Джулия [1984]

21

Джулия вновь встретилась с Уинстоном Смитом примерно через два месяца после того, как ее выпустили.

За это время она почти ни с кем не разговаривала. В миниправе ее убрали с этажа худлита и назначили консультантом по административно-хозяйственному обеспечению. Консультант по административно-хозяйственному обеспечению никаких обязанностей не имел и занимал крошечную подсобку в безлюдном коридоре. Из мебели в подсобке стоял один-единственный складной стул, а заниматься можно было только тем, что сидеть, уставившись в телекран. По сути, не заниматься этим было весьма проблематично, так как громкость стояла на максимуме. В первые дни Джулию завораживали простые сюжеты и торжественное музыкальное сопровождение, хотя она особо не вникала, но по мере того, как восстанавливалось ее здоровье, у нее мало-помалу зрела ненависть к растлителям малолетних, участникам бандформирований и террористам, которых показывали в криминальных сводках; крепла и тревога о ходе продолжающейся войны.

Евразия опять стала врагом… нет, врагом она была всегда. Это предписывалось запомнить всем и каждому. Но вот поверить в это оказалось на удивление трудно. Все размышления такого рода теперь давались Джулии нелегко. Она не понимала, почему война — это мир, а само понятие «двоемыслие» навевало сонливость и досаду. Еще она позорно плакала во время трансляции казней, хотя сама не могла разобраться, в чем тут причина. Как только у нее родится ребенок, ее тоже расстреляют или повесят, и она считала это не горем, а утешением.

Оказавшись в такой яме, она не скоро усвоила новые правила своего существования. Лицо у нее заливалось краской при воспоминании о том, как она себя повела в первый вечер, когда ее, со старыми башмаками в руке, выбросили из фургона рядом с общежитием. Конечно, она тогда не могла носить обувь — ступни безобразно отекли, пришлось обернуть их ветошью. Тем не менее она гордилась, что может ходить, тогда как многие нелица вынужденно передвигались ползком. Вставать на четвереньки Джулия не стала, даже оказавшись перед лестницей общежития.

Пребывание на свободе вызывало у нее бурю противоречивых чувств. Снова и снова ее захлестывало чудесное осознание того, что истязания прекратились. Ее больше не будут бить током! Не будут оставлять на теле раны и ожоги! В то же время без надзирателей, которые указывали, что ей делать, она испытывала страшную неуверенность. Даже облачное небо, словно посягательство врага, грозило опасностью: от одного взгляда на него она в ужасе втягивала голову в плечи. Но хуже всего было ощущение изолированности от себе подобных. В минилюбе не часто удавалось переговорить с другими заключенными, но их присутствие выдавали запахи или приглушенные голоса; собратья по страданию знали, что такое боль, и уважали даже скромные твои победы. Да и то сказать: тюремщики и палачи тоже входили в твой круг как своего рода товарищи.

Несидевшие мало что из этого понимали, а давать им объяснения не разрешалось. Более того, просто переговариваться и то не следовало, кроме самого примитивного обмена фразами, необходимыми для выживания, но даже в этом случае приходилось готовиться к тому, что от тебя попросту отвернутся. На подходе к двери общежития рука ее несколько раз тронула знак «Великое Будущее», каким-то чудом еще державшийся у нее на воротнике. Лента на колодке истрепалась и запачкалась, но сам медальон с лицом младенца остался неповрежденным. Может такое быть, что к ней отнесутся терпимо в связи с ее беременностью? В конце концов, если у нее под сердцем ребенок, она является гибридным существом. Возможно, это облегчит ей жизнь.

На задворках сознания у нее брезжило некое темное беспокойство, воспоминание, которое никак не могло сфокусироваться. Нечто, связанное с общежитием… но Джулия отгоняла от себя эту мысль. Ей предстояла встреча с девушками, нельзя же распускать нюни. Она твердо решила стать хорошим нелицом: никому не мозолить глаза, не доставлять неудобств и переживаний. Возможно, тогда ее нет-нет да и одарят сочувственным взглядом. А если даже Вики не посмотрит в ее сторону… что ж, память-то останется. Поднимаясь на последнюю ступеньку, она в который раз отмахнулась от этих дум.

Аткинс за конторкой не было. Оно и понятно: в это время все обычно собирались вместе для просмотра вечерней информационной программы. Дверь общей гостиной была приоткрыта, и Джулии удалось незаметно заглянуть внутрь, не привлекая к себе внимания. Девушки ничуть не изменились: розовощекие, беззаботные, они сидели на плотно сдвинутых стульях. Позади всех на собственном складном стуле устроилась Аткинс — как всегда, с выражением счастливой усталости. Появилась и новенькая — этноменьш: сидела посередке, как равная. Не в каждом общежитии было бы так. Девушки из двадцать первого действительно относились друг к другу по-товарищески. Джулии повезло: такую атмосферу стоило запомнить навсегда. Вики в гостиной не оказалось.

Джулия приблизилась к двери спального блока. Конечно, Вики могла просто пораньше лечь спать. Однако Джулия готовила себя к тому, что Вики не окажется и там. Хотя бы потому, что уже вышла замуж за Уайтхеда. Оснований для тревоги пока не было. Даже и хорошо в некотором смысле… но вот Джулия открыла дверь спальни — и застыла в недоумении.

Кровать Вики исчезла. На ее месте стояли два деревянных стула — из тех, что предназначены для развития мышц: сиденья слегка наклонены вперед, чтобы сидящая хочешь не хочешь делала упор на ноги. На стульях неловко примостились Океания и еще одна новенькая, незнакомая Джулии. При виде Джулии обеих передернуло. На лице у каждой застыла маска отвращения.

У Джулии вырвалось:

— Что это: даже кровати нет?!

Обе девушки отвернулись.

— Кровать? — рявкнула Океания. — Что за чушь! Вали отсюда!

— Конечно, Вики… ее замужество… — предположила Джулия. — Но кровать-то…

— Пошла к черту! — отрезала новенькая. — Чего привязалась со своими разговорчиками?

— Не было здесь никакой Вики, — отрезала Океания. — Бред, да и только. И ты нам тоже не нужна.

И наконец обрела форму жуткая мысль, которая все это время тревожила Джулию. Не упомянула ли она Вики в минилюбе? Под воздействием медикаментов она говорила о зампреде Уайтхеде; совершенно точно. За это ей заткнули рот марлей. Но следует ли отсюда, что она выдала Вики? О ней дознаватели даже не спрашивали — их интересовал только отдел документации. Неужели Джулия что-то о ней сказала? Убийственная мысль… неужели она проболталась о бандитах и о плане побега Вики? Память почти вернулась — размытая, сродни отголоскам страшного сна. Да, она что-то сказала. Почему же теперь не получается вспомнить, что именно?

У Джулии вырвалось сдавленное рыдание.

— Но если кровати нет… кого-то забрали? Нет-нет, имени не называю. Просто скажите…

Тут появилась Аткинс, раскрасневшаяся от злости:

— В чем дело? Это еще что?

— Ой! Товарищ Аткинс! — воскликнула Джулия. — Пожалуйста…

Аткинс влепила ей пощечину.

Удар получился неуклюжим, скорее удивляющим, чем болезненным, и сам по себе мало значил для Джулии. Для того, кто только что вернулся из минилюба, пощечина была, можно сказать, в порядке вещей. Поразило ее другое: лица всех трех женщин, смотревших, как она пошатнулась и прижала руку к щеке. На них не отразилось ни тени человечности — только отвращение и смешанная с паникой ненависть. Вот теперь Джулия расплакалась в голос, хотя поклялась себе до этого не опускаться.

— Извините, — забормотала она. — Извините меня.

— Попрошу оставить моих девушек в покое, — отчеканила Аткинс. — Ни слова больше! — И обернулась к тем двум. — Проклятые преступники! Конечно, они даже не задумываются, сколько от них вреда!

После того случая Джулия изо всех сил старалась вести себя так, как положено изгоям. Она возвращалась в общежитие непосредственно перед комендантским часом, когда все остальные уже готовились ко сну, и ждала, пока утихнут голоса, прежде чем войти в спальню. В хорошую ночь приходили коты и, свернувшись клубком, прижимались к ней. Случалось, она дразнила их плохомыслами и подтрунивала над их криминальными связями, но непременно шепотом. Утром ее телекран исторгал услужливый лай, поднимавший ее из постели раньше всех остальных, и она неслась в саможит, где обтиралась фланелевой тряпицей, пока все граждане делали физупр. Эти торопливые обтирания над раковиной теперь заменяли ей помывку — на иное рассчитывать не приходилось; хотя у нее оставались еще банные талоны, их не приняла бы ни одна банщица. Каждая кормежка также была сопряжена со сложностями. На раздаче зачастую делали вид, что вообще не замечают, как она стоит с подносом, и ее выпроваживали голодной. Даже если ей удавалось получить свою порцию, присесть к столу обычно не было возможности. Столовую миниправа обычно наводняли толпы народа, и если она пыталась занять место за столом, где уже сидели другие сотрудники, те загромождали свободный стул своими сумками и портфелями. Джулия пробовала захаживать и в центр питания категории A1, но там происходило то же самое, разве что люди вели себя еще пугливее, а она чувствовала себя еще более виноватой. В результате Джулия вскоре начала столоваться только в кафе «Под каштаном».

В самые холодные зимние недели это кафе становилось ей прибежищем. Сюда традиционно стекались нелица, так что кошмарное чувство собственной неприкасаемости унималось. Более того, в углу стояло несколько столиков, зарезервированных для таких, как она. Из телекранов лилась бодрая музыка. Со стены на всех покровительственно взирал огромный плакат «Старший Брат смотрит на тебя», выполненный в непривычно отчетливых и ярких тонах. На этом сроке беременности любая поза вскоре становилась неудобной, а позывы к мочеиспусканию — почти беспрестанными, так что ее особенно радовали стулья с мягкими подушками и чистые туалеты. В первое посещение официант деликатно предложил ей почитать книжку — одно из тех пошлых изделий лито, которые Джулия годами не удосуживалась открыть. Сейчас она в один присест проглотила это чтиво. Когда официант принес книжку-продолжение, она приняла ее с благодарностью и вскоре освоила всю серию «Фронтовая санитарка», а там взялась и за «Революционную санитарку». В супе, к которому полагался ломтик поджаренного хлеба, иногда попадалось настоящее мясо. Официант подходил и исчезал молча, подливал ей в стакан, не дожидаясь просьбы, джин «Победа» и не забывал добавить несколько капель из другой бутылки со вставленной в пробку трубочкой. Это был раствор сахарина, настоянный на гвоздике, — фирменный напиток заведения. Хотя Джулия терпеть не могла этот вкус и опасалась вызываемой джином слабости вкупе с помутнением в голове, она, собравшись с духом, выпивала все без остатка. Официантов она любила и никогда бы не подвела: они, словно не видя ее, шли ей навстречу. В мрачные, слякотные январские недели в кафе было тепло и уютно. Понимая, что в миниправе ей не поручат никакой работы, она иногда проводила тут целые дни.

Здесь Джулия порой чувствовала, что минилюбовские обряды были своего рода лечением, а нынешняя стадия — это заключительный этап выздоровления. Ее даже посещало предвестие близкой окончательной перемены. Оно принимало облик порой обуревающего ее яростного чувства, особенно когда в кафе входило и усаживалось неподалеку от нее другое нелицо. То же самое чувство вызывали и некоторые раздумья: об исчезновении Вики или о внезапном вопле Уинстона Смита «Отдайте им Джулию! Не меня!». Оно всегда маячило чуть под поверхностью: пугающий-многообещающий гнев, содержащий зародыш идеи. Оно, по ее убеждению, много значило. Возможно, в нем даже проявлялась главная цель. Тем не менее она инстинктивно его подавляла. От усталости. От неподготовленности. Каждый раз, когда оно грозило захлестнуть ее целиком, она зажмуривалась и выпивала до дна свой стакан джина.

Она также осознавала свою роль как одного из живых предостережений, которыми славилось и, собственно, привлекало клиентов это кафе. Конечно, ее внешность не была такой одиозной, как у большинства. При виде некоторых уродливых существ, которые, крадучись и ковыляя, пробирались в ее угол зала, она сама поеживалась. И, однажды увидев себя в зеркале в кафе, подумала: «А вот и одна из них». Рваная рана на лбу от крысиного укуса затягивалась неровно и придавала ей зловещий вид. Челюсть распухла в том месте, где были выбиты два зуба, а десны нагноились. Кисти рук — о них тушили сигареты — покрылись круглыми рубцами, да еще и бесформенными шрамами от частых побоев. Сломанная рука срослась в странную утолщенную клешню, а указательный и средний пальцы торчали когтями и не двигались. Кончики всех пальцев представляли собой кровавую корку, из которой только начинали пробиваться ногти. Множественные увечья ног мало-помалу заживали, но она все еще хромала и не могла стоять прямо. Были и менее явные признаки: пожелтевшая кожа, редкие и безжизненные волосы, вялое, недоуменное выражение лица. Она отвернулась от зеркала и поспешила назад к своему столику — ни дать ни взять живой труп.

Фаза жизни, именуемая «Кафе „Под каштаном“», бесславно завершилась в тот день, когда через порог переступил Амплфорт.

Джулия узнала его не сразу. Она видела только жуткую — кожа да кости — худобу и шаткую походку очередного нелица. Пробираясь через зал, он опирался на каждый стол, шумно отдувался и растягивал в заискивающей улыбке беззубый рот. Определенно прямиком из минилюба: проплешины от выдранных волос все еще кровоточили. Джулия напряглась, предполагая, что он с ней заговорит, как часто поступали те, кого только что выпустили. Через пару недель люди обычно теряли вкус к такой компании. Их жалкий лепет и отчаянные мольбы — это так плохомысленно. Почем зря возвращает тебя в прошлое.

Она испытала шок, поняв, кто это, и еще более сильный шок — увидев, что он вознамерился к ней подсесть, хотя в глазах его не было и признака узнавания. Это было скорее инстинктивное движение зверя, который тяготеет к себе подобным.

Болезненно кряхтя, он тяжело опустился на стул и улыбнулся своей жуткой безадресной улыбкой, когда подошел официант, чтобы налить ему джина. Джулия с облегчением подумала, что, возможно, он не будет к ней приставать, и опять обратилась к «Революционной санитарке III: Мирабелла». Но стоило официанту отойти, как Амплфорт подался вперед и доверительно выдавил:

— Вы наверняка уже заметили, что я собой представляю. Очень прошу меня простить… видите ли, это все из-за одного стихотворения. Я не мог придумать рифму к «битве» и оставил какое-то ужасное слово. А какое — запамятовал. Они проявили необычайную доброту — извлекли его из моей головы.

С этими словами он потрогал свою макушку, на которой зияла необычная рана. Как будто вглубь черепа прорыли траншею. Амплфорт любовно погладил это углубление.

Она знала, что не следует его поощрять, но невольно заговорила успокоительным тоном:

— Вам надо попробовать суп. Здесь он очень хорош. Подается с поджаренным хлебом.

Амплфорт продолжал, как будто не услышал:

— Ужасное слово. Рифмуется с «битвой». Но я еще и опускался до всякой грязишки… — он перешел на шепот, — до злосекса. Я бы никогда о нем не упомянул, но все знают. Это написано у меня на лице.

Его рука опустилась ниже и дотронулась, как бы в опытных целях, до лица. По всей видимости, он нашел, что искал. Рот его болезненно искривился, глаза закрылись.

От отчаяния Джулия продолжила:

— Все в порядке. Но как бы то ни было, здесь об этом говорить не стоит. Попробуйте суп. Он в самом деле неплох.

Амплфорт благодарно кивнул и открыл глаза. Ему, по всей вероятности, только теперь удалось как следует ее разглядеть. Жутко содрогнувшись, он выкрикнул:

— Это ты? Я разрушил и твою жизнь тоже? О, я тебя погубил!

Заслышав эти слова, она чуть не сбежала. Отчего нелица не могут оставить тебя в покое? Мерзкие людишки! Каждому ясно, почему их надо расстреливать.

Но по ее ощущениям, что-то в этой мысли было не совсем верно. На вкус она отдавала суррогатным джином с тошнотворной сахариновой смесью. То яростное чувство, которое все время таилось под поверхностью ее сознания, вырвалось наружу. Глотнув джина, она перевела взгляд на лицо Амплфорта, все в желтых и лиловых синяках, и ее душу наполнило леденящее сострадание. Джулия знала, что чувство это неправильное, но сейчас различие между правильным и неправильным стерлось. Она и сама — нелицо. Как ни поступи, хуже не будет.

— Вовсе ты меня не погубил, — сказала она. — Напрасно так думаешь.

— Не погубил? — робко переспросил он. — Тогда кто ты?

— Мы же с тобой знакомы. Я Джулия.

— Джулия, — смиренно повторил он. — Правда? А кто это?

— Мы вместе читали стихи. Ты называл меня своей абиссинской девой. Помнишь?

— Неужели? Странно: что же я имел в виду?

— Это из стихотворения:

Тут он заслонил руками искаженное страхом лицо и вжался в спинку стула. Но когда Джулия умолкла, он робко наклонился вперед и сказал:

— Ты это помнишь наизусть? Не говори ничего… не надо, пожалуйста! Только ответь, помнишь или нет.

— Да. Это я помню, и еще другое — про солдата. «Стал некий уголок, средь поля, на чужбине…» Но декламировать не буду.

— Я все это забыл. — Он опять прикоснулся к макушке. — Ничего не осталось. Все убил своими грязными делишками. Все ушло навеки из этого мира.

— Ну почему же, ничего не ушло. Сам видишь: я помню.

— Нет, — сказал он просто. — Они сказали, что я все убил, и это правда. Поэзия ушла. Даже если я вспомню слова, они окажутся мертвыми.

И тут она поняла, что с ней дело обстоит точно так же. Слова ей знакомы, но больше не трогают сердце. А лишь напоминают о ее порочности.

— Ничего страшного, — выговорила Джулия, опять впадая в отчаяние. — Только послушай: по телекрану сейчас песню передают. Она ничуть не хуже. А даже лучше. Вот такие песни люди по-настоящему любят.

Он кивнул, глядя на нее доверчивыми глазами. Но уже в следующий миг вновь задрожал и выдавил:

— А ведь я тебя узнал! Ты — Джулия! Я выдал им твое имя. Я сказал им. Да-да, я тебя погубил!

— Ну и ничего страшного. Ты же видишь: я в порядке.

— Нет, я им сказал… и эти таблетки, что ты мне дала. Я должен был умереть, но мне не позволили. Таблетки у меня изъяли, когда я пошел в гости к брату. Мой брат! Его утопили. В комнате сто один. Я его предал! Ох, какая мерзость!

— Да нет же, — возразила Джулия. — Я уверена, все было по-другому.

— Нет, именно так. «Джеффри! Не меня!» Вот что я сказал. Это показывали в телекране. Он так отчаянно отбивался.

— Но по телекрану же часто показывают выдумки. Я работаю в отделе литературы, поэтому знаю. И даже будь это правдой, мы все поступали одинаково. Но скорее всего, это ложь.

— Ложь? Не думаю… но у меня мысли путаются. А ты кто? Я, кажется, забыл.

— Меня зовут Джулия.

— Ах да. Это ты меня предала. Я помню. Мне сто раз об этом говорили.

— Все верно. Я и рада была бы тебя спасти, но у меня не было выбора.

— Да, — сказал он попросту. — В том-то и ужас. Выбора нет, а проживать все это приходится так, будто он есть.

В этот момент что-то изменилось в доносящейся из телекрана музыке. Струнные начали повизгивать, духовые — дудеть на полтона ниже. Голос сделался грубым и глумливым. В нем появилась желтая нотка — желтизна зараженной воды, гепатитных глаз и умирающей кожи. Он пропел:

Прижав руки к лицу, Амплфорт зарыдал:

— Ну почему люди так поступают! Почему я так поступил? О, брат мой!

Для Джулии кафе «Под каштаном» на этом закончилось. Теперь каждый раз, когда ей хотелось туда отправиться, на ум приходила эта песня, а с нею — воспоминания об Амплфорте, который, пряча лицо в ладони, рыдал, — и она с содроганием отказывалась от этого намерения. А кроме того, было испорчено удовольствие, получаемое ею от телекрана. В каждом доносящемся из него голосе обнаруживалась эта грубая желтая нотка, привкус дурного джина с сахарином. И всякий раз у нее внутри яростно ворочалось все то же чувство, требующее появления на свет.

Теперь Джулия рано утром выходила из общежития и часами слонялась по зимним улицам. В сырую погоду она иногда шла в министерство, рассчитывая укрыться в своей подсобке, но ее вечно изгонял телекран. Тогда она переходила под навес автобусной установки, затем на стацию метро, а под конец в музей войны или на патриотическую ярмарку. Когда погода была особо мерзкой, она ездила на метро от станции к станции и расхаживала туда-сюда по платформам. В погожие дни бродила по улицам, стаптывая башмаки в бесконечной цепочке местных общественных уборных. Время от времени заходила в магазин купить черный хлебец, который съедала на скамейке. Затем разными способами потягивалась, чтобы облегчить боль, и испытывала нечто похожее на счастье.

Саможит — вот чем она теперь наслаждалась и что ей было запрещено прежде в статусе лица. Тогда до нее не доходило, что ей этого не хватает, но теперь она не могла себе представить ничего более прекрасного. Она была равно благодарна и за мрачность февраля, и за слякотные парки — большинство обходило их стороной, — и за пронизывающий ветер, от которого пустели улицы. Она даже ловила себя на том, что прокладывает маршруты в обход уличных телекранов: их трескотня наждаком скребла ей по нервам. Смотрела на небо, которое ее больше не пугало, а наполняло греющим душу восторгом, и вспоминала эпизоды детства. В голове крутились отрывки джаза, и ноги двигались в такт этому особенному ритму. Теперь ее стала меньше беспокоить ярость. Иногда ей думалось, что это чувство, быть может, уйдет навсегда. Пешие прогулки ее успокаивали, даже когда одежда промокала насквозь под внезапным дождем и ноги заплетались от усталости. Ходьба давала ощущение чего-то важного. Ступни быстро крепли, и Джулия гордилась, что в такой короткий срок привыкла к боли от старых ран. А вот спина, пожалуй, болела сильнее от веса ребенка, и это изрядно раздражало, притом что живот у нее вырос незначительно. Вообще говоря, его скромный размер внушал ей тревогу и не давал полностью отделаться от страха, что в минилюбе нанесли вред ребенку. Но он очень активно брыкался, да и у матери Джулии все было так же. Клара часто об этом рассказывала: говорила, что ее не разнесло, как некоторых, и что на поздних сроках беременности она испытывала восхитительное благополучие, хотя и приходилось бегать по-маленькому каждые пятнадцать минут. Точно так же чувствовала себя и Джулия.

Однажды она вспомнила рассказ Вики о том, как в Вестминстере обкладывают здания мешками с песком, и отправилась посмотреть, так ли это теперь. Оказалось, пешком туда не пройти. Весь район Вестминстера был огорожен, вверх вздымались новые металлические ворота. С той поры Джулия стала замечать такие ворота повсюду: они перекрывали улицы, ведущие к правительственным зданиям. Еще были улицы, заблокированные военными автомобилями, у которых суетились солдаты. По сути, солдаты теперь присутствовали везде: неслись по улицам в открытых грузовиках, толпились на каждом углу, охраняли подъезды. Зато вертолетов стало меньше. Иногда Джулия шла квартал за кварталом под совершенно чистым небом. Она не могла взять в толк, как согласуются эти явления, и оттого терзалась какой-то странной тревогой. Неужели происходит настоящий мятеж? Быть может, вертолеты улетели его подавлять? Никогда еще она столь отчетливо не сознавала, что телекраны не сообщают ничего; точнее, ничего реального.

В другой раз, повинуясь какой-то прихоти, она решила вернуться в тот внутрипартийный район, где в свое время встретилась с О’Брайеном. Уж здесь-то все осталось по-прежнему, думала она, пока не зашла в парк с фонтаном, в котором вода струилась из рук Старшего Брата. Оказалось, что фонтан высох, а статуя укрыта толстыми холщовыми мешками с песком; вот наконец те самые мешки, что она искала. Написанный от руки знак информировал, что работы ведет комитет по сохранению наследия района Белгрейвия. Джулия огляделась и только тогда заметила, что изменилось кое-что еще. Поскольку стоял февраль, тишина в парке воспринималась как должное, но не странно ли было видеть, что Джулия здесь единственная посетительница? Ни одной мамочки в черном комбинезоне, ни одного слуги в белом пиджаке, ни одной горничной в белом фартучке. Да и на улицах тоже было почти безлюдно. Лишь изредка мимо проносился какой-нибудь загнанный прислужник. Вначале ей показалось, что и собак нет (возможно, декрет о «паразитических тварях» добрался уже и сюда), но потом она наткнулась на кучку слуг, которые, сгрудившись, вели сосредоточенный разговор. У всех на поводках были собаки, которые весело обнюхивали друг друга под хвостом и норовили запутаться в ногах у сопровождающих. Затем по группе прокатилось волнение. Все взгляды вдруг устремились на Джулию, причем — к ее удивлению — со страхом.

Как ни странно, та встреча засела у нее в памяти. Джулия вновь стала размышлять о Вики и теперь готова была допустить, что та и вправду сумела вырваться из города и примкнуть к самым настоящим повстанцам. Джулии вспомнились черные морские воды, лодка контрабандистов, греза о веслах и сонном лунном свете. Пустые раздумья — и все же она нередко замечала, что мысли ее сами собой бредут в этом направлении.

Наведывалась она и в проловские кварталы, хотя углубляться туда не отваживалась. В эти дни вид синего комбинезона мог с большой долей вероятности привлечь банды враждебно настроенных детей; однажды ей уже пришлось спасаться бегством, уклоняясь от брошенных булыжников, что свистели над самой ее головой. Однако на пограничных улицах пока еще было спокойно. Их населяли пролы с партийными связями: те даже бровью не вели при виде «синих». Здесь, кстати, Джулия нашла проловскую баню, в которой принимали ее талоны. Баня оказалась устрашающе чистой, а когда Джулия шла через мужское отделение, ее, вопреки ожиданиям, не преследовали улюлюканье и сальности. На женской половине синий комбинезон поначалу встретили неприязненным ворчаньем, но, когда Джулия разделась и обнажила изувеченное шрамами тело, ропот утих. Ее даже наградили несколькими сочувственными взглядами, в точности такими, каких она некогда ждала от девушек в общежитии.

И только сидя в железной ванне, по пояс в чуть теплой воде, и пытаясь взбить пену с помощью куска твердого мыла, она сообразила, что к чему. Пока не была снята одежда, эти женщины не могли знать, что она собой представляет. Ее сочли обыкновенной «синей». Потом Джулию опять захлестнула печаль при мысли о близкой смерти. Жить этой жизнью, которую удалось для себя урвать, ей не суждено. В ней опять поднялась ярость; окунув голову в воду, она сосредоточенно, пока не успокоилась, намыливала свои грязные волосы. Сполоснув их и накрутив на голову полотенце, она увидела в соседней ванне юную девушку, которая робко ей улыбалась. Джулия улыбнулась в ответ, и что-то у нее внутри изменилось. Она подумала: «Уже скоро».

Тот день, когда это чувство овладело ею целиком, пришелся на горькое начало марта. Она обнаружила, что перекрыта еще одна улица на ее маршруте, и повернула назад, чтобы сделать очередной круг по парку имени Жертв Декабря. И тут заметила, что ей навстречу движется, приволакивая ноги и досадливо глазея по сторонам, не кто иной, как Уинстон Смит.

Выглядел он чуть ли не хуже, чем тогда, в комнате 101, зафиксированный на каталке. Лицо красное, одутловатое; щеки обвисли; лысая макушка — непристойно розовая. Руки-ноги такие же тощие, но талия заплыла жиром, который выпирал из-под ремня на боках. В толстом зимнем комбинезоне он смахивал на неумело набитое чучело для Праздника ненависти. При его приближении она поразилась тому, что он стал ниже ее ростом. Более всего изменились глаза, которые стали тусклыми и злыми.

Проходя мимо, он сощурился, но не замедлил хода, и Джулия с облегчением подумала, что осталась неузнанной. Но, оглянувшись, увидела, что он повернул назад и увязался за ней. Прибавив шагу, она ступила на мокрую траву, надеясь оторваться, но опустившийся субъект шел следом и не сводил с нее ожесточенного взгляда.

Впервые после своего освобождения Джулия испугалась. Он знает, что она его предала, знает! Теперь наконец он повалит ее на землю и проломит голову булыжником, как некогда мечтал. Украдет у нее последние драгоценные месяцы. И ведь никто не вступится. Более того, никто не признает их существования. Надеяться на помощь не стоило.

Но когда она осмелилась вновь оглянуться, на его лице отражалась лишь бессильная угрюмость; определенно, он не представлял никакой опасности. Ее страх отступил. В конце-то концов, совершенно естественно, что ему хотелось с ней заговорить. Наверняка он заметил, что она беременна, и не усомнился, что от него. Джулия замедлила шаги, чтобы он с ней поравнялся, и приготовилась к его вопросам о ребенке: сколько месяцев, как выжил в минилюбе.

Правда, вскоре она поняла, что такие ожидания напрасны. Откровенно разглядывая ее с головы до ног, Смит выказывал свойственное ему мелочное недовольство: так он реагировал, когда она появлялась без макияжа или не успевала переодеться в платье. Джулия с изумлением осознала, что ее беременность попросту осталась незамеченной. Он видел лишь одно: его любовница потеряла фигуру. Как мужчину его обманули: лишь это и читалось в его налитых кровью глазах.

Остановились они в зарослях голого кустарника; редкие ветви не укрывали от ненастья. Из земли показались первые крокусы, и ветер трепал их грязные лепестки. Здесь Уинстон обнял ее за талию, и она восприняла это безропотно, даже с некоторым любопытством. Как и следовало ожидать, она ничего не почувствовала. Его объятия даже не вызывали неприязни. Словно это был не человек, а предмет мебели.

Он же как будто гадливо сжался от этого прикосновения, хотя инициативу проявил сам. Скривился при виде шрама у нее на лбу, провел пальцами по ее талии, словно выполняя тяжкую повинность. И едва слышно забормотал себе под нос, будто не отдавая себе отчета в том, что говорит вслух:

— Талия не только раздалась, но и отвердела. Как у трупа. Лицо в шрамах… жуть какая-то. Даже ступни опухли. Все грубое. И кожа, наверное, стала совсем другой… никакого желания щупать… ни малейшего…

От него несло джином с гвоздикой.

Вблизи оказалась пара железных стульев, криво вдавленных ножками в мокрый дерн, и Джулия сделала движение в ту сторону, чтобы не стоять на ногах. Уинстон отпустил ее с облегчением и присел рядом. Теперь он умолк, но все еще впивался в Джулию ненавидящим, умоляющим взглядом. Ее пронзила жуткая мысль: а вдруг Уинстон отныне станет ее преследовать? Он опутал ее паутиной наваждения, которую необходимо разорвать — хотя бы ради того, чтобы он отвязался.

Она сухо сказала:

— Я предала тебя.

Он ответил без запинки:

— Я предал тебя.

Для Джулии это прозвучало пощечиной. Перед ней в ином свете открылась его новообретенная неприглядная внешность: тупое от джина лицо с застывшей печатью скорбного слабоумия. Глаза — теперь даже не серые: этакие стеклянные, ничего в себе не содержащие шары пресс-папье. От брезгливости у нее перехватило дыхание. А не был ли он всегда таким, если копнуть поглубже? Как ее вообще к нему потянуло?

Но тут Уинстон вспомнился ей таким, каким был прежде: стройный, эффектный, улыбчивый, он мечтал о Братстве и открывал ей глаза на партийную ложь. Нет, она не была так уж не права, когда к нему потянулась. Некогда это был юноша, влюбленный в правду; он так и не повзрослел, но хранил прекрасный, строгий, абсолютно настоящий дух. И почти любил ее. Когда их сбил с ног разрыв ракеты, он плакал среди завалов, думая, что она погибла. Он любил лес и пение птиц. Пожалуй, то, что их история замкнулась в стенах грязной, кишащей паразитами комнатенки, и было самой циничной подлостью минилюба; ведь они все лето могли бы заниматься любовью в лугах и купаться в речках.

Да, закончилось все крысами и его воплями трусливого предательства; его пустыми глазами и запахом скверного джина. Но ничто из этого не являло собой Уинстона. Скорее, произошло то, что и предрекал О’Брайен: «Мы выдавим из тебя все до капли — а потом заполним собой».

В этот миг Джулия почувствовала, как из нее улетучивается нечто… какое-то сопротивление, прежде не замеченное. Теперь она поняла, как отпустить Уинстона. Это очевидно, но только если другой человек тебе небезразличен.

— Иногда, — сказала она, — тебе угрожают чем-то таким… таким, чего ты не можешь перенести, о чем не можешь даже подумать. И тогда ты говоришь: «Не делайте этого со мной, сделайте с кем-нибудь другим, сделайте с таким-то». А потом ты можешь притворяться перед собой, что это была только уловка, что ты сказала это просто так, лишь бы перестали, а на самом деле ты этого не хотела. Неправда. Когда это происходит, желание у тебя именно такое. Ты думаешь, что другого способа спастись нет, ты согласна спастись таким способом. Ты хочешь, чтобы это сделали с другим человеком. И тебе плевать на его мучения. Ты думаешь только о себе.

— Думаешь только о себе, — с благодарностью повторил он.

— А после ты уже по-другому относишься к тому человеку.

— Да, относишься по-другому.

Дело было сделано; она увидела, с каким облегчением во взгляде он от нее отвернулся, окончательно и бесповоротно. Ему привели в пример его самого и даровали прощение. Она сумела разрубить узел любви.

— Пойду к метро, — пробормотала она. — Дождь собирается.

Он торжественно покивал:

— Нам надо встретиться еще.

На секунду она подумала, что ничего не получилось. Но потом до нее дошло: он сказал это единственно для того, чтобы обойтись без прощальных речей. Теперь она для него ничего не значила; не заслуживала даже такой малости.

Джулия не спорила.

— Да, надо встретиться еще.

Оставив его в одиночестве, она пошла не к метро, а обратно — в сторону миниправа. Ей требовалось уяснить нечто трудноуловимое: оно ее преследовало и подгоняло вперед.

Около Честнораб-площади дорогу перегородила толпа, собравшаяся перед большим телекраном. Показывали новый телетюд, и этого маленького новшества оказалось достаточно, чтобы, невзирая на дождь, привлечь добрую сотню людей. Джулия задрала голову и увидела ролик, в котором из окопа выскакивает Старший Брат, а вслед за ним с восторженным кличем — целый героический взвод. Старший Брат выделялся исполинским ростом и могучей, почти божественной статью, а свой автомат нес как пушинку. Далее последовала серия более привычных роликов с излюбленными речами Старшего Брата. В шуме транспорта Джулия не могла разобрать слов, но запись была настолько знакома, что позволяла улавливать смысл речей по одному только их ритму. Темы освещались традиционные: победа, беспощадность, самопожертвование. Великое лицо пристально всматривалось в лучезарную даль, предупреждая о происках врага. Голос настаивал, глаза верили.

И тут начались изменения. Что-то в модуляциях этого голоса, в его гулком звучании смешалось со скрежетом транспорта. Голос оставался прежним: он неистовствовал с каждой стены, из громкоговорителей в парках, из транзисторных радиоприемников, что несли прохожие, а зачастую — из какого-то неведомого места, отчего казалось, что он витийствует с неба или шепчет внутри твоей головы. Вездесущий лик взирал с экрана сверху вниз; стоило ей отвернуться, как тот же лик повторялся с каждой стороны на каждой стене. Он поджидал на каждом углу, мерцал в каждом окне, глядел из газеты в каждой руке. Старший Брат лез ей в голову, и когда она его отталкивала, вцеплялся в нее с новой силой. Раз за разом он нащупывал брешь и пытался протиснуться. Он наблюдал и говорил: Я выдавлю из тебя все до капли — а потом заполню собой.

Джулию накрыла волна слабости, а потом взамен нее пришло то яростное чувство, с которым она так долго боролась. Оно, как ей теперь стало понятно, таилось в ней всю ее жизнь. Она бежала от него с помощью секса, с помощью работы, с помощью телекранов, с помощью джина, а в последнее время — с помощью многочасовых прогулок. Никогда не называя его даже себе самой, она всегда боялась его силы. Теперь она позволила ему вскинуться и овладеть ею целиком. Она ощущала себя непобедимой, дерзкой, пылкой. Ее тянуло маршировать, кричать, бить окна, сжигать дома. Вроде как ее подхватила толпа, где все с разгоряченными лицами кричат, давая выход своему гневу, и преследуют кого-то, кто отчаянно бежит, спотыкаясь, от этой громогласной мощи. Теперь ей стало ясно, куда она шла все это время. Она прониклась истиной минилюба, усвоила тот урок, что преподал ей O’Брайен, когда приказывал бить ее электрическим током. Ребенок беспорядочно ворочался, колотился, как сердце, и причинял боль, которая обернулась своего рода ликованием, предвещавшим смерть ее врагам. Власть этой боли обещала растянуться на тысячу поколений. С телекрана невнятно гудел голос, а она стояла с задранным подбородком, уставившись на огромное лицо. Двадцать семь лет у нее ушло на то, чтобы понять, какого рода улыбку прячут черные усы. Но все хорошо, что хорошо кончается. В итоге она одержала над собой победу. Она возненавидела Старшего Брата.

22

Путь ее лежал в миниправ. У входа на лестницу она не стала спускаться в лито, а свернула на велосипедную парковку. В стойках выбрала старого «Беспощадного воина»: шершавый от ржавчины, он был в целом исправен.

Для поездки к югу она наметила маршрут, ведущий по периметру внутрипартийного района к мосту Старшего Брата. Крутя педали, Джулия упивалась своей ненавистью. Снова и снова с незатухающим удовольствием подпитывалась ненавистью к Старшему Брату. Каждый плакат, встретившийся на пути, подзаряжал ее ненависть. Старший Брат в ее представлении умирал от голода, сносил унижения и побои, был попеременно зарезан, обезглавлен, утоплен, разорван в клочья. Она ненавидела его партию — и теперь поняла, что ненавидела ее всю свою жизнь. Для нее никогда не было тайной, кто убил ее мать, и школьных друзей, и летчиков. Она ненавидела О’Брайена и его безукоризненную квартиру с ворованной роскошью. Ненавидела Мартина за его изможденную физиономию, еще способную ухмыляться и злорадствовать. Ненавидела Уикса, этого паука, и желала раздавить его подошвой, точно так же как он раздавил ее руку. Ненавидела Гербера — ох, как она ненавидела Гербера! Какое наслаждение — обнаружить, что ненавидишь Гербера! Она вспомнила еще многих, которые причиняли ей зло, и ненавидела их по очереди, чувствуя очищение. Но всякий раз возвращалась к Старшему Брату. Без него она бы не выучилась ненавидеть и, по сути, никто не заслужил бы ее ненависти. Он был первоисточником.

Теперь она поняла правоту Вики. Если существуют повстанцы, конечно же, надо пойти и влиться в их ряды. Надо бороться, чтобы очистить мир от этого огромного зла. Дождь усилился и хлестал Джулию по лицу, но даже это несло ей безудержное удовольствие. В ней бурлила кровь ярости — неукротимая кровь, унаследованная от матери; бурлила ненависть, которая есть любовь.

На мосту движение стало более плотным. Полиция останавливала немногочисленные автомобили, среди которых застревали велосипеды. Тут же плечом к плечу сбивались в толпы пешеходы. Свободной оставалась только полицейская полоса. Впереди Джулия увидела препятствие: военный контрольно-пропускной пункт, которого раньше не было. Дорогу перегораживали привычные грузовики и горстка солдат, за спинами которых стеной стояли патрульные в черной форме и проверяли документы. И что странно, основную массу велосипедистов и пешеходов разворачивали и отправляли назад по выделенной полосе, притом что некоторых пропускали после весьма беглой проверки. Иногда, опять же без видимых причин, кого-то выталкивали к линии патрульных, где их ударами дубинок укладывали на землю и волокли туда, где ожидала вереница фургонов.

Все подходящие к пропускному пункту выкрикивали вопросы тем, кого развернули. Некоторые из получивших отказ медлили у бетонного ограждения полицейской полосы, чтобы поделиться своими наблюдениями, но мало что могли поведать. Солдаты и патрульные — те и вовсе не разглашали ничего. Из общей трескотни Джулия смогла узнать единственно то, что остальные мосты тоже перекрыты и даже живущих на южном берегу партийцев не пускают домой. Некоторые часами пытались прорваться через разные пропускные пункты, но теперь страшно устали и отчаялись.

Джулия подумала было повернуть назад и сделать попытку выбраться из Лондона севернее. Ее документы были оформлены на выпущенного заключенного: в них предусматривалось место для штампа о приведенной в исполнение казни; предъявлять такие на контрольно-пропускном пункте было рискованно даже в лучшие времена. Но опять же, если она собиралась уехать из Лондона, рано или поздно ее ожидал пропускной пункт. Здесь общий хаос мог сыграть ей на руку. Требовалось лишь удачно придумать правдоподобную ложь. В чрезвычайных ситуациях всегда возникал повышенный спрос на механиков, а она — механик; это могло сработать. Вполне логично, что министерству мира сейчас потребовались механики к югу от реки.

При всей решительности своих намерений она, приближаясь к барьеру, обнаружила, что дрожит от страха. Трудно было не коситься на полицейские дубинки и вереницу фургонов. Ее сломанная рука нещадно болела, как и всегда, когда ей бывало страшно, и, конечно, жутко хотелось по-маленькому. Она полезла в рабочую сумку за документами, но передумала: решила попытать счастья и заявить, будто они утеряны. В уме она уже строила разные варианты обмана, пытаясь предугадать, где может проколоться. Добравшись наконец до барьера, она положила руки на руль велосипеда так, чтобы скрыть шрамы.

Все эти приготовления оказались излишними. Солдата заинтересовал только знак на воротнике Джулии.

— «Великое Будущее»? — переспросил он, озабоченно нахмурившись. — А где ваш сопровождающий, товарищ? Только не говорите, что вам не назначен сопровождающий.

— Сопровождающий? — повторила за ним Джулия. — Я не совсем уверена…

— Не уверены? Он что, взял да и бросил вас?

— Именно так.

— Черт! Не можете же вы двигаться дальше без сопровождающего.

— У меня велосипед… — осторожно начала она.

Он с отвращением помотал головой:

— Да где вы его взяли? Велосипед! Ничего не понимаю.

Тут к ним подошел старший по званию:

— Что здесь такое? Почему задержка?

— Сэр, — пустился в объяснения солдат, — у меня здесь девушка из программы «Великое Будущее» — на велосипеде, без сопровождающего.

— Приветствую, товарищ, — обратился к Джулии офицер. — Куда вас эвакуируют? Скажите мне, и я найду человека, который проводит вас до сборного пункта.

— О… — засомневалась Джулия. — Название знал мой сопровождающий.

— Скорее всего, это Льюишем, Далидж или ПАЗ-один, — предположил офицер.

Ни одно из этих названий ничего не говорило Джулии.

— Льюишем! — наугад выбрала она. — Точно.

— Ваши фургоны будут около министерства изобилия, — сказал офицер. — Будьте любезны, отойдите в сторонку, и я найду человека, который вас проводит… ага, вот и он. Джексон!

Солдат, которого он окликнул, оказался парнишкой лет восемнадцати; черная форма указывала, что он базируется в Лондоне: надо думать, его родители пустили в ход свои связи, чтобы мальчика не отправили на фронт, а оставили в городских казармах. Такие типы были знакомы Джулии по танцам в общественном центре, и она всегда находила, что они туповаты, но, как ни странно, свободны от благоговения перед партией. Ей вновь повезло: о таком удачном сопровождающем можно было только мечтать. С выпученными от страха глазами Джексон выслушал инструкции, но стоило ему повернуться к Джулии, как лицо его изменилось. С замиранием сердца та поняла, что для него она все еще миловидна.

— Не беспокойтесь, товарищ, — хрипло заверил он. — Доставлю вас в целости и сохранности.

Ее велосипед отогнали в сторону, а ей предложили сесть на заднее сиденье Джексонова мотоцикла. Она не сразу смогла заставить себя обхватить паренька за талию: статус нелица отучил ее от привычки дотрагиваться до окружающих. Но когда он, взяв ее руки в свои, уложил их по всем правилам, ей оставалось только беспомощно улыбнуться. Трогаясь с места, он откинулся на нее — и мгновенно крутым виражом обогнул фургон, так что Джулия от удовольствия ахнула. Когда они набирали скорость, она прижималась к нему все теснее и наконец почувствовала его запах наперекор бодрящему ветру. От него пахло юношей — ну или тем мылом, что используют юноши. Теперь ее ненависть, раскрывшись, превратилась в безудержную жажду авантюр. Никто даже не взглянул на ее документы. Ей везло. Она будет жить.

Министерство изобилия занимало тридцатиэтажную стеклянную башню; перед ее фасадом стояла гигантская статуя обнаженного мужчины, который размахивал косой и одновременно держал перед собой сноп колосьев, благопристойно прикрывающий его пах. Пролы называли этот монумент «Голожопый убивец» и рассказывали домашним, что по ночам он слезает с пьедестала и косой сносит головы непослушным детям. С учетом сцены на мосту Джулия была почти готова увидеть выбитые стекла министерства и побоище в самом разгаре. Ее слегка огорчило, что «Голожопый убивец» стоит, как прежде, выпятив квадратную челюсть и подставив грозную косу палящему солнцу, а минизо, сверкающее в дымке желтым заревом огней, не утратило ни единого стеклышка.

Рядом с монументом были припаркованы два полицейских фургона, к которым прислонились несколько солдат. Джексон остановился позади них и придерживал мотоцикл, пока слезала Джулия, а потом спешился сам, широко улыбаясь от облегчения.

— Ну вот! — сказал он. — Теперь видите, что это пустяки. Бояться нечего, как я вам и говорил.

— Да, — согласилась Джулия. — Напрасно я боялась.

За эти слова она получила еще более широкую ухмылку от Джексона, который положил руку ей на плечо и повел к открытой задней дверце фургона. Когда стало понятно, что он намерен сделать, она инстинктивно замерла как вкопанная. Ей как-то не приходило в голову, что фургоны, о которых шла речь, окажутся полицейскими. Увидев, что она волнуется, Джексон напустил на себя еще более самоуверенный вид:

— Не беспокойтесь. Вас доставят прямиком в Льюишем. Там ничего не было.

— Ничего? — переспросила Джулия. — Что значит «ничего»?

— Ну, просто ничего. — Он неловко пожал плечами. — Не пошлют же они мамочек «Великого Будущего» туда, где небезопасно.

Джулия еще секунду колебалась. Но прочь из Лондона — это прочь из Лондона. И она позволила завести себя в полицейский фургон, стоящий с дверцами нараспашку.

Как принято в фургонах такой конструкции, в заднем отсеке не было ни окон, ни сидений. Все освещение обеспечивалось крошечной лампочкой в потолке, а единственной уступкой комфорту служил брошенный на пол неряшливый кусок ковра. На нем сидели семь женщин на разных стадиях беременности. У каждой комбинезон были подпоясан кушаком антиполового союза, а на груди красовался знак «Великое Будущее». Среди них находилась пухленькая и сильно беременная Гарриет Мелтон.

Гарриет выглядела, как всегда, прелестно: ее сияющее личико и рыжие пряди выделялись даже в еле освещенном кузове фургона. Совершенно новый синий комбинезон, выпущенный в боках по размеру живота, был подозрительно хорошо подогнан по фигуре. Кушак антиполового союза, наоборот, смотрелся как подлинный, но с годами поизносившийся. Знак «Великое Будущее» тоже был изрядно потерт, лента засалилась и обтрепалась. Должно быть, миссис Мелтон нашла перекупщика, предложившего ей эти подержанные вещи. Теперь Джулия вспомнила мешковатую одежду, в которой видела Гарриет во время их последней встречи; видимо, Гарриет уже тогда была беременна — несомненно, от того молодчика, Фредди. Неудивительно, что она пошла в его общественный центр и навела там шороху.

При виде Джулии на лице у Гарриет отразилась настороженность. Джулия с ободряющей улыбкой сказала:

— Ого, и ты тут? Здорово!

— Да, я чрезвычайно рада тебя видеть, — ответила Гарриет, включив свое наилучшее партийное произношение. — Полагаю, ты и не рассчитывала найти здесь свою старинную приятельницу Мэрион Паркер.

Джулия едва не начала озираться в поисках этой Мэрион Паркер, но вовремя поняла, что это псевдоним Гарриет. Ну разумеется, миссис Мелтон определенно раздобыла вместе с этим кушаком и почетным знаком еще и фальшивые документы.

Джулия вклинилась между Гарриет и угрюмой брюнеткой, которая с явным раздражением подвинулась, чтобы освободить место. Гарриет застенчиво и благодарно посмотрела на Джулию. Сама же Джулия редко так радовалась внезапной встрече. После этих месяцев дружеское приветствие казалось настоящим чудом. Успокаивала и мысль о том, что Гарриет находится именно здесь: если миссис Мелтон пустилась во все тяжкие, чтобы гарантированно пристроить сюда дочку, то, по всей видимости, это было самое безопасное место в Лондоне.

Когда один из солдат взялся закрывать задние дверцы, рядом с ним возник Джексон, который начал ему что-то доверительно втолковывать, активно жестикулируя. Тот пожал плечами, и Джексон запрыгнул внутрь, с довольной ухмылкой оглядывая находящихся вокруг него женщин.

— Спокойно, товарищи, — сказал он. — Довезем вас в лучшем виде.

Завелся двигатель. Когда фургон тронулся, пассажирки приободрились, и в течение некоторого времени всеми владело только приятное ощущение беззаботной поездки. Женщины умиротворенно переглядывались. Каждая светилась легким самодовольством, как будто только она резонно сохраняла спокойствие, пока остальные сдуру мотали себе нервы. Но буквально через минуту фургон внезапно ускорился, и это подозрительно смахивало на панику. Секундой позже сверху раздался мерный гул, который рос и рос, сотрясая стенки фургона; тогда все пригнулись и заткнули уши. Фургон гнал все быстрее, словно уходя от погони. Достигнув высшей точки прямо над ними, гул стал наконец удаляться. Послышались рыдания; Джулия поняла, что одна из женщин плачет уже не первую минуту. Кто-то выкрикнул:

— Что это было?

— Да это наши самолеты! — ответил Джексон странно звенящим голосом. — Учения, только и всего! Просто учения!

Миниатюрная луноликая девушка в тревоге спросила:

— Но скажите… по какой причине нас эвакуируют? Никто не потрудился объяснить. Что-то случилось?

— Обычные меры предосторожности, — объяснил Джексон. — Ничего страшного!

— Меры предосторожности против… Евразии, так ведь?

Теперь со всех сторон доносился взволнованный ропот, и Джексон, приуныв, сказал:

— Незачем говорить о Евразии. Партия предпринимает все…

Его оборвала пальба, шокирующе близкая и оглушительно громкая. Одна из женщин помоложе пронзительно взвизгнула. Фургон снова дернулся, как от толчка, потом внезапно вильнул. Брюнетка повалилась на Джулию и выдохнула: «Простите!» Все остальные вцепились друг в дружку: одни с нескрываемым ужасом, другие с притворной невозмутимостью. Неподалеку опять грянула пальба, и Джексон вскинул винтовку, словно бы вознамерившись отразить атаку на дверь. Тут фургон вильнул сильнее прежнего, и ствол бешено заходил из стороны в сторону. Опять истошный крик — и брюнетка злобно рявкнула:

— Смотри, куда стволом тычешь!..

Но голос ее утонул в оглушительном раскате взрыва, от которого фургон стал дергаться и раскачиваться. Последовала серия резких отрывистых ударов. Никто не понимал, бьют в бок фургона пули или рикошетят шальные обломки.

Фургон затормозил, потом снова набрал скорость, дрожа и подпрыгивая на каких-то препятствиях. Он выровнялся, и шум заглох как по волшебству. Опять слышались только рокот двигателя и редкое дребезжание на дорожных выбоинах. Все пассажирки подняли головы и теперь вертели потными лицами, озираясь по сторонам. Джексон, нагнувшись, аккуратно и быстро блеванул между коленками. В замкнутом пространстве запах казался особенно резким, и брюнетка проговорила Джулии на ухо:

— Ну вот, только этого не хватало.

Потом время замедлилось. Никто не разговаривал. Все прислушивались, не последуют ли новые выстрелы и взрывы. Но единственное происшествие выразилось в том, что одна из девушек наклонилась вперед и ее тоже стошнило. От этого зловоние сделалось невыносимым, и, когда фургон, сбросив скорость, остановился, Джулия была уже на последнем издыхании. Джексон распахнул дверцы и осторожно выглянул наружу. Открывшаяся им улица оказалась совершенно обычной: сплошной ряд стандартных убогих домов и лужи на тротуаре после дневного дождя. Проходивший мимо мужчина с граблями на плече прочел табличку на фургоне и слегка удивился.

Джексон расплылся в улыбке и с ликованием сказал:

— Ну, что я говорил? Вот мы и на месте, в целости и сохранности!

Выползая наружу, все неуверенно оглядывались по сторонам; их провели в кирпичное здание, построенное в позднекапиталистическом стиле. Внутри оно походило на ангар, верхнюю часть которого опоясывала галерея. Вдоль стен тянулись стеклянные выставочные стеллажи, которые сейчас пустовали. Над ними висел ряд телекранов, призрачно немых и безжизненных. При входе все женщины боязливо поднимали к ним лица. Не стала исключением и Джулия. Несомненно, имела место какая-то неисправность в электрике, и все же этот ряд бездействующих экранов леденил кровь.

Помимо них, в помещении находилось еще только два предмета. Первый — это складной стол, на котором стояли тарелки со сваренными вкрутую яйцами, столбик бумажных стаканчиков и кувшин с некой желтой жидкостью — возможно, соком. Другой предмет был куда более примечателен: стоящее на постаменте чучело какого-то существа, немного похожего на тюленя, но раз в пять больше. Фактически это существо было размером с фургон, очень толстое, с маленькой, смущенно потупившейся головкой. Длинные, направленные вниз бивни придавали ему комичный вид мужчины со свисающими белыми усами.

— Некоторым из вас, очевидно, знакомо данное место, — оживленно заговорил Джексон. — Это Музей социалистической науки, а вот там — знаменитое на весь мир животное. Более мелкие экспонаты вывезены в сельскую местность.

— Меры предосторожности, видимо, — заметила брюнетка.

— Да, так и есть. В целях сохранности.

— Значит, для экспонатов это место небезопасно, а для нас и так сойдет?

— Здесь даже стульев нет, — вставила луноликая девушка. — Где мы будем спать? Разве может такое быть, что нам велено оставаться здесь?

Лицо Джексона слегка напряглось.

— Возможно, вас переведут. Там видно будет.

— Там видно будет? Посмотрим? — переспросила луноликая девушка. — Но…

Все остальные сгрудились вокруг Джексона, засыпая его вопросами, от которых он отбивался все более отчаянными выражениями оптимизма. Тем временем Гарриет отошла в сторону, чтобы осмотреть животное. Джулия составила ей компанию.

Некоторое время обе девушки молча изучали табличку, которая идентифицировала зверя как моржа, сетовала, что чучело было слишком туго набито руками буржуазных ученых, и восхваляла социальные механизмы бытования моржей как пример природного коммунизма. Наконец Джулия отважилась и сказала, предусмотрительно понизив голос:

— Послушай, Гарриет… Ты хоть примерно представляешь, что вообще творится?

— Представляю, — небрежно бросила Гарриет. — Война творится. А ты не догадывалась?

Джулия поморщилась, а Гарриет одарила ее недоброй улыбкой и продолжила:

— Соглашусь, не очень-то приятно, когда война затрагивает тебя лично, правда? Досадно, когда не знаешь, что происходит, так ведь? Нам всегда было интересно знать. Но нас только бомбили, а мы понятия не имели, что к чему.

— Не надо, Гарриет. Я же тебя не бомбила. Вижу, ты знаешь, что к чему.

— Ну, допустим. Всему виной Братство, так? Это гребаное Братство свободных людей. Хочу верить, ты уже сама вычислила. Даже эта толпа, похоже, догадалась, но помалкивает.

— Голдстейнисты?

— Не замечала, чтобы им было какое-либо дело до Голдстейна. Моя мать откупалась от них точно так же, как от патрулей. Насколько я могла понять, единственное, что их заботило, — это свои пять процентов.

— Но ты клялась, что в них не веришь. Ты отрицала их существование. Сама мне так говорила.

— Стоп, прежде чем ты начнешь меня бранить… ну конечно, мы тебе лгали. На что тебе было знать истину? И кто вообще думал, что истина имеет значение? «Свободные люди» существуют с незапамятных времен, но мне до них никогда дела не было. Просто очередное скопище громил, которые требовали отступные у моей матери и по-всякому обзывали меня за дружбу с «синими». Но теперь они объединились с Евразией, или Евразия с ними объединилась, а это совсем другая игра. И вот я тут. Девушкам вроде меня нынче опасно оставаться у себя на районе. Слишком много развелось мстительных «Свободных людей».

— Так ты думаешь, они реально могут победить?

— Нипочем не победят, — строго сказала Гарриет. — Они воюют с Океанией. Подожди, сама увидишь. Янки найдут на них управу. По крайней мере, я так думаю.

— Но все же есть вероятность, что они победят, — сказала Джулия. — Здесь все непросто.

— Ой, только не говори мне, пожалуйста, что ты в восторге от «Свободных людей»! Послушай, у тебя никак не выйдет к ним переметнуться. Ты же из министерства, дурында этакая. Да они тебя на вертеле зажарят. Ты ведь мамочка «Великого Будущего», настоящая. За одно это «Свободные люди» тебя прикончат.

Джулия на миг спасовала. Гарриет ковыряла шов на своем комбинезоне и зло хмурилась на огромного зверя. И все же потребность Джулии в знании возобладала над осторожностью.

— Но, Гарриет, — тихо произнесла она, — разве ты не видишь, как обстоят мои дела? Я ведь не… Вот, смотри. — Джулия вытянула вперед руки и показала ей израненные ладони, а затем перевернула их, чтобы Гарриет увидела так и не отросшие ногти.

У Гарриет расширились глаза.

— Ох! Какой ужас! Ой, Джулия… Я так погрязла в своих проблемах, что дальше носа ничего не видела. Прости. Это было… тебя арестовали?

— Да. И здешние солдаты об этом не знают. Им нельзя знать. Как видишь, я такая же мошенница, как и ты. Разве что не обзавелась фальшивыми документами. Есть только старые, облепленные штампами «Казнь: на рассмотрении».

— Как подло. Ты, которая и мухи не обидит! Ну и кровожадные же они твари.

— И как по-твоему, способны ли на такое «Свободные люди»?

— Слушай, не спрашивай меня. Если хочешь знать мое мнение, все мужики — дрянь. «Свободные люди» хвалятся, что они самые замечательные, что не обидят никого… кто этого не заслуживает. Ну, по их меркам, я этого заслуживаю, а потому не могу сказать, что тянусь к ним всей душой. Но до минилюба им еще далеко. Во всяком случае, пока далеко.

— А что, они все пролы?

Гарриет кисло усмехнулась:

— Нет, это расхожий штамп. Пролы находятся на дне, а такие, как ты, — на самом верху. «Свободные люди», конечно, говорят, что совершенно не похожи на остальных и озабочены лишь тем, чтобы дать свободу пролам. Мне-то без разницы. Я просто хочу жить. Видимо, это ужасно буржуазно с моей стороны. Или, если ты из «Свободных людей», очень социалистично с моей стороны. Хоть так, хоть так, мне этого не разрешат.

— Но ты настроена здесь остаться? Знаешь же, что у тебя отберут ребенка.

— Пускай! Плевать мне на ребенка. И раньше так было, когда Фредди мне его заделал, а сейчас и подавно.

— Что ж, если не ради младенца, то ради себя самой. Вряд ли мы здесь в безопасности.

Гарриет неодобрительно посмотрела на Джулию:

— Ну-ка, погоди. Что ты задумала?

— Думаю уйти, и все.

— Уйти отсюда? С ума сошла!

— Нельзя мне тут оставаться. Если найду «Братьев»… «Свободных людей» — разве они не оценят, что я плохомысл? Что побывала в минилюбе?

— Может, и оценят, — нехотя сказала Гарриет. — Такие руки должны привлечь их внимание. Если они разглядят их прежде, чем тебя пристрелят.

— Ну а если б я была не в этом комбинезоне?

— Ой, это все разговоры. В любом случае идти тебе некуда. Кругом солдаты, они тебя остановят. А навести шороху — это самый верный способ заставить их посмотреть твои документы.

По коже Джулии пробежал огонек страха. Потом она с вызовом сказала:

— Как они меня остановят? К нам приставлен только этот юнец. И они думают, что нас защищают, а не держат в плену.

— А ты попытайся сбежать — и увидишь, как быстро это изменится.

— У них не будет времени на раздумья. Послушай, это всего лишь один парнишка, он даже не дежурит у двери.

— Тогда давай. Но, чур, меня не винить за то, что случится.

Джулию распалил этот спор; она с легкостью развернулась и направилась к выходу. Сделав несколько шагов, она кинула взгляд назад и увидела, что Гарриет с отсутствующим видом таращится на моржа, как будто недавний разговор был пустым сотрясением воздуха. Это придало Джулии храбрости; как бы ни расценивала Гарриет ее план, поднимать шум она не станет. И вообще, пролы отродясь не стучали властям на плоходелов, за исключением разве что убийц.

Когда Джулия дошла до двери, Джексон, которого все еще осаждали другие подопечные, встревоженно крикнул ей вслед:

— Товарищ! Пожалуйста! Мы все должны оставаться здесь!

— Я только туда и обратно, — беззаботно ответила Джулия. — Не беспокойтесь!

Отворяя дверь, она в последний раз посмотрела на Гарриет, которая прижимала ко рту кулак, будто давясь от смеха. Джулия улыбнулась и запросто вышла в серый послеполуденный день.

Смущенно доложив: «Все туалеты заняты!», она прошла мимо двух водителей, которые несли караул на улице. Те с пониманием отвернулись, когда она сворачивала за угол. Теперь путь был свободен. Некоторое время она бежала трусцой, поворачивая то налево, то направо, пока у нее вконец не разболелись ноги и набухшие груди. К этому времени стало ясно, то ее никто не преследует. Сомнение, которое посетило ее в разговоре с Гарриет, развеялось, и Джулия, замедлив шаг, огляделась по сторонам с хорошо знакомым ощущением бесшабашности. Ничто не могло выбить ее из колеи. Это был все тот же степенный внешнепартийный район — ряды аккуратных домиков, каждый с овощными грядками перед фасадом, с обилием флагов Океании на заборе и с транспарантами «Старший Брат смотрит на тебя!».

Вдали прокатился и замер треск ружейной пальбы. Джулия прислушалась, но не поняла, в какой стороне. Там были Братья — но где точно? И как ей пробраться под пулями? Импульсивно забирая велосипед для побега из города, она воображала, как встретит в лесу повстанцев или же будет держать курс на юг, пока не достигнет побережья, а там, если повезет, проберется на какое-нибудь судно, чтобы всеми правдами и неправдами уговорить владельца переправить ее в Евразию. Теперь она понимала, что отважиться на такой план можно только от безнадежности. Как только план начнет сбываться и воплощаться в жизнь, трудность его возрастет стократ.

И все же юг — это был тот путь, что уводил ее из Лондона, уводил от партии. На юг, подумала она, и нужно держать курс.

За считаные минуты это решение привело ее в проловский район, более обычного разрушенный. Половина строений лежала в руинах, и ущерб казался преимущественно недавним: среди руин еще не вырос кипрей, над обломками не трепыхались палатки. Но самое зловещее впечатление производило безлюдье: пустынные улицы и молчаливые дома. В проловском районе такое немыслимо: там люди круглый год живут на открытом воздухе, вечно хохочут, дерутся, поют и включают свои транзисторы на полную громкость. Впереди она увидела груду обломков, над которой еще курился дым, — вполне привычный вид проловской улицы, куда постоянно падают ракеты и бомбы… но, подойдя ближе и как следует приглядевшись, Джулия замерла как вкопанная. Перед ней были не завалы, оставшиеся после бомбежки. Это был вертолет — настоящий военный вертолет, разбившийся посреди улицы. Две лопасти сорвало со ступицы винта, над покореженным хвостом поднимался тонкий черный дымок. Стекло кабины разлетелось вдребезги, но внутри не оказалось никого: ни мертвых, ни живых. Экипаж, по всей видимости, либо сбежал, либо был извлечен.

Теперь тишина сделалась по-настоящему страшной. Джулия подумала о том, чтобы повернуть назад, но когда оглянулась через плечо, ей на глаза попалась какая-то колышущаяся фигура. Та находилась ниже по узкому переулку, в котором из мостовой, превратившейся в грязевой канал, были выломаны все булыжники. Над всем этим кто-то натянул бельевые веревки от дома к дому напротив. Среди облепленных грязью руин простыни сверкали ослепительной белизной. Джулии привиделись лавка Уикса и соседка-прачка, а потом на нее накатила странная ностальгия: как будто это было счастливое время; как будто она хотела его вернуть.

Следом за этими мыслями пришли другие, и Джулия с осторожностью рискнула пройти вперед по переулку. Она прислушивалась ко всему происходящему вокруг. Ничто не шелохнулось. Даже ветер утих, и белье лишь вяло шевелилось на коротких веревках. Ее так и тянуло в полный голос спросить, есть ли тут кто живой, но она передумала. Пусть уж лучше ее застукает какой-нибудь разгневанный домовладелец — это будет наименьшее из зол. Она ступила башмаком в грязь и стала крадучись пробираться вперед.

Морось не унималась, и белье, конечно же, было мокрым от дождя. Предположительно, его развесили в солнечный день, а потом семейство, вынужденное спасаться бегством, о нем забыло. На веревке Джулия выбрала длинную черную юбку и серую рубашку с пуговичками спереди.

Чтобы переодеться на месте, пришлось бы ступать босыми ногами в грязь, которая, судя по запаху, естественным образом вбирала в себя содержимое ночных горшков. Поэтому Джулия вернулась на улицу и полностью разделась там, где на нее смотрели окна всех домов, а над головой продолжал витать тонкий дымок от крушения вертолета. Находясь обнаженной на открытом воздухе, она всегда испытывала возбуждение, которое сейчас лишь усугублялось страхом и непривычностью обстановки. Джулия с минуту постояла голышом, всем телом ощущая морось, а когда проводила пальцами по гусиной коже возле плеч, вызывала упоительную дрожь и нащупывала неглубокие шрамы на животе и груди. Она пока что оставалась собой. Она была жива.

Еще не одевшись, Джулия воспользовалась случаем и присела пописать. До ее слуха вновь донеслась ружейная стрельба. Она гремела где-то вдалеке, но все равно поток мочи превратился в жалкую, перепуганную струйку. Посмеявшись над собой, Джулия впервые обратилась к своему ребенку вслух:

— Не переживай. Мамочка не всегда будет такой трусихой.

Юбка сидела плохо, впивалась в живот и не давала застегнуть последний крючок. Мокрая рубаха, как назло, оказалась страшно холодной, хотя понятно было, что она согреется от тела. Джулии пришло в голову поискать в домах пальто, но вряд ли кто-нибудь оставил бы такую ценную вещь. Как бы то ни было, в этот миг изменился ветер, который принес звук голосов — множества одновременных голосов. Она сунула ноги в ботинки и быстро затянула шнурки, дрожа от холода и нервов.

Сумку для инструментов, какую вполне могла носить пролка, Джулия решила захватить с собой. Комбинезон свернула в узел вместе с кушаком и значком, чтобы оставить на низкой садовой стене: глядишь — и пригодится какой-нибудь Гарриет. Собравшись уходить, она заметила трепещущий на ветке листок бумаги, огляделась и поняла, что такие же листки во множестве белеют по всей улице. Она с любопытством сорвала с ветки ближайший и прочла:

Зачем погибать за партию?

Борясь и погибая за партию, вы поколениями приносите себя в жертву на алтарь злостной лжи. На фоне бесконечных и беспричинных войн вы видите, как ваших родных — детей, родителей, дедов — бьют, истязают, морят голодом в темницах тирана, бессмысленно разрывают на куски. Всю свою жизнь вы трудитесь на благо чужого человека, приумножая его богатства; вас кормят крошками и одевают в рубище, чтобы угнетатель-партиец мог купаться в порочной роскоши, предаваясь злосексу и сваливая вину на вас, честных людей, которым предъявляют ложные обвинения. Каждый англичанин, отдающий жизнь за партию, становится потерей не только для своей страны; он становится потерей для общего дела порядочности…

Далее в плотном печатном массиве все шло в том же духе до самого низа страницы, где более крупным шрифтом значилось: «Послание Братства свободных людей». Джулия слишком нервничала, чтобы дочитывать до конца, а потому сложила листок и убрала в карман. Затем она двинулась дальше, придерживаясь, насколько позволяли извилистые улицы, южного направления. Она все яснее сознавала, что гомон толпы раздается где-то впереди, с каждым шагом становясь более четким и слитным. При этом в нем не было тревоги, не звучало и грома схватки. Наверное, было бы не так уж плохо повстречать других людей, особенно теперь, когда она отделалась от изобличающего ее комбинезона. С этими мыслями Джулия зашагала на гомон и вышла на более широкую улицу, где у железнодорожного вокзала собралась многосотенная толпа, состоявшая, судя по виду, из пролов. Вход охраняли мужчины с винтовками, что само по себе было обычным делом: любые вокзалы и станции зачастую спонтанно превращались в контрольно-пропускные пункты. Необычным, даже из ряда вон выходящим сейчас казалось другое: эти мужчины не были одеты в форму. По сути, с виду они не отличались от пролов. Большинство вышло в серых рубашках, очень похожих на ту, что совсем недавно своровала Джулия. На одном было какое-то нелепое подобие кителя, истрепанного и засаленного, с высоким угловатым воротником.

От вида пролов с винтовками у Джулии возникло странное чувство. Как будто она увидела собаку с зажатой в лапе авторучкой. Это зрелище несло в себе радость, но то была радость абсурда, скрывавшая страх. Где-то совсем рядом прогремел ружейный выстрел, и Джулия вздрогнула. Люди в толпе тоже переполошились и стали озираться. Охраняющие вокзал мужчины что-то выкрикивали. А затем, когда прогремел еще один выстрел, все пролы разразились смехом и аплодисментами.

Джулия продвигалась по краю толпы, не отваживаясь проникнуть вглубь. Она запоздало вспомнила, что обута в партийные башмаки, которые по-прежнему ее выдавали. Но вроде как никто не возражал против ее присутствия, а женщина, с которой она встретилась взглядом, улыбнулась. Джулия рискнула улыбнуться в ответ — здесь можно было не стыдиться выбитых зубов — и почти решила проталкиваться к вокзалу. Поезд из города был бы очень кстати, а вооруженные мужчины, скорее всего, относились к повстанцам, так ведь? Ей, вероятно, выпал желанный шанс. Но раздался еще один выстрел. С той же стороны послышался резкий, невнятный крик, заглушаемый следующим выстрелом. Только теперь до Джулии дошло, что здесь происходит. Таких звуков она не слышала с детства: на улице расстреливали.

Это определило ее решение. Она отошла в сторону, пытаясь не суетиться. По пути ее осенило мрачное подозрение, что Гарриет Мелтон была права: Джулия не сможет быть в безопасности у людей из Братства. Пролы чаще всего оказывались правы в том, что касалось жутких дел. Джулия на секунду задумалась, не пойти ли назад — отыщет свой комбинезон, вернется в тот странный музей с охраняющим его моржом…

Но она упрямо шагала в южном направлении, сделав лишь небольшой крюк, чтобы оторваться от толпы. Вскоре она вышла на узкую грунтовую дорогу между двумя рядами разрушенных домов, которая шла более или менее в нужном ей направлении. Как ни удивительно, дорога упиралась в плотную темную стену деревьев. Ее надежды оправдались: это был лес, такой дремучий, что деревья загораживали весь обзор. Она с благодарностью нырнула под их сень, склоняясь под низко нависающими ветвями, и рассмеялась, когда неосторожно задетый сук обрушил на ее голову целый ливень.

Впрочем, через некоторое время стало очевидно, что это не настоящий лес, а один из пригородов, уничтоженных зажигательными бомбами во время массовых налетов пятидесятых годов. За последующие три десятка лет руины превратились в подобие холмистой местности, на которой сам по себе сформировался лес. Тут и там среди деревьев все еще просматривались жмущиеся друг к другу дома без окон и без крыш, полностью одетые мхом и плющом. Внутри их стен теперь росли взрослые деревья. В долинах, некогда служивших улицами, среди корней кое-где виднелись островки асфальта. Но любопытнее всего выглядел наклонившийся под лихим углом уличный фонарь с жутко грязным, но еще целым стеклянным колпаком.

В одной развалюхе без крыши Джулия обнаружила прямоугольный «бассейн» со стоячей водой, подернутой рябью от накрапывающего дождика. Опустившись на колени, она смахнула в сторону сор и жадно припала к воде. Потом вспомнила, что у нее от купленного утром каравая хлеба осталась горбушка. Джулия достала ее из сумки для инструментов и съела в приливе небывалого счастья. Попади она в тот момент под пулю, ее душа была бы спокойна. Не иначе как впервые в жизни она делала то, что считала правильным.

Ей даже захотелось обустроить себе какое-нибудь лесное прибежище. Вечерело; здесь было сыро и неуютно, зато безопасно. Но вслед за тем она заметила, что впереди листва редеет и виднеется открытое пространство. Любопытство одержало верх, и Джулия рискнула пойти дальше.

За лесом до самого горизонта простирался травянистый луг. На востоке вился дымок от костра, очень тонкий и бледный, как ожившая паутина. Это была единственная деталь на фоне открытого серого неба. Джулия зашагала дальше, наслаждаясь приятной усталостью в ногах и саможитом; мысль ее курсировала свободно и беспрепятственно. Здесь было даже приятнее, чем в Лондоне. Как будто она осчастливила эту землю своим нежданным присутствием. Она брела по колено в траве. Из-под ног искрами порскали маленькие кузнечики. Солнце начало садиться в дымке, и по горизонту на западе разлилось рассеянное свечение. Джулия уже собиралась идти всю ночь напролет. Она помнила, что существует способ ориентироваться по звездам, но как именно найти юг? Да и звезды на затянутом облаками небе могут быть неразличимы. А нет ли способа определить юг по Луне? Даже усиливающийся голод ее не беспокоил. Дитя ПАЗ, она знала, что в крайнем случае даже прыгающие под ногами кузнечики и те сойдут за пищу.

С холмов потянуло ветром, и отовсюду вокруг послышался чудесный шелестяще-льющийся звук. Ощущение было такое, что травы — это море, которое несет ее по волнам, а может, это она вместе с травами плывет над пульсирующей землей. Она спустилась на дно маленькой долины, а при подъеме по другому склону почувствовала знакомую боль в спине от веса ребенка и была этому рада. Ей вспомнилось, как еще недавно она днями напролет ходила пешком — до изнеможения, до боли; это была подготовка. Те дни вытащили ее из тюрьмы. Те дни сделали из нее то, к чему она стремилась.

Сквозь этот восторг она каким-то чудом услышала новый шум. Пока он нарастал, его можно было принять за предвестие ливня или же за гром, слишком отдаленный, чтобы придавать ему значение. Но сейчас ей было важнее преодолеть подъем и увидеть, что откроется на другой стороне. Там открылись огни — но испуга не вызвали. Ей казалось, что она пока невидима. Никогда прежде Джулия не ощущала такого надежного спокойствия.

Все приобрело четкие очертания в миг, когда ее окликнул мужской голос. Огни были фарами, а шум — рокотом автомобильного двигателя. Выше на холме остановился джип. Ветер опять утих, и она услышала, как открываются дверцы. Из автомобиля выскочили двое: мужчины в тех самых серых рубашках и темных брюках, заправленных в высокие черные сапоги. У каждого в руках была винтовка; когда они приблизились, один вскинул свою к плечу, целясь в Джулию. Но не выстрелил. Он окликнул ее повторно, и, когда она заслышала этот интеллигентный говор, у нее екнуло сердце. На ум пришли и Братья, и летчики. Она подняла руки, показывая, что безоружна. Через минуту мужчины увидят шрамы у нее на ладонях. Они признают в ней свою.

Только теперь на некотором расстоянии в долине она заметила ряд аккуратно подстриженных черных деревьев. За ними возвышались сверкающие купола и серебряное кружево Хрустального дворца.

23

Они посадили ее к себе в джип. Эта поездка — с горки на горку, бешеный ветер в волосах — была не менее захватывающей, чем катания с летчиками в ее детстве. Но теперь она отказалась подчиняться Океании, избежала пыток и смерти — и вот мчится со «Свободными людьми» в Хрустальный дворец. Время от времени ей передавали бутылку — нет, не джина, а персонального вина Старшего Брата, которое добыли при разграблении его погребов. Оно отличалось насыщенным вкусом и ударяло в голову — таких качеств не было и в помине у вина, которое она пила с Гербером или у О’Брайена. При ней находились два молодых человека, которые застенчиво ей подмигивали, сыпали галантными фразами, а увидев, как она дрожит, настояли на том, чтобы принести из багажника одеяло и как следует ее укутать; которые так расчувствовались при виде ее рук, что это потянуло бы на сцену из «Фронтовой санитарки».

У Рейнольдса, взъерошенного блондина, был такой вид, будто он ночевал на улице, выполняя развеселое, по его мнению, задание. Он постоянно болтал, перекрывая шум джипа и вертясь на переднем сиденье, и широко улыбался Джулии. Каждый раз, когда она смеялась его шуткам, он изображал изумление и тоже разражался счастливым смехом, поглядывая на своего товарища, чтобы проверить, не укрылся ли от того такой успех.

Управлял автомобилем Бутчер; под этим предлогом он больше помалкивал и почти не участвовал в разговорах. Был он темноволос, мрачноват и вроде бы шефствовал над Рейнольдсом. Голос подавал главным образом для того, чтобы приструнить напарника, и, похоже, чувствовал себя не в своей тарелке, обращаясь непосредственно к Джулии, хотя именно он подумал об одеяле.

Они выезжали на проверку караулов и заверили Джулию, что кое-кому теперь достанется по первое число, раз дозорные ее проворонили. Однако переживать не стоит. Такая, как она, заблудившаяся одиночка еще может проскользнуть, но основное наступление происходит за несколько миль, а на территории Хрустального дворца полно солдат Братства. Война, можно считать, уже выиграна. Рейнольдс взволнованно распространялся на эту тему: Лондон, дескать, окружен, а решающий штурм ожидается через пару недель и результат его не вызывает никаких сомнений. Ну еще бы: Хрустальный дворец был взят без единого выстрела!

— Эти партийцы сдаются толпами. Буквально толпами. Невтерпеж им! Нет, в Лондоне, надо думать, остались еще лояльные войска, — проговорил он с гримасой шутливой свирепости, подразумевая, что очень огорчится, если таковых не окажется. — Но уже много дней мы только и видим что деревенский сброд и колченогих пролов. Причем некоторые в таком состоянии! При виде нас все бросают свои винтовки.

— Некоторые не бросили, — заметил Бутчер.

— Точно, некоторые сбежали, — подтвердил Рейнольдс. — Как видно, не нашли белую тряпку, чтобы размахивать. Те лохмотья, что они нацепили вместо формы, оказались немыслимо грязными. Вы не представляете, Джулия, какая это была замызганная компашка. Даже те, что стояли в оцеплении ХД — так мы называем Хрустальный дворец. Спали вповалку, без палаток. Сами — будто из грязи слеплены. Да, не любил старик Хамфри якшаться со своим народом. Боялся небось, что ему горло перережут.

— Хамфри — это Старший Брат, — вставил Бутчер.

— О, да! Вы же этого не знали, правда, Джулия? Его настоящее имя Хамфри Пиз. Старший Брат — довольно детская кличка, как мне всегда казалось. Но я считаю, он бы недалеко ушел под именем Хамфри Пиз! «Пиз Великий»! Как-то не звучит, правда? Вот я и говорю: в тухлый ХД не пускали никого, кроме важных шишек и обслуги, а они все сбежали и его бросили. Когда мы здание брали, там не было ни души. В главный зал никто носу не казал. Кроме Пиза.

— Ну почему же, там еще тигр был, — уточнил Бутчер.

— У тигра души нет, он не считается, — возразил Рейнольдс. — Нет, но каково, Джулия? Можете представить: он себе тигренка завел! Черт-те что. Вот на такую дребедень разбазаривалось богатство Англии — на тигров, на древнегреческие статуи, на гоночные автомобили! Да, и еще на золотые ванны! У него их было с десяток. Вот это, надо признать, и вправду шик. Из крана горяченная вода идет. Пока будете здесь, вы непременно должны принять ванну.

— По-моему, не слишком вежливо указывать даме, что ей неплохо бы принять ванну, — заметил Бутчер.

— Да я не это имел в виду. Я другое хотел сказать… — Рейнольдс, вытянув шею, обернулся к Джулии. — Нет, кроме шуток: вы ведь не подумали, что я намекаю, будто вы грязная?

— Знаете, я и в самом деле довольно грязная, — ответила Джулия.

— Вовсе нет! Но в любом случае самый маленький чуток грязи будет смыт с большим шиком. От этих ванн все наши с ума посходили. Там даже есть особый краник, из которого течет пена для ванн.

— Пена для ванн? — удивилась Джулия. — Что это?

— Такое мыло… я даже затрудняюсь описать. До чего вкусно пахнет! Ландышами. Только вы не подумайте, что от вас невкусно пахнет.

Джулия расхохоталась в голос. Рейнольдс расплылся от удовольствия и тоже хохотнул, поглядывая на Бутчера, дабы убедиться, что триумф засвидетельствован должным образом. А затем продолжил:

— Так вот, Пизу устроят настоящий судебный процесс. В славных традициях старой доброй Англии. В числе присяжных может оказаться любой из нас! Там будут адвокаты в париках! Судья!

— Думаю, исход дела не вызывает особых сомнений, — заявил Бутчер.

— Спору нет: его надо повесить, — сказал Рейнольдс. — Какие могут быть сомнения? А кроме того, ни один из виновных не должен избежать кары. Ни зачинщики, ни подпевалы, ни дармоеды. Все должны, как полагается, предстать перед судом при ярком свете дня. Не удивлюсь, если они появятся на телекранах. А если какому-нибудь партийцу это придется не по нраву — что ж, пусть помалкивает, не то сам окажется гвоздем программы! Я, разумеется, слишком упрощаю, и вы наверняка думаете, что я круглый дурак. Но ведь я пробыл в Англии всего три недели! — Он обернулся к Джулии, чтобы увидеть эффект, который произвели эти слова, и залился счастливым смехом от ее замешательства. — Да-да! Когда я был еще ребенком, наша семья сбежала в Евразию. На плоту! Мы чудом не утонули. Ла-Манш — это серьезно. Но оно и к лучшему, ведь я получил добротное образование среди «Свободных англичан» города Кале. Задачки на умножение как орехи щелкаю, хотя не больно смышлен. В эти дни повсюду бегаю — цитирую Вордсворта любому, кто согласен послушать. «А юностью как были мы сильны! Блажен, кто жил в подобный миг рассвета!»[12] Образование! Великая штука! Здесь, в тухлом ХД, нас, «Свободных англичан», уйма. Крупными делами ворочают наши парни.

— А вы тоже бывали в Евразии? — обратилась Джулия к Бутчеру.

— Нет, — ответил за него Рейнольдс. — Бедняга Бутчер никогда не выезжал из Англии. Натуральный новоязец — вот он кто. Не спрашивайте его о Вордсворте, потому как ответить он не сможет. Никакого образования, видите ли.

— Я выскочил только шесть месяцев назад, — сказал Бутчер.

— Хотя новоязных парней надо уважать, — великодушно заметил Рейнольдс. — Даже если новоязец и не знает Вордсворта, он может объяснить нам, как мыслит враг. В бою это, черт подери, полезнее, чем «Прелюдия». Беда в том, что не всем можно доверять. Вот Бутчер — парень что надо, но полно таких, что увязли в партии по уши. Ну-ка, а вы чем занимались, Джулия?

— Работала механиком.

— Вот именно, — кивнул Рейнольдс, — девушка-механик! Ничего плохого в этом нет. Но многие из них служили в этих министерствах — минимире, миниправе, мини-хрен-знает-каком. У нас даже был парень, который сотрудничал с полицией мыслей! Сам-то он нам не признавался. Кто-то его узнал, а то этот аспид и дальше скрывался бы в наших рядах.

— Ужасно, — сказала Джулия. — Там вино еще осталось?

Бутылку держал у себя Бутчер; он с участливой миной передал ее Джулии, которая усомнилась, что ей была бы оказана такая же любезность, будь он в курсе дела. Но она сама себе напомнила, что здесь никто знать не может. Уикс, О’Брайен, Мартин — все они в Лондоне. Уинстон и Амплфорт тоже, а бедного Тома Парсонса, конечно, нет в живых.

С жуткими мыслями о Парсонсе она подняла бутылку и поймала себя на том, что от удовольствия закрывает глаза, как сосущий молоко котенок. Бутылку она вернула Рейнольдсу, который все еще упивался трескотней о грядущей победе. Джулия откинулась назад, глядя, чтобы успокоиться, на свою искалеченную правую руку. С таким доводом никто не мог бы поспорить.

Все это время джип как бешеный скакал по кочкам, кидая своих пассажиров из стороны в сторону. Теперь он нащупал дорогу и пошел более гладко, а дворец впереди них обрел устойчивость, внезапно сделавшись безмятежным и огромным. Его центральные купола мерцали в ореоле мелкого дождя. Главную конструкцию со всех сторон окружали залы пониже, с изящно изогнутыми стеклянными крышами. Некоторые помещения были ярко освещены, в них бурлило какое-то мелкое движение, тогда как остальные — погружены в темноту. Теперь, после заката, серебряное кружево каркаса напоминало тонкий карандашный рисунок, похожий на изящный растительный орнамент. Зрелище становилось поразительно живым и настоящим, хотя глаза отказывались в это верить. Чересчур масштабно, чересчур идеально. Окружавшие дворец взрослые деревья выглядели карликовыми даже в сравнении с более низкими залами.

Теперь они подъехали к наспех сооруженному ограждению из колючей проволоки, подобные которому встречались в ПАЗ повсеместно. Где-то в темноте злобно надрывалась собака. Тут Джулии впервые пришлось предъявить свои документы. В каком-то смысле это ее обнадежило: штампы, подтверждающие статус бывшей заключенной, приговоренной к отсроченной казни, здесь только помогут. Тем не менее она пожалела, что не запасла пятидолларовую банкноту, которую можно положить между страничками, как она в свое время делала привычным жестом.

Оказалось, впрочем, что в этом нет необходимости. Охранник, мельком просмотрев документы, вновь перевел на Джулию потрясенный, благоговейный взгляд. Дрожащим от эмоций голосом он выговорил:

— Добро пожаловать в Свободную Англию, мисс Уортинг. У нас вы в безопасности.

Оттуда они покатили прямо к дворцу. Он неясно маячил в вышине, разрастаясь до невероятных размеров, пока не возникло ощущение, что ты едешь под ним. Наконец джип свернул и выехал на дорогу, идущую вдоль здания. Их зыбкое отражение перетекало с одного стекла на другое, удивительным образом перескакивая наиболее ярко освещенные окна. Здесь витражи вспыхивали живописными сценами с элегантной мебелью среди перепачканного снаряжения и неопрятных мужчин в военной форме.

Наконец они минули оконечность здания и въехали в мощеный двор, где уже вперемешку угнездился выводок всевозможных грязных автомобилей. Они припарковались рядом с другим джипом, на дверце которого был грубо намалеван красный флаг Евразии. Вылезая из машины, Рейнольдс широко улыбнулся Джулии и сказал:

— Сегодня вы будете ночевать во дворце.

Он подал ей руку, чтобы помочь выйти. Опершись на нее, Джулия внезапно ощутила забытую романтику отношений той поры, когда с ней обращались как с привлекательной девушкой, — или это все беременность? Нет, прибедняться не стоило: когда она уже выбралась из машины, он отпустил ее руку с явной неохотой и задержал взгляд на лице, пока они шли ко входу. Сопровождавший их Бутчер все время оглядывался со снисходительной веселостью.

— Только не тревожьтесь, — предупредил Джулию Рейнольдс, — тут бедлам, иначе не скажешь. Персонал выписали из Парижа и Кале, чтобы устроить нечто вроде празднования победы, так что вы увидите много народу в штатском. Но потом здесь будут офисы: старый ХД станет штаб-квартирой «Свободных людей». О, сейчас все бросятся вас обнимать. По-моему, у нас еще не было такого гостя… такой гостьи… кому бы посчастливилось выйти из застенков минилюба, а тем более на своих собственных ногах.

Над входом возвышался тент в зеленую и белую полоску. Под ним находились низкие мраморные ступени, частично покрытые грязным брезентом — для каких целей, Джулия понять не смогла. Можно было подумать, военным требовалось недвусмысленно самоутвердиться на фоне хилых гражданских утех. Солдаты-постовые проверили документы Джулии. Как и у того охранника возле забора из колючей проволоки, реакцией их стало восхищение; в какой-то момент упомянули ее «героизм», но, словно извиняясь, сказали, что для прохода дальше ей потребуется специальный пропуск. Чтобы его оформить, Рейнольдс побежал вглубь здания, а Бутчер с Джулией остались ждать в стороне от лестницы.

Поначалу Джулию так очаровал сам дворец, что ничего другого она не замечала. Стеклянные стены были завешены тяжелыми гардинами, и свет проникал наружу лишь через потолок, пленительной дымкой мерцая сквозь нескончаемый дождь. Изнутри доносились счастливые голоса и похожая на джаз музыка из детства Джулии, однако более мелодичная и томная. Через стекло виднелись только драпировки штор, уложенные в интимной компактности; Джулия представила, как уютно было бы в них затаиться и подглядывать за танцующими — так в детстве она однажды пряталась в куче пальто. Снаружи по стеклу бежали потоки дождя, в которых отражались огни проезжавших автомобилей, сверкая белым и красным. Из всего этого складывалась невероятная магия. Сказочная — и в то же время волнующе реальная. Лишь мало-помалу Джулия стала различать на фоне дождя тусклое отражение забора из колючей проволоки и кишащей за ним толпы.

Она нервно обернулась и увидела в одном конце двора, там, где они оставили джип, грубую загородку. В нее набилось столько народу, что все спрессовались в сплошную массу, стараясь не налегать вплотную на колючую проволоку. Хотя у них отобрали оружие и снаряжение, форма выдавала в них солдат Океании. При этом они совсем не походили на солдат, которых Джулия видела на парадах победы или в последних известиях. Большинство составляли мальчики; некоторым на вид нельзя было дать и тринадцати лет. Их позы выражали почти комическую удрученность: они стояли повесив головы и неприкаянно обхватив себя руками. Один в открытую плакал, шмыгая носом, как несчастный ребенок, и утирая сопли. Другие, перепуганные до смерти, затравленно озирались, будто в ожидании нового удара. Самый мелкий мальчуган, задрав голову, с тоской смотрел на Джулию. У него был ужасающе разбит, практически расплющен нос и середина лица темнела от запекшейся крови.

— Пленные, — объяснил Бутчер, поймав направление ее взгляда. — Отправки ждут.

— Отправки, — повторила Джулия. — А куда?

— Здесь поблизости образовалось несколько свободных лагерей. Всех заключенных оттуда выпустили. Вот как-то так.

— Ага, хорошо. Но эти…

— Они — военнопленные. Такие вот дела.

— Понимаю… Да, конечно.

— Кстати… — Бутчер понизил голос. — Невольно думаю, что, помедли я чуток с побегом, оказался бы среди них. Или на кладбище. Партия мне, конечно, ненавистна, но, думаю, сдаться в плен я бы не захотел.

Мальчуган все еще пристально смотрел на Джулию, и тут сознание ей изменило. Она перенеслась во дворец; через многолюдные комнаты интуитивно проникла дальше, в тихий зал под высокими сводами, куда музыка наподобие джаза доносилась издалека, приглушенно. Перед нею среди знакомой по ее старым фантазиям мебели сидел Старший Брат. Сидел он, как прежде, за массивным письменным столом — широкоплечий, мудрый, сурово-красивый. Под ногами у него был ковер — тот самый, из ее фантазий, только шелковая пряжа теперь хранила грязные следы солдатских сапог. За стеклянными стенами раскачивались на ветру деревья и простирались поля. Она хотела спросить: за что эти мальчики должны страдать, если у них никогда не было выбора? Почему из всех людей именно их необходимо отправить в лагерь? Почему даже сейчас детей нужно карать за то, чего им не дано изменить?

Впрочем, Джулия знала, что все эти рассуждения бессмысленны. Старший Брат, скорее всего, сам в камере. Не он решал судьбы этих детей, не ему и отменять решение. У Старшего Брата теперь не было никаких возможностей, даже тех, что остались у этих бедных мальчишек, — например, надеяться на лучшие времена.

Рядом с ней, засунув руки в карманы, стоял Бутчер и хмуро смотрел в землю. А потом тихо сказал:

— Если вас что-то тревожит, спрашивайте. Возможно, я смогу хоть что-нибудь прояснить. «Свободные англичане» — такие, как Рейнольдс… они очень хорошие парни, но не всегда и не все понимают.

— Что ж… — осторожно начала Джулия. — Я тут размышляла насчет… ну, Хамфри Пиза.

— Смешно, правда? — улыбнулся Бутчер. — При звуке этого имени я всякий раз ощетиниваюсь, хотя уверен, что ненавижу его сильнее, чем они все, вместе взятые.

— Представьте, у меня была такая же уверенность. Но он и вправду существует? То есть это реальная личность? Живой человек?

— Реальней некуда. Я и сам поначалу никак не мог поверить.

— Вот-вот, — подтвердила Джулия, благодарная за понимание. — Мне казалось, его попросту не может быть. По крайней мере, в человеческом обличье.

— Он человек. Хотите его увидеть?

— Увидеть его?

— Если не прекращен доступ, это вполне возможно. Мы все сходили.

— Разве его… ну, не допрашивают?

На лице Бутчера промелькнуло некое смутное беспокойство.

— Его — нет. И боюсь, я не смогу вам поведать ничего в дополнение к сказанному. Входящие туда обязаны дать подписку о неразглашении. Начальство очень хочет пресечь слухи. Для большинства было бы предпочтительно, если бы никто не знал, что он здесь. Но генерал Дормер, который тут за главного, полагает, что все пострадавшие от рук Старшего Брата имеют право посмотреть ему в глаза. Даже меня пустили, хотя уж я-то здесь в немилости.

— Вы? Но почему? Вы служили в министерстве? — с надеждой спросила Джулия.

— Отнюдь. Я был летчиком.

Джулия на секунду утратила дар речи. Она отвернулась от Бутчера, опасаясь, что тот прочтет ее чувства. Она была на грани слез, в одном шаге от того, чтобы рассказать о ПАЗ и о том, как вешали летчиков. Но что можно было рассказать? И какой смысл говорить о том, что Бутчеру и без того хорошо известно? Возможно, он сам из ПАЗ. Наверняка ему случалось терять товарищей. А заговорить, заплакать — это все равно что потребовать рассказов от него. Ее глаза нашли в загородке того маленького солдата. Он уже не смотрел в ее сторону и теперь ощупывал кончиками пальцев свой сломанный нос. Джулия на долю секунды представила, как Старший Брат стоит со сломанным носом и как в него врезается ее кулак. И поделом ему…

— По-моему, вам надо на него посмотреть, — тихо заметил Бутчер. — Вдруг пригодится. Это всем не вредно, я считаю.

— Да, — ответила она. — Да, непременно.

Тут как раз вернулся Рейнольдс, жизнерадостнее обычного; он размахивал бумажкой с бледным шрифтом, куда черными чернилами было вписано «Джулия Уортинг», а внизу стояли две подписи. Он сунул бланк Джулии:

— Не возникло никаких проблем. Я так и думал.

— Послушай… — обратился к нему Бутчер. — Мы тут перекинулись парой слов: она хочет увидеть старика Пиза. Думаю, лучше мне самому ее сопроводить. А пока нас не будет, запусти-ка ты ее документы на проверку.

В первый момент могло показаться, что Рейнольдс может и возразить. Но он только нахмурился и сказал:

— Ясно. Нам, «Свободным англичанам», до конца по-настоящему не понять, честно говоря… но мне, значит, сейчас приступать к оформлению?

— Да-да. У тебя это гораздо лучше получается.

— Точно, — подтвердил Рейнольдс Джулии. — Бутчер тверд как скала, но у него нет навыка работы с документами. Нужно все сделать правильно с первого раза, а то потом неприятностей не оберешься. Там такие въедливые черти сидят: вцепятся в человека — и уже не отвяжутся.

— Это точно, — согласилась Джулия. — Плюсхор.

— Вот, оно самое! — отметил Рейнольдс. — Вас ведь никто больше не заставляет говорить «плюсхор». Это новояз. Но вы быстро переучитесь.

— Ну да, — терпеливо подтвердил Бутчер. — Короче, приступай к оформлению, а мы вернемся и сами тебя найдем. Мы недолго.

— Заметано. — Повернувшись к выходу, Рейнольдс бросил Джулии через плечо: — Но помните: «А юностью как были мы сильны! Блажен, кто жил в подобный миг рассвета!»

Он отворил дверь, и наружу вырвался поток громкого, безумно сложного звука, который утих, когда дверь закрылась. Бутчер бросил на Джулию иронически-предостерегающий взгляд, а затем распахнул дверь — снова взрыв того же звука — и жестом пропустил Джулию вперед. Она робко двинулась на шум, будто отважилась войти в бурное море, и оказалась в темном вестибюле, лишь тускло освещенном и на удивление холодном. Но в конце был открытый дверной проем, светившийся ослепительно-ярко.

Здесь находился главный зал под тремя куполами — но совсем не такой безмолвный и величественный, как ей всегда представлялось. Из установленных повсюду динамиков неслась музыка, полная невероятного и какого-то потустороннего очарования, вырастающая из чувственного стона духовых и хрипловатого, страстного вокала. Во всех направлениях сновали, ловко маневрируя, сотни людей, которые, как могло показаться, говорили все разом. Их одежда озадачивала и удивляла. На взгляд Джулии, уместной смотрелась здесь только военная форма, такая же, как у Бутчера и Рейнольдса. Однако мужчины большей частью щеголяли в нарядах, какие у пролов приберегались для походов в танцзалы: необычные «костюмные» пиджаки и брюки на ремне — но скроенные по-иному, причудливые и не поношенные, в отличие от проловских, а свежие, с иголочки, почти сверхъестественной новизны. Немногие присутствующие женщины поражали броской роскошью. Все в ослепительно-ярких платьях, наподобие тех, какие встречались в гардеробе Гарриет Мелтон, но могли носиться разве что дома. Одну юбку украшал цветочный узор, и Джулия даже засмотрелась. У всех были роскошные волосы: очень длинные, они струились блестящими локонами и у некоторых ниспадали по всей спине. У многих девушек за ушком красовалась роза — красная, желтая или белая, но обязательно не полностью распустившаяся и удивительного размера. Розы иногда откреплялись и торчали под диковинными углами, тем не менее живые цветы придавали всем праздничный вид.

Джулия заключила, что это все, наверно, евразийцы, когда мимо прошла девушка в огненно-красном атласном платье, с такого же цвета губной помадой и в изящных красных туфельках. Она махнула какому-то мужчине и раздраженно сказала с безошибочно узнаваемыми партийными интонациями:

— Что вы себе думаете, мистер Фаулер?! Полковник, знаете ли, ждет уже полчаса!

Джулия старалась не отставать от Бутчера, который прокладывал путь сквозь толпу, но сейчас подняла на него вопросительный взгляд.

— Нам вот туда, еще немного вперед, — ответил Бутчер. — Пробьемся, будьте уверены.

— Ага, хорошо. Ну не прекрасно ли здесь?

Он с улыбкой замедлил шаг:

— Да. Чистенько.

— А какие у девушек розы — чудо!

— Из оранжерей Старшего Брата, — объяснил Бутчер. — Попросите Рейнольдса, он и вам такую раздобудет.

— А вы? — спросила Джулия, отважно посмотрев ему в глаза.

— Нет, увольте. Я человек серьезный.

Она рассмеялась и чуть не столкнулась с бегущей через зал девушкой, чей наряд составляло, как ни странно, одно только полотенце — белоснежное махровое полотенце невероятных размеров, которое закрывало ее от подмышек до колен. Девушка хихикала, едва переводя дыхание; ее преследовал улыбчивый солдат в мокрой насквозь форме: он двигался размашистой, пружинисто-петляющей походкой. Эти двое оставляли за собой головокружительный, просто с ног сбивающий шлейф цветочного запаха.

А появились они из элегантной, легкой конструкции, установленной в центре. Она походила на изящную кабинку из покрытого лаком дерева, украшенную миниатюрными плакетками с изображениями павлинов и — что уж совсем не укладывалось в голове — прелестных обнаженных девушек. Дверь оставалась открытой, и Джулия увидела золотистый отблеск. Она была потрясена: здесь, посреди многолюдного парадного зала, стояла одна из пресловутых золотых ванн.

У дальней стены, перед дверью с серебряными накладками, несли караул два солдата. Бутчер что-то сказал им, но Джулия не расслышала. Когда он пропускал ее в дверь, она со сдержанным душевным подъемом напоследок окинула взглядом главный зал, тщетно выискивая глазами тигренка. А потом улыбнулась и переступила через порог.

Она ожидала увидеть следующий парадный зал, но вместо этого они оказались в низком застекленном переходе, ведущем через лесопарк. Ветви плотно посаженных деревьев и кустарников дрожали под дождем, и создавалось впечатление, будто через бурлящую черноту проложен длинный тоннель. От тысяч ламп, умело встроенных в каркас потолка, шел мягкий свет. Тьма соседствовала с его сиянием, лампочки многократно отражались в стекле, и этот рой огней перемещался с каждым шагом. Джулия с Бутчером также отражались с обеих сторон, и отражения их отражений расплывчато уходили вдаль: получалось, что они шагали в сопровождении множества призрачных версий самих себя.

Здесь Джулия начала по-настоящему осознавать, что идет посмотреть на Старшего Брата. Не просто Хамфри Пиза, комическую фигуру, по поводу которой злорадствовал Рейнольдс, а Старшего Брата. Рядом с Бутчером из головы никак не шло повешение летчиков — как приговоренных заставляли срезать тела своих товарищей, чтобы можно было занять их место на виселице. Вернулась ненависть, ощущаемая более туманно, однако и более уверенно. Джулия вспомнила свои фантазии, в которых видела Старшего Брата повешенным, заколотым, разорванным на куски. Она имела право встретиться с ним лицом к лицу — что это означало? Допустим, ей разрешат его ударить; под взглядом Бутчера устыдится ли она это сделать? Нет, Бутчер понимал. Она могла вновь показать ему свои руки. Он бы дал ей сигарету, чтобы прижечь Старшего Брата, как однажды прижигали ее. Никто не поставит ей это в вину.

Крытый переход повернул. Здесь дежурил охранник, который затребовал документы Джулии. Метрах в пятистах от него, в самом конце перехода, стоял письменный стол, а по сторонам от него — пара военных. Одним из них была женщина в форме с аккуратной шерстяной юбкой. За ними находилась странная и чудесная вещь — винтовая лестница из чугунных ступеней, выкованных в виде цветочного орнамента. Выше, сквозь стеклянный потолок, виднелись смутные очертания башни.

Женщина-солдат вышла вперед. Она тщательнейшим образом обыскала Джулию, извиняясь, когда ощупывала ягодицы и пах. Затем Джулии предложили присесть и расписаться в нижеследующем: «Обязуюсь не делать каких-либо заметок или записей, не вести разговоров с какими-либо лицами или иным образом сообщать информацию касательно моей встречи с Хамфри Пизом, ранее известным как Старший Брат, под угрозой тюремного заключения или смертной казни».

Джулия, нахмурившись, с минуту изучала эту фразу, чтобы создать видимость серьезности. На самом деле содержание расписки для нее мало что значило. Всю свою жизнь она хранила тайны под угрозой смерти. Заставь ее в каждом подобном случае давать расписку, через нее каждую неделю проходили бы горы бумаг. Когда женщина-военнослужащая участливо посмотрела ей через плечо, Джулия кивнула, как будто приняв решение, и коснулась ручкой бумаги, но обнаружила, что само письмо как физическое действие для нее затруднительно. Указательный и средний пальцы на той руке, которой она писала, все еще не сгибались, и толку от них не было. Изображенная в качестве подписи закорючка смотрелась вполне приемлемо, а вот с расшифровкой своей фамилии печатными буквами она билась так долго, что военнослужащая любезно предложила сделать это за нее.

Наконец формальности были завершены, и ее пригласили наверх. Бутчер сказал: «Когда закончите, буду ждать здесь», и она почувствовала холодок паники оттого, что дальше пойдет одна. В его тоне слышалась тяжесть. Он знал, что скоро ей предстоит узнать… о пытках, не иначе. У нее в голове чередой замелькали образы: вот богоподобный молодой Старший Брат выскакивает из окопа; вот Старший Брат на телекране над ее подушкой: говорит спокойно, а она просыпается от ночного кошмара; вот Старший Брат из девических фантазий — ведет ее в спальню и страстно вжимает в белоснежную постель. Она вспомнила то немногое, что слышала от людей, знавших его лично: по словам Дианы, он залезал к ней в окно ради секса; по рассказам матери, та встречалась с ним на митингах протеста и предлагала ему грушевый сок. Лестница, ведущая наверх, терялась в угрюмых потемках, а сверху еще и давило нечто гнетущее. Когда Джулия начала подниматься, все это приняло физический облик и вслед за тем с чудовищной внезапностью превратилось в запах. Едва ощутимый смрад гнили, кала, мочи, к которому примешивалась резкая вонь хлорки: запах министерства любви.

Она приостановилась от нахлынувшей тошноты и слабости. Ненависть все еще присутствовала, но была ужасающим образом перемешана с жалостью. В любой момент Джулия могла сдаться и попасть в разряд забытых, потерянных, уничтоженных. В пьесе «Грех Старшего Брата» старый революционер поучает Старшего Брата: «Никогда не жалей врага. Он ведь тебя не жалеет». Пьеса заканчивается тем, что Старший Брат формулирует свой третий завет: «Оставляя в живых врага, ты совершаешь тройное убийство: своего товарища, своей семьи и того человека, которым ты мог бы стать». Джулия играла в этой пьесе, а затем пошла домой и убила свою мать, но, по сути, мать ее убил Старший Брат. Он убил ее товарищей, ее семью и ту женщину, которой она могла бы стать. Какой-то Хамфри Пиз, потребитель грушевого сока, убил всех, кого она любила. Она его не пощадит. Он ведь не пощадил ее.

Наверху она сперва заметила двух охранников, которые стояли у перил в непринужденных позах лицом друг к другу. Судя по всему, они вели доверительную беседу, прерванную ее появлением. Комната представляла собой роскошную спальню, где стеклянные стены были полностью скрыты темно-красными бархатными шторами, будто специально для того, чтобы удерживать внутри этот запах. Кровать столь же плотно была завешена пологом, сейчас отдернутым назад и прихваченным тяжелыми золотыми шнурами. Сверху свисала люстра, а в углу находилась изящная деревянная конструкция наподобие ванной кабины, которую Джулия видела внизу. Только прикрепленные к ней плакетки изображали евразийских женщин и бабочек у ручья.

В центре возвышалось кожаное кресло, в котором сидел изможденный старик. Поначалу он напомнил Джулии Уинстона Смита — не того Уинстона, которого она когда-то любила, а того, которого видела в комнате 101, с ввалившимся лицом и немощным телом. Старческая кожа подернулась желтой пигментацией, и только опухшие веки розовели на этом фоне. Уши, нос и дряблый второй подбородок казались непомерно большими на скукоженном лице. Усы почти сплошь поседели, а их редкие, жесткие волоски выглядели болезненно мокрыми. Губы скорбно шевелились; в углах беззубого рта белой коркой застыла слюна. Старик был почти лыс; макушку, покрытую старческими пятнами, испещряли струпья и кровоподтеки. Иссохшие конечности словно бы лишились плоти, отчего рукава тяжелого шелкового халата казались пустыми. Несмотря на присутствие охранников и очевидную немощь старика, он был пристегнут к креслу толстыми кожаными ремнями, на которых криво обвисал, будто не способный поддерживать собственный вес.

Даже когда мозг Джулии зафиксировал эти черты и подсказал: «Да, это он», она не прекратила обшаривать глазами комнату — где же Старший Брат? И по ходу поиска ей стало предельно ясно, чего она на самом деле хочет. Карать Старшего Брата ей не хотелось. Не хотелось видеть его унижение. Нет, ей требовалось лицезреть его красивым, мудрым и могущественным, как всегда… и пусть объяснит, что партия — совсем не то, чем она кажется. Пусть придаст смысл всему случившемуся, растолкует, чем оправданы убийства и почему все жертвы не напрасны. Ей требовалось рассказать свою историю и разрыдаться в объятиях его сильных, умелых рук, и пусть он докажет, что все это — к лучшему. Пусть узнает, что она носит его ребенка, пусть чтит ее и любит. Тогда наконец ее мечты станут явью.

Заметив ее, это убожество тяжело насупило брови. Она и раньше видела этот хмурый взгляд каждый день своей жизни: в тысяче телепрограмм и на бесчисленных плакатах, смотревших с каждой городской стены.

На одну последнюю секунду у нее вспыхнула надежда. Пусть он стар, но это он — Старший Брат! В этот миг она почувствовала его харизму, ошеломляющую проницательность человека с телекрана. Возможно, все еще можно исправить. Он болен, с ним дурно обращались, но это именно он.

Тут, повернувшись к охранникам, он прошамкал брюзгливой пародией на свой прежний голос:

— Чего от меня хочет этот парень? Гоните в шею. Видеть его не желаю!

Джулия затаила дыхание. По спине пробежал холодок. Она сделала пробную попытку:

— Старший Брат… товарищ. Видите ли…

— Резерфорда сюда! — заорал охранникам Старший Брат. — Он примет меры. Болваны проклятые, водят сюда посторонних… нет, я все понял. Скоро на самолет, верно? Этот парень дотащит мои чемоданы.

Джулия повернулась к охранникам и в смятении прокричала:

— Как так, что вы с ним сделали? Это из-за побоев? У него поврежден мозг?

— Нет, мисс, — невозмутимо сказал охранник. — Он уже был таким, когда мы заняли дворец. Можно сказать, это он собственной персоной. Просто старый.

— Старый! — повторила Джулия. — Просто старый!

— Все убирайтесь, — сварливо потребовал Старший Брат. — Мне пора кушать банан.

Придя к такому заключению, он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Еще раз она увидела его дряблое лицо, покрасневшие веки, струпья и кровоподтеки на старческом темени. Но теперь ей открылись и приметы ухоженности. Последние пряди волос были аккуратно расчесаны, лицо выбрито вокруг всем знакомых усов. Среди животной вони она сейчас различила и пыльный, но не лишенный приятности запах талька.

Джулия попыталась вспомнить свою ненависть. Если нельзя найти утешение, можно хотя бы почувствовать себя отмщенной. У нее даже не возникало желания его ударить. Старший Брат был беспомощен, как совсем недавно беспомощна была она; пристегнут, как пристегнута была она; опозоренный, обескураженный, неопрятный — совсем как она в минилюбе. Он бесспорно терзался от неудобства и боли. Она могла бы позлорадствовать.

Но нет. Она была не способна пожелать ему слепоты, помрачения рассудка, болезней. Нет-нет: она страстно желала ему здоровья. Если исцеление невозможно, она страстно желала, чтобы к Старшему Брату относились по-доброму. Ее передергивало при мысли о том, что прежде она мечтала его избить, загасить сигареты о его кожу. Нет, невозможно желать, чтобы тот, кто страдает, страдал еще сильнее. Она не находила в себе таких желаний.

А потом ее отвлек еще один страх: ребенок! Естественно, ребенок — не от него; эти жалкие чресла не способны дарить новую жизнь. Даже партия не могла бы этого потребовать. Значит, кругом ложь. Не исключено, что «семенной материал» был всего лишь чуть теплой водичкой. Ни для кого не секрет, что большинство ископл-девушек забеременели раньше, а потому никакого риска провала у этой партийной программы не было. Дети будут появляться на свет, а окружающие — соглашаться, что каждый ну просто копия Старшего Брата. Никто не осмелится это оспаривать, даже в тишине собственных мыслей.

Кругом обман. И все знали, что это обман, но лгали о лжи, пока сами не переставали понимать, где начинается ложь и где заканчивается. Что вся жизнь обернулась притворством и все вместе дурачатся, как малые дети. Даже в минилюбе играли в пытки и убийства, зная, что все это инсценировка. Всем было плевать, что Джулия никакая не голдстейнистка, однако правила игры требовали притворяться.

Но что заставляло людей убивать ради лжи? Кто-кто, а Джулия должна знать: она предавала мужчин и видела, как их пытают. Она играла в эту проклятую игру. Но тут другое: она это делала из страха. Ох… жуткая мысль: только ли из страха? Разве не сыщутся такие партийцы, которые совершали убийства по причинам, отличным от страха?

Потом прошло и это. Не осталось ничего. Она закрыла лицо руками и ощутила невыносимую гулкую пустоту. Ей был позарез необходим Старший Брат. Он не имел права! У нее перехватило дыхание, ноги подкосились. На секунду ей показалось, что за ней пришла смерть, и она приготовилась встретить ее с благодарностью. Но это были всего лишь слезы. У нее вырвался всхлип, и она расплакалась.

Она оплакивала утрату общежития и его шумный дух товарищества, койку, в которой спала, окруженная в темноте подругами. Оплакивала и годы в лито, и гордость за хорошо сделанную, полезную работу. Оплакивала собрания и марши, где она играла свою роль, и встречалась с товарищами, и верила. Да-да, порой она верила, и это ощущение было сродни радости и преданности. Все скандировали как один и вместе маршировали в будущее, полное силы и добра. Они пели, и песни эти были прекрасны. Люди, такие решительные и добрые, оказывались настоящими смельчаками, даже когда сжимались от страха и один позволял тащить другого в тюрьму. На что они только не отваживались друг ради друга! Подумать только: как она организовала знакомство с Уинстоном, как они, рискуя жизнью, занимались любовью в лесу и восхищались шальным пением птиц. Что это был за мир! Жизнь Джулии… не просто ушла в небытие, но была затоптана, с глумлением отвергнута, единым махом превращена в никчемный мусор.

Она опустилась на пол, неизбывно рыдая и ловя ртом воздух. Все лицо намокло, в горле по-прежнему саднило. Под тяжестью слез она не могла дышать. Охранник коснулся ее плеча, и она хотела отвернуться. До нее не сразу дошло, что он протягивает ей носовой платок.

— Простите, мисс. Мы их по возможности стараемся просушить, но люди реагируют точь-в-точь как вы. Да что там говорить: я и сам…

— Вот оно как! — поразилась она. — Вы прол!

Пара охранников добродушно посмеялась. Тот, что с носовым платком, проговорил:

— Да ладно, чего уж там, мисс. Но… да, все правильно. Я не в обиде. Ну да, я прол, и ничего зазорного в этом нету.

— Все мы чувствуем то, что чувствуем, — добавил его напарник. — Всем нелегко. И всем по-разному.

Теперь Джулия сквозь слезы подняла на них взгляд и в первый раз как следует рассмотрела обоих. Тот, что с носовым платком, был молод, черноволос и с трехдневной щетиной, похожей на россыпь перца. Второй оказался рыхлым мужиком в возрасте чуть за сорок, с розовыми щеками пьющего человека. Она улыбнулась и взяла платок. Влажный, как и предупреждал охранник, но она воспользовалась платком без брезгливости и обнаружила, что неприятное ощущение утихомирило ее слезы. Когда она осмелилась опять посмотреть на Старшего Брата, тот уже вновь открыл глаза и не спускал с нее любопытного взгляда.

Более молодой охранник сказал:

— Получается, только мы, пролы, можем выполнять эту работу. «Свободные англичане» слишком заняты — еле успевают всеми командовать, а за «синими» в одиночку не уследишь. Половина так и норовит покалечить старика, а он-то нужен целый и невредимый, чтоб предстать перед судом. А вторая половина тоже сходит с ума по-своему — пытается его освободить. Ну, мы и сами с усами, маленько соображаем. Точнее, это «Свободные» так рассуждают, но, я бы сказал, эти ребята не сильно ошибаются.

— Соль земли — вот мы кто, — сообщил второй.

Джулия с молодым охранником рассмеялись, а с ними вместе хохотнул и Старший Брат, бормоча:

— Смешно, смешно. А банан мой где?

— Мисс, — сказал молодой охранник, — не хотелось бы вас торопить, но с минуты на минуту медсестричка придет. Мистер Пиз дело говорит: пора ему банан кушать. А нам нужно перед тем его искупать да переодеть. Вам не стоит при этом присутствовать. — Он повернулся к Старшему Брату. — Мы, кажись, проштрафились, а? Небольшая авария.

— Авария, — подтвердил Старший Брат, а потом серьезно добавил: — Это все голдстейнисты. Их происки.

Охранник постарше рассмеялся:

— Ну что ты будешь делать? Он считает, это голдстейнисты наложили ему в портки. Тяжко, понятное дело, так долго на свете жить. Кому охота? Болячки с головы до пят, а он и в ус не дует. Ну, по заслугам и честь.

— Да, все так и есть, мисс, — подтвердил молодой охранник. — Вы уж ступайте. А что глаза у вас на мокром месте — ничего страшного. Тут многие плачут. Как говорится, сперва поплачь, а посмеяться успеешь… Или наоборот?

Когда она спустилась, у лестницы поджидал Бутчер с обеспокоенно-вопросительным видом. Увидев ее, он изменился в лице. Вместе они прошли мимо двух солдат, которые кивком пропустили их дальше с выражением сдержанного сочувствия. На обратном пути по стеклянному коридору Бутчер выговорил:

— Всегда трудно решить, надо ли туда идти, и если надо, то кому. Надеюсь, я верно рассудил.

— Да, вы рассудили верно, — ответила она. — В любом случае я бы пошла, как только узнала, что можно. И плевать, кто что скажет.

— Да, и со мной было так же.

Бутчер остановился, и Джулия задержалась рядом с ним. Стеклянный зал предстал в одно и то же время ослепительным и мутным. Он был ей теперь до боли знаком, как будто она прожила здесь не один год.

Бутчер негромко сказал:

— Верите ли, мальчишкой я всегда себе представлял, что так или иначе с ним встречусь и расскажу, как в реальности обстоят дела. Я-то считал, что он не в курсе, что не может он знать, а иначе бы живо порядок навел. Вот доложат ему, говорил я себе, — и все образуется.

— Да, — согласилась Джулия. — Все образуется.

— Я лежал в постели и продумывал свою речь. Опасался, что времени у меня будет в обрез, и хотел назубок выучить.

— Я думала, он меня полюбит. Теперь-то я понимаю: об этом, наверное, мечтала каждая девушка.

— Когда я увидел, каким он стал, мне захотелось убить либо его, либо себя. В голове не укладывалось.

— Да, — подтвердила Джулия. — Как можно доверять себе самому или кому бы то ни было? После этого…

Бутчер еще понизил голос:

— Знаете, Рейнольдс… «Свободным англичанам» этого не понять. Думают, мы были круглыми дураками — то есть в тех случаях, когда не вели себя как трагические герои. Но вы за это не судите их строго. Кто среди всего этого не вырос, тому не понять. — Тут он вгляделся в проход с легко узнаваемым видом человека, проверяющего, нет ли рядом прослушки, а затем продолжил: — С ними нельзя откровенничать. Я надеялся, что смогу вас предупредить. Попробовал я быть откровенным, так меня чуть не расстреляли. Не повторяйте моих ошибок.

— Да уж, — с благодарностью откликнулась Джулия. — Я тоже насторожилась, когда Рейнольдс завел о министерствах. — Она запнулась, а затем добавила почти шепотом: — Я же служила в миниправе. Это там я была механиком.

— Да, я бы ни с кем не стал этим делиться. Нас ведь никто за язык не тянет. Это была моя ошибка. Я прямо так и сказал открытым текстом, что, мол, служил в Народных военно-воздушных силах. Думал, что смогу быть полезным, да только под подозрение попал. Теперь меня и близко к самолету не подпустят, будьте уверены. Имейте в виду: не только у «Свободных англичан» бытует такое предубеждение. В лондонской толпе многие ничем не лучше. Так сильно хотят стереть прошлое, что забывают, как сами в нем жили. Но они не станут без причины раскапывать компромат на кого-нибудь вроде вас. Каждый из нас кое о чем помалкивает, и они готовы не ворошить твое прошлое, пока ты не начнешь раскачивать лодку. Но при этом, когда будете проходить оформление с Рейнольдсом, следите за тем, чтобы не сболтнуть лишнего. Делайте то, что вам скажет Рейнольдс, и никто второй раз в вашу сторону не посмотрит.

— Да, хорошо. Я умею держать язык за зубами.

— Здесь и вправду лучше. Просто… — Он поморщился и как будто растерялся.

— Я понимаю. Честное слово.

— Что ж, пойдемте искать Рейнольдса. Хорошо бы покончить с оформлением. А Рейнольдс позаботится, чтобы все прошло гладко. Вы ему вроде как приглянулись.

Тут его что-то отвлекло, и он стрельнул глазами в сторону. Джулия проследила за его взглядом и увидела одетую в белое девушку, идущую им навстречу по длинному коридору. Она несла поднос, и когда поравнялась с караульным, тот вытянул руки, предлагая избавить ее от этой ноши. Она с улыбкой помотала головой и легким шагом продолжила путь.

Что-то в ней растревожило Джулию, хотя она понимала, что это всего лишь медсестра.

Бутчер сказал, уже веселее:

— Ну, вот человек, с которым вы должны познакомиться. Тоже из Лондона. Покажет вам, что к чему. Она в Братстве не первый месяц и уже освоилась.

Лицо его смягчилось. Джулия ревниво оглянулась на медсестру. Сначала ее отвлек яркий банан, плывущий на отдельном подносе. Такой фрукт она видела только раз в жизни и даже не представляла, каков он на вкус. Когда она все же посмотрела на медсестру, то не удивилась, обнаружив, что девушка прелестна, восхитительно молода и особенно трогательна оттого, что держится просто и носит крахмальную сестринскую шапочку. Сразило ее другое: это была Вики.

В первый момент Джулия подумала, что совершила роковую ошибку. Вот перед ней знакомое лицо, которому ничего не стоит ее разоблачить. Вики может сейчас повернуться к солдату и закричать: «Это Джулия Уортинг! Она служит в полиции мыслей! Сама мне говорила!»

Потом Вики ее узнала, и Джулия поняла, что подозрения здесь неуместны. Вики споткнулась и раскрыла рот. В глазах мелькнула какая-то странная радость. У Джулии — возможно, как и у Вики, — возникло такое чувство, будто лицо ее смягчилось и светится изнутри. Теперь сама мысль о предательстве Вики стала казаться постыдной, бессмысленной. Ну о чем тут говорить? Быть такого не может! Джулию захлестнуло головокружительное, какое-то детское счастье, какого — так она привыкла думать — у нее больше не будет.

— Виктория! — сказал Бутчер. — Хочу тебя кое с кем познакомить.

Вики неуверенно подошла, вцепившись пальцами в поднос. Глаза ее смотрели на Бутчера, но все тело ощущало только Джулию.

— Это мисс Уортинг, — представил Бутчер. — Прибыла только сегодня. Из Лондона выбралась пешком, как и ты. Когда выкроишь время, помоги ей тут сориентироваться. Ей требуется спальное место, она, возможно, захочет принять ванну, не знаю…

Теперь Вики осмелилась посмотреть на Джулию. Губы ее тронула улыбка, которую она, казалось, сдерживала.

— Сдается мне, мы уже знакомы.

— Верно, — сказала Джулия Бутчеру. — В Лондоне мы были соседками по общежитию. Двадцать первое женское.

— Старое доброе двадцать первое! — сказала Вики. — Комендант Аткинс! Тигр и Комиссар!

— Это наши коты.

Джулия опять повернулась к Вики и несмело заглянула ей в глаза:

— Я очень-очень рада, что ты здесь. Это просто замечательно.

— Да, — сказала Вики. — Это… Я так рада.

Бутчер весь сиял, переводя взгляд с одной на другую.

— Что ж, отлично! У тебя будет подруга. У каждой из вас будет подруга.

— У меня работы еще на двадцать минут, — сказала Вики. — Потом перерыв. Можем встретиться… вы сейчас куда?

— На оформление, — пояснил Бутчер, — к Рейнольдсу.

— Ой, он прелесть! — обрадовалась Вики. — Тогда все в порядке. Да, я сама тебя найду. Понимаю, тебе может показаться глупостью, что я теперь называю себя Викторией. Да я и вправду глупая. Счастлива все время. А теперь буду еще счастливей.

— Надеюсь, — сказала Джулия. — Я тоже очень счастлива.

— Обняла бы тебя, если б не этот проклятущий поднос. — Вики рассмеялась и покосилась на Бутчера, а потом, уже более сдержанно, обратилась к Джулии: — Договорились: я за тобой приду. Очень скоро.

Она ушла стремительной, чуть скованной походкой. Джулия смотрела ей вслед, но недолго. Ее посетило давнее убеждение, что не все чувства можно проявлять на людях. У Бутчера определенно не было таких терзаний, и его прорвало, как только Вики поднялась по лестнице.

— Ну не душка ли? Вы знаете, другие медсестры грубо обращаются со стариком, и я не могу их винить. Но Виктория славится своей добротой, даже по отношению к нему. А она пережила… ну, не то, что вы, но тоже достаточно. Когда я встречаю такое чистое сердце и вижу, как эту девушку здесь уважают, мне становится ясно, что у нас все наладится. Иначе и быть не может.

— Это точно, — подтвердила Джулия. — Я знаю: теперь с нами все будет в порядке.

— Мы, парни, все у нее в плену. Она вырывалась из Лондона пешком, как и вы. Работала, между прочим, в центральном комитете — и все бросила. И — верите ли? — никто не попрекает ее центральным комитетом. Да, у нее возникли некоторые трудности при проверке, как и у меня. Но об этом скоро забыли. С первого взгляда видно, что это за девушка…

На обратном пути он без умолку расписывал замечательные качества Вики. Все это интуитивно угадывала и сама Джулия, но его рассказ звучал фантастично и даже пошловато. Он — душа-человек, но неужели настолько слеп? Вики и Джулия — особенные. То, что держало их вместе, указывало: теперь все наладится. Но как же здорово, что он этого не замечает! Верно он говорил: есть истины, которые не обсуждают вслух. Она благодарила судьбу, что оказалась рядом с теми, кто ее понимает, и в таком месте, где тайны не сулят беды.

С этими мыслями, улыбаясь болтовне Бутчера, она вернулась вместе с ним в величественный, оглушительно шумный хрустальный зал. Тут Бутчеру пришлось умерить свои восторги, прокладывая дорогу через стягивающуюся сюда толпу. Во время этого хаотического продвижения Джулия заметила тигренка, которого дразнила кушаком антиполового союза девушка в солдатской форме, но при этом босая. Джулию заворожило, что ногти на ногах у девушки покрашены красным лаком — в тон помаде. Она представила, как сама накрасит ногти на ногах Вики — каждый пальчик, — а потом расцелует. Тигренок будет спать у Вики в ногах. Какая у нее могла оказаться кровать? Когда кроватей на всех не хватало, девушкам нередко выделяли одну на двоих. Не станет ли препятствием беременность Джулии? Нет, Вики наверняка это заметила, но ни о чем не спросила. Этот факт ничего не изменит… Тигренок поднял на девушку свою нескладную лапу, а потом бесцеремонно завалился на спину животиком кверху и потянулся, свернув в кольцо полосатый хвост. Девушка очень робко погладила светлое пузико. Тигренок мгновенно извернулся, чтобы броситься в атаку, и она отдернула руку, залившись мелодичным смехом. Так забавлялись Тигр и Комиссар. Очень кстати Вики назвала их имена! Вот умница!

Комната, в которую привел ее Бутчер, оказалась одной из тех, что они мельком видели на подъезде: богатая мебель соседствовала здесь с грудами перепачканных вещмешков, касок и облепленных грязью сапог. С примыкающей к главному залу стороны ее не слишком эффективно отгораживал брезентовый полог. На стеклянной двери чем-то вроде губной помады было выведено: «Оформление». Джулия с улыбкой подумала о лаке для ногтей и о ландыше, вспомнив: «Блажен, кто жил в подобный миг рассвета». Она с благодарностью заметила на письменном столе, среди бумаг, бутылку вина и даже обрадовалась Рейнольдсу, который встретил ее широкой восхищенной улыбкой.

Бутчер их оставил, сказав, что они еще встретятся за ужином. Рейнольдс налил два бокала вина. Что-то в этом жесте растревожило память Джулии, но он, не дав ей времени подумать, пустился в жизнерадостные рассуждения о том, что процедура оформления пройдет легко: невозможно провалить ситуацию, если рядом с тобой человек, которому ты доверяешь.

— Понимаете, там всего два этапа. Когда закончите, получите новые документы Братства. Ваши старые документы нам, конечно, придется изъять. Они пойдут куда-то в личное дело; думаю, после войны в них наведут хоть какой-то порядок. Конечно, если человек вызывает подозрения, его документы проверяют куда внимательней. Здесь есть настоящие знатоки по расшифровке всяких там маркировок, идентификационных номеров и прочей всячины; если они в ком-то усомнятся — будут копать, пока человек не пожалеет, что на свет родился. Взять Бутчера: в свои партийные дни он изрядно отличился. Будь он просто летчиком, это еще полбеды, но он умудрился стать командиром эскадрильи. Что ж, наши ребята устроили ему натуральный допрос третьей степени; засадили корпеть над его документами человек десять, которые вдобавок его провоцировали, чтобы на чем-нибудь подловить. — Рейнольдсу это явно казалось забавным, но, взглянув на Джулию, он опомнился и сказал: — У вас-то, конечно, все будет по-другому. Думаю, не займет и десяти минут.

Он проявил двойную заботу, когда Джулия призналась, что не сможет заполнять бумаги сама — рука не позволит. Он был только рад прочесть ей вопросы и зафиксировать ее ответы. На самом деле, сказал он, это даже и хорошо: по крайней мере, он будет уверен, что она ничего не перепутает.

Это утверждение доказало свою полезность уже на первом этапе, который состоял из одного-единственного вопроса: «Какова была ваша роль в партии ангсоца?» Ответ надо изложить минимум на трех листах, сказал Рейнольдс, но лучше, если будет шесть.

— Если будет меньше шести, они заподозрят утайку. Конечно, все это ерунда, но такая вот у них логика. Ох уж эти бюрократы!

Джулия поняла без напоминаний, что главное — не сознаваться ни в чем. Соответственно, в рассказе, который она надиктовала Рейнольдсу, не фигурировали ни министерство правды, ни Молодежный антиполовой союз, не говоря уж о программе «Великое Будущее» или медали «Герой социалистической семьи». Она ни словом не обмолвилась, что, вероятно, сыграла определенную роль в чьей-то гибели. Сколь ни странно было представить члена партии, который никогда не участвовал в полицейских расследованиях, никогда не вливался в толпу, поджигающую дом врага, никогда не подписывал прошений о казни коллеги, нарушившего некое новое правило, но именно за такого партийца ей и предстояло себя выдать.

Конечно, столь неправдоподобная ложь требовалась от Джулии всю жизнь и стала ее второй натурой. Десятилетней школьницей она вместе с одноклассниками писала письма Старшему Брату с просьбой отправить все продукты из ПАЗ в Лондон, объясняя, что не чувствует голода, так как целиком отдается общему делу.

Однако Рейнольдсу пришлось подсказывать ей там, где полагалось клеймить других членов партии «кровопийцами» и «лютыми подлецами»; и он же напомнил, что смерть ее родителей заслуживает описания на полных двух страницах. Еще он настоял, чтобы две страницы были посвящены ее пребыванию в минилюбе. Что-то из этого удалось написать вообще без ее участия: требуя тишины, он только поднимал одну ладонь, а сам строчил со зверски серьезным видом. Еще одну страницу с необходимостью занимали выражения ненависти к Хамфри Пизу. Это он тоже написал сам, заверив ее, что в этом пункте всем новоязовцам требуется помощь. Джулия позволила себе отключиться, попивая вино и поглядывая на дверь в ожидании Вики. Мысли ее вернулись к тигренку и к лаку на ногтях ног. Золотая ванна… ландыш… Они с Вики войдут в кабину вместе.

Рейнольдс бесцеремонно прервал ее грезы:

— Извините за такой вопрос, но тут надо уточнить… простите, если я ошибся… но вы ведь ждете ребенка?

— Да, — виновато ответила Джулия. — Так и есть.

— Ну, если ваши надзиратели силой… в тюрьме… Мне, честное слово, очень не хочется об этом расспрашивать.

— Ну нет, ничего такого не было, — ответила Джулия, чувствуя, как у нее пересохло в горле. — Нас с отцом ребенка арестовали вместе. Он предал меня там, в минилюбе.

У нее на кончике языка вертелось: «Я его тоже предала», но, естественно, об этом следовало помалкивать. Вместо этого она добавила:

— Конечно, его жутко пытали, иначе он ни за что бы не проговорился.

Лицо Рейнольдса вновь окаменело от гнева.

— Тем не менее должен заметить, что он показал себя трусом.

— Не знаю. Но можете так и записать, если им это требуется.

Он опустил взгляд на лист бумаги, потом посмотрел на Джулию:

— Нет, думаю, это упоминать нам не следует… предательство. Я напишу, что его там запытали, ладно? Мы же не хотим, чтобы над ребенком довлело нечто подобное?

— Конечно, — с благодарностью отозвалась она. — Вам лучше знать, как будет правильно. Может, так: его запытали потому, что он им сопротивлялся, стараясь меня защитить?

— Да! — Лицо Рейнольдса просветлело. — То, что надо!

Он еще с минуту лихорадочно царапал по бумаге, затем скрепил исписанные листы степлером и отложил в сторону со вздохом удовлетворения.

— Так вот… — сказал он. — Теперь важно не истолковать превратно второй этап. По сути, это не более чем формальность. Не пугайтесь, если некоторые из вопросов будут жутковатыми. Это просто традиция такая.

— Хорошо, — с сомнением произнесла Джулия.

— Да ладно, не тревожьтесь. Я вам подскажу, как отвечать.

С некоторой нервозностью отложив бумаги, он зачел вслух:

— «Вы готовы посвятить свою жизнь делу свержения красной диктатуры?» — Он поднял глаза и добавил: — Это, понимаете ли, партия.

— Да.

— «Да» — это ответ на вопрос или же?..

— «Да» — ответ на вопрос. Пока действительно ничего сложного.

Они улыбнулись друг другу.

— Если вдуматься, — сказал он, — все ответы должны быть «да». Но видимо, задать их все равно придется. — Он посмотрел на лист бумаги и огорчился. — А вот и первый каверзный вопрос: «Готовы ли вы совершить убийство, если это потребуется Братству свободных людей?»

— Убийство? — переспросила Джулия. — Значит…

— Да это не более чем смехотворный старый штамп. Я хочу сказать, немыслимо даже представить, чтобы вас попросили убивать!

В памяти Джулии что-то неприятно шевельнулось. Как-то это было связано со вкусом вина…

— Я тут ставлю «да», — сказал Рейнольдс.

— Конечно… На ваше усмотрение.

— Да. В конце-то концов, идет война. Вы же не скажете, что нельзя убивать людей на войне.

— Точно. На войне — можно.

— Теперь мы подходим к самому неприятному. Соберитесь с духом. «Вы готовы совершить вредительство, которое будет стоить жизни сотням ни в чем не повинных людей?»

С некоторым содроганием Джулия поняла, что это за вопросы. Они были взяты из списка преступлений, на которые, по словам О’Брайена, должны быть готовы поборники правды… из того списка, с которым он заставил согласиться Уинстона Смита, когда делал вид, что вербует его в Братство.

— Подождите, это настоящие вопросы? — спросила Джулия. — Которые задают при вступлении в Братство?

Рейнольдс слегка поморщился:

— Я знаю, это очень похоже на какие-то шпионские дела. Разумеется, я вас не упрекаю за осторожность. Но, вас, конечно же, никогда не попросят совершать ничего такого. Как вы могли подумать?

Он неловко рассмеялся.

— А он вообще существует, этот ваш Голдстейн?

— Голдстейн? — Рейнольдс озадаченно нахмурился. — Ну, был такой. Но никакой он не наш. По правде говоря, он ничем не отличался от прочих партийных бонз. Просто его угораздило стать слишком популярным, ну и казалось, что он может сместить Пиза. Но старый Пиз успел первым — приказал, чтобы с ним разделались.

— Вот как? Понятно.

— Ладно, естественно, вы расстроены последним вопросом, но от этого я не стал думать о вас хуже. Человеку со стороны этакая традиция кажется жуткой, но старики и слышать не хотят об ее отмене. Это же все чисто для красного словца. Знаете, как говорят: «Ты мне так нравишься — я для тебя Луну с неба достану». Это же не буквально… — Он вспыхнул румянцем и вернулся к бумагам. — Не воспринимайте всерьез. Пишу «да».

Он вписал это слово и с дерзким видом поднял глаза.

Вопреки себе самой Джулия почувствовала некоторое облегчение оттого, что с ее плеч убрали эту проблему. Она откинулась на стуле, поставив бокал с вином поверх живота.

— Ну, если вы так считаете…

— Отлично. Вижу, следующий вам тоже не понравится. Не могу сказать, чтобы мне самому он очень нравился, но попытайтесь запомнить — просто традиция. Итак: «Если для целей Братства потребуется плеснуть серной кислотой в лицо ребенку — вы готовы это сделать?»

— Нет, — гневно отрезала Джулия. — Этого я не сделаю.

Он с тревогой опустил авторучку. Только сейчас Джулия спохватилась, что зашла слишком далеко, и струхнула. А вдруг Рейнольдс в ней усомнится? Нет, она должна быть вне подозрений. Если однажды как следует проверят ее документы — те, кто знает, что к чему, — ее не спасут ни шрамы, ни приятные манеры. В лагерь отправят или расстреляют.

— Простите, — сказала она. — Это так, шутка. Можете написать… ну, на свое усмотрение.

Рейнольдс схватил ручку и поспешно вписал слово, а затем опять посмотрел на нее с неуверенной улыбкой.

— Тогда ладно! Я теперь вижу: сам нарывался. Все мы нарываемся, когда девушке нервы мотаем. Но худшее уже позади. Продолжим?

— Ага. Теперь понимаю. Все в порядке.

С этого момента Джулия чувствовала, что отстраняется. Почти такое же ощущение возникло у нее в минилюбе, когда вылетала из своего тела и витала под потолком. В конце концов, она не в силах остановить то, что сделает или заставит ее сделать Братство. Она — преступница. Хуже того, она беременна. Ей ли рассуждать о том, что правильно. Она должна делать то, что безопасно. Как говорил Амплфорт, выбора у тебя нет, а жить приходится так, будто он есть.

Рейнольдс продолжил, а она отвечала с притворным оживлением. Подлив им обоим еще вина и залпом выпив свое, Джулия следила за дверью в ожидании прихода Вики и не противилась, когда мысли улетали к ее мягким волосам, к запаху мыла и чистого пота. Выбора нет. Тебя несет течением, и ты стараешься по возможности проявлять доброту. Главное — выжить, а сокрушаться будешь после. И они с Вики зайдут в кабинку и станут потешаться над золотой ванной. Как принято у девушек из Братства, у Вики в волосах будет роза. От стен будет отражаться музыка, похожая на джаз, восхитительная, из другой вселенной. Сбросив одежду, Джулия встанет обнаженной. И расцелует Вики в обе щеки.

— Вы готовы подвергнуться полному превращению и до конца дней быть другим лицом?

— Да.

— Вы готовы расстаться со всеми, кого знаете, и никогда больше их не видеть?

— Да.

— Вы готовы обманывать, совершать подлоги, шантажировать, растлевать детские умы, распространять наркотики, способствовать проституции, разносить венерические болезни — делать все, что могло бы деморализовать население и ослабить могущество партии?

— Да, — повторяла Джулия. — Да, готова. Да.