на плече в дверях коровника и, тяжело дыша разинутым ртом, обнажила кровоточащие беззубые десны. У этой голова была не обрита, но волосы наполовину выпали, открыв широкие полосы растрескавшейся кожи. Но то была не узница. То была мать Джулии. От ее вида Джулию захлестнул мучительный стыд, и тут же созрело предательское решение: любой ценой избегать таких зрелищ, уносить ноги, лишь бы ничего такого не видеть. А одновременно ее посетила совсем другая мысль: принести матери чего-нибудь съестного — либо у Гербера поклянчить, либо в лесу насобирать, либо выделить из своих скудных припасов. Однако по зрелом размышлении все эти планы рассыпались в прах. Осталась единственная отчаянная задумка: накормить мать своей плотью.

В такой же сырой весенний вечер, совсем близко к концу, Джулия с Кларой оказались в поле наедине, и мать завела речь про Старшего Брата.

— Едва ли он такой молодой, каким его изображают, но лицо действительно его. Мне ли не знать. На митинги протеста поначалу всегда выходила одна и та же сотня людей. В ту пору он был никто, ничто и звать никак, но старше нас всех; этим и выделялся. Однажды в жару я протянула ему бутылочку грушевого сока, только не припоминаю, хлебнул он из нее или нет.

— Ты никогда не рассказывала, — удивилась Джулия.

— И правильно делала. Вот если бы я считала, что он сиял как солнце и все перед ним благоговели… может, и поделилась бы. Но про Старшего Брата в ту пору даже мыслей не возникало, да и ни про какого конкретного человека тоже. В том-то и был смысл, как мне казалось. Но стоило им захватить власть… или в то время правильней было сказать «трон», все боролись за трон. И Майкл тоже. — Она покосилась на Джулию и без нужды добавила: — Отец твой.

— Но ему-то победа, надо думать, не светила. Не мог он сделаться Старшим Братом.

— Ну, не знаю, не знаю… Это теперь мы считаем, что Старший Брат — единственный и неповторимый, а вообще-то, на его месте вполне мог оказаться Майкл, и разница была бы невелика. Да любой из них годился на эту роль. Я не о себе, разумеется. — Она коротко хохотнула. — Уж я-то, конечно, не смогла бы оказаться на его месте.

— Из-за того, что ты женщина, — предположила Джулия.

— Да разве в этом дело? Была в те годы одна женщина. Диана Винтерс. Вот она бы смогла. Но ее, думаю, уже нет в живых.

— Очень умная небось?

— Умная, да. Неприступная. Ледышка Винтерс — так ее прозвали[5]. У нее были необыкновенные зеленые глаза, как у кошки. Ее оксфордский наставник, Кенилуорт, однажды мне сказал: «Создается впечатление — не правда ли? — что мисс Винтерс кого угодно съест с потрохами». Меня тогда рассмешило: такой старикан — и так высказывается. Мы все жутко боялись Ледышки Винтерс, но как-то раз она мне оказала добрую услугу.

— Какую же, интересно?

— У меня начались месячные, и кровь просочилась сквозь юбку. Ледышка Винтерс это заметила и отдала мне свой кардиган, чтобы я обмотала его вокруг талии. Может, это мелочь, но далеко не каждая так бы поступила. Неловко все-таки. А Винтерс сказала попросту: «Ой, да ты своей кровью замаралась. Вот, держи».

Джулия попыталась вообразить ту сцену: какой это был кардиган, что представлял собой Оксфорд. Старший Брат тогда еще запросто ходил по улицам. Он увидел Клару. Взял у нее из рук бутылочку грушевого сока, а может, сказал: «Нет, спасибо». Клара не распознала его величия. Смехотворно, что люди не замечают очевидного.

Клара продолжила совсем другим тоном:

— А этот Гербер… Послушай меня: держись от него подальше. Ничего тебе там не обломится.

Джулия напряглась и отвернулась, будто от надругательства. Мать не имела права совать свой нос в ее дела. Это же гнусно. Исподтишка подглядывать за другими — вот вам поколение, выросшее при капитализме.

Она язвительно бросила:

— Ты ненавидишь его за то, что он член партии.

Клара фыркнула:

— Да нет, мне он даже нравится, и побольше, чем тебе. Но я его понимаю, а ты — нет.

— Ты его совсем не знаешь. По-твоему, раз он не учился в Оксфорде, так у него и мозгов нет.

— Зато я знаю, что некоторых девчонок тянет на таких вот стариков. Но если они на вас не женятся, вы становитесь посмешищем.

— Я догадываюсь, что он на мне не женится. У меня голова на месте.

— Тогда в чем дело?

— Ни в чем. Ты просто лопаешься от старомыслия и антипартийных настроений. Что за бред: женитьба, Оксфорд… Слышали бы тебя люди. Да если я им расскажу, какая… — Джулия приросла к месту; ее трясло.

Клара погладила ее по голове — это даже нельзя было назвать лаской — и повернула к дому. В последнее время каждый шаг давался ей с трудом: отечные, покрытые язвами ступни не влезали в туфли. Она обматывала их портянками, а сверху — полиэтиленом. В грязи оставались нелепые, непомерно большие следы. Джулия их видела — и не видела; ей хотелось окликнуть мать. Подумаешь, наговорила лишнего — пусть не берет в голову. Да хоть бы и нагрубила — Клара сама виновата. Джулия ее так и не окликнула. Стояла в темноте, пока не кончилось терпение. А потом тоже поплелась к дому, машинально ступая за матерью след в след, чтобы стереть эти свежие отпечатки своими сапожками.

Голодная зима миновала. Пришло время посевной, но семенного зерна не осталось, а обещанные партией поставки сорвались. Раскисшие от слякоти поля заросли сорняками. В лесах объявились пришлые бандиты; поползли слухи, что эти убивают людей на мясо. Комиссариат официально закрылся, двери укрепили тяжелыми цепями. Жители размалевали филенки надписями: «Мы умираем» и «Вам не стыдно?». В хозяйствах стал исчезать скот; если, проснувшись, ты чуял, что в воздухе тянет жареным мясом, то поспешно совал ноги в сапоги и бежал на запах в надежде разжиться хотя бы костями. Соответственно, участились аресты; Хешем и близлежащие поселки были объявлены криминогенным районом. Все дороги, ведущие за пределы ПАЗ, перекрыли, из подручных материалов соорудили контрольно-пропускные пункты, по обочинам расставили грузовики с солдатами. В поселок принялись наезжать джипы с партийными активистами и нарядами полиции. Проверяющие ходили по домам и на глазах у соседей выволакивали хозяев на улицу. Арестовывали даже изоспецов: среди них, по слухам, затесались буржуазно-капиталистические диверсанты. Если бы не происки врагов, социалистическое хозяйство удвоило бы свои показатели.

Среди серых, отощавших сельчан полицейские и активисты выглядели сверхъестественно крепкими, здоровыми и осанистыми — как боги. Ими невозможно было не восхищаться. Порой люди, которых они пришли арестовывать, встречали их с распростертыми объятиями. Другие сельчане осыпали арестованных оскорблениями, клеймили мародерами и паразитами, угодливо хихикали, когда тех избивали. Убеждения были тут ни при чем. Просто тем, кто выказывал должный энтузиазм, партийные активисты выдавали хлеб.

В ту ночь, когда все закончилось, Джулия играла в спектакле Молодежного союза. Обычно такой спектакль причисляли к важнейшим событиям весеннего сезона. Авиаторам давали увольнительные, в зрительный зал стекалась масса воликов, для которых спектакль знаменовал первую рабочую неделю. В клубе Молодежного союза имелась сцена, и, собрав стулья по всему поселку, можно было рассадить восемьдесят человек. Для местного юношества достижение актерского возраста считалось переходом на новую жизненную ступень. Джулия выступала на сцене впервые.

Пьеса называлась «Грех Старшего Брата»: в ней рассказывалось, как еще подростком Старший Брат усвоил, что жалость — это на самом деле величайшая жестокость. Джулия играла Разносчицу Опасной Болезни; ее роль содержала тридцать реплик, что почиталось огромным везеньем для дочери «башмаков». Перед выходом на подмостки девушкам разрешалось гримироваться, а костюмом Джулии служила ситцевая ночная сорочка, ничуть не более откровенная, чем ее повседневные платья, но зато белая, да еще с кружевной отделкой по горловине. В таком наряде Джулия виделась себе красавицей.

Первым разочарованием вечера стало полное отсутствие авиаторов в зрительном зале. Но что добило ее окончательно: первые строчки заглушил рев взлетающих самолетов, и часть публики бросилась на улицу, чтобы не пропустить такое зрелище. Чуть позже послышался мерный винтовочный треск в характерном темпе, безошибочно узнаваемый как расстрел. На сей раз из зала никто не вышел, но все отвлеклись и стали обсуждать, где именно расстреливают: на аэродроме или же прямо в Хешеме. Каждый порыв ветра, откуда бы ни дул, приносил с собой жуткие запахи. Даже в спокойные годы бороться с такой напастью было невозможно: коронная реплика, случалось, тонула в тяжелом навозном духе. На этот раз в зале повеяло неглубокой могилой. Джулии приходилось дышать ртом, но вонь была так сильна, что оседала на языке. Стойкость проявила лишь горстка родителей: они страдальчески кашляли, от них пахло тяжким недугом. Гербера среди публики не было. Не было и Клары.

— Но я слаба и мучаюсь болью, — говорила Джулия двенадцатилетнему исполнителю роли Старшего Брата. — Неужели ты не выделишь мне койку? О, сжалься, умоляю!

А тот отвечал:

— Не имею права: от тебя заразятся рабочие. Ты сеешь смерть и нищету. Ты заслуживаешь ненависти. Она и есть любовь.

После спектакля Джулия брела домой одна, в своей нелепой ночной сорочке. Моросил дождь, и она подставляла лицо мелким каплям, надеясь, что от потеков грима у нее будет заплаканное лицо. В голову лезла только еда. Это состояние теперь преследовало ее безжалостно и неотступно, оно даже не могло считаться мыслительным процессом; если это и был процесс, то сродни непрекращающейся мороси. Гербер не пришел на спектакль. Это могло означать, что угощения она не получит. В последнее время он был с нею резок, а один раз даже захлопнул дверь у нее перед носом.

За порогом ее встретила тишина. Клара сидела на кухне. Это само по себе было неестественно: дома она никогда не присаживалась отдохнуть. Перед ней стояла кондитерская жестянка от Герберова кекса, а на ней покоилась костлявая материнская рука. В печи горел огонь: такая привилегия полагалась только Герберу, да и тот нипочем не стал бы разжигать печь в апреле. На кухне стояла удушливая жара. По дому плыл какой-то незнакомый запах.

Клара велела дочери сесть рядом и сообщила, что Гербер мертв.

— Он знал, что за ним придут, а потому предпочел застрелиться. Сейчас лежит на чердаке. Не ходи туда.

Полицейские как пришли, так и ушли, сказала Клара и с презрительной ухмылкой добавила, что они даже не предложили вывезти тело.

— Ты считала меня ханжой, потому что я не одобряла твоего увлечения, но, возьми они его живым, он бы через двадцать секунд выдал им твое имя. Не моргнув глазом отправил бы тебя на виселицу. Ну, хоть что-то этот человек сделал правильно.

Затем она поведала, отчетливо и бесстрастно, что все здесь умрут. Поселок превратился в лагерь, если не хуже того. Живых здесь уже не осталось. Вокруг одни трупы, даром что ходячие. Тут она взяла Джулию за руки и объяснила, как ей быть дальше. Старые связи Клары делают ее ценной монетой, которую Джулии теперь предстоит разменять. Мать напомнила Джулии свою девичью фамилию, которую носил также некий полковник, в годы революции сражавшийся не на той стороне. Теперь она впервые призналась, что полковник этот приходился ей родным братом. Перечислила те преступления, которые могут ему инкриминировать, а из нее, из Клары, сделают соучастницу. Поименно назвала своих знакомых — старых революционеров, которые были расстреляны как предатели.

— От них мне поступали приказы. Именно они спланировали нынешний голод, а я его устроила. Смотри ничего не перепутай.

Она наставляла Джулию, как ей держаться, какие разыгрывать эмоции, а Джулия от потрясения даже не могла возразить. Если бы не это потрясение, она бы, конечно, возражала. Но Клара не оставила ей времени. Стоило Джулии раскрыть рот, как мать замотала головой и открыла жестяную кондитерскую коробку. Там лежал один толстенный ломоть кекса с цукатами. Клара заставила Джулию его доесть и собрать пальцем все крошки со дна жестянки. А потом со смехом изрекла:

— Покойникам съестное без надобности.

Набросив на плечи Джулии толстую шерстяную куртку Гербера — покойникам теплые вещи без надобности, — она повела дочь к полицейскому участку. На газоне перед входом Клара остановилась и кивком велела дочери идти дальше в одиночку.

Джулия шагнула по траве в промозглый ночной мрак. От непривычно сытного ужина у нее крутило живот. Лишь у крыльца она заметила тропинку, по которой следовало идти. Джулия обернулась посмотреть, не помяла ли она газон своими сапогами, и увидела, что мать дрожит в ознобе и еле держится на ногах. Зябко обхватив себя за плечи, Клара устремила взгляд в небо, где сквозь тучи проглядывало несколько звезд. У нее за спиной, едва различимые в тумане, маячили невысокие домики поселкового центра. Заметив, что дочь смотрит в ее сторону, она нетерпеливо махнула рукой: ступай, ступай. Джулия развернулась, взбежала на крыльцо и вошла в участок. Ничего этого ей больше не суждено было увидеть.