Джулия [1984]

13

Душным июльским днем Джулия стояла у окна комнатушки над лавкой Уикса. За спиной у нее была огромная кровать c потрепанными шерстяными одеялами и голым диванным валиком в пятнах. Джулия просила принести постельное белье, но Уикс ответил, что белье испортит всю картину. В камине с заложенным кирпичами дымоходом хранились небольшая керосинка, кастрюля и две покореженные оловянные кружки. На каминной полке стояли старинные часы — в деревянном корпусе, со стрелками и с двенадцатичасовым циферблатом. Придвинутое к окну кресло хромало на одну ножку: оно кренилось набок и, судя по его неописуемо мерзостному виду, кишело клопами. Кровать, занавески и стыки книжной полки тоже были заражены паразитами. Джулия пробовала рассыпать там перец, но эффект, к сожалению, оказался непродолжительным. На журнальном столике лежало любимое пресс-папье Уинстона — стеклянный шар с кораллом внутри. Этот коралл был единственным по-настоящему чистым предметом в комнате.

Напротив кровати висела гравюра в деревянной раме, изображающая какую-то церковь времен капитализма. Из-за пятен и желтизны эта вещь смахивала на образчик хлама эпохи старомыслия. Однако в действительности она представляла собой хитроумное устройство слежения с микрокамерами, микрофонами, датчиками — просто мечта соглядатая. Без сомнения, при необходимости оно могло также служить для измерения веса и температуры. Когда Джулия пришла сюда впервые, Уикс, повернувшись к этому произведению искусства, произнес несколько фраз — хотел убедиться, что устройство в рабочем состоянии. Картина ответила голосом О’Брайена: «Видим и слышим вас отлично, товарищи». И с тех пор молчала. Джулию предупреждали, чтобы она не смотрела на это устройство, не разговаривала с ним и вообще не обращала на него особого внимания, даже в отсутствие посторонних. «Хорошие привычки, — говаривал Уикс. — Вся наша работа базируется на хороших привычках».

В одиночестве Джулия проводила здесь совсем немного времени, но и эти часы тянулись для нее нескончаемо. В полном одиночестве, гнетущем, как зубная боль, она сражалась с клопами и шлифовала ногти, ощущая отсутствие товарищеского голоса телекрана. Как-то раз от безделья у нее возник шальной вопрос: а влезет ли в рот пресс-папье? Эксперимент удался, но потом ее терзала запоздалая мысль, что соглядатаи наверняка следили за ней в полном недоумении.

Единственное окно каморки выходило на мощеный дворик, за которым виднелось множество ветхих крыш. Какая-то плотная, краснолицая женщина, с виду — прола, часто развешивала там стираные пеленки: так часто, что ее можно было принять за прачку. При этом она пела всегда одну и ту же песню — прилипчивую балладу, которую повсюду передавали тем летом по радио. Песенка была такой:

Мотив, неотвязно простой, будил глубокую печаль, хотя эту песню, как и все новые композиции, сочинила машина. Устройство-калейдоскоп для создания песен, именуемое версификатором, составляло гордость и радость музо — отдела, подчиненного миниправу; только дай им повод — и служащие музо непременно хвалились, что в деле сочинительства их машины заткнут за пояс любого композитора. В самом деле, нехитрый мотив песенки оказывал на слушателя до жути мощный эффект. Так и казалось, что версификатор обладает страстной, мятущейся душой.

К тому июльскому дню Уинстон Смит успел посетить Джулию в этой комнатушке не менее десятка раз. Она первая предложила ему встречаться здесь, когда они, как повелось, гуляли по улице в проловском квартале. У них в планах была вторая вылазка в лес — в Золотую страну, как выражался Смит. Когда Джулия отменила поездку из-за месячных, он не просто обиделся, а пришел в бешенство. Его лишили удовольствия, и Джулия превратилась для него в заклятого врага. По этой причине она не испытывала ни малейших угрызений совести, когда намекнула, что положение в корне изменится, если у них будет постоянное место для встреч — любая каморка с кроватью и раковиной. Не упоминал ли он сам такое место? Некая лавка в проловском районе… как же она называется? Но тут в небе появился микрокоптер, и им пришлось разойтись в разные стороны. Однако уже на следующий день Смит сказал ей, что собирается поговорить с Уиксом… или Чаррингтоном, как он его именовал.

К тому времени Уинстон, естественно, убедил себя в том, что это его идея. Джулия всегда удивлялась стойкости супружеских пар, которые ложатся в постель под недреманным оком телекранов и с мрачным видом совокупляются в мертвой тишине, чтобы только соглядатаи не усмотрели здесь злосекса. Но Джулия, конечно, не была создана для такой роли. Она могла стонать, и раздвигать ноги перед камерой, и ласкать себя пальцем. Она могла опускаться на четвереньки, чтобы Уинстон брал ее сзади, по-собачьи, и шлепал по ягодицам. Более того, поначалу присутствие камеры ее возбуждало. Ее воображение рисовало очередь к экрану, состоящую из ищеек — мужчин разного возраста и комплекции, загипнотизированных похотью и готовых терпеть боль неудовлетворенного возбуждения: сцена прямиком со страниц романа «Внутрипартийные грешники: „У меня отказал телекран, товарищ!“».

Впрочем, по истечении некоторого времени она перестала сознавать, что за ней наблюдают. То же самое происходило с ней после переезда в Лондон, когда она только училась жить под неусыпным взором телекранов. Сперва Джулию переполняло чувство ответственности и собственной значимости, она паниковала из-за каждого неосторожного слова и гордилась любой своей фразой, наполненной партсмыслом. Ночью, прокручивая в памяти истекший день, она воображала, как реагируют соглядатаи на тот или иной ее поступок. Но за несколько недель прошло и это. Осталась лишь коллекция привычек — подборка разных стилей поведения, угодных наблюдателям.

По всему, в этой комнатушке Джулия проявляла неуемную жажду преступных деяний; здесь она распаляла мужчин до такой степени, чтобы подтолкнуть их к любой непристойности, и считала справедливыми любые злоречи в адрес партии. А вдобавок она была просто влюбленной девушкой, что среди прочего от нее и требовалось. Джулия понимала это чутьем той, которая всю жизнь прятала свои чувства.

Романтическая сторона оказалась достаточно реальной, по крайней мере с Уинстоном Смитом. Уикс предоставил им масляные лампы: в их тусклом свете Уинстон выглядел лихачом, пиратом и террористом ее мечты. Для него она красилась и душилась, надевала тонкое платье пролы, подаренное ей Уиксом: расклешенная юбка открывала доступ к ее паху, что пьянило как саму Джулию, так и Смита. Когда Уинстон только отворял дверь, она, задыхаясь, спешила прижаться к нему. Зачастую они около часа проводили в постели, прежде чем подумать о чем-либо еще. Затем сплетали фантазии о том, как в свой срок поженятся, растворятся среди пролов, пойдут работать на завод и станут жить в нищете, упиваясь супружеским счастьем. Ей случалось прильнуть к нему с естественной, отчаянной страстью, забыв, кто она такая и как их сюда занесло.

Потом, отдыхая при свете ламп, она просила Уинстона, чтобы тот поделился с ней своими криминальными идеями и поразмыслил вслух… Этим он увлекался более всего; примечательно, что его интересы так тесно смыкались с интересами минилюба. Довольный, он распространялся о своей убийственной ненависти к партии в целом и к каждому отдельно взятому партийцу. Поощряемый Джулией, он говорил о вступлении в Братство, излагая планы поджогов, подрывов и убийств. Как это ни смешно, он уверовал, что уже знает одного голдстейниста — товарища О’Брайена. Уинстон строил свои домыслы на основе того взгляда, которым обменялся с О’Брайеном, и того взаимопонимания, которое якобы установилось между ними.

— Иногда, — говаривал он, — мне хочется просто подойти к О’Брайену, открыть ему, что я враг партии, и потребовать помощи.

Джулия дорого дала бы, чтобы узнать, как в ответ на это поступит О’Брайен, но после посещения его квартиры она с ним не общалась. У нее сохранился сувенир — брошюра под заглавием «Почему мы ненавидим», которую вручил ей О’Брайен вместо ответа на ее заключительный вопрос. Обложка пестрела предупреждениями о запрете на распространение данного издания за пределами внутренней партии и о необходимости немедленно уничтожить его в случае несанкционированного доступа. Брошюра содержала четыре страницы набранного петитом текста с четырьмя заголовками-лозунгами: «Правда есть ненависть», «Изобилие есть ненависть», «Мир есть ненависть» и «Любовь есть ненависть». В тексте объяснялось, что названия четырех важнейших министерств служат приманкой для несведущих. Правда — никакая не правда; любовь — никакая не любовь: партия никогда не разделяла подобных заблуждений. Ошибочным было даже считать, что вопреки внешнепартийным установкам эти понятия существуют в диалектическом, двоемысленном единстве со своими противоположностями. Ну разумеется, мир — это война, как наглядно показывает история, но этот тезис настолько хорошо понимали члены партии, что необходимости его разъяснять не возникало. Однако требовалось придать бóльшую ценность «миру» и оправдать войну, утверждая, что война — это как раз путь к миру. На тот момент у партии все еще котировался «мир» — этот слабый идол слабых рас, но исключительно в виде принципа.

Все истинные внутрипартийцы, еще до того, как были этому обучены, понимали, что в реальности дело обстоит иначе. Нет, у этих терминов был иной, оккультный смысл, доступный лишь членам внутренней партии. Каждый из терминов раскрывал определенную грань ненависти. «На место сладострастия изобильной жизни, трусости мира, зависимости любви, пустого лицемерия истины мы ставим ненависть. Ненависть — высочайшее достижение человечества. Любое другое чувство — злость, жадность, материнская любовь, страх, любопытство — роднит нас с царством животных. И лишь ненависть свойственна исключительно человеку. Никакое низшее животное не может постичь ее тайн. Зверь может временами испытывать ярость, но ненависть — никогда. Вот почему он предельно аморален: без ненависти нет доброты. Человек ненавидит, когда добро внутри себя отождествляет со злом. Ненависть есть доброта в действии. А без действия, без работы доброта представляет собой лишь свой собственный труп.

Хороша только ненависть. В этом заключалось великое откровение Философии Старшего Брата. Возможно, в процессе эволюции люди продвинутся еще дальше, став еще более чистыми и безжалостными. Но в настоящий момент самым ценным качеством человека является способность ненавидеть и быть ведомым ненавистью».

Джулия сочла это высказывание очень впечатляющим и перечитывала его с удовольствием множество раз. И все же, когда она пыталась практиковать ненависть — направлять ее на конкретного человека, максимум, что у нее получалось, — это раздражение или негодование. Если стараться чересчур усердно, это может уничтожить порывы ее нежности — к Уинстону, к О’Брайену, к прачке-проле, которая заунывно тянула песню, развешивая свое вечное белье. Но более всего Джулию беспокоили неоправданные импульсы привязанности к мыслеполу Уиксу.

Уикс был ей напарником во всех делах, доверенным лицом и наказанием. Если ее приводил в замешательство вопрос о смысле ненависти, если требовался совет в плане того, что может выкинуть Уинстон, если попросту хотелось получить товары, доступные только внутрипартийцам, она шла к нему. Естественно, на самом деле никакого «Уикса» не существовало, хотя он и не запрещал Джулии так себя называть. В действительности у него не было ни имени, ни личности. Он представлял собой конгломерат псевдонимов, масок, лжи и париков. Та ипостась Уикса, которую знали Мелтоны, умерла несколько месяцев назад и была похоронена (если, конечно, закопанный гроб не набили землей) в присутствии десятка смущенных пролов. Уикса заменил старина Чаррингтон, с которым некогда общался Уинстон, — мягкий, вечно поправляющий очки в гнутой оправе человечек с отвисшей челюстью и пожелтевшими зубами. Чаррингтон являл собой олицетворение ностальгии. Разбирая всякую рухлядь, он мурлыкал себе под нос древние арии, болтал с покупателями о давно минувших событиях и старых книгах. Несмотря на проловский говорок, он напускал на себя вид поиздержавшегося аристократа и носил бархатный пиджак, хотя изрядно потрепанный, но все еще удивительно эффектный. Чаррингтона никогда не видели за пределами лавки; он даже не подходил к окнам, потому что его старящий грим не прошел бы проверки прямыми лучами солнца. А вот в свете масляных лампад вполне справлялся.

Вскоре Джулия осознала, что все подозрения Мелтонов насчет лавки старьевщика соответствовали истине. В каморке наверху разрешалось проводить встречи потенциальных голдстейнистов, число которых постоянно уменьшалось по мере арестов; тогда Братство пополнялось вновь вступившими. В отдельные дни Джулия, придя, улавливала слабый сладковатый запах, и Уикс объяснял, что это опиум; им-то, мол, мистер Чаррингтон втайне и приторговывает. «Само по себе зелье никого не разговорит, но мы можем и кое-что добавить для этой цели». Что же до «самого худшего борделя» — это было как раз по части Джулии. Нет борделя хуже того, где за постелями наблюдает полиция мыслей.

Уиксу нравилось беседовать с Джулией насчет их деятельности, для которой он припас несколько громких названий: «сумма всех искусств», «лучшая жизнь», «ложь, которая есть правда», «милосердие к приговоренным». Как-то раз, неспешно смахивая пыль с полок, он объяснил Джулии последнюю формулировку:

— Этот магазинчик — рай для пауков. Увидишь, как они прохлаждаются в своих паутинах, и сочтешь их этакими кроткими бездельниками. Но стоит жуку лишь тронуть сеть лапкой — и прощай, товарищ жук. Однако наш паучок заботится о своей жертве. Окутывает ее шелком, дает лекарство, чтобы облегчить ей последний путь. Некоторые думают, что жук только парализован и все чувствует, когда его пожирают. Я думаю иначе. Думаю, лекарство, которое его парализует, вдобавок дарит ему прекрасные грезы. Ты увидишь это здесь. Ни один преступник за всю свою жизнь не был так счастлив; он попадает в золотую страну своих надежд. Эта небольшая интерлюдия в паутине — самые сладостные часы преступника.

— Когда его арестуют, счастье закончится, — сказала Джулия.

Уикс будто бы смахнул ее реплику тряпкой:

— Это не по нашей части, товарищ. Что паук знает про ад?

Такая речь была характерна для Уикса, который любил сравнивать людей с вредителями: не только с жучками-паучками, но и с мухами, клопами, крысами, голубями, бактериями и грибком, пожирающим стены. Сравнения эти порой звучали причудливо или даже почти ласково; тем не менее Джулия научилась читать в них искусство ненависти. По сути, сам Уикс научился ненавидеть так беззаветно, что все его настроения превращались в ненависть. Он ненавидел Джулию, хотя был к ней искренне расположен; свою симпатию он демонстрировал, причиняя боль. Он ненавидел собственное лицо в запотевшем зеркале и радовался, когда не мог видеть отражения. Он ненавидел тех, кто входил к нему в лавку, — ненавидел с заботливостью, позволявшей ему предвидеть все их нужды. Ненавидел бескорыстнее и преданнее, чем большинство людей могут любить.

Особенно ему нравилось ненавидеть Уинстона Смита. Уикс довольно быстро раскусил все его недостатки и участливо спрашивал Джулию, не противен ли ей Уинстонов мокрый кашель и приметила ли она язву на его ноге. Старикам ведь надлежит общаться только со старухами, правда же?

— Когда видишь эту дряблую, бесцветную плоть рядом с молодой кожей, ощущаешь надругательство.

Он поддразнивал ее, предлагая приводить в каморку других мужчин — любой из них, мол, был бы значительно лучше Уинстона.

— Пусть камеры покажут нам что-нибудь, кроме костлявой задницы товарища Смита.

Джулия уже всерьез жалела, что пересказала Уиксу свой разговор с Уинстоном, в котором тот ратовал за необходимость убивать женское начало. Уиксу нравилось это припоминать и спрашивать Джулию, уверена ли она в том, что жена Смита еще жива; вдобавок Уикс размышлял насчет расчлененных тел, которые Уинстон, вероятно, оставил по всему Лондону, и гадал, на какие унижения обрекал тот своих жертв, прежде чем они испустят дух.

— Будь уверена, самое худшее Уинстон от тебя утаил. Они всегда многое приберегают напоследок.

Ему также выпало удовольствие сообщить Джулии, что Смит оказался тем самым чудовищем из рассказа миссис Бейл о бомбежке: это он прошел мимо умирающего ребенка и ногой отшвырнул детскую руку в водосток, чтобы не споткнуться о нее на дороге.

— Да-да! Мне известно все, что происходит в моем районе. Твой Смит — «Зверь бомбы». После того случая мои соседи неделю не могли говорить ни о чем другом.

Джулии хотелось думать, что это клевета, но, когда она спросила у Смита напрямую, все подтвердилось. Он не мог вспомнить, почему так поступил; ему и в голову не приходило, что этот поступок будет иметь какие-либо последствия.

— Все эти ужасы! — трагическим тоном сказал он. — В конце концов они начинают казаться нормой.

И добавил, что при партийной власти любовь к родным детям становится невозможной, потому как те растут шпионами в семейном гнезде.

При следующей встрече Уикс спросил, признал ли Уинстон свою вину.

— Какая, в сущности, разница? — с вызовом ответила Джулия. — Рука ничего не чувствует.

Уикс от души посмеялся.

— Так-так: младенческая ручонка ничего не чувствует? А может, все же человек? Ты точно уверена?

Уикс разработал теорию, согласно которой человек всегда похож на то, что внушает ему наибольший страх, и умилился, прознав, что Уинстон испытывает смертельный ужас при виде крыс.

— Оно и понятно! Прекрасный крысеныш! У него это на лбу написано. Не дикая крыса, но светло-серая особь, выведенная для экспериментов.

В другой раз Уикс заговорил о фатальной привлекательности своей лавки для людей с психическими отклонениями и бахвалился, что ни один плохомысл не способен побороть в себе эту тягу. Некоторые сопротивляются месяцами, инстинктивно чуя, что лавка их погубит. Но их тянет сюда снова и снова; в итоге им приходится выбирать между этим магазинчиком и сумасшествием.

— Заходит один такой. Озирается. И прямиком к столу.

Уикс направился к небольшому угловому столику, где громоздилось барахло чуть более сносного качества, чем прочий хлам: лаковые табакерки, агатовые броши, фарфоровая лошадь с отломанной ногой.

Его рука легла на стол посреди всех этих сомнительных сокровищ, и он с ухмылкой посмотрел на Джулию:

— Воистину: каждый идет, куда нос ведет. Для таких я устроил настоящий пир, они принюхиваются — и ничего не могут с собой поделать. Им охота угоститься, хотя понятно, что угощение отравлено. Вот и крыса поступает так же. Трясется со страху, а все равно хватает отравленную приманку. Умом понимает, что мясо ее погубит, но повинуется грубому инстинкту — и жрет.

Он взял агатовую брошь, поднес ее ко рту и превратился в крысиную маску. Джулия воочию увидела глазки-бусинки, вздернутый нос, крысиный аппетит и неподдельный ужас.

А Уикс, разжав пальцы, выронил брошь и пояснил:

— Естественно, это я про Смита.

Но самая изощренная жестокость Уикса заключалась в том, что он ничего не говорил Уинстону о собраниях Братства Голдстейна, проходивших над антикварной лавкой. Смиту не суждено было войти ни в один революционный кружок или найти единомышленников, и даже надежд таких он питать не мог, хотя бы мимолетных. Ведь старикашка Чаррингтон казался ему недееспособным существом, которое живет и дышит историями давно прошедших дней. Уинстон обожал пересказывать воспоминания Чаррингтона о Лондоне сороковых годов — о том времени, когда настоящий Уикс еще на свет не родился. Помимо всего прочего, в каморке Уинстон часто останавливался перед гравюрой с изображением церкви — не зная, конечно, что смотрит прямо в глаза отряда мыслеполов, — и распевал услышанные от старика Чаррингтона куплеты:

Песенка была, видимо, стара как мир и обычно сопровождала детскую игру: малыши поднимали в воздух сцепленные руки, один пытался пройти внизу, а потом остальные дружно опускали руки и «отрубали» жертве голову. Случилось так, что Джулия знала эту песню и смогла добавить еще две строчки:

Это ее знание особенно взволновало Уинстона, и он стал допытываться, кто ее научил, но Джулия отбила у него охоту любопытствовать, придумав, что услышала песенку от старого мудрого дедушки, которого давно распылили. В компании Уинстона ей менее всего хотелось вспоминать школьные годы в Полуавтономной зоне.

Джулия подозревала, что этот гнусный стишок родился не раньше двухминуток ненависти. Не исключено, что сочинила песенку Мейми Фэй из миниправа. Джулия поделилась своими догадками с Уинстоном, упомянув о сходстве «Апельсинчиков» с классической «Виселицей» Мейми Фэй:

Однако Уинстон не только отмел эту теорию, но и вспомнил, помрачнев, как видел реальных Резерфорда, Аронсона и Джонса в кафе «Под каштаном». Их только что выпустили из минилюба, хотя вскоре забрали снова и повесили. Уинстон подробно рассказывал, какое они являли жалкое зрелище, хлебая свой джин с гвоздикой, и содрогался при упоминании о том, что у Резерфорда и Аронсона были перебиты носы. Смита также поразило, что, когда телекран разразился нелепым, глумливым куплетом, Резерфорд пустил слезу. А слова были такие:

Джулии показалось, что песенка не так уж и кошмарна по сравнению с чаррингтоновской, но Смит повторял ее раз за разом как воплощение всеохватного ужаса.

Когда Уинстон рассказывал о подобном, Джулию захлестывала непривычная усталость, а по телу разливалось нечто вроде бессилия — то ли тоска, то ли опустошенность. Время от времени она даже задремывала, потому как знала, чтó за этим рано или поздно последует: Уинстона заберут в минилюб и будут пытать, его сокрушат, превратят в хлюпающее ничто, которое ползает по земле, демонстрируя переломанные кости и беззубый рот, источающий розовую слюнявую пену, а в конце концов заберут и расстреляют. Когда в сознании Джулии возникали такие картины, пространство комнаты отделялось от окружающей жизни и становилось нереальным. Джулия засыпала и просыпалась, лишь когда Смит уже одевался, собираясь уходить. Она вскакивала, чтобы его поцеловать, но тело сковывала слабость, а лицо будто застывало. В такие минуты у нее нередко подергивался глаз, хотя Смит, к счастью, был самым ненаблюдательным из мужчин и никогда этого не замечал. После, умываясь в темной кухне магазина, Джулия чувствовала себя одновременно бессмертной, одинокой и чужой — столь жалким созданием делала ее влюбленность. Когда Джулия вытирала лицо плесневелой тряпицей, ей попеременно казалось, что она само зло, что она жертва или (прав был О’Брайен, прав) что она «алмаз», а все люди — животные и значат не больше, чем назойливые мухи. Однажды Джулия перерыла все ящики в поисках веревки или бритвенного лезвия, думая свести счеты с жизнью, но ничего такого не нашла и расплакалась. Пути назад, к себе, не было.

Но по возвращении в яркую, фальшивую и шумную атмосферу общежития как же не хватало ей темноты! Ее ощущения никогда не были столь полновесными.

И так прошел весь июнь: в этой душной, странно пахнущей каморке, по-прежнему живая, с искусанной клопами задницей, в ожидании того, когда же прачка наконец допоет свою песню. Джулия не могла найти Сайма (доводя до ума десятое издание словаря новояза, исследовательский отдел работал сутки напролет), но она передала записку Парсонсу, который пришел к ней в каморку, где неспокойно, с озабоченным видом лег с ней в постель, пялясь на стены так, словно из-за его спины мог вырасти телекран, — и все равно управился за те же полминуты. А после сидел на кровати и бранил себя за измену жене, партии и «всему самому лучшему, что есть у старины Тома Парсонса». Он клялся, что ноги его больше здесь не будет. Она была для него «сладкой милочкой» Джулией — так приговаривал Парсонс, — но ему это с рук не сойдет, особенно теперь, когда его дети уже выросли и способны все про него разнюхать.

— В «Разведчиках» их отлично натаскивают на слежку. У деток зоркий глаз. Энергия через край! Ни на миг не дают расслабиться.

После этого он примерно час распинался о тех несчастных, на которых его дети уже успели донести; он не то ужасался, не то злорадствовал и даже испытывал некоторую гордость за молодое поколение. Джулия попыталась вытянуть из него осуждение таких поступков, но для него не существовало ничего, кроме собственного полового органа и партии, «сладкой милочки» и «отличного тренинга для разведчиков». А песня во дворике все не кончалась, и Парсонс ушел; следом явился и исчез Уинстон — так и минули очередные сутки. После этого был рабочий день в лито и возвращение в общежитие; однажды вечером Вики уставилась на Джулию в зеркало, когда та умывалась. На миг Джулию пронзило чувство к Вики, а затем она поморщилась и отвернулась, всей позой демонстрируя: отстань, мол, не видишь, что ли, ничего путного не выйдет. Затем была ее смена в лито и поездка к Уиксу на автобусе в постоянно прерывавшейся дреме — сидящие рядом пролы жаловались на дефицит: днем с огнем не достать фасоли. В глубинах сознания Джулии возникали образы Вики и Уинстона, который говорил: «Мы покойники»… и она куда-то падала, спасаясь сном, точно бегством. Пришел и ушел Парсонс, и Джулия спустилась на кухню, чтобы помыться и поплакать. Она прислонилась к стене, впала в задумчивость и в этом состоянии воображала себе более высокую цель, стремление к которой оправдывало ее род деятельности. Как о давно известном факте Джулия вспомнила, что Старший Брат — и только он — по-настоящему любит ее. Так учили в школе, и в какой-то степени это было верно. Да, это действительно могло оказаться правдой. Она подняла лицо к узкой щели окошка, ровно когда часы в партийных районах пробили девятнадцать часов — так далеко, глухо и зловеще, словно бы это гудел океан. Через минуту она все поймет. Странное ощущение пришло к ней в пахнущей сыростью каморке. Спустя какое-то мгновение она увидит, что учение партии совершенно. О’Брайен, который был намного ее умней, вчитался и уверовал в это учение. Хотя летчики и шутили, они отдавали жизнь за Океанию и Старшего Брата. Ради Океании и Старшего Брата они убивали без лишних слов и без глупых вопросов. Это было дано им в ощущениях; и возможно, уже не играло никакой роли, верно учение партии или нет. «Что есть Истина?» Ничто или нечто совершенно бесполезное. Самолет обладает силой, а не истиной.

Вот так и приблизился этот июльский день. Джулия стояла у окна, потная от жары. Сейчас позади нее на кровати лежал Стэнли Амплфорт, высокий мужчина с темно-русыми волосами, уже не бесформенный и не поникший, каким был до сих пор. Он расцветал в этой паутине.

Джулия впервые пригласила к себе Амплфорта три недели назад, когда, отчаявшись загнать в нору Сайма, передала записку, сперва предназначенную для него, Амплфорту. В записке было указано только место и время, но Амплфорт принял ее как свидетельство долгожданного чуда. Он пришел на оговоренную встречу: легко нашел лавку «Уикс», мигом пробрался к заветному столу, и старина Чаррингтон убедил его купить резную курительную трубку небольшого размера. Джулия провела Амплфорта в ту самую комнатушку. Его лицо так и сияло в предвкушении, но стоило ей погладить его по щеке, как Амплфорт отшатнулся. Он съежился у двери и, заикаясь, жалко промямлил, что имел в виду совсем другое.

— Ну, я боялся, что ты это заподозришь. И ты вправе ожидать от меня определенных намерений, ведь ты так мила, и не будь я столь невзрачен… Не хочется умирать, так и не испытав любви. Но могу ли я любить? Ну, ты видишь, что я собой представляю.

— А зачем ты тогда пришел? — спросила она со всей мягкостью, на какую была способна. — Ты из Братства Голдстейна?

При этих словах в его взгляде полыхнуло еще больше ужаса.

— Из Братства Голдстейна? Нет, что ты!

— Ничего не понимаю. Для чего ты пришел, если не по этой причине?

Как выяснилось в дальнейшем, Амплфорт полагал, что они встретятся здесь на почве поэзии: тех старых утраченных стихов, которые он и его коллеги переписали, дабы очистить от плохомыслия. Амплфорт годами заучивал подлинники стихотворений, записывая краткие выдержки на клочках бумаги, которые прятал в ботинках и потом читал самому себе, когда был уверен, что его никто не видит. Годами он надеялся, что кто-нибудь сумеет разгадать его секрет и с таким человеком можно будет поделиться старыми утраченными стихами.

— По-моему, переработка стихов необходима. Конечно, такие вещи опасны. Они ведут к искривлению сознания. Я могу испытывать определенные чувства по отношению к стихам, это правда, но вижу, почему их надо запрещать. К примеру, в моем самом любимом стихотворении есть образы, связанные с вырождением, прославляется капиталистическое накопительство, создается положительный образ абиссинской девы, которая, конечно же, евразийка. Подумать только: а вдруг это стихотворение увидит ребенок! Да, оно — смертельный яд для сознания, предназначенный для деформации и порчи оного, а его автор — преступник. От такого следует предохраняться! — Амплфорт застенчиво помигал и развернулся к Джулии. — Хочешь послушать?

Вскоре он уже сидел на облюбованной насекомыми кровати и нараспев декламировал какую-то чушь про Кубла-Хана и дворец наслажденья меж вечных льдов, про то, как «этой грезы слыша звон, сомкнемся тесным хороводом»[8]. Для Джулии это значило не больше, чем кошачье мяуканье. Она все же захлопала в ладоши, изобразив восхищение, и тогда Амплфорт распрямился и совершенно обнаглел. Теперь он предполагал, что такие стихи можно было бы и оставить… конечно, только для политически грамотной публики… но нельзя ли их реально сохранить?

— Моя работа в министерстве важна, но потом… получается «бабочка без крыльев». Без этого никак, но… бабочка без крыльев!

Он возвращался снова и снова. С каждым следующим визитом выглядел все менее сломленным и бесформенным. Амплфорт, можно сказать, нарастил скелет. Он все еще сутулился, его голубые глаза смотрели настороженно, но лицо оставалось ясным. Натуральная бабочка с крыльями. Старина Чаррингтон продал ему два блокнота, и Амплфорт, лежа в кровати на животе, записывал стихи, извлекая их из своей обрывочной памяти, а Джулия подавала ему чай и плитки внутрипартийного шоколада. Его ноги в вельветовых тапочках, которые отыскала Джулия, рассекали воздух в ритме стиха. Время от времени он устраивался на кровати поудобнее и декламировал поэзию наизусть, томно закрывая глаза. Тогда он позволял Джулии держать его за руку. Он называл эту каморку своей страной Ксанад, своим Арденским лесом, а Джулию — своей абиссинской девой. Все случилось так, как говорил Уикс о жуке в паутине: это было его самое сладкое бытие. Вот он хмурится над блокнотом, озабоченно прижав карандаш к подбородку:

— Я хотел сказать, но все не решался. Ты спрашивала, видел ли я Сайма.

— Да? — в полусне отвернулась от окна Джулия.

— У меня смелости не хватало сказать об этом раньше. Странное дело, но Сайм исчез.

— Исчез? — нахмурилась Джулия.

— Ну то есть не просто испарился. Он сказал, что его не будет, и это самое удивительное. Я хотел с тобой поделиться, но испугался.

— Значит, Сайма распылили?

— Нет, не распылили.

— Исчез, но не распылили — что тогда?

— Ну, теоретически могли и распылить. Никому толком не известно, что с ним стало. Но Сайм сказал, что его не будет, и на следующий же день пропал. Его имя изъяли из всех рабочих графиков.

— Не понимаю, о чем ты. Изъятие имени из графиков… такое происходит при распылении.

— Но если б он уехал, они бы сделали то же самое.

Джулию осенило, чтó Амплфорт имеет в виду, и она ощутила почти неудержимую тягу заставить его умолкнуть. Она хотела завесить гравюру, вытащить Амплфорта из комнаты. Минилюбу не стоило об этом знать. Но Джулия спросила только:

— Уехал? Как — уехал?

— Покинул город. Сбежал туда, где партия не сможет его найти. Исчез.

— Туда, где партия не сможет его найти? А это где?

— Ну, он мог уехать, скажем, в Евразию или…

— В Евразию!

— Не стану утверждать на сто процентов. Должно быть, немало есть диких мест и в самой Взлетной полосе номер один.

Это сильно задело Джулию. Она хотела возразить, что в Полуавтономной зоне тоже имеются дикие места, где можно спрятаться на какое-то время, однако выжить там можно только разбоем и рано или поздно таких людей отлавливают. Но затем она подумала о Евразии и вспомнила про катер, который видела из самолета Хьюберта. Контрабандисты! Контрабандисты все время шныряют из Евразии и обратно. Только плати…

— Когда он сказал мне об отъезде, — продолжил Амплфорт, — мы сидели в тупичке за общественным центром, перекуривая перед автобусом, и вдруг он пробормотал мне на ухо: «Я уезжаю из города», — вот так. Затем к нам присоединился другой парень, и я не успел больше ничего спросить. Ну что ж, сказал я себе, это ничего не значит, видно, я что-то неправильно понял… но потом он исчез. Его имя пропало из графиков.

— Но чтобы именно Сайм!..

— Не удивляюсь. Знаешь, на военной службе он был героем. Разведчиком.

— Нет, я об этом не слышала.

— Какое-то время я боялся, что он на меня донесет. Смешно, а? Он всегда так ратовал за новояз и казни. А перед самым отъездом ходил и всем рассказывал, что скоро саму идею свободы упразднят и люди даже не смогут подумать о ней и вообще ни о чем подумать, потому что мыслей не будет вовсе. И он так это говорил, как будто ему нравилось!

— Я бы не возражала вообще не думать.

— Ты мечтаешь не об этом, — с отсутствующим видом произнес Амплфорт. — Знаешь, если бы я думал, что мои злосчастные ноги не подведут, я бы не раздумывая сорвался вслед за ним. Тогда кое-что из этого, — он поднял блокнот, — можно было бы сохранить.

— Нет, правда, не желаю думать, — сказала Джулия. — Не хочу.

— Я сказал, что верю в свою работу в министерстве. Но это неправда. Не верю. Совершенно! Они все — проклятые вандалы. Факт. Даже если в стихотворении нет ничего такого, они все равно меняют слова здесь и там, и дальше — больше, просто для того, чтобы превратить прекрасное в безобразное, чтобы это било по мозгам, как колотушка, чтобы бабочка стала тараканом. Нет, сумей я сохранить хоть одно из этих стихотворений, меня бы не волновало, что за это придется умереть.

И тут Джулия погрузилась в мрачное изнеможение. Она увидела, как Амплфорт с переломанными костями и без зубов ползает по полу в кафе «Под каштаном». Она наблюдала, как ему стреляют в затылок, как за ноги выволакивают на улицу.

Посмотрев на часы, Джулия состроила гримасу:

— Ну надо же, какая досада! Мне пора бежать. А я так надеялась, что смогу услышать еще одно стихотворение.

В ту ночь ей снилась Евразия. Она и Вики плыли в лодке контрабандистов, скрючившись, как в сырой скорлупке. В уплату гребцам Джулия пообещала прочесть одно из стихотворений Амплфорта, но не смогла вспомнить ни единой строчки. Вместо этого она декламировала пятую добросторию из «Мыслей Старшего Брата», но знала, что обман вскоре раскроется. Хуже того, она путала слова, и Вики пришла в ужас от ее глупости.

Затем в лодке каким-то образом оказался сидящий на веслах О’Брайен, с оголенной грудью и подвижными мышцами. Он по-хозяйски окинул взглядом Джулию. В лунном свете четко обозначились его черты. А других гребцов уже не было. Вики тоже исчезла; она благополучно высадилась на евразийский берег, откуда не могла видеть, чем занимаются в лодке Джулия и О’Брайен. Этого вообще не мог видеть никто и ниоткуда. Их бросало по морю, и только Луна сияла, озаряя их наготу.

14

С наступлением июля столичный город охватила удушающая жара. В сумерках пролы массово выволакивали матрасы на улицу, спасаясь от жары и клопов, и каждый день десятками получали тумаки от патрулей за то, что сняли рубашки. Люди всех классов собирались вокруг фонтанов, чтобы ополоснуть лица и руки. У общественных бань выстраивались такие очереди, что любому, занятому настолько же, как Джулия, делать там было нечего, и книжечка банных талонов, которую вручил ей Уикс, оказалась совершенно бесполезной. Как всякой девушке из общежития, Джулии приходилось мыться у раковины при помощи фланелевой тряпицы.

Вместе со всеми Джулия лихорадочно готовилась к Неделе ненависти. Отдел литературы прервал издание романов и круглыми сутками трудился над брошюрами о евразийских зверствах. После работы начинались заседания бесконечных комиссий: требовалось подготовить необходимые марши, военные парады, митинги, лекции, кукольные представления, выставки восковых фигур и даже потешные морские сражения на Темзе. Как механик, Джулия была очень востребована при сборке заводных фигур евразийских солдат, способных нацеливать свои автоматы в разные стороны с высоты фестивальной платформы на колесах. В этот же год лито получил право изготовить чучело Голдстейна для Праздника ненависти, организуемого миниправом; чтобы обеспечить сходство чучела с оригиналом, требовались бесконечные согласования.

Перед 21-м общежитием стояла задача посложнее: для районного Праздника ненависти девушки должны были изготовить приемлемого вида манекен ренегата Эттли[9]. Хотя Эттли неизменно фигурировал в списках предателей, его муляж показывали только на Неделе ненависти — и тут же сжигали. Воспоминания девушек о предыдущих версиях Эттли изрядно разнились — была у него борода или нет, плотный он или худощавый. Препирательства длились за полночь, участницы ложились спать поздно и в дурном настроении; споры разрешились лишь в тот день, когда в общежитие с радостным воплем примчалась Эди, размахивая свежим номером «Мейл», которая на первой полосе опубликовала параметры всех традиционных муляжей для Недели ненависти.

Вплоть до праздничной недели улицы погружались в хаос, который в этом году наступил даже раньше обычного. Недели за три каждый второй фасад размалевали лозунгами с пожеланиями смерти разным деятелям, от Голдстейна до «лжеботаников». На каждом шагу висел новый плакат года с изображением грозного евразийского солдата — и, как водится, подвергался вандализму со стороны лояльно настроенных граждан: солдату отрывали голову, добавляли фингалы, заштриховывали углем зубы или пририсовывали пузырь со словами «Я подлый трус». В проловских районах у каждого такого плаката появлялась дыра в паху: вначале подростки изображали там крошечный пенис, а потом более зрелые граждане вырывали из плаката треугольные лоскуты.

Неделю ненависти обычно приурочивали к традиционному летнему блицу, который в этом году тоже начался на несколько недель раньше. Бомбежки участились, число погибших росло, новости показывали главным образом трупы и разрушения. В Степни ракета попала в кинотеатр во время вечернего сеанса, и сотни людей сгорели заживо. Массовая похоронная процессия затем переросла в марш протеста. Джулия въехала в толпу на велосипеде, и когда мальчишки-пролы из хвоста марша стали забрасывать ее комьями грязи, сочла за лучшее унести ноги. Следующим утром ракета упала на пустырь, служивший детской площадкой, и разорвала в клочья с полсотни ребятишек. В тот день до верхних этажей миниправа доносились голоса протеста — потусторонние вопли, напоминающие дикий вой, какой обычно летит с открытой спортивной арены. В те же дни за чертой города прогремели сильнейшие взрывы, — и не смолкали дольше обычного. Первый случился рано утром, после чего весь город затянуло дымкой, сквозь которую мрачно багровел рассвет. Поговаривали, что вернулась эпоха атомных бомб, но телекраны об этом умалчивали.

Днем и ночью по главным улицам проходили как спонтанные, так и запланированные марши. По пути из одной точки города в другую Джулия присоединялась к протестам против — вообще-то, она не всегда утруждала себя выяснением, против чего именно, — на которых с вожделением выкрикивала лозунги и махала любым знаменем, какое совали ей в руку. Когда демонстранты собирались громить указанный стражами порядка магазин, она с радостью швыряла кирпичи в витрину. А если ей вручали книгу — книга тут же летела в услужливо разожженный костер. Кому не нравится сладкозвучно-истеричный звон бьющегося стекла? Кому не нравится стойкий запах бензина и ослепительный блеск пламени? Где бы ни оказалась Джулия, кто-нибудь непременно совал ей бутылку джина: норму отпуска временно увеличили втрое, поэтому она, как и все, с утра до вечера ходила навеселе, а то и откровенно пьяная. Вместе со всеми она распевала на улицах новую Песню ненависти. Это была упрощенная версия песни прошлых лет, не обремененная ни мелодией, ни текстом. Звучала она так:

Но ненависть как таковая пока еще ускользала от Джулии. Чувства, которые передавались ей в толпе, сводились к волнению и физическому наслаждению от выкриков и размахивания кулаками — чем не радость танца? Остальные в большинстве своем заряжались, похоже, теми же эмоциями. Они разрушали и пели с блаженными улыбками, обнимались, громко смеялись шуткам. Люди могли требовать повешения всех членов голдстейнова братства, охотно стягивались к местам публичных казней, ликовали вместе с остальными, но потом — ничего личного — расходились по домам в предвкушении ужина.

Однако несколько раз Джулия обнаруживала редкий экземпляр — мужчину или женщину с искаженным натуральной злобой лицом: эти в бешенстве выкрикивали лозунги и, недовольные масштабами насилия, бормотали, что реальная расплата еще впереди. Им нестерпимо было думать, что существует враг, который не страдает. Они инстинктивно накачивали себя ненавистью и призывали других ненавидеть врага еще сильнее. И если какой-нибудь партиец ненавидел чисто для галочки, они расценивали это как чудовищное моральное преступление. От одной мысли о таком они теряли контроль над собой и с пеной у рта впадали в состояние бессловесной ярости. По мере того как в их сознании разыгрывались сцены насилия, в которых зверства врага смешивались с ожидающими злодеев жуткими карами, у одержимых начинали трястись руки, а на глаза наворачивались слезы.

Как-то раз Джулия вполуха слушала такого оратора и ввела его в ступор, сонливо переспросив:

— То есть вы хотите сжечь детей голдстейнистов заживо?

— Нет! — рявкнул тот. — Это они хотят сжечь наших детей! Суть в том, что мы не такие, как они! Но если на то пошло, если уж спрашиваешь — их дети тоже не столь невинны. Если для того, чтобы искоренить их отродье — я не говорю «сжечь», но если это необходимо, чтобы уничтожить врага, пусть они сгорят, и быть по сему. Да, сожжем их, если потребуется. Сожжем их детей! Заживо сожжем!

В разгар всего переполоха Джулия пошла на ископл. У нее была задержка, грудь набухла и стала чувствительной. Садясь в автобус, она теперь испытывала приступы тошноты. Правда, оставалась надежда, что это ложная тревога. Сходные симптомы проявлялись у нее дважды. В обоих случаях она делала ископл, но оба раза неудачно, и в конце концов ее отправляли домой, выдав на руки витаминные добавки и брошюры о здоровых привычках и не упустив случая пожурить ее «нетоварищескую» утробу. Однако рисковать Джулия не могла. Когда-то она спросила Уикса, что ей делать, если она забеременеет, и тот хладнокровно ответил, что это не играет роли.

— Но мне ведь придется давать объяснения — и что я скажу? — спросила Джулия. — Вот в чем загвоздка.

— Да как хочешь, так и объясняй.

— То есть вы не знаете… ну, можно же как-то этого избежать?

Уикс прицокнул языком и помотал головой:

— Нет-нет, таким мы не занимаемся. Ну и вопросы! Хочу верить, мы все же не полные вырожденцы.

У входа в клинику обнаружились некоторые изменения к худшему: транспарант со словами «Добро пожаловать, чистые матери Океании!» как-то засалился и выцвел, на тротуаре стало больше окурков, а дети, которые дежурили у дверей, чтобы вручать пациенткам цветы, совсем приуныли и осунулись. Однако за порогом клиники по-прежнему открывался иной мир. В приемном покое работали кондиционеры, прямо как в министерстве. Повсюду стояли удобные стулья, а окна выходили на ухоженные газоны парка Социалистического Благоразумия. На одной стене красовалась фреска с изображением Старшего Брата, качающего на колене белобрысого малыша, а другой такой же малыш, улыбаясь, стоял рядом и держал в руке игрушечную лошадку. На вращающейся стойке было множество брошюр с рекламой Программы селекции отцов ископла, преимуществ непорочного зачатия и счастливой жизни ископл-детишек в государственных детских домах. По сравнению с прошлым визитом к ним добавилась новая брошюрка. На ее обложке Старший Брат по-отечески приобнимал скромную, сияющую женщину на позднем сроке беременности. Помещенный ниже девиз гласил: «Великое будущее: лучшему завтра — новую расу».

В приемном покое ожидали десятка два молодых женщин, в разной степени не расположенных к общению: одни пребывали в негодовании, другие в растерянности, но большинство безучастно глядело в пространство. Судя по виду, некоторые были слишком молоды для такого учреждения, другие — определенно уже на сносях. Джулия всегда задавалась вопросом, что ждет пациенток с большим животом: позволят им довести этот фарс до конца или же отправят прочь, и пусть отвечают за последствия своего нецеломудрия. Все пациентки были членами внешней партии. Женщины из внутрипартийной среды не подходили для ископла: они все были замужем и растили дома своих родных детей, их положительное влияние на молодежь ценилось даже выше чистоты. А девушек-пролок здесь явно не жаловали. Они по определению не могли быть чистыми.

Джулия предъявила медсестре партийный билет, членскую карту союза, разрешение на проживание в Лондоне и паспорт; та повернулась к вмонтированному в стену речепису, зачитала в него все соответствующие номера, а затем вернула документы Джулии, сказав ей ожидать результатов отбора.

— Отбор? Это что-то новое?

— Да, утвердили как раз на этой неделе. Вы раньше к нам не обращались?

— Я здесь в третий раз. К сожалению, беременность так и не прижилась.

— Очень обидно. Здесь не любят тратить драгоценное сырье на бесполезную утробу. Но три раза — это еще не так плохо. Сюда приходят девушки после десяти неудачных курсов и все равно хотят попытаться заново ради «Великого Будущего».

— «Великого Будущего»?

С мрачным недоверием, какое всегда порождали очередные партийные инициативы, Джулия оглянулась на брошюры.

— Это новая программа, — пояснила медсестра. — Доктор вам все расскажет. Но если не пройдете — не переживайте. У нас все отцы превосходные. Каждый — член внутренней партии, подходит по состоянию здоровья, все зубы в порядке.

— Плюсплюс, — отозвалась Джулия с несколько отрешенным видом. — Это обнадеживает.

Загудел речепис. Медсестра приложила трубку к уху. Под слабый клекот голоса на другом конце линии она обратила на Джулию взор, в котором читалась какая-то новая уважительность. И повесила трубку со словами:

— Ну и ну! Вас уже утвердили — на программу «Вэ-Бэ». Впервые слышу, чтобы так быстро. — Она улыбнулась, как будто даже с некоторым кокетством. — Ну, пойдемте, раз так. Прошу за мной.

Через пару откидных дверей Джулия смущенно проследовала за медсестрой. Ей казалось, что все ожидающие в вестибюле поняли, где она служит — в полиции мыслей. Иначе откуда такие привилегии? Но в то же время она вконец разволновалась. Что за «Великое Будущее»? Не поздно ли еще отказаться? «Лучшему завтра — новую расу» — это вообще что? Вдруг партия с помощью науки затеяла плодить монстров?

С этими нерадостными мыслями Джулия в сопровождении медсестры вошла в крошечный кабинет с уже знакомым ей гинекологическим креслом и полками, на которых поблескивали пугающие инструменты. Медсестра протянула Джулии бумажный халат и оставила ее наедине с белым телекраном, который здесь крепился к потолку и был пуст; ролик, способствующий успешному зачатию, крутили только в начале процедуры. Джулия переоделась и теперь устраивалась в кресле, пытаясь одернуть куцый халат, чтобы выглядеть поприличнее, если без стука войдет врач. Врачом оказалась худая женщина с усталым, бледным лицом, которая без предисловий, по памяти начала свою поздравительную речь:

— Благодаря программе «Великое Будущее» ты должна стать истинной ангсоц-невестой, одним из чистых сосудов высшей расы…

Джулия слушала внимательно, но никак не могла уяснить ни природы этой высшей расы, ни того, что должно было произойти с ее «сосудом». Мысли улетели куда-то далеко. Она уже представляла себе ядовитых, огромных детей, при родах разрывающих мать пополам, хищных детей, острыми когтями вскрывающих изнутри материнское чрево, — но тут голос врача задрожал от избытка чувств:

— …и ты получишь право на почетный знак, удостоверяющий, что ты облечена величайшим доверием — возможностью выносить ребенка от Старшего Брата.

— Что? — удивленно воскликнула Джулия. — От кого?.. От Старшего Брата?

— Понимаю, об этом можно лишь мечтать. Но ты не ослышалась. Тебе выпала честь вынашивать его ребенка.

— Но я хотела сказать… как это — его ребенка?

Врач осторожно понизила голос:

— Семенной материал — его. По факту, биологически, твой ребенок будет от Старшего Брата.

Джулию посетил незваный образ Старшего Брата, который удовлетворяет себя вручную над ведерком. Она стиснула зубы, чтобы сдержать приступ нервного смеха.

Врач мягко положила руку ей на плечо:

— Многих девушек при этом переполняют эмоции. Но смущаться нечего. Я тебя ненадолго покину, чтобы ты пришла в себя. Мы будем готовы через пять минут.

Врач ушла. Как только Джулия осталась одна, спазм от смеха как рукой сняло. Ее удивил вихрь собственных чувств, и, зябко поежившись, она стала осматриваться по сторонам, словно желая убедиться в реальности происходящего. За стенами слышались приглушенные шаги и голоса. Вокруг нее все еще был мир, а она оставалась собой. Но… неужели это и вправду семя Старшего Брата? Конечно, Старший Брат обладает телом, которое должно производить семя, — в этом нет ничего абсурдного. На самом деле в этом было даже что-то грустное — признак смертности всего физического. Она снова вообразила, что Старший Брат трогает себя, устремляя взор… куда? В будущее или на Джулию? Теперь видение сопровождалось щемящей тоской. В сознании нечто высвободилось, и она поняла, почему это нечто воздействует на нее с такой силой. Причина в том, что юной девушкой в Полуавтономной зоне она часто засыпала под фантазии о Старшем Брате.

В этих фантазиях Джулия каким-то образом добивалась частной аудиенции в Хрустальном дворце. За стеклянными стенами шумели на ветру деревья, виднелись поля и сиреневые облака заката. Иногда комната превращалась в оранжерею, полную разнообразных ароматных роз. А иногда это был прозрачный зал со сверкающим роялем и бархатными диванами. Старший Брат неизменно сидел за массивным столом, а Джулия стояла перед ним одна. Она пришла, дабы поведать ему о том, что происходит в реальности, о несправедливостях и злодеяниях, которые скрывают от него внутрипартийцы (наверняка же скрывают; как иначе могло бы твориться нечто подобное?).

Джулия говорила, а Старший Брат внимательно слушал. Ясные черные глаза Старшего Брата горели. Когда рассказ окончился, он повернулся к своему телефону в красивом деревянном корпусе и созвал министров на экстренное совещание. Все просчеты велено было исправить, а злодеев наказать. Теперь Старший Брат знал.

Поэтому Джулия, лежа в кровати, всегда беседовала со Старшим Братом, когда на аэродроме начались чистки и селян заставили смотреть, как вешают летчиков. Она беседовала со Старшим Братом, когда росли цены, когда с ферм забирали все съестное до последнего грамма и каждый, кто приберег еду, подлежал расстрелу. В день, когда арестовали миссис Марси, Джулия тоже беседовала со Старшим Братом: он должен простить ту; пусть даже сама Джулия этого не сможет, он-то должен, он ведь Старший Брат для каждого, в том числе и для миссис Марси.

А после Джулия лежала и мастурбировала, фантазируя о сексе с ним. Еще не имея реального представления о занятиях сексом, Джулия воображала себя со Старшим Братом в огромном стеклянном зале, где все могут это видеть. Вот он встал из-за письменного стола, чтобы по-мужски обнять ее. Она — благородная дочь народа, которая рискнула жизнью, чтобы сказать правду. Естественно, он узнает в Джулии свою невесту. Он притянул ее к себе. Их губы сомкнулись. Его сильные руки решительно сорвали с нее одежду, и то, как он занимался с ней любовью, оказалось не сравнимо ни с чем. Он понимал всю глубину ее души и мог вести себя с ней так, как ему нравится, не виляя и не обманывая. Он был единственным мужчиной во всей Океании. Только он способен на подлинное чувство…

Вот чем занималась молодая Джулия, пока ее соседей морили голодом, вешали и расстреливали. И это продолжалось до тех пор… а до каких, кстати? Она знала, что по крайней мере один раз занималась этим уже в 21-м общежитии. Это продолжалось годами.

Теперь тайный голос у нее в голове твердил, будто Старший Брат действительно не знает, что происходит и сколь многое скрывает от него внутренняя партия. Джулия могла бы на самом деле встретиться с ним. Ей и самой предстояло стать членом внутренней партии — так обещал ей О’Брайен. А теперь она могла бы родить ребенка во имя «Великого Будущего». Вероятно, давняя греза посещала ее не без причины. Кто как не Джулия раскроет Старшему Брату глаза на происходящее? Все, что она сделает, будет правильно.

При этом она плакала и свирепо повторяла самой себе: «Что за бред! Как можно верить такой глупости? Ты уже не маленькая девочка, тебе двадцать шесть лет!»

При виде ее слез вернувшаяся врачиха смешалась, но не удивилась. В одной руке она держала толстый пластмассовый шприц — точь-в-точь как узкий член с красным шариком на конце, похожим, к сожалению, на помятое яичко. Джулии в душе хотелось над этим посмеяться, но настрой быстро прошел. Она утерла лицо воротником халата и попыталась браво улыбнуться врачихе, которая затем попросила ее откинуться назад и вставить ступни в кожаные стремена. Джулия никогда не чувствовала такого облегчения, как в тот момент, когда на потолке наконец включили телекран.

К некоторому ее разочарованию, показывали тот же ролик о фертильности, который она смотрела уже дважды. Вначале — ряд изображений счастливых детишек, воспитанников детдома, которые дружно маршировали, с лучезарными улыбками распевали патриотические песни, а потом заправляли кровати в уютной спальне. Камера приблизилась, показывая толстые одеяла и пышные белые подушки. По мере того как дети росли, нарастала и музыка. Теперь мальчики маршировали уже в солдатской форме, а девушки все с теми же лучезарными улыбками распевали патриотические песни. Затем пение перекрыл голос Старшего Брата: тот благодарил зрительницу за приносимую жертву и обещал хорошую жизнь для ее детей. Потом на экране снова возник зеленый сад у детского дома: мальчуган ловил мяч. Камера развернулась, показывая, кто его бросил, — это был Старший Брат. Он повернулся к зрительнице с серьезной улыбкой, в которой читалась обеспокоенность проблемами, что их объединяют, и поблагодарил за общую веру в плоды всех испытаний. «Твое тело — это будущее Океании, — произнес он. — Ты принесешь нам победу».

Тем временем Джулия закрыла глаза, и пластиковая трубка скользнула ей внутрь. Она думала, что хотя бы в этот раз ощутит впрыск спермы — что будет жжение или неконтролируемое блаженство, — но, как обычно, не почувствовала вообще ничего. Лишь слабые, но упорные толчки жесткой трубки на входе — и осклизлое выпрастывание на выходе.

Согласно распоряжениям врача, она двадцать минут полежала на спине, подтянув колени к груди. Ролик о Старшем Брате и счастливых детях крутили снова и снова, и Джулия попыталась принять торжественное выражение лица. Тем временем ее мысли тоже ходили по кругу. Она думала, что беременность может убить ее — и уж точно уложит надолго в больничную койку. Думала также о том, какой это абсурд — родить от Старшего Брата или Тома Парсонса; вспоминала многолетние мечты о том, чтобы заняться любовью со Старшим Братом, и тех, с кем занималась любовью в реальности, и сколько из них было убито партией. Она воображала себе партию будущего, где у всех лицо Старшего Брата, где Старшие Братья вешают и истязают Старших Братьев и отправляют Старших Братьев погибать на войне. К тому времени, когда Джулии разрешили встать, одеться и в полуобморочном состоянии вернуться в жаркий день, ее охватила меланхолия, доходящая почти до сумасшествия.

Часы уже пробили половину восьмого. Чтобы не столкнуться с Демонстрациями ненависти, Джулия шла к общежитию закоулками. И даже там повсюду валялись мусор и битое стекло. Недавно появилась новая манера — обмазывать висевшие на каждом углу плакаты «Старший Брат смотрит на тебя!» кровью из ран, полученных в уличных стычках, — в знак того, что человек пролил кровь за Океанию и готов пролить еще; красные мазки придавали Старшему Брату мрачный вид идола, питающегося жертвами. Когда Джулия подошла к Окружному проезду Социалистов Промышленности, откуда-то поблизости донесся странный звук словно бы тысячи людских криков, и два прола, жутко гримасничая, выбежали из проулка с крикетными битами в руках. Уставившись на Джулию, они угрожающе вскинули биты над головами, а когда она тут же проорала: «Смерть Евразии!», поприветствовали ее, вместо того чтобы избить. Из следующего проулка донесся жуткий, скребущий по нервам скрип. Оказалось, это скрипела тачка, которую толкали две женщины-внешнепартийки, подпирая одну ручку каждая. В тачке сидела третья женщина, скрестившая руки на груди, с выставленной вперед забинтованной ногой. Она радостно прокричала Джулии: «Наступила на стекло!», а две ее товарки засмеялись, как будто поздравляя самих себя.

В 21-м женском общежитии Джулия пошла прямо в гостиную, надеясь некоторое время посидеть в одиночестве за стаканом джина и послушать музыку. Поэтому она совсем не обрадовалась, увидев, что за ее любимым столом уже расположились две девушки. Тем более что одной из них оказалась Вики.

С той самой ночи в здании Антиполового союза Джулия и Вики тактично избегали друг друга. И у себя в двадцать первом, и в общественном центре, и в здании Антиполового союза они расходились по противоположным углам. Поставленные в один наряд по кухне, обменивались короткими партийными репликами, избегая глядеть друг дружке в глаза. Однажды на марше чистоты им поручили нести на двоих один транспарант. Тогда напряжение в ткани со стороны рук Джулии было заряженным и явным. Скандируя лозунги, она осознавала, что Вики слышит ее резкий, взбалмошный голос. Джулии хотелось на нее оглянуться; пусть и не поддавшись такому искушению, она невнимательно смотрела под ноги, несколько раз споткнулась и чуть не уронила транспарант. В конце концов она передала свой шест кому-то другому — и, отвернувшись, заметила в глазах Вики немой вопрос и обиду. Джулия изобразила смешную гримасу и прикоснулась к животу, как бы желая сказать: несварение желудка. Вики с облегчением улыбнулась, и они снова начали что есть сил избегать друг дружку.

Теперь Вики сидела через стол от Океании, которая родила своего ребенка посредством ископла двумя месяцами ранее и все еще выглядела больной: опухшая и бледная, с налетом желтизны на коже, она смахивала на некрашеную восковую фигуру. Обе девушки вязали Носки для Солдат, но сейчас, отложив спицы и склонившись голова к голове, настолько увлеклись разговором, что не заметили, как вошла Джулия. Она уловила фамилию Уайтхед, затем что-то о Вестминстерском комплексе и о разрешениях. Это было неудивительно; Океания вечно расспрашивала Вики о центральном комитете. Вики старательно отвечала, хотя ее явно мучило любое упоминание Уайтхеда, а периодические болезненные гримасы странно контрастировали с цветущим тоном кожи.

Некоторое время Джулия стояла и наблюдала за ними; как же ей хотелось найти свой, давно заброшенный Носок для Солдат и позабыть нынешние проблемы. Однако в следующий миг ее охватило еще более сильное желание, и она невольно выпалила:

— Привет! Никогда не догадаетесь, где я сейчас была. И не пытайтесь: не получится.

Услышав голос Джулии, Вики подскочила как ужаленная. Она буркнула нечто вроде приветствия и свирепо уткнулась взглядом в свое вязанье.

— Джулия! Привет! — просияла Океания. — Ты сегодня рано.

— Привет! Ну? Попробуешь догадаться?

— Ты сказала, нам не стоит и пытаться, — пробормотала Вики.

— Я-то ни в жизнь не догадаюсь! — засмеялась Океания.

— Ну так и быть, скажу вам, — произнесла Джулия и, выдвинув стул, села. — Я только что сделала ископл и…

Вики в ужасе вскинула взгляд:

— Ископл!

— О!.. — Океания дотронулась до своего живота. — Это… поздравляю. Плюсплюсово.

— Да, я подумала, что надо бы еще раз попробовать, — застенчиво сказала Джулия. — И не прогадала — у них теперь, оказывается, новая программа. Слыхали про «Великое Будущее»?

— Это более ценные талоны? — спросила Океания. — Когда я делала ископл, талоны не всегда работали. У тебя, допустим, целая гора кондитерских талонов, а магазин конфеты не выдает, хоть ты тресни.

— Нет, — мотнула головой Джулия, — ничего похожего. Это новая программа, и если пройдешь отбор, получишь… ну, материал… не какого-нибудь там старика…

— Дети ископла теперь от Старшего Брата, — странно жеманным голосом произнесла Вики. — В центральном комитете только об этом сейчас и говорят.

— Ничего себе!.. — воскликнула Океания, и рука, лежащая на животе, конвульсивно дрогнула. — Все дети его? Старшего Брата?

— Совсем нет, — сказала Джулия. — Не всем девушкам выпадает такой жребий. Но… ну, я лично только что через это прошла.

— Да, это очень большая честь, — согласилась Вики. — Я и не имела в виду другого.

— Погодите, я знаю! — воскликнула Океания. — Выступал же лектор с этим докладом в Антиполовом союзе… О боже, в самом деле? Ну да, конечно. Иначе бы и не рассказывали. Ребенок от Старшего Брата! Как чудесно!

— Да, — сказала Вики, хмуро изучая носок. — Нам в самом деле повезло.

— Джулия, — с серьезным видом произнесла Океания, — если кто и заслужил попасть в «Великое Будущее», так это ты. Ох, Джулия, ты всегда была таким хорошим товарищем. Самый благомыслящий человек… Если тебя взяли, может, и меня возьмут? Я как раз думала, хватит ли сил на еще один ископл. Но если от Старшего Брата!..

На Джулию накатила волна слабости, ощущавшейся почему-то главным образом в горле и голове. Что бы это значило, задумалась она, и тут, к ее собственному ужасу, на глаза навернулись слезы.

— Ой!.. — испугалась Вики, бросая свое вязанье. — Что такое?

— Извини, — сказала Джулия. — Обычно я никогда не плачу, а сегодня уже второй раз. Я действительно никогда не плачу.

— И правда никогда, — кивнула Океания. — Наверно, это от радости!

— Принесу тебе чаю, — сказала Вики. — Сиди, а я пойду разыщу Аткинс. У нее должен быть чай.

Вики убежала. Океания, наклонившись к Джулии, положила руку ей на плечо и сочувственно улыбнулась:

— Послушай, тебе действительно не по себе? Или это грустномыслие?

— Да нет, все нормально, — ответила Джулия. — Ну, в автобусе только…

— Тогда это грустномыслие. То есть дурное настроение?

— Наверно.

— Ну, это просто химия, тут нечего стыдиться. Мне объяснял доктор Луис. Это совсем не плохомыслие, наоборот — признак успешного ископла. Тебе нужно поговорить с доктором Луисом. Он мне так помог! Не только таблетками, но и советом.

— Таблетками?

— Да, это те же антиполовые пилюли. Он говорит, с ними сразу убиваешь двух зайцев. Они мне не понравились, противные какие-то. Но некоторые девушки от них без ума.

Джулия изобразила сочувственную гримасу; все остальное, кроме таблеток, сейчас казалось никчемной ерундой.

— В самом деле? А у тебя сколько-нибудь осталось? — спросила она.

— Думаю, еще что-то есть. Он дал мне штук двадцать, а я, кажется, проглотила от силы три.

— Знаешь что… Давай, может, я их попробую?

— Мои таблетки? — смутилась Океания. — Даже не знаю… Их ведь назначили мне.

— Чай сейчас будет! — пропела Вики, возвращаясь от Аткинс.

— Не пропадать же добру, — сказала Джулия Океании.

— Ну, даже не знаю, — повторила та. — Я только хотела сказать, что слезы как раз от химии. Это естественное следствие беременности. Наши прародительницы плакали для того, чтобы мужчина лучше заботился о женщине.

— Да, понимаю, — сказала Джулия. — Просто я подумала: раз ты все равно не пьешь таблетки, могла бы и мне отдать. Но если считаешь, что так нельзя, не бери в голову.

Вики переводила взгляд с одной своей подруги на другую.

— О чем это вы?

— Просто я ей говорю, — объяснила Океания, — что в ее положении слезы — естественная штука. Это совсем не плохомыслие.

— Плохомыслие? — спросила Вики. — Да никому бы и в голову не пришло.

Дверь снова распахнулась, и в гостиную влетела сияющая Аткинс, неся перед собой на подносе чайный набор.

— Что за день, что за день! — воскликнула она. — У нашей Уортинг будет ребенок для «Великого Будущего», а малышка Вики Фицхью…

— Ой, не надо! — вскричала Вики. — Давайте не будем об этом!

— А в чем дело? — спросила Джулия.

Океания хлопнула в ладоши:

— Да Джулия не знает!

— Товарищ Уортинг не знает? — произнесла Аткинс с видом человека, приглашенного на званый обед. — Как, ты еще не известила Уортинг?

— Надо бы сказать, наверно, — протянула Вики. — Но все равно…

Аткинс поставила чайный набор на стол и повернулась к Джулии:

— Только представь: наша Вики Фицхью, которую мы все считали малышкой, баловали, журили и называли гусенком, — так вот: эта самая Вики Фицхью выходит замуж за внутрипартийца.

— Ну да, — буркнула Вики. — Типа того.

— И не просто за внутрипартийца! — добавила Аткинс.

— О, так это… — начала Джулия.

— Заместитель председателя Уайтхед, — подхватила Океания. — Но нам еще не полагается об этом знать. Он только вчера сделал ей предложение.

— Помалкивай! — радостно воскликнула Аткинс, поправив прическу.

— Меня не беспокоит, что ты в курсе, — сказала Вики Джулии. — Если все отменится — ничего страшного.

— Отменится! — засмеялась Аткинс. — Невеста нервничает. Такой мужчина — и вдруг передумает!

— Еще надо получить всякие разрешения, — сказала Вики. — Джеймс думает, что с этим не будет сложностей, но…

— Джеймс! — воскликнула Океания с огромным удовольствием. — Как легко ты произносишь это имя.

— Значит, ты от нас съедешь, — сказала Джулия.

— Да уж наверное, — кивнула Океания. — Смешно ютиться в общежитии, когда ты замужем за членом центкома! Конечно, она переедет в Вестминстерский комплекс.

— Наша потеря — для партии находка, — отозвалась Аткинс. — Ну, кому чаю? Я на всех заварила.

Час спустя, когда все девушки были дома и с гомоном смотрели по телекрану в общей гостиной вечерние новости, чья-то рука коснулась под столом руки Джулии. Тигр только что удрал с Носком для Солдат; за котом устроили развеселую погоню, и все с возбуждением трещали об острой нехватке вязально-трикотажных изделий для фронта: дескать, армия держится на носках, а гнойные мозоли убивают не хуже пуль. Посреди общего переполоха все та же рука неловко погладила руку Джулии, а затем осмелела и сжала ей пальцы. Джулия держалась как ни в чем не бывало, спокойно глядя в телекран. Она убеждала себя, что раздосадована, но ее тело полнилось теплой благодарностью. Сдержать улыбку было непросто. Ну Вики дает! Что за глупости! Им обеим и без того проблем хватает.

И тут, к изрядному своему смущению, она почувствовала, как ей в ладонь сунули маленький сверток. Руку убрали, и Джулия на ощупь определила: это таблетки в пакетике из вощеной бумаги. Затем Океания наклонилась к ней и прошептала:

— Это они. А ты сможешь мне достать своего классного шоколада?

Джулия поспешила собраться с мыслями. Все еще глядя в телекран, она пробормотала:

— Да запросто. Вечером загляни под подушку.

С таблетками стало куда легче. Джулия принимала их только в лавке Уикса и только когда работа становилась действительно невыносимой. Проглотишь одну таблетку — и магазинные обряды превращаются в безобидную игру. И даже когда Джулия воздерживалась от пилюль, она знала, что могла бы с их помощью увидеть все вокруг в менее мрачных тонах. Словно бы это были истории из книги ужасов, которую при желании можно захлопнуть. На эйфорическом подъеме Джулия вела подопечных к новым, более интересным порокам, руководствуясь своим представлением о том, чего хочет минилюб. Началось с Тома Парсонса. Однажды Джулия напомнила ему давний разговор о том, что может испытать оргазм семь раз кряду, как француженка, и предложила научить Парсонса этому трюку. Когда она объяснила ему, что всего-то и нужно произнести ей на ухо: «Долой Старшего Брата!», Парсонс сперва заартачился, но ненадолго. Джулия не сама это придумала: так делал один из ее бывших любовников. Для нее этот трюк ничего не значил и выполнялся лишь в угоду минилюбу.

Сначала Парсонс пробормотал эту фразу без выражения, словно не понимал значения слогов. Но это позволило ему продержаться подольше, и Джулия вскоре уже непритворно стонала. Воодушевленный, Парсонс повторял фразу громче и громче — и вот уже лаял Джулии в лицо. Достигнув оргазма, он стиснул ее в объятиях, а потом отодвинулся и зарыдал. Он сидел на краю кровати, как всегда делал, рассказывая о доносительских подвигах своих детей, но сейчас молчал. Его ошеломленное лицо побелело. Все еще рыдая, Парсонс через несколько минут оделся и ушел и не сказал больше ни слова.

Но он вернулся через несколько дней, и снова кричал: «Долой Старшего Брата!», и снова потом сидел на краю кровати, сокрушенно рыдая. И так происходило затем каждый раз. Вскоре Джулия уже не придавала этому значения. Перед приходом Парсонса она проглатывала таблетку и тогда могла выдерживать его ошеломленное, умоляющее лицо и перепуганную болтовню о детях, могла укладываться с ним в постель, как будто это был только секс, а не отсроченное убийство.

Когда к ней приходил Амплфорт, Джулия заранее ставила у кровати его вельветовые тапочки. Надев их, он будто стряхивал ауру вялого самоуничижения и становился тем Амплфортом, которого знала ее каморка: этот рослый мужчина лет тридцати с приятным лицом разваливался на кровати, декламировал стихи и сам же страстно, остроумно восхищался их красотой. Джулия заваривала для него чай с настоящим сахаром, а он всегда всучал ей пару долларов, чтобы она вконец не поиздержалась. Если Джулия подходила к нему слишком близко, он начинал волноваться, поэтому она обычно сидела в кресле и курила, а он, лежа на кровати, записывал стихи или читал их вслух. Он даже флиртовал на свой манер, делая робкие комплименты ее красоте, называл ее «моя абиссинская дева» и сравнивал с Евой у Мильтона[10]. К концу каждой встречи он позволял ей один раз подержать его за руку. Казалось, это приводит его в восторг. И все же, когда она его отпускала, он всем своим видом излучал благодарность и, вытянувшись, осматривал свои руки с явным облегчением оттого, что остался цел.

Хотя он был не из тех мужчин, какие ей нравились, Джулия начала проникаться к нему нежными чувствами. Она даже стала думать, что было бы неплохо прижаться к нему обнаженной, пока он читает стихи, и покрыть его шею поцелуями, заставив плакать и вздыхать от иных удовольствий. Более того, она знала, что минилюбу такое понравится. Это было бы как раз по их части.

Так что однажды, когда настало время взять его за руку, она проявила особую нежность. Затем осторожно, почти украдкой, положила другую свою руку ему на колено. Она думала, он будет сопротивляться и просить прощения, мол, «я совсем не это имел в виду». Но он только сидел, забыв, как дышать, смотрел в лицо Джулии, пока она медленно расстегивала ему ширинку, и не мешал ее руке шарить у него под одеждой. Когда она встала, чтобы снять комбинезон, Амплфорт с немым согласием ждал, что же будет дальше, а его глаза то впивались в нее, то испуганно стреляли в сторону. Все в нем напоминало мелкого зверька, который прекращает сопротивляться, оказавшись в чьих-то руках, и замирает, понимая, что не может убежать. Но конечно, именно таким образом и приручали подобных животных, и зачастую им от этого бывало только лучше. Когда Джулия направила его ладонь к своей обнаженной груди, Амплфорт принялся ласкать ее с оторопелой сосредоточенностью; а когда тронула его член, обнаружила тот в полной готовности — крупный зверь, знающий свое дело, в отличие от самого Амплфорта. Ободрившись, Джулия уложила его на спину и забралась сверху.

На протяжении всех этих манипуляций лицо Амплфорта сохраняло страдальческую маску. И дышал он как-то странно, часто, сквозь дрожащие ноздри. Руки он по-детски сжал в кулачки. Джулия была страстно благодарна ему, когда он кончил с небольшим жадным спазмом в ягодицах и на лице, как будто сопротивляясь этому всем телом. У нее мелькнула шальная мысль: «Я его убила». Через мгновение Амплфорт попытался высвободиться с криком:

— Ох, прости! Что же мы… какой ужас! Прости!

— Стэн, — сказала она, — погоди, Стэн, что не так?

— Это ужасно! Обращаться с тобой, словно… слушай, мы поженимся? Мы же теперь должны?.. Как быть? О, какая низость!..

Она смотрела на него, скованного потрясением, и ответов не находила. Джулии вспомнилось, как она лежала на просеке в росистой траве, расставив ноги и показывая себя Солнцу. Какой-то мужчина смеялся, ступая над ее головой, и почесывал себе грудь. Вот это когда-то был секс…

Тем временем Амплфорт бормотал, что пробовал такое и раньше, но полагал, что это не для него. Не то чтобы он вовсе о таком не думал. Наоборот — ночами не мог уснуть из-за подобных мыслей. Но стоило лишь коснуться женщины, и ему казалось, будто каждый, кого он когда-либо уважал, находится здесь, в этой комнате, и глумится над его грязными потугами.

— И такое же было ощущение, когда какая-нибудь женщина случайно меня заденет. Я реагирую — а потом отвратительно мучаюсь. Как обгадившийся ребенок. Я обгадился так однажды в школе, и, наверно… нет, ты не захочешь все это выслушивать! О, дорогая, какой же я жалкий болван!..

Это был последний день июля. А первый день августа был одним из дней Уинстона. Джулия приехала на час раньше и подремывала на кровати, приняв одну из четырех оставшихся таблеток Океании, когда услышала его шаги на лестнице. Уинстон тоже пришел пораньше и теперь торопливо поднимался; к эйфории от пилюль у Джулии примешалось возбуждение страха. Любое отклонение от рутины, любой намек на срочность включали тревожный звоночек. Когда Уинстон распахнул дверь, Джулия уже была на ногах.

— Дорогой! Что случилось? — воскликнула она.

Широко улыбаясь, Уинстон остановился на пороге. А когда не дождался ответной улыбки, засмеялся и, рванувшись к Джулии, крепко ее облапил. Она стала неприязненно выворачиваться:

— Да отпусти ты! Ну ладно, если уж так невтерпеж… Но в чем дело?

— В конце концов это произошло! Началось! Я поговорил с О’Брайеном. Все реально!

Джулия окаменела. Ее первым импульсом было сказать, что он не мог поговорить с О’Брайеном. Если бы это зачем-то понадобилось, с О’Брайеном могла бы поговорить она. О’Брайен — не его забота.

Тут у нее по спине пробежал холодок.

— Ты ходил к О’Брайену? Серьезно?

Он разжал объятия и стоял перед ней, ухмыляясь.

— Нет. Это и есть самое удивительное. О’Брайен сам пришел ко мне.

В итоге выяснилось следующее. Уинстон шел по длинному коридору, который ведет от отдела документации к исследовательскому отделу. В том самом месте, где Джулия сунула ему записку, он почувствовал, что следом за ним идет какой-то крупный мужчина. Уинстон инстинктивно замедлил шаг. Ему не нравилось, когда к нему подкрадываются сзади. Тут О’Брайен — а это был он — мягко кашлянул, словно собирался с ним заговорить. Изрядно потрясенный узнаванием, Уинстон поприветствовал О’Брайена, как будто это было в порядке вещей. Сердце Уинстона бешено колотилось.

О’Брайен начал с того, что заговорил о статье, которую Смит написал для «Таймс». Это была мелочевка, набросанная на скорую руку исключительно для заполнения пустого места; она ни в коей мере не могла произвести впечатление на О’Брайена, в этом Уинстон был абсолютно уверен. Но О’Брайен рассыпался в похвалах — мол, написано очень изящным новоязом; так сказал один специалист, Уинстон его знает, вот только фамилия вылетела у О’Брайена из головы.

— И что примечательно, — объяснял Уинстон Джулии, — он мог иметь в виду только Сайма. Ты его помнишь? Здесь-то я могу произнести это имя.

— Помню-помню. Конечно.

— Тогда могу тебе сообщить: его распылили.

— Неужели? Это точно, ты уверен?

— Абсолютно. Он исчез, а его имя в тот же самый день пропало из всех списков и расписаний дежурств. Это произошло месяц или два назад. Ну надо же: прямо в министерстве упомянуть о несуществующем лице, пусть даже косвенно! Ты понимаешь, что это означает?

— Это мыслепреступление!

— И более того, — прибавил Уинстон. — Это такое мыслепреступление, о котором я мог бы доложить. Теперь я его сообщник. Даже если бы не произошло ничего другого, мы с ним уже повязаны.

— Может, тебе и стоит доложить, — сказала Джулия.

Уинстон пропустил это мимо ушей.

— Тут вот какая штука… — продолжал он. — Мне еще было сказано, что он приметил в статье пару слов, которые нынче устарели, и спросил, видел ли я новую редакцию словаря новояза. Конечно, я ее не видел — ведь новая редакция еще не вышла. Ну что ж!..

— А у него, значит, новое издание уже есть.

— Именно так. Он спросил, не хочу ли я посмотреть новый словарь. «Может, вы сами зайдете за ним ко мне домой?» — так он предложил. Домой… понимаешь? А затем встал прямо под телекран, чтобы написать адрес. Он специально демонстрировал, что скрывать ему нечего. Эта записка у меня.

— Спасибо, но показывать не обязательно, — сказала Джулия.

— Нет-нет, ты должна взглянуть на почерк. Очень красиво написано.

Уинстон нашел в кармане своего комбинезона клочок бумаги и сел на кровать рядом с Джулией, чтобы та убедилась. Джулии было больно видеть знакомый адрес и элегантный, с петельками и завитушками, почерк. Она отвела взгляд со словами:

— Ну, я-то к нему не пойду. Может, будет лучше, если я…

— Как это — не пойдешь? Ну конечно же пойдешь! — обиженно нахмурился Уинстон. — Почему? Неужели тебе не ясно, что это означает? Это то, о чем мы говорили все время!

— Но, дорогой, он меня не звал.

— Да какая разница — он же узнает, что ты одна из нас. Нет, ты не должна остаться в стороне. Мы будем делать революцию вместе.

— Он всего-навсего предложил тебе зайти за книгой. Почему ты думаешь, что…

— Никогда в жизни я не был в чем-либо настолько уверен. — Не в силах усидеть на месте, Уинстон вскочил. — Дело не только в книге… нет-нет! О’Брайен — он же очень тонко мыслит. С одного взгляда понятно: не может быть, чтобы он верил в эту чушь, в эту ложь. Такой человек, как он! Знаешь, по дороге сюда я представлял себе, как он поет Песню ненависти: «Смерть саможитам, смерть, смерть, смерть! Смерть лжеботаникам, смерть, смерть, смерть!»

Уинстон исполнил припев Песни ненависти, подражая голосу О’Брайена, и сделал несколько танцевальных шагов. Это была мелодия обыкновенного марша. При каждом шаге Уинстон утрированно притопывал, заодно изображая позу широкоплечего О’Брайена.

Джулия не смогла удержаться от смеха, и Уинстон тоже победно хохотнул:

— Вот! Видишь? Это совершеннейший абсурд. Даже странно, как его за все это время не засекли.

И Джулию как ударило: а ведь Уинстон вполне может оказаться прав. В конце концов, даже если член Братства Голдстейна служит в минилюбе, он по-прежнему должен исполнять свои служебные обязанности. Вербовать таких людей, как Джулия, которым он вряд ли шептал бы на ухо: «Конечно, на самом-то деле я голдстейнист». Нет, он бы играл свою роль, выказывая полную лояльность. Из всех ее знакомых О’Брайен был более чем способен на такое лицедейство. Посмотришь под определенным углом — и вся картина выстраивается довольно четко; если О’Брайен — мятежный подпольщик, разве он не стал бы использовать свое положение в минилюбе для вербовки новых кандидатов? Возможно, он все это время наблюдал за Уинстоном, дабы убедиться, что тот — свой человек. Может, он думает нацелить Уинстона на подрывную деятельность против партии. А также Амплфорта… но вряд ли Тома Парсонса.

— Но он меня не приглашал, — неубедительно возразила Джулия.

— О дорогая! О милая моя глупышка! Это настоящая революция! Для слабости просто нет места! — Он посмеялся над самой этой мыслью, а затем подошел к столу и поднял свое пресс-папье.

На миг Джулию посетила сумасшедшая мысль, что он собирается ей угрожать. Но Уинстон, прижав стеклянный шар к груди, произнес:

— Подумать только!.. В конечном счете все это реально! Ты будешь смеяться, но мне ни капельки не страшно. Я всегда знал, что должен умереть, а теперь это уже как будто произошло. Я покойник! А покойника не напугаешь!

15

Вновь эта мягко освещенная квартира с толстым ковром и запахом весны. Вновь у дверей лифта стоял тот же загадочный слуга, Мартин; вновь он сопровождал ее с беспристрастностью механизма. Идеальная чистота вновь послужила ей укором, а способность ковра поглощать звук шагов нервировала, как прежде. Но глаз выхватил и новые детали: висящий на стене кожаный поводок — явно собачий; карликовое деревце в горшке; сельский пейзаж с изображением сверкающего ручья и низкорослого жеребца под раскидистым дубом. И опять возникло такое ощущение, будто она узнала то место, где должна была бы жить, причем настоящей, полнокровной жизнью, рядом с людьми, которые с нею на одной волне. Эта мысль отсылала к О’Брайену и к тому замиранию сердца, что наступало в его присутствии.

Но сейчас рядом был Уинстон. Он настороженно озирался, и, похоже, Мартин вызывал у него чуть ли не отвращение. Но при виде О’Брайена он переменился в лице. Взгляд смягчился и стал вопрошающим, губы слегка приоткрылись. Было видно, что он готов отдать себя на суд этого человека, какую бы участь тот ему ни уготовил. В этом, если угодно, просвечивала любовь, реальность любви. Джулия впервые отчетливо поняла, что ее-то он никогда не любил, — и успокоилась.

От Уикса она получила только два указания. Во-первых, ей надлежало изобразить удивление, когда будет выключен телекран. А во-вторых, когда О’Брайен спросит у обоих, готовы ли они разлучиться, Джулия должна со всей пылкостью ответить: «Нет».

— И ничего больше, — добавил Уикс. — Заруби себе на носу.

— Одно-единственное слово? А Смит не сочтет это странным?

— Ничуть, — желчно ухмыльнулся Уикс. — Он сконфузится.

Вспоминая его наставления, она сразу избавилась от неуверенности. Теперь, в отличие от прошлого раза, ей предстояло быть не жертвой обмана, а соучастницей обманщиков. От этого ее захватил азарт работы в связке и утешительное ощущение безопасности. Доверенное ей поручение она выполнила и вернулась, приведя назначенную жертву. Даже раскаяние за свою вину перед Уинстоном казалось ей неуместным. Он ведь никогда прежде не знал счастья, никогда прежде не жил в согласии с окружающим миром; ни на одного человека никогда прежде не смотрел с уважением. И он знал, что это повлечет за собой пытки и тюремное заключение. В этом она никогда его не обманывала. Нет-нет: она исполняла его заветное желание.

О’Брайен сидел за столом, на котором высились стопки документов, держал в пальцах листок бумаги и внимательно читал. Под зеленым абажуром лампы, бьющей ему почти в глаза, черты его широкого, уродливого лица сделались гротескными. А еще при таком свете черная материя его комбинезона больше смахивала на какую-то шикарную капиталистическую ткань: атлас, тонкий шелк, креп-зефир… или какие там еще роскошества существовали в те недобрые времена, когда в мире еще водилась магия. Они вошли — а он даже не поднял головы. Одно это уже создавало впечатление завороженности, хотя трудно было сказать, кто такой при этом О’Брайен: чародей или зачарованный пленник.

Джулия думала, они вот-вот услышат его приветствие, и он шевельнулся, но лишь для того, чтобы подвинуть к себе речепис и торопливым стаккато продиктовать:

— Позиции первую запятая пятую запятая седьмую одобрить сквозь точка предложение по позиции шесть плюсплюс нелепость грани мыслепреступления точка не продолжать конструктивно до получения плюсовых цифр перевыполнения машиностроения точка конец записки.

После этого листок был отложен в сторону и О’Брайен с ледяным выражением лица встал из-за стола. Джулия вовремя сообразила, что он тянется к телекрану. Стукнув по кнопке выключения, он вернулся на свое место, а Джулия восхищенно пискнула.

Уинстон был поражен:

— Вы можете его выключить?!

— Да, — ответил О’Брайен. — Мы можем их выключать. Нам дано такое право.

Теперь он с непроницаемым выражением своего уродливого лица сверлил глазами Уинстона. А Уинстон прямо сиял. Дотронься до него О’Брайен, он, не ровен час, в обморок грохнется, думалось Джулии. Она и сама чувствовала мощную ауру О’Брайена, главенство, утверждаемое всей его статью. Следя за ним глазами, она с тревогой ждала, когда же он заговорит. Ей было известно, что от него можно и не дождаться внимания, но, когда он не смотрел в ее сторону, она чувствовала себя отверженной.

Теперь его лицо едва заметно переменилось. Это была даже не улыбка, а всего лишь отдаленная тень улыбки.

— Мне сказать или вы скажете? — начал он.

— Я скажу, — с благодарностью откликнулся Уинстон. — Он в самом деле выключен?

— Да, все выключено. Мы одни.

— Мы пришли сюда потому, что… — Голос Уинстона дрогнул; покосившись на Джулию, он продолжал: — Мы думаем, что существует заговор, какая-то тайная организация борется с партией, и вы в ней участвуете. Мы хотим в нее вступить и для нее работать. Мы враги партии. Мы не верим в принципы ангсоца. Мы мыслепреступники. Кроме того, мы развратники. Говорю это потому, что мы предаем себя вашей власти. Если хотите, чтобы мы сознались еще в каких-то преступлениях, мы готовы.

Это признание, как нетрудно было догадаться, он месяцами вынашивал в сердце, репетировал, будто поэзию. На отдельных словах — «мыслепреступники», «развратники» — в его голосе прорезáлась непокорная хрипотца. Джулия невольно поддалась панике, все волоски у нее на теле зашевелились. Одновременно на нее нахлынул испуг — она спиной почувствовала чье-то присутствие. И в самом деле: Мартин, слуга с застывшей физиономией, неслышно скользнул в комнату. В руках у него был поднос, а на нем — бокалы и наполненный какой-то темно-бордовой жидкостью графин.

— Мартин свой, — объяснил О’Брайен. — Мартин, несите сюда. Поставьте на круглый стол. Стульев хватает? В таком случае мы можем сесть и побеседовать с удобствами. Мартин, возьмите себе стул. У нас дело. На десять минут можете забыть, что вы слуга.

О’Брайен взял графин за горлышко и наполнил бокалы. Мартин засуетился, пододвигая стулья. Настрой встречи изменился: теперь собравшиеся походили на компанию веселых заговорщиков. Джулию поразило ощущение нереальности происходящего. Неужели О’Брайен и впрямь голдстейнист? Неужели Мартин — его сообщник? Зато Уинстон оказался в своей стихии. Когда все расселись, он смахивал на захваленного мальчонку-именинника.

Передавая бокалы, О’Брайен пояснил:

— Называется — вино. Вы, безусловно, читали о нем в книгах. Боюсь, что членам внешней партии оно нечасто достается. — Губы его тронула слабая улыбка, но тут же исчезла, когда он сказал: — Мне кажется, будет уместно начать с тоста. За нашего вождя — Эммануэля Голдстейна.

— Так, значит, есть такой человек — Голдстейн? — с жаром спросил Уинстон.

— Да, такой человек есть, — ответил О’Брайен, — и он жив. Где — я не знаю.

От этого подтверждения Джулия содрогнулась, но сразу поняла, что это не подтверждение даже, а всего лишь очередной элемент фантазий Уинстона. Она пригубила вино и тут же поспешила выпить его до дна, невзирая на слегка тошнотворный привкус. Этот напиток она пробовала всего один раз, с Гербером, и тогда сочла фантастически изысканным. А сейчас он отдавал только прокисшим соком.

Уинстон не унимался:

— И заговор, организация? Это в самом деле? Не выдумка полиции мыслей?

— Не выдумка, — ответил О’Брайен. — Мы называем ее Братством. Вы мало узнаете о Братстве, кроме того, что оно существует и вы в нем состоите. К этому я еще вернусь. — Он помолчал, словно растрогался от какого-то соображения, и взглянул на свои наручные часы. — Выключать телекран больше чем на полчаса даже членам внутренней партии не рекомендуется. Вам не стоило приходить вместе, и уйдете вы порознь. Вы, товарищ, — он впервые посмотрел на Джулию, — уйдете первой. В нашем распоряжении минут двадцать. Как вы понимаете, для начала я должен задать вам несколько вопросов.

Джулию кольнуло разочарование. В глубине души она рассчитывала, что О’Брайен попросит ее задержаться для откровенного разговора. У нее даже промелькнула мысль, что он уложит ее в постель. И то и другое было, конечно, несбыточно, и, вопреки обыкновению, это ее уязвило. Но О’Брайен уже приступил к собеседованию. Она заставила себя сосредоточиться.

Свои вопросы О’Брайен задавал будничным тоном, как будто эта процедура повторялась между ними не раз и важностью не превосходила заполнение стандартной анкеты на речеписе. Формально он адресовал их и Джулии тоже, но Уинстон отвечал за обоих. Ни О’Брайен, ни Уинстон, как видно, не учитывали, что Джулия тоже могла бы откликнуться. Глаза О’Брайена были неотрывно устремлены на Уинстона. Они словно говорили: Я знаю, ты — мой. Мы с тобой уже все поняли. Уинстон сидел расправив плечи, смело встречал взгляд О’Брайена, подражал его тону, отвечал с готовностью и без видимых эмоций. Если он чем-то и выдавал свою нервозность, то лишь неподвижностью ног.

Затверженный, словно катехизис, опрос происходил так:

— В общем и целом что вы готовы делать?

— Все, что в наших силах.

— Вы готовы пожертвовать жизнью?

— Да.

— Вы готовы совершить убийство?

— Да.

— Совершить вредительство, которое будет стоить жизни сотням ни в чем не повинных людей?

— Да.

— Изменить родине и служить иностранным державам?

— Да.

— Вы готовы обманывать, совершать подлоги, шантажировать, растлевать детские умы, распространять наркотики, способствовать проституции, разносить венерические болезни — делать все, что могло бы деморализовать население и ослабить могущество партии?

— Да.

— Если, например, для наших целей потребуется плеснуть серной кислотой в лицо ребенку — вы готовы это сделать?

— Да.

— Вы готовы подвергнуться полному превращению и до конца дней быть официантом или портовым рабочим?

— Да.

— Вы готовы покончить с собой по нашему приказу?

— Да.

Собеседование шло по той же накатанной колее, и удивление Джулии сменилось негодованием. Она узнала перечень вопросов: это был список преступлений, которые, по словам О’Брайена, адепты правды были бы только счастливы совершить во имя своего божества. Ей было обещано, что когда-нибудь она услышит из первых уст, как один из участников Братства сознается в своих преступлениях; стало быть, момент истины уже наступил? Как же может Уинстон так бездумно признаваться в этих ужасах? И как ему пришло в голову давать ответы за нее тоже? Не много ли он на себя берет: утверждать, согласится она или откажется плеснуть кислотой в детское лицо?! И еще: зачем О’Брайен ломает комедию — делает вид, будто принимает ответы Уинстона всерьез, хотя тот не способен выполнить даже самую пустяковую из этих задач? О шпионаже и говорить не приходится, но смешно думать, что такой, как он, сумеет устроиться портовым рабочим. Он ведь клерк до мозга костей, даже от крыс шарахается. Не может ничего сам достать на черном рынке! Убийство, шантаж, суицид — да он ни малейшего представления не имеет, чтó эти слова значат на самом деле. Только сейчас ей пришло в голову, что мыслепреступление не имеет ничего общего с преступлением. Это даже не подготовка к реальному преступлению.

И поэтому он заслуживает гибели? Если так, нужно казнить и шестилетнего мальчугана, который заявляет, что хочет стать пиратом. Вся эта сцена и впрямь отдавала детством — зловещим, в духе Мейми Фэй. Джулии вспомнился кошмарный стишок, обожаемый Уинстоном: «Вот зажгу я пару свеч — ты в постельку можешь лечь. Вот возьму я острый меч — и головка твоя с плеч».

Пока эти мысли крутились у нее в уме, взгляд О’Брайена как бы невзначай скользнул в ее сторону. Она вовремя опомнилась и услышала следующий вопрос:

— Готовы ли вы — оба — расстаться и больше никогда не видеть друг друга?

Она вскочила и, вытянувшись как струна, отрезала:

— Нет!

Прав был Уикс: на это слово, одно-единственное, Уинстон отозвался досадливой гримасой. Но при виде лица Джулии он отыграл назад, и в его взгляде промелькнуло какое-то чувство. Только теперь до нее дошло, какую роль отвели ей в этой комедии. В мечтах Уинстона его женщина соглашалась на любую крайность, если он того желал. Ради него она должна была принять любую смерть и пойти на любое преступление, даже не имея на то ни одного собственного мотива. Обречь на гибель сотни людей? Сжечь детское лицо? Ради него — не раздумывая.

Но бросить Уинстона Смита — нет уж, это чрезмерная жертва! Именно такую сцену она сейчас разыграла.

Теперь сомнения одолевали Уинстона. Он — беспощадный террорист, это так… Но в то же время — страстный любовник, разве нет? И не будет ли он выглядеть трусом, если согласится бросить Джулию после того, как она пошла наперекор О’Брайену? Его лицо исказила невыносимая мука.

В конце концов он выплюнул: «Нет» — и со страхом оглянулся на О’Брайена.

О’Брайен рассудительно покивал:

— Хорошо, что вы сказали. Нам необходимо знать все. — Тут он повернулся к Джулии. — Вы понимаете, что, если даже он уцелеет, он может стать совсем другим человеком? Допустим, нам придется изменить его совершенно. Лицо, движения, форма рук, цвет волос… даже голос будет другой. И вы сама, возможно, подвергнетесь такому же превращению. Наши хирурги умеют изменить человека до неузнаваемости. Иногда это необходимо. Иногда мы даже ампутируем конечность.

Джулия раскрыла рот, чтобы спросить, с какой же целью проводятся такие ампутации, но вспомнила, что должна помалкивать, и прикусила язык. О’Брайен кивнул, как будто она уже согласилась на его условия, и сказал:

— Хорошо. Об этом мы условились.

Теперь атмосфера слегка разрядилась. Мартина отослали из комнаты. О’Брайен раздал сигареты. Джулия закурила, и на нее нахлынула усталость. Порученную ей роль она исполнила и вскоре будет отпущена. Может быть, Уинстона вот-вот арестуют и этот недостойный фарс завершится. Пока она боролась с дремотой, в голове что-то свербело, какая-то мелочь: уж больно гладко, как по нотам, разыгрывались и фрагменты этого спектакля, и взаимодействие О’Брайена и Мартина. Все это было неспроста, но от изнеможения она плохо соображала.

Тем временем О’Брайен мерил шагами комнату, засунув одну руку в карман черного комбинезона и жестикулируя другой — с сигаретой.

— Вы понимаете, — сказал он, — что будете сражаться во тьме? Все время во тьме. Будете получать приказы и выполнять их, не зная для чего. Позже я пошлю вам книгу, из которой вы уясните истинную природу нашего общества и ту стратегию, при помощи которой мы должны его разрушить. Когда прочтете книгу, станете полноправными членами Братства. Но все, кроме общих целей нашей борьбы и конкретных рабочих заданий, будет от вас скрыто. Я говорю вам, что Братство существует, но не могу сказать, насчитывает оно сто членов или десять миллионов. По вашим личным связям вы не определите даже, наберется ли в нем десяток человек. В контакте с вами будут находиться трое или четверо; если кто-то из них исчезнет, на смену появятся новые. Поскольку здесь — ваша первая связь, она сохранится. Если вы получили приказ, знайте, что он исходит от меня. Если вы нам понадобитесь, найдем вас через Мартина. Когда вас схватят, вы сознаетесь. Это неизбежно. Но, помимо собственных акций, сознаваться вам будет почти не в чем…

Джулия в панике очнулась и поняла, что клевала носом. О’Брайен находился в другом конце гостиной, а Уинстон, затаив дыхание, теперь подался вперед. Сонливость ее, к счастью, осталась незамеченной. Пальцы по-прежнему сжимали сигарету, да и столбик пепла вырос не сильно. По всей вероятности, отключилась она лишь на считаные секунды.

Но кое-что все же изменилось, и очень существенно: до нее дошло, почему ее терзали сомнения. Этот срежиссированный спектакль слишком уж походил на тот, что был разыгран при первом ее появлении в этой комнате. Если О’Брайен со всей очевидностью исходит сейчас из фантазий Уинстона Смита — тайное общество смельчаков, их поэтичная обреченность, — тогда что мешало ему с такой же очевидностью исходить из фантазий Джулии? Ведь что он тут ей пел? Что звание «Герой социалистической семьи» — свидетельство не трусости, но храбрости; что ей, в силу ее выдающихся качеств, самой судьбой предназначено членство во внутренней партии; что ее сексуальные похождения — это не слабость, а знак превосходства над стадом. Он даже назвал ее не как-нибудь, а шлюхой — Джулия и сама частенько именовала себя этим словом, с удовольствием примеряя его как отличительный знак возбуждающего стыда.

— В конце, когда вас схватят, — высокопарно вещал О’Брайен, — помощи не ждите. Мы никогда не помогаем нашим. Самое большее — если необходимо обеспечить чье-то молчание — нам иногда удается переправить в камеру бритвенное лезвие. Вы должны привыкнуть к жизни без результатов и без надежды. Какое-то время вы будете работать, вас схватят, вы сознаетесь, после чего умрете. Других результатов вам не увидеть. О том, что при нашей жизни наступят заметные перемены, думать не приходится. Мы покойники.

Тут Джулия подумала, что сейчас даже Уинстон, скорее всего, почует неладное. «Мы покойники»: это ведь его, Уинстона, излюбленное присловье. Должен же он понимать, что О’Брайен все время держал его под колпаком, а теперь, по сути, передразнивает. Еще один миг — и Уинстон начнет озираться, видя тюремщиков на месте друзей.

Однако ничего похожего не произошло; точно так же, как в свое время ничего похожего не произошло в спектакле, разыгранном для Джулии. Нет, понятно, что она тогда жутко перепугалась. Но ведь и обольщалась? Она вспомнила, как на полном серьезе спросила: «Что есть ненависть?» — и потом ловила каждое слово из ответа О’Брайена. Вообще говоря, в течение минувших недель она пыталась обучиться ненависти. Эту обязанность она приняла близко к сердцу, как будто ее духовное развитие целиком направлялось минилюбом.

Теперь-то она видела, что все это фарс. Никому и дела нет, что она чувствует, что думает и что собой представляет. Точно так же, как никому не было дела до ее злосекса и покупок на черном рынке. Для этих людей ни один из ее поступков ничего не значил. Проникнись она хоть всеми постулатами ангсоца, выполняй хоть все его заповеди, да хоть работай на минилюб — а все равно, когда им понадобится, ее убьют, как убили Маргарет, как убили Эсси; как обрекли на смерть Гербера — не за криминал, а лишь потому, что изоспецов тогда назначили козлами отпущения. Эх, как же получилось, что ее с такой легкостью заставили стереть из памяти весь житейский опыт?

Уинстон по-прежнему зачарованно и упоенно внимал О’Брайену: тот ему скармливал его же фразы. «Подлинная наша жизнь — в будущем. В нее мы войдем горсткой праха… быть может, через тысячу лет… против нас — полиция мыслей, иного пути у нас нет». Изобразив такое же сосредоточенное внимание, Джулия думала: «Это ни на что не влияет. Никому нет дела, кто я есть. Я ни на что не влияю». Она даже забыла, что в пальцах у нее сигарета. Впервые за долгие месяцы она ощущала здравомыслие, которое оказалось невыносимым. Она убила Уинстона. Она убивала его на протяжении всего времени, когда он пытался ее любить. Ее тоже убьют — в час, когда она меньше всего будет этого ожидать. Все это она в глубине души давно понимала — но понимать отказывалась. Другой жизни взяться было неоткуда.

Наконец, вновь посмотрев на часы, О’Брайен сказал Джулии:

— Вам, товарищ, уже пора. Подождите. Графин наполовину не выпит.

Он наполнил бокалы и поднял свой.

— Итак, за что теперь? — обратился он к Уинстону. — За посрамление полиции мыслей? За смерть Старшего Брата? За человечность? За будущее?

Немного подумав, Уинстон сказал осипшим от волнения голосом:

— За прошлое.

О’Брайен со значением покивал:

— Прошлое важнее.

Джулия больше не могла этого выносить. Она осушила бокал, а когда поднялась, О’Брайен дал ей знак остановиться и протянул какую-то таблетку.

— Нельзя, чтобы от вас пахло вином, — объяснил он. — Лифтеры весьма наблюдательны.

Она молча взяла таблетку и вышла, держа ее в ладони, а сама благодарила судьбу за то, что он не потребовал от нее проглотить это снадобье у него на глазах. Затворив за собой дверь, она сразу же опустила руку в карман и раздробила таблетку в складке ткани. Вряд ли это был яд, но здесь она ничему не доверяла.

Ее дожидался лифт. У открытых дверей стоял Мартин с непроницаемо-всеведущим лицом. Сколько раз он был свидетелем такого ритуала? Сколько Уинстонов лучилось благодарностью, выслушивая ложь О’Брайена? Сколько женщин исполняло отведенную Джулии роль и где они теперь, эти женщины?

На улице ее встретил закат. В этом внутрипартийном районе тысяча целехоньких окон светилась тысячей огней. В доме напротив бросалось в глаза окно с изумрудными бархатными шторами, аккуратно перетянутыми золотыми шнурами. Дальше открывалась просторная комната, где над поблескивающим пианино горел мягкий, теплый свет. Два бледно-голубых кресла по бокам от инструмента словно ожидали фортепианной мелодии, а развешенные по стенам полки были сплошь заставлены книгами в тканевых переплетах. Даже на потолке красовался лепной цветочный узор, а пианино стояло на прекрасном ковре — на своем, отдельном. Но что самое удивительное: в комнате не было ни души. Вся эта красота пропадала почем зря. На пианино без толку струился электрический свет — свет, где-то произведенный чьим-то трудом. Так и виделось, как часы незнакомой жизни без малейшей пользы изливаются на онемевшее пианино.

16

Шли дни; Джулия больше не видела Уинстона. Уже началась Неделя ненависти; каждый час бодрствования был занят — люди ходили строем, выкрикивали речевки, пели, жгли, громили. Теперь она жила на улицах, а улицы превратились в безумие. Ею владело чувство, которое нельзя было назвать ненавистью, но оно объединяло ее со всеми, заставляло ощущать себя многоликой, богоподобной. Толпа, можно было подумать, восстала и возопила против неправедного обращения с Джулией; люди, можно было подумать, неистовствовали и били окна в отчаянии от предстоящей казни Смита.

Потом Неделя ненависти миновала, не оставив по себе никаких следов, кроме разве что смены имени врага.

Это произошло в разгар великого Митинга ненависти, который стал венцом торжеств длиной в целую неделю: на него вышли все без исключения лондонцы, которые заполонили несколько главных площадей и разнузданным ревом сопровождали выступления, следовавшие одно за другим. Каждый год в давке погибало человек десять-двенадцать; все газеты усматривали здесь свидетельство народного энтузиазма. Джулия решила пересидеть эту горячку и затаилась в развалинах фестивальной платформы на колесах, задремывая возле механизма, который своими руками чинила в начале недели. Она приняла одну из трех оставшихся таблеток Океании; окружающие вопли превратились в море, по которому она дрейфовала в надежде хоть где-нибудь отоспаться. После наступления темноты она проснулась, но не сразу и, еще сонная, вылезла из своего укрытия на улицу, где народные бригады торопливо расклеивали плакаты «Остазия: вечный враг» поверх вездесущих изображений евразийского солдата, оставшихся с прошлой недели. Спотыкаясь, она побрела к ближайшему телекрану и вскоре извлекла нужные сведения. Евразия, которая еще вчера была нашим вечным врагом, теперь звалась нашим доблестным союзником — всегдашним доблестным союзником. А Остазия всегда была злодейской державой, стремившейся искоренить наш образ жизни.

На Джулию это никак не действовало и означало только одно: в ближайшее время Уинстона она не увидит. В отделе документации служащие сутками трудились не покладая рук, меняя «Евразию» на «Остазию» и наоборот. Корректировке подлежала каждая книга, каждая газета, каждая телепередача и даже архивные письма давно почивших деятелей революции. К этой кампании подключили и Парсонса с Амплфортом. Впервые за долгие месяцы у Джулии появилось свободное время.

В то воскресенье она решила этим воспользоваться и записалась на однодневную загородную прогулку, организованную Молодежным антиполовым союзом. Ей захотелось поиграть в свою прежнюю жизнь: нескладно подпевать патриотическим гимнам и смеяться пустым шуткам; вновь стать такой, какой она давно уже не была. Мероприятие началось с обычного уличного митинга, на котором молодые активисты и закоренелые фанатики по очереди передавали друг другу мегафон. Остальные, прислонясь к автобусам, подавляли зевки, а тем временем фанатики один за другим разглагольствовали о новых методах хирургии, которые позволяли лишать человека способности к сексуальным контактам, с отвращением поносили разные виды «гадостной слизи», исторгаемой организмом, и восхваляли Истинное Вегетарианство, требующее не только отказаться от мясного, но и уничтожить всех животных за их непристойные повадки. Сегодня для Истинных Вегетарианцев наступил праздник: во время Недели ненависти был принят новый указ, запрещающий содержание домашних животных, или, как говорилось в тексте указа, «паразитических тварей». Некоторые из присутствующих лишились кто кошек, кто собак; многие другие давали немыслимые взятки, чтобы сохранить своих питомцев. В женском 21-м не было отбоя от желающих зарегистрировать Комиссара и Тигра как занятых в службе по борьбе с грызунами-вредителями, а также позолотить нужные ручки, но, так или иначе, кошек теперь нельзя было выпускать на улицу: их запросто убивали, чтобы получать вознаграждение за каждый сданный хвост. Среди слушателей находились такие, которые ерзали и стискивали зубы. Тем не менее в паузах на долю каждого выступающего приходились бурные аплодисменты и крики «Верно! Верно!».

По ходу этих речей у Джулии было время отметить, что в толпе нет никого из ее давних знакомых, кроме разве что Вики, которая припозднилась вместе с шумной компанией вестминстерских девушек — помощниц и секретарш из центрального комитета и палаты депутатов. Те если кого и поддерживали, то исключительно своих: каждую, к которой переходил мегафон, встречали визгом и бурей оваций. На фоне этой компании Вики казалась изможденной и встревоженной; Джулия хотела к ней подойти, но передумала.

Наконец водители стали сигналить, и все участники, подхватив свои корзины для пикника, благодарно потянулись к автобусам. Джулия вошла в один, а Вики с вестминстерскими подружками — в другой. В поездке Джулию укачало, к горлу подступила тошнота, которая донимала ее уже не одну неделю. Сидя у открытого окна, она подставила лоб под струю воздуха и сделала вид, что дремлет, а сама то и дело сглатывала обильную слюну. Пыталась прикинуть, не беременна ли она, но мысли упрямо возвращались к О’Брайену и Смиту. В последнее время ей не раз вспоминалась разыгранная О’Брайеном сцена — сплошная фальшь, сдобренная мужским гламуром. Такие усилия — и все ради того, чтобы один-единственный заранее приговоренный оказался виновным настолько, что дальше некуда. Уж конечно, О’Брайен не так прост, чтобы заподозрить в Уинстоне Смите угрозу государственному строю, да в минилюбе никто бы и не принял такой бред за чистую монету. Нет, там определенно знали про готовящийся обман и продолжали эти жестокие игры, чтобы… чтобы что?..

Но она бы не стала утверждать, что ничего не понимает. Речь о том же инстинкте, который заставил ее подтолкнуть Тома Парсонса к призыву «Долой Старшего Брата!» и склонить беднягу Амплфорта к сексу. Когда правила игры определены, каждая сторона во что бы то ни стало стремится победить. В самом деле: когда заберут и Смита, и Парсонса, и Амплфорта, что ждет ее дальше, кроме таких же ночей с такими же обреченными мужчинами, которые будут действовать по ее указке, а затем подвергнутся — уж кто за что — пыткам и смертной казни? А в финале и ее постигнет та же участь, ведь теперь она твердо знала, что все посулы О’Брайена — сплошное вранье. Можно, конечно, выгадать для себя несколько месяцев, а то и лет неприкосновенности, если обречь на смерть десятки других. Но потом — так и так смерть.

Когда автобус наконец остановился, Джулия, отчаянно благодарная, поплелась к выходу, мечтая только глотнуть свежего воздуха, стоя на твердой земле. Вначале ее подташнивало при каждом шаге, и она, изображая интерес к бабочкам, отстала от группы. К ней привязалась Пегги, ее напарница по раздаче листовок, и завела какую-то нескончаемую историю о потерянной книжечке талонов, которую вернул ей человек, знакомый, как оказалось, с ее двоюродным братом. Джулия не сразу сообразила, куда их привезли. Это была та самая тропа, по которой она шагала к лесной прогалине вместе с Лу; это место Уинстон прозвал Золотой страной.

Тут инструктор группы объявил привал. Как нередко бывало, из-за всех затянувшихся речей они припозднились, отчего саму прогулку теперь приходилось сократить. Те, кто не относился к числу ораторов, стали ворчать. Нет, если бы, мол, речи действительно были наполнены партсмыслом, тогда конечно… и теперь они искали повод ткнуть носом каждого оратора в ту или иную идеологическую ошибку. Подслушав эти пересуды, ораторы стали нашептывать друзьям, что в основе такого критиканства лежит плохомыслие. Все с подозрением косились друг на друга; атмосфера отдавала гнильцой. И что совсем уж обидно, весь пикник, как оказалось, состоял из продуктов третьей категории. Бутерброды с сыром были черствыми, но это еще куда ни шло: так называемый яблочный сок фабрики «СоцЗдор» близко не стоял к яблокам и оставлял стойкое послевкусие желчи. Джулии от одного запаха сделалось дурно, и бедственное чувство не отступало. Даже такой краткий день отдыха — и тот, похоже, был напрочь отравлен. Пегги в конце концов от нее отлепилась и пошла туда, где на расстеленном одеяле уже сидели более энергичные ворчуньи, так что Джулия впервые за всю свою историю таких вылазок оказалась в одиночестве.

В итоге она выгрузила все, что привезла, и направилась к тому одеялу, где расположилась Вики в компании вестминстерских девушек. Естественно, выделять Вики не стоило: это было чревато «парномыслием». Так что Джулия подхватила свою пустую корзинку для пикника и туманно проговорила, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в отдельности:

— Я вот думаю за грибами пойти. Места здесь грибные.

Как она и рассчитывала, вестминстерский снобизм никому не позволил к ней присоединиться. Но Вики сказала: «Ой, я тоже хотела» — и вскочила, а остальные, позевывая и щурясь, разглядывали Джулию.

По пути в лес тошнота прекратилась: Джулия шагала легко, c кипучей радостью, какой не ощущала многие месяцы. Теперь она отдавала себе отчет в том, что за тоской и тревогами последнего времени постоянно думала о Вики, радовалась за нее и, возможно, даже тянулась к ней всерьез. Вики служила в центральном комитете; в трудную минуту она оставалась добрым товарищем. Потом случилась та история с младенцем и Маргарет, в свое время бросившая на Вики тень в глазах Джулии, но теперь делавшая их родственными душами. Джулия тоже увязла в криминале и с широко раскрытыми глазами приближалась к роковому концу.

Шагали они в молчании, и молчание было заряжено этим чувством. Оно придавало торжественность солнечному свету и сонной августовской жаре. Заслышав журчание потока, Джулия пригнулась под нависающими ветками и побежала вперед. Вики не отставала. В этом тоже было нечто странно интимное, хотя бы потому, что они не болтали и не смеялись. На берегу Джулия развернулась к Вики, которая, раскрасневшись, остановилась в нескольких шагах позади. Ни та ни другая не улыбнулась.

— Вот это место я имела в виду, — сказала Джулия.

— Ну да, — отозвалась Вики. — Место вполне грибное.

Про грибы Джулия совсем забыла. Она оглядела берег, посмотрела под деревьями, но никаких грибов не увидела.

— Вот незадача. Я-то думала, здесь влажно…

Вики подступила ближе и огляделась по примеру Джулии:

— Вроде тут уже все выхожено. Похоже, ничего мы тут не найдем.

— Ну и что, у речушки все равно чудесно. Не пошлепать ли нам по воде?

— Заплыв, что ли, устроить? Нет, я сегодня не могу.

Вики улыбнулась Джулии через плечо и зашагала дальше по берегу, ступая по прелой листве и ныряя под низкие ветви. Джулия шла следом, обижаясь и немного сердясь. У нее не было серьезного намерения купаться. И с какой стати Вики взяла на себя лидерство, если Джулия старше и задумка принадлежала ей?

Наконец Вики присела на корточки в том месте, где вода шумно журчала по камням. Джулия опустилась рядом. Она всматривалась в поток, надеясь увидеть рыб, но здесь было слишком мелко. В каких-то закоулках памяти возникало плаванье: откроешь глаза под водой и разглядываешь донные камешки, неподвижные, будто замурованные в стекле.

Вдруг Вики спросила:

— Я могу тебе доверять? Можно тебе признаться?

Все остановилось. Джулия неотрывно смотрела на воду, но чувствовала, как лицо ее становится чужим. Если сейчас сказать «нет», этот день будет испорчен и все, что между ними было, вероятно, окончится. Ее, конечно, замучит любопытство, хотя о каком признании может идти речь, если не о любовном? И что еще хуже, она сама же и навлекла на себя это злоключение. Безрассудно было приглашать Вики прогуляться, а заговаривать о купании — совсем непростительно. Как еще это могло быть истолковано, если не заигрывание? Ответь она сейчас: «Да, ты можешь мне доверять» — и дело завершится поцелуями и катаньем в опавшей листве. Такие поступки обычно не влекут за собой ничего страшного и даже не грозят беременностью. Но есть же Уикс. Есть О’Брайен. Ни одна из подобных выходок Джулии не останется без последствий.

Вновь посмотрев на Вики, Джулия заметила, что девичье лицо побледнело и изменилось. В его миловидности обозначились приметы зрелой красоты: твердый подбородок, розовые губы и маленький рот; изящный разрез близковато посаженных глаз придавал ей выражение мягкой сосредоточенности. Совсем светлые волосы и кожа напоминали о девушке, изображенной на старых пачках сигарет «Валькирия».

— Ты можешь мне доверять, — ответила Джулия. — Да.

Вики с улыбкой расслабилась, как будто ее миновала страшная опасность. И сказала:

— Ты знаешь, что я работаю в центральном комитете.

Это настолько сбило Джулию с мысли, что она не сразу поняла, как центральный комитет связан с нежными ласками. Но через мгновение осторожно подтвердила:

— Ну разумеется.

Вики нервозно втянула кисти рук в рукава комбинезона.

— Понимаешь, я там иногда кое-что слышу. Просто оттого, что нахожусь в том же помещении.

— Вот как? И что ты там слышишь?

— В основном всякую ерунду. Кто в фаворе, кто в немилости. Что-то насчет нормирования. Не думай, что я шпионю, это само собой получается. Просто слышу разговоры, иногда проглядываю первые страницы в папке, чтобы понять, на какую полку ее вернуть. Никакой власти у меня нет, поэтому им все равно. И вообще, я же невеста Уайтхеда.

Последнюю фразу она выговорила безразличным тоном. Руки, втянутые в рукава комбинезона, сжались в кулаки.

Теперь Джулия горько раскаивалась, что не ответила «нет». Меньше всего ей хотелось в такой день выслушивать центкомовские сплетни или, еще того хуже, какие-нибудь секреты, не предназначенные для ее ушей. Зачем ей такое знать?

Как будто угадав ее мысли, Вики поспешила добавить:

— Я знаю, это выглядит так, будто я разглашаю тайны… причем опасные… чтобы только себя выпятить. Но ты сейчас поймешь, что умолчать я не могу. Мой вопрос может показаться бессмысленным, если ты не знаешь о картах.

Будет еще какой-то вопрос? Неприятные предчувствия Джулии только усугубились.

— Карты? — тем не менее переспросила она.

— Ну да. В центральном комитете есть зал, сплошь увешанный картами. Там проходят военные совещания. Я, конечно, в них не участвую, но иногда подаю кофе, а потом прибираюсь — это моя работа. И как ты понимаешь, карты у них совсем не те, к каким мы привыкли. Там обозначены все улицы внутрипартийных районов, все закрытые города Полуавтономных зон, все военные шоссе между городами. Если кому-нибудь потребуется узнать расположение аэродромов — они все есть на карте. Так вот, мне это ни к чему и я, как ты понимаешь, не присматриваюсь. Но в том же зале, на огромной карте Взлетной полосы номер один, есть места, которые изменились.

Джулия нахмурилась:

— В каком смысле изменились?

— В смысле цвета. Вот в каком.

— Но цвет на карте… это ведь не реальный цвет местности, правильно?

— Правильно. Но раскрашивают же не просто так. Если Океания красная, а Евразия синяя, то вытеснение красным синего — это важно. Это показывает земли, завоеванные Океанией.

— Так речь об этом? О том, что Океания завоевала новые территории?

— Не в том дело, — ответила Вики. — Нам-то что до этого? Я бы на такое и внимания не обратила.

Это утверждение шло вразрез со всеми чувствами, которые полагается испытывать партийцу, и Джулия невольно поразилась. Вики, ошибочно истолковав ее выражение лица, сказала:

— Не волнуйся. Тут нас никто не услышит. Я это место знаю как свои пять пальцев. Сто раз бывала здесь с Уайтхедом.

— С Уайтхедом? Здесь?

— Ну да, у нас тут все вокруг исхожено. Мы раньше встречались на поляне и купались в этой самой речке. Ну то есть он любил смотреть, как я купаюсь. А сам только по воде шлепал.

Она с вызовом уставилась на воду. Джулия дорого бы дала, чтобы узнать, не идет ли речь о той самой поляне, о ее поляне, но задавать вопросы не хотела. Это могло породить другие неудобные вопросы, ответом на которые стал бы Уинстон Смит.

— Так вот, — продолжила Вики, — сколько я работаю в центкоме, Взлетная полоса один, как и вся Океания, всегда обозначалась красным. Но в последнее время на Шетландской Полуавтономной зоне стали появляться черные полосы. А край Восточно-Шотландской экономической зоны — он тоже стал красным в черную полосу.

— Черные полосы… Не значит ли это, что туда попала атомная бомба?

— Я сперва тоже так думала. Ну или там чума или потоп — что-то типа того. Но в последние несколько месяцев смотрю — разрастается. Черные полосы уже на Шотландию залезли. А примерно через пару недель появились и на юге — на острове Уайт. И после этого только продвигались вперед. Некоторое время картографы дорисовывали их ручкой. Не успевали печатать новые карты.

— Все-таки это могли быть атомные удары. Помнишь эти жуткие взрывы пару недель назад?

— Да нет же, я тебе толкую про то, что сильно раньше было, — с досадой бросила Вики. — Наверняка дело в другом. Ты слушай дальше… те карты исчезли. Их заменили картами безо всяких полос. И картографы, которые работали над старыми картами, тоже исчезли.

— Исчезли?

— Их распылили, — хладнокровно пояснила Вики. — И теперь даже не упоминают. Картографов набрали новых, и все вокруг делают вид, будто эти работали там всегда.

— Но что это может означать?

— Понятно же. Что область завоевана.

— То есть как — завоевана? Хочешь сказать, мы потеряли часть самóй Взлетной полосы номер один?

— Думаю, так. Да.

— Постой, а эти полосы… Насколько далеко они продвинулись? К Лондону близко подошли?

— Когда я их в последний раз видела — нет. Зато пересекли весь север Англии. И уж конечно, не мне судить, что могло случиться после исчезновения картографов.

Джулия сидела и переваривала услышанное. Оно никак не вязалось с покоем и природной роскошью пейзажа. Но конечно, совсем близко, за деревьями, вполне могли стоять войска и танки. Не исключено, что захвачена уже половина Лондона. Исключать ничего нельзя, когда тебе все время врут.

— Есть и другие признаки, — продолжала Вики. — Теперь все основные здания Вестминстера охраняются войсками, а на крышах базируются целые эскадрильи вооруженных микрокоптеров. Отдельные здания стали окружать баррикадами из мешков с песком, но вскоре прекратили. Наверно, поняли, как это выглядит. Тот район не бомбили с пятидесятых годов.

— Значит, по-твоему, Евразия… точнее, Остазия вторглась во Взлетную полосу один?

— Нет. — Вики склонилась к ней ближе и с пылом зачастила: — Знаешь, по-моему, ни Остазии, ни Евразии не существует вовсе… ну, в том смысле, в каком нам рассказывают. А если и существуют, мы им по барабану. Воюем мы не с ними.

— А с кем же?

— С мятежниками. Ну ты понимаешь — с последователями Голдстейна.

Тут все нетерпение Джулии угасло. В брезгливом разочаровании она выкрикнула:

— Ой нет, избавь: только не говори, что ты тоже на это повелась!

У Вики вытянулось лицо.

— На что «на это»?

— На Голдстейна. На всемогущего Голдстейна! Евразии не существует, зато существует Голдстейн? И он завоевывает Взлетную полосу номер один?

— Ну почему сразу Голдстейн?! Я просто сказала «мятежники».

— И в центральном комитете говорят о мятежниках? Именно это ты и подслушала?

— Не совсем. Если об этом заходит речь, они говорят «бандиты». Вот из чего я поняла, что не в Остазии дело.

— Ну вот! Сама же говоришь: бандиты! — В голосе Джулии звучало торжество, но все тело пронзило страдальческое отвращение. — На этих территориях бесчинствуют бандиты, вот и все.

— Невелика разница, — уперлась Вики. — Бандиты — те же мятежники… скажешь, нет?

— Ну, для центрального комитета — несомненно. Равно как и все остальные, да? Ты сама сказала, что не веришь ни в какую Остазию. Нарисуют там черную полосу — вот тебе и очередная мятежная область.

— И будут правы, — сказала Вики. — Я и сама мятежница… почти.

— Это как? Не собираешься ли ты переметнуться к этим бандитам?

— Вот именно что собираюсь. Давно бы так и сделала, но без тебя не могу.

— Без меня?

— Не позвав тебя с собой. Неужели не понятно? Слушай, Джулия, давай махнем вместе.

Джулию охватила паника.

— Не будь дурой! Выбрось это из головы. Я ведь приезжая, из Полуавтономной зоны… нет, ты, конечно, этого не знала. Откуда? Когда я была маленькой, там уже хозяйничали бандиты; они, уж поверь, не имеют ничего общего с мятежниками. Это либо беглые преступники, либо парни, уклоняющиеся от призыва. Вред от них большой, но это все же не война. Это… ну, грабежи на дорогах, насилие над женщинами… вот их замашки.

— Понятно, что есть такие бандиты! Я же не дитя малое. Ни за что не поверю, что такие области отмечаются на картах. Да еще эти мешки с песком.

— Мешки с песком? А что они доказывают?

Вики с безнадежным видом покачала головой:

— Ну как тебя убедить?

Во время разговоров с Вики у Джулии нередко возникало желание схватить ее за шкирку и как следует тряхнуть. Почему и ее, и Уинстона, и многих других так тянет покончить с собой?

Стараясь говорить как можно спокойнее, Джулия сказала:

— Но, Вики, что может толкнуть человека на такой отчаянный шаг? Неужели Уайтхед такой уж стервец? Сама подумай: тебе светит чудесная квартира.

— Квартира! — недоверчиво хохотнула Вики.

— Ну, дети.

— Ты же ничего не понимаешь! Да и откуда? Хочешь знать, что ответил Уайтхед, когда я сказала ему, что вступила в антиполовой союз? Всячески одобрил и сказал, что это будет отличным прикрытием. Они сами ни во что не верят! Кругом обман. А когда до него дошло, что это серьезно, когда понял, что я теперь не буду оставаться с ним наедине… только тогда он позвал меня замуж. Да еще прилюдно: все аплодировали, твердили, что это мой долг перед партией, и у меня не хватило духу отказаться. Не удивлюсь, если они действовали по указке Уайтхеда. Все было подстроено, чтобы меня убедить: мол, не дергайся! А ты считаешь… они все так считают… что меня ждет распрекрасная жизнь. Ты в курсе, что мне пока не встречался ни один член центкома, у кого жена старше тридцати лет? Как только жена начинает увядать, из нее тут же делают мыслепреступницу. Они сами отправляют своих жен в минилюб… в эту мясорубку! А детей чаще всего — в приют. Вот так-то. — Вики схватила Джулию за руку. — Почему ты так странно смотришь? Неужели не ясно? Эх, Джулия, неужели ты не понимаешь, почему мне необходимо бежать?

Джулия еле выдавила:

— Но не все же они такие.

— Быть может, есть и другие. Но Уайтхед не из их числа. И так ли это важно, если все насквозь прогнило? Ты даже представить себе не можешь, до чего они мне ненавистны. Неужели не понятно: бегство — это наилучший выход? Там я буду медсестрой. Всегда хотела ею стать. А ты… по профессии ты механик. На механиков там уж точно есть спрос. И вообще: если существуют мятежники, если существует хотя бы малейшая вероятность, что они есть, мы должны им помочь. Кем мы будем, если не поможем?

От потрясения Джулию пробрал озноб. Ей по-прежнему сжимали руку пальцы Вики, тревожно мягкие в сравнении с загрубевшей от работы кожей Джулии. Голубые девичьи глаза взволнованно сверкали. На Джулию нахлынуло пугающе прекрасное головокружение, перед ней замаячил неудержимый проблеск надежды, изменяющей все. Мерцал солнечный свет. На фоне чистого синего неба оживленно трепетали миллионы листьев. Она засмотрелась на воду, текущую в безрассудном свете, и на один великолепный миг уверовала. Да, мятежники существуют, такое возможно. Конечно, ей надо бежать.

Но тут ей вспомнилось, как говорил Уинстон: «Это настоящая революция! Для слабости просто нет места!» Вспомнилась ей и улыбка О’Брайена, который обращался к Уинстону: «Мне сказать или вы скажете?» Вспомнилось, как и Уинстон, и О’Брайен изрекали с мрачным удовлетворением: «Мы покойники».

— Даже не думай! — выпалила она. — Это сплошной обман. Никакого Братства нет. Вообще ничего нет — есть лишь горстка мальчишек, бегающих от призыва.

Вики едва слышно ахнула:

— Но, Джулия…

— Молчи! В любом случае ты не должна мне этого говорить. Это исключено. Признаюсь тебе: я служу в полиции мыслей. Честно! Теперь ты понимаешь, почему нельзя вести со мной подобные разговоры.

Вики уставилась на нее в упор. Сперва она осторожно заулыбалась, думая, что это шутка. Потом ее лицо вновь изменилось. Оно стало мертвенно-бледным.

— Да, вот так-то, — сказала Джулия, высвобождая руку. — Начнись где-нибудь мятеж, уж я бы знала. Но нет. Это гнусная уловка, не сомневайся. Тебя подведут к тому, чтобы ты себя выдала, и убьют. Я сама лично выполняла такие поручения. Да, я мерзкая, паршивая тварь, а ты мне открываешь душу. Понятно? Сама не знаешь, на что идешь.

— Это неправда, — слабо выдавила Вики. — Быть такого не может. Ты за меня боишься, вот и сочиняешь всякие небылицы.

— Это правда. Чистая правда! Потому ты и не должна заводить со мной такие разговоры, да и ни с кем другим тоже. Ни с кем! Выбрось все это из головы.

— Серьезно? Ты… в полиции мыслей? Только не лги, прошу тебя. Скажи только, что это выдумка.

— Это правда.

— Но тогда… именно потому ты тем вечером присела ко мне на кровать? Когда передавали программу о товарище нашем Картофеле? Ты уже тогда служила в полиции мыслей?

Джулия сложила руки на груди:

— Тогда — еще нет.

— А знаешь ли ты, — сказала Вики, — что я постоянно думаю о моем ребенке… о моем ребенке — перед тобой я могу произнести эти слова… так вот, мысленно я называю его «товарищ наш Картофель». И вспоминаю, как ты присела ко мне на кровать, когда простила меня, не то что все остальные.

— Вики, прекрати! Только вдумайся. Как ты можешь говорить мне такие вещи? Зная, кто я есть?

— Мне все равно! Слышишь меня? Я все равно тебя люблю.

— Нет, не надо меня любить. Нельзя.

— Я тебя прощу — точно так же, как ты меня простила. Чем я лучше? Даже если все это правда, я ничем не лучше. Я убила своего ребенка! И смирилась с тем, что та девушка, Маргарет, умерла за мой поступок.

Об этом Джулия думала не одну неделю, но сейчас проговорила:

— Гони прочь эту мысль. Они тебя заставили…

— Что за чушь! Какие еще «они»? Я работаю в центкоме. Ты служишь в полиции мыслей. Мы и есть они! Именно поэтому нужно уносить ноги. Давай же сбежим, а?

— Куда? К бандитам? Чего ради — чтобы нас изнасиловали?

И Вики неудержимо разрыдалась. Джулия осторожно обняла ее, а Вики бессильно уронила голову ей на плечо, тихо и отчаянно всхлипывая. Невзирая на ее слезы, близость теплого девичьего тела утешала Джулию. Она вдыхала запах юности, мыла, тревожного пота — и чувствовала, что кризис миновал. Судя по всему, ей удалось разубедить Вики. Они, надо думать, в безопасности; глухая стена пробита. Поглаживая Вики по голове, она тихо нашептывала:

— Да уж пожалуйста, не надо. Не делай этого. Тебе не…

И когда Вики подняла голову, чтобы поцеловать ее в губы, это даже не выглядело чем-то особенным и ничего не меняло.

Потом Джулии не составило труда внушить себе: «Мы поцелуемся — и Вики останется. Я ее спасаю». Подтверждением тому служили робкие соприкосновения кончиками языков и те вздохи упоения, что вырывались у Вики. Джулия тоже любила ее — без притворства. Без фальши. Тело ее расслабилось и затерялось, как будто она в конце концов нырнула голышом в воду и отдалась на волю течения. У Вики во рту сохранился привкус мерзкого яблочного сока, но это лишь напоминало, что они с ней живут одной судьбой. Это была личность, которую возможно постичь. Чья-то истинная судьба находилась сейчас в объятиях Джулии. Вики ее простила, и не исключено… Откуда-то всплыли детские воспоминания о том, как ссыльные танцевали под граммофон, в окна хлестали дождевые струи, а Джулия, как из гнезда, выглядывала из-под груды пальто и шпионила за анархистом, который вел в танце, слишком медленном для такой музыки, свою жену, и она менялась у него в объятиях. Он тоже менялся на глазах, и все расступались, чтобы освободить для них место.

Но вслед за этим пришли мысли о минилюбе.

Джулия вдруг принялась неуклюже отталкивать Вики. Та вскрикнула и попыталась за нее ухватиться, но Джулия вырвалась. Она распрямилась, почему-то с трудом дыша, как будто из последних сил отбилась от Вики.

И проговорила:

— Я никому не скажу. Клянусь.

Сперва Вики уставилась на нее непонимающим взглядом, словно не видела причин для такой жуткой выходки. А потом, запинаясь, пробормотала:

— Но ты должна бежать вместе со мной. Мятежники существуют. Как и все остальное.

— Не получится. Ничего из этого не выйдет. Неужели до тебя не доходит?

— Но ты хотя бы прикинь, что к чему. Может, еще передумаешь.

Заслышав эти слова, Джулия подхватила с землю свою корзинку и направилась в ту сторону, откуда они пришли. На ходу она с ужасом понимала, что Вики не идет за ней следом. У нее перехватило горло от едва сдерживаемых слез, и это ощущение не покинуло ее даже после того, как она расплакалась. Шагала она не глядя, натыкалась на сучья, расцарапала лицо. Почему-то ей казалось, что надо торопиться. А если не поспешить, то и пути назад уже не будет.

Когда она все же услышала за спиной шаги Вики, сопровождаемые треском веток, ход ее замедлился. Жутко сдавленное горло задышало свободней. В голове появилась легкость. Вики поравнялась с Джулией и тронула ее за локоть. Джулия затравленно, с ужасом обернулась, но Вики всего лишь проговорила:

— Не плачь. Ну пожалуйста.

— Не буду, — ответила Джулия. — Уже все.

— Если ты все же согласишься подумать… но не буду тебе досаждать.

Они шли дальше; Вики держалась на шаг позади. Вскоре Джулия не без усилий осушила глаза. На Вики она старалась не оглядываться, смотрела только на верхушки деревьев и на небо, точно видела все это в последний раз. На ходу она обхватила себя руками за плечи. День выдался теплый, но ее бил озноб.

Когда они ступили на луг и увидели основную группу, Джулия сообразила, что вернулись они без грибов. Вестминстерские девицы были уже на ногах и отряхивали захваченные на пикник вещи. Заметив Джулию и Вики, все как по команде развернулись к ним. У Джулии мелькнула внезапная мысль, что Вики может сболтнуть лишнего: выдать, что они и не собирались вовсе за грибами. Она ускорила шаг, подняла свою корзинку и весело сообщила:

— Пусто!

У нее за спиной Вики помахала и эхом повторила:

— Пусто! Ничего не нашли!

17

В конце концов подтвердилось: она забеременела. Все медсестры ископл-центра собрались в смотровой и затянули «Рождение социалиста». Доктор вручил Джулии знак «Мать Великого Будущего»: на колодке с атласной лентой алого цвета — большой бронзовый медальон с рельефным изображением детского личика. Получила она и три дополнительные книжечки талонов на сласти, и приглашение сесть перед телекраном, чтобы посмотреть в записи обращение Старшего Брата, который благодарил уважаемых товарищей, ставших сосудами для очищенной расы. Во время просмотра Джулия воображала, как пустится в бега вместе с Вики. Уйдут они далеко: в Евразию… а может, в Остазию, коль скоро та теперь вражеская держава. Эта фантазия обернулась хаосом образов: вот они с Вики в шаланде контрабандистов; вот они под прицелом ухмыляющихся бандитов; потом Вики сквозь смех выкладывает полицейским весь услышанный от Джулии компромат. И в довершение всего ей привиделся полуплод-полумладенец Вики в унитазе: перепачканный, мертвый, ужасающе крошечный, будто скукоженный. У нее зашлось, заколотилось сердце, да так, что ей самой пригрезилась близость смерти.

В конце записи появился флаг Океании, развевающийся на фоне шеренги красоток: беременных, с улыбкой салютующих зрителям. Когда экран погас, Джулия ошеломленно спросила:

— Значит, это и в самом деле будет ребенок Старшего Брата?

Медперсонал дружно захлопал в ладоши.

— Совершенно верно, — сказал врач. — И вы получите сертификат.

— Сертификат, — подхватила Джулия. — Плюсхорошо.

Одна из самых молодых санитарок порывисто обняла Джулию со словами:

— Еще как! Мне бы тоже надо подумать насчет ископла!

Когда Джулия поднялась со стула, ее удивило отсутствие ощутимой тяжести. Почему-то она ожидала, что теперь, после подтверждения факта, вес младенца будет чувствоваться. Дальше ее сопровождала все та же молодая санитарка. Это была рыжеволосая девчушка с кривыми зубами, обнаженными в сияющей улыбке. В приемной все женщины, сидевшие в очереди, невольно обратили внимание на ее ликующий вид.

— Товарищи! — провозгласила она. — Давайте поздравим нашу сегодняшнюю Мать Великого Будущего! Да здравствует Старший Брат!

Все женщины торопливо вскочили, зааплодировали и с приклеенными улыбками разразились одобрительными возгласами. Джулию охватил ужас, смешанный с радостью, но в этой радости было нечто угрожающее, а ужас придавал определенную уверенность. Лицо вытянулось, дрогнуло и само по себе надело такую же, как у всех, вежливую улыбку. Когда-то Джулия заблуждалась, стала преступницей, но теперь нашла спасение; была пропащей, но отныне собралась жить-поживать, только уже с ребенком; то есть нет, ребенка же заберут… без ребенка.

Сейчас предстояло оформить документы, вызубрить и отбарабанить инструкции. Ей выдали витамины, а также пакетированную высокобелковую смесь и объяснили, как это принимать. По ее ощущениям, от приклеенной улыбки у нее сводило лицо. Она видела, что с чужими лицами происходит то же самое. Улыбка будто бы зависала в воздухе. Прошел целый час, прежде чем ее выпустили через парадную дверь; ослабев от этой улыбчивости, Джулия еле передвигала ноги.

Когда у нее за спиной дверь захлопнулась, голос в голове высказал здравую мысль: «Это же анекдот. Каждая женщина знает, что дети, якобы зачатые методом ископла, на самом деле в основном внебрачные. Сплошное лицемерие!» От этой мысли ужас слегка отступил. Джулия обвела взглядом тихий переулок. Она почти сроднилась с приклеенной улыбкой. Вечером ее ожидало свидание с Амплфортом, в первый раз с начала Недели ненависти, и от этого ей сделалось еще легче. При всех своих недостатках Амплфорт никогда не наклеит на лицо такую улыбку.

У нее оставались еще две таблетки от Океании, и она решила зайти в комнатушку пораньше. В автобусе ее поразило, что один из пассажиров уступил ей место. Потом она заметила, что ее окружают улыбки, и вспомнила про нагрудный знак. Когда она села, пассажиры наперебой стали допытываться, символизирует ли этот знак именно то, что они подумали, и правда ли то, что они слышали о программе «Великое Будущее». В автобусе ехали одни пролы, очень искренние в своем энтузиазме. В общей массе они с презрением относились к партии, но безоговорочно обожали Старшего Брата, считая его своим единственным защитником от притеснений «синих». Потом разговор перешел на другое: до чего ж непривычно воображать, как по улицам станут бегать эти Меньшие Братцы, но саму идею встречали радостными улыбками, повторяя, что уж эти-то сорванцы в пух и прах разобьют остазийцев. Среди общего гвалта рука Джулии сама собой как-то неуверенно легла на живот. Ведь там было дитя — доподлинно. И ее захлестнул какой-то неуемный восторг — она даже порадовалась, что сидит. Да, ребенок, скорее всего, был или от Парсонса, или от Смита. Но воспитываться ему предстояло в традициях партийной верхушки. Жить в безупречно чистом ковровом царстве, где есть и собачка, и рояль. Если же волею судеб младенец окажется от Амплфорта… может, со временем у него обнаружится тяга к старинной поэзии? Вряд ли ведь такие книги и вправду недоступны для внутрипартийных кругов? А если она волею судеб родит от Смита, малыш, когда вырастет, будет воплощением силы и достоинства, которых столь явно жаждал Смит. У Парсонса, ясное дело, отпрыски уже есть, причем оба — изрядные гаденыши: она видела их на пикнике миниправа, где они подожгли юбку на служанке-проле, а в свое оправдание заявили: женщина скорчила рожу, когда по радио заиграли «Правь, Океания!». Но быть может, эти гаденыши выросли бы совсем другими, воспитывайся они во внутрипартийном приюте? Ей рассказывали, что дети там и катаются на пони, и ежедневно купаются в озере. Многих берут в семьи бездетные родители-внутрипартийцы. А уж ребенок Старшего Брата будет усыновлен в первую очередь.

Но почему-то Джулия почувствовала, как у нее стерлась улыбка, а на глаза навернулись предательские слезы. Сидевшая рядом женщина с проницательными глазами погладила ее по руке, говоря:

— Ничего, милая. Придет время — будут у тебя свои детки. Ну-ка, покажи ладонь.

Джулия с готовностью откликнулась. Все пассажиры, оказавшиеся рядом, сгрудились перед ними, а женщина, читая линии, установила, что деток будет четверо, из них двое — «фартовые», мальчик и девочка.

— Ну вот! — торжествующе заключила она, отпуская руку Джулии. — Выпадет и тебе удача.

— На следующей вам выходить, — заботливо подсказал какой-то мужчина. — Дальше — проловские улицы.

— Нет-нет, — ответила Джулия. — Мне как раз нужно туда в магазин, еще через две остановки. В этом районе я хорошо ориентируюсь. Там вполне безопасно.

— Безопасно! — повторил как нечто сверхъестественное тот же мужчина.

— Безопасно! — эхом подхватили другие.

Потом все стали сокрушаться насчет ее беспечности, наперебой описывая злодейства, которые сделались сущей напастью этого района, и малолетних преступников, потерявших всякий страх перед партией: для них горло человеку перерезать — что «здрасьте» сказать. А эта молодая товарищ носит ребенка от Старшего Брата! Безопасно, как же! На улицах она ориентируется! Кто на этих улицах лучше ориентируется, хотелось бы знать?!

Джулия поспешила выйти на той остановке, которую ей порекомендовали, чтобы не приходить к Уиксу в сопровождении малопочетного — хоть «караул» кричи — караула из разгневанных пролов. Как только автобус скрылся из виду, она поспешила открепить нагрудный знак и убрала его в сумку для инструментов.

Шагая к Уиксу, она с досадой отметила, что после краткой автобусной поездки ее затошнило. У нее возникало какое-то особое чувство оттого, что младенец уже причиняет беспокойство, уже превратился в личность, которая отвоевывает себе место и досаждает. Она давно решила, что носит мальчика (от Старшего Брата как-никак), и тот уже неведомо откуда заполучил имя Джон. Этим именем звали двух отважных летчиков, расквартированных у миссис Марси: «два Джона» постоянно бренчали на гитаре, хотя ни один толком не умел перебирать струны, и дрессировали котят, чтобы носить их на плече. Увешанный котятами, один Джон, бывало, расхаживал по двору и фальшиво горланил старинную песню времен испанской войны, а другой не менее фальшиво ему аккомпанировал. А уж как были хороши собой: темноволосые, плечистые, гордые, как знамя, юные, как нераскрывшийся бутон. Они, как наваждение, обитали у Джулии в мечтах, когда там еще не было особой грязи, когда каждый из двоих виделся ей наполовину возлюбленным, наполовину отцом. А что, подходящее имя: Джон. Один Джон выжил — потерял ногу и был демобилизован по инвалидности, так что имя вдобавок приносило удачу.

Ee захлестнула любовь, да так, что она даже споткнулась. Она вынашивала ребенка для внутренней партии — достаточно ценного, чтобы ему гарантировали безопасность. И в то же время — ее будто осенило, — пока он живет у нее внутри, она тоже в безопасности. Более того, с нее, возможно, даже снимут обязанность посещать комнатенку над «Уиксом». Мыслимо ли возлагать на Матерей Великого Будущего такую нагрузку?

На какой-то миг ей захотелось отправиться прямиком к О’Брайену и поделиться своей новостью именно с ним. Она могла бы объяснить происшедшее и услышать его мнение, которое наверняка сведется к следующему: рядом с ребенком Старшего Брата не должно быть места злодеяниям и злословию. От этих мыслей ее охватило страстное желание вновь увидеть О’Брайенову квартиру, лампу с зеленым абажуром, пейзаж с гнедой лошадкой под дубом. И заручиться вниманием О’Брайена, поговорить, в конце концов, хоть с кем-то из облеченных властью…

Очнувшись от этих грез, она поняла, что по старой привычке забрела на рынок, в который упиралась улица, где проживала миссис Мелтон. Рынок, впрочем, изменился почти до неузнаваемости. Если в прошлый раз он был скуден, то теперь даже мало походил на рынок. Прилавки государственной торговли исчезли, равно как и закройщицы и швеи с их многоцветьем катушек. На смену им пришла горстка старьевщиков, расстеливших на земле одеяла, чтобы выложить на них всякий хлам: ножницы, поношенную одежку, деформированные сковороды, груды картона. Хуже того, пару сдвинутых вместе обшарпанных столов украшала растяжка с надписью «свинина мелкая», а над ней было подвешено несколько десятков продолговатых тушек, в которых безошибочно распознавались жареные крысы. Не сразу бросалось в глаза, но тоже тревожило отсутствие патрулей. Обычно на рынке дежурили два-три наряда, которые охраняли государственные лотки и вымогали взятки у торговцев-нелегалов. Теперь их отсутствие ощущалось как некое присутствие. Джулия опомнилась и содрогнулась: ведь она только что брела в забытьи по этим изменившимся закоулкам.

Несмотря ни на что, от вида знакомых фасадов ее захлестнула ностальгия. После начала своей деятельности в «Уиксе» она больше не появлялась у Мелтонов. Нужда отпала: любые внутрипартийные товары предоставлялись ей по первому требованию. Но сейчас ей подумалось, что было бы замечательно проведать старых знакомцев. Красотка Гарриет, наверное, уже замужем или готовится к бракосочетанию и горит желанием похвалиться свадебным комбинезоном. Заботами Уикса рабочая сумка Джулии была набита кофе и сахаром: деликатесы, предназначенные для Уинстона, явно порадуют миссис Мелтон. Конечно, это означало, что придется пожертвовать валянием на кровати под ласковыми чарами пилюль в ожидании Уинстона, — и тут Джулию осенило: уж не промышляет ли подобными таблетками миссис Мелтон? Именно такой товар может быть припрятан у нее в каком-нибудь темном шкафчике.

С этими приятными раздумьями Джулия поспешила к дверям миссис Мелтон и решительно постучалась. В доме слышались разговоры на повышенных тонах; даже шаги, приближавшиеся к порогу, выдавали досаду. Все это было хорошо знакомо, и Джулия собралась с духом, готовясь к хамству миссис Мелтон. В самом деле: когда дверь приотворилась, миссис Мелтон предстала, как и следовало ожидать, в своем неизменном обличье: все те же бордовые нити кровеносных сосудов на носу, все те же тучные телеса, втиснутые в те же простые брюки. Даже на голове тот же самый, что и в прошлый раз, платок с надписью: «Взлетная полоса I сможет это построить!» При виде Джулии хозяйка дома хмуро бросила: «Ты, что ли?», выглянула на улицу и повертела головой, будто бы в поисках более желанных посетителей. Впрочем, прежде чем она полуприкрыла дверь, чтобы откинуть цепочку, пауза оказалась несколько длиннее, а неохота — убедительнее, но тем не менее Джулия услышала:

— Ну входи, раз пришла.

Вслед за миссис Мелтон она шла в сторону знакомой гостиной с обшарпанными креслами и грудами всевозможных товаров. На ходу миссис Мелтон сыпала обычными горькими сетованиями на тяжелое время, на дефицит вещей и продуктов, а также на скупердяев, не желающих платить честную цену. Проскользнула, однако, и новая жалоба: покупатели теперь тоже в дефиците.

— Тебя, к примеру, не думала не гадала снова увидеть. Из партийцев мало кто нынче появляется. К слову сказать: ты, надеюсь, не помышляла разжиться своими любимыми сигаретами? Табачная торговля вовсе сошла на нет.

— Да неужели? — из вежливости переспросила Джулия. — А что стряслось?

— Что стряслось? Спроси лучше, чего не стряслось. А что у меня осталось, так это шикарный внутрипартийный чай. Хоть весь бери, пока не закончился.

— Чай? Нет, это, наверное, не сегодня.

— Чай долго хранится, ничего ему не будет, а расходится влет. Ну, не хочешь — как хочешь. Такой товар нынче редкость. Кабы у тебя нашлось, что предложить, я б не отказывалась.

— А знаете, может, и найдется. — Рука Джулии скользнула в сумку для инструментов. — Но я надеялась разжиться кое-чем другим: таблетками. Вам такие, вероятно, известны. Мы их называем «антиполовое средство».

Миссис Мелтон нахмурилась еще сильнее и пристально вгляделась в Джулию:

— Ах эти… что ж, могу достать. В небольшом количестве. Но такие не всякому продашь: люди сплошь и рядом сами себя травят. Причем нередко те, кто у партии на заметке, — потому и травятся. А партия этого не любит. Начинает докапываться, у кого брали. Продажу клеймит как «пособничество бегству», «сговор» и одному Старшему Брату известно, как еще. Понимаешь, овчинка выделки не стоит. В особенности когда покупатель вроде тебя: никогда прежде такими средствами не интересовался. Сколько раз я задумывалась: где тебя носит месяц за месяцем, не стряслась ли с тобой какая беда? Войди в мое положение.

Джулия покивала, будто разделяя такие доводы:

— Жаль, а то я бы хорошо заплатила. И ничего со мной не стряслось. Вот, полюбуйтесь. — Она пошарила в кармане и вытащила знак «Великое Будущее». — Знаете, что это такое?

С непроницаемым видом хозяйка вдруг встрепенулась и сцепила руки.

— Да, скрывать не стану: знаю.

— Только сегодня получила, — сказала Джулия. — Так что, как видите, я в полном порядке. Хотя неудобств довольно много.

— Да, средство это тебе понадобится — от всего организма. Вреда не будет. — Потом она не без коварства посмотрела на Джулию. — А захочешь получить его в обмен на свой значок — я возражать не буду.

Пальцы Джулии сомкнулись вокруг знака.

— На какой — вот на этот?

— Сама посуди: тебе-то он зачем? Цацка, да и все. У тебя доказательства имеются, что ты — то самое и есть, как тут написано, а стало быть, значок этот показуха, и ничего более. Но другим от таких значков польза существенная. А ты, если что, скажешь «потеряла»… вещица-то маленькая.

На какой-то миг Джулией овладело искушение. И хозяйку дома хотелось порадовать, и наградные значки — это правда — зачастую терялись. Но некий инстинкт заставил ее помотать головой и сунуть «цацку» обратно в карман.

— Нет, лучше этого не делать. Не хочу терять эту штуку. Но у меня с собой внутрипартийный кофе и сахар, если вам они сгодятся.

Миссис Мелтон не сводила глаз с ее кармана.

— Что ж, кофе и сахар — это хорошо. Но если вдруг передумаешь, я всегда…

В это мгновение дом содрогнулся от оглушительного грохота. Миссис Мелтон с проклятьями отскочила, а вдали что-то бабахнуло, да так, что задребезжали оконные стекла, и пронеслось мимо. С полки свалился на пол жестяной бидон и с лязгом покатился по линолеуму. Во внезапной тишине свисавшая с потолка голая лампочка стала раскачиваться на проводе туда-обратно. С лестницы донесся стук шагов — и на пороге возникла Гарриет, в латаных-перелатаных штанах и бесформенной кофте, взлохмаченная, будто со сна. Она гневно вскричала:

— Черт, бомбят! Эти гады нас поубивают! Сколько еще нам… — Заметив Джулию, она осеклась и прищурилась. — Ты?! Что тебе здесь надо?

— Гарри! — одернула ее миссис Мелтон. — Уймись. Ступай-ка к мистеру Тайлеру. Товарищ Уортинг предлагает кое-что на продажу.

На лице Гарриет вспыхнула недобрая улыбка.

— Неужели? Как же я не догадалась, что этим дело и кончится!

— Прекрати! Ступай отсюда! — прикрикнула миссис Мелтон.

Гарриет фыркнула и развернулась. Уходя, она яростно хлопнула дверью, и дом содрогнулся повторно.

Миссис Мелтон вздохнула:

— Не обращай внимания. Ее парень бросил, Фредди, а она сцену ему закатила. Ворвалась в общественный центр, когда там чаепитие было, и давай обзываться последними словами. Теперь, естественно, она у полиции под колпаком. За пределы района ей выходить опасно, вот она и бесится.

— Ей нельзя выходить за пределы района? Как же она найдет себе партийного мужа?

— Никак, — ответила миссис Мелтон. — На этом поставлен крест. Да и время нынче не то, согласна?

— В каком смысле?

— Ну, когда она еще маленькой была, когда я поняла, что она красавицей растет, у меня, конечно, первая мысль была насчет партийного мужа. Чтобы девушка-прола за «синего» вышла — это редкостью было, но все же случалось. И у этих девушек все было: дома завидные, ребятишки упитанные. К их родителям денежки текли, а сами родительские семьи в своих районах перебирались поближе к границе, куда бомбы не попадают. А нынче посмотри на свою партию! Одного распылили, другого распылили, а остальные в лагерях. У ее дружка-то, у Фредди, за месяц половина приятелей сгинула. Потомственные партийцы, а мужчины все куда-то подевались. Мало этого, теперь и у нашей стороны беда за бедой. Девушка вроде Гарриет… Ну, нам пришлось слухи распустить, что, мол, она сама Фредди бросила, а то б ее парни здешние задразнили. Вспомни миссис Бейл, которая тут живет: она, между прочим, теперь слывет женщиной весьма умеренных взглядов. Если хочешь знать, твой приход сюда… Ну, я-то всегда к тебе хорошо относилась. Да и Гарриет тебе симпатизирует, когда не выделывается. Но тебе разумней будет сюда не приходить, а мне разумней будет в дом тебя не пускать. Если надумаешь расстаться с тем значком, тогда другое дело, мой дом для тебя всегда открыт. А нет — так держись отсюда подальше. Потому как смотрю я вокруг, вижу то, что вижу, и говорю себе: не то нынче время.

Вновь хлопнула дверь, и в комнату ворвалась Гарриет, энергично-прелестная даже в своей нелепой одежде. Она швырнула к ногам матери бумажный пакет и, не сказав ни слова, бросилась вверх по лестнице.

Миссис Мелтон словно бы не заметила этого хамства. Наклонившись за пакетом, она поднесла его к глазам Джулии, чтобы показать ей написанное карандашом число «25».

— Хочешь — пересчитай, но на моей памяти он не ошибался. А теперь дай-ка я погляжу, что это за кофе…

До «Уикса» ходу оказалось всего с минуту. Странно подумать, что все это время до миссис Мелтон было рукой подать. Лавка уже закрылась на ночь. Через окно Джулия различила в торце свет лампы, передвигающийся среди сваленного барахла. Над ним склонялась тень, то сжимаясь, то вырастая. На глазах у Джулии тень вытянула одну неимоверно длинную руку, которая скользнула по потолку и резко отдернулась. Джулия воспользовалась своим ключом и вошла, не чувствуя под собой ног от нервов. Она в последний раз побывала у Мелтонов; не исключено, что и здесь она появилась в последний раз.

Уикс работал за письменным столом в дальнем закутке. Он даже не снял седой парик Чаррингтона, но уже смыл с лица грим и не трудился сутулиться: очевидно было, что это человек шести футов ростом и полный сил. Его окружала аура партийной власти, отчего мятый бархатный пиджак и погнутые очки казались зловещими в своей нелепости. Сейчас они говорили сами за себя: волк в овечьей шкуре.

— Привет! — окликнула его Джулия. — Ни за что не угадаете, какие у меня новости!

— Пожалуй, — согласился Уикс. — Не угадаю. Даже не надейся.

— Не надо смеяться. Послушайте, я была сейчас в ископл-клинике, и там установили, что я беременна. Сама только что узнала.

— Час от часу не легче.

Покачав головой, Уикс вернулся к своим делам, и Джулия вздрогнула: он чистил пистолет. На заляпанной желтой тряпице, рядом с воронеными деталями, ожидали кисточки и пузырек с маслом.

— А вы знаете, — продолжала Джулия, — такую программу — «Великое Будущее»?

— Да, этого-то я и боялся.

— Тогда вы понимаете, почему я пришла вам доложить. Я ношу дитя Старшего Брата!

Он оторвался от работы:

— Неужто?

— Ну, естественно, не на сто процентов. Но вероятность такая существует.

— Да. Вероятность существует. Крайне щекотливая ситуация.

— Но со мной, надо думать, все в порядке, а иначе меня бы не выбрали, правильно я понимаю? Проверили мою медкарту и тут же меня приняли, в обход всех остальных. Наверняка знали род моих занятий.

— Да ничего они не знали. Не так-то просто это вызнать.

— Но что-то им было известно, это факт. А иначе как объяснить, что мне оказано такое предпочтение?

— Ты — Герой социалистической семьи. Как же люди забывчивы! А «мать» в наше время — это пустой звук.

Покачав головой, он взялся собирать пистолет.

— И все же не исключено, что это ребенок Старшего Брата. — Она упрямо стояла на своем. — Официально считается именно так.

— Ты, значит, намерена обмануть партию? Подкинуть кукушонка в партийное гнездо? Впрочем, сейчас не время об этом рассуждать: мы достигли того этапа, когда от тебя требуется полная сосредоточенность. Прошу выбросить из головы все, что не относится к делу.

— Можно мне хотя бы переговорить с О’Брайеном? Как-никак ему следует быть в курсе.

— Не думаю, что в этом есть необходимость.

— А я думаю, что необходимость есть. И если…

— Ты поменьше думай.

Выдвинув ящик стола, Уикс достал бурую коробочку и принялся вставлять патроны в обойму. Джулия вспомнила, как такую же задачу некогда доверил ей один из летчиков. Это было сплошное удовольствие: пружина оказалась не слишком тугой, и детская рука сумела зарядить обойму, но все же не без усилия и с чувством выполненного долга. В представлении Уикса это, конечно, выглядело сущей безделицей.

— До конца операции остается совсем немного, — сказал он. — Понимаю, что работа была исключительно приятной, но лето скоро кончится. Не за горами осень — завершение, смерть Земли, обновление. Нам предстоит распрощаться кое с кем из старинных друзей. В субботу утром арестуют товарищей Парсонса и Амплфорта. Со Смитом, видимо, придется повременить: дело передано на самый верх, там требуют громкого ареста. От этого намеченные планы летят ко всем чертям.

— В субботу… — ошеломленно подхватила Джулия. — Это ведь через два дня.

— Совершенно верно. Я постоянно думаю, что сегодня среда, хотя уже четверг. Сверхурочная работа все путает. — Вставив последний патрон, он поднял глаза на Джулию. — Тебе все понятно?

— Мне же не придется участвовать в этих арестах?

— Когда настанет черед Смита, может, и придется. Меня пока не проинформировали. Да и какая разница, если для тебя это будет полной неожиданностью. Ты уж постарайся удивиться, не обрекай нас на лишние хлопоты. Ему не положено знать, что ты с нами. Тебе надлежит остаться его последней иллюзией.

Джулия хотела спросить, почему Смит должен оставаться в неведении. Какой смысл обманывать человека, которого скоро убьют? Но она только сказала:

— С Амплфортом я встречаюсь сегодня вечером. Нужно ли мне…

— Да пропади он пропадом! Ну сходи тогда с ним прогуляйся. У меня сегодня дела в той комнате.

Уикс вставил обойму, толкнул ее вверх, и она со щелчком села на место. Подняв пистолет, он сказал:

— Если не собираешься убивать, никогда не наводи на человека ствол. Даже незаряженный. — Он целился Джулии в грудь. — Гляди: сама, наверное, чуешь опасность.

У нее тягуче заколотилось сердце, но он тут же отвел пистолет и сунул его в просторный карман бархатного пиджака. Карман оттопырился, окантовка перекосилась — знакомое зрелище. Судя по всему, с оружием Уикс не расставался.

Джулия начала:

— Можно спросить…

— Слушаю, товарищ.

— Почему мы наметили Парсонса? Он предельно лоялен. Других — понятно. А Парсонс никогда не был плохомыслом, ничуть.

— О, это большое заблуждение. Нами получены совершенно противоположные данные. По ночам он будил своих детей криком «Долой Старшего Брата!».

— «Долой Старшего Брата»?

— Именно так. В тихом омуте, а?

С тошнотворным чувством Джулия всматривалась в лицо Уикса, пытаясь понять, известно ли ему, что этой фразе Парсонс научился от нее. Но Уикс только хмурился, будто в раздумьях, а потом добавил:

— Можно, конечно, усомниться в правдивости этой истории. Уж очень по-детски она звучит, а юным разведчикам нынче выплачивают щедрое вознаграждение. И все же мы не имеем права отпускать человека, если он, по свидетельству родных детей, призывает к ликвидации Вождя, так ведь? А если выяснится, что дети представили ложные сведения, ну что ж, за такое тоже предусмотрены наказания. Так что в любом случае вопрос будет решен по справедливости.

Когда он отбарабанил эту тираду, Джулия сообразила, что все уже решено. Арест с последующим расстрелом неминуем. Вскоре будет установлено, что дети его оболгали и за это должны быть отправлены в исправительно-трудовой лагерь для несовершеннолетних — хотя бы потому, что там содержание их обойдется дешевле, чем где бы то ни было. Жене тоже не миновать ареста — за недонесение. Привлекут также — без этого не обходится — кое-кого из соседей и коллег. А все потому, что Джулия по собственной прихоти заставила Парсонса шептать ей на ушко непозволительные вещи.

Амплфорт был только рад выйти на свежий воздух. Мол, у него глаза слишком устали, чтобы теперь стихи записывать: как и все работники отдела документации, он неделю напролет заменял «Евразию» на «Остазию». Они с Джулией направлялись к югу, держа безопасную дистанцию и по возможности не выходя за пределы проловских районов. Время от времени Амплфорту требовалось остановиться и передохнуть. Потом он извинился за свои «несчастные хромые ноги». Джулия ответила, что сама рада этим передышкам, и добавила, что разговоры про хромоту — это пустое, учитывая, как он теперь силен и осанист. Осмелев, он настоял, чтобы они продолжили свою вылазку и дошли до набережной. Там было место, удаленное от уличных фонарей, и Джулия пошастала вокруг, чтобы убедиться в отсутствии микрофонов. Из-за прилива сойти на песчаный берег они не смогли. Расположились на парапете.

Амплфорт завел разговор про своего брата, сказав, что на обратном пути хотел бы его навестить. Впрочем, двух столь разных по характеру братьев еще поискать, и каждая их встреча заканчивалась перепалкой.

— Он всякий раз начинает меня подкалывать за освобождение от военной службы. Повторяет «везет же инвалидам» и твердит, что я мог бы пойти на передовую, будь у меня правильный настрой. Сам работает в минимире и, видишь ли, всегда был связан с армией. Так что он не по злобе.

— А вдруг по злобе?

— Может, и так. Но я тоже, бывает, поневоле злобствую.

— Кое-кто этим, вероятно, грешит, дорогой, — сказала Джулия. — Но ты — никогда.

— А тебе известно, что инвалидом был, например, Александр Поуп? Страдал костным туберкулезом.

Джулия не знала, кто такой Александр Поуп, но содрогнулась и выговорила:

— Надо же, как несправедливо.

— И тоже, кстати, жил в Лондоне. Возможно, сиживал на этом самом месте и смотрел на другой берег. Многие из них здесь жили. Шекспир! — Амплфорт мечтательно улыбнулся. — Знаешь, я часто представляю себя… не Шекспиром, конечно, а другом Шекспира. Воображаю, как он беседует со мной о поэзии, хотя толком не понимаю, чем он хочет со мной поделиться. На самом деле это единственная реальная тема — поэзия. Такое чувство, будто с нею этот мир посетило нечто из другого мира.

Теперь Джулия могла бы в чем-то и согласиться. С недавнего времени она нетерпеливо ждала визитов Амплфорта; причиной тому служили не только его неизменно доброжелательные манеры, но еще и поэтические строки. Ей стал другом Кубла-Хан, построивший для себя «дворец любви и наслажденья», и, оставаясь в комнате одна, Джулия порой зачитывалась выдержками из тетради Амплфорта. Особенно полюбилось ей одно стихотворение — о солдате, который сражается в Евразии:

Вначале Джулии представлялось нервически старомысленным то, что Взлетная полоса I здесь именуется «Англией», но когда она к этому привыкла, ей открылось, что слово это звучит великолепно, словно звон цимбал. Разглядывая свои руки, она про себя повторяла: «А был он Англией взлелеян…»

Но сейчас, когда эти строки мелькнули у нее в памяти, они лишь напомнили, что вскоре Амплфорт обратится в прах.

С глубоким вздохом она выговорила:

— Поэзия. Да.

— Им ее не истребить, верно? По крайней мере, целиком. Без нее мир, считай, прекратится. Станет таким, как миллиарды лет назад, когда здесь еще никто не жил, когда здесь не было никого, кто способен видеть. Повсюду ползали безмозглые гигантские ящеры.

— Новая партийная платформа не признает ящеров. Их теперь относят к буржуазной биологии.

— Ну и ну. Как-то я это пропустил. Значит, теперь без ящеров. Совсем сиротливо. — Тут он настороженно покосился на нее. — Знаешь, мне в последнее время не дает покоя странное ощущение — я не говорил? Такое чувство, будто окружающие меня чураются. Особенно в миниправе, но теперь и в общежитии тоже. Я иду — а вокруг тишина. Как по-твоему, может, это из-за Сайма? О нашей с ним дружбе знали многие. А я вдобавок допустил глупейшую оплошность. В одном стихотворении сохранил слово «молитва». Оно рифмовалось с «битвой», и я, хоть убей, подходящей замены подобрать не сумел. Но такие ошибки порой случаются и остаются без последствий. Как ты думаешь, я зря паникую? — Он выжидательно смотрел на нее.

Джулия хотела было сказать, что опасаться ему нечего. Она только не могла решить, как облечь это в слова, и не сводила хмурого взгляда с речных вод. С такого расстояния они казались иссиня-черными. Водная поверхность, исчерченная тонкими морщинками, напоминала грубую кожу полицейской формы.

В конце концов Амплфорт отвел глаза:

— Наверное, тебе не положено…

— А ты действительно хочешь, чтобы я ответила… ну, если бы знала ответ? Скажи честно: хочешь?

Теперь Амплфорт, судя по всему, струхнул всерьез. Он впился в нее взглядом, как будто надеясь разглядеть сквозь ее лицо какую-то жуткую тайну.

Джулия заговорила мягче:

— Просто у меня бывают похожие ощущения. Мне становится страшно. И я всякий раз думаю, что не хочу знать причину.

— А я хочу. Определенно хочу знать.

— Но зачем? Если от тебя так и так ничего не зависит?

Он огляделся, словно высматривая лазутчиков, а потом склонился к ней и сказал:

— Когда-то у меня не получилось переработать одно стихотворение. Уже не помню, какого рода, но оно казалось мне совершенно недопустимым; я убедил себя, что ареста не миновать. И счел за лучшее выброситься из окна миниправа. Рассуждал так: прыгну — и сразу насмерть, избавлю себя от кошмара, что ждет меня в минилюбе. Я жутко боюсь такой… боли. Так вот, на двадцатом этаже есть открывающиеся окна. Не помню, откуда я это узнал, но решил быть умнее всех и воспользоваться этим знанием. Ты будешь смеяться: для тебя не секрет, что резво взбежать по лестнице мне не дано. Карабкался, наверное, почти час; этого времени хватило, чтобы все обдумать раз и навсегда. Знаешь, чего мне больше всего не хватало? Уверенности. Пока опасность не стала реальной, мне страшно было даже помыслить о том, чтобы наложить на себя руки. Каким-то чудом залез на самую верхотуру — и что я вижу: все окна забраны решетками. Начальство предвидело такие попытки и успело принять меры. Когда-то у человека оставалась возможность перерезать себе горло. Теперь ножи выпускают неимоверно тупыми. Видимо, у повара есть возможность достать острый нож, но это не про нас с тобой.

— Довольно, Стэн.

— Люблю, когда ты зовешь меня по имени. У тебя выходит так ласково.

— Есть еще вариант — утопиться.

Его передернуло.

— У меня не получится. Это мой извечный страх — утонуть. Ох, лучше бы ты этого не упоминала. Глаза бы мои не глядели на старую добрую Темзу. Понятно, что я — презренный трус.

— А что, если… ну, если раздобыть таблетки?

— Да, они не вызывают такого отвращения. Ради одного этого я подумывал вступить в Антиполовой союз. Но потом встретил тебя. Я понимаю, как это звучит в свете минувших событий.

— Довольно, Стэн.

Он рассмеялся:

— Знаешь, когда ты раз за разом произносишь мое имя, оно приобретает совсем иное звучание.

Джулия импульсивно потянулась к нему и взяла его за руку. Он окаменел, но, оглядевшись и не найдя лишних глаз, успокоился. А она прикидывала, сколько раз в течение предстоящих недель ей могли бы понадобиться эти таблетки. Припомнила, как миссис Мелтон велела обходить стороной ее дом. Подумала, что просить таблетки у доктора Луиса опасно, учитывая, что он обязан докладывать о таких случаях. Таблеток, полученных от миссис Мелтон, могло хватить человеку комплекции Амплфорта, но тогда Джулия останется с последними двумя пилюлями, выданными Океанией. Ей предстояло пережить и арест Уинстона, и собственную неуверенность в завтрашнем дне, когда все мужчины, с которыми она работала, исчезнут. Ей привиделось, как Уикс разнюхивает, не она ли помогла Амплфорту отправиться на тот свет во избежание ареста. Она вспомнила тот жуткий миг, когда ей в грудь целилось дуло пистолета.

Под конец мучительных размышлений Джулия отпустила руку Амплфорта и достала таблетки, купленные у миссис Мелтон. Когда она подошла, чтобы сунуть пакетик ему в нагрудный карман, он в ужасе вытаращил глаза и уставился на нее с неописуемым видом.

— Сиди смирно, — тихо сказала она. — Я просто хочу кое-что тебе дать.

Амплфорт не противился. Когда она сделала то, что собиралась, он прощупал содержимое кармана и судорожно вздохнул:

— Это?..

— Их надо запивать джином. Тогда этого количества должно хватить.

Некоторое время он сидел без движения, накрыв рукой карман и словно защищая сердце. А потом выдавил:

— Значит, ты думаешь… дело обстоит так, как я и опасался?

— Именно так я и думаю. Ты уж прости.

Тут он потянулся к Джулии и впервые сам взял ее за руку. Сжимая ей ладонь, он как-то непривычно дышал и гневно смотрел на мутные воды. Другую руку он неистово прижимал к сердцу, втягивая голову в плечи. Джулия вспомнила поэму про Кубла-Хана: безжизненный океан, гигантские пещеры, где человек не мерил ни призрачный объем, ни глубину. Ее будто осенило. Там описывалось не конкретное место на земле: там описывалась смерть.

В конце концов он отпустил ее руку и замер с ошеломленным видом лунатика. А потом хрипло выговорил:

— Наверное, пора мне наведаться к брату. Да, он, полагаю, этого ждет, несмотря ни на что.

— Конечно, милый. Уверена, это будет правильно.

— Я тебя по-своему любил. Тебе это известно?

— Еще бы! Я сама до сих пор тебя люблю — по-своему.

— Дорогая моя… это ведь не ты проговорилась, верно? Ты же никому про нас не рассказывала?

— Нет, — быстро ответила она. — Это не я.

— На самом-то деле лучше бы это сделала ты, чтобы остаться в безопасности. Но так рассуждать — не в моем характере. Я эгоист, да?

— Это не я. Я бы никогда на такое не пошла.

— Я так благодарен тебе за… в общем, за все. Но сейчас мне надо идти к брату. Я тебя любил. О моя абиссинская нежная дева!

Она тоже мысленно подбирала для него поэтическое имя, но он уже встал и боязливо заспешил прочь. Не прошло и минуты, как его поглотила толпа пролов, возвращавшихся после вечерних казней.

18

На другой день перед работой она проглотила предпоследнюю таблетку, которая, впрочем, не принесла ощутимого эффекта. Все утро Джулия ходила с раздраженным, затравленным видом. Вокруг будто висела тонкая черная пелена. Перед глазами то и дело возникала фигура Амплфорта, втянувшего голову в плечи. Это видение сменилось образами Парсонса с женой и детьми. Вечером ей предстояло свидание с Уинстоном Смитом, и он уже виделся ей как призрак — этакий Кубла-Хан в не знающем солнца мире, жалобно повторяющий: «Мы покойники». А Вики грезилась лучистой белизной в золотистом лесном кружеве, но эти красоты теперь были недоступны Джулии по причине ее злокозненности. Всех близких ожидал смертный приговор, и убийцей их предстояло стать Джулии, которой уже не быть ни добродетельной, ни любимой. Даже дитя Старшего Брата ни на что не могло повлиять. Его убьют у нее внутри. Сотрут из памяти. И ее саму, и всех, кому она небезразлична, распылят. Будто и не рождались вовсе.

В четырнадцать ноль-ноль она приняла последнюю таблетку, лишь отчасти сознавая, что делает. А когда осознала полностью, тут же захотела продолжить. Она уже подумывала разыскать Амплфорта, чтобы попросить его вернуть ей пару штук. Он был ненамного крупнее Джулии — двадцати трех таблеток ему хватит. Стоило ли говорить, что пойти на это она не посмеет: от одной этой мысли ее сковывал ужас, черный и бездонный, какой прежде являлся к ней только в страшных снах. Теперь она уже знала — интуиция всю жизнь служила ей верой и правдой, — что совершила роковую ошибку, отдав таблетки Амплфорту. Он не воспользуется ими вовремя. Их у него найдут. Как только его прижмут в минилюбе, у него с языка первым делом слетит ее имя.

Последние рабочие часы прошли для нее в тумане страха. Она роняла инструменты и пропускала вопросы мимо ушей. Битый час провозилась с мелким ремонтом пневматической трубы. Позже, на автобусной остановке, поймала себя на том, что страшится проловского района, куда не один год захаживала еженедельно. Ее преследовал неузнаваемый облик рынка, где мрачной угрозой висели в воздухе жареные крысы; преследовала и фраза миссис Мелтон: «Не то нынче время». Чтобы успокоить нервы, Джулия нацепила знак «Великое Будущее», надеясь завоевать расположение пролов — пассажиров межрайонного автобуса. Но на сей раз никто не обратил на нее внимания, и она осталась стоять. Прижавшись к опоре поручня, она закрыла глаза, убеждая себя, что сегодня ничего не изменится. И Амплфорта, и Парсонса арестуют только в субботу — завтра. Таблетки за такой короткий срок никто не обнаружит. Сегодня ее не тронут.

В каморку над «Уиксом» вела дверь черного хода, которой всегда пользовался Уинстон. Джулия обычно этого не делала, чтобы не вызывать подозрений Уикса. «Крадемся, — выговаривал он ей в таких случаях. — От дневного света прячемся. А по какой, интересно знать, причине?» Впрочем, сегодня она отступила от своего правила, чувствуя неодолимое желание спрятаться от дневного света. Вглядись Уикс в ее лицо, он бы прочел на нем отчаяние, панику — все то, что ей надлежало скрывать. Ступив в темный коридор, она даже замедлила шаг, чтобы насладиться ощущением своей невидимости. Ей пришло в голову, что надо отправиться к Вики и сказать: Да, я согласна уехать. Только давай рванем прямо сегодня ночью. Они могли бы сбежать… но когда Джулия попыталась это вообразить, вся затея показалась ей абсурдной, невыполнимой. Мысль о том, что́ лежит за пределами Лондона, вернула ее к жутким воспоминаниям о ПАЗ-5: изможденные люди еле переставляют ноги; летчики болтаются на виселицах; в воздухе трупный смрад. С наступлением темноты посадки в поезда нет. После восемнадцати ноль-ноль на это требуется особое разрешение, а если пойти пешком, неминуемо наткнешься на блокпосты. Нет, не надо поспешных решений. Утро вечера мудренее.

Чтобы собраться с духом, она остановилась на площадке узкой лестницы и обвела глазами исцарапанную дверь в каморку. Там, между двумя рядами крючков для верхней одежды, висело зеркало, частично скрытое ношеными, отдающими затхлостью пальто. Джулия посмотрелась в зеркало и с удивлением обнаружила, что лицо ее ничуть не изменилось. Она ожидала каких-нибудь признаков распущенности, но увидела только бледность. Из сумки для инструментов она выудила тюбик губной помады и подрумянила щеки, распределив помаду кончиком пальца. Уинстон никогда не возражал против неумелого макияжа. Для него любой макияж был красив. На узкой лестнице стоял резкий запах сырости, который Джулия теперь вдыхала с благодарностью. Возможно, в последний раз поднялась она по этим ступеням. Ее последний безопасный день в этом мире.

Когда она вошла, Уинстон ожидал ее стоя. Он уже снял ботинки, и его вытянутые костлявые ступни в штопаных-перештопаных ветхих носках казались беззащитными. К груди он прижимал книгу в простой черной обложке без каких бы то ни было надписей.

От одного его вида у Джулии отлегло от сердца: в этом мире оставался кто-то еще. В тот же миг в ней вспыхнули все старые досады: угораздило же ее выбрать для себя такой объект привязанности. Вот так сблизишься с человеком, позволишь ему стать для тебя самым важным — и по одной этой причине начинаешь перебирать его недостатки, как скряга — свои сокровища. То же самое было у нее с матерью: ярость, которая почти любовь.

Уронив сумку на пол, она бросилась в объятия Уинстона. Он успел отдернуть книгу и не без раздражения обнял Джулию, явно желая, чтобы она поскорее отстранилась. Потом она сделала шаг назад и, посмотрев ему в лицо, с удивлением заметила у него взволнованный блеск в глазах. Он объявил:

— Книга у меня!

Только сейчас до нее дошло. Это была книга Голдстейна — та самая, обещанная О’Брайеном. Теперь Джулия осознала истинную природу своей досады, несовместимой — когда всерьез — с любовью.

— Да, уже? — коротко откликнулись она. — Хорошо.

Джулия повернулась к нему спиной и подошла к керосинке, чтобы поставить чайник. Старая керосинка вела себя непредсказуемо и порой беспричинно исторгала высокое коптящее пламя. Повозившись с нею, Джулия немного успокоилась и вскоре принудила себя с улыбкой обернуться к Уинстону, когда услышала придирчивое «До чего же тоскливо видеть тебя в партийной униформе: лебедушка, переодетая уткой» и отпустила ответную колкость по поводу его носков. Она подала кофе и не противилась ласкам Уинстона, хотя сейчас они не вызывали у нее ничего, кроме отчаянного желания разреветься.

Когда игры в любовь окончились, Уинстон тут же потянулся за книгой.

— Нам надо ее прочесть, — сказал он менторским тоном. — Тебе тоже. Все, кто в Братстве, должны ее прочесть.

— Ты читай. Вслух. Так лучше. По дороге будешь мне все объяснять.

Она понимала, что отказаться от такого предложения он не сможет; так и вышло. С довольным видом он устроился поудобней и начал:

— Глава первая. «Незнание — сила»…

Некоторое время Джулия пыталась вникать в смысл — просто из любопытства, чтобы уяснить, как парни из миниправа подошли к этой задаче: авторство, естественно, принадлежало им, а никакому не Голдстейну. Но после такого напряженного дня ее клонило в сон. Речь зашла о высших и низших классах… и через минуту Уинстон ткнул ее локтем в бок:

— Джулия, не спишь?

— Нет, милый, — с трудом выдавила она. — Я слушаю. Читай. Это чудесно.

Он продолжил, а она, превозмогая дремоту, пыталась вникать, но очень скоро вновь начала клевать носом. На ее слух это напоминало отупляющие труды по социалистической электронике, которые ей приходилось штудировать в политехническом колледже, продираясь сквозь такие фразы, как «С учетом всего вышеизложенного представляется правомерным заключить, что…» и высокопарные наблюдения об исторической периодизации, которую никто не мог запомнить. Джулия слегка оживилась, когда дело дошло до двоемыслия, но даже в этих разделах, насколько можно было судить, говорилось, что вера в противоречивые утверждения равносильна вере в ложные утверждения. Самый тупой школяр мог бы провозгласить то же самое, хотя, конечно, не вслух. Более всего ее утомляло словоблудие. Оно отдавало затхлым дыханием тех, для кого мнения куда сильнее реальности. Но Уинстон изрекал эти сентенции как откровение за откровением, словно читал заклинания, способные наделить его сверхчеловеческой властью.

Не в силах долее бороться, Джулия смежила веки. Через некоторое время она поняла, что довольный монотонный голос умолк и мужское тело притулилось у нее под боком. Она повернулась и в полусне обняла Уинстона, повинуясь физическому притяжению, которое всегда посещало ее, когда они спали вместе. От него исходило тепло, а в каморке было холодно. Доносившиеся снаружи шумы проловского района звучали как колыбельная и сообщали об отсутствии перемен.

Ее разбудило пение прачки. Руки-ноги наливались тяжестью. Можно было подумать, она проспала все на свете, хотя часы показывали всего двадцать часов тридцать минут. Уинстон заворочался. Джулия, томно потянувшись, выговорила:

— Хочу есть. Сварим еще кофе? — и сообразила, что не прикрутила фитиль.

Совершенно голая, она в тот же миг вскочила; Уинстон сонно озирался.

Присев на корточки перед керосинкой, она не увидела пламени.

— Черт, керосинка погасла, вода остыла. — Она подняла керосинку и поболтала. — Керосину нет.

— Наверное, можно попросить у старика.

У Джулии сон сняло как рукой от одной лишь ненавистной мысли о скорой встрече с Уиксом. От таблеток ей сделалось дурно, голову сдавило, будто обручем.

— Удивляюсь, она у меня была полная, — с раздражением выговорила Джулия. — Надо одеться. Похолодало как будто.

Пока она одевалась, характерное серое марево за окном сообщило о наступлении утра. Джулия с подозрением покосилась на часы. Возможно ли, что сейчас вовсе не 20:30, а уже 8:30 — утро следующего дня? Ее как ударило: стоит ли удивляться, что весь керосин выгорел? Уинстон тоже стал одеваться; он застегнул комбинезон и, подойдя к окну, тоже как будто усомнился насчет этого сероватого марева. Джулия встала рядом, и он по-дружески обнял ее за талию, пристально глядя во двор.

— Она красивая, — вырвалось у него.

Джулия не сразу поняла, что речь идет о прачке, которая, стоя к ним спиной, развешивала на веревке и закрепляла прищепками мужские сорочки, а сама при этом напевала какой-то чувственный мотив. К Джулии вернулась прежняя досада. Естественно, он не считал прачку красавицей; в противном случае рядом с ним в этой комнате сейчас находилась бы женщина-бочка с красной, испитой физиономией. Вероятно, в нем заговорила былая сентиментальность в отношении благородства пролов.

— У нее бедра два метра в обхвате, — сказала Джулия.

— Да, это красота в другом роде, — улыбнулся Уинстон. — Ты помнишь, как в первый день на прогалине нам пел дрозд?

— Он не нам пел. Он пел для собственного удовольствия. И даже не для этого. Просто пел.

— Птицы поют, пролы поют, а партийцы не поют. Ты об этом не задумывалась?

Джулия хотела возразить, что партийцы изо дня в день голосят патриотические песни, — но тут прачка обернулась и уставилась прямо на нее, не умолкая и встряхивая влажную белую сорочку. При этом свете женщина переменилась. Лицо ее уже не казалось помятым и красным, а фигура обрела природную грацию. Действительно, была в ней своего рода красота. Более того, в карих глазах поблескивал озорной ум. Чем-то они напоминали глаза Уикса. Джулию обдало ледяным предчувствием. Женщина вновь отвернулась и запела своим богатым, выразительным контральто, в котором Джулии чудилась умелая пародия на проловский голос.

Уинстон в продолжение своей мысли сказал:

— Мы — покойники.

— Мы — покойники, — бездумным эхом повторила Джулия.

— Вы покойники, — раздался железный голос у них за спиной.

Они отпрянули друг от друга. Джулия почувствовала, как у нее от лица отхлынула кровь. Уинстон сделался затравленным и слабым, почти как киношная девчушка-подросток, дрожащая перед насильником-остазийце. Но у девушки вырвался бы крик. А Уинстон сжался и молчал.

— Вы покойники, — повторил железный голос.

— Это за картинкой, — прошептала Джулия.

Ее замешательство было искренним. Только после того, как она заговорила, до нее дошло: Уиксу именно это и требовалось. Ее удивляли. Она должна удивляться и дальше.

Механический голос произнес:

— Это за картинкой. Оставаться на своих местах. Двигаться только по приказу.

Тут послышался щелчок, и гравюра упала на пол. Под ней открылся обыкновенный телекран, тускло светящийся, будто в перерыве между программами. Ощущение неприкрытости поражало. Джулия давным-давно знала, что камеры есть повсюду, и тем не менее сморозила глупость:

— Теперь они нас видят.

— Теперь мы вас видим, — подхватил тот же голос. — Встаньте в центре комнаты. Стоять спиной к спине. Руки за голову. Не прикасаться друг к другу.

Джулия выполнила все распоряжения и поразилась, когда почувствовала, что ее сцепленные на затылке руки холодны как лед. Ей было страшно. Но с какой стати? Арест ждал не ее, а Уинстона Смита; она лишь играла свою роль, да так реалистично, что не подкопаешься. Джулия пробовала себя убедить, что боится за Уинстона, но это была ложь. Для него не оставалось места в глубинах ее страха. Она дрожала всем телом. Ну почему, почему ей стало так страшно?

Песня прачки во дворе оборвалась. Раздался какой-то шум: нечто звякало и скреблось, затем поднялся мужской галдеж, закончившийся криком боли. В доме и снаружи одновременно затопали тяжелые сапоги. В сознании Джулии это уподобилось нашествию саранчи.

— Дом окружен, — сказал Уинстон.

— Дом окружен, — сказал голос.

На Джулию налетел новый вихрь ужаса, а с ним — и отчаянная мысль, что надо уходить, бежать.

— Кажется, мы можем попрощаться, — с трудом выговорила она.

К ее облегчению, голос подтвердил:

— Можете попрощаться.

Но его тут же перебило тонкое, вкрадчивое дребезжанье Уикса:

— И раз уж мы коснулись этой темы: «Вот зажгу я пару свеч — ты в постельку можешь лечь, вот возьму я острый меч — и головка твоя с плеч!»

Тут оконное стекло разбила вдребезги верхушка неведомо откуда взявшейся лестницы. Скудный солнечный свет, проникавший в каморку, заслонила дюжая фигура в черном. Шаги уже громыхали по ступеням. В один миг комнату заполонили крепкие мужчины в черной форме, в сапогах с железными подковками и с дубинками наготове.

Двое громил двинулись мимо Джулии, глумливо усмехаясь ей в лицо, да так, что порыв отшатнуться от них был неодолим. Но потом внимание обоих переключилось на какой-то сигнал у нее за спиной — вероятно, знак, поданный их командиром. Синхронно приподнялись и застыли две дубинки. Джулия отстраненно подумала, что сейчас начнется избиение Смита. Надо бы выказать страх, решила она и скривила гримасу; в тот же миг рядом с ней что-то разбилось. По половику прокатился осколок коралла и остановился у ее ног. «Пресс-папье, — сообразила она. — Это всего лишь пресс-папье». Смита пока не тронули.

Затем один из полицейских прямо перед ней принял боевую стойку. Больше Джулия ничего не поняла: она сложилась пополам и не могла вздохнуть, ноги подкосились, тело перестало слушаться и корчилось на полу. Тот тип ударил ее в солнечное сплетение. Отдышаться катастрофически не получалось. Рассудок заметался, перебирая все, что произошло. Ее ударили… она, беременная от Старшего Брата, получила удар в живот! Внутри узлом затягивалась боль, по коже разлилась гадкая беззащитность. Заложница своего тела, она оказалась бесконечно уязвимой. Будто бы впервые осознала, что у нее есть тело. Но если ее ударили, это ведь был какой-то знак? Ну нет, наверняка произошла ошибка. Это доказывал сам факт удара в живот. Сейчас появится Уикс и пресечет это безобразие. Появится непременно. Не зря же он подавал голос; где его носит?

В ее сторону катила черная волна… другие громилы… она даже не успела сжаться, как двое подхватили ее за колени и за плечи. Инстинктивно пытаясь высвободиться, встать на ноги, она извивалась. Но вслед за этой паникой пришло дивное облегчение. Ну конечно! Ее ударили просто для виду. А теперь уносят подальше от Уинстона… с глаз долой, чтобы он не увидел чего лишнего и оставался в неведении. Стало быть, для нее это не арест: это спасение.

Она плыла вниз по лестнице и благодарно ахала, даже когда по чужой небрежности билась головой о стену. Она даже потешалась над чужой неуклюжестью. Под лестницей ее бросили на пол.

Когда ее пнули сапогом в спину, она сердито вскрикнула… ошибка ошибкой, но всему есть предел! И тут же, перестав что-либо понимать, увидела кованый носок другого сапога, черной массой летевшего ей в лицо. От удара она оцепенела, чувствуя только повлажневший нос. Вслед за тем пришла боль и заполонила всю голову. В последний миг неверия она попыталась ухватить одного из нападавших за лодыжку, чтобы тот раскрыл глаза и понял, кого истязает. Он без усилий вырвался и тотчас же наступил ей сапогом на руку — навалился всей своей мужской тяжестью. Раздался кошмарный хруст костей. Джулия пронзительно закричала.

Сапог сдвинулся и шагнул дальше. Она взглянула на свою красную, покалеченную кисть и одним глазом увидела перед собой туфли с морщинками. У нее вырвались благодарные рыдания. Как же она его любит! О, наконец-то пришел! Но он поднял ступню и аккуратно, прицельно поставил ее точно на сломанную кисть. Вся жизнь Джулии застряла у нее в горле. Вся комнатушка состояла теперь из боли, из костей. Боль была такой всеохватной, что неминуемо должна была ее убить.

Туфля поерзала на месте, надавила сильнее, и Джулия вновь завопила. Значит, это еще не конец, значит, бывает еще больней!

— Умоляю, — выкрикнула она, — я не должна была… скажите, что я натворила? Я сделаю все, что хотите!

Другая туфля пнула ее в голову, и боль вспыхнула с кошмарной силой. Тем самым эта боль сообщала, что прекратить ее невозможно.

Голос Уикса спокойно произнес:

— Уортинг 6080-Ж. Категория В. На передержку для комнаты 101. Проходит по делу: Смит 6079-М, категория А.

Откуда-то издалека и сверху в нее впивались его глаза и щурились от наслаждения. Это было сытое паучье лицо, с любопытством изучающее высосанную оболочку жука.

19

Ее содержали в министерстве любви. Это единственное, что она понимала. Причину ареста ей не сообщили. Она не ведала, может ли еще надеяться на освобождение. Не знала, где расположена эта каталажка — выше или ниже уровня земли: сюда ее швырнули в коматозном состоянии, а до этого таскали вверх-вниз по нескончаемым лестничным маршам, стукая головой о стены. Длительность своего заточения она так и не определила. Без дневного света, без часов счет времени терялся. Даже минилюб она скорее почуяла нутром, нежели угадала по разговорам: ее окружали неописуемо холодные каменные застенки; время от времени являлись бледные конвойные, чтобы оттащить того или иного арестанта навстречу злому року; где-то в глубине стен бурлили многочисленные шумы несчастья. Все это было узнаваемо, поскольку она всю жизнь предвидела, что окажется здесь; все подробности, давно вошедшие в ее плоть и кровь, научили себя узнавать.

В камере были облицованные белым кафелем стены и убийственно холодный бетонный пол. Освещение, необычайно резкое, которое ни на миг не выключалось, проникало, как шум, прямо в нервные окончания. Воздух представлял собой мешанину всякой вони — мочи, кала, гнили, хлорки. Вдоль стен тянулась узкая скамья, на которой теснились арестанты всех мастей: воры, проститутки, спекулянтки, горластые алкоголики и редкие перепуганные политические в синих, как у Джулии, комбинезонах. К стенам крепились телекраны — по одному на каждой: никаких программ они не показывали и только добавляли пронзительные ноты к слепящему свету. Из них в ответ на каждое нарушение внутреннего распорядка то и дело вырывались грозные окрики: «Руки из карманов в камере!», «Разговорчики в камере!», «Вплотную не придвигаться!». Политические смиренно подчинялись, тогда как преступники попроще огрызались внаглую, а то и пропускали запреты мимо ушей.

Многие и вовсе чувствовали себя как дома. Надзирателей звали по именам, через глазок выпрашивали у них сигареты, отпускали сальности в адрес их жен, которые чего только не вытворяют, когда мужья не путаются под ногами. Если для наведения порядка в камеру врывался наряд охранно-конвойной службы, некоторые даже устраивали потасовку, но вечно получали по первое число. Они, невзирая на все свои выходки, оставались у тюремного начальства на хорошем счету и получали массу поблажек. Им действительно порой перепадали сигареты. Они умели подольститься к надзирателям, потрепаться и выгадать что-нибудь для себя. Если за нарушения дисциплины их наказывали крайне редко, то политических зверски избивали даже за «неуважительную позу». Политическим доставалось и от прочих арестантов: их походя пинали дюжие мужики; когда камера была переполнена, их первыми скидывали со скамьи на пол; у них привычно отбирали пайку хлеба — в те редкие моменты, когда хлеб выдавали. Один дородный грабитель со смаком расписывал, какие пытки ожидают политических в специально оборудованных камерах. А под конец удовлетворенно добавлял:

— Мне лично скоро на этап — в лагерь повезут: это, считай, санаторий. Я уже срок мотал, меня этим не напугаешь. А попадись мне там ваш брат террорист — поджарю и с горошком сожру.

В одном углу находилось отхожее место. Пользование им в переполненной камере было жутким испытанием. Особенно тяжко приходилось женщинам-партийкам: всякий раз им требовалось дополнительно повозиться со своими комбинезонами. В домашних условиях Джулия просто снимала комбинезон в уборной и вешала на крючок, чтобы не задрызгать. Здесь, естественно, женщины никогда не решались на такой шаг; вместо этого они спускали комбинезон ниже бедер и торопливо поддергивали ткань спереди, прикрывая грудь. Поскольку сиденья на унитазе не было, голый женский зад, который просматривался отовсюду, зависал в воздухе на все время отправления естественных надобностей. Преступники, конечно, глумились, отпускали похабные насмешки и требовали от женщин не скрывать промежность. Если арестантке случалось задержаться, телекран начинал орать на нее за непристойное поведение. С Джулией это происходило каждый раз: сломанная кисть не позволяла ей проворно спускать и натягивать комбинезон. Начинались улюлюканья и оскорбления, общее веселье нарастало и заканчивалось только с воплем телекрана: «Шестьдесят — восемьдесят Уортинг, прекратить непристойности в камере!»

Между подобными эпизодами тянулись пустые часы ожидания. Сознание Джулии металось от постоянной боли, которая не позволяла ей унять страх, до страха, не позволявшего унять боль. К этому примешивалась и вызванная беременностью тошнота, которая то усиливалась, то отступала вместе с запахами нечистот. Кисть чудовищно распухла, указательный и средний пальцы не слушались. Видимо, наиболее хрупкие кости были переломаны в нескольких местах и впивались в мышечную ткань. Что происходит после перелома, если не соединить костные отломки? Выяснилось, что Джулия в этом не разбирается. Как-то раз она попыталась самостоятельно вправить фрагменты костей, но боль была такая, что ее всю скрючило, а из телекрана тут же прогремел очередной визгливый нагоняй. Время от времени ее преследовала мысль о таблетке, которая могла заваляться в кармане. Воспоминание о приеме той последней пилюли если и сохранилось, то смутно и где-то очень далеко, а надежда на облегчение боли заслоняла собой все остальное. И потом: если в пакете, полученном от миссис Мелтон, была дырка, оттуда ведь тоже могла выпасть хотя бы одна таблетка? Вновь и вновь Джулия пробовала пошарить в кармане здоровой рукой, и каждый раз телекран рявкал: «Шестьдесят — восемьдесят Уортинг, руки из карманов в камере!» Она не могла сдержать стон, а руки сами собой вытягивались по швам.

Во время одного из таких поползновений Джулия вспомнила, что у нее на груди до сих пор пришпилен знак «Великое Будущее». Он определенно был при ней на последнем свидании с Уинстоном — и тот ничего не заметил. Такая рассеянность была в его характере, и у Джулии в сердце шевельнулось слабое, тоскливое подобие любви. Как могла она предать этого взрослого ребенка, который никогда не понимал окружающего мира и с каждым практическим вопросом обращался к ней? Отсюда ее мучительные размышления перешли к Амплфорту. Она поймала себя на том, что молится своему нагрудному знаку: только бы Амплфорт сюда не попал, только бы успел проглотить таблетки, чтобы погрузиться в сладостный вечный сон. Мучили и мысли о Вики, и лихорадочные грезы, в которых Вики, чтобы ее вызволить, вела к минилюбу отряд бунтарей.

Когда за кем-нибудь из арестантов приходили конвойные, это неизбежно вносило желанное разнообразие в быт сокамерников, хотя тюремщики обычно лишь выкликали фамилию и номер подследственного, который, встав со скамьи, безропотно шел за ними. Иногда, правда, раздавалось: «На допрос!» В таких случаях даже самые дерзкие из вызываемых сжимались от страха. Некоторые спешили заблаговременно дать показания и на ходу с готовностью перечисляли собственные грехи, а также имена всех сообщников. Несколько раз за арестантом приходил сам следователь в черном комбинезоне. В таких ситуациях арестант всегда оказывался из политических, причем, как вскоре поняла Джулия, категории А. Некоторые явно узнавали следователей и поражались встрече с ними в таком месте. Она догадывалась, что в этих случаях следователь играл ту же роль, какую сыграл О’Брайен в судьбе Уинстона. Однажды в камере даже разыгралась небольшая комедия, когда заключенный категории А сочувственно воскликнул: «Тебя тоже взяли?», но следователь как ни в чем не бывало закурил и молча наблюдал за нещадным избиением подследственного.

Самые драматические эпизоды случались в тех редких случаях, когда заключенного выводили из камеры со словами: «В комнату сто один». Вызванные таким образом, все как один теряли рассудок. Они умоляли, начинали сопротивляться, забивались под скамью, а бывало, и выталкивали вперед кого-нибудь из сокамерников, крича конвойным: «Вот же он, вы перепутали!» Каждый раз обманщика жестоко избивали и тащили прочь, а он из последних сил упирался и тщетно звал подмогу. Один человек слезно умолял конвойных свернуть ему шею и клялся, что внакладе они не останутся, но его уволокли силой.

Во время таких сцен Джулия вспоминала, что Уикс, топтавший ее руку, называл ту же самую «комнату сто один». Впрочем, от него она также услышала, что занесена в категорию В: очевидно, ей, мелкой сошке, допрос не грозил, а комната сто один — тем более, так ведь? Не исключалось, что ей даже светила отправка в «лагерь-санаторий». Бараки, жидкая каша, колючая проволока, сторожевые псы — все это не так уж страшно. Она рассчитывала подружиться с наиболее авторитетными узницами, чтобы ходить на поденные работы. А уж если в лагере ей залечат переломы, она и вообще горя знать не будет.

В заключительные часы ее содержания в общей камере обстановка заметно улучшилась. А все потому, что одна из сокамерниц приметила ее знак «Великое Будущее» и растолковала остальным его смысл. Даже здесь этот знак оказывал магическое воздействие на пролов. Джулию не только оградили от издевательств, которые выпадали на долю политических, но и угостили дополнительной пайкой хлеба и пригласили лежа вздремнуть на скамье. Теперь все возмущались по поводу ее изуродованной руки, которой прежде не замечали, а одна проститутка, некогда работавшая санитаркой на подхвате у медсестры, вызвалась провести репозицию: массирующими движениями решительно вправила костные фрагменты, а потом соорудила повязку из лоскута, отодранного от рубахи какого-то взломщика. Когда у Джулии озабоченно спросили, как ее угораздило сюда загреметь, она про себя сразу зареклась говорить правду. Вряд ли криминальная компания одобрила бы ее сотрудничество с мыслеполом. Так что она поведала, будто отказалась подчиняться указу о «паразитических тварях» и прятала двух кошек из своего общежития. Заключенные начали поносить «синих», которые мало того что убивают щенков и котят, так еще и не погнушались упечь за решетку будущую мать, носительницу почетного знака от Старшего Брата. Они спрашивали друг у друга, не забыла ли вообще эта клятая партия, кто такой Старший Брат. Когда за Джулией наконец пришли конвойные (ни словом не обмолвясь, куда ее поведут), все арестанты бранились и грозили, что тюремщики поплатятся, если с будущей мамочкой что-нибудь случится. Это, конечно, было пустословие. От сокамерников ничего не зависело. И все же Джулию приободрила такая поддержка. Прощаясь с новообретенными друзьями, она смогла хотя бы отчасти вернуть себе душевное равновесие.

И опять ее вели темными коридорами и вверх-вниз по лестницам. Гомон общих камер мало-помалу сменился единичными стонами и воплями, которые разносились эхом среди железобетонных конструкций. В очередном коридоре распахнулась неприметная дверь, и Джулию втолкнули в тесную, полутемную камеру. Там находилась только одна заключенная, политическая, в залитом кровью комбинезоне и с безжалостно разбитым носом. Отпрянув от Джулии, она скривилась, будто решила, что та станет навязываться ей в подруги.

В этой незнакомой камере воняло хлоркой; отхожего места здесь не было, но в полу зияло сливное отверстие в окантовке вроде бы запекшейся крови. На этой бурой коросте проедался нескончаемый выводок мелких тараканов. Телекран, беспрестанно мигающий, висел только на одной стене. Если Джулия смеживала веки, это мигание проникало даже сквозь них. Она попыталась было прикрыть глаза ладонью, но телекран тут же заорал:

— Шестьдесят — восемьдесят Уортинг! Не загораживать лицо в камере!

Тут единственная сокамерница Джулии пробормотала:

— Черт тебя дери! Все из-за таких, как ты! Неужели трудно соблюдать простейшие правила!

Вскоре дверь отворилась вновь: тюремщики пропустили вперед одетую в черный комбинезон прямую седовласую женщину, которую Джулия в первый миг приняла за дознавательницу и машинально отпрянула. К этой женщине конвойные проявляли подчеркнутое уважение, граничившее чуть ли не со страхом, а сама она держалась высокомерно и хмуро. Только после того, как ее подтолкнули в спину и с лязгом задвинули снаружи щеколду, Джулия обратила внимание на желтушный, неопрятный вид незнакомки и лиловый кровоподтек у нее на виске. Это поражало: внутрипартийная узница! С момента ее появления телекран пугающе молчал. Она, в свою очередь, ругала телекран, а затем стала поносить неопытных тюремщиков и высмеивать их подобострастие к ее персоне.

— В прежние годы они бы сейчас меня с пола соскребали. Проку от них — ноль!

Она перечислила те промахи, которые отметила во время своего ареста, назвала сотрудников безответственными и по памяти отбарабанила все нарушенные ими установления. А потом со смехом добавила:

— Не забудьте им доложить, что эти сведения узнали от меня лично! А если думаете, что слушать Диану нынче не обязательно, то знайте: кое-кто не раз ставил на мне крест. И где они сейчас, наши провидцы? — Она указала пальцем на дырку в полу. — Это мы их соскребали со здешних полов и спускали ошметки в канализацию.

На протяжении этой тирады женщина со сломанным носом сидела съежившись, а под конец заткнула уши большими пальцами и зажмурилась с такой силой, что лицо ее исказилось до неузнаваемости.

Ни с того ни с сего внутрипартийка по имени Диана, развернувшись к Джулии, рявкнула:

— Какого лешего зенки вытаращила? Сама-то довольна небось. Да уж, вижу: рада-радешенька, что здесь меня узрела.

— Я? — вздрогнула Джулия. — Чему я должна радоваться?

— А то она не знает! Тебя за что взяли? За тупость?

Неотрывно глядя на эту женщину, Джулия не находила слов.

— Ха! Ни сном ни духом не ведает, за что ее взяли! — Диана повернулась к телекрану. — Вот остолопы! Всех подряд нынче гребете, что ли? Жалкое зрелище! — Она вновь перевела взгляд на Джулию и сказала: — Учись. А сама-то не хочешь разузнать, за что сидишь?

— Как вам сказать… — замялась Джулия. — Пожалуй, не…

— Не смеши. Вижу, что тебе не все равно. Расскажи-ка о себе, и я точно определю, в чем причина. Тут свихнешься, если мозгами не шевелить.

Джулия с опаской покосилась на телекран, но Диана только хохотнула:

— Если ты их боишься — соври что-нибудь. Мне позабавиться охота, вот и все. А позабавлюсь-то я по-любому.

После некоторых колебаний Джулия завела ту же историю, которую совсем недавно рассказывала в общей камере: про «этих сволочей». Но Диана все время перебивала и поправляла. Сперва:

— Ты же родом из ПАЗ, а умолчала. Не спорь: тебя говорок твой с головой выдает. ПАЗ-пять? Это не город, а деревня. А чтобы в Лондон попасть, у тебя единственный путь был: заложить одного из родителей. Мамашу? Вот, да, мамашу. Ну продолжай, продолжай… я мешать не стану.

И далее продолжалось в том же духе. Джулия упомянула свою работу в отделе литературы — и Диана тут же перебила, чтобы уточнить: причина — не литература, а злосекс, на который Джулия подсела, как видно, еще девчонкой.

— Судя по всему, был у тебя партиец, в годах. Поскольку случилось это в ПАЗ, был он небось изобильщик. Будь здесь при мне мой архив, я б тебе живо его фамилию нашла.

В отчаянии Джулия назвала фамилию Гербера и даже признала, что он застрелился. Но Диана пошла дальше и спросила, не было ли, часом, у Джулии связи с мужичком из отдела документации. Не дав ей и рта раскрыть, Диана ответила сама:

— Ничего не говори, и так вижу. Завербовали тебя спецы из минилюба, направили в отдел документации и велели перетрахать там всех парней, одного за другим. Ты же насквозь подходцами нашими пропахла. Как же я сразу не определила? Теряю нюх, теряю. И кто из наших тебя заарканил?

Сперва Джулия решила все отрицать, но уже знала, к чему это приведет. А потому осторожно выговорила:

— О’Брайен.

Диана разразилась насмешливым кудахтаньем.

— Билл О’Брайен! Самодовольный осел! А ты-то, бедная вошка-блошка! Можешь не продолжать… Он сказал, что наблюдает за тобой уже семь лет? Что у тебя самый здравый ум, какой только ему встречался?

— Ну, примерно так.

— Он это обожает. А рассказывал тебе про сапог и лицо? Про то, что два плюс два будет пять?

— Кажется, нет…

— Ну, еще расскажет. Это его фишка. Но учти: про сапог и лицо — это моя придумка, хотя у меня и в мыслях не было использовать ее на допросах. Как-то раз мы в тесной компании решили после гольфа пропустить по стаканчику виски, и мне вот что пришло в голову: «Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека — вечно». Не думала я тогда, что Билл О’Брайен это стырит. Да он за всю жизнь не родил ни одной свежей идеи. Послушай: если он когда-нибудь заведет такой разговор, передай ему от меня, что он посредственность и вор чужих идей. Передашь?

— Передам, — из вежливости ответила Джулия. — А два плюс два равно пяти — это про что?

— А это, кстати, неплохо. Он спрашивает своего подопечного: сколько будет два плюс два. Если человек отвечает «четыре», его ждет удар током. Правильный ответ, видишь ли, «пять». Ты не поверишь, но находятся педанты, которые на этом зависают и, хоть убей, не могут сдвинуться с мертвой точки… поначалу. Но если удар током будет не единственным, то предлагаемый ответ вскоре станет для человека единственным. А дальше самое интересное, ибо наш друг О’Брайен этим не довольствуется. Он твердит — и тут совершенно прав, — что его собеседник на самом-то деле в это не верит. Беседа у них продолжается, несчастный придурок скулит, что два плюс два равно пяти, а О’Брайен поднимает пальцы веером и спрашивает, сколько тот видит. Сценарий забавный, но, по сути, бесполезный. И все же такой прием очень популярен. Хорошо понимаю почему. Надо же как-то поднимать себе настроение, если работаешь в подобном месте. Девять месяцев в году не видишь солнца, запашок въедается и в прическу, и в одежду, а попробуй его вывести… Ну и ко всему прочему тебя все ненавидят. Нет, без чувства юмора на такой работе делать нечего.

— Мне продолжать?

— Что-что?

— Вы сказали, что сможете определить, почему я здесь оказалась, если…

— Да я это и так тебе скажу хоть сейчас, — перебила Диана. — Как только ты признала, что из литотдела, я сразу поняла. Там же в миниправе все готовы друг дружке горло перегрызть, вот в чем штука. И это раньше один сотрудник мог донести на другого, чтобы его должность заполучить. А нынче сжирают отделы в полном составе, чтобы их финансирование перешло к конкурентам. В твоем случае — литература заточила зуб на документацию. Лито хочет загрести функции, а заодно и бюджет доко. Зачем, скажи на милость, вести документацию, если ее постоянно требуется менять? Не лучше ли создавать ее с чистого листа, по мере надобности? Вот такая позиция. Тогда отдел литературы придется расширять до самостоятельного ведомства, начальники пойдут на повышение… Открытым текстом никто об этом, конечно, не говорит. Насчет чистого листа и то нельзя заикнуться, разве что среди горстки избранных. Если отдел документации прознает об этих планах, то будет отбиваться и, может быть, возьмет верх. А потому всех их надо объявить насквозь прогнившими и доказать, что там окопались преступники. Это проще простого, если привлечь на свою сторону такого спеца, как Билл О’Брайен. Он запустит фабрику слухов, наймет нескольких одноразовых агентов, которые доведут до греха весь отдел, — и готово. А что до твоих дел, в лито ты могла бы сидеть спокойно и горя не знать. Однако же угораздило тебя попасться на глаза Биллу О’Брайену. С кем не бывает — это ведь лотерея… Ой, не кисни. Неужели ты думала, что совершила преступление и нынче тебя за него карают — за твое личное преступление? Ах, какие мы важные птицы! Да нет же, ты — зубочистка, салфетка бумажная: один раз тебя использовали — и в мусорку выбросили. Даже я… не думаешь ли ты, что я сюда попала как оппозиционерка? Вряд ли. Благодарность мне не чужда, мозгов хватает. Я вижу, что именно такое правительство оправданно. Каждому, кто прошел через пятидесятые годы, это ясно как день. Атомные бомбы на тебя не падают! Живи да радуйся! Это все мы постарались… Нет, эту партию я люблю сильнее, чем любой другой партиец. И видит бог, люблю Старшего Брата. Люблю его, как любила в пятьдесят первом, когда мы вместе мчались из Оксфорда на Резерфордовой «англии», чтобы бок о бок сражаться на баррикадах. Ух какая была перестрелка, а у нас на двоих — одна винтовка «энфилд». Люблю ли я Старшего Брата? Я разрешала ему по ночам залезать ко мне в окно и, не говоря ни слова, пускала к себе в постель. Как тебе это нравится? О, это был мужчина. Ты таких не видывала! И не увидишь — это вымершая раса. А в мое время не переводились настоящие мужчины, которые не моргнув глазом перебрасывались атомными бомбами, вдыхая пепел сожженных миллионов. Но такие мужчины должны были вымереть — иначе вымерли бы все мы. Должен был остаться только один — иначе конец. Но когда и он умрет — плевать, пусть жгут и остальной мир. Некого оплакивать, это уже не человечество… Ну, допустим, на сей раз я действительно влипла. Но я — из могучего поколения, меня не так просто вымарать из их треклятой истории. Они, думаю, и пытаться не будут. Нет, из меня получится новый Резерфорд. Очередной Голдстейн! Детвора еще тысячу лет будет распевать глумливые песенки о моей кончине. Уверена, даже ты обо мне слыхала. Знай: ты сидишь в одной камере с Дианой Винтерс! Попробуй только сказать, что не слыхала о Диане Винтерс, и я назову тебя вруньей.

В первый миг Джулия и впрямь подумала, что имя это ей незнакомо. Она хотела как-нибудь вывернуться, но тут у нее в голове прояснилось, и она в ошеломлении проговорила:

— Как же, как же, слышала! Моя мать была с вами знакома.

— Твоя мать? Которую ты погубила? Ну ты горазда врать!

— Она рассказывала, что познакомилась с вами в Оксфорде. Вас там прозвали Ледышка Винтерс. А моя мать в студенчестве звалась Кларой Уинтроп. Когда-то вы относились к ней по-доброму. У нее на юбку просочилась кровь, и вы дали ей свой кардиган, чтобы обвязать вокруг талии.

— Нет, — с сомнением возразила Диана, — на меня не очень похоже. Впрочем, я действительно училась в Оксфорде, это правда. Так что с некоторой долей вероятности…

— Товарищ Винтерс, а можно задать вам один вопрос?

— Хочешь — задавай.

— Что находится в комнате сто один?

Диана вспыхнула недоброй улыбкой:

— Это ты при задержании услышала?

— Да. Всего один раз, но…

— Ох, это не есть хорошо. Ты будешь числиться как пособница, но не как зачинщица. Так или иначе, не отвертишься.

— Как это понимать? Меня ждут пытки?

Диана рассмеялась:

— Не будь дурой! Пытки здесь ждут каждого, это само собой. Нет, комната сто один — это особая статья.

— Да, я так и подумала, что это будут не просто пытки. Но до сих пор не понимаю: что может быть хуже?

— Поначалу и не поймешь, даже если я все объясню. Ну что, рассказывать или нет? Тебе это на пользу не пойдет.

— Все равно я хочу знать.

— Воплощение кошмаров — вот что тебя ждет в комнате сто один. Это твоя личная камера ужасов. Она и есть твой жутчайший кошмар.

— Жутчайший кошмар?

— Дай-ка я угадаю. — У Дианы сощурились глаза, на губах заиграла неприятная улыбка. — Гореть на костре? Да нет, по тебе не скажешь. Быть похороненной заживо?

— Я очень гусениц боюсь, — с надеждой выговорила Джулия.

— Не мели чепухи… Дай подумать… Ты любишь нравиться. Ага: обезображение! Вот что тебя ждет. С этим лицом тебе отсюда не выйти. Сделают тебя чудовищем из страшных снов и отправят погулять еще сколько-то по улицам — чтоб другие боялись карательных органов. Точно: обезображение. Давний излюбленный метод.

Первым порывом Джулии было заявить, что этого она как раз не боится. В самом деле, что такое обезображение? Допустим, удар по тщеславию, но не кошмар. У Эсси, к примеру, был жуткий шрам, но Джулия на него не обращала никакого внимания. И Эсси благополучно вышла замуж — в чем же тут кошмар?

И все равно от этих мыслей у Джулии подогнулись ноги. Ее прошиб пот, ей уже хотелось стучать кулаком в стены, чтобы добровольно предать всех знакомых или умолять надзирателей свернуть ей шею. А что еще она могла сделать, лишь бы только не позволить своим рукам дернуться вверх и заслонить лицо?

— А если я признаюсь, со мной ведь ничего такого не сделают? — спросила она. — Если расскажу им все, что они хотят?

— Размечталась! — фыркнула Диана. — Все мы признаёмся.

— Но если я назову имена? Что, если…

— Не поможет. По-твоему, ты очень много знаешь? Да ты даже не доперла, за что тебя сюда приволокли.

— Погодите, неужели вообще ничего нельзя сделать? Как такое может быть?

Диана пригляделась. Губы ее тронула все та же тонкая улыбочка.

— Ну, коль скоро ударит это по О’Брайену… хочешь небольшой совет? Который вряд ли поможет?

Не доверяя своему голосу, Джулия только кивнула.

— Ну слушай: постарайся выиграть время. Здесь говорят «комната сто один» — и это вправду комната. Совершенно особая, конечно. В нее можно напустить воды до потолка, направить языки пламени, закачать ядовитый газ. Для таких целей требуется комната сто один. Но есть еще и традиции. Если мужику должны всего лишь отсечь детородный орган, это непременно происходит в комнате сто один, а иначе у всех остается чувство незавершенности. Сама понимаешь, график там очень плотный. На каждую операцию теперь отводится всего пятнадцать минут. Бывают, разумеется, и более затяжные случаи, но это не про тебя. Ты — зубочистка. Тебя отпустят, просто чтобы избежать бумажной волокиты. Со временем, естественно, опять заберут и расстреляют, но для этого сто первая не понадобится… Да-да, советую потянуть время. Сама я не могу провернуть такой фокус, так что дарю… как тот кардиган — пользуйся. И передай от меня О’Брайену, что он стырил мою тему — насчет лица и сапога. Сам напрягай фантазию, Билл! Жалкий ремесленник! Передашь ему все это — и мы с тобой квиты.

Как по заказу, при звуке этого имени из коридора донесся грохот сапог. Джулия инстинктивно вжалась в стену. Диана хохотнула, с начальственным видом повернулась ко входу, и тут в камеру ввалилась кучка надзирателей. Из их гущи показался дознаватель — тот самый, который бесстрастно покуривал, наблюдая за избиением своего подследственного.

Диана как ни в чем не бывало спросила:

— Нил, что у нас сегодня?

— Боюсь, кончилось твое везенье, старушка. — Он скорчил сочувственную гримасу. — В сто первую.

— Очень остроумно. А теперь можешь сказать как есть: куда идем?

— В сто первую.

— Чушь. Я тут и двух недель не отсидела. Не готова еще.

Дознаватель пожал плечами и вынул сигарету. Стоило ему щелкнуть зажигалкой, как Диана рванулась вперед и выхватила сигарету у него из пальцев. Он с улыбкой смотрел, как она затягивается, будто радовался прыти старинной подруги. А потом сказал:

— Ну извини. Ты же знаешь: это не мое решение.

— Вранье, — раздраженно бросила она. — За дуру меня держишь.

— Сама убедись.

Он достал из кармана сложенный листок бумаги, развернул и протянул ей.

Не без колебаний она взяла у него бумажку и в ярости пробежала глазами, не выпуская изо рта сигареты. То, что она прочла, явно ее подкосило. В считаные секунды от ее гнева не осталось и следа. Она на глазах превратилась в больную старуху, которая много чего претерпела и лишилась сил. В резком свете камеры лицо ее позеленело.

Тут дознаватель произвел некий жест, конвойные бросились вперед и грубо скрутили Диану. Ее выволокли в коридор, а она сыпала злобной бранью и приговаривала:

— Думаете, я перетрусила? Что у вас там приготовлено? Я высоты боюсь. Подвесите меня на верхотуре? И как же? Вам меня не напугать! Даже не пытайтесь! Ничего у вас не выйдет! Не выйдет! — С последними словами голос ее сорвался на первобытный вопль, резко умолкший, когда дверь с грохотом захлопнулась.

В этот миг внезапно очнулась третья сокамерница, о которой Джулия совсем забыла.

— Не доходит, что ли? — зашипела она. — Та тетка — подсадная, а ты взяла да и выложила ей все как на духу.

— Я далеко не уверена, что это подсадная, — холодно процедила Джулия. — И потом, все, что я сказала, и без того им известно.

— Откуда только берутся такие идиотки? Тебе подобные!

И женщина вновь забилась в угол.

Не прошло и минуты, как в коридоре снова загрохотали сапоги. Дверь со скрипом отворилась, впустив двоих конвойных. Один рявкнул:

— Уортинг шестьдесят — восемьдесят! На допрос.

20

За последние недели Джулия убедилась, что плохо подходит для пыток. Дознавателям требовался определенный сюжет. Тем или иным образом они вынуждали подследственных этот сюжет изложить, а боль служила гарантией правдивости. От Джулии они хотели услышать, что весь отдел документации опутан преступным сговором, цель которого — растлить население ложью. Ей надлежало признаться, что она заразилась этой крамолой, и разъяснить, как плетутся сети заговора.

Ни Уикса, ни свою работу в комнатенке над лавкой, ни таблетки, ни зампреда Уайтхеда упоминать не следовало. Иногда она это помнила… пыталась помнить. Но сама угроза боли сбивала ее с мысли, и, когда ей делали больно, из головы улетучивалось абсолютно все. Ей требовалось жить, оставаться в безопасности хотя бы еще на миг. Но более всего ей требовались любовь и прощение. Вероятно, от этого она и тупела.

В первый же день она порывалась рассказать их историю, но утратила нить и невольно забормотала:

— А Сайм сбежал, и мне уже было не залучить его в ту комнатку. Мы думали, он скрылся в Евразии.

За это ее подвесили к вкрученным в потолок крюкам; руки грозили вырваться из суставов, она задыхалась. После того случая она при каждом приближении тюремщиков начинала рыдать и умоляла подсказать ей, что нужно говорить. Но не такого ответа они ждали. И она поплатилась: ей стали рвать волосы, колотить дубинками по пяткам, а потом и хлестать по груди розгами, отчего на молочных железах вздувался рубец за рубцом и лопалась кожа. Дальнейшие ошибки приводили к тому, что ей в подушечки пальцев и в нежную плоть подъема ступней вгоняли остро заточенные ножи. Все ногти на ногах были вырваны, а потом и один ноготь на руке. Ощущение было такое, будто вместе с ногтем вырвали и кость; после этого признания полились совсем уж сбивчиво: дескать, Уинстон Смит — ханжа, Амплфорт планирует встретиться с Шекспиром, и, что бы ни говорили карты, она не верит, что там и вправду бунтари. Неправильно, неправильно, неправильно. Ей зафиксировали несломанную руку и стали гасить о ладонь окурки, а она смотрела, как будто этого следовало ожидать, но потом кричала так, что боль отзывалась в искалеченных ступнях и уже невозможно было вспомнить, о чем ее спрашивают.

Всю жизнь у Джулии был отменно крепкий сон. Теперь ей почти не давали спать, и от изнеможения у нее начинались галлюцинации. Ей чудилось, будто она вступает в связь с различными партнерами, от Старшего Брата до Вики Фицхью, которой она жеманно говорит: «Нет, так не хочу. Мне не нравится, когда ты меня трогаешь. Ты же девушка», а тем временем где-то далеко-далеко ее истязали мужчины в черной форме, которые вздымались и опускались, пинали ее ногами и били кулаками, изгибаясь при этом, как пловцы. Когда ей вводили сыворотку правды, она признавалась, что зарегистрировала Тигра с Комиссаром в качестве сотрудников службы дератизации, хотя они боялись крыс, что проявляла безволие и угодливость, хотя и знала, насколько это раздражает других, и что убила свою мать. Неизвестно откуда ей в голову пришла навязчивая идея о том, что она незаконнорожденная, и это признание она повторяла раз за разом, чем провоцировала мучителей на исступленную жестокость. Ее ошибки различались по степени серьезности. Когда она пускалась в рассказы об Уайтхеде, ей затыкали рот марлей и заклеивали скотчем. А после ее били по лицу, да так, что нос закладывало кровавой слизью, и от нехватки воздуха Джулия проваливалась в беспамятство. Палачи бросали ей «дурища», «тупая сука», «дебилка» и бранили за то, что умничает. Она видела свои ошибки, но не понимала, как их исправить. Этому не было конца и края.

Однажды ее отправили в лазарет: у нее нагноились раны. Там ей надлежащим образом вправили сломанную кисть и туго перевязали коричневым бинтом. К нагруднику комбинезона прикрепили бирку: «Беременность. Избегать брюшной полости». После она, рыдая, гладила бирку. Бирка сохраняла ей жизнь. Сохраняла жизнь ее младенцу. Закрывая глаза, она расхваливала бирку, словно похвалы могли закрепить ее на месте. Но опять же такое счастье порождало придурь; первого попавшегося врача Джулия окликнула:

— Доктор Луис, назначьте мне, пожалуйста, антиполовые таблетки. А то у меня жуткие боли, понимаете?

За это санитарки подняли ее на смех. Она решила, что понимает, в чем вся соль, и тоже посмеялась, радуясь и своей понятливости (какое облегчение!), и самой шутке. Вернувшись в допросную, она пыталась развеселить своих мучителей рассказами о том, как просила таблетки от боли.

— Это противоречит конечной цели, правда же?

Но почему-то никто не смеялся; они сказали, что цель у них одна — обезопасить партию от нелиц вроде нее, а потом били ее по сломанной руке; она потеряла сознание от мук и пришла в себя с дрожью и воплями лишь после того, как на нее выплеснули ведро ледяной воды. Повязка, естественно, всего этого не выдержала.

Между допросами ее помещали в разные бетонные камеры, где не было ничего, кроме сточных отверстий. Там ее порой оставляли на несколько дней, насколько она могла судить по периодичности кормежек. Все чаще ее бросали прямо в коридорах, пристегнув ремнями к тележке-каталке, использовавшейся и при пытках. Ремни сдавливали все части тела. Невозможно было даже повернуть голову. Однажды ее бросили так надолго, что она обмаралась. Зловоние экскрементов вкупе с ощущением чего-то кашеобразного между ног было самым мерзостным из всего, что ей к тому моменту довелось испытать. И правильно, что здесь ее ненавидели. Она теперь представляла собой лишь смесь дерьма с болью. Стоило ли удивляться, что ее раздели догола, окатили из шланга и в довершение всего избили. В процессе истязаний она надумала попросить, чтобы ей сберегли знак «Великое Будущее». За это ее отпинали ногами и вновь обозвали тупой сукой. Но когда ей выдали свежий комбинезон, надзирательница, в качестве одного из аномальных жестов, которые все же случались, прикрепила к воротнику почетный знак, да еще и погладила его. Этот миг Джулия потом часами прокручивала в голове. Значит, еще можно жить. Значит, люди еще способны на человеческие поступки.

В последний день, лежа на той же каталке в коридоре, она подслушала разговор двух мужчин, которые интеллигентными внутрипартийными голосами беседовали за углом. До нее долетал насыщенный запах их сигарет. Это было сродни счастью. Она, разглядывая потолок, фантазировала, как именно вворачивают такие лампы, но тут ее вниманием завладело содержание разговора.

Один собеседник сказал:

— Субъект по фамилии Парсонс. Триггер для него подобрали вполне подходящий. Он до безумия боялся ожогов, и сто первая подошла как нельзя лучше.

— Да-да, — подхватил второй. — Асбестовая плитка.

— Она самая. Рассчитывали, что он сдаст своих детей, и даже растолковали открытым текстом. Парень, видишь ли, оказался совсем простодушный. Пошел в отказ, так что прессовать пришлось поэтапно. А с огнем это очень непросто: повреждения слишком глубоки. Под конец наши прямо умоляли его, чтобы он себя не губил. Обставили дело так, будто его дети сами об этом просят и даже не возражают, чтобы их сожгли вместо него. Но юмор в том, что детей-то уже нет в живых. Их застрелили при аресте жены.

— Ага! Он такого не подозревал.

— Естественно. С глупцами одна морока. Постоянно это наблюдаю.

— Да уж, никакого воображения. Толком напугаться и то не способны.

— В том-то и дело. Так вот, этот Парсонс упирался сколько мог. Но когда ему открыли правду о его детях, он сам отдал концы. Как будто огонек задули.

— Каламбур невольный, надеюсь?

— Веришь ли, я даже не сразу понял. Прости великодушно.

— А увечье ему нанесли, чтобы выглядело как причина смерти?

— Еще какое. Удивительно, что он не скончался в первые пять минут. В чем вообще душа держалась… Мой друг считает, что Парсонс цеплялся за жизнь, полагая, будто защищает своих детей. Просто невероятно, на что способна сила воли.

— Невероятно. Даже в случае этих.

— В самом деле, невероятно.

После этого Джулия заснула и увидела сон, в котором делает признание и не совершает ни единой ошибки, речь ее льется плавным потоком… но это ни на что не влияет. Нет, это вроде бы даже злит тюремщиков, которые взялись ее препарировать. Освежевали фаланги пальцев, потом отрубили и сами пальцы. Отсекли груди. Приступили к нарезке лица. Отрубили и легким движением отбросили в сторону нос. Она всеми силами старалась умереть; ей оставили голову без лица и торс без кожи, но смерть не шла. А они деловито продолжали резню. Из окровавленного чрева появилась младенческая ножка. Из мокнущей, ухмыляющейся головы Джулии таращились ее глаза, лишенные век.

Проснулась она посреди реального допроса. Рядом с ней наконец-то появился О’Брайен, и она чуть не задохнулась от облегчения, когда обнаружила, что у нее есть губы, есть щеки. Она способна моргать. Ей отчаянно хотелось по-маленькому; не став сдерживаться, она вздохнула от ощущения приятно-теплой струи, а потом расстроилась, когда жидкость остыла. О’Брайен что-то говорил, но нечленораздельно. Джулия, все так же пристегнутая к койке, мало-помалу осознавала, что страшится механизма, закрепленного у нее над головой. Теперь она вспомнила: этот механизм нужен для ударов током. Это был электрошок. Она давно тут лежит, и ее снова и снова били током. От этого у нее отказала память, но теперь память возвращалась. Электрошок вызывал невероятную, душераздирающую муку, разрывавшую, казалось, на куски все тело; позвонки с треском перемалывались. Ее убеждали, что ребенку это не повредит, но как такое может быть? Она хотела в очередной раз задать тот же вопрос, но принялась изучать стык между белыми кафельными плитками потолка и стены. Когда-то она с такими работала — легко моются. О’Брайен вещал о ненависти. У него был короткий приплюснутый нос. В ноздрях виднелась каштановая растительность, очень аккуратная, словно причесанная. Залысины увеличивались несимметрично. Он уговаривал ее проникнуться ненавистью, и прежде всего к Уинстону Смиту. Убеждал ее захотеть, чтобы Уинстон Смит подвергся пыткам и был убит, а после насладиться сознанием того, что приговор приводится в исполнение. Когда до нее дошло, эти предписания уже виделись ей совсем несложными.

— Отлично, — сказала она. — Я очень этого хочу.

Перед этим она была далеко не уверена, что сумеет заговорить, и теперь гордилась таким свершением. Но О’Брайен покачал головой.

— Бесполезно, — сказал он. — Ты лжешь.

Она солгала? Ну нет, это же обыкновенное двоемыслие, правда? Но как их различить? Ей вспомнилась Диана Винтерс: что, если здесь та самая игра в «два плюс два будет пять»? Джулия невольно выговорила вслух:

— Это игра в «два плюс два будет пять»?

— Четыреста, — ответил он.

Джулия хотела представить это как арифметическую задачку, но ее вновь пронзил электрический ток. Это было невообразимо: тело не способно выдержать такую муку. Она скрутила Джулию в смертельную спираль ярости. Младенец неистово брыкался; каждый толчок отзывался болью в тазовой кости. Ребенку причинили вред! Ее кормили обманами. Двоемыслие. Как это понять?

— Вижу, ты хочешь нам угодить, — проговорил О’Брайен. — Но нам угождать не надо. Притворяться и фальшивить бессмысленно. Ты должна быть тем, что от тебя требуется, — не более и не менее.

Джулии стоило некоторых усилий вспомнить, чем же ей требуется быть. Потом она сказала:

— Да, только весьма затруднительно желать страданий другому, когда страдаешь сама. Это же очевидно. Наверняка так и есть.

— Не пойдет, — с сожалением изрек он. — Тебе нужно овладеть этим навыком. Ты должна знать, какую причиняешь боль, и желать ее другим. Ты должна мечтать о чужих страданиях.

— Я научусь. Спасибо. Теперь я вас услышала и понимаю, что это возможно.

— Очередная ложь, к сожалению.

— Как мне распознать, что я лгу? Это ведь вы сказали. Вы ведь это сказали. Я хочу понять.

Он произнес:

— Тысяча.

Такая величина ее напугала, но когда последовал удар током, она поняла, что ей не впервой. Ничего нового: парализующая мука, ужасающий хруст в позвоночнике, ощущение чего-то неладного в мозгу. Разрушение мозга. Потом дыхание восстановилось. Она выжила. Его лицо расплылось, а затем стало ужасающе отчетливым. Она выдавила:

— «Передай ему от меня, что он — посредственность и вор чужих идей». Диана Винтерс. Она дала моей матери кардиган.

О’Брайен сказал:

— Тысяча.

И опять то же самое. Она хотела поостеречься, но каждый раз боль зашкаливала. Как только угас ток, она бессвязно забормотала:

— Ой, ребенок заворочался. Живой. Сын Старшего Брата. Поселится с собачкой в твоей квартире.

Он назвал еще какое-то число, но Джулия не разобрала. Удар. Рассудок ее умчался прочь, и тут выяснилось, что она витает в воздухе, глядя сверху вниз на свое собственное тело. Очертания его вызвали у нее удивление: беременность была куда заметнее, а по полу растекалась лужица мочи. В помещении присутствовал, как она теперь увидела, и второй мужчина: стоял он вне поля зрения тела. Это был оператор электрошока. С черными сальными волосами и явственными кругами под глазами, прикусив губу, он склонился над шкалами своего аппарата. О’Брайен по-прежнему не умолкал, и ее поразило, что он обращается не к ней, Джулии, зависшей под потолком, а к телу на койке. Из кармана комбинезона он достал шприц, и она с любопытством наблюдала, как он вогнал иглу телу в предплечье. Потом раздался резкий черный щелчок, и она вновь очнулась, вернувшись в свое тело, которое подергивалось и дрожало.

Теперь она опять слышала неотвратимый голос О’Брайена:

— Не воображай, что ты спасешься — даже ценой полной капитуляции. Ни один из сбившихся с пути уцелеть не может. И если даже мы позволим тебе дожить до естественной смерти, ты от нас не спасешься. То, что делается с вами здесь, делается навечно. Мы сомнем тебя так, что ты уже никогда не поднимешься. С тобой произойдет такое, от чего нельзя оправиться, проживи ты еще хоть тысячу лет. Ты никогда не будешь способна на обыкновенное человеческое чувство. Внутри у тебя все отомрет. Любовь, дружба, радость жизни, смех, любопытство, храбрость, честность — всего этого у тебя уже никогда не будет. Ты станешь полой. Мы выдавим из тебя все до капли — а потом заполним собой.

Некоторое время она лежала в ознобе, ничего не понимая и только разглядывая кафельные плитки потолка. А потом сказала:

— Я этому не верю. Есть дитя. Старший Брат не поступит так со своим собственным ребенком. С младенцем, который не заслуживает ничего такого, от чего ему не оправиться за тысячу лет. Вы бьете его ребенка током. За что? За что вы ненавидите ребенка Старшего Брата? Не из-за меня же: я — ничто. Или вы терзаете меня за то, что я ношу ребенка Старшего Брата?

Над ней склонилось его лицо. Она пришла в смятение. Следом она поняла, что скоро умрет, и сказала:

— Простите. Жаль, что я не смогла быть полезной. Но я вам благодарна за ваше служение.

Он скомандовал:

— Три тысячи.

Она очнулась. Как видно, смерть была долгой, но пробудилась она в помещении, слегка отличном от прочих. Здесь отчетливо чувствовалась тяжелая сырость. Воздух был неподвижен. До нее дошло: это самое глубокое чрево министерства любви, уходящее под землю на много этажей, а то и миль. Вокруг ощущалось присутствие надзирателей. В поле зрения Джулии оказался только один: рыжеволосый, веснушчатый, он стоял в углу и методично набивал табаком небольшую трубку.

Джулия теперь почти сидела: койка была все та же, но изголовье отрегулировали иначе. Голову фиксировало другое устройство: обруч на мягкой подкладке больно сдавливал виски, но оставлял открытым все лицо. Лоб саднило, но тоже по-новому. Видимо, она чем-то поранилась, когда металась в беспамятстве. Волосы были мокрые, сама она жутко замерзла. Ее раздели догола и — знакомое ощущение — окатили из шланга, но потом натянули на нее старый, перепачканный комбинезон. Между ног ткань высохла и затвердела от мочи.

Койка смотрела прямо в телекран, показывавший другую камеру, очень похожую на эту, нынешнюю, но с более темным кафелем. В центре, пристегнутый к стандартной койке и тоже вздернутый до почти вертикального положения, находился мужчина. Перед ним стояли два столика, обтянутые зеленым сукном. Цвет был самый яркий из всех, какие только попадались Джулии в минилюбе, и поначалу она даже засмотрелась. Но очень скоро подняла глаза на пристегнутого к койке человека.

На первый взгляд это был глубокий старик. У него заострился нос, а во рту не осталось ни единого зуба, отчего сморщенным, розово-серым лицом он напоминал недавно вылупившую птицу. Впрочем, в следующий миг стало ясно, что причиной тому не возраст, а затяжное голодание. Как и многие здесь, он подвергся пыткам, о чем говорили синяки и ссадины. И лишь осмыслив это, Джулия узнала в нем Уинстона Смита. Он потерял, считай, все волосы и половину массы тела, но это был Уинстон Смит.

«Вот источник всех моих бед», — подумала Джулия. Тут рыжеволосый надзиратель, чиркнув спичкой, раскурил трубку. В воздухе дивно запахло горелой спичкой; этот запах поражал не меньше, чем ярко-зеленый цвет сукна. Когда ноздрей Джулии достиг сладковатый аромат трубочного табака, он вызвал у нее тошноту, но тоже оказался по-своему прекрасен. Теперь она дышала сосредоточенно и не отрывалась от лица Уинстона.

От телекрана не доносилось ни звука, и только причмокивание открывающейся тяжелой двери нарушило печать безмолвия. На экране возник О’Брайен. Подойдя к Уинстону, он окинул его отеческим взором, и Уинстон ответил ему взглядом робкого доверия. Эта сцена выдавала потаенную близость. Можно было подумать, О’Брайен приходил сюда не раз, чтобы спасти Уинстона от козней злой судьбы, и сейчас явился с тем же поручением.

— Вы однажды спросили, что делают в комнате сто один, — проговорил О’Брайен. — Я ответил, что вы сами знаете. Это все знают. В комнате сто один — то, что хуже всего на свете.

Дверь отворилась повторно и впустила надзирателя, который внес какой-то предмет из проволоки и опустил его на дальний от койки стол. Наверное, подумала Джулия, это и есть самое жуткое, но не странно ли? Проволочное изделие было размером не более корзины для пикника — и действительно смахивало на корзину для пикника. К нему крепилось что-то еще: овал, тоже проволочный, немного похожий на маску фехтовальщика.

— То, что хуже всего на свете, разное для разных людей, — продолжил О’Брайен. — Это может быть погребение заживо, смерть на костре, или в воде, или на колу — да сто каких угодно смертей. А иногда это какая-то вполне ничтожная вещь, даже не смертельная.

Уинстон изменился в лице. Надежду вытеснило сомнение, взгляд устремился не на О’Брайена, а на проволочную корзину. Впервые Джулия задумалась: с какой целью все эти действия совершаются при ней? Уинстона решили добить при помощи какого-то малого злодейства: допустим, но зачем же в ее присутствии?

О’Брайен отступил в сторону, чтобы Уинстон мог получше рассмотреть корзину. В тот же миг Джулия уловила в ней какое-то беспокойное шевеление. Да это же клетка. Ну да, конечно. Между тем О’Брайен продолжал:

— Для вас хуже всего на свете — крысы.

— Вы этого не сделаете! — вскричал Уинстон. — Вы не будете, не будете! Как можно?

— Помните, — спросил О’Брайен, — тот миг паники, который бывал в ваших снах? Перед вами стена мрака, и рев в ушах. Там, за стеной, — что-то ужасное. В глубине души вы знали, что скрыто за стеной, но не решались себе признаться. Крысы были за стеной.

— О’Брайен! — У Смита дрогнул голос. — Вы знаете, что в этом нет необходимости. Чего вы от меня хотите?

Назидательным тоном О’Брайен продолжал:

— Боли самой по себе иногда недостаточно. Бывают случаи, когда индивид сопротивляется боли до смертного мига. Но для каждого человека есть что-то непереносимое, немыслимое. Смелость и трусость здесь ни при чем. Если падаешь с высоты, схватиться за веревку — не трусость. Если вынырнул из глубины, вдохнуть воздух — не трусость. Это просто инстинкт, и его нельзя ослушаться. То же самое — с крысами. Для вас они непереносимы. Это та форма давления, которой вы не можете противостоять, даже если бы захотели. Вы сделаете то, что от вас требуют.

— Но что, что требуют? — воскликнул Уинстон. — Как я могу сделать, если не знаю, что от меня надо?

Развернувшись, О’Брайен приподнял клетку — таким движением, что со стороны стал заметен ее значительный вес. Уинстон вздрогнул, но отшатнуться не смог: мешали ремни. От жалости Джулия всем телом подалась к нему. Она видела, как у Уинстона неистово вздымается грудь.

— Крыса, — сказал О’Брайен, — грызун, но при этом — плотоядное. Вам это известно. Вы, несомненно, слышали о том, что творится в бедных районах нашего города. На некоторых улицах мать боится оставить грудного ребенка без присмотра в доме даже на пять минут. Крысы непременно на него нападут. И очень быстро обгложут его до костей. Они нападают также на больных и умирающих. Крысы удивительно угадывают беспомощность человека.

Клетка дернулась в него в руке; оттуда донесся яростный визг. Джулию заворожила форма этого предмета. Теперь, когда он оказался ближе к камере, она поняла, что на самом деле там не одна клетка, а две, соединенные вместе. Внутри она различала смутные очертания; две здоровенные крысы бросались на проволочную перегородку, мешавшую им сцепиться.

Джулия убеждала себя, что ей никакая опасность не грозит. Крысы — это страх не ее, а Уинстона. Две крысы — пусть даже здоровенные — ее не пугали. Раз десять она их ела. Пусть крысы боятся Джулию, а у нее страха нет. Но зачем ее сделали свидетельницей? В последние дни она не припоминала у себя такой ясности мыслей, как сейчас, и все равно не находила ответа.

Поднеся клетку к Уинстону, О’Брайен нажал на что-то сбоку. Раздался щелчок какого-то механизма. Уинстон опять понапрасну дернулся и застонал.

— Я нажал первую ручку, — объяснил О’Брайен. — Конструкция клетки вам понятна. Маска охватит вам лицо, не оставив выхода. Когда я нажму другую ручку, дверца в клетке поднимется. Голодные звери вылетят оттуда пулями. Вы видели, как прыгают крысы? Они прыгнут вам на лицо и начнут вгрызаться. Иногда они первым делом набрасываются на глаза. Иногда прогрызают щеки и пожирают язык.

Уинстон зажмурился. Все его лицо сжалось, будто в кулак. Джулия тоже съежилась, но из сочувствия и в очередной раз ощутила, как обруч с мягкими подложками не дает шевельнуть головой. Ей вспомнились слова Дианы насчет обезображения. Не это ли она имела в виду? Вырывают глаза, прогрызают щеки… Крысиный визг усилился, когда О’Брайен нестерпимо медленно придвинул клетку ближе. Теперь она полностью легла на лицо Уинстона. Щелкнул все тот же механизм, подогнанный, как видно, к мягким прокладкам обода. Клетка ходила ходуном — так бесновались крысы. Сквозь этот шум пробивались стоны Уинстона, низкие и хриплые, в такт его срывающемуся дыханию.

— Это наказание было принято в Китайской империи, — сказал О’Брайен.

Он склонился над клеткой. Рука нашла вторую защелку. Уродливое лицо ласково улыбалось.

Внезапно Уинстон издал душераздирающий вопль, резкий, как жестокий удар:

— Отдайте им Джулию! Отдайте им Джулию! Не меня! Джулию! Мне все равно, что вы с ней сделаете. Разорвите ей лицо, обгрызите до костей. Не меня! Джулию! Не меня!

Как только клетку убрали без ущерба для здоровья Уинстона, распахнулась дверь той комнаты, где находилась Джулия. Через проем она увидела ту, другую комнату, облицованную более темным кафелем, — комнату 101. Оказывается, там она и располагалась все это время. Мимо Джулии надзиратель провез на каталке Уинстона. Лицо его выражало только блаженство избавления; он смотрел перед собой, улыбался беззубой улыбкой и часто дышал сквозь обескровленные губы. Джулию он так и не увидел. Когда надзиратель провез ее каталку мимо Уинстона, тот даже не скосил глаза в ее сторону.

«Крысы-то совсем не подкормились», — подумала Джулия.

Дверь затворилась с привычным чавкающим звуком. Джулию привезли на место Уинстона. Ожидавшая на зеленом сукне клетка ходила ходуном от ярости обманутых крыс. Пока О’Брайен повторял слова про вырывание глаз и пожирание языка, Джулия отчаянно пыталась собраться с мыслями. Уинстон соскочил, предав ее, а кого бы предать ей самой? Всех, кого только можно, она уже предала. Не осталось никого. Откуда-то из глубин подсознания всплыла Диана, которая грозила, что Джулию никогда не выпустят с нынешним лицом… и упоминала время. Советовала потянуть. Говорила, что по графику на каждого отводится пятнадцать минут. Но как тут потянешь? Джулия даже головой пошевелить не могла. И вообще ничего не могла.

Теперь О’Брайен держал клетку в руке. Он вплотную поднес ее к глазам Джулии, так что заслонил свет. Крысиная вонь забивала все — запах звериного дерьма, в котором, казалось бы, не должно быть ничего страшного. Не так уж и отличающийся от приветливого запаха коровника. Но эти вилянья, писк, голодные броски на проволочную сетку… Крысы оказались здоровенными тварями величиной с кошку: мощные туловища, седоватые морды помоечных старожилов. Она так и видела эти крысиные пасти, что смыкались и размыкались в предвкушении, эти плотные ряды желтых зубов. Она знала, как сильны эти челюсти. Правду говорят, что крысы убивают младенцев и немощных. Обгрызают кожу с рук вместе с мясом, сдирают лица с черепов, пожирают носы. Сон Джулии вернулся: в нем она была с кровавой освежеванной головой. Ей хотелось закричать, как Уинстон: Вы этого не сделаете! Вы не будете, не будете! Как можно?

Теперь маска накрыла ей лицо. Проволока мазнула по щеке, затем конструкцию прикрепили к мягким прокладкам. Крысы бросались на проволоку в каком-то дюйме от ее лица, от ее глаз. Проволочная сетка дрожала. У Джулии стучало в голове. Замкнутое пространство напиталось удушающей вонью. Джулия слышала свое судорожное дыхание, отягощенное ритмичными стонами.

— Не волнуйся, — сказал О’Брайен. — Тело мы сохраним в неприкосновенности. Беременность не пострадает. Хотя бы этим можешь утешаться.

Время истекло, а ответов Джулия не находила. Если вся штука в том, чтобы перехитрить конструкцию клетки, имело смысл попытаться. Но руки были зафиксированы вдоль боков ремнями. Шевелить она могла только челюстью. Пару раз попробовала, высунула язык. Через прутья решетки мгновенно скользнул крысиный коготь. Джулия взвизгнула, поспешно втянула язык и сжала челюсти. Язык, защищенный зубами, был в безопасности. Насчет языка О’Брайен погорячился. Но щеки, нос, глаза — их не уберечь.

Прошло, наверное, минуты три. Но сколько плоти может сожрать пара крыс за оставшиеся двенадцать минут! Совет потянуть время обернулся сущей насмешкой. Как же она раньше не догадалась. Диана Винтерс, скорее всего, подсадная, как и говорила та незнакомая женщина. Это была просто очередная гнусная игра.

Джулия сделала еще одну попытку внушить себе, что прожить можно и без носа. И без губ, и без щеки. Даже без обоих глаз: живут ведь как-то незрячие. Но все ее существо отторгало эти мысли. Казалось, она падает и падает в некую дыру — отвратительно, противоестественно глубокую, в некий дикий ужас, какого не может быть.

Одна крыса исторгла серию пронзительных, нетерпеливых воплей, да так близко, что обдала лицо Джулии своим дыханием. О’Брайен держал руку возле клетки. Он должен был вот-вот отщелкнуть зажимы. Через проволочную сетку, позади разъяренных крыс, Джулия видела его ухмылку.

По металлу прокатился легкий зловещий толчок, и обе заслонки подпрыгнули кверху. Крысы рванулись вперед. Их когти беспорядочно заскребли по ее лицу, векам, подбородку. А чего стоила эта кошмарная влажная близость их жадных фыркающих носов. Первый укус пришелся ей на лоб.

Но во время этой паузы, недолгой крысиной дезориентации, Джулию осенило. Это ведь животные. А не палачи. Они будут вести себя как животные, и все реакции у них будут как у животных. Даже сейчас, вопреки предсказаниям О’Брайена, они не набросились на нее от прожорливости и скуки. Одна, привлеченная кровью из первой ранки, покусывала Джулии лоб. Вторая присматривалась к женским губам, но стоило им шевельнуться, как она отпрыгивала назад, чтобы тут же снова потянуться к свежему, еще живому мясу. Крысам нужно было только утолить голод. Ничего другого им не требовалось.

И Джулия увидела для себя шанс. Кошмарный, немыслимый… но нужно было хотя бы попытаться.

Она решительно прикусила язык и сжимала зубы, пока не почувствовала вкус крови. Потом осторожно, чтобы не спугнуть крысу, открыла рот и высунула окровавленный кончик языка. Сперва крыса будто бы ничего не заметила, двинулась в сторону и стала принюхиваться к щеке. В это время вторая хищница неистово вгрызалась в плоть над веком. Джулия заставила себя не реагировать и шире разинула рот, еще дальше высунула язык и зазывно пошевелила окровавленным кончиком.

Крысиные зубы не упустили своего; все тело Джулии содрогнулось от боли. Она чуть было не сомкнула челюсти, но заставила себя лежать без движения, хотя ее электрическим током пронизывал ужас. Язык дергался сам по себе. Ей будто заткнули рот кляпом. Но крыса уже распробовала вкус крови и не собиралась отступать. Тогда Джулия очень осторожно, с терпением, отозвавшимся болью во всех напряженных мышцах, втянула язык и одновременно раздвинула челюсти, сколько позволяли размеры маски. Крыса, не желая упускать пищу, позволила увлечь себя вперед, ее хищные зубы кромсали язык. У Джулии текли слезы, но она не останавливалась и втягивала язык все дальше в рот: действовать надо было наверняка. В конце концов она почувствовала, что крысиная голова ткнулась изнутри ей в щеку. В один миг Джулия стиснула челюсти.

Хищная тварь отчаянно задергалась, запищала. Стала царапать когтями человеческие щеки и рот; вырывалась с такой силой, что Джулия могла вот-вот лишиться зубов: мерзкая шкура с привкусом грязи заполняла ей рот, по языку елозила крысиная голова. А дальше — хруст костей и тошнотворный выплеск горячей крови. Крыса еще дергалась, но вконец обессилела. Обмякла. И Джулия сумела выплюнуть крысиную голову.

Вторая тварь на время лишилась доступа к пище — слишком уж отчаянно барахталась ее сотрапезница. Сейчас она сделала пробное движение в сторону глаза Джулии и колючей сметливой лапой надавила ей на веко. Джулия пыталась вытолкнуть изо рта огрызок дохлой крысы, надеясь заманить туда и вторую, но тушка была слишком крупна. Выжившая хищница по-прежнему наступала ей на веко и, пофыркивая, принюхивалась. Джулия почувствовала это дыхание и, набрав полные легкие воздуха, заорала что есть мочи, но крыса, казалось, пропустила это мимо ушей. Она сжалась и лишь сильнее впилась в женское лицо. Теперь она поедала веко, надкусывая и отрывая от него по кусочку; Джулия с ужасом ощущала, что черед вот-вот дойдет до глазного яблока. Но каким-то чудом крыса отстала. Она развернулась, упираясь одной лапой в нос Джулии и набираясь уверенности. Ее влекла более привычная пища: падаль.

Пока вторая тварь пожирала первую, Джулия корчилась и хрипела, изображая жуткую муку. По-свойски держась когтями за ее переносицу, крыса подергивалась в такт своей трапезе. А Джулия улыбалась, проникаясь расположением и к этой хищнице, и к ее живому зловонию. И все это время она знала, что за ней следит О’Брайен, и не представляла, сколько еще это продлится. Все ее усилия могли оказаться напрасными. Он наверняка захочет увидеть, чем кончится дело. Но нет. Отойдя к стене, он приглушенно наговаривал что-то в речепис. Крыса с любопытством обнюхала и пощекотала ноздрю Джулии, а потом удовлетворенно вернулась к еде. Прекрасное, умное животное. Дружелюбное. Пусть набивает брюшко и дальше, пусть не останавливается. Джулия по-прежнему беспрестанно кривила лицо.

Но теперь послышался какой-то новый звук: Джулия содрогнулась. Животное пронзительно запротестовало, почти укоризненно переступая с лапы на лапу. И только когда О’Брайен возмутился: «В чем дело?», Джулия поняла, что кто-то распахнул дверь.

Незнакомый голос объявил:

— Альбертс должен провести подготовительный этап.

— А я жду медосмотра, — сказал О’Брайен.

— Медосмотр я и сам проведу, если речь не о хирургии.

— Пока ничего сказать не могу. Крысы.

— Ничего страшного. Марля у меня есть, а остальное сделают в лазарете. Кабинет сейчас требуется Альбертсу.

— Летальный исход недопустим. Тут беременность.

— Говорю же, у меня есть марля. Если дело совсем плохо — ладно, подождем медосмотра. А если нет, мне уже дышит в спину Альбертс — у него тут категория А.

— Очень хорошо.

Через маску Джулия видела, как О’Брайен черной громадой приближается к клетке. Стоит ему увидеть, что она жива, как он начнет требовать дополнительное время. Сюда принесут свежих крыс. Или же он просто раскромсает ей лицо ножом. Это секундное дело. Тем более что у него появился помощник.

О’Брайен уже вцепился в клетку. Она билась о лицо Джулии, пока он отстегивал зажимы. Уцелевшая крыса соскочила с каталки и в страхе заметалась. Изувеченная тушка ее дохлой товарки высвободилась и шлепнулась на пол. Мужчины отшатнулись. К подбородку Джулии прилипла откушенная крысиная голова, и только резкий выдох позволил Джулии от нее избавиться. Голова отлипла и легко укатилась прочь.

О’Брайен с изменившимся лицом склонился над Джулией. Она невольно зажмурилась. Потом, судорожно дыша, приоткрыла глаза, чтобы видеть и не видеть. На лбу саднила рана от крысиных зубов. Второй мужчина, не веря своим глазам, тоже приблизил к ней свою испитую физиономию и провел пальцами по ее лицу. Тут прозвенел звонок. Дверь распахнулась вновь.

О том, что процедура закончена, Джулию известил топот надзирателей. Она широко раскрыла глаза, посасывая окровавленный язык. Лицо ее — это и лицом-то трудно было назвать — не осветилось улыбкой, но сердце радовалось и надзирателям, и О’Брайену, и изможденному мужчине, который вопросительно смотрел на О’Брайена. Тут, источая запах трубочного табака, появился рыжий надзиратель, а за ним и другой, которого она видела в предыдущей камере; фамилия его была Уорт — почти как у нее. Поскольку он не вышел ростом, все заключенные называли его Недовёрт. Ее порадовала скука на лицах тюремщиков, и увлекательно было смотреть, как теперь они приплясывают, уворачиваясь от шныряющей под ногами крысы, и клянут ее последними словами.

Потом Джулию весело — колесики подскакивали на неровной плитке — откатили в предыдущее помещение. Там еще висел табачный дым, и в этой роскошной пелене она увидела Уинстона Смита. Его оставили перед телекраном — так же, как до этого оставили ее, — чтобы он видел все происходящее крупным планом. Но он не смотрел. Он обмяк в ремнях, безвольно разинув рот. И крепко спал.