Диалектический материализм

2.1. Две линии в философии

За словесной мишурой многочисленных философских систем, за разнообразием пёстрых ярлычков, наклеиваемых на свои учения философами, кроется длительная и жестокая борьба двух основных линий в философии: материализма и идеализма. История философии при всей своей сложности представляет собой историю борьбы и развития этих двух антагонистических философских направлений. Все философские течения и школы суть их разновидности. Каждое философское учение, заявляет ли оно об этом открыто или всячески старается это скрыть, необходимо примыкает либо к лагерю идеализма, либо к лагерю материализма. Претензии стать вне обоих направлений, «выше» их, «над» ними, создать некоторую новую, неидеалистическую и нематериалистическую философию — представляют собой лишь манёвр, применяемый некоторыми современными буржуазными философами для сокрытия своей принадлежности к идеализму, либо стыдливую боязнь других открыто заявить о своём материализме, либо беспомощное топтание между тем и другим, философскую мешанину, эклектизм, путаницу.

История философии не протекает в каком-то замкнутом мире, вне исторической борьбы классов. Философские учения возникают и развиваются в том или ином конкретном человеческом обществе, их творят люди, принадлежащие к определённым общественным классам, сознание которых обусловлено исторически определённым общественным бытием. Философские учения вырастают в конкретной социальной среде и определяются ею, выражая нужды и чаяния определённых общественных классов, отражая уровень развития производительных сил общества, историческую ступень познания человеком природы. Их судьба зависит от того, в какой мере они отвечают требованиям общественных классов, насколько совершенно они служат её целям.

Социальные корни существования на всём протяжении истории двух непримиримых линий в философии нужно искать в классовом, противоречивом строении общества. Идеализм возник первоначально как продукт ограниченных и невежественных представлений первобытного дикаря. Развитие научного познания, обусловленное всем последующим развитием производительных сил общества, казалось, должно было привести к полному торжеству материализма и к вытеснению всяких идеалистических представлений. Однако идеализм не только не погиб, но продолжал развиваться. Основная причина этого — разделение общества на классы, господство в капиталистическом обществе буржуазии, которая закрепляет ради своих интересов идеалистические теории и учения.

В своём историческом развитии идеализм представлял собою идеологию эксплоатирующих классов и, как правило, играл реакционную роль. Материализму, развитие которого было выражением мировоззрения революционных классов, приходилось в классовом обществе пробивать себе путь в непрестанной борьбе против философии реакции — идеализма. Разумеется здесь нельзя установить какой-либо обязательной исторической схемы. Мы знаем случаи, когда незрелые общественные классы выражают свои новые революционные требования на языке идеализма (немецкий идеализм начала XIX в., теории естественного права, отчасти — утопический социализм). С другой стороны, боевой французский материализм XVIII в., был идеологией революционной французской буржуазии. Материализм XVII в., как указывал Энгельс, был аристократического происхождения.

Точно так же и материализм на современной ступени исторического развития в том случае, если он имеет форму вульгарного или форму механического материализма, может в современных условиях играть и реакционную роль. Однако самое существо идеализма делает его особенно удобным оружием в руках реакционных классов.

В классовом обществе существует лишь классовая наука. Она функционирует в соответствии с задачами и интересами определённых классов. В той мере, в какой сознание господствующего класса и его интересы требуют истинного познания действительности в целях развития производительных сил в науке содержатся материалистические элементы; в той мере, в какой они требуют сокрытия истины в целях сохранения и укрепления своего господства, в науке господствует идеализм. Поскольку наука отражает в познании изучаемую область бытия, поскольку она устремлена на революционное преобразование действительности и на подчинение сил природы путём выявления объективных закономерностей развития природы и общества, постольку наука не может не быть материалистической наукой. Поскольку условие общественного бытия эксплоатирующих классов лишает их возможности верно постигнуть действительность, поскольку оно искажает и ограничивает их воззрения, поскольку истинное познание угрожает их классовым интересам, постольку их наука идеалистична. Кто этого не понимает, тот ничего не поймёт в перипетиях философской борьбы. Кто оспаривает классовый характер науки и философии, тот старается скрыть классовую принадлежность своей философии.

В чём же коренное различие основных направлений в философии? Какие учения принадлежат к материалистическим и какие должны быть отнесены к числу идеалистических?

Различие материализма и идеализма коренится в противоположном разрешении ими основного вопроса философии — вопроса об отношении мышления к бытию. «Взять ли за первичное природу, материю, физическое, внешний мир — и считать вторичным сознание, дух, ощущение (— опыт, по распространённой в наше время терминологии), психическое и т. п., — вот тот коренной вопрос, который на деле продолжает разделять философов на два большие лагеря»[46]. Все те философские учения, которые признают бытие, объективный мир, природу, материю первичными, независимыми от нашего сознания, а мышление, субъекта, познание, дух — вторичными, производными, принадлежат к материалистическому лагерю. К идеалистам относятся те, кто первичным, основным, признаёт дух, идею, субъекта, сознание человека, а внешний, объективный мир, материальную действительность считает зависимым от сознания, вторичным. Из разрешения этого основного вопроса так или иначе вытекают расхождения по всему пути исследования. В этом вопросе стержень философских разногласий. Место отдельных учений в борьбе философских воззрений в основном определяется тем, какую позицию они занимают в вопросе о материи и сознании, что из них считают первичным и что вторичным, где они видят ключ к пониманию бытия и познания.

Для идеалиста мир есть или совокупность наших ощущений или духовный процесс, творимый нашим собственным или мировым разумом, сознанием, волей; внешний материальный мир либо вовсе объявляется чем-то мнимым, кажимостью, либо понимается как внешняя оболочка, как материальное выражение деятельного духовного начала. Человеческое познание для идеалиста — самодеятельность субъекта, самопорождение мышления, ощущений, воли.

Материалист, наоборот, усматривает «единство мира в его материальности». Сознание, мышление — одно из свойств материи, возникающее лишь на определённой, высокой ступени её развития. Природа, материя, объективный мир существуют вне и независимо от сознания. Познание есть отражение мыслящим субъектом, т. е. человеком, вне и независимо от него существующей объективной реальности.

Разрешение вопроса об отношении мышления в бытию является единственно надёжным критерием (мерилом) для определения существа рассматриваемого философского учения. Вот почему философы, стремящиеся замести следы происхождения своих взглядов, протащить идеализм под видом материализма, стараются отвлечь внимание от этого основного вопроса, заменить его иным, негодным, несовершенным мерилом. К последним попыткам этого рода относятся утверждения Л. Аксельрод, И. Варьяша и других современных механистов, будто коренным отличием материализма от идеализма является отношение к принципу причинности. Вопрос о первичности материи или духа механисты подменяют вопросом о том, придерживается ли философ причинного объяснения явлений, сводя при этом объяснение к одним механическим причинам, Тот, кто объясняет все происходящие явления их причинной связью и при этом причины понимает как механические движения, тот принадлежит, по мнению механистов, к материалистам. Кто отрицает возможность причинного объяснения, относится к идеалистам. Спора нет, материалистическое понимание причинности коренным образом отличается от идеалистического его понимания или от полного отрицания идеалистами причинности. Но для уяснения сущности этого различия, для понимания того, в чём основа расхождений по вопросу о причинности, необходимо обратиться прежде всего к главному вопросу философии: что предшествует — бытие или мышление? — так как именно этим определяется также материалистическое или идеалистическое разрешение вопроса о причинности.

Лишь понимаемая как форма объективной материальной связи между вещами причинность есть материалистически понимаемая причинность. Идеализм же, исходя из того, что материя порождается духом, понимает причинную связь не как объективную связь вещей, а как форму мышления или как логическую их связь, как особый способ связывания субъектом своих ощущений. Другие виды идеализма вовсе отрицают причинное объяснение, заменяя причинность волей или иной духовной силой или целью, якобы движущей мир. Ставя в центре философии вопрос о механической или немеханической причинности, противники диалектического материализма пытаются укрыться от вопроса об идеалистической или материалистической отправной точке зрения в понимании причинности. Постановка вопроса механистами представляет собой попытку с негодными средствами стереть действительную границу идеализма и материализма.

Идеализм находится в непосредственном родстве с религией. Как и религия, идеализм представляет собой развитие, разработку анимистического понимания мира, т. е. одухотворение вещей, наделение их душой и волей по образу и подобию человека. У идеализма и религии не только общие истоки, но и однородные социальные задачи и цели. Идеалистическая философия более тонко, в научной форме выполняет ту же идеологическую функцию‚ которую упрощённее, грубее осуществляет религия. Все без исключения формы идеалистической философии, как бы они ни маскировались, являются оправданием религии, так как при ближайшем рассмотрении основное положение идеализма оказывается тождественным с основами религиозной идеологии. Различные идеалистические учения отличаются между собой лишь формой оправдания и «обоснования» религии. Мы встречаем у идеалистов то прямое, логическое доказательство правильности религиозных догматов, то принижение разума и возвеличение веры, чувства, инстинкта, то разграничение сфер влияния науки и религии в целях их мирного сосуществования. Борьба против религии поэтому необходимо требует разоблачения идеализма, а преодоление идеализма есть борьба с поповщиной в науке.

Утверждая, что в познании мы ограничиваемся духовной областью, якобы лежащей по «ту сторону» материи, идеализм утверждает ложные критерии истины, неверные пути и способы научного исследования. Также создаётся идеалистическая математика, которая извлекает свои принципы из якобы независимого от объективной реальности чистого разума, которая изучает особое идеальное царство математических понятий; идеалистическая физика растворяет всю природу в сфере субъективных ощущений; идеалистическая биология обращается к нематериальным, целеустремлённым «жизненным силам»; идеалистическая психология имеет дело с «душой», свободной «волей» и самодовлеющим, независимым миром психических переживаний. Идеализм проникает во все щели, использует все пробелы, имеющиеся на данном уровне знаний. Идеализм паразитирует на слабости науки, на её недоразвитости, он спекулирует на трудностях её роста, на незавершённости исканий, часто имеющих место в процессе революционной ломки отживших идей.

Идеализм заволакивает «философским туманом» истинное положение вещей, обрекающее на гибель реакционный класс; он воспитывает угнетённые классы в духе примирения с тяготами и невзгодами материального мира во имя идеального мира, «высших» ценностей; он воспитывает пролетариат в сознании необходимости подчинения физического труда руководству представителей «духа», «разума», «высших», «просвещённых» классов; он воспитывает в самих господствующих классах необходимую для упрочения их господства идеологию.

Идеализм не является чем-то «внешним» по отношению к буржуазной науке. Дело не обстоит таким образом, что реакционная идеалистическая философия заставляет непорочную, бесклассовую науку служить господствующим классам. Это значило бы предполагать, что лишь философия есть классовая наука, а остальная точная наука есть сама по себе наука бесклассовая и может быть лишь использована в интересах того или иного класса. Из такого понимания, которое свойственно в частности «нашим» механистам, вытекает их некритическое преклонение перед «наукой», их равнение «на точную науку», их борьба за «освобождение» науки от якобы совращающей её с пути истины диалектико-материалистической философии. В классовом обществе вся наука является наукой классовой по самой своей сущности: слепое, некритическое следование за «наукой» вообще есть не что иное, как скатывание на позиции буржуазной науки.

С идеализмом должна вестись жестокая, непримиримая борьба. В этой борьбе необходимо прежде всего разоблачить классовую природу всякого идеализма, его эксплоататорскую сущность. Необходимо обнаружить его поповский характер, защиту им религиозных идей. Но необходимо также вскрыть, какие причины, кроющиеся в особенностях самого познания человека, способствуют идеалистическому извращению, необходимо выяснить гносеологические (теоретико-познавательные) корни идеализма.

Человеческое познание представляет собой процесс отражения законов объективного мира. Но это отражение не застывшее, не мёртвое. Нет, процесс познания есть движение, есть раздвоение единого. В самом процессе познания заложена возможность отлёта познания в сторону от объективной истины.

Мысля, человек применяет общие понятия. Например понятия: человек, класс, общество, формация и т. д. Без оперирования этими понятиями мыслить невозможно. Но с другой стороны, здесь выявляется возможность отлёта в сторону и опасность идеализма. Когда мы высказываем суждение: Иван — человек, то уже здесь имеется возможность мыслить отдельно и независимо то общее, что есть у всех людей без относительно того — Иван он, Пётр или Сидор. Обойтись без оперирования понятием «человек» нельзя, так как в этом случае мы дальше тех представлений, которые у нас есть о Иване, не двинемся, а нужно как раз выразить то общее, что есть у всех людей, т. е. перейти в познании от Ивана к Петру, Сидору и т. д. Таким образом познание раздваивается, с одной стороны, частное — Иван, с другой стороны, общее — человек. Частное и общее неразрывно связаны. Разорвать их — значит оторваться от объективной истины, выраженной в единстве общего и частного. Объективная истина как раз и состоит в том, что не существует общего без частного и частного без общего. Иван существует только как человек, а человек существует только как Иван, Пётр, Сидор и т. д. Отрыв общего от отдельного, придание ему значения объективно существующей реальности и есть отлёт познания в сторону. Когда наряду с действительно существующими, живыми людьми — Иваном, Петром и т. д. — ставят «человека вообще», человека как такового, а Ивана, Петра и т. д. объявляют лишь формой существования этого человека вообще, то это и есть идеализм, ибо здесь исходным пунктом взята мысль человека (абстракция: человек вообще), а не реально существующие люди. Таковы приёмы всех идеалистов. Все идеалисты на место материи, т. е. объективной реальности, существующей независимо от человеческого сознания, ставят сознание, т. е. мысль или ощущение.

Это извращение выгодно эксплоататорам. Посредством идеализма они освящают эксплоатацию; пытаются доказать вечность и нерушимость существующего порядка. Таким образом классовый интерес закрепляет отлёт познания, стремится его увековечить, а идеализм утвердить как всеобщее мировоззрение.

«Познание человека не есть (respective не идёт по) прямая линия, а кривая линия, бесконечно приближающаяся к ряду кругов, к спирали, — говорит Ленин. — Любой отрывок, обломок, кусочек этой кривой линии может быть превращён (односторонне превращён) в самостоятельную, целую, прямую линию, которая (если за деревьями не видеть леса) ведёт тогда в болото, в поповщину (где её закрепляет классовый интерес господствующих классов). Прямолинейность и односторонность, деревянность и окостенелость, субъективизм и субъективная слепота voilà гносеологические корни идеализма». «Философский идеализм есть одностороннее, преувеличенное, (überschwengliches (Dietzgen)) развитие (раздувание, распухание) одной из чёрточек, сторон, граней познания в абсолют, оторванный от матери, от природы, обожествлённый. Идеализм есть поповщина. Верно. Но идеализм философский есть („вернее“ и „кроме того“) дорога к поповщине через один из оттенков бесконечно сложного познания (диалектического) человека»[47].

Вот почему борьба против идеализма, последовательная, непримиримая борьба против теории, господствовавшей на огромном отрезке истории, требует от нас не простого отбрасывания всего теоретического содержания старой идеалистической философии, а критического преодоления идеализма. Мы должны, вскрывая классовые корни идеализма, вместе с тем не отмахиваться от вопросов, поставленных идеалистической философией. Раскрывая внутреннюю логику той или иной идеалистической системы и подвергая её марксистской критике, мы выясняем идеалистическую односторонность разрешения этих вопросов, её субъективную слепоту, идеалистическое раздувание отдельных чёрточек и сторон явлений.

Идеализм ложен. Но идеализм не есть попросту чепуха, вздор, не имеющий опоры в особенностях нашего процесса познания. Идеализм не мог бы выполнить своего классового назначения, будь он абсолютно беспочвенным, бессмысленным, не имеющим точек опоры в объективном процессе познания. «У поповщины (= философского идеализма), конечно, есть гносеологические корни, она не беспочвенна, она есть пустоцвет бесспорно, но пустоцвет, растущий на живом дереве, живого, плодотворного, истинного, могучего, всесильного, объективного, абсолютного, человеческого познания»[48]. Нельзя поэтому попросту стереть, считать как бы не бывшим всё предыдущее развитие философии, проходившее под знаком борьбы с идеализмом. Эксплоатирующие классы в пору своего расцвета способствовали развитию познания, но это развитие совершалось ими в извращённой, мистифицирующей, идеалистической форме. Разрушая идеалистическую философию, современный материализм не подрывает живое дерево познания, а удаляет с него пустоцвет, мёртвые наросты: он является наследником всего истинного и ценного, что было достигнуто в предшествующем движении науки.

Диалектический материализм — высшая форма материалистической философии — есть философия пролетариата. Открыто заявляя о своей классовости, о партийности, диалектический материализм вместе с тем разоблачает классовую сущность противостоящих ему враждебных воззрений, срывает с них покровы «бесклассовости», «чистоты» и «объективности». Диалектический материализм является наиболее последовательной и непримиримой формой материализма, так же как пролетариат является наиболее последовательным и радикальным в своей революционности классом. Материализм передовых классов общества, предшествовавших пролетариату, был ограничен уже в силу условной ограниченной революционности этих классов. Прогрессивная буржуазия, ведя борьбу с феодальной реакцией под материалистическим знаменем, должна была с опаской оглядываться на своих «союзников» — пролетариев; её революция была установлением новой формы эксплоатации, нового вида классового гнёта. Её революционность была изначально порочна: она несла в себе зародыш новой последующей реакции. Революционность пролетариата коренным образом отлична: она направлена против всякой эксплоатации и угнетения, она несёт на смену классовому господству уничтожение самих классов. Отсюда — до конца последовательный диалектический материализм пролетариата, до конца нетерпимое, враждебное отношение ко всем и всяким видам идеализма и религиозности, антинаучности, идейной реакционности.

История развития марксистско-ленинской философии есть история непримиримой борьбы с реакционным философским идеализмом, в какие бы формы он ни облекался, в какие бы одежды он ни рядился. «Маркс и Энгельс от начала и до конца были партийными в философии, умели открывать отступления от материализма и поблажки идеализму и фидеизму во всех и всяческих „новейших“ направлениях»[49]. За лицемерными фразами и словесными вывертами уличали они идеалистического врага. Они находили его и тогда, когда он, притворяясь другом пролетариата, под видом «углубления», «исправления» диалектического материализма подменял его идеализмом. Но они не давали спуску и тем материалистам, которые эволюционировали от высшей формы материализма к менее последовательному, домарксистскому, вульгарному механическому материализму, давно превзойдённому развитием знания и бессильному в борьбе с новейшим идеализмом. «Либо последовательный до конца материализм, либо ложь и путаница философского идеализма, — вот та постановка вопроса, которая дана»[50] в каждой странице Маркса, Энгельса.

Борьба партий в философии есть один из фронтов борьбы классов. И в философии стоит класс против класса. Переживаемая нами эпоха империализма и пролетарской революции, эпоха глубочайшего всеобщего кризиса капитализма, предельного обострения его противоречий, эпоха бурного социалистического строительства в СССР, подъёма революционного движения пролетариата во всём мире, есть эпоха наиболее обострённой и ожесточённой борьбы классов, какую знает история.

Измена философской линии пролетариата, заигрывание с идеализмом есть измена в классовой борьбе, сдача позиций врагу. Философы-идеалисты — учёные приказчики богословия, философы-идеалисты — дипломированные лакеи буржуазии.

Диалектические материалисты — идеологи рабочего класса, который должен положить конец порабощению человека человеком, класса, строящего социалистическое общество. В жестокой борьбе классов не может быть середины; нет её и в философии. Из всех партий поэтому «самая гнусная есть партия середины». «Примиренческие шарлатаны» — агенты слабеющего, желающего оттянуть борьбу и собраться с силами, врага.

Учёные лакеи империалистов не брезгуют ничем в своём стремлении очернить марксизм. «Солидные» профессора в «солидных» философских трудах не гнушаются и «аргументами», заимствованными из мусорной ямы белоэмигрантов, сочетая борьбу против коммунизма с борьбой против материализма.

Так например небезызвестный глашатай интервенции, идеолог «пан-Европы», граф Р. Куденгове-Калерги, в специально написанной им книжке «Прочь от материализма» запугивает мелкого буржуа аморальностью, безнравственностью материализма: «Так как (для материалистов) не существует ничего, кроме материи, т. е. ни бога, ни идей, то всякая обязанность — для них мошенничество, всякое нравственное требование — мошенничество, всякая мораль — мошенничество…» Материалисты «относятся к окружающим ни дружественно, ни враждебно, а безразлично. Другие люди для них лишь средство к увеличению своего наслаждения жизнью. Они относятся к ним не иначе, чем к хорошим сигарам, хорошим винам и яствам или как к назойливым мухам и ядовитым змеям…» Так «ниспровергают» материализм наиболее передовые идеологи империализма.

Реакционность буржуазной философии достигает сейчас своего высшего предела. Гитлеровские «идеологи» прямо провозглашают клич: «назад, к варварству!». Из глубины исторического идеалистического арсенала извлекаются гнуснейшие мистические системы. Разум отказывается служить буржуазной философии. Она обращается к сверхразумной, «откровенной», интуитивной мистике. Гнусная партия середины, буржуазная агентура в среде пролетариата — социал-демократия, окончательно перерождается в «левую» партию буржуазии, окончательно смыкается со своими хозяевами, становится надёжной опорой фашизма — этой последней политической ставки оголтелого империализма. Соответственно распоясываются и философы социал-фашизма. Философский ревизионизм — прикрытое подведение под политику рабочего класса идеалистического фундамента с целью выхолостить её революционность — на сегодняшний день уже превратился в откровенный идеализм у официальных философов II Интернационала. Диалектический материализм открыто и бесцеремонно объявляется ими устаревшим. Канта, Маха, Бергсона, Фрейда — кого угодно берёт себе в философские учителя социал-фашизм для того, чтобы «разделаться» с Марксом и направить пролетарскую мысль в буржуазный фарватер.

Коммунистические партии, уверенно и непреклонно ведущие пролетариат к победе, должны особенно бдительно беречь непоколебимость принципов диалектического материализма — философии Коминтерна, должны быть беспощадными к врагу и к попустительству к нему.

Но коренной и исконный враг наш — идеализм существует не только за пределами Советского союза, в странах, где ещё господствует капитализм, где ещё должна совершиться пролетарская революция, — его остатка сохранились и в порах нашей Советской страны. Мракобесный идеализм реакционных философов типа Лосева, реакционные вылазки представителей различных общественных и естественных наук — Платонова, Берга, Савича, и многих других — вредительские интервенционистские происки Рамзиных, Кондратьевых и Громанов — всё это различные лики всё той же реставраторской идеологии.

Наша борьба с врагом не может быть победоносной, если она не сочетается с борьбой против ревизионизма, пытающегося проникнуть в марксистские партийные ряды, прикрывающегося «марксизмом». Вульгарный, твердящий философские зады механицизм, обезоруживающий диалектический материализм перед лицом идеализма, меньшевиствующий идеализм, подменивший диалектический материализм гегельянской идеалистической диалектикой, — таковы две основные разновидности современного ревизионизма в философии и теории марксизма-ленинизма, обе — чуждые большевистской партии и философии, поставляющие философские основы контрреволюционному троцкизму, правому и «левому» оппортунизму, играющие наруку вредителям. Борьба со всеми этими антимарксистскими учениями является непреложной обязанностью диалектических материалистов, так как «без непримиримой борьбы с буржуазными теориями на базе марксистско-ленинской теории невозможно добиться полной победы над классовыми врагами»[51].

2.2. Механистический материализм

Материализм, равно как и его антипод — идеализм, не остаётся неподвижным и неизменным. Он имеет свою историю. Материализм, прошёл различные ступени развития, прежде чем приобрёл высшую форму в марксизме-ленинизме. Материализм прошёл ряд этапов, обусловленных общественным развитием, сменой борющихся классов, характером и уровнем их борьбы. Материализм не оставался безразличным к развитию науки и принимал новый вид, преобразовывался в новую форму в соответствии с революциями в естествознании, с делающими эпоху поворотными открытиями науки.

Механический материализм XVII–XVIII вв., развивавшийся в Англии, Франции и Нидерландах, вписал славную главу в историю философии. Он был детищем молодого, прогрессивного, жизнедеятельного класса, шедшего на смену феодальному дворянству. Механический материализм XVII–XVIII вв. был философией, выражавшей стремления к гегемонии и власти нового класса — буржуазии. Возмужавшая в недрах феодального общества буржуазия, изнутри расшатавшая его экономические, политические и идеологические устои, несла с собой новую форму производственных отношений и неслыханно мощное развитие производительных сил. Она расширила рамки старого мира, втянула в хозяйственную орбиту капитализма новые материки, она несла новые политические формы, потребности, идеи, ставила перед наукой новые задачи. Развитие производительных сил — эта историческая миссия буржуазии — не могло осуществляться в старых социальных формах, в тесных рамках феодальной экономики и средневековых политических институтах. Буржуазии предстояло свергнуть феодально-дворянское господство, сломать средневековые экономические формы и разрушить порождённую ими и закреплявшую их идеологию.

Бурному развитию производительных сил соответствовала революция в естествознании. Мореплавание, военное дело, промышленность, торговля вызвали к жизни целый ряд великих открытий и изобретений, подняли математику, механику, физику на недосягаемый для прежних веков уровень. Механический материализм XVII–XVIII вв. был философским выражением требований развития производительных сил и уровня новой науки. Это было учение, соответствующее новому естествознанию, направленное против отжившей схоластической методологии старого естествознания. Философия революционного естествознания могла быть только материалистической философией.

По мере того, как крепнет буржуазия, как вырастают её потребности и возможности, она всё решительнее и настойчивее выражает свои революционные стремления, открыто выступает против всего комплекса феодальных идей и принципов. Материалистическая философия идейно вооружила революционную буржуазию. В старом материализме шли рука об руку социально-политические идеалы буржуазии, отрицание ею старой, феодальной культуры и обоснование методологии нового естествознания, борьба с философским оплотом феодализма — поповщиной и идеализмом.

По мере укрепления буржуазии и приближения непосредственных революционных боёв всё громче и решительное звучат в её философии боевые атеистические мотивы. В XVIII в., особенно во Франции, где буржуазная революция не носила столь компромиссно-половинчатого характера, как в Англии, боевая антирелигиозная пропаганда и материалистические учения достигают высокого развития.

От Бекона, Гассенди и физического учения Декарта, через Гоббса, Спинозу и Локка, идёт развитие механического материализма, достигая в учениях французских материалистов XVIII в. своего наиболее полного и всестороннего развития.

Каковы же руководящие положения механического материализма в том его виде, какой он получил в философских учениях французских материалистов XVIII в. — учениях Гольбаха, Гельвеция, Ламетри и Дидро?

Материализм XVIII в. прежде всего со всей решительностью боролся против религии, считая её величайшим злом и крупнейшей помехой прогрессу человечества. Он ополчался против власти традиционных беспочвенных догматов над умами людей. Всё подвергалось суду разума. Все идеи, убеждения, установления должны были оправдать себя в свете разума, доказать свою разумность. Разум стал мерилом всего, и всё, что не выдерживало его критики, отвергалось. Конечно этот разум был разумом определённой эпохи, он был буржуазным разумом, и несоответствующим разуму объявлялось то, что не соответствовало интересам революционной буржуазии. Религия, оплот феодальной реакции, признавалась идейным врагом разума и опорой невежества. Религия, по мнению материалистов XVIII в., выросла на почве невежества и темноты людей: со увековечил обман попами невежественных масс. «Религия, — говорили старые материалисты‚ — родилась от встречи дурака с попом».

От неба, от потустороннего мира материализм направлял человеческие интересы и помыслы к посюстороннему, земному миру, к физической действительности. В познании природы он видел единственную цель науки. Природа, частью которой является и сам человек с его чувствами, есть единственная реальность. Нет иного мира, кроме телесного, материального, земного мира. Есть единая и единственная субстанция, т. е. то единственное, что существует независимо, само по себе, первично и не нуждается для своего существования ни в чём ином, — материальная субстанция является основанием и носительницей всего многообразия существующего. Нематериальная субстанция — нелепый вымысел. «Материя вообще есть всё то, что воздействует каким-либо образом на наши чувства, а качества, приписываемые нами различным веществам, основываются на различных впечатлениях или различных изменениях, производимых ими в нас»[52]. Таким образом утверждается первичность бытия, материи и вторичность мышления.

Мир, по воззрениям этих материалистов, есть сочетание материальных элементов, комбинации и движения которых образуют всю полноту действительности. Он не нуждается ни в каких сверхестественных, нематериальных движущих началах и силах. Он живёт по присущим самой материи ненарушимым и вечным естественным законам, познать которые составляет задачу разума. Основными и неотъемлемыми свойствами всякой материи являются: протяжённость, подвижность, делимость, твёрдость, тяжесть, сила и инерция. Из них возникает всё множество остальных производных свойств. Материя подвижна по своей природе, причём это движение понимается механически, т. е. как пространственное перемещение элементарных частей и сложных телесных масс, как перемена места и положения в пространстве. Всё видимое нами в мире многообразие качеств и событий представляет собой не что иное, как разнообразные проявления механического движения материи. Не только мёртвая природа во всех её проявлениях, но и животные и даже человек являются лишь более или менее сложными механизмами, существование которых сводится к разнообразным механическим процессам, к комбинациям механических движений. Человек отличается от машины лишь большей сложностью и тонкостью своей конструкции и может быть исчерпывающе познан как совершенный механизм. Человеческая воля не свободна, как уверяют попы и идеалисты, а является звеном в цепи естественных законов и её деятельность определена материальными причинами. Механизм человеческих страстей — столь же естественный процесс, как и всякий иной механизм. Нет души, как особой субстанции наряду с телом или даже господствующей над ним. Душа, или, вернее, чувствительность, — одно из свойств тела. Где нет тела, нет и чувствительности. Со смертью организма у него уничтожается и «душа». Бессмертие души, её независимое от тела существование — вздорное и вредное суеверие.

Материалисты со всей решительностью отвергли идеалистическое учение о наличии якобы в человеческом разуме изначальных, врождённых человеку идей, не приобретённых им посредством чувств в опыте. Единственным источником познания материалисты признавали опыт, приобретаемый в процессе воздействия природы на наши органы чувства. Человек рождается с мозгом, подобным чистой доске (tabula rasa), которую опыт заполняет своими письменами. Материалисты были сенсуалистами, т. е. они в органах чувств, подвергающихся воздействию внешнего мира, видели единственный канал, через который приобретается познание. В разуме нет ничего, что не пришло в него из ощущения. Разум лишь обрабатывает данные опыта. Поэтому в опытном познании, в наблюдении природы и экспериментировании над ней материалисты видели главную задачу науки.

Сенсуалистической теорией познания этих материалистов определяется их понимание человеческого развития. Если идеи, склонности и убеждения формируются в опыте человека, то все люди при рождении равны по своим предрасположениям. Характер и психика людей целиком обусловливаются характером жизненного опыта, условиями среды и воспитанием. Человек — продукт среды. Вы хотите изменить людей, искоренить невежество и пороки, — измените среду, создайте общественные условия, воспитывающие разумных и добродетельных людей. В этом пункте с особенной глубиной обнаруживается связь философских идей французских материалистов с их революционностью.

Но здесь обнаруживаются также буржуазная ограниченность и классовая природа революционности старых материалистов. Из этого отправного пункта проистекают два пути. Один путь — путь к социализму. Из идеи врождённого равенства людей и необходимости изменения общественной среды исходили в развитии своих взглядов в дальнейшем утопические социалисты. Но сами французские материалисты по этому пути не пошли, иначе они перестали бы быть буржуазными революционерами. Вместо того чтобы притти к пониманию материальных движущих сил развития общественной среды, они остались на точке зрения, провозглашающей «вечные», «естественные» идеалы буржуазного общества, права и государства. Старые материалисты остаются при идеалистическом понимании общественной жизни. Общественное устройство, социальные отношения, состояние среды, объективные закономерности общественного развития они объясняют мнениями людей, их воззрениями, господствующими в обществе идеями.

Таким образом идеи оказываются движущей силой общественной жизни. В изменении идей, в просвещении и устранении невежества видят они ключ к преобразованию общественного устройства. Изменением общественного сознания надеются они обусловить изменение старого, феодального общественного бытия.

Таковы руководящие идеи французских материалистов. Они противостояли не только прямой поповщине, но и современной им поповщине, облечённой в философский наряд, в особенности субъективному идеализму Мальбранша, Беркли и Юма. Французский материализм XVIII в., как мы видим, выражал передовые стремления своей эпохи и современной ему науки. Он должен войти в историю философии как прогрессивная ступень на пути развития научного мышления. Но те же общественные отношения и уровень знаний, которые определили исторические заслуги старого материализма, определили также и его историческую ограниченность. Благодаря своей революционности философия Гольбаха, Гельвеция и их единомышленников сделалась звеном в цепи идей, приводивших в конечном итоге к учению Маркса. Благодаря буржуазному характеру этой революционности эта философия не вышла за рамки идеалистической политики просветительства; она не сумела провести материализм в сфере общественных явлений. Она попала в порочный круг: идеи определяются общественным бытием людей, и в то же время их бытие определяется идеями. Она не в силах была разрешить дилеммы: общественная среда творит людей, и в то же время люди творят свою общественную среду.

Из всей науки того времени лишь математика и механика, притом главным образом механика твёрдых тел, достигли значительного развития. Остальные науки были в зачаточном, неразвитом состоянии. Это наложило печать механической ограниченности на старый материализм. Масштаб механики они применили ко всей природе, ко всем надмеханическим, химическим, биологическим и т. д. областям. Они упростили, обесцветили действительность, сведя её к простейшим механическим закономерностям. Их материализм был метафизичен. Они не понимали многообразия форм движения, принципов возникновения нового и сложности процессов изменения. Представления о природе было как о «всегда равном себе целом, неизменно движущемся в одних и тех же ограниченных сферах»[53] согласно неизменному числу вечных законов. Гениальные проблески мысли, в которых отдельные материалисты XVIII в. возвышались над этой концепцией (особенно Дидро), не изменяют общего метафизического характера их материализма.

Три основные черты исторической ограниченности старого материализма следующие: механицизм, метафизичность, неумение распространить материализм на область общественной жизни. Их предстояло преодолеть новой форме материализма, выросшей на иной ступени общественных отношений, связанной с развитием нового революционного класса — пролетариата — и на новом уровне научного развития.

Материалистическая философия миновала в своём развитии механический этап. От старой формы метафизического материализма она проделала путь развития к современному, диалектическому материализму, соответствующему нынешнему состоянию познания природы и общества.

Однако и сейчас находятся люди, — и даже воображающие себя марксистами, — которые стремятся гальванизировать, возродить уже превзойдённые, отжившие свой век формы материализма, противопоставить высшей форме материализма его низшие формы, уже преодолённые в дальнейшем развитии материализма. Такие стремления неизбежно реакционны: они тянут науку и философию вспять, тормозят их развитие, дискредитируют материалистическую философию перед лицом требований, предъявляемых современным состоянием науки. Передовые для своего времени формы материализма становятся реакционными в наше время, на иной ступени познания, на новом уровне философии, в новой социальной среде. Здесь мы имеем в виду возвращение к старому механическому материализму XVII–XVIII вв. (Гоббса, Гольбаха, Гельвеция, Ламетри и др.) у представителей современного механического материализма (Бухарин, Л. Аксельрод, А. Тимирязев и др.).

В современных условиях защита механического материализма, возврат к давно превзойдённым философским идеям материалистов XVII–XVIII вв. означают отказ от завоеваний материалистической философии на протяжении XIX и XX вв., попытку снизить материализм до его старой, пройденной ступени. Механический материализм в эпоху империализма и пролетарской революции представляет собой не только философский атавизм. Ныне, при наличии диалектического материализма, оставившего далеко позади себя историческую ограниченность старого материализма, механический материализм является реакционным. «Наши» механические материалисты (Бухарин, Тимирязев, Варьяш, Аксельрод) находятся в плену идей старого материализма. Они не в состоянии понять сложной диалектики материальной действительности, богатства её противоречий, переходов и переливов, её качественного многообразия и специфичности различных областей. Они сводят высшие качественно своеобразные закономерности (социальные, биологические и т. п.) к чисто количественным, заимствованным из механики законам, к принципу равновесия и скрещивания противоположно направленных сил. Всё многообразие качественно различных форм движения они силятся уложить в схему пространственного механического перемещения. Подобно их духовным предкам в XVII–XVIII вв., они не знают иного масштаба, кроме масштаба механики.

На нынешней ступени развития механистический материализм дезорганизует борьбу материализма против идеализма‚ облегчает борьбу идеализма против нас, служит клином, вбиваемым между открытиями современной науки и материалистической философией. Диалектический материализм должен поэтому со всей непримиримостью бороться против механистического материализма. Эта борьба — необходимое условие его развития и победы над идеализмом.

Хотят этого механисты или не хотят, они неизбежно превращаются в помеху идейной борьбе, ведущейся пролетариатом, становятся препятствием в этой борьбе. В дальнейшем изложении мы подробно остановимся на классовых корнях современного механического материализма, на его методологии и на политической роли, которую он играет в советских условиях, будучи в основном философской основой правого оппортунизма.

2.3. Субъективный идеализм, махизм, интуитивизм

Диаметральной противоположностью старому материализму XVII и XVIII вв. является современный ему субъективный идеализм Беркли и агностицизм Юма. Субъективный идеализм (феноменализм) Беркли знаменовал активизацию реакционной поповщины, поддержанной уже победившей и утвердившей своё господство буржуазией. Агностицизм Юма представляет собой продукт превращения буржуазии из революционного класса в консервативный, смыкания буржуазной и обновлённой феодальной идеологий.

Рассматриваемые идеалистические учения отражали интересы и настроения победившей английской буржуазии, опередившей свою французскую сестру и столетием раньше её пришедшей к власти путём закончившейся компромиссом английской революции, «обуржуазившей феодализм и придавшей буржуазному обществу феодальный облик»[54].

Эта особенность с исключительной яркостью сказывается в философском учении епископа Беркли, представляющем собой приспособление протестантства к уровню и новым потребностям ставшей реакционным классом буржуазии.

Превосходный анализ воззрений Беркли дал Ленин в своей книге «Материализм и эмпириокритицизм». Беркли исходит из того, что помимо ощущений никакого другого источника знания о мире у человека нет, что понятия, отвлечённые идеи, поскольку они возможны, не первичны и являются продуктом ощущений. Но Беркли отрицает, что в этих ощущениях отражается реальный, независимо от этих ощущений существующий объективный мир. Отсюда Беркли приходит к неизбежному для него логическому заключению, что единственно известное человеку, единственно возможный предмет, объект познания — наши ощущения. Ощущения — первичные элементы, из комбинации которых состоит всё существующее. Человек не может в своей познавательной деятельности выйти за пределы ощущений, познать что-либо иное, кроме них, сверх их, либо отличное от ощущений. В процессе познания мы, по мнению Беркли, имеем дело не с вещами вне нас, не с объективным миром, отражающимся в наших ощущениях, а только с собственными ощущениями: ощущениями красноты, твёрдости, высоты, круглости и т. д. Отсюда идеалистический взгляд на опыт как на совокупность ощущений. Мы не в состоянии познать ничего помимо своих собственных ощущений, т. е. субъективных состояний сознания. Не вещи, а лишь ощущения, т. е. нечто психическое, дано в нашем опыте.

У нас нет, по мнению субъективистов, оснований утверждать, что существует внешний мир независимо от ощущений. Мы не в праве говорить о чём-либо достоверно реальном, что бы находилось вне наших ощущений. Убеждение в том, что вне нашего сознания существует объективный внешний мир, по мысли субъективных идеалистов, совершенно не основано на опыте, является предрассудком и не выдерживает научной критики. Самое большое, что мы можем допустить, — это то, что нашей психике присуще представление о существовании внешнего мира. Но нет никаких оснований утверждать, что этому представлению действительно соответствует что-либо вне субъекта.

То, что мы называем вещью, есть с этой точки зрения не что иное, как пучок, совокупность наших ощущений. Группу ощущений (твёрдого, круглого, синего и т. д.), данных вместе и повторяющихся более или менее постоянно, мы называем вещью. Допускать, что вещь — нечто большее, что за нашими ощущениями кроется производящее их тело, субстанция, объективный мир — такое допущение, по мнению Беркли, безосновательное.

«Бытие вещей, — формулирует свои воззрения Беркли, — есть их воспринимаемость. Невозможно, чтобы они имели какое-либо существование вне духа или воспринимающих их мыслящих вещей. Правда, существует поразительно распространённое между людьми мнение, будто дома, горы и реки, одним словом, все ощущаемые предметы имеют естественное или реальное существование, отличное от их воспринимаемости умом. Но с какой бы уверенностью и общим согласием ни утверждалось это начало, всякий, имеющий смелость подвергнуть его исследованию, найдёт, если я не ошибаюсь, что оно заключает в себе явное противоречие, ибо что такое вышеупомянутые предметы, как не вещи, воспринимаемые нами в ощущениях и что мы воспринимаем, как не наши собственные идеи и ощущения. И не будет ли полным противоречием допустить, что какое-либо их сочетание существует, не будучи воспринимаемым»[55].

Таким образом Беркли приходит к отрицанию материи, что он сам считает очень важным для борьбы с материализмом и обоснования идеализма, этой надёжной опоры религии. Материя растворяется им в духе, объект сводится к субъекту. «Быть, существовать — значит быть воспринимаемым» (esse is percipi) — и ничего больше. Если вещь не ощущается, она и не существует. Существование вещей для нас, для нашего сознания — единственная реальность; возможность воспринимать вещи — единственное доказательство их бытия, как бытие для нашего сознания.

«Я не отрицаю, — писал Беркли, — существования ни одной вещи, которую мы можем воспринять посредством ощущения или рефлекса. В том, что вещи, которые я вижу моими глазами или осязаю моими руками, действительно существуют, я отнюдь не сомневаюсь. Единственная вещь, существование которой мы отрицаем, есть то, что философы называют материей или телесной субстанцией»[56].

Таково субъективно-идеалистическое решение вопроса об отношении бытия и мышления. Исходя из того же сенсуалистического учения об ощущениях как единственном источнике познания, субъективный идеализм придаёт ему идеалистический характер, доводит его до поглощения объекта субъектом. Субъект становится единственной реальностью. Мир растворяется в мыслящем субъекте. Объект, природа, материя — не что иное, как продукт психической деятельности, порождение субъекта. Объект восприятия отождествляется с восприятием объекта. Источником ощущений Беркли признаёт самого господа бога, от которого душа наша получает своё содержание.

Беркли не скрывает, что всё его философское построение воздвигнуто с определённой целью — поразить растущее безбожие и поднявший голову материализм. В своём дневнике он прямо говорит о том, что стремление укрепить веру побудило его измыслить свою систему.

Юм отправляется от того же признания опыта единственным источником познания, что и Беркли. Он разделяет с Беркли отрицание возможности познания нами внешнего материального мира, сведение вещей к переживаниям.

Юм отказывается от познания чего-либо помимо субъективных переживаний, он отрезает науке путь по ту сторону субъекта и ограничивает его самонаблюдение. Его философия агностична, т. е. отрицает возможность объективного познания, возможность познания внешнего, независимо от нас существующего, мира.

Юм особенно много внимания уделяет критике материалистического понятия причинности. По мнению Юма, в опыте причинность не дана. Мы не воспринимаем её в ряде качеств, данных нам в восприятии, — цвет, форма, звук. В опыте мы обнаруживаем лишь следование друг за другом двух или нескольких ощущений, сопутствие одного другому, но не деятельную причину, не силу, вызывающую явления. Из привычки иметь два каких-либо явления, связанных между собой в опыте, человек склонен заключить об их необходимой и постоянной зависимости. Но такое заключение, по мнению Юма, неправомерно. Мы можем говорить об обычности этого следования, можем считать вероятным повторение его, но не в праве утверждать необходимость связи между двумя явлениями. В опыте нет и не может быть гарантии, что следование явлений, наблюдавшееся тысячу раз, повторится в тысячу первый раз. Таким образом Юм разделывается с причинностью и закономерностью. Мир превращается в хаос феноменов, из которого у познания нет выхода.

Субъективный идеализм, будучи последовательно доведён до своего предела, с роковой неизбежностью должен привести к солипсизму. Солипсизм — это воззрение, утверждающее, что существует только «Я», а всё остальное, и другие люди в том числе, — продукт моих ощущений. Я и мои беспричинные и беспочвенные ощущения — единственная реальность. Солипсизм — крайний философский индивидуализм. С точки зрения солипсизма мир должен уничтожиться вместе со мной, и существует он лишь постольку, поскольку существую и ощущаю я. Не я в мире, а мир во мне. Вселенная — это я. Солипсист подобен сумасшедшему, чувствующему инструменту, который «вообразил, что он единственный инструмент в мире и что вся мировая гармония происходит в нём»[57]. Если только последовательно проводить принцип «имманентности» познания, т. е. понимания мира как внутреннего содержания нашего сознания, то мы неизбежно должны притти к утверждению, что субъект может ежечасно, ежеминутно разрушать мир и вновь создать его из ничего. Умру я — вместе со мной разрушится и весь мир, ибо он перестанет существовать как совокупность моих ощущений, другое же существование ему не присуще. Правда, на такую откровенную последовательность не решатся и сами субъективные идеалисты. Субъективные идеалисты пытаются выпутаться из этой трудности, указывая на то, что мир после смерти субъекта не перестанет существовать в восприятиях других людей, но при этом они неизбежно впадают в неразрешимые противоречия. В самом деле, ведь и другие люди, как и все другие вещи, не что иное, как комплексы моих ощущений, не имеющие иной реальности, кроме субъективной. Следовательно, если я перестаю ощущать, то вместе со мной должно уничтожиться и человечество, как комплекс моих ощущений. Ссылка на других людей означает допущение существования вещей вне моего сознания, признание бытия.

Но что же такое «я»? Очевидно не телесное существо, так как материальное существование не приемлется. Чтобы быть последовательным субъективным идеалистом, следует признать, что и моё тело, ноги, руки, голова, мозги — не что иное, как комплекс моих ощущений, и существуют лишь как явление сознания, как внутрипсихическая реальность. Таким образом, если поплыть по субъективно-идеалистическому течению, не только утонешь в болоте солипсизма, но и, подобно барону Мюнхгаузену, должен будешь оттуда сам себя извлекать за волосы. Не только вселенная растворяется в «я», но и «я» оказывается весьма эфемерным, растворяется в собственных восприятиях, превращается в ощущающее себя ощущение.

Рассмотренный нами здесь субъективный идеализм, реакционное порождение XVIII в., возродился и получил огромное распространение к началу нашего века. Современным материалистам приходится вести жестокую борьбу с субъективным идеализмом.

Социальной почвой, на которой возродился берклиански-юмистский идеализм, является империалистическая фаза капитализма; его питательные соки — в современном кризисе естествознания. Империализм ведёт не только к кризису экономической системы капитализма, но и к всеобщему кризису всей капиталистической культуры. «Мы живём в необычайном мире, — восклицал известный буржуазный физик М. Планк в 1930 г. — Куда бы мы ни взглянули, во всех областях духовной и материальной культуры мы находимся в периоде тяжёлых кризисов, которые отпечатывают на всей нашей частной и общественной жизни многочисленные черты беспокойства и непрочности… Как уже издавна в религии и искусстве, так и теперь также и в науке едва ли найдётся основоположение, в котором кто-либо не усомнился бы, едва ли найдётся бессмыслица, в которую кто-либо не верил бы…»[58]

Кризис буржуазного естествознания, представляющий собой составной элемент общей агонии буржуазной культуры, обозначился уже к первым годам настоящего столетия. Дальнейшее развитие познания на основе накопленного при капитализме естествознанием материала может совершаться лишь вопреки господствующему буржуазному мировоззрению. Современное естествознание болезненно рождает диалектический материализм. Оно приходит к нему стихийным путём, в беспрестанных конфликтах с исходными философскими принципами самих буржуазных учёных, но всё же неизбежно приходит к подтверждению правильности основных положений философского учения Маркса и Энгельса. Враждебные марксизму отправные философские принципы буржуазных естествоиспытателей препятствуют полному и правильному сознательному пониманию ими результатов своих исследований. Это противоречие порождает кризис буржуазного естествознания, социальные корни которого нужно искать в общих противоречиях империалистической эпохи.

Наиболее значительной из проявившихся уже в конце XIX и начале XX в. попыток буржуазной мысли использовать кризис естествознания в реакционных целях, дать идеалистическое истолкование новым естественно-научным теориям и открытиям — является реставрация Махом, Авенариусом и др. субъективного идеализма Беркли под флагом эмпириокритицизма. Если естествознание приближается «к таким однородным и простым элементам материи, законы движения которых допускают математическую обработку, — твердят современные субъективные идеалисты, — то материя исчезла, остались одни чистые математические отношения». Старый, неизменный атом уступил место системе движущихся и изменяющихся электронов; поэтому, говорят махисты, «материя исчезла». Заменяются примитивные физические законы новыми, более совершенными физическими принципами — махисты твердят: «нет объективного познания». Косные метафизические представления о пространстве и времени уступают место диалектическому пониманию единства времени и пространства как формы существования движения материи — идеалисты вопят: «пространство и время исчезли». Между тем, новейшие достижения современной физики целиком подтверждают правильность учения марксизма о времени и пространстве, т. е. что они суть формы существования материи, что материальное движение есть единство времени и пространства, что наши понятия о времени и пространстве изменяются, уточняются и развиваются в связи с общим развитием науки. Поэтому и современные махисты к отказу от материи, от субстанции присоединяют отказ от причинности. Новейшая квантовая механика углубляет понятие причинности, вносит коррективы в старое механистическое понимание причинности — эмпириокритики утверждают: «причинность исчезла». Крах старых механическо-материалистических начал естествознания, торжество высшей формы материализма современные субъективные идеалисты (махисты) выдают за конец материализма.

На этой зыбкой почве махисты воскрешают лишь слегка прикрытые новыми словечками реакционные философские идеи XVIII в.: на основе субъективного идеализма разрешают они проблему бытия и мышления.

Эмпириокритицизм выступает как философия «чистого опыта». Он отрицает реальность всего, что не дано непосредственно в опыте субъекта. Единственная реальность для него — субъективные ощущения, подлинная действительность — непосредственно «данное» в восприятии. Всё прочее — беспочвенные, некритические «привнесения» рассудка. Ощущения красного, круглого, горького и т. д. — вот настоящие «элементы» действительности. Материя, тела, вещи суть не более как «комплексы», «связки» наших ощущений, не имеющие никакого бытия вне ощущений, вне нашего сознания. Точно так же пространство и время не что иное, как особого рода наши ощущения, переживания. Таким образом всё физическое растворяется в психических элементах, в ощущениях.

Отрицание махистами объективной реальности определяет их понимание цели и задач познания. Поскольку для них отсутствует объективный мир, постольку для них не существует и задачи приближения к полному отражению объективной действительности, поставленной и разрешаемой материализмом. Целью познания является для них только систематическое упорядочение восприятий, систематизация многообразия наших ощущений. Прогресс науки состоит в наиболее простом описании совокупности ощущений. Субъективно-идеалистическая позиция эмпириокритиков исключает возможность объективного познания, для них не существует объективной истины. Если вся действительность есть лишь содержание сознания, то истины должны быть различны для различных сознаний. «Человек — мера вещей», — как говорил ещё древнегреческий софист Протагор. Познание, истина — субъективны и релятивны (относительны). Здесь махисты широко распахивают ворота мракобесию и суеверию.

Основным принципом научного познания махисты считают «принцип экономии мышления» или «принцип наименьшей траты сил». Согласно этому принципу, из двух систем, описывающих наш опыт, из двух различных теоретических построений следует выбирать наиболее «экономные», описывающие опыт с наибольшей простотой.

Из науки в целях «экономии» следует устранить всё то, что усложняет, загромождает описание ощущений, следует поэтому устранить материю, вещи, не зависящие от сознания, причинную связь явлений.

Новейшие махисты «углубляют» эту реакционную, антинаучную философию «учением о знаках» и «логикой отношений». Согласно этим «учениям», упорядочивающее, однозначное описание ощущений или переживаний совершается наукой посредством «знаков». Система знаний состоит из знаков (Шлик). Наука имеет дело не с отражением объективных вещей и их отношений, а с произвольно изобретёнными физико-математическими знаками, символами, обозначающими отношения между переживаниями субъекта. Из комбинаций знаков при помощи математических уравнений выводят новые комбинации, обозначаемые новыми знаками, и т. д. Развитие науки состоит, по мнению махистов, в совершенствовании построения этой системы знаков.

Реакционной игрой в абстрактные, математические бирюльки махисты хотят подменить развитие живого, объективного познания многосложной действительности. Здесь особенно наглядно обнаруживается, как их субъективный идеализм сочетается с механицизмом.

Для завершения своей философии современные субъективные идеалисты «изобрели» и логику, соответствующую «учению о знаках». Это — «математическая логика» или «логика отношений» (Рессаль). Логика отношений представляет собой новую систему знаков, измышленную для обозначения всех возможных отношений между знаками опытных наук. Логические знаки и символы произвольно группируются в новые уравнения на все лады. До более пустых, выхолощенных, бессодержательных и бесплодных конструкций, чем «логика отношений», философия не доходила ещё никогда. Если есть какой-нибудь смысл в этой «логике», то только один — создать ещё один выверт для отрицания объективной реальности. Основным принципом этой логической дребедени является всё то же изгнание материи, отрицание объективной реальности. Старая логика плоха, мол, потому, что допускала вещи и их свойства. Новая логика изгоняет вещи и их свойства и имеет дело с «чистыми» отношениями (т. е. не с отношениями между вещами, а с чистыми, бессодержательными отношениями, без соотносящихся предметов).

Так, не щадя сил, «очищают» современные идеалисты науку… от содержания, от смысла, от истины.

Первым, кто во всём его значении понял сущность современного кризиса естествознания, обнаружил его корни, вскрыл истинные тенденции, разоблачил реакционные манёвры эмпириокритицизма и показал, как следует бить махизм, как можно преодолеть кризис и как должно установить союз диалектического материализма с достижениями новейшего естествознания, — был Ленин. Словесные ухищрения не укрыли от него антинаучную, поповскую сущность махизма. Он не только гораздо глубже, последовательнее, нежели Плеханов, вёл борьбу с махизмом, всецело насыщая её партийностью, он сделал эту борьбу во много крат плодотворнее по своим результатам, установив связь между махистскими идеями и кризисом естественно-научных теорий и разоблачая реакционную природу эмпириокритической игры на этом кризисе.

Попутно Ленин исправляет допущенные Плехановым в полемике с махистами ошибки, в том числе ошибку в понимании Плехановым центрального понятия, вокруг которого сосредоточивается борьба, — понятия опыта. Плеханов поддался на махистскую уловку, что опыт-де понимается ими не как «средство познания», но как «предмет познания». Плеханов полагал, что если бы махисты придерживались понимания опыта только как «предмета познания», этим была бы стёрта грань между махизмом и материализмом. Но суть дела вовсе не в том, понимается ли опыт как предмет или как средство познания. Суть дела в основном вопросе философии: субъективен опыт или объективен, представляет ли опыт собой имманентное порождение сознания или опыт создаётся в процессе воздействия на субъект независимого от него внешнего мира и практического, преобразующего воздействия общества на внешний мир.

Плеханов в данном вопросе соскальзывает с материалистической позиции. Удовлетворяясь определением опыта как «предмета познания», он должен был притти к агностическому положению, — что предметом познания является опыт, а не объективная реальность.

Борьба Ленина против махизма имела особо важное значение, поскольку эти буржуазные, субъективно-идеалистические теории начали проникать и в ряды довоенной социал-демократии. В первую очередь влияние махизма сказывается на воззрениях социал-фашизма. Не только такие откровенные махисты, как Фр. Адлер, но и Каутский, с самого начала примиренчески относившийся к махизму, сейчас параллельно со своим превращением в социал-интервента всё больше смыкается с махизмом в своих философских убеждениях. В те годы, когда Ленин создавал свой «Материализм и эмпириокритицизм», в тёмные годы реакции после революционной грозы 1905 г. отдельные большевики стали на позиции махизма и скатились к меньшевикам. А. Богданов (отход которого от диалектического материализма завершился позднее его расхождением с большевизмом), т. Луначарский и др. перенесли модное реакционное учение на русскую почву. Работа Ленина нанесла сокрушительный удар всем этим теориям, свела счёты с «философскими безголовцами», шедшими на поводу у идеалистической реакции.

«Эмпириомонизм» Богданова представляет собой не что иное, как разновидность субъективного идеализма, и базируется на том же махистском понимании отношения бытия к мышлению. Терминологические ухищрения Богданова стремятся прикрыть идеалистическую сущность его учения, по никоим образом не устраняют его идеализма. Богдановский «эмпириомонизм» есть не что иное, как разновидность махизма.

Богданов, подобно остальным махистам, не выходит за пределы опыта. Исходным, первичным для него является хаос элементов. Эти элементы, — уже знакомые нам ощущения, оторванные от ощущающего человека и от вызывающих ощущения предметов, — чистые ощущения, ощущения вообще, мёртвая идеалистическая абстракция. Непосредственные комплексы, сочетания этих элементов образуют, согласно Богданову, психический опыт. Таким образом психический опыт признаётся непосредственным, существующим до природы. Физический опыт является следующей, высшей ступенью развития. Он является производным по отношению к психическому опыту, преобразованием, отражением последнего. Будучи субъективным идеалистом, Богданов не различает объективного, независимого от опыта и существующего до всякого опыта физического мира от физического опыта людей. Вместо того, чтобы понять психическое как производное по отношению к физическому, Богданов поступает наоборот: он объявляет физический мир областью «подстановки», в которой физический мир «подставляется» нами под психическое, т. е. даёт психологическое, идеалистическое объяснение. «Всеобщая теория подстановки» Богданова представляет собой лишь новое название для старого идеалистического решения основного вопроса философии. Последним звеном богдановской конструкции, следующим за «элементами», психическим и физическим опытом, является возникающее из него наше познание.

Подобная субъективно-идеалистическая позиция неизбежно приводит Богданова к отрицанию объективной истины и возможности объективного критерия истины. В самом деле, если независимой от опыта никакой действительности нет, то нельзя говорить о независимой от нашего сознания истине как об отображении объективной реальности. Истина понимается эмпириомонизмом субъективно, как то, что истинно для нас. Богданов думал устранить бесконечные противоречия прежнего субъективизма и избежать солипсизма тем, что вместо индивидуального опыта сделал центральным понятием своей философии «социально организованный опыт». Он надеялся таким образом отличить истинное, научное от ложного, суеверного. Объективность превращается у него в коллективность опыта, в общезначимость его для ряда людей. «Объективность физического мира в том, — писал он, — что он существует не для меня, а для всех». «Физический мир — это социально согласованный, социально гармонизированный, — словом, социально организованный опыт». Но этим Богданов в действительности не преодолевает идеализма и субъективного понимания истины. Сознание человечества, заменяющее сознание индивида, есть всё же сознание: сохраняется идеалистическое начало. Существование физического мира ставится в зависимость от общественного сознания, вместо того чтобы быть независимым от какого бы то ни было (также и социального) сознания и предшествовать ему. Общезначимый, «социально организованный» опыт вовсе не всегда является объективно истинным. Ведь и религиозные воззрения на длительном протяжении истории были «общезначимы» и «социально организованы», но от этого они отнюдь не стали истинными.

В своём учении о том, что истина не более, как «идеологическая форма, организующая форма человеческого опыта», эмпириомонизм таким образом распахивает ворота религии и прочей реакционной лжи.

В более поздних своих работах, написанных Богдановым уже после того, как Ленин разоблачил идеалистическую сущность его «эмпириомонизма», Богданов развивает якобы новое «тектологическое» учение — «всеобщую организационную науку». Здесь Богданов полностью остаётся на прежней субъективно-идеалистической, махистской позиции, в царстве элементов — ощущений и их системе комплексов. За множеством новых словесных выкрутасов кроется старая философская концепция. Этого, кстати сказать, не понял т. Бухарин, которого Богданову удалось обмануть, перерядив своё учение. Тов. Бухарин, как указывал Ленин, не понял идеалистического тождества богдановской «тектологии» и его «эмпириомонизма».

Оставаясь при прежнем решении основного вопроса философии, Богданов во «Всеобщей организационной науке» развивает на субъективно-идеалистической почве антидиалектические механистические взгляды. Он критикует материалистическую диалектику Маркса и Энгельса, заменяя принцип всеобщего развития «организационным процессом», закон единства противоположностей — механическим «столкновением противоположно направленных сил», «активностей», диалектику — механистической теорией равновесия (она будет рассмотрена в дальнейшем). В «Тектологии» мы снова имеем яркий пример того, как прекрасно уживаются друг с другом махизм и механицизм. Богданов пытается установить универсальные формы организации элементов, независимо от «организуемого содержания». Он измышляет научно бесплодные «универсальные законы», прилагаемые ко всем без исключения отраслям знания, без учёта их своеобразия. На деле все эти законы подбора, конъюгации, ингрессии и т. п. — пустые механистические схемы, энергетические и биологические ярлычки, наклеиваемые на надмеханистические и социальные процессы.

Не безынтересно отметить, что субъективно-идеалистические принципы находят себе убежище и в учениях «наших» современных механистов. Механистическое миропонимание, сводящее природу к перемещению тождественных бескачественных частиц, своей оборотной стороной должно естественно иметь признание качественных различий, данных в опыте, как чисто субъективных различий. Признав субъективность так называемых вторичных качеств, т. е. утверждая, что звуки, цвета и т. п. не что иное, как наши ощущения, а не отражение объективно существующих различий, Л. Аксельрод, С. Сарабьянов и их соратники пришли к более «общему» выводу о субъективности качества вообще. Для них качество — порождение сознания. Без субъекта нет качества объекта. Качественная определённость объекта зависит от различий субъектов и их точек зрения. Так например т. Сарабьянов отрицает объективную истину. Истин, по его мнению, столько, сколько субъективных установок, подходов.

Такие же элементы «стыдливого агностицизма», по выражению Ленина, и субъективизма мы находим и у т. Бухарина, для которого диалектика есть лишь одна из многих «точек зрения». Так отход от диалектического материализма влечёт за собой смычку с субъективным идеализмом. Подобное сочетание механицизма и субъективного идеализма, как мы видели‚ отнюдь не является случайным. История философии свидетельствует, что такое сочетание весьма обычно и естественно. Сведение всех явлений к механическому, бескачественному тождеству служит для субъективных идеалистов руководящим принципом систематизации, упорядочения, приведения к единству сложного многообразия наших ощущений. Отрицая объективную реальность, субъективисты считают задачей науки систематизацию опыта, «организацию» восприятии. Механизм служит для них наиболее удобным, экономным принципом организации.

К субъективному идеализму весьма близок и смыкается с ним в отдельных пунктах своих воззрений философский интуитивизм — направление, которое получило широчайшее распространение в буржуазной философии последних десятилетий и которое породило целый ряд модных философских школ в различных капиталистических странах. Виднейший представитель интуитивизма — философ французского империализма Анри Бергсон. Суть его учения, как и всего интуитивизма, заключается в том, что принижается и ограничивается разум, рациональное логическое познание в пользу иного, «высшего» метода постижения истины — непосредственного чутья, интуиции, инстинктивного проникновения в сущность вещей.

Наука, по мнению интуитивистов, способна доставлять лишь ограниченные, эмпирические истины, имеющие только практическую ценность. При помощи интуиции Бергсон обещает полное постижение объектов. «Либо вовсе невозможна философия, — заявляет он, — и всё познание вещей есть лишь практическое познание (не открывающее их сущности. — Авт.)‚ направленное на извлечение из них пользы (а не на познание истины. — Авт.)‚ или философствование состоит в том, чтобы при помощи напряжения интуиции проникнуть в самый объект».

Интуицией Бергсон называет «тот род чувствования или симпатии, посредством которого мы проникаем во внутрь предмета, чтобы слиться с тем, что в нём есть единственного и следовательно невыразимого»[59]. Злейший враг материализма, Бергсон обставляет свой призыв к поискам «невыразимого» путём мистического «вчувствования» и свою критику научного познания объективной действительности множеством якобы учёных соображений и тонких софизмов, фальсифицируя в своих целях естественно-научные данные.

Так Бергсон исходит из разрыва пространства и времени. Время, понимание которого Бергсон идеалистически искажает, придавая ему чисто психологический смысл, он противопоставляет пространству как живое начало мёртвому, подвижное, творческое, духовное — инертному, безжизненному материализму. При этом движущийся, живой мир он понимает таким образом, что «есть изменения, но нет вещей, которые изменяются. Изменения не нуждаются в носителе. Есть движение, но нет необходимо неизменных предметов, которые движутся: движение не заключает в себе никаких движущихся тел».

Здесь явно сказывается родство интуитивизма и субъективного идеализма. Изучение материальных движущих сил вселенной Бергсон подменяет верой в «жизненный порыв», который, согласно интуитивизму, составляет подлинную основу всякой жизненности и развития. Разумеется всё завершается мистической верой в потусторонний мир и бессмертие души и приводит к прямой поповщине. «Из всего этого, — пишет Бергсон‚ — ясно следует понятие творческого и свободного бога, который порождает как материю, так и жизнь и чьё стремление к творению продолжается со стороны жизни развитием видов и образованием человеческих личностей».

Бергсон отнюдь не является исключением среди буржуазных философов современности. Поворот к мистицизму характерен для всех современных буржуазных «властителей дум». Ту же тенденцию, хотя и в иной форме, мы встречаем и у другого философского столпа загнивающего капитализма — у стремящегося к объективному идеализму, но впадающего в субъективизм Эдмунда Гуссерля. Гуссерль провозглашает новую науку — феноменологию, которую он объявляет «основной философской наукой». Феноменология отвлекается от всего реального мира, она не имеет дела с реальными, совершающимися во времени и пространстве явлениями. Она имеет дело с «ирреальными явлениями», с «идеальным бытием», со «смыслами», «значениями», с «миром эйдоса» (идеальной сущности). Будучи направленной на сознание, феноменология имеет в виду не реальные проявления человеческого сознания, не психические процессы. Она «очищает» сознание от всего индивидуального, психического, имеет дело с «чистым», внеиндивидуальным «я», с «абсолютным сознанием», с «сущностью» сознания. Феноменология Гуссерля — «наука» чисто описательная. Она не опирается на логику, не имеет последней в качестве своей предпосылки. Феноменология предшествует логике. Она ничего не объясняет, ничего не доказывает, а лишь описывает непосредственно данное в «идеальной интуиции». Феноменология, по словам Гуссерля, должна быть чисто описательной дисциплиной, исследующей при помощи чистой интуиции сферу трансцендентального чистого сознания. Непосредственное «узрение сущности», «чистая идеальная интуиция» — таковы методы этой, с позволения сказать, «науки». «Философия, — утверждает Гуссерль‚ — в своей научной работе принуждена двигаться в атмосфере прямой интуиции, и величайшим шагом, который должно сделать наше время, является признание того, что при философской в истинном смысле слова интуиции, при феноменологическом постижении сущности открывается бесконечное поле работы»[60]. Таково одно из последних слов буржуазной философии.

2.4. Дуализм Канта и современное кантианство

Другим течением буржуазной философии, издавна ведущим борьбу с материализмом и до последнего времени выдвигаемым в противовес материализму, является кантианство.

Современная кантианская философия противостоит марксизму не только в открытой буржуазной форме, но и в «социалистической». Неокантианство является господствующей в социал-фашистской среде философией. Бернштейн, Форлендер, Адлер, Бауэр, Каутский осуществляют сращение «марксистского» понимания общественной жизни с неокантианской философией. Вследствие этого неокантианская философия является и поныне основной формой воздействия буржуазной философии на пролетариат. Неокантианские извращения просачиваются порой и в советскую науку и философию. Отсюда явствует всё актуальное значение разоблачения этой разновидности идеализма, этого философского оружия буржуазии и её агентов в их борьбе против философских основ идеологии революционного пролетариата.

По своей социальной природе классический немецкий идеализм конца XVIII и начала XIX в. был в известной мере своеобразным аналогом французского материализма. Подобно старому материализму, он был философским провозвестником буржуазной революции. Но исторические особенности подготовки и развития буржуазной революции в Германии были отличны от французских условий, различны были в обоих случаях силы и соотношения классов. Немецкие «просветители» ещё не ведут, подобно французам, «открытой войны со всей официальной наукой, с церковью, часто даже с государством», они не совершают разрыва с религией и не поднимают знамени материализма. Их «революционность» половинчата, бессильна, мечтательна. Это бессилие и половинчатость философии передовой немецкой буржуазии начала XIX в. коренятся в отсталости общественных отношений тогдашней Германии и немощности буржуазии. Производительные силы Германии в своём развитии отставали от промышленности передовых стран Европы. Ничтожная ещё и бессильная немецкая буржуазия, раздроблённая и разобщённая множеством мелких независимых феодальных провинций, ещё не отваживалась говорить полным голосом и мыслить с революционной отвагой. Она могла лишь мечтать о новых общественных формах. Она доходила лишь до «доброй воли», до идеи должного общественного строя. Её философия поэтому идеалистична и компромиссна. Маркс недаром называл философию Канта «немецкой теорией французской революции». Она одной рукой свергает бога, другой снова возводит его на трон; она пытается оттолкнуться от идеализма, но отшатывается в ужасе от стоящего перед ней материализма и вновь погружается в пучину идеалистических спекуляций.

Родоначальником немецкого классического идеализма был знаменитый кёнигсбергский мыслитель Эммануил Кант. «Основная черта философии Канта есть примирение материализма с идеализмом, компромисс между тем и другим, сочетание в одной системе разнородных, противоположных философских направлений»[61]. Всякая подобная попытка заранее обречена, и учение Канта являет собой раздираемую внутренними противоречиями, раздвоенную, дуалистическую систему.

С самого начала, буквально с первых же строк исследования Кант пытается отмежеваться от субъективного идеализма. «Без сомнения, — пишет он, — всё наше знание начинается с опыта, ибо чем же пробуждалась бы к деятельности способность познания, если не предметами, которые действуют на наши чувства и отчасти сами производят представления, отчасти побуждают деятельность нашего рассудка сравнивать их, сочетать или разделять и, таким образом, перерабатывать грубый материал чувственных впечатлений и познание предметов, называемое опытом»[62]. А в другом месте он говорит: «Следовательно я признаю во всяком случае, что вне нас существуют тела, т. е. вещи… о которых мы знаем по представлениям, возбуждаемым в нас их влиянием на нашу чувственность»[63]. Такой постановкой «критический» идеализм Канта старается отгородить себя от Беркли и Юма. Наши ощущения предполагают наличие объективной реальности, являющейся их источником. Объективный мир действительно существует вне нашего сознания и воздействует на наше сознание. Но, признав, с полным основанием, существование объекта вне субъекта, Кант должен был объяснить, каковы же существующие между ними взаимоотношения, в какой зависимости друг от друга находятся субъект и объект и какова роль того и другого в формировании познания. Здесь Кант вновь переходит на позиции идеализма.

Наш опыт, по Канту, есть результат взаимодействия объекта и субъекта. Он представляет собой скрещение этих двух начал. Вещи, воздействуя на нашу чувственность, доставляют нам содержание познания в виде ощущений. Однако от организации субъекта, от особенностей воспринимающего аппарата, от строения нашей чувственности и рассудка зависит, во что превратится в сознании этот материал, данный внешним воздействием. Субъект с присущей ему организацией и функциями противостоит объекту, он организует, оформляет, обрабатывает ощущения по присущим ему, субъекту, законам, в свойственных сознанию формах. Воздействие внешних вещей даёт представлениям их содержание, наше сознание придаёт им форму. Такова исходная, дуалистическая постановка вопроса. Форма сознания противопоставляется его содержанию. Формы опыта, т. е. те формы чувственности и категории рассудка, при помощи которых оформляется опыт, — пространство, время, причинная связь — существуют не вне нас, но в нас самих, являются собственно формами субъекта, его неотъемлемой изначальной принадлежностью. Они априорно, изначально присущи нашему сознанию, они не приносятся в рассудок извне, но наше сознание диктует опыту его формы, законы его построения.

Уже задолго до Канта среди философов было распространено деление (которого и поныне придерживаются механисты) всех усматриваемых нами в вещах качеств на первичные и вторичные. Вторичными назывались качества, которые якобы не присущи самим вещам‚ а обусловлены организацией самого познающего субъекта. К таким качествам относили цвет, запах, вкус и т. п. От вторичных отличали первичные качества, присущие объективным вещам, — протяжённость, непроницаемость, форму, движение. Кант сосредоточил свою критику на исследовании отношений, лежащих в основе самих первичных качеств. Основу же этих отношений, как нетрудно убедиться, составляют пространство и время как формы существования объективной реальности. Кант стремится доказать, что представление о пространстве мы не можем получить из опыта, из единичных ощущений, ибо опыт уже предполагает наличие этого представления и невозможен без него. По мнению Канта, пространство и время не реальные формы материального бытия, но изначальные, присущие нашей собственной чувственности формы, априорные, т. е. заранее предполагаемые, необходимые формы нашего созерцания, обусловленные природой нашего сознания.

Не потому, согласно Канту, весь наш опыт пространственный, что таковы сами вещи, а потому, что такова природа нашей чувственности, что она не может не облекать содержание опыта в форму пространства и в рамки времени. Пространство, как и время, — чистые формы нашей чувственности и имеют смысл лишь по отношению к человеческому опыту, а не вне его. Они суть изначальные субъективные условия, определяющие характер нашего опыта. На основании такого понимания пространства и времени Кант переносит и так называемые первичные качества из объективного мира в субъективный. Не только запахи и звуки, но и протяжённость и движение субъективны, они не присущи вещам самим по себе, а обусловлены организацией субъекта, так как протяжённость и движение немыслимы без пространства и времени. Они — не результат опыта, а его субъективные условия, предпосылки.

Природа однако не хаос представлений, беспорядочное многообразие, а некое упорядоченное, организованное единство: ей свойственны правильность, закономерность. Чем же объясняется её причинная связь и закономерность? Кант убеждён, что содержание опыта само по себе хаотично и беспорядочно, что ощущения не являются источником, откуда мы черпаем наши убеждения о единстве и порядке мира. Это единство восприятия приобретают благодаря причастности к единому рассудку. Единство познающего субъекта (так называемая «трансцендентальная апперцепция») является основой единства опыта, центром, связующим все наши восприятия. Благодаря своему единству и постоянству рассудок вносит порядок и связь в множественность восприятий. Сознание создаёт некоторое упорядоченное единство по правилам, согласно так называемым категориям рассудка. Правила природы, её связи, в том числе и причинная связь явлений, её единство и её законы не проистекают из вещей, находящихся вне нашего сознания, а представляют собой деятельность самого рассудка. «Порядок и законосообразность вносятся нами самими в явления, называемые нами природой, и не могли бы быть найдены в явлениях, если бы не были вложены в них первоначально нами самими или природой нашей души»[64]. Рассудок как творец единства опыта и его порядка есть законодатель мира, источник законов природы, понимаемой, как совокупность нашего опыта. Говорить о закономерности вне нашего опыта у нас нет никаких оснований.

Таким образом Кант всё более решающую роль в познании придаёт субъекту. Одно за другим все качества и отношения, усматриваемые нами в природе, переносятся им с объекта на субъект. В результате этого исследования субъект становится всем, а объект, вещи — ничем. Объекты, являющиеся источником ощущений, вещи сами по себе превратились в бесплотную тень, неуловимую и ненужную для познания.

Правда, вещи, существующие вне нас, воздействуют на наши чувства и вызывают ощущения. Но ощущения, по мнению Канта, нисколько не сходны с вызывающими их вещами. Между вещами и вызываемыми ими явлениями ещё меньше сходства, чем между огнём и вызываемым им дымом, между болью и вызываемым ею криком. Ощущения предполагают вещи, их вызывающие, но не отражают их, ничего не говорят о том, каковы они — эти вещи. К вещам у познания нет выхода, вещи сами по себе непознаваемы. То, что познаваемо, должно быть субъективным, целиком и полностью обусловленным организацией субъекта. Познать то, что вне субъекта, таким, каково оно само по себе, — значит пожелать рассуждать без рассудка, созерцать без созерцания, представлять без представления. Наше познание может иметь дело только с явлениями, а не с вещами самими по себе, оно находит в «природе» лишь то, что вкладывает в неё. К вещам самим по себе пути отрезаны. Мы познаём не самые вещи, пробуждающие чувства к деятельности, а только способы воздействия их на нас. Таков окончательный агностический вывод Канта. За явлениями предполагаются «вещи в себе», мир вне нашего сознания существует, но он совершенно непознаваем и абсолютно недоступен субъекту. Предметом познания может и должен быть мир явлений. Законы природы суть законы рассудка и действительны только в границах нашего субъективного понимания. Природа как предмет познания лишается своей материальности. «Тела и движения, — говорит Кант, — существуют не как нечто, находящееся вне нас, а только как представления в нас, и потому движения материи не производят в нас представлений, а сами суть (так же, как и материя, которая познаётся на основании движений) только представления»[65].

Кантовский ответ на основной вопрос философии является дуалистическим. Объективная реальность противостоит субъекту как независимая от него «вещь в себе». Со своей стороны субъект со своими «априори» сохраняет независимость от внешнего мира и творит из себя самого особый мир. Субъект отрывается от объекта восприятия — от их причины, «вещь в себе» — от явления, познание — от реального мира, форма познания — от его содержания, опытный мир — от «сверхопытного». Ощущение и рассудок не связывают субъекта с объектом, а разрывают их. Агностицизм Канта закрывает путь от объекта к субъекту. Противоречие между признанием объективной действительности и учением о её непознаваемости — коренной органический порок философской системы Канта.

Так как, по Канту, познаваемы только содержание сознания, формы чувственности и категории рассудка, то наука всецело замыкается в сферу субъективного. Агностический дуализм Канта на деле оказывается непоследовательным субъективным идеализмом, не выходящим за пределы идеалистически понимаемого опыта.

Теория познания Канта является метафизической. Она основывается на неисторическом подходе к субъекту и его отношению к объекту. Кант берёт готовое, застывшее, раз навсегда данное мышление современного человека, современного ему буржуа. Ему нет дела до того что мышление лишь в процессе развития стало тем, что оно есть. Кант не рассматривает познание в его возникновении, движении и изменении. Он метафизически разрывает формы познания и их содержание и исследует совершенно изолированные, бессодержательные, «чистые» логические формы. Вместо нераздельного единства содержания и формы познания Кант оперирует мёртвыми, неподвижными, пустыми, готовыми, оторванными от объекта и содержания формами познания.

Плеханов и ещё больше А. Деборин обнаруживают своё непонимание сущности кантовского агностицизма‚ когда они отождествляют его с учением французских материалистов о познании. Французские материалисты, по мнению Деборина, противопоставляя сущность вещи её свойствам, высказывали положения, якобы тождественные учению Канта о «вещи в себе» и явлении. В действительности же учение французских материалистов о познаваемости противоположно учению Канта. Кант утверждает абсолютную, принципиальную непознаваемость «вещей в себе», старый материализм говорит лишь о фактической «непознанности» сущности вещей в их эпоху. Кант отвергает всякую возможность проникновения в мир «вещей в себе», старый же материализм считает, что мы познали объективные свойства самих вещей, что через проявление свойств приближаемся к пониманию их сущности. Для них вещи сами по себе — материальны, протяжённы и объективно закономерны; Кант же превращает опыт, материальность вещей, их объективную закономерность и т. д. в субъективные формы. Плехановско-деборинская позиция по этому вопросу сглаживает коренную противоположность материалистических и идеалистических воззрений. Она сближает материализм с идеализмом вместо того, чтобы обнажить их противоположность во всей её остроте.

Учение Канта, как всякое нематериалистическое учение, открывает путь религии. Ограничивая познание явлениями, пресекая разуму дорогу к вещам самим по себе, замыкая его в субъективном мире и отвергая его притязания иметь суждение об объективной действительности, — философия Канта оставляет место для веры. Познание охватывает лишь явления, «вещи в себе» для него недосягаемы, они доступны только вере. Так устанавливается сожительство веры и знания. Философия Канта обосновывает идейный компромисс между наукой и религией, между теоретическими задачами прогрессивной буржуазии и реакционной идеологией. Кантианский дуализм — классическая философия примиренчества, социального компромисса, либерализма и реформизма. Этим характеризуется социальная сущность кантианства и определяется его дальнейшая роль в классовой борьбе.

Революция 1848 г., выступление на историческую арену пролетариата как самостоятельной силы с особыми классовыми интересами, упрочение капитализма, образование германской империи — лишили буржуазию всяких остатков и до того весьма относительной «революционности», направили её идеологию по пути реакции. С 60-х годов прошлого столетия начинается «возрождение» кантианского идеализма в буржуазной философии. Неокантианство в отличие от самой философии Канта представляет собой поворот от всякой половинчатости, двусмысленности, заигрывания с вульгарным материализмом к наиболее реакционным сторонам идеалистической философии. «Восстановление» кантианства направлено в определённую сторону, — оно должно «покончить» с материализмом (Либман, Ланге, Коген, Риккерт и др.).

Неокантианство столь же отлично от учения самого Канта, сколь отличны друг от друга интересы буржуазии в различные эпохи её развития. Неокантианство не является восстановлением подлинного дуалистического учения исторического Канта, а его реакционным изданием, предпринятым справа «исправлением», последовательным развитием учения Канта. Перед лицом развёртывающейся классовой борьбы буржуазия не могла удовлетворяться господствовавшим в то время мелкобуржуазным естественно-научным материализмом. Она обращается к идеалистической реакционной стороне учения Канта, «углубляя» её и приспосабливая к своим новым задачам.

Основное отличие неокантианства от исторического Канта состоит в превращении непоследовательного субъективного идеализма дуалистической философии Канта в субъективный идеализм. Несмотря на то, что различные представители неокантианства сохраняют в своих взглядах значительные элементы дуализма (между бытием и долженствованием, природой и историей, целью и средством и т. д.), всё же в основном они «исправляют» Канта «справа», стараясь выкорчевать из него всякие материалистические элементы. «Вещь в себе» отбрасывается неокантианцами. «Вещь в себе» как материалистический элемент у Канта, вызывающая наши ощущения, отвергается и объявляется ненужным придатком, который следует изъять из философии (Г. Коген, П. Наторп, социал-фашист М. Адлер и др.). «Мышление не может иметь никакого происхождения помимо себя самого». «Нет никаких вещей иначе как в мышлении и благодаря ему» (Г. Коген). Единственной, подлинной «вещью в себе» оказывается само сознание. Притом не сознание конкретных реальных людей, а мистическое «сознание вообще», независимое от мозга (Адлер). Как форма, так и содержание в познании, весь «опыт» и «природа» изображаются как порождение, мышлением самого себя и своих объектов (Наторп). Мышлению не дано ничего кроме того, что оно само произвело.

Доводя идеализм до конца, неокантианство отвергает различение, проводимое Кантом между «чувственностью», ощущениями и рассудком, между «воззрением» и мышлением. Наглядные представления, ощущения сводятся неокантианцами к мышлению, к продуктам логического «я». Если у Канта содержание опыта дано сознанию благодаря воздействию на него «вещей в себе», то у неокантианцев сознанию ничего не дано, а всё производится мышлением. Провозглашается «творческая суверенность» «чистого» мышления (Наторп). Бытие для неокантианцев есть лишь мышление. «Мир покоится на основе законов мышления» (Коген). Он существует лишь постольку и лишь с тех пор, как мыслим (М. Адлер). Таким образом по своей сущности, по решению основного вопроса философии неокантианство вплотную подходит к поповщине. При этом философы II Интернационала нисколько не отстают от своих хозяев.

Основным научным методом, по образу и подобию которого неокантианцы разрабатывают логику, они считают идеалистически извращаемый ими метод математического естествознания. Коген пытается опереться на искажаемый им метод исчисления бесконечно малых, объявляемый им универсальным методом подлинной научной мысли. Наторп провозглашает «чистое число» альфой и омегой логики. Число для него есть «чистейший и простейший образ мышления, обосновавшего науку, как точную». От «чистого числа» он совершает переход к понятиям измерения и направления, отсюда «выводит» пространство и время как чистые акты, полагаемые мышлением, а из пространства и времени «выводит» «понятие» материи. Необходимо обратить внимание на эту связь неокантианского идеализма с уродуемыми им принципами математических наук, так как этим путём, при помощи понятий числа, количества и т. п. неокантианский идеализм сочетается с механицизмом.

Неокантианство «исправляет» кантовский дуализм формы и содержания опыта тем, что отбрасывает реальное содержание опыта, оставаясь в сфере «чистых» форм и отношений. Вся действительность растворяется в «чистых» логически-математических отношениях и пустых формах мышления. Логическим отношением «определяются», «полагаются» — согласно неокантианству — соотносящиеся элементы, «члены отношения».

Мы остановились на одном из основных течений неокантианства, так называемой марбургской школе. Другое, не менее реакционное течение связано с именами Виндельбанда и Риккерта. Основной задачей их философии является разрыв общественных и естественных наук и «обоснование» невозможности изучения общественных закономерностей. На этом течении, отрицающем закономерность в развитии общественной жизни и возможность её научного исследования, мы дополнительно остановимся при рассмотрении исторического материализма.

Борьба с рецидивами кантианства, особенно в его реакционной неокантианской форме, непримиримость к нему являются само собой разумеющимся долгом современных материалистов. Однако даже у Плеханова, в основном проводившего философскую линию диалектического материализма и боровшегося против кантианства своих меньшевистских друзей, мы находим не только попустительство кантианству, но и прямые кантианские ошибки. Теория познания Плеханова, как показал с непреложной убедительностью Ленин, страдает элементами агностицизма.

Мы видели, что согласно Канту наши представления не дают верного изображения вещей. Вызываемые «вещами в себе» представления не отражают их. Между вещами и явлениями нет сходства. Плеханов, соглашаясь с «теорией иероглифов», становится на указанную агностическую позицию Канта. Согласно этой теории, наши ощущения относятся к вызывающим их вещам, как символы или иероглифы к обозначаемым ими предметам. Символы не похожи на обозначаемые ими вещи, не отражают, не воспроизводят их. Так символ «v» отнюдь не является отражением обозначаемой им скорости, или крючок на нотной линейке нисколько не схож со звуком, который он обозначает. Подобным же образом представляет соотношение вещей и их восприятие теория иероглифов. В нашем опыте даны знаки, символы вещей, но не их отражения. Мир опыта — царство символов, нисколько не схожее с вызывающим его объективным миром. В этом, не отражающем действительного мира, царстве знаков замкнуто человеческое познание. Плеханов глубоко проникся этой дуалистической концепцией и хотя впоследствии признал, что допустил ошибку, соглашаясь с теорией иероглифов, но всё же сути своей ошибки не понял, не преодолел. Плеханов полагал, что это была лишь терминологическая ошибка, между тем как на деле у него имел место отход от материалистического решения основного вопроса философии. Отказавшись от слова «иероглифы», он продолжал стоять на той точке зрения, что между вещами и представлениями имеет место простая связь, а не отражение сознанием вещей, т. е. остался на той же агностической позиции. Каждому символу, указывает Плеханов, соответствует обозначаемый им предмет, но всё дело в том, что, согласно Плеханову, предмет не отражается в сознании.

Весьма характерно, что обе формы извращения марксизма — механицизм и меньшевиствующий идеализм — придерживаются агностических ошибок Плеханова. Механисты (Сарабьянов, Аксельрод) по этому важнейшему вопросу прямо заявляют о своём несогласии с Лениным; настаивают на кантианской иероглифической теории, углубляя ошибку Плеханова. Меньшевиствующие идеалисты находятся в этом вопросе в идиллическом союзе с механистами. Деборин и Луппол, признавая ошибку Плеханова «чисто терминологической», замазывают коренное расхождение по основному вопросу философии, становятся адвокатами кантианского агностицизма.

Если Плеханов стыдливо протягивал палец кантианству, то идеологи современного социал-фашизма отдали ему руки и сердце. Кантианство является главной формой проведения буржуазного влияния на пролетариат по линии философии, оно сделалось официальной философией II Интернационала.

Уже самое отношение социал-фашистов к теории вообще и философии в частности и понимание их роли в классовой борьбе прямо противоположны марксизму-ленинизму. Социал-фашисты отрывают теорию от общественной практики, не видят необходимой зависимости между тем и другим. Философские воззрения, как и религиозные убеждения, они считают частным делом, безразличным для партии и политической деятельности. Какую теоретическую базу подводит социал-демократ под свою политическую программу — его личное дело. Эта доктрина, коренным образом противоречащая марксистскому учению о классовости идеологии, нужна социал-предателям для прямой замены марксизма буржуазной идеологией. Разрывая связь между своей практикой и марксистской теорией, они освобождают место для связи этой ренегатской практики с антимарксистскими идеалистическими течениями, более пригодными в качестве философской основы ренегатства и лакейства.

Родоначальник современного социал-предательства Э. Бернштейн ещё на рубеже XIX и XX столетий подхватил лозунг буржуазной философской реакции: «Назад к Канту». С тех пор попытки «дополнить» Маркса Кантом, «исправить» его неокантианством, «углубить» его идеалистическим априоризмом сделались лейтмотивом социал-предательской философии. М. Адлер пытается идеалистически истолковать марксизм, перебрасывая между Марксом и Кантом мост в виде «социального априори», т. е. априорных категорий рассудка, разбавленных социологической фразеологией. Форлендер подводит под социализм кантианское этическое обоснование. Ему вторит Бауэр, «обогащающий» марксизм кантовой моралью и «национальной апперцепцией», т. е. применяет принцип первичности субъекта к национальному вопросу. Диалектический материализм Маркса и Энгельса объявляется социал-фашистскими философами устаревшим на сто лет учением, которое должно омолодиться при помощи вечно юного учения Канта.

«Сам» рассыпающийся от дряхлости гнусный социал-интервент Каутский, десятки лет игравший роль «блюстителя марксистской ортодоксии» во II Интернационале, не отстаёт от «духа времени». Кантовский «критицизм», по его мнению, способен поднять материализм на высшую ступень. Он соглашается с дуализмом вещи и явления и в основном принимает учение Канта о непознаваемости «вещи в себе». Отдельные вещи и их природа, по мнению Каутского, непознаваемы. Познаваемы лишь отношения между вещами, тождество и различие вещей между собой. Тождество или различие символов «выражает» тождество или различие обозначаемых ими предметов, но, согласно Каутскому, оно ничего не говорит о том, каковы скрытые от нас за символами предметы. Изучаемые нами различия, по Каутскому, суть различия представлений между собой, т. е. они субъективны, не выводят из сферы явлений. Если Каутский критикует Канта, не соглашается с ним по некоторым вопросам, то лишь для того, чтобы «исправить» учение Канта учением Маха, «улучшить» один вид идеализма другим. Эклектическая философия Каутского представляет собой позитивизм, учение, ограничивающееся опытом в субъективно идеалистическом понимании этого последнего. Если Каутский и продолжает пользоваться термином «материализм», то он при этом и Канта считает материалистом, так как термин этот является для него лишь синонимом философского метода, остающегося в пределах «чистого опыта».

По социал-интервентам равняются и социал-вредители в советских условиях. В унисон Каутским и Бауэрам вторит вредительская методология меньшевика Рубина, представляющая собой не что иное, как контрреволюционное неокантианское учение, приспособленное к использованию советских «легальных возможностей». Научная деятельность Рубина являлась составной частью всей его контрреволюционной работы. Его вредительская роль состояла в отвлечении советской экономической мысли от насущных вопросов социалистического строительства в дебри схоластических споров. Не допустить служения экономической теории строительству социалистической экономики — такова цель, осуществлявшаяся Рубиным. Чтобы отвлечь от советской действительности, Рубин придерживался чисто формалистической неокантианской методологии, «изучая» «чистые» нематериальные экономические формы, отвлечённые от классового содержания общественные отношения. Историческое поглощалось логическим, социальное становилось формальным, классовое вытеснялось. Коротко: марксизм подменялся неокантианством, революционная методология — контрреволюционной.

2.5. Абсолютный, объективный идеализм Гегеля и современное неогегельянство

Своего завершения немецкий классический идеализм достиг в философии Гегеля, учение которого представляет собой высочайшую вершину философской мысли, до какой было способно дойти буржуазное идеалистическое мышление.

Учение Гегеля является философским отражением дальнейшего развития идей, навеянных французской революцией в немецких условиях, в условиях отсталого развития буржуазии и неразвёрнутости классовой борьбы. Чем дальше было от тогдашней прусской действительности до широковещательных идей французской революции, тем заманчивее были идеалы, тем больше они окрыляли философскую мысль немецких идеалистов. В заоблачной выси философии они совершали великие подвиги, которые бессильны были осуществлять в земной действительности. Если у Канта царство разума ещё представляется только царством должного, то у Гегеля оно уже становится необходимым. Он глубоко убеждён в разумности действительности, в неотвратимом торжестве разума. Но в то время как у французских материалистов разум был враждебен вере и несовместим с религией, у Гегеля религия оказывается высшей ступенью развития духа, разум лишь очищает и возносит религию на философскую высоту.

Гегелевская философия — продукт эпохи буржуазных революций. Она — отражение в идеологической сфере классовой борьбы конца XVIII и первой четверти XIX в. Гегелевская философия — продукт эпохи Великой французской революции. Маркс, характеризуя философию Канта, указывал, что она была «немецкой теорией французской революции». Эта характеристика может быть с известным правом отнесена и к философии Гегеля. Будучи несомненно продуктом всей эпохи буржуазной революции на рубеже XVIII и XIX вв., она была вместе с тем продуктом немецких условий, классовых отношений Германии этого периода. Именно этими обстоятельствами объясняются противоречия гегелевской философии, противоречия между реакционной и революционной стороной его философии, между методом и системой.

Гегель подверг блестящей критике философию Канта. Со всей доступной для идеалистических позиций проницательностью, он вскрыл несовершенство кантовского дуализма и субъективизма. Но критика эта, глубоко разящая кантианство, ведётся Гегелем во имя более последовательного и глубокого идеализма, во имя объективного, диалектического идеализма.

Кантовскому разрыву бытия и мышления Гегель противопоставляет их тождество. Кант отгораживает бытие от мышления. Гегель превращает объективный мир, вселенную, только частью которой является человек и его сознание, в духовный процесс, в осуществление мирового разума. Для Гегеля исходным началом, первичной сущностью мира является объективно существующий дух, мировой разум, всеобщее, вселенское мышление.

Развитие вселенной — разумное развитие, совершающееся по законам разума, по логическим законам. Эволюция вселенной есть логическое развитие мирового разума. В логике мирового разума следует искать объяснение всего совершающегося, в ней коренятся начало и причина всего происходящего. История природы и общества в сущности есть не что иное, как инобытие саморазвития, самодвижения вечного, абсолютного духа по присущим ему логическим принципам. Всё совершающееся в мире — не что иное, как проявление мирового разума. История мира — вселенская логика, различные этапы, ступени развития абсолютной идеи. Последняя не зависит от нашего познания или ощущения. Мыслима такая стадия существования мирового разума, когда не было людей и вообще никаких познающих существ. Напротив, возникновение познающих людей характеризует собою высокую ступень в развитии мирового духа. Не мир является нашим творением, а, наоборот, мы, подобно всему существующему, представляем собой воплощение мирового духа, ступень его саморазвития.

Только духовное есть действительное. Природа, вещи, материальный мир — не что иное, как проявление осуществления мирового разума, одно из воплощений абсолютной идеи. В этом своём осуществлении дух превращается в нечто противоположное своей собственной природе, он реализуется в форме неразумной материи, в виде множества вещей. Природа есть, по выражению Гегеля, инобытие духа, его иное бытие «в форме равнодушной внешней предметности… Становление природы есть становление её духом». «Природу следует рассматривать как систему ступеней, каждая из которых необходимо вытекает из других, однако это не значит, что каждая из них естественным образом произведена другой. Такая их последовательность существует только во внутренней идее, лежащей в основе природы»[66]. В этих словах с полной отчётливостью выражено признание Гегелем объективной реальности абсолютной идеи. Таким образом Гегель утверждает первичность духа, мышления, составляющего основу, сущность самой объективности. Субъективный же дух, «я», понимается им как производное, вторичное, но производное от мирового духа — абсолютного, всеобщего духа. Субъективизм отрицается Гегелем на почве объективного идеализма. В природе, как мы видели, произошло отчуждение духа от себя самого, дух реализовался в вещах.

Последующая ступень его движения — обратное превращение природы в дух, возвращение духа к самому себе в форме субъективного духа, самосознания.

Что же представляет собой с этой точки зрения наука? Познание есть деятельность, проявление духа. А предмет, объект познания — тот же дух во всём многообразии его проявлений, включая и природу. Таким образом в науке совершается познание духом самого себя, самосознание. Познающий субъект как одно из проявлений духа познаёт свою сущность в её всевозможных проявлениях. Здесь дух осознаёт самого себя, свои принципы, законы, свою историю. «Дух, который знает себя в развитии как духа, есть наука. Она есть его деятельность и царство, которое он строит себе в своей собственной сфере»[67]. От искусства или религии наука отличается тем, что здесь постижение духа совершается не в образах или чувствах, а в понятиях. «Наука есть, — по словам Гегеля, — постигающее в понятиях познание абсолютного духа»[68]. А так как научное познание есть логический процесс, а познаваемое, т. е. действительность, история вселенной есть тоже логический процесс, то «знание есть понятие, которое имеет предметом самого себя и постигает самого себя». В этом тождестве познания со своим предметом, в том обстоятельстве, что в науке дух остаётся в своей собственной сфере, Гегель видит гарантию правильного познания нами действительности. Дух познаёт не что-то чуждое, недоступное ему, а себя самого, свои собственные законы такими, каковы они суть в действительности. Понять историю природы и общества, постигнуть её движущие силы — значит познать логический процесс саморазвития абсолютной идеи, лежащей в её основе. Логика — наука наук. История мира должна быть понята, как логика мирового разума. В лице философского учения Гегеля дух познал себя, уяснил своё развитие и его принципы.

Этим завершается саморазвитие абсолютной идеи.

Мировой разум Гегеля имеет несомненное сходство с господом богом, с утончённым, очень идеализированным, дематериализованным богом. Идеалистическое решение Гегелем проблемы бытия и мышления в сущности является наукообразным богословием. Сам Гегель отнюдь не скрывает, что его философия — высший этап духа, непосредственно следующий за религией, возводящий её на совершенствующую ступень.

В действительности же допущение абсолютного духа, мирового разума, приписывание объективному миру свойств субъекта является не чем иным, как очеловечением природы. Объективный идеализм есть не что иное, как проекция, перенесение человеческого сознания во-вне. Свойство человека — мышление — превращается здесь в самостоятельное мировое существо и получает независимое существование вне человека.

Объективный идеализм ставит на голову действительные отношения между бытием и мышлением. Разум, возникший в результате длительного развития живых существ, отрывается от своей базы и изображается как первореальное. Объективный идеализм стремится проникнуть сквозь природу в духовный мир, кроющийся якобы за её видимостью. Для него материальный мир — пелена, через которую познанию следует пробраться в мир истинной реальности, в царство духа. В действительности же объективный идеализм находит по ту сторону вещей то, что он сам поместил туда, — превращённое в абсолют человеческое сознание. Идеализм Гегеля окутывает реальный мир духовной оболочкой и вследствие этого воспринимает природу сквозь туманную мистическую завесу. Марксу и Энгельсу нужно было сорвать с мира эту мистическую завесу, чтобы увидеть его таким, каков он есть в действительности.

В сущности проблема бытия и мышления вовсе не разрешается Гегелем. Если Кант «устраняет» проблему тем, что помещает бытие и мышление в два различные взаимно-непроницаемые мира, то Гегель своим объективно-идеалистическим тождеством бытия и мышления отбрасывает одно из общих начал и оставляет только мышление, раздуваемое им в абсолют.

Тем не менее, оценивая философию Гегеля, нельзя умалять её историческое значение. В реакционной мистической форме философия Гегеля «впервые представила весь естественный, исторический и духовный мир в виде процесса, т. е. исследовала его в беспрерывном движении, изменении, преобразовании и развитии и пыталась раскрыть взаимную внутреннюю связь этого движения и развития»[69]. Учение Гегеля представляет собой диалектический идеализм. Развивая диалектические тенденции, содержащиеся уже у предшествующих представителей немецкой классической философии, Гегель отобразил в мистифицированной форме своего диалектического логического учения противоречивое развитие природы, общества и человеческой мысли. В уродливой идеалистической форме он преодолел метафизику, довлевшую над мышлением философов и естествоиспытателей XVII и XVIII вв.

Но идеализм не является в учении Гегеля чем-то безразличным по отношению к диалектическому методу, не задевающим его. В идеалистической системе Гегеля самый его диалектический метод стоит на голове, ограничен и притуплен, представляет собой идеалистическую диалектику.

Диалектика Гегеля есть идеалистическая диалектика. Саморазвитие и движущие его противоречия имеют не материальный, а духовный характер, категории и формы движения связываются идеально-логическими, весьма часто вымышленными, искусственными связями. Историческое находится у Гегеля в зависимости от логического. История кромсается в угоду логике, она становится не более как прикладной логикой.

В то время как материалистическая диалектика, утверждающая всеобщую изменчивость, а потому и необходимость уничтожения существующего строя, является революционной методологией, абсолютная система и идеалистическая диалектика приводили Гегеля к оправданию прусской монархии.

Диалектический идеализм Гегеля знаменовал собой не только завершение классического немецкого идеализма, но и всей буржуазной философии. Происходящее же сейчас возрождение гегельянства представляет собой лишь «повторительный курс», воскрешение мёртвого идеализма Гегеля, повторение идеалистических задов. При этом выхолащивается всё, что было прогрессивного в воскрешаемом учении, и усугубляется всё, что в нём было реакционного.

Особенное внимание современные представители фашистского неогегельянства обращают на вопросы государства, нации. Гегелевская «Философия истории» и особенно «Философия права» используются этими «теоретиками» для того, чтобы подвести теоретический фундамент под фашистское государство. Гегель делается отцом современных фашистских теорий авторитарного, корпоративного государства и т. п.

Дважды совершала буржуазная философская мысль движение от Канта к Гегелю. Но в первый раз это было триумфальное шествие развивающегося идеализма, во второй — его окончательное вырождение. Бесплодная мысль загнивающего капитализма не способна двигать далее даже идеалистическую философию. Империалистическая философия питается всем, что было мертворождённого у великих идеалистов времён буржуазной революции, продуктами разложения их идеализма. Идеологов империализма, находящегося у последней черты, уже не удовлетворяет неокантианство, последние годы, годы фашизации капиталистических государств, характеризуются переходом от неокантианства к неогегельянству, которое является философией злейшей реакции, философским выражением фашизма.

Эпоха империализма, когда реакционность буржуазии достигает крайней ступени, сопровождается в области философии решительным поворотом буржуазных идеологов к законченно-метафизическим и мистическим системам. Половинчатые, компромиссные учения не удовлетворяют идеологов империалистической реакции.

Буржуазная философия возрождает наиболее махровые формы мракобесия, воскрешает всё, что было наиболее реакционного в истории идеализма.

В последние годы, в годы всестороннего обострения и углубления всеобщего кризиса капиталистического общества и нарастания элементов революционного кризиса, буржуазная философия особенно усиленно обращается к философии Гегеля. Оклеветанный и забытый буржуазией Гегель стал снова модным философом. Неогегельянство заняло выдающееся положение в современной буржуазной философии. Неокантианцы, философы «жизни» и «культуры», гуссерльянцы и т. д. — всё более тяготеют к неогегельянству, которое становится фокусом реакционных устремлений современной буржуазной философии.

Ошибкой было бы думать, что неогегельянство представляет собой полное и прямое воспроизведение философского учения исторического Гегеля. Отнюдь нет. Неогегельянству чужды и враждебны революционные тенденции гегелевской диалектики, оно отбрасывает рациональное ядро его учения, те подлинно ценные элементы, которые содержатся в мистифицированной форме в гегелевской идеалистической диалектике. Неогегельянство цепляется лишь за то, что есть мёртвого, реакционного, мистического у Гегеля, за шелуху, сор его идеалистической системы, за абсолютную идею — боженьку. Современную буржуазию прельщает абсолютный идеализм. Неогегельянство утрирует реакционные элементы учения Гегеля, раздувает их, доводит до предела содержащуюся в системе Гегеля поповщину.

Весьма характерны в этом отношении воззрения вождя неогегельянства, председателя международного гегельянского союза, Р. Кронера. Кронер всячески доказывает иррационалистический характер гегельянства, т. е. отрицание Гегелем разумного познания. В диалектике Гегеля он находит высшую форму иррационализма. «До Гегеля, — пишет он, — никогда ещё не было иррационалиста, который был бы им столь философским, столь мыслящим, столь научным образом, как он… Гегель, без сомнения, величайший иррационалист, какого знает история философии. Ни один мыслитель до него не сумел настолько иррационализировать понятие, настолько просветить иррациональнейшее сквозь понятие, как он…» «Гегель — иррационалист, ибо он диалектик, ибо диалектика — превращённый в метод, сделанный рациональным иррационализм‚ — ибо диалектическое мышление есть рационально-иррациональное мышление. Гегелевскую философию называли „рациональной мистикой“, что в самом деле отмечает её двойственный характер»[70]. Мистицизм, неразумность, иррационализм — вот что пленяет неогегельянцев.

Вполне понятно, что марксизм не может пройти мимо этого поворота к Гегелю. Неогегельянство выступает как злейший реакционный антипод революционной материалистической диалектики. Мы обязаны вскрыть истинное лицо неогегельянской философии, разоблачить её классовую природу, её архиреакционную поповскую сущность, содрать фразеологическое покрывало с идеологии врага. Мы обязаны разоблачить роль и значение неогегельянства в современной борьбе классов, его враждебность интересам пролетариата. Тем более мы должны это сделать, что главная опора буржуазии — социал-фашисты не отстают от своих хозяев и поспешают перестроить свои философские лиры на неогегельянский лад. З. Марк, Г. Маркузе, К. Корш и им подобные стараются не отставать от философской эволюции буржуазии. Они стараются распространить в рядах рабочего класса ядовитые философские «идеи» неогегельянства.

Не случайно современная буржуазия в поисках для своей философии законченно-идеалистического прообраза обратилась к диалектическому идеализму. Её влечёт к Гегелю предпочтительно перед другими идеалистами его идеалистическая диалектика, которую современные реакционеры совершенно извращают и выхолащивают и в таком виде используют в качестве идеологического оружия буржуазии против революционной материалистической диалектики марксизма-ленинизма.

Причина увлечения идеологов современной буржуазии идеалистической диалектикой коренится в характере переживаемого современным капитализмом этапа. Жесточайший кризис, глубочайшие классовые противоречия, крайняя неустойчивость капитализма, развал всей буржуазной культуры, кризис буржуазной науки, «болезненнейшие диссонансы и почти неразрешимые антиномии, разрывающие действительность»‚ — вот что образует корень обращения к Гегелю. «Поглядим ли мы, — жалуется гегельянствующий гуссерльянец Т. Лит‚ — на внешние условия, которыми ограничено бытие нашего народа на непредвидимое время, или мы обратимся к внутреннему расчленению племён, сословий, классов, спросим ли мы о политических, нравственных, религиозных убеждениях, таящихся в его недрах, — всюду тяжёлая борьба, напряжённость стеснения, всюду смешение и брожение непримиримых элементов, всюду столкновения, — в более ли грубых формах простой борьбы за существование или в возвышенных, но благодаря этому не более мягких формах конфликтов мировоззрений, — коротко, на первый взгляд сумятица многотысячегранного движения, в котором все кажутся стоящими против всех… Для веры в гармонию идеи гуманности в этом жестоком мире нет места»[71].

На почве загнивающего капитализма, жесточайшего кризиса капиталистической системы, отражающегося в развале буржуазной культуры, вырастает мистическая диалектика неогегельянства. Потерявшая устойчивость в безвыходном кризисе и «трагических и гигантских противоречиях» (А. Либерт) буржуазная философия пытается достигнуть самосознания в идеалистических, мистических учениях о движении и противоречиях логических категорий, духовных сущностей.

При этом мы наблюдаем две важнейшие разновидности неогегельянства, которые являются идеалистическими отображениями двух различных сторон одного и того же процесса гниения и кризиса капитализма: философию бесперспективного отчаяния и философию оголтелой фашистской «действенности». Первое из названных течений представляет собой не что иное, как вариации на тему наиболее ярко выраженную у Шпенглера, певца заката капиталистической Европы и гибели буржуазной культуры и одновременно певца фашизма и «фашистской культуры», критика буржуазной демократии, либерализма, пацифизма и прочих «ценностей», потерявших своё значение для фашизирующейся буржуазии.

Выражаемые Шпенглером настроения широко распространены в среде современной буржуазной интеллигенции.

Весьма ярко выражена связь безнадёжности современной буржуазии с поворотом к гегельянству в идеалистической «трагической диалектике» А. Либерта. Он, как и И. Кон, понимает диалектические противоречия как антиномии, т. е. как неразрешимые противоречия, абсолютные, вечные, непреодолимые противоположности и разрывы. Здесь «диалектика» недвусмысленно выражает чувство безысходности из хаоса, чувство беспросветности.

Как бы ни было симптоматично охарактеризованное течение, оно тем не менее не является господствующим в неогегельянстве. В то время как «трагическая диалектика» в современном неогегельянстве отражает в себе преимущественно момент гниения, распада капитализма, господствующая форма неогегельянства, к которой мы сейчас перейдём, на первое место выдвигает наступательные тенденции теряющей почву буржуазии. Это — воинствующее неогегельянство фашистских головорезов, философия ожесточённейшей борьбы реакционной буржуазии за подавление революционного пролетариата, за сохранение своего господства какой угодно ценой и любыми средствами, философия смертельной схватки с врагом.

Сущность фашизации буржуазной демократии составляет «процесс перехода буржуазной диктатуры к открытым формам подавления трудящихся»[72]. «Главное в фашизме — это его открытое наступление на рабочий класс всеми методами принуждения и насилия, это — гражданская война против трудящихся»[73].

Для правильного понимания сущности фашизма как диктатуры монополистического капитала необходимо уяснить взаимопроникновение в нём двух сторон. Во-первых, следует понять фашизм (и соответственно его идеологию) как порождение гниющего, безвыходно-кризисного империализма. «Появление фашистского движения в нынешних исторических условиях свидетельствуют о том, что капитализм изжил себя, вызрели все предпосылки для социального преобразования общества». Фашизм — «один из симптомов дезориентации правящих классов и их стремления на путях подавления рабочего класса найти выход из положения». «На уродливость его идеологических форм влияет то, что он является политической надстройкой загнивающего капитализма»[74].

Тот, кто не понимает этой стороны фашизма, — того, что он возникает на зыбкой почве загнивающего капитализма, кто рассматривает фашизм как обычное наступление буржуазии, кто видит в нём признаки силы капитализма, — тот неизбежно скатывается на правооппортунистическую позицию, впадает в пессимизм, неверие в силы рабочего класса и близость победы социалистической революции.

Но столь же неверно видеть в фашизме только одну охарактеризованную сторону — гниение, упадок, вырождение. Это привело бы к «левой» ошибке (по форме противоположной, а по существу тождественной правой), к вере в автоматическое падение капитализма, в его самораспад, саморазложение, к оппортунистической недооценке значения активной революционной борьбы как необходимого условия гибели капитализма. «Фашизм не есть только выражение кризиса капитализма и начавшегося разложения правящих классов. Сказать только это значит ещё не сказать всего. Фашизм есть одна из форм наступления капитализма, содержащая в себе элементы преодоления этого кризиса методами выхода из него на капиталистических путях. Фашизм есть и офензива и оборона капитала… Фашистское движение на деле есть одна из форм наступления капитала в обстановке общего кризиса капитализма и начинающегося разложения правящих классов. А это и делает из фашизма особую, необычную форму наступления капитала»[75].

Таким образом для правильного понимания фашизма необходимо уяснить выражаемое в нём двуединство наступательной активности реакционного крупного капитала и судоржности, беспочвенности этой активности.

Типичнейшим образцом фашистской философии является «учение» лейб-философа Муссолини, его «духовного маэстро» и бывшего министра просвещения Дж. Джентиле.

Философия Джентиле — этого «духовного предка фашизма» — является ярким выражением «уродливости идеологических форм» фашизма. Это — ясная и недвусмысленная философия «упрочившегося у руля государственной власти» и полностью «обнаружившего себя как террористическая диктатура крупного капитала» фашизма. Неогегельянство Джентиле представляет собою чёткое философское отражение указанного выше реакционного наступления капитала в условиях глубочайшего всеобщего смертельного кризиса капитализма.

Отправным пунктом философии Джентиле является поповский субъективный идеализм Беркли, который Джентиле хочет соединить с идеалистической диалектикой, освободить от непоследовательности и противоречий и довести до логического конца. Джентиле не скрывает, что его «актуализм» — доведённый до крайности идеализм — представляет собой род мистицизма и поповщины.

Основным принципом философии Джентиле является безудержное проведение до конца идеализма, отрицание независимой от сознания объективной реальности. «Раз мир есть мир высшего опыта, раз мир опыта есть произведение Я, и следовательно выражение как творческой энергии, так и познавательных способностей того же Я…, — то необходимо отшвырнуть от себя всякую идею, всякую веру, всякий образ мыслей, дающий повод искать действительности вне Я… Необходимо со всей решительностью, покорно, мужественно и со страстью сознающего свою ответственность человека утверждать эту истину, содержащую все остальные: что истинный мир есть мы; бытие есть познание, познание, которое есть бытие»[76]. Действительность для субъективного идеалиста Джентиле представляет собой вечную, первичную, чистую субъективность. Объект растворяется в субъекте. Ничто не существует вне духа. Мышление абсолютно и независимо. Оно не нуждается ни в каком носителе, ни в каком мыслящем существе. Не только вещи, но и люди не существуют вне мышления. «Поскольку мы познали другого… наш ближний перестаёт существовать вне нас». Это мыслящее без реального мыслящего существа, не нуждающееся в мозге и поглощающее своего ближнего «мы», по утверждению Джентиле, «не находится в пространстве и во времени, напротив, пространство и время, всё, что располагается пространственно и постепенно, следует во времени, находится в нас»[77].

Но и это не удовлетворяет Джентиле, не является для него достаточным. Чтобы быть вполне последовательным, идеализм должен сделать ещё шаг вперёд. И этот шаг Джентиле считает важнейшей особенностью своего «учения», тем «новым», что он внёс. Это «новое» заключается в том, что не только материальные вещи, но и мысли растворяются в мышлении. Мысли, мыслимое как слишком «предметное», «объективное», «должны уступить первенство мышлению как „чистому акту“», «чистой субъективности». Этот акт является основой «диалектики».

Диалектика, согласно Джентиле, присуща только духу. Природа же, вещи — недиалектичны, они — мёртвые, косные продукты диалектики духа, результат прекращения процесса. Идеалистическая диалектика Гегеля является для Джентиле несовершенной потому, что она есть диалектика мыслимого, а не мыслящего актуального духа, она слишком «объективна», «предмета», «субстанциональна». Для фашистского философа диалектичность есть чистая субъективность; действительность есть никогда не осуществляющееся осуществление. Я, диалектика есть свобода Я.

Здесь мы подошли к принципу, составляющему ядро философии чернорубашечников, к принципу «свободы». Как бы дико и нелепо ни было это словосочетание (свобода и фашизм), принцип «свободы духа» является излюбленным философским коньком идеологов фашистских палачей и тюремщиков. Но о какой «свободе» идёт речь? Ясно, что не о свободе от классового гнёта. Речь идёт не о куцой буржуазной «свободе» — формальной демократической «свободе» слова, печати, собраний, которой так хвасталась буржуазия; с призрачными остатками такой свободы сейчас зверски расправляются фашисты. Фашистская «философия свободы» представляет собою философию остервенелого противодействия исторической необходимости, отчаянную судорожную попытку потерявшей почву под ногами буржуазии во что бы то ни стало задержать колесо истории, удержаться, устоять перед роковой для неё неизбежностью. Фашистский актуализм есть философия реакционной активности, наступления теряющего почву под ногами обречённого класса.

Осуждённый историей на гибель реакционный класс, буржуазия, не может опираться на объективную необходимость. Эта необходимость несовместима с её «свободой», т. е. с её классовыми интересами, и всецело противоречит ей. Вот почему философия современной буржуазии объявляет объективную необходимость призраком, от которого буржуазия хочет (но не может) освободиться. И так как этот призрак даёт весьма реально знать о себе, то буржуазной философии не остаётся ничего иного, как объявить священный крестовый поход всех сил чёрной реакции против исторической необходимости. Она создаёт «учения», пришпоривающие буржуазию к борьбе, к активности, к тому, чтобы применить все средства, все силы, чтобы продержаться, устоять, вопреки и против исторической необходимости. Таков актуализм Джентиле. Этот актуализм чистой субъективности есть философия воинствующего фашизма, философия последней бешеной схватки обречённой буржуазии за сохранение и удержание своего господства.

«Актуализм» есть философское обоснование фашистской «действенности»: экономического удушения рабочего класса, фашизации государственного аппарата буржуазии, усиления репрессий и свирепого белого террора, массовых арестов рабочих, закрытия революционных организаций, расстрелов рабочих демонстраций, стачечников, убийства революционеров по суду и без суда и многолетних каторжных приговоров (см. резолюцию X пленума ИККИ).

По своей логической форме философия Джентиле всего ближе к субъективно-идеалистической диалектике Фихте, но своей реакционностью она отличается от буржуазно-революционной по своей тенденции философии немецкого классического идеалиста Фихте. В обоих случаях имеет место позиция действенности, активности на идеалистической основе. Но идеалистическое учение о действенности было у Фихте выражением революционных антифеодальных устремлений молодой немецкой буржуазии и в то же время её слабости, ограниченности, отсталости. Поэтому революционная активность переносилась им в сферу чистого духа в интеллигибельный мир, становится бесплотной мечтой о действенности. У Джентиле же «актуализм» выражает реакционное наступление на пролетариат, притом наступление капитализма, теряющего почву под ногами, стремления которого всё больше лишаются основания в диалектике развития объективной исторической реальности.

Теория Джентиле стремится «освободить дух от всякой границы пространства и времени так же, как и от всяких внешних условий…»[78] «Наша единственная опора — созидательная, творческая деятельность самого духа, волнующегося в нас…»[79] История провозглашается продуктом свободного творчества чудотворного духа. Таков смысл «актуального идеализма» — философии остервенелой крупной буржуазии эпохи загнивающего империализма и побеждающей социалистической революции, таков смысл фашистской «диалектики».

Джентиле не скрывает связи своей философии с политикой. «Конкретно философствовать — значит включить свою актуальную личность в систему политики своей страны». Он воспевает культ фашистского государства, воплощающего, по его мнению, абсолютную и конкретную всеобщность, отдаться которой, отождествиться с которой должна каждая личность. Этот культ фашистского государства, «целостности» (О. Шпанн), якобы «стирающей» противоречия классов, проходит через все писания фашистских «теоретиков», рекомендующих «конкретное сотрудничество граждан „вместо“ абстрактной борьбы классов», призывающих к жертвенности на алтарь абсолютной ценности государства оголтелой буржуазной диктатуры.

Неогегельянство в настоящее время с большой силой распространяется в буржуазной философии, отвоёвывая первенство у прежде господствовавших идеалистических течений, привлекая к себе со всех сторон и разными путями все силы философской реакции.

Как выше уже указывалось, социал-фашисты в общем процессе фашизации буржуазии и повороте её философов к Гегелю спешат внести свой «вклад», не отстать от буржуазной философии. Особенно за последнее время усилился «интерес» к Гегелю со стороны идеологов и философов социал-фашизма. Элементы гегельянства звучат всё сильнее у Макса Адлера, у Кунова, который прямо говорит о «гегельянстве Маркса», у Каутского. Есть ряд философов социал-фашистов, открыто стоящих на неогегельянских позициях (например Г. Геллер) или же сочетающих Канта с Гегелем (например Зигфрид Марк).

Таковы тенденции развития современной буржуазной, социал-фашистской философии.

Перед лицом апеллирующей к Гегелю реакционной мистики особенно усугубляется вред, который нанесла на идеологическом фронте у нас, в Советском союзе, группа философов, руководимых А. Дебориным, тянувших советскую философскую мысль от Маркса и Ленина к Гегелю. Несмотря на известные достижения этой группы философов по борьбе с механицизмом, эта борьба не может быть признана удовлетворительной, так как велась с неправильных позиций. Меньшевиствующие идеалисты совершенно ложно разрешали задачу изучения диалектики Гегеля, не будучи «материалистическими» друзьями гегелевской диалектики.

Если западноевропейское неогегельянство представляет собою реакционнейшее извращение учения Гегеля, то меньшевиствующий идеализм является гегельянской ревизией марксизма. Первое — плод фашистской идеологии, второй — форма мелкобуржуазного влияния на пролетарскую идеологию. Первое призывает к разгрому рабочего движения, второй объективно способствует идейному разоружению пролетариата.

Меньшевиствующий идеализм за ширмой разработки диалектики возобновляет идеалистическую диалектику, некритически усваивает учение Гегеля и старается пересаживать одну за другой его идеи на социалистическую почву. Деборинская группа под видом углубления и развития марксизма ревизовала его, подменяла его философией Гегеля, ставила марксизм наголову. Вместо того, чтобы очистить логику Гегеля от мистики идей, переплавлять её в материалистическом горниле, «они брали её как данное». Вместо того, чтобы «читать Гегеля материалистически», перерабатывать его в свете учения Маркса и Ленина, они читали Маркса по-гегельянски, перечёсывали его «под Гегеля». Вместо того, чтобы разрабатывать диалектические категории, опираясь на работы основоположников марксизма-ленинизма и решения партийных съездов, изучая опыт революционной борьбы пролетариата и открытия современного естествознания, группа деборинцев замкнулась в сферу «чистых» самодвижущихся логических категорий, оторванных от материальной действительности и практики классовой борьбы. С высоты гегельянской логики перестала быть различимой конкретная действительность. Материя исчезла, превратившись в «бесконечную… совокупность опосредствования, т. е. отношений и связей» (Деборин), в нематериальный «синтез пространства и времени» (Гессен), движущуюся материю заменило «движущееся движение» (Тымянский). Коротко: диалектический материализм, марксизм, выродился в подкрашенное марксистской фразеологией гегельянство.

При ближайшем рассмотрении гегельянский ревизионизм оказывается в близком духовном родстве с меньшевистским неокантианством; философия II Интернационала показывает, куда растёт меньшевиствующий идеализм. Мы наблюдаем у меньшевиствующих идеалистов тот же отрыв теории от практики, который является типичным для II Интернационала, тот же уход от действительности классовой борьбы, от теоретического её осмысления, тот же отрыв логических форм от конкретного, материального содержания, ту же неспособность сохранить гармонию между историческим и логическим, то же самодержавие абстрактно-логического. Расшатывание материалистических основ марксизма, внедрение буржуазной идеалистической философии в пролетарское мировоззрение, отвлечение от революционной практики, от защиты генеральной линии партии — такова роль, объективно выполняемая меньшевиствующим идеализмом.

Меньшевиствующий идеализм деборинской группы возвращает философию марксизма к Гегелю, механисты тянут нас к домарксовскому материализму. Мы же не хотим итти назад ни к Гегелю, ни к механическому материализму и равно боремся с обоими видами ревизионизма. Мы не отвергаем, подобно механистам, всякую диалектику, а лишь идеалистическую диалектику. Мы «должны организовать систематическое изучение диалектики Гегеля с материалистической точки зрения… Опираясь на то, как применял Маркс материалистически понятую диалектику Гегеля, мы можем и должны разрабатывать эту диалектику со всех сторон»[80].

Разрабатывая материалистическую диалектику, мы двигаем философию вперёд по начертанному Марксом, Энгельсом и Лениным пути.

2.6. Материалистическая философия Л. Фейербаха

Развитие послегегелевской философии пошло двумя путями. Первый путь — реакционное, идеалистическое эпигонство, назад к Канту и снова от Канта к Гегелю. Второй путь — материалистической критики и переработки гегелевской диалектики. Фейербах — непосредственный предшественник материалистической философии Маркса — был подлинным продолжателем французского материализма XVIII в. В борьбе против классического немецкого идеализма он продолжает материалистическую линию в философии. В период революции 1848 г. передовая буржуазная демократия, революционная мелкая буржуазия, находит в философии Фейербаха выражение своих радикальных настроений и идеалов.

Учение Фейербаха представляет собой материализм. Его руководящим принципом является признание того, что не мышление определяет бытие, а, наоборот, бытие определяет мышление. Природа существует независимо от мышления, сама по себе. Она есть первичное, независимое, бесконечное. Конкретный, чувственный мир, существующий независимо от сознания и воспринимаемый через посредство наших пяти органов чувств, есть единственный реальный мир. Задача науки — познать этот чувственный материальный мир таким, каков он сам по себе. Сам человек — часть природы, плоть от плоти её. Наши ощущения вызываются воздействием вещей на органы чувств. Мышление, по Фейербаху, не что иное, как свойство живого телесного человека и его мозга. То обстоятельство, что мозг, которым мы мыслим, сам есть часть материального мира, что работа мозга связана с нашей практической деятельностью, служит гарантией тому, что познание этого мира вполне доступно нашему мышлению.

С этой материалистической позиции ведёт Фейербах неутомимую борьбу против идеализма и религии. Идеализм и религия, по мнению Фейербаха, не два различных врага; идеалистическая философия — последнее убежище религии, логически выраженное богословие. Поэтому борьба против религии требует разгрома идеализма. Идеализм отрывает мышление от цельного материального существа, свойством которого оно является, приписывает ему самостоятельное объективное бытие. Человеческое свойство — мышление — отчуждается от человека. Такова тайна идеализма. Такова же и тайна религии. Религия — это вера в призраки. Бог есть не что иное, как мистифицированная идея человеческой мощи и разума. Создавая и поклоняясь ему, человек превозносит свою собственную сущность, отчуждённую от человека. «Объективное существо как субъективное существо природы, как отличное от природы, как человеческое существо, — вот что такое божественное существо, что такое существо религии, что такое тайна мистики и спекуляции»[81]. Человек творит бога по своему образу и подобию. «Бог — зеркало человека», его проекция, говорит Фейербах. Фейербах очень много внимания уделяет выяснению психологических основ религии, разоблачая тем самым её ложность, хотя и не в состоянии выяснить её социальные, классовые корни. Представление о боге возникает, но его мнению, из чувства недостатка, из переживания человеком нужды и своего несовершенства. Чувство недостатка в чём-либо связано с желанием, с потребностью. Эти неисполненные желания, которые человек не в состоянии удовлетворить, рождают религиозную веру. Неосуществимое в действительности человек переносит в выдуманный им, фантастический мир. В религии человек видит сны наяву. Потусторонний мир есть не что иное, как несбыточные желания посюстороннего мира.

Таким образом, согласно Фейербаху, происхождение религии имеет не разумный, рациональный характер, а эмоциональный — религию порождают чувства, желания и фантазии.

Фейербах подчёркивает значение зависимости человека от природы. Создавая понятие бога, человек выражает им не только мечту о собственной мощи, независимости, бессмертии, но и своё бессилие перед природой, бесконечной, могущественной, равнодушной к человеческим радостям и горестям. Таковы, по мнению Фейербаха, корни религиозных иллюзий.

Центральным понятием философии Фейербаха является человек. Не отвлечённое «я» идеализма, не тощая абстракция «я» как чистое мышление, чистое ощущение или чистая воля, а человек как телесное существо во плоти и крови, как часть природы, притом не «я» должно быть исходным пунктом теории познания, а «я» и «ты» в их единстве. Такая постановка вопроса вытекает из того, что нет такого «я», которое не было бы вместе с тем и «ты» и обратно. Другими словами, объект и субъект — не два разорванных, независимых существа, а единство. Субъект необходимо является вместе с тем и объектом. Нет субъекта без объекта. «Что для меня, или субъективно, есть чисто духовная деятельность, — говорит Фейербах‚ — то само по себе, объективно, есть материальный чувственный акт».

Учение Фейербаха имело огромное историческое значение для борьбы материализма против идеализма и для преодоления «всемогущей» гегелевской философии.

При всём положительном значении, которое имеет восстановление Фейербахом материализма в пору расцвета идеалистических систем, при всей неоспоримой исторической ценности его борьбы против религии вообще и христианства в частности, противопоставления им трезвой философии материализма пьяной спекуляции идеализма, — при всём том как его положительное учение, так и критика им своих противников несут на себе печать исторической ограниченности. Критика Фейербахом идеализма, в особенности его критика Гегеля, не даёт материалистической переработки мистифицированной идеализмом диалектики и не сохраняет её в переработанном виде, а отвергает её «с порога». Фейербах в борьбе с идеализмом Гегеля недооценил значения диалектики, не сумел сделать её материалистической. Вследствие этого его материализм не принял той высшей формы, которой уже требовали открытия естествознания XIX в. Его материализм, представляя известный шаг вперёд по сравнению с материализмом французских мыслителей XVIII в., всё же не поднялся, несмотря на отдельные блестящие диалектические моменты, на высоту диалектического материализма. Материя и история, природа и развитие разрознены в его философии.

Материализм Фейербаха имеет абстрактный характер. Стоящий в центре его внимания человек, как ни подчёркивает Фейербах его конкретность, тем не менее не является конкретным историческим человеком. Это — человек «вообще», абстрактный представитель биологического вида, а не реальный человек определённой исторической эпохи, общественной формации, класса. Поэтому Фейербах «вынужден, увидев например вместо здоровых людей толпу золотушных, надорванных работой и чахоточных бедняков, прибегать к „высшему созерцанию“ и к идеальному, „выравниванию в роде“, т. е. снова впасть в идеализм как раз там, где коммунистический материалист усматривает необходимость и вместе с тем условие преобразования как промышленности, так и общественного строя»[82].

Натурализмом и антиисторизмом учения Фейербаха определяется также ограниченность его критики религии. Религия, по Фейербаху, порождается сущностью человека. Он не понял, что религия есть порождение конкретного человеческого общества и определяется в каждом случае конкретными общественными отношениями, в которых и следует искать разгадку религиозных систем. Поэтому он ограничивает свою задачу разрушением религии, но не приходит к необходимости разрушить её земную основу.

Стремясь положить практику в основу теории познания, Фейербах однако понимает эту практику натуралистически, лишь как борьбу человека с природой, не видя подлинной социальной практики общественного человека, не вскрывая исторических, классовых основ его общественной практики. Поэтому материализм Фейербаха, как и весь предшествовавший ему материализм, остаётся пассивно-созерцательным материализмом. Мир не воспринимается Фейербахом как предмет человеческой деятельности, как объект социальной практики. Действительность понимается созерцательным материализмом только как источник ощущения, а не как нечто преобразуемое в процессе человеческой деятельности, промышленности, обмена, классовой борьбы. Теория познания Фейербаха основывается на созерцательно-материалистически понятом опыте. Единство субъекта и объекта, человеческого мышления и природы осуществляется лишь в чувственности, в процессе пассивного получения воздействий, в созерцании. Домарксовский материализм не достиг ещё понимания того, что лишь в общественной практике, в деятельности и изменении мира человеком достигается подлинное единство природы и человека, объекта и субъекта.

Другой, тесно связанной с абстрактностью материализма важнейшей особенностью философии Фейербаха, обусловившей её недостаточность, является ограничение материализма пределами природы. Фейербах лишён материалистического понимания общественной жизни. Он подобно французским материалистам остаётся материалистом «снизу», в естествознании, и идеалистом «сверху», т. е. в социальной области. Он не понимает материальных движущих сил общественного развития. Смена общественных форм определяется им как смена религиозных воззрений. Он не видит иных отношений между людьми, помимо нравственных отношений, любви и дружбы. Мораль — учение о нравственности — находится в центре его общественных воззрений. Любовь человека к человеку, союз «я» и «ты» — дальше этого он не идёт. Он впрочем не удовлетворяется просто моралью, а считает нужным освятить её. «Человек человеку — бог», — провозглашает он и объявляет мораль истинной религией.

Так идеалистическое понимание истории приводит к опошлению морали религиозной этикеткой, чем неизбежно притупляется атеистическая борьба Фейербаха.

Все недостатки философии Фейербаха были рано вскрыты Марксом и Энгельсом, которые, преодолев их в развитии своего учения, подняли материализм на новую ступень, создали новую, высшую форму материализма. Однако и в некоторых послемарксовских работах мы находим остатки и рецидивы фейербахианства, недопонимание всей глубины той переработки, которой подвергнул марксизм предшествующую материалистическую философию. Ещё у Плеханова наблюдается неумение подняться над созерцательным материализмом фейербаховского типа. Плеханов не понял всего значения критики Марксом Фейербаха, поворота от созерцательного материализма к диалектическому. Оставаясь в этом важнейшем вопросе на фейербаховской позиции, он не может понять Марксовой критики, она кажется Плеханову несправедливой, он сглаживает различие между Фейербахом и Марксом. По мнению Плеханова, «Маркс был неправ, когда упрекнул Фейербаха в том, что тот не понимал „практически-критической деятельности“. Она была понятна Фейербаху»[83]. Плеханов не понял, что о значении практики у Фейербаха имеются лишь разрозненные догадки, имеющие на общее его мировоззрение ничтожное влияние. Отождествляя утверждение Фейербаха о том, что мир — не только предмет рассуждения, но и «предмет желания», с учением Маркса о революционно-действенном отношении к миру, Плеханов сам обнаруживает неспособность вполне преодолеть пассивный материализм фейербаховского типа.

Другой фейербаховской чертой философских работ Плеханова является недостаточно глубокое постижение им диалектики. Плеханов скорее формально признаёт значение материалистической диалектики, пользуется ею лишь для отдельных иллюстрации, не схватывает ядра, сути диалектики. Соответственно и критика идеализма Плехановым носит на себе печать фейербахианства. Он не исправляет идеалистические рассуждения, углубляя их, а лишь «с порога» отвергает эти рассуждения. Плеханов критикует идеализм с точки зрения материализма «вообще», т. е. в действительности вульгарного материализма, а не материализма диалектического.

Нетрудно вскрыть фейербаховскую ограниченность современных нам механистов. Они, подобно своим духовным предкам XVII и XVIII вв. гораздо ближе к материализму Фейербаха, нежели Маркса. Конечно они не являются ортодоксальными учениками Фейербаха, мы не найдём у них религию «любви», но тип, форма их материализма однородны с абстрактным, созерцательным материализмом Фейербаха.

Что касается отношения к фейербахианству меньшевиствующего идеализма, — здесь мы обнаруживаем воспроизведение, углубление и превращение в систему плехановских ошибок, вернее плехановского, полуфейербаховского материализма. Представляя в основном идеалистическую, гегельянскую ревизию марксизма, эклектическая философия деборинской группы формально не порывает и с материализмом. Материалистические моменты вкрапливаются в её гегельянское учение, прикрывая его истинную природу. Но даже и это материалистическое прикрытие представляет собой воспроизведение принципов фейербаховского материализма.

Эволюцию философских воззрений Деборина можно охарактеризовать как движение от фейербахианства к гегельянству. Поэтому если в более поздних работах остаются лишь следы материализма, то в ранних — преобладает фейербаховский материализм. Со всей недвусмысленностью это выражено в лозунге Деборина: «Время Фейербаха впереди». Что значит этот лозунг после Маркса и Ленина, как не ретроградный призыв возвратиться к пройденным ступеням материалистической философии? Как иначе можно определить противопоставление современному идеализму не марксизма, а фейербахианства?

Деборин целиком придерживается плехановской ревизии марксовой критики Фейербаха. Вся литературная деятельность Фейербаха представляет собой, по мнению Деборина, неустанную борьбу против теоретически-созерцательной точки зрения предшествующей философии и защиту точки зрения практической. Деборин окончательно порывает здесь с марксистской оценкой фейербаховского материализма. Историко-философский перелом в развитии материализма совершается, согласно Деборину, не Марксом, а Фейербахом, простым преемником идей которого представляется Маркс. Так стираются грани между действенным и созерцательным материализмом, чтобы удобнее было вернуться к мелкобуржуазной точке зрения чувства и созерцания.

Коренным пороком меньшевиствующего идеализма является отрыв теории от революционной деятельности, отчуждение теории от актуальных задач и интересов пролетариата. Меньшевиствующий идеализм отмежёвывает теорию от практики. Он не понимает всего значения революционной практики для развития теории и неспособен сделать теорию достойной и ценной для революционной практики. Когда меньшевиствующий идеализм отваживается заглянуть в чуждую ему область социалистической практики, он оказывается способным лишь на фейербахианский лепет «о коллективизации чувств».

И это восстановление пассивно-созерцательной фейербаховской философии совершается меньшевиствующим идеализмом в годы агонии империализма и мощного наступления социализма, в годы выкорчёвывания корней капитализма и построения фундамента социализма в Советском союзе и неудержимого нарастания элементов революционного кризиса в капиталистических странах. Разрабатывать теорию вне практической революционной деятельности, в стороне от неё, — значит преподносить рабочему классу вместо стального клинка революционной теории картонный меч схоластики.

2.7. Развитие философских воззрений Маркса, и Энгельса и переход к диалектическому материализму

В первой главе уже были показаны социально-политические условия возникновения марксизма и его теоретические источники. Остановимся более подробно на процессе развития философских взглядов Маркса и Энгельса.

В 1841 г. Маркс работает над своей диссертацией о философии Эпикура. Как указывает Ленин, в этой диссертации Маркс стоит ещё на вполне идеалистической гегельянской точке зрения.

Величие гегелевской философии состояло в том, что она впервые наиболее полно сформулировала идею развития. В этом была её прогрессивная сторона. Мысль Гегеля о всеобщем развитии отражала собой освободительные стремления немецкой буржуазии и была по самому существу своему направлена против омертвевших крепостнических порядков. Но известно уже, что Гегель был последовательным идеалистом, что в гегелевской идеалистической диалектике отразилась экономическая связь немецкой буржуазии с крепостничеством, слабость её социально-экономических позиций. Стоя с 1841 г. ещё на позициях гегелевской идеалистической диалектики, Маркс проводит её и в своей диссертации, отдавая Эпикуру предпочтение перед Демокритом в вопросе об атомистической теории. В 1842 г. появляются статьи Маркса в «Рейнской газете», в которых уже намечается переход Маркса от идеализма к материализму и от революционного демократизма к коммунизму. Здесь уже проявляются попытки Маркса дать гегелевскому учению о государстве такое истолкование, при котором оно могло бы быть использовано в пользу защиты прав эксплоатируемой массы, освобождения политики от теологии и т. д. В Берлине он примыкает к кружку «левых гегельянцев» (Бруно Бауэр и др.), которые стремились делать из философии Гегеля практические и революционные выводы.

В гегелевской философии права нашли своё яркое выражение стремления Гегеля примирить потребности капиталистического развития с крепостническим государственным устройством тогдашней Германии. В «Философии права» Гегель трактует государство как выражение развития объективной идеи, которая выступает в форме нравственного духа народа. Государство, по Гегелю, является политическим организмом, представляющим собой единство всеобщего духа народа с особенными его проявлениями в форме интересов отдельных граждан. Правительство является, по мнению Гегеля‚ «душой», «выразителем воли» народного духа, и следовательно его деятельность должна испытываться гражданами не как нечто внешнее, принудительное, а как обнаружение их свободы, их собственной разумной нравственной сущности. Отсюда Гегель догматически утверждает необходимость безусловного, добровольного повиновения всех граждан своему правительству. Гегель на деле философски обслуживает здесь крепостническую диктатуру. Неудивительно, что Маркс и Энгельс должны были рано почувствовать все отрицательные стороны гегелевской философии права и уже в 1842 г. начать её революционную критику.

Маркс и Энгельс с самого начала своей теоретической деятельности, отправляясь от гегелевской идеи развития, оставаясь ещё на идеалистических позициях, были однако самыми революционными мыслителями из всех левых гегельянцев. Это положение надо особенно подчеркнуть в противовес тем извратителям диалектического материализма, которые утверждают, что Маркс в ранний период своей деятельности был обыкновенным младогегельянцем и буржуазным радикалом. Особенно «потрудился» в этом направлении известный меньшевиствующий историограф марксизма Рязанов, который в конце концов скатился к прямому предательству интересов рабочего класса.

Левые последователи Гегеля, так называемые младогегельянцы, проявляли отрицательное отношение к правому гегельянству, пытавшемуся обосновать философией Гегеля националистический идеал христианскогерманского государства. Но, полемизируя против правого гегельянства, младогегельянцы вообще не выходили за пределы всего предшествующего им немецкого буржуазного просвещения и в частности за пределы философии Гегеля. По примеру своих старых просветителей они ограничивались в своей теоретической деятельности только половинчатой критикой религии, объявляли её основной причиной всех социальных зол, совершенно не понимая того, что религия, так же как и все старые формы сознания, может быть уничтожена не просто теоретической критикой, а революционно-практическим переворотом в социально-экономических условиях общественной жизни. «Вся немецкая философская критика, — характеризовал их позицию несколько позже Маркс, — от Штрауса до Штирнера ограничивается критикой религиозных представлений, выступившей с притязаниями быть абсолютной искупительницей мира от всякого зла»[84].

Эта критика религии со стороны младогегельянцев была крайне половинчата и непоследовательна. Мы находим у них решительную критику религиозных догматов и одновременно обывательское преклонение перед религией, попытки доказать, что религия, «именно христианство, тождественна с высшей философской истиной» (Штраус), идеалистическое обожествление человеческой мысли, превращение её в мистическое «самосознание», которое в форме «критики творит историю» (Бруно Бауэр). Мы находим разоблачение земных корней небесного божества, обожествление человека, утверждение, что «человек человеку — бог» (Фейербах). С одной стороны, самое последовательное отрицание всего божественного, утверждение, что «для эгоиста не существует настолько возвышенных и независимых объектов, которые могли бы заставить его обожать их, жить исключительно для них и жертвовать собой ради них», с другой стороны, абсолютизирование, обожествление эгоизма, насквозь религиозное утверждение, что „Я“, так же как бог, выше всего другого, так как „Я“, моё — „всё“, так как я — единственный. „Я“ — ничто не в смысле пустоты, творческое ничто, то, из которого я сам, как творец, всё создам»[85]. Все младогегельянцы в той или иной мере находились в плену у гегелевской системы, ибо, говорит Маркс, «ни один из этих новейших критиков не пытался даже приступить к обстоятельной критике гегелевской системы»[86]. Их полемика с Гегелем и друг с другом ограничивалась тем, что каждый выдёргивал какую-нибудь сторону гегелевской системы и направлял её против всей системы. «Единственным результатом этой философской критики являются некоторые — да и то односторонние — исследования по истории возникновения христианства»[87]. Вся же остальная критическая деятельность левых гегельянцев ограничивалась борьбой «только против фраз», при совершенном непонимании того, что, «борясь против фраз данного, реального мира, они совершенно не борются с этим миром»[88].

По словам Маркса, эти «овцы, которые считали себя волками, всей шумихой своей теоретической деятельности только облекали в философский жаргон представления немецких бюргеров».

Ранняя теоретическая деятельность Маркса по своему классовому характеру и тенденциям своего развития имеет ряд особенностей, резко отличавшихся от теоретической деятельности прочих левых гегельянцев. Политические и теоретические взгляды Маркса оформлялись в огромной зависимости от революционного умонастроения эпохи Великой французской революции и массовых революционных движений конца 30-х и начала 40-х годов прошлого века.

Как указывает Ленин, Маркс и Энгельс сделались социалистами из демократов, и демократическое чувство ненависти к политическому произволу было в них чрезвычайно сильно. Уже с 1842 г. они выступают как последовательные защитники широкой массы трудящихся, городской и сельской бедноты. В этот период в их работах пробивают себе дорогу материалистические тенденции.

На опыте политической борьбы в течение короткого периода Маркс и Энгельс убеждаются, что не «противоречия гегелевской идеи, воплощаемой в праве и государстве», а непримиримая борьба пролетариата с буржуазией является движущей силой общественного переустройства и что следовательно не право и не государство, как учил Гегель, определяют собою формы так называемого гражданского общества, а, наоборот, господствующий способ производства определяет собой формы государственных учреждений, правовые и религиозные и всякие иные представления людей. Этот процесс перехода Маркса и Энгельса с позиций революционного демократа на позиции пролетарского революционера, процесс критического отрицания ими гегелевской диалектики, процесс создания ими диалектического материализма как мировоззрения и метода пролетариата можно проследить на ряде их работ.

Ещё в одной из первых своих статей в «Рейнской газете» Маркс высказывает такие положения, которые ярко обнаруживают в нём последовательного революционера-демократа, постепенно переходящего на коммунистические позиции. Крепостническо-реакционному утверждению, что «только религия является основой государства» и что поэтому «газеты не должны обсуждать политику с точки зрения философии в так называемом христианском государстве»‚ — этому утверждению Маркс противопоставляет революционную аргументацию. Философия, по словам Маркса, должна объявить себя «газетным сотрудником» и совершенно открыто обсуждать все политические вопросы «не в церкви и не в салонах, не в семейном кругу», а в печати, ибо «газетные вопросы стали боевыми вопросами дня». Философия должна «сменить аскетическую священническую рясу на лёгкую модную одежду газет», ибо «философы не вырастают, как грибы из земли, они продукт своего времени, своего народа, самые тонкие, драгоценные и невидимые соки которого бродят в философских идеях. Тот же самый дух, который строит железные дороги руками ремесленников, строит философские системы в мозгу философов»[89]. Философия не витает вне современного мира, наоборот, она «вторгается в сердце современников», так же как и в «редакции газет».

Исходя ещё из гегелевского идеалистического положения о государстве как о «нравственном организме», Маркс стремится использовать это положение для защиты свободы демократической печати против крепостнической цензуры. «Государство надо строить не на основе религии, а на основе разума свободы». «Новейшая философия… рассматривает государство как великий организм, в котором должны осуществиться правовая, нравственная и политическая свобода, причём отдельный гражданин, повинуясь законам государства, повинуется только естественным законам своего собственного разума, человеческого разума»[90]. В таком идеальном государстве печать должна быть свободной, ибо она — «открытый глаз народного духа, воплощённое доверие народа к самому себе, красноречивее звено, соединяющее отдельную личность с государством и с целым миром… Она — беспощадная исповедь народа перед самим собой… Она — духовное зеркало, в котором народ видит самого себя… Она — светоч государственного разума, который может проникать во всякую хижину… Она — идеальный мир, который, вырастая из реальной действительности, в свою очередь, обогащает и одухотворяет эту действительность»[91]. Маркс решительно протестует против представителей тех сословий, которые «для того, чтобы спасти особенные свободы своих привилегий… осуждают всеобщую свободу человеческой природы». Маркс утверждает, что аргументация против свободы печати, которую развивал в ландтаге представитель дворянского сословия, так же как и аргументация представителя княжеского сословия, не может быть сколько-нибудь состоятельной, так как она противопоставляет особенный дух привилегий всеобщему «историческому духу народа». Но Маркс клеймит своей критикой не только ораторов от князей и дворян, он не менее резко критикует также представителя буржуазии, который требовал свободы печати как «промысловой свободы», т. е. как выражение свободы собственности. «Но, — говорит Маркс, — разве свободна та печать, которая опускается до уровня ремесла?»[92]. «Обнажим мысль оратора. На вопрос: что такое свобода? он отвечает: промысловая свобода. Это всё равно, как если бы студент на вопрос: что такое свобода? ответил бы: „Свободная ночь“»[93].

Мысль о насилии над «свободой всеобщего народного духа» со стороны привилегированных сословий Маркс высказывает, правда, несколько в иной форме, в другой своей статье, написанной по поводу издания закона против кражи дров, в защиту обычного права бедноты. Будучи ещё твёрдо убеждённым, что государство должно воплощать в себе «свободу всеобщего народного духа», Маркс требует от законодательства, чтобы оно заботилось об охране интересов не только собственника леса, но и нарушителя лесных правил, «ибо государство должно видеть и в порубщике леса человека… гражданина. Государство не может легкомысленно отрезать одного из своих членов от всех этих функций, ибо государство калечит само себя, когда оно делает из гражданина преступника»[94].

Так учит гегелевская идеалистическая теория государственного права. Но Маркс уже отлично понимает, что лесовладелец руководствуется не идеальными принципами, а практическими интересами. «Практичный лесовладелец рассуждает таким образом: это постановление закона хорошо, поскольку оно полезно для меня…»[95]

Однако важно то, что Маркс здесь уже не ограничивается критикой лесовладельцев. В противоположность крепостническо-буржуазным сословиям Маркс объявляет бедноту законной носительницей своих «обычных прав». Маркс утверждает, что собирание валежника в частновладельческих лесах является законным проявлением «захватного права» бедноты, которая «в самой своей деятельности… находит оправдание своего права»[96]. Так Маркс в качестве революционного демократа использовывает отдельные положения гегелевской философии права. Это означало, что Маркс шёл по пути отрицания гегелевской «идеи» государства, ибо вместо того, чтобы выражать свободу «всеобщего народного духа», Маркс заставляет её выражать особенный, частный, классовый дух бедноты.

Если в начале своей деятельности Маркс глубоко убеждён, что идеальное государство как воплощение всеобщего народного духа определяет собой формы существования так называемого гражданского общества, то за время своей работы в «Рейнской газете», в процессе практической политической борьбы Маркс приходит к выводу, что государство лишь «подразумевает разум осуществлённым», на деле «оно впадает в противоречие между своим идеальным назначением и своими реальными данными»[97].

Дальнейшее развитие Маркса и Энгельса, а именно их деятельность в «Немецко-французских ежегодниках» и их «Критика святого семейства» (1843–1844 гг.) направлены на разоблачение гегелевского понимания государства и права. Появление работ Л. Фейербаха (1841–1843 гг.) помогло Марксу и Энгельсу осознать и оформить уже ранее пробивавшиеся у них материалистические положения. Как отмечает Энгельс, «мы (т. е. Маркс и Энгельс) стали сразу фейербахианцами». В этот период совершается окончательный переход Маркса и Энгельса от идеализма к материализму, от революционного демократизма к коммунизму.

Было бы неправильно отрицать известное влияние материализма Фейербаха на формирование материалистической теории познания Маркса и Энгельса. Однако не меньшей ошибкой было бы видеть в Марксе и Энгельсе ортодоксальных фейербахианцев в том смысле, что они разделяли ограниченность воззрений Фейербаха даже и в этот ранний период их деятельности. Поскольку фейербаховская критика религии помогала Марксу разоблачить идеальное гегелевское государство, постольку он был фейербахианцем, постольку он примыкал к философским взглядам Фейербаха и выступал решительным защитником Фейербаха от нападок крикливой идеалистической критики со стороны младогегельянцев. Маркс ставил Фейербаха неизмеримо выше младогегельянской «Критической критики». Но Маркс никогда не был безоговорочным последователем Фейербаха, ибо с самого начала философского развития деятельность Маркса была направлена против основного порока фейербаховской философии — её созерцательности, против непонимания того, что религия может быть уничтожена не теоретической критикой, а революционно-практическим переворотом в социально-экономических условиях общественной жизни. Вот почему Маркс в связи с появлением фейербаховских «Тезисов к реформе философии» в одном из своих писем говорит так: «Афоризмы Фейербаха страдают, на мой взгляд, в том отношении, что он слишком много напирает на природу и слишком мало на политику. Меж тем, это — единственный союз, благодаря которому теперешняя философия может стать идейной»[98].

В противоположность непоследовательной абстрактно-теоретической критике религии со стороны Фейербаха, Маркс с самого начала своей деятельности выступает за практически действенную философию. На опыте политической борьбы Маркс совершенно самостоятельно убеждается, что гегелевское идеальное государство есть абстракция и как таковая не может быть причиной общественного развития. В этот период своего развития Маркс утверждает, что «немецкая философия права и государства» есть «идеальное продолжение немецкой истории» и что она совсем не является, как полагал Гегель, причиной общественного развития, а является только «философским отражением» общественной жизни современных передовых народов. Поэтому критика гегелевской философии права явилась для Маркса не только критикой немецких крепостнических порядков, но и приводит его к критике развитого уже в то время английского и французского капитализма.

В этой критике гегелевской философии права, которая стояла на точке зрения буржуазной политэкономии, в процессе изучения им экономической теории и критики утопического социализма и коммунизма Маркс покидает революционно-демократические позиции и становится на позиции пролетариата. В знаменитой статье «К критике гегелевской философии права» Маркс выступает уже как пролетарский революционер, и потому он теперь значительно глубже понимает зависимость теоретической критики от практической революционной борьбы. Маркс пишет, что он «решительный противник прежней формы немецкого политического сознания, критика спекулятивной философии права протекает не в себе самой, а в задачах, для разрешения которых имеется одно только средство — практика». «Оружие критики, — говорит он далее, — не может конечно заменить критики оружия, материальная сила должна быть опрокинута материальной же силой; но и теория становится материальной силой, как только она овладевает массами»[99].

Следующие места подтверждают нашу мысль: «Подобно тому как философия находит в пролетариате своё материальное оружие, так и пролетариат находит в философии своё духовное оружие, и как только молния мысли основательно ударит в эту наивную народную почву, свершится и эмансипация немцев в людей»[100]. Пытаясь более конкретно выяснить пути «эмансипации немцев в людей», Маркс ставит вопрос: «В чём же заключается положительная возможность немецкой эмансипации? Ответ: в образовании класса, связанного радикальными цепями, класса гражданского общества, который не представляет собой никакого класса гражданского общества; сословия, которое являет собой разложение всех сословий; сферы, которая имеет универсальный характер вследствие её универсальных страданий и не притязает ни на какое особое право, ибо над ней совершается не какая-нибудь особая несправедливость, а несправедливость вообще; которая уже не может ссылаться на историческое, а ещё лишь на человеческое право; которая находится не в каком-нибудь одностороннем противоречии с результатами немецкого государственного строя, а во всестороннем противоречии с основами этого строя, наконец сфера, которая не может себя эмансипировать, не эмансипировав себя от всех других сфер общества и вместе с тем все другие сферы общества; которая, одним словом, представляет полную потерю человека и, следовательно, может себя обрести лишь полным новым возрождением человека. Это разложившееся общество, как особый класс, есть пролетариат»[101].

Маркс здесь окончательно отвергает мысль Гегеля, что будто бы идеальное государство определяет собой формы общественной жизни. В противоположность Гегелю Маркс начинает искать зависимость форм государственных учреждений в закономерности общественной жизни, хотя на первых порах может дать ещё только самое общее определение этой закономерности. «Гегель забывает, — говорит Маркс, — что особенная индивидуальность есть человеческая индивидуальность, а государственные функции и сферы действительности суть человеческие функции; он забывает, что сущность особенности личности составляет не её кровь, не её борода, а её социальное качество и что государственные функции и т. д. суть не что иное, как формы бытия и формы проявления социальных качеств людей. Ясно поэтому, что, поскольку индивидуумы являются носителями государственной функции и государственной власти, они рассматриваются не со стороны их частных, а со стороны их общественных качеств».

Следующий решительный шаг в своём развитии Маркс и Энгельс делают в «Критике святого семейства», где, бичуя и разоблачая последователей гегелевского идеализма, они окончательно укрепляются как пролетарские революционеры на позициях диалектического материализма. Маркс показывает здесь, что государство, право, религия, мораль определяются непримиримой борьбой классов. В «Критике святого семейства» Маркс даёт классовую характеристику противоположности между пролетариатом и буржуазией. Здесь Марксом более ясно очерчена историческая роль пролетариата, необходимость его борьбы с капиталистическим строем, с возмутительными условиями его существования. Маркс и Энгельс в «Критике святого семейства» окончательно нащупали основные пружины общественного развития — материальный процесс производства и связанный с ним закон классовой борьбы, и тем самым заложили основы диалектического материализма.

«Немецкая идеология» (1846 г.) — дальнейший шаг в развитии диалектического материализма. Отправной пункт «Немецкой идеологии» принципиально противоположен всей предшествующей домарксистской философии вообще и в частности философии немецкой. Маркс и Энгельс исходят «из реально деятельных людей, пытаясь вывести из их реального жизненного процесса также и развитие идеологических рефлексов и отражений этого жизненного процесса»[102]. Точкой отправления при изучении общественной жизни должно быть не фантастическое представление людей, не абстракция от реальной действительности, а «действительные люди, их действия и материальные условия их существования, как имеющиеся налицо, так и созданные деятельностью самих людей».

«Итак перед нами такой факт: определённые индивиды, производящие определённым образом, вступают в определённые общественные и политические отношения»[103]. «Представления, составляемые себе этими индивидами, суть представления либо насчёт их отношения к природе, либо насчёт их отношения друг к другу… Ясно, что во всех этих случаях эти представления являются реальным или иллюзорным сознательным выражением их реальных отношении и деятельности, их производства, их сношений, их общественной и политической практики»[104]. Материальное бытие людей — это действительный процесс их жизни: «сознание никогда не может быть чем-то иным, как только сознанным бытием»[105]. И Маркс даёт здесь уже свою классическую формулировку о зависимости сознания от бытия. «Не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание»[106]‚ — говорит он.

Формулировав таким образом основной принцип материализма, Маркс даёт беспощадную критику предшествующей ему философии. Особенно беспощадно расправляются Маркс и Энгельс с немецкой философией, которая вместо конкретно действующего человека изучала абстрактного, выдуманного, воображаемого, словом, фантастически представленного человека. «Мысль немецких идеологов‚ — по словам Маркса, — вращается в сфере „чистого духа“, видя в религиозной иллюзии движущую силу истории». Немецкая философия действует только на небе, никогда не спускается на землю. Но подлинно научное познание путь своего исследования должно начинать с изучения реального, с изучения процесса производства, с живущего на земле, конкретно действующего человека. Надо исходить из определённого, исторического человека, чтобы понять, что общественные условия производства определяют идеологическое отображение их. Следовательно философия, как и всякая идеология, не имеет особой самостоятельной истории своего развития, ибо люди, развивая способы своего материального производства, изменяют тем самым и способ своего представления.

Таким образом «исчезают фразы о сознании, их место должно занять реальное знание». На место философии в лучшем случае может стать «суммирование наиболее общих результатов», абстрагируемых из рассмотрения исторического развития людей. Поэтому подлинной и единственной наукой является история, которая должна полностью изобразить процесс смены общественных форм производства, а такте находящихся в зависимости от них различных форм сознания.

Чтобы показать, что развитие материального производства является основным всеопределяющим законом общественной жизни, Маркс и Энгельс неоднократно ссылаются на проверенный практикой эмпирический факт о том, что люди для того, чтобы жить, должны производить «необходимые для своей жизни средства» и тем самым производить «косвенным образом» свою материальную жизнь, ибо «эта деятельность, эта непрекращающаяся чувственная работа и творчество, это производство является настолько основой всего чувственного мира, как он теперь существует, что если бы оно прекратилось хотя бы лишь на один год, то Фейербах не только нашёл бы колоссальные изменения в физическом мире, но очень скоро не нашёл бы всего человеческого мира, собственной способности воззрения и даже своего собственного существования»[107].

Но если производство является всеопределяющим законом развития общества, то следовательно оно является также гранью, устанавливающей различие человека от животного, ибо «людей можно отличать от животных по сознанию, религии, вообще по чему угодно. Сами они начинают отличать себя от животных лишь только начинают производить необходимые для своей жизни средства»[108]. Даже на самой низкой, первобытной ступени общественного развития производство лежит в основе человеческой жизни.

Сознание же на первых ступенях общественного развития находится в непосредственной зависимости от практической человеческой деятельности, будучи «прежде всего сознанием ближайшей чувственной обстановки»[109]. Сознание и язык возникли у первобытного человека в процессе труда из потребностей в практическо-деятельных отношениях друг с другом, и только когда произошло разделение материального и духовного труда, сознание вообразило себе, «что оно есть нечто иное, чем сознание существующей практики»[110]. «С этого момента оно оказывается в состоянии освободиться от мира и перейти к образованию „чистой теории“»[111], приобретая таким образом форму иллюзии господства над человеком.

Это разделение труда обусловлено исторически складывающимся процессом материального разделения труда. Разделение труда делает развитие человека односторонним, уродует его, господствует над человеком в форме закрепления за ним определённых общественных функций. «Согласно происходящему разделению труда, каждый имеет определённый, исключительный круг деятельности, который навязан ему и из которого он не может выйти: он оказывается охотником, рыбаком или пастухом… или критическим критиком»[112]. Особенно отрицательно действующим на развитие человека Маркс и Энгельс считают разделение труда между городом и деревней, так как оно «есть грубейшее выражение факта подчинения индивида разделению труда и определённой, принудительно навязываемой ему, деятельности, подчинения, превращающего одного человека в ограниченное городское животное, другого — в ограниченное деревенское животное»[113].

Таким образом Маркс и Энгельс показывают нам, как закон разделения труда обусловливает собой появление иллюзии самостоятельного развития идеологии, как разделение труда уродует развитие человека, прикрепляя его к отдельным профессиям. В «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс отчётливо формулируют закон разделения труда как основу образования классов, ибо, говорят они, «разделение труда и частная собственность представляют собой тождественные выражения: в одном случае говорится по отношению к деятельности то же самое, что в другом случае говорится по отношению к продукту деятельности»[114]. Поэтому «различные формы собственности на каждой ступени разделения труда определяют собой и взаимоотношение индивидов по отношению к материалу, орудию и продукту труда». Таким образом в «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс полностью вскрывают причины деления общества на классы.

Там же они дают совершенно конкретное определение общества как общественно-экономических формаций, устанавливают зависимость их структур от господствующей формы собственности, исследуют конкретно развивающуюся в них классовую борьбу.

Борьба между феодальной аристократией и буржуазной демократией, борьба за всеобщее избирательное право, за равенство и свободу граждан и т. д. — всё это обманчивые формы, которые являются идеальным выражением экономических интересов буржуазии.

На примере анализа классовой борьбы в эпоху буржуазных революций Маркс и Энгельс делают вывод о том, что тот класс, который господствует материально, всегда является господствующим и духовно. Класс, который владеет материальными средствами производства, владеет также и средствами духовного производства. Мысли, которые господствуют в данную эпоху, являются идеальным выражением господствующих в эту эпоху классовых отношений. Поэтому Маркс ещё и ещё раз подчёркивает, что старые формы сознания могут быть уничтожены не духовной критикой, а практическим переворотом в реальных общественных отношениях… «Не критика, а революция является движущей силой истории».

Так в «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс наряду с открытием основных закономерностей общественного развития чётко раскрывают также и историческую неизбежность революции. Революция есть неизбежный результат противоречия между производительными силами и производственными отношениями; «противоречие между производительными силами и формами сношений… должно было каждый раз прорываться в виде революции»[115]. Маркс и Энгельс неоднократно разъясняют тот факт, что все прежние революции ограничивались только перераспределением собственности, не затрагивая при этом самые основы господства частной собственности. В этом одно из коренных отличий всех прежних революций от будущей пролетарско-коммунистической революции. Только коммунистическая революция окончательно уничтожит всякое классовое господство, потому что делать и возглавлять её будет пролетариат, класс, имеющий во всех нациях одинаковые интересы, класс, для которого невыносимы не только его отношения к капиталисту, но и самое разделение труда, класс, который «носит на себе всё бремя общества, не пользуясь его благами», класс, «из которого исходит сознание необходимости коммунистической революции». Революцию пролетариат должен совершить «не только потому, что нельзя никаким иным способом свергнуть господствующий класс, но и потому, что свергающий класс может только в революции очиститься от всей грязи старого общества и стать способным создать новое общество»[116]. Следовательно «коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность. Мы называем коммунизмом реальное движение, которое уничтожает теперешнее состояние»[117].

Таким образом «Немецкая идеология» представляет значительный шаг вперёд в развитии философских взглядов Маркса и Энгельса. Здесь они распространяют материализм на познание общества, достраивают материализм доверху, вскрывают основные закономерности общественного развития и тем самым окончательно формулируют диалектический материализм как мировоззрение и метод пролетариата.

Прежде чем перейти к более подробному рассмотрению диалектического материализма, остановимся на тех воззрениях, которые извращают действительный ход развития философских взглядов Маркса.

Широко распространённой и тем не менее в корне извращающей действительный процесс формирования философских взглядов Маркса и Энгельса является точка зрения Плеханова. В своей статье «Философская эволюция Маркса» Плеханов утверждает, что «весь их (Маркса и Энгельса) путь представляет три этапа: первый этап — абстрактное гегелевское самосознание, второй этап — конкретно-абстрактный человек Фейербаха и последний этап — реальный человек‚ живущий в реальном классовом обществе, в определённой общественно-экономической обстановке». От гегельянства через антигегельянство к синтезу фейербаховского материализма и гегельянства на новой основе — к марксизму в собственном смысле.

Коренной порок этой точки зрения состоит в том, что философское развитие Маркса рассматривается чисто логически, как простое развитие идей, независимо от классовой борьбы, от уровня развития науки. Мы показали также, что Маркс и Энгельс создавали диалектический материализм в борьбе с Гегелем и фейербахианством. Плеханов не понимает, что философское развитие Маркса всегда было подчинено задачам революционной борьбы, что в революционной борьбе Маркс быстро понял недостатки гегелевского и фейербаховского оружия.

К Плехановской схеме философского развития Маркса примыкают и механисты и меньшевиствующие идеалисты, правда значительно ухудшая её, доводя до абсурда. Так в своей книге «Маркс как философ» Л. Аксельрод пишет: «Против идеализма вообще и идеализма Гегеля в частности выступил ученик Гегеля — Фейербах, прошедший через систему своего учителя и усвоивший диалектический метод мышления. Фейербах с поразительным мастерством воспользовался диалектическим оружием, с помощью которого разрушил идеалистические построения. И там, где закончил Фейербах, там только начал Маркс. Маркс всецело разделяет фейербаховскую критику идеализма… Короче, Маркс создал высший синтез, выразившийся в сочетании диалектического метода Гегеля с материалистической основой познания Фейербаха». В сущности Аксельрод здесь лишь более вульгарно повторяет Плеханова, выдавая за диалектический материализм соединение фейербахианства с гегельянством.

Меньшевиствующие идеалисты целиком сходятся с механистами по вопросу о возникновении диалектического материализма. Диалектика Маркса рассматривается ими как диалектика Гегеля, исправленная материализмом Фейербаха, как синтез диалектики Гегеля и материализма Фейербаха (Деборин).

В чём социальный смысл этих извращений истории возникновения диалектического материализма? Все эти извращения сходятся на одном общем для них утверждении: диалектический материализм есть объединение фейербаховского материализма и диалектики Гегеля. Но утверждать это — значит пытаться растворить философию пролетариата в буржуазном мировоззрении. Диалектический материализм есть и продолжение и вместе с тем полная противоположность всем формам буржуазной философии. Путь его развития — это борьба со всеми философскими теориями буржуазии, в том числе и в первую очередь с идеалистической диалектикой Гегеля и созерцательным материализмом Фейербаха.

Нельзя быть диалектиком «вообще», но лишь либо идеалистическим, либо материалистическим диалектиком. Меньшевиствующие идеалисты принадлежат к числу первых, марксисты-ленинцы представляют вторых. Механисты не относятся ни к тем, ни к другим, не будучи вовсе диалектиками.

Мы являемся «материалистическими друзьями гегелевской диалектики». Мы не отвергаем эту диалектику, а перерабатываем её и развиваем как материалистическую диалектику. Хотя и «много мистицизма и пустой педантизм у Гегеля… но гениальна основная идея: всемирной, всесторонней, живой связи всего со всем и отражение этой связи — материалистически на голову поставленный Гегель — в понятиях человека, которые должны быть также обтёсаны, обломаны, гибки, подвижны, релятивны, взаимосвязаны, едины в противоположностях, дабы обнять мир»[118]. Марксизм поставил диалектику Гегеля с «головы на ноги», он извлёк «рациональное ядро из-под её мистической оболочки». Мы являемся диалектико-материалистическими врагами гегелевского идеализма. Мы преодолеваем ложную, идеалистическую, мистическую, богословскую диалектику Гегеля. Избавляя диалектику от идеалистического плена, материализм обретает в ней естественную союзницу и сообщницу. Диалектика никоим образом не является случайной спутницей материализма. Последовательный материализм необходимо является диалектическим, равно как и единственно последовательная диалектика — материалистической.